Я уставился в смазливое лицо Фостера и, переваривая его последние слова, невольно представил убитую кошечку, которую видел у поместья Чимаррона.

Наконец, я сказал:

— Но Романель все-таки жив?

— Едва. Судя по тому, что он порет всякую чепуху и шевелится время от времени. В остальном же он похож на мумию.

Я грязно выругался.

— Да, согласен, — проговорил Фостер. — Конечно, все это мерзопакостно, он был таким башковитым, таким умницей. По крайней мере, вдвое умнее Альды, хотя и тот далеко не дурак. — Энди с сожалением вздохнул, потирая челюсть. — А сейчас он выглядит как дерьмо. Чтоб их черти унесли! Я любил Клода, он всегда был добр ко мне, относился ко мне, как к человеку.

— Послушай, если он все же жив, тогда может…

— Может. Конечно. Эти ублюдки — Альда, док Блисс и еще пара парней — они все свихнулись, а Альда… тот и вовсе осатанел. Они перепробовали все, чтобы вывести его из дебильного состояния. Но, боюсь, они переборщили и поджарили его мозги, как лучок, который подают в гамбургерах.

— Они пытаются привести его в нормальное состояние? Хотят помочь ему? Почему? Он что, так и не рассказал им всего, чего они от него добивались?

— Может быть, потому, что они все-таки люди, — сухо ответил Энди. — Ты такого не допускаешь?

Я резко поднялся, готовый сорваться с места и бежать на выручку своему клиенту. Теперь я знал, где он находится, или, во всяком случае, находился до недавнего времени.

Фостер в ответ на мои быстрые вопросы объяснил довольно подробно, насколько помнил, где именно на четвертом этаже «Медигеника» мне следует искать Романеля. Он добавил, что в разные моменты видел рядом с ним то доктора Блисса, то самого Альду Чимаррона, то ковбоя Джея Гроудера, они могли быть вместе с ним и все трое, но, по крайней мере, один находился с ним постоянно. Романеля ни на минуту не оставляли без присмотра.

Ключи от «субару-ХТ» уже лежали у меня в кармане, и я сказал Энди на прощанье:

— Знаешь, приятель, мне бы очень не хотелось конфисковывать твои колеса, но машина мне просто необходима. — Я сказал, на какой стоянке оставлю ее через день-два.

— Через день-два я, возможно, уже буду в Абиссинии, — хмуро ответил Энди.

— Возможно, это самое разумное в твоем положении. Деньги-то у тебя есть?

— Конечно, вполне достаточно. Если только ты хочешь компенсировать мне машину…

— Размечтался. Ты лучше вспомни, как околачивался вместе с ковбоем, поджидая меня и… мою спутницу в «Скай Харбор». А также то, по какой причине вы с ним оказались на двенадцатом этаже Хол Манчестер-билдинг. Или о том, что вы намеревались с нами сделать, но, к счастью, не смогли осуществить в силу известных тебе обстоятельств.

— Мы не собирались… — поспешно вставил он. Во всяком случае, мы не думали вас… Его глаза снова заплясали, прячась от моего прямого взгляда.

— Хочешь сказать, что вы не собирались пришить нас обоих? Может, сначала хотели передать в руки доктора Блисса? Не пудри мозги, парень.

— Послушай, до сих пор я вел себя с тобой честно, как договаривались. Так что не наезжай на меня.

— Это Альда Чимаррон послал вас за нами, так?

— Ну, конечно, Альда, кто же еще. Но он сказал… доставить вас двоих к нему лично.

По его глазам я понял, что он от меня что-то утаивает, чего-то явно не договаривает. И я сказал наугад:

— А если точнее, то он велел вам привести к нему девушку, правильно? И если я буду активно мешать вам в этом, то он простит вас, если я вдруг потеряюсь в дороге?

— М-м… а… Ну, приблизительно так. Я и не подозревал, как активно ты будешь препятствовать этому.

— Ладно, Энди. Можешь уматывать, или оставаться здесь. Дело твое. Будем считать, что мы квиты. Только запомни, если ты что-то наврал или пытался сделать это, я объявлю против тебя личный крестовый поход и разделаю тебя, как Бог черепаху. Если же тебе доведется разговаривать с властями, то помни, что я могу рассказать о тебе им гораздо больше, как, например, о попытке убить Клода Романеля. И если ты снюхаешься с Чимарроном и попытаешься замолить грехи, выложив все о нашем разговоре, то я процитирую все, что ты мне рассказал. В этом случае я тебе тоже не завидую. Он оторвет тебе руки и ноги… одними пальцами.

— В отношении него ты прав, этот мясник с наслаждением оторвет мне все, что можно. Но что касается полиции, то ей особенно нечем зацепить меня по делу о покушении на Клода Романеля.

— Ты так считаешь? Ведь это провернули вы с ковбоем, или я не прав? Они схавают тебя, даже если ты будешь все отрицать.

— Да… пожалуй, лучше уж рассказать тебе все до конца. Но ведь ты отпустишь меня, как договаривались?

— Как договаривались.

— А, да черт с ним! О'кей, признаюсь, что это мы с Джеем стреляли в него. Но я промахнулся. Нарочно промахнулся, заметь. Если ты помнишь, в Клода угодили три пули — все из револьвера Джея. Я же стрелял из своего — «сорок пятого» по припаркованным там машинам, стараясь случайно не задеть Романеля. Я уже сказал тебе, что этот старикан мне нравился. Никогда меня не надувал, обращался со мной, как с другом-приятелем. Кем я и был ему, видит Бог.

— Так, говоришь, ты имитировал нападение, на самом деле стараясь не попасть в него?

— Точно. И потом, я был уверен, что Джей и сам легко с этим справится, и мне не хотелось брать грех на душу. Скажу тебе, как на духу, я выполняю кое-какие грязные поручения, жульничаю, проворачиваю аферы, ворую время от времени. Но я ни разу в жизни никого не убивал и не собираюсь этого делать. — Он вскинул голову и посмотрел мне прямо в глаза. — Ума не приложу, почему вдруг Альде вздумалось поручать мне это. Может быть, он хотел покрепче повязать меня, не знаю. Скорее всего, он тоже считал, что Джей вполне может справиться с этим сам. Он уже многих отправил на тот свет. Человек восемь, десять, не знаю, да и он сам вряд ли помнит. Он и Китс. Эти двое были мастерами подобных дел, они были основными боевиками в нашей кодле. Ну, ты знаешь, что случилось недавно с Китсом.

— Догадываюсь.

Я повернулся к двери, потом остановился. Мне не терпелось поскорее добраться до больницы «Медигеник», но что-то в признаниях Фостера продолжало меня беспокоить. Это было связано не с тем, о чем поведал Энди, а с тем, что он знал так много и так легко мне все выложил. Он располагал гораздо большим объемом информации обо всей этой операции-махинации, чем было положено рядовому исполнителю.

То, что я задумал осуществить в «Медигенике», было очень даже нелегкой задачей, даже если все обстоятельства точно такие, как мне рассказал Фостер. Но если он что-то присочинил, решил обмануть меня из каких-то своих соображений… тогда этот парень заслуживал смерти.

Поэтому я обернулся к нему и небрежно сказал:

Знаешь, Энди, я немного озадачен. Как я понял, ты являешься правой рукой Альды Чимаррона, но знаешь удивительно много о задуманной этими ребятами афере и о том, как у них обстоят дела на данном этапе. Ты случайно ничего не придумал, чтобы умилостивить меня?

Тот уверенно замотал головой.

— Нет, я не знаю и трети того, что они замышляют. Тебе кажется, что я много знаю, Скотт, поэтому, в отличие от тебя, отираюсь у них уже не первый год. Кроме своего узкого круга — я имею в виду Альду, Сильвана, дока и Клода — они подпускают к себе только пару шестерок, да плюс еще Гроудера и Китса, хотя последний уже не в счет. И еще меня. Ты, вероятно, будешь поражен, если я скажу, что, по сравнению с остальными дуроломами-приближенными, я являюсь блестящим интеллигентом, светлой головой, может быть, даже гением в определенном смысле. — Он помолчал и, заглянув мне в лицо, мягко закончил: — Хотя благодаря своей природной скромности и обманчивой внешности, мне легко удается прикидываться пиджачком с распродажи уцененных товаров. Мне удалось внушить этим умникам-белоснежкам, что я остановился в своем умственном развитии где-то лет в десять-одиннадцать.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Понимаешь ли, шеф, эти парни умеют держать рот на замке, но иной раз и они обронят фразу или словечко, наталкивающие на размышления. К тому же, прикидываясь дурачком, я заставляю их несколько раз растолковывать мне их задания, чтобы я их не запорол.

— Например?

— Я уже говорил тебе, что одно время околачивался на бирже. Но о чем я тебе не сказал, так это о том, что я был одним из первых приближенных Альды Чимаррона. Я соприкасаюсь с ним так или иначе уже лет десять — гораздо дольше, чем все остальные, за исключением больших боссов, конечно. И потом, я знаю многих на бирже. Поэтому, когда Альда хочет поймать кого-нибудь на крючок, он поручает мне собрать всю необходимую информацию о «клиенте». А чтобы я вышел на нужных людей и чего-нибудь не напутал, он подолгу втолковывает в мою глупую черепную башку, почему это следует сделать так, а не иначе. Я еще подкидываю ему пару дурацких вопросов, сформулировать которые для меня не проблема.

— Н… да. Кажется, я начинаю понимать, что это действительно для тебя не проблема.

Фостер хитро улыбнулся и продолжал:

— Ну вот… Когда Альда обнаружил, что Клод скупает акции наших потенциальных «клиентов», которых мы намеривались подержать за вымя, мы с Джеем как раз были у него и слышали, как он ругается и клянет все и вся. Мы бы могли быть и за пятнадцать километров от него и все равно бы слышали его яростные вопли. Тут он и сказал, что мы должны помочь Клоду отправиться в лучший мир, о котором мы все мечтаем, где улицы выложены хрусталем, а хорошенькие телки танцуют на них нагишом. И он объяснил нам в общих чертах, почему там заждались нашего старого Клода.

— И при этом ты подкинул ему еще пару дурацких вопросов, так?

— Один или два, не помню, — ухмыльнулся он. — И еще один или два, когда он послал меня за Токером к нему домой. К тому же я только что прочитал поучительную исповедь и завещание Токера, в котором подробно излагалось, как он стряпал липовый доклад, да почему, зачем, для кого и за сколько. Плюс… — Энди скосил на меня смышленые глаза и спросил, улыбнувшись: — Скотт, я могу продолжать до бесконечности, может быть, тебе достаточно доказательств? Если мало, то я продолжу. Но ты, кажется, собирался куда-то поехать в моей только что украденной «субару»?

Я поиграл ключом зажигания.

— Хорошо, считай, что ты меня убедил. Но не дай Бог меня там убьют. Я все равно вернусь и расправлюсь с тобой. Но, должен признаться, я являюсь тем белоснежкой, который не считает, что твое умственное развитие хромосомнее пиротехника, или как ты там его обозвал, закончилось в возрасте 11 лет. Во всяком случае, не совсем.

Он беззаботно рассмеялся.

— Нет, я точно буду гореть в аду.

— Будем гореть на пару, босс.

Ему это понравилось.

— Не знаю, почему я это тебе говорю, но удачи тебе, Энди-пиджачок. Надеюсь, ты выберешься.

Он показал свои белоснежные зубы.

— Я-то выберусь, будь спок. Может быть, даже успею прихватить с собой свою машину, если ты ее, конечно, оставишь, где условились.

Неожиданно он шагнул ко мне и протянул руку. И, что самое странное, я с удовольствием пожал ее. Черт знает, что Эндрю Фостер сделал в своей жизни, разве что никогда не стрелял в людей, но он был довольно симпатичным малым.

— Может быть, мне куда-нибудь тебя подбросить?

— Нет, если ты направляешься в Скоттсдейл, а я подозреваю, именно туда ты и направляешься. Мне в другую сторону, куда-нибудь к юго-западу от Финикса. Там легче раствориться во тьме. — Он опять ухмыльнулся. — Коты гуляют сами по себе, особенно черные.

Я направился к двери. Когда я выходил из его квартиры, он сидел за столом, потирая челюсть, и улыбался. Я надеялся, что не ошибся в нем и не добавил к двум-трем совершенным ошибкам новую.

С Хейден-стрит я свернул на Мак Довел-роуд и погнал на восток к Мезе. Через две или три мили справа показались два здания-близнеца, соединенные крытыми переходами на втором и четвертом этажах. Это был «Медигеник Госпитал».

Я медленно проехал мимо, осматривая окрестности и выбирая место для стоянки. Четвертый, то есть верхний этаж западного крыла являл собой длинный ряд окон: двенадцать комнат — шесть со стороны, выходящей на Мак Довел, и шесть с задней стороны. Девять комнат занимали пациенты, в остальных трех находилась комната для отдыха врачей, небольшой угловой кабинет главного хирурга и просторный, на 150 квадратных метров зал с перегородками, которые превращали его в трехкомнатные апартаменты председателя правления больницы доктора Филиппа Блисса. Именно там и видел Романеля Энди — в небольшой спальне Блисса. И мне предстояло всего лишь попасть туда. Ну, и выйти обратно. С Романелем. Или с тем, что от него останется.

Я развернулся, заехал на стоянку с западной стороны здания, свернул налево и медленно покатил к главному входу. Обе здоровенные двери из оплавленного в металл стекла, каждая метра два в ширину и около трех в высоту, были закрыты и надежно защищали вестибюль от сегодняшнего пекла градусов, наверное, около 41 °C. Над дверями, прямо в бетонной стене ржавого цвета, были прикреплены в виде арки черные сверкающие на солнце буквы высотой не менее полуметра: «Аризона Медигеник Госпитал».

Где-то на этой самой стоянке тринадцать дней тому назад в Романеля стрелял ковбой Джей Гроудер, и сам Романель стрелял в Энди Фостера. Я проехал в дальний конец здания, оставив по левую сторону еще одну стоянку, наполовину забитую автомобилями, повернул вправо и поехал вдоль здания с задней стороны.

Пока все в порядке. По словам Энди, где-то здесь, на самом конце восточного крыла больницы «Медигеник», находится вход в помещение экстренной помощи, а сразу за ним, если верить Энди, должна быть кладовая, «куда на время сваливают жмуриков, пока не найдут для них постоянного места». Я понял, что это что-то вроде больничного морга. Обычно в этой маленькой комнате редко кто бывает, кроме трупов, так что для меня это был относительно безопасный вход в здание. Ну и, разумеется, выход для меня и моего груза, если до этого дойдет дело.

Припарковался я прямо напротив парочки неприметных деревянных дверей без всяких табличек, и за ними, должно быть, находились умершие пациенты. Я остановился, протиснувшись как можно левее, вплотную к высокой бетонной стене высотой метра три, и левое переднее крыло моей тачки едва не царапнуло один из белых знаков, запрещающих парковку.

При этом оставалось место около двух с половиной метров между моей красной жестянкой, вернее, жестянкой Энди, которую, как я надеялся, не вычислят, и входом в морг. Вполне достаточно, чтобы туда протиснулась еще одна машина, но, возможно, недостаточно для кареты скорой помощи. Впрочем, у меня не было желания думать о таких мелочах, и своих забот было по горло.

Я взял с сиденья свою широкополую шляпу и нахлобучил на голову. Потом вылез и, оставив машину незапертой, быстро зашагал к деревянным дверям. В полуметре над моей головой, наподобие прозрачных дефисов, всю заднюю стену здания подчеркивал длинный ряд стеклянных блоков. Откупорить простой запор было делом одной минуты, и дверь открылась внутрь. В лицо мне полыхнул холодный воздух, и я вступил в зябкий полумрак, прикрыв за собой дверь.

Я оказался в небольшой квадратной комнате, где не было лампочек, а слабый свет просачивался сквозь стеклянные блоки надо мной и позади меня. В левой стене, еле различимой в темноте, я увидел ряд металлических дверей с квадратный метр, все они были закрыты и находились на одном уровне со стеной. Наверное, холодильные отсеки для трупов, предположил я. Обстановку составляли четыре единственных прямоугольных металлических стола, на которых могло разместиться человеческое тело, впрочем, они были пустые, а вот на пятом действительно лежал кто-то, накрытый зеленой, похожей на простыню, тряпкой. Щиколотки и голые пятки этого типа выступали за край стола, к одной, между прочим, здоровенной ножище была привязана картонная табличка. Мне стало интересно, есть ли на ней фамилия, или просто написан номер. Или же загадочные слова, удостоверяющие новую личность, которую принимает человек, когда становится пациентом: «Желчный пузырь 1991… Почка 366… Пересаженное легкое 2».

Я направился к другой деревянной двери в дальней стене, потрогав на пути один из металлических столов. И про себя отметил, что его верхняя поверхность имела канавки, как у топчанов для вскрытия, и была чуть-чуть наклонена в одну сторону так, чтобы могла свободно стекать загустевшая, но все еще жидкая кровь.

Я уже прошел мимо стола с накрытым телом, потом вернулся, стащил тяжелое зеленое покрывало и, скатав его в объемистую кучку, одной рукой прижал к груди. Труп принадлежал, вернее, если в смерти все равны, когда-то принадлежал к мужскому полу. Это был старик, сморщенный, усохший, с восковой, испещренной царапинами и надрезами кожей. Его физиономия по каким-то неизвестным мне причинам была странным образом обесцвечена и имела бледно-розовый оттенок, напоминая выгоревший баклажан с застывшими человеческими чертами.

Я передернулся, уверив себя в том, что это было вызвано тяжелой холодной атмосферой морга. Но с этого жуткого момента вплоть до следующего, столь же страшного, я шагал легко и непринужденно, как на прогулке в парке. Деревянная дверь была открыта; я прошел коридором, освещенным флуоресцентными лампами, свернул направо, затем налево, оказавшись в другом коридорчике; быстро прошмыгнул мимо закрытой двери, ведущей в помещение скорой помощи, откуда какой-то голос — то ли мужской, то ли женский, просто голос, не имевший ни половой принадлежности, ни характерных признаков, — мычал что-то вроде: «Ох-а-а… ох-а-а…» Потом справа в стене, сразу за этой дверью, я увидел лифт, который искал. Судя по всему, именно он, или другой, ему подобный, доставил сюда совсем недавно старика с розовой физиономией.

Когда я нажимал кнопку лифта, показались две санитарки в белых халатах, которые направлялись в мою сторону, и их туфли на резиновом ходу поскрипывали на гладком полу. Но я уже был в кабине, смотрел, как на индикаторе меняются цифры — 2, 3, 4, — затем с шипением разъехались в стороны две половинки двери, и пока они на короткое время были открыты, мне оставалось сделать два шага вперед. Передо мной был длинный коридор, проходящий по всей ширине здания — с восточного конца восточного крыла до западной оконечности западного крыла. Мне предстоял путь туда, в западный конец коридора, на расстояние девяти с половиной миль.

Ну что ж, как говаривают китайские философы, дорога длиной в девять с половиной миль начинается с одного шага. Поэтому я сделал этот шаг, за ним второй… и остановился, да так неожиданно, что мои каблуки заскользили по полированному пластику. Я с трудом удержался на ногах и повыше приподнял прижатую к груди зеленую погребальную тряпицу, так что она частично закрыла мое лицо.

Из открытой двери впереди меня, из третьей, если считать от начала коридора, по мою правую руку, выкатился коротенький, пухленький, с голым черепом человечек в очках с роговой оправой, со стетоскопом на шее, который болтался на его груди между лацканами темно-коричневого строгого костюма. Этого человека я видел только во второй раз: первый раз он назвался мне доктором Робертом Симпсоном и сказал, что пришел позаботиться о своем добром приятеле Клоде Романеле. Иными словами, то был доктор Филипп Блисс, чью фотографию я недавно видел в кабинете Уистлера в редакции «Экспозе».

Если вид Блисса вызвал во мне всплеск адреналина, то следующее зрелище заставило его брызнуть струей. Ибо следующим зрелищем была огромная, необъятной ширины, сотканная из мышц туша Альды Чимаррона, выходившего из той же самой двери и сворачивавшего в мою сторону. Я инстинктивно присел, и скомканная зеленая простыня полностью прикрыла мое лицо, оставив только глаза, торчащие из-под шляпы, а моя правая рука упала, как будто собираясь подобрать что-то с пола. Но я тут же подтянул ее немного вверх, и мои пальцы обхватили рукоятку спрятанной под плащом пушки 38-го калибра.

Ни один из них не обратил на меня особого внимания — равнодушный взгляд в мою сторону, и оба вошли в следующую дверь навестить очередного больного. Воспользовавшись моментом, когда они входили в другую палату и оказались спиной ко мне, я выпрямился и со значительным ускорением направился к апартаментам Блисса, которые находились в самом конце коридора. Дверь была прикрыта, но ручка легко повернулась, и едва лишь дверь приоткрылась, я задержал ее и оглянулся.

Коридор был пуст. Чимаррон и Блисс все еще были во второй, от начала коридора комнате. Я достал из-за пояса свой «смит-и-вессон», испытав при этом тоскливое желание, чтобы вместо него оказался пистолет 22-го калибра с глушителем, который при выстреле не поставит на уши половину госпиталя.

Затем я сделал глубокий вдох, открыл дверь и вошел внутрь. Передо мной была большая комната с письменным столом напротив двери и двумя окнами за ним. Еще два окна были на правой от меня стене. Итак, это была угловая комната, или офис, где Блисс работал, давал интервью, вершил суд и просто отдыхал. Она отличалась богатым убранством: толстенный ковер царственно-синего цвета на полу, синие же, но более светлые диваны и несколько роскошных кресел; справа от стола у стены стояли три книжных шкафа с историями болезни. Слева от меня была открытая дверь, за которой просматривалась часть другой комнаты, очевидно, спальни. Еще дальше слева, рядом со стеной коридора, была еще одна слегка приоткрытая дверь. И вот за ней я увидел долговязого, тощего Джея Гроудера, то бишь ковбоя с мохнатыми усами, который, небрежно развалясь, сидел в светло-синем кресле.

Его «тыква» лежала на мягкой спинке, глаза были закрыты. Я не мог определить, был он вырублен, спал, или просто отдыхал. Я направил на него свой 38-й калибр и шагнул вперед, благо ковер заглушал шаги. Гроудер не шевельнулся. Подойдя к нему чуть ли не вплотную, я увидел, что его черные жесткие усы слегка пошевеливаются, а губы подрагивают в такт дыханию. Ковбой спал. Я осторожно обошел его, вытянув левую руку и удерживая приоткрытую дверь. Потом увидел пару стульев, кресло-каталку с широкими кожаными ремнями, свисавшими с него, затем конец кушетки или односпальной кровати и чьи-то ноги, торчавшие из-под зеленого халата. У подножия кровати, на красной четырехколесной тележке стоял какой-то аппарат или машина — металлический прямоугольный ящик приблизительно полметра шириной и сантиметров двадцать высотой с градуированным циферблатом на лицевой стороне, с электрическими проводами и двумя странной формы пластинами, на одном конце которых торчали два сдвоенных диска, на другом — двойная рукоятка.

Я, оставаясь на месте, подался вперед и только тогда увидел остальную часть лежавшего тела. Это был мужчина, который лежал на спине, вытянув руки по швам, его голова была откинута вправо, а лицо покоилось на белой подушке. Глаза у него были открыты и смотрели прямо перед собой, а губы с отвисшими уголками слегка раздвинуты. Несомненно, передо мной был Клод Романель, но я не мог сказать наверняка, жив он или мертв. Во всяком случае, выглядел он мертвым.

А если и был жив, его ничуть не насторожило мое появление. И вот здесь у меня возникла небольшая проблема. Если он мертвый, моя задача — любыми способами и как можно скорей выгребаться отсюда. Но если еще теплится жизнь в этой неподвижной массе, мне предстоит сматываться вместе с ним.

Итак, мне надо было войти в маленькую комнату и проверить у Романеля пульс, если таковой имел место. Если его нет, я рву когти; но если он есть, тогда мне придется — конечно, при условии, что ковбой будет продолжать спать здесь, — привести Романеля в чувство, прежде чем заняться делом, ради которого я сюда явился.

Хотя в принципе никакой проблемы не было. Строго говоря, единственная возможность заключалась в том, чтобы сию же минуту приложиться к черепу ковбоя и тем самым устранить его вероятное вмешательство. И все же я медлил и колебался. Этот вариант казался мне слишком… грязным. Вот именно: грязным. В самом деле, на что это будет похоже, если я вырублю его, когда он так мирно посапывает, а его губы и усы так трогательно пошевеливаются? Ну и что из того? Это я спросил у самого себя. Может, мне надо избавиться от своих предрассудков, если я хочу преуспеть в этом бизнесе. Я огляделся, увидел на журнальном столике парочку громоздких, будто высеченных их камня талмудов, каждый из которых содержал в себе полдюжины медицинских томов, взял один из них, взвесил в руке и прицелился в череп ковбоя прямо под обрез волосяного покрова.

Ну, никак невозможно жить дальше с сомнениями и предрассудками — от них надо избавляться. Все еще колеблясь, я взглянул на тело Романеля — или как еще там его назвать, — и он сам решил за меня эту проблему. Его глаза шевельнулись, причем у него шевельнулись только глаза — повернулись в мою сторону, затем остановились в положении, в котором он мог меня видеть. Но видел он меня или нет, это было неважно. Вздохнув с непритворным облегчением, я отвел руку с тяжелющей книженцией немного в сторону по короткой изящной траектории и с силой послал ее в голову ковбоя, туда, где заканчиваются волосы.

Звук был по-настоящему ужасный, как будто на пол шлепнулся большой арбуз, однако на первый взгляд череп не раскололся. Ковбой сник и обмяк, даже немного удобнее растянулся в кресле, и все. Он продолжал дышать, жесткие усы подрагивали, губы по-прежнему слегка смыкались и размыкались, когда через них с тихим хрипом проходил воздух.

Я бесшумно подскочил к кровати и опустился на колени. Его глаза следили за мной, но все еще оставались пустыми, как стеклянные фары. «Романель, — прошипел я. — Клод Романель, вы можете разговаривать?»

Его губы пошевелились. Я схватил его за грудки и, подложив руку под спину, привел его в сидячее положение. Он пытался что-то сказать, но смог издать только невнятные мурлыкающие звуки. С нижней губы стекала слюна, она прочерчивала блестящую полоску пенящейся влаги на подбородке и капала на его зеленый халат.

— Я Шелл Скотт, — снова сказал я. — Помните, вы наняли меня по телефону?

Он явно хотел со мной пообщаться, но из его мокрого рта выходили бессвязные звуки и ничего вразумительного. Поэтому я бросил попытки связаться с ним, поднял его и усадил в кресло-каталку. Широкие кожаные ремни были закреплены надежно — один к сиденью, другой к спинке кресла. За считанные секунды я обхватил нижним ремнем бедра Романеля, а верхним — грудь.

Потом я задрапировал его вместе с головой зеленой накидкой, которую держал все время при себе. Таким образом, оказалось закрытым не только его тело, но и большая часть каталки. Конечно, я не рассчитывал запудрить мозги тем, кто мог мне встретиться, чтобы они подумали, будто я везу корзину с бельем или пищевые отходы, но, по крайней мере, это поможет на какое-то время скрыть, что или кого я волоку по больничному коридору.

Я выкатил Романеля из комнаты мимо ковбоя, у которого по-прежнему был вид крепко спящего человека, затем подкатил коляску к двери, ведущей в коридор, широко распахнул ее и выглянул наружу. В коридоре никого не было.

Я не имел никакого представления о том, сколько прошло времени с тех пор, как я проскочил мимо Блисса и Чимаррона. Пять минут? Больше? Меньше? Возможно, что они закончили свои дела в той комнате и перешли в последнюю. Впрочем, это неважно: назад хода у меня нет.

Поэтому я выкатил кресло в сверкающий лаком и чистотой коридор и, набирая скорость, помчался вперед мелкой рысью, держась за ручки позади болтающейся, прикрытой тканью головы Романеля, чтобы капризная телега не врезалась в стену и не перевернулась. Кресла-каталки не рассчитаны на перевозки со скоростью одна миля в час, а управление ими требует так много внимания, что сначала я заметил доктора Блисса только краешком глаза, когда тот вышел из последней комнаты по левую сторону от меня в конце коридора.

К тому моменту, как я его увидел, нас разделяло не более четырех метров, и я обошел его справа и помчался к лифту, успев бросить взгляд в комнату за его спиной. Как раз в это время Альда Чимаррон поднимался со стула, на котором, очевидно, отдыхала эта масса весом в тону или около того, состоящая из мышц и костей, ожидая, пока Блисс закончит там свои дела. Чимаррон не смотрел в мою сторону, и я молнией пролетел мимо. Но понимал, что это временная ситуация.

Дело в том, что когда я увидел Блисса, он тоже увидел меня, и спустя краткое мгновение потрясенного молчания, потребовавшегося ему, чтобы въехать в происходящее и понять, что глаза его не обманывают, он испустил высокий, но чрезвычайно пронзительный вопль, который, вероятно, долетел аж до самого морга, и, безусловно, информировал Чимаррона о том, что происходит нечто невероятное и неприятное.

А вопил он примерно следующее: «Господи Боже ты мой, это Скотт… это Шелл Скотт… Альда, это клянусь Господом… это Шелл Скотт там, в этом дурацком коридоре, и он…»

Остального я не слышал. Вернее, слышал, но не понял, так как был увлечен тем, что пытался затормозить перед лифтом. Ведь я совершил бешеную, спринтерскую гонку, скользя и лавируя на гладком полу, влекомый вперед массой коляски и плюс к тому немалым весом Романеля. Будь все проклято, успел подумать я какой-то, уже не принадлежавшей мне частью мозга, если до сего момента мне удалось сохранить жизнь своему покалеченному клиенту, а тут, не приведи Господи, каталка врежется в дверь и убьет его.

Но я сумел затормозить без аварии, только слегка стукнул колесами о закрытую дверь. Голова Романеля под покрывалом качнулась вперед, затем назад, я впервые услышал звуки, которые он издавал, и понял, что он издавал их в продолжение всего бегства. Это были еще не слова, а только звуки, но в них не было ни радости, ни довольства. Хотя вряд ли можно было ругать за это мужика: я его привязал, набросил на голову тряпку и погнал вперед, как водитель такси в Мексико-Сити.

Но у меня не было времени вслушиваться в то, что бормотал Романель. Я ткнул пальцем кнопку «Вниз», чтобы спустить лифт, затем круто развернулся и подскочил к открытому, но пока еще пустому дверному проему последней комнаты, снова миновав доктора Блисса и не обратив на него ни малейшего внимания. Блисс меня не интересовал, несмотря на то, что он был хирург и наверняка имел при себе парочку скальпелей. Беспокоил меня тот парень, который слышал вопль доктора насчет «Шелла Скотта», и он должен был вот-вот вывалиться в коридор, как бетономешалка, как снежный обвал, как вторая, наиболее мощная и опасная часть землетрясения, как…

Нет, не «вот-вот», а уже сейчас. Он уже появился. И вид его действительно был ужасен. Он уже качнулся вперед, готовый раздавить что-нибудь всмятку, вытянув руки и скрючив пальцы — вот в каком виде он нарисовался в коридоре. Его губы были отведены назад, обнажая большие квадратные зубы, которые двигались, как жернова и скрипели. Увидев его, вы бы тоже поняли, что он рассержен не на шутку, что он просто рассвирепел. И у меня не было никаких сомнений относительно причины его свирепости.

Но все в этот шумный, грохочущий, суматошный момент складывалось для меня почти идеально. Поскольку, проносясь мимо вопившего Блисса и приближаясь к двери, я отвел назад правую руку, сжал кулак, превратив его в почти смертоносное оружие, когда из дверного проема выплывала туча под названием Альда Чимаррон, я уже начал выбрасывать этот кулак вперед, а когда Чимаррон двинулся на меня через разделявшее нас пространство, мое оружие стартовало ему навстречу. Такое случается, когда блестящие ученые отправляют космический корабль в математически выбранную точку в пространстве, куда несколько лет спустя прибудет новая планета и даст себя сфотографировать, иными словами, одна дуга пересекается с другой в безбрежном пространстве с обалденной точностью. Примерно так, только в нашем случае это произошло мгновенно. Вот именно, практически мгновенно.

И здесь я должен признать, что Альда Чимаррон обладал молниеносными рефлексами. Он увидел меня сразу, как только вышел через открытую дверь, рыча, пыхтя и скрипя зубами. Он, конечно, искал меня, и я оказался тут как тут, так что удивительного в том ничего не было. Но, кроме того, он увидел мой уже запущенный смертоносный кулак, рассекавший воздух, и когда ему было совершенно невозможно полностью уклониться от него, он сумел молниеносным движением убрать голову в сторону и на достаточное расстояние, чтобы мой кулак не обрушился на всю его пасть, включая губы и зубы и, возможно, челюсти с деснами. Вместо этого костяшки моих сжатых в кулак пальцев впечатались в его массивную челюсть, высоковольтная дуга моей стремительной руки вместе с предплечьем пересеклась с неровно подрагивающей траекторией его челюсти с точностью космического корабля, прибывающего к месту встречи с планетой, и я не смог бы сделать более точного расчета, имея даже под рукой компьютер и миллиметровку.

В момент встречи моего страшного кулака с его слоновьей челюстью раздался такой жуткий хруст, что от него стало больно в ушах, он был даже громче и смачнее, чем звук, который издала черепушка ковбоя, когда я приложился к ней корешком книги. Я уже не сомневался, что как бы ни был крепок и вынослив Чимаррон, этот мощный удар уложил его налолго.

Но и мне он тоже не принес особой радости. Я почувствовал себя так, будто у меня взорвался кулак, и осколки костей брызнули струей от моих пальцев, через кисть и локоть, прямо в плечо; мне показалось, что в мою руку вначале впрыснули бензин, растянули все суставы и затем подожгли. Стартовая скорость, которую имел Чимаррон при выходе из комнаты, в сочетании с его огромной массой заставила его двигаться приблизительно в том же направлении, в каком он двигался в момент старта, то есть он стремительно мчался в коридор по косой траектории, а после удара она стала еще круче и к этому добавилось вихревое, винтообразное движение всего тела.

Я даже не видел, как он ударился в стену, потому что сразу развернулся лицом к двойной двери в конце коридора. Она все еще была раскрыта, но я знал, что лифт приближается, что он совсем близко, поскольку я нажал на кнопку. Но нажал ли? Конечно… Из бокового коридора послышались шлепающие звуки — чьи-то шаги. Человека мне не было видно, но не иначе, это был доктор Блисс, удирающий с места происшествия. Пока у меня полный порядок: один в ауте, другой смылся. Но и мне пора рвать когти.

Я сделал мощный бросок к лифту — неужели я все-таки не нажал эту долбаную кнопку? — и тут же одна моя нога застыла в воздухе. Я бы не остановился, если бы что-то не держало меня сзади за плащ и рубашку, и это «что-то» сдавило мне шею моим же воротником и выдавило из меня гортанно-клокочущее «Гх-а-а!» Странно, но в поле моего зрения не было ничего, что могло бы сотворить такое. Да, это действительно было странно.

Я знал, что в коридоре никого не было за исключением Блисса, Чимаррона и меня. Блисс исчез, Чимаррон по моим расчетам, валяется у стены и, наверное, постанывает. Остался я. Но ведь не сам же я проделал этот трюк. Мне стало почти жутко. Ситуация была невероятной, невозможной и поэтому очень жуткой. Еще более невероятное заключалось в том, что схватив меня за шиворот, «оно» в тот же миг взялось за меня по-настоящему. Я должен доложить вам следующее: когда с тобой происходит что-то, что, ну, никак происходить не может, ты начинаешь сомневаться в себе самом. На ум приходят мысли о неземных силах и прочих призраках. И тебе кажется — как в кошмарном сне, — будто вот-вот, сию же минуту, гороподобный Потрошитель Яиц скушает тебя на закуску. Между тем это «нечто» продолжало выдавливать из меня потроха, поворачивать к себе, и, наконец, я увидел…

Нет, ребята, это уже слишком, подумал я.

Если я нанес мощнейший удар в челюсть Альды Чимаррона и вырубил его абсолютно, если он сейчас лежит бесчувственный на полу, то кто же этот огромный тип? Кто этот жлоб с закатанными толстенными губами и торчащими под ними большими квадратными зубами, который двигается, пыхтит и рычит? Который намотал на одну руку всю мою одежду, а другую — громадный, крупногабаритный металлический молот наподобие ручных придатков у монстров в фильмах-ужасах, — нацелил в мою переносицу?

Впрочем, мне было недосуг разбираться, кто или что это. Ясно было одно: «оно» хочет меня прикончить. В моменты великих опасностей, например, таких как смерть, мозг начинает пахать, как компьютер. И в моей голове, будто сверкающие молнии, заметались, отскакивая друг от друга, миллиарды мыслей. Я спокойно выбрал из этих миллиардов молний парочку, которая показалась мне ближе других к истине. Итак, это чудовище, чем или кем бы оно ни было и откуда бы оно не появилось, несомненно принадлежало к мужскому роду. Даже в созвездии Арктур самки не могли быть столь отвратительны. Следовательно, у этого монстра должно быть как минимум одно яйцо, но скорее всего два. Хотя на его родине эти принадлежности, возможно, называют по-другому: «флипсы» или «коксы». Но как бы они не назывались, яйца представляют собой исключительно и даже восхитительно чувствительные инструменты, что может на целой стопке библий подтвердить мужик, которому хоть раз попадало по этим орешкам.

Короче говоря, этот придурок — я уже окончательно убедился, что это придурок — погрузил свою правую клешню в мои одежды, намотав их вокруг моей шеи, и левую уже послал в середину моей физиономии. И если ничто не остановит начавшийся процесс, этот крупногабаритный молот вот-вот расплющит мне лоб, под которым мечутся мои ошалелые от страха глаза. Но этот парень также находился в неудобном положении — почти на корточках; ноги широко расставлены и согнуты в коленях, отчего он был похож на большую и толстую перевернутую вилочковую кость индейки или на целую ободранную индейку, если ее поставить на голову и заставить хлопать костлявыми крыльями. Словом, я знал, что мне делать. Более того, у меня не возникло ни малейшего сомнения или приступа совести относительно того, чтобы нанести запрещенный удар. Молился я только об одном — чтобы мне предоставилась такая возможность.

Как бы то ни было, я пригнулся так, чтобы этот мощный снаряд только задел меня по черепушке, потом выпрямился с такой резкостью, что хватка, стиснувшая мне шею, ослабла, и наконец я левой ногой сделал полшага вперед, а правую выбросил вперед и вверх, послав ее по научно рассчитанной траектории, которая будет понятна ученым или профессиональным футболистам, и с неподражаемой точностью угодил в самую середину его вилочковой кости.

Это вывело его из строя и, возможно, более того. Мастодонт широко раскрыл свою пасть и извлек из нее негодующий звук, который я даже не буду пытаться описывать. Его широкое лицо стало походить на то, которое я видел у мертвого старикана в подвале. Он пригнулся и принял позу, характерную для голых девиц на картинках, когда они, чуть склонившись, стыдливо прикрывают свое бесценное сокровище.

Он медленно опускался вниз, когда я услышал, как позади открылись двери лифта. Теперь я не сомневался, что нажал кнопку. Я сделал пируэт, подскочил к каталке и втиснул ее вместе с Романелем в кабину, одновременно ткнув пальцем в кнопку первого этажа. А когда двери закрывались, я увидел, что этот тип стоит на коленях, упершись руками в полированный пол.

Больше никого не было видно. И не было никакого Альды Чимаррона, валявшегося, как куча дерьма, на полу у самой стены. Выходит тот, кто в тот момент пытался подняться с пола, широко расставив свои неестественно огромные ручищи, и был Альда…

Ну уж нет, подумал я, насчет подняться — это дудки.

Даже Альда Чимаррон не мог обладать чугунной челюстью и бронированными яйцами. Для этого надо быть монстром, в котором нет ничего человеческого. Я имею в виду, чтобы бодренько вскочить и резво побежать за мной и схватить меня и расплющить. Неужели это все-таки Чимаррон? Альда? Эта мысль не давала мне покоя, пока лифт опускался. И даже после того.

И тем не менее это был Чимаррон. А если так, схватку нельзя было считать выигранной. Если есть другие способы перехватить меня внизу, он ими воспользуется и не станет дожидаться лифта. Разумеется, для этого ему пришлось бы подпрыгнуть и всем своим весом проломить три этажа: 4, 3, 2, 1… Словом, я начал сомневаться в своей неуязвимости. Или почти сомневаться.

Двери лифта растворились, и я выскочил из кабины, толкая перед собой каталку. Я снова заметил, что Клод Романель, или то, что находилось под погребальным покровом, болтает своей головой и издает невнятное горестное бормотание. Но даже если бы я его понял, времени на ответы у меня все равно не было. Мы лихо сделали последний поворот, я забуксовал и с трудом затормозил перед открытой деревянной дверью морга, впрочем, она не была открыта. Открытой ее оставил я, но теперь она была закрыта. Почему ее закрыли, удивился я, и кто это сделал? Если ее запер тот придурок, мои неприятности еще не кончались.

Однако дверь легко открылась, и когда я набрал в легкие больше воздуха, чтобы влететь внутрь и взять последний рубеж, послышалось «шлеп-шлеп» — быстрые шаги, похожие на легкий топот доктора Блисса, который я слышал наверху. Нет… Теперь это уже был не легкий топот, это были глухие звуки вроде «бум-бум» или «бом-бом», то есть совсем даже не топот ног, а грохот падающих деревьев.

М-да. Я чуть повернул голову вправо и увидел его. Пока еще далеко — в дальнем, или западном, конце коридора восточного крыла. В общем, где-то там — я не мог определить точно. Восток то был или запад — с тем же успехом это мог быть север или юг, — короче, где бы это ни происходило, в подвале находился Альда Чимаррон. Он явно спешил, немного нагнувшись вперед, может быть, чуточку прихрамывая — «бум-бум» или «бом-бом», — но он неуклонно приближался, надвигался на меня как разъяренный локомотив, скрежеща всеми своими железяками.

Не будь я взрослым человеком, я бы наверное закричал. Ужасное разочарование постигает человека, когда он все свое мастерство вкладывает в выстрел и обнаруживает, что в стволе был холостой патрон. Или же старается, старается, старается и ничего у него не выходит. Никто еще не говорил никому: «Если в конечном счете ты ничего не добьешься…» Потому что на пути к большому успеху человек должен иногда испытывать маленькие радости, иначе какой смысл творить добро?

Конечно, я не зациклился на этих размышлениях и не стал жевать сопли. Я настолько быстро втолкнул Романеля в морг, что наш пробег повысил температуру в помещении, наверное, на два градуса, затем, едва не выбив двойные двери, вылетел наружу. И еще до того, как я добежал до красного «субару» — по крайней мере жестянка стояла там, где я ее оставил, — я понял, что совершил глупость. К счастью только одну, но и одной часто бывает более чем достаточно.

В то время это было здравым решением — поставить машину левой стороной как можно ближе к бетонной стене, чтобы оставить место для проезда других автомобилей. Но теперь это означало, что я не смогу забраться в нее с левой стороны: мне придется воспользоваться той же дверцей, через которую я засуну Романеля… если, конечно, дело дойдет до этого.

Поэтому я остановился у машины, распахнул дверцу и сорвал зеленое покрывало с Романеля и его коляски. Черт, эти проклятые ремни… Надо скорее снять их. «Бум-бом». Очень близко, совсем близко. Отцепив ремни, я схватил Романеля за руки и — «бом-бум» — буркнул: «Извини, старина». В тот же момент зашвырнул его в машину. Не успел мой клиент хлопнуться на сиденье, я уже разворачивался, сжимая в левой руке свой «смит-и-вессон» 38-го калибра. И вслед за этим раздалось «Ба-бах!»

Да, сразу после этого: то есть я разворачивался не совсем шустро. Чимаррон стоял в открытом дверном проеме в дальнем конце морга. Его фигура была хорошо видна в свете флуоресцентных ламп. Судя по звуку, он стрелял не из своей пушки 22-го калибра, а скорее из «магнума-357». Пуля прошла через открытую дверь, перед которой он стоял, через сумрачное пространство морга, вышла через широкую двойную дверь, из которой только что выскочил я, и чмокнула меня в правый бок, чуть выше большой берцовой кости, потом вонзилась в машину за моей спиной с треском раздираемого металла.

Я был уверен, что пуля слегка задела меня и не принесла особых разрушений, но все равно меня отбросило к машине, и моя спина произвела грохот, в сравнении с которым выстрел был звуком детского поцелуя. Я вскинул свой 38-й и два раза выстрелил в Чимаррона. Его туша еще какую-то долю секунды торчала в проеме, затем исчезла из поля моего зрения.

Я буквально нырнул в машину, навалившись на Романеля и по дороге потоптав ему ноги. Извлекая из кармана ключи, я произнес, на тот случай, если у него было хотя бы смутное представление о том, что здесь происходит: «Извини, старина. По-нормальному я извинюсь позже, если будет это „позже“. А пока придется потерпеть, старина».

Я вставил ключ зажигания, но прежде чем повернуть его, наклонился вправо — разумеется, слегка помяв при этом Романеля, — еще два раза пальнул в ту дальнюю дверь, затем включил двигатель и рванул с места, чиркнув шинами по асфальту, с такой скоростью, что правая дверца «субару» захлопнулась сама по себе.

Я вдавил педаль до упора, как выражаются гонщики, чудом избежав нескольких столкновений на западной стоянке и вырвался на Мак Довел-роуд. Мои пальцы нащупали рваные дырки в пальто, в рубашке и приличное отверстие в правом боку. Рана в принципе была неглубокая и не опасная, но уже начинала болеть. По бедру текло что-то теплое и липкое — не иначе, как подогретая кровь. Кроме того, где-то в самом основании черепа у меня было неприятное и какое-то сосущее ощущение, а спину ласкал щекочущий холодок. Дело в том, что я вспомнил Альду Чимаррона, который получил удар кузнечным молотом и не вырубился, затем свалился на пол, но поднялся до неприличия быстро, затем хромал за мной следом по всему коридору. Я знал, я был абсолютно уверен, что он не сможет погнаться за вами, схватиться за бампер и швырнуть нас вместе с машиной на обочину. И все-таки…

Поэтому я гнал на всех парах, следуя совету старого мудрого философа-негра — тогда он был негром, до того, как Национальная Ассоциация Помощи Цветным Народам переименовала его в чернокожего — Сэчела Пейджа, который сказал: «Не оглядывайся назад: возможно, за тобой что-нибудь гонится».