Была воскресная ночь середины марта. До настоящей весны всему остальному Лос-Анджелесу еще оставалось несколько дней, а здесь, в «Джаз-вертепе» уже царило знойное лето. На меня буквально пыхнуло жаром, когда я вошел в зал, где лихорадочным голосом пела Лилли Лоррейн. Ее слова повисали в дымном воздухе, как искра костра.

Лилли казалась не менее зажигательной и опасной, чем ацетиленовая горелка. Когда она выдала «Люби меня или оставь меня», вся публика приварилась к стульям. Если бы она спела «Звездно-полосатый флаг», США понадобился бы новый гимн.

Я нашел свободное место у стойки, когда Лилли вливала свое «или оставь меня ради кого-то еще» в уши и другие потаенные органы посетителей, особенно мужчин.

По фотографиям из полицейского архива я узнал Домино. Он сидел за столиком у площадки с тремя парнями. Высокий, красивый, с пышными черными вьющимися волосами, в которые женщины любят запускать коготки и даже, как я слышал, ноги. Своей шевелюре я не даю отрастать больше, чем на дюйм, так что в нее едва ли можно погрузить мизинец. К тому же она белая, стоящая дыбом и... Но вернемся к Домино.

Ники Домано, известный в преступном мире как Домино, пожирал глазами Лилли с видом человека, не только принимающего ее послание, но и отвечающего на него: «Я и ты, только мы, детка!» Он не походил на гангстера. Но троица рядом с ним — ни дать ни взять головорезы.

Я не встречался с ними раньше, как, впрочем, и с самим Домино. Но я наслышан о нем. И весьма вероятно, по его приказу сегодня ночью в одного парня всадили четыре пули. У меня не было стопроцентной уверенности, но одно точно — парень мертв.

— Кукурузное с водой, Шелл?

Я взглянул на бармена.

— Ага, как всегда, спасибо.

Он знал, что я пью, ибо я, Шелл Скотт, здесь уже бывал. Ради удовольствия. Но на этот раз меня привел сюда бизнес.

Я частный детектив с конторой на Бродвее в центре Лос-Анджелеса и трехкомнатной холостяцкой квартирой в Голливуде. Во мне шесть футов два дюйма росту и двести шесть фунтов веса между приемами пищи. У меня загар с оттенком слегка поношенной кобуры и — вы уже знаете — волосы цвета зимы, упругие, как пружина, длиной приблизительно с мизинец ноги. Под сломанными посредине белыми бровями торчат серые глаза, незаметный шрамик над правым глазом и столь же неприметное отсутствие отстреленного кусочка левого уха. Нос я считал вполне приличным, пока его не перебили. Ах да, я же говорил о Ники Домано.

На нем был черный костюм, за который он, наверное, заплатил двести пятьдесят чужих баксов, белая рубашка с воротником, едва не закрывающим уши, и переливающийся белый шелковый галстук. Он выглядел так, что вполне мог носить трусы с монограммой. Или даже шелковое белье с нанесенным на него полным именем. И, может быть, портретом.

Вы правильно догадались — Ники Домано был мне не по душе.

Больше того, данный момент отнюдь не был самым радостным на неделе. Я-то предвкушал ночь безумия с ирландско-египетской исполнительницей танца живота по имени Сивана, с ее рассказом о наиболее подходящих драгоценных камнях, вставляемых в пупок, и других трепетных вещах. Она даже обещала принести свой собственный бесценный талисман. И вместо этого я здесь.

Причиной тому была невиннолицая, пышнотелая, извращенно смышленая несовершеннолетняя Зазу, девчушка не менее невероятная, чем ее имя. Я стал жертвой подросткового вымогательства. Эта Зазу меня наколола, шантажировала и лишила сопротивляемости.

Но к делу. Открыв свои огромные глаза, Лилли огляделась, увидела меня и, когда я поднял вверх стакан, склонила голову в небрежном приветствии сначала в одну сторону, потом в другую. Я показал пальцем на ее гримерную в задней части клуба, и она еле заметно кивнула, заканчивая песню. Лилли широко раскинула руки, потом скрестила их на своем удивительном бюсте, словно обнимая себя и прикрываясь от обрушившихся на нее аплодисментов. Мужчины вперились в нее со сверкающими глазами и раздувающимися ноздрями.

Однако один из подручных Домино пялился не на Лилли, а на меня. Он было отвернулся, потом снова уставился. В Лос-Анджелесе и его окрестностях я довольно широко известен, особенно среди гангстеров. И меня нетрудно узнать даже в темную и туманную ночь.

Парень был толст и телом, и головой, со слишком широким, словно расплющенным, лицом и с видом человека, вспоминающего без всякого удовольствия это мордобитие.

Наконец он отвернулся и заговорил с сидевшим справа от него стройным седовласым мужчиной лет на двадцать старше его. Самому плоскоголовому было около тридцати, как и мне.

Затем несколько секунд все четверо за этим столиком взирали на меня с нескрываемым интересом, но никто из них не помахал мне рукой. Я допил свою кукурузную, спустился с табурета и прошел в конец зала. Небольшая, загроможденная комнатка Лилли находилась в конце темного узкого коридора, и из ее открытой двери струился желтый свет.

— Привет, Лилли, — сказал я. — Ты сегодня великолепна! Впрочем, как и всегда.

Она смотрелась в зеркало над туалетным столиком и повернулась ко мне с улыбкой.

— Откуда тебе знать, Шелл, ты ведь видел только половину программы.

— Но я слышал, как дышали мужики, и видел, как лопались сосуды в их глазах, я чувствовал... Нет, не скажу, что я чувствовал.

Она рассмеялась.

— С тобой хорошо, Шелл. Хоть я и не верю ни одному твоему слову, мне нравится слышать это. Но спорю, ты пришел не для того, чтобы высказать мне комплименты.

— Нет, как ни грустно признаваться в этом. Я здесь по делу. Хотел бы задать тебе несколько вопросов о некоторых постоянных посетителях.

Лилли Лоррейн — высокая зажигательная красотка, с глазами и губами, объясняющими жар ее джазовых композиций. Пяти футов и девяти дюймов, отнюдь не худенькая. Но даже те, кто посчитал бы, что в ней имелось несколько лишних фунтов, — а я был не из них, — признали бы, что каждая унция отличалась исключительной красотой, находилась в нужном месте и стоила своего веса.

Ей не было и тридцати — скажем, двадцать восемь. Кожа, как сметана, волосы персикового цвета, длинные ноги, вызывающе женственные бедра, подчеркнутые резко зауженной талией. Другие женщины пытаются добиться этого с помощью всяких там приспособлений; Лилли в них не нуждалась.

На ней было блестящее платье цвета ее синих глаз с таким глубоким вырезом, что становилось очевидным: и здесь она обходилась без всех этих ухищрений — поднимателей, расширителей, разделителей, возвышителей, толкателей, разминателей, соскодержателей, сжимателей и первоапрельских надувателей, появившихся с тех пор, как из моды вышли обычные бюстгальтеры, и сделанных так привлекательно, что возникает желание оставить девушку дома и отправиться на танцы с ее приспособлением.

Да, Лилли и я прекрасно подошли бы друг другу, если бы не одна закавыка: она увлекалась громилами, а это меня охлаждало. И поскольку я известен как своеобразный антигромила, она не находила меня привлекательным. Мы были дружны, несколько раз выпивали и развлекались беседами, но не более того.

Лилли принадлежала к той породе красоток, что получают извращенное удовольствие от общения с головорезами. Их больше, чем можно было бы предположить: найдется по крайней мере одна для каждого бандита, а последних — будь здоров!

— Когда банда Александера перестала пару месяцев назад ошиваться здесь, — наконец заговорил я, — я уже подумал...

— Не надо называть их бандой.

— ...что все мазурики решили держаться подальше от «Джаз-притона»...

— Зачем ты называешь их мазуриками?

— Дорогая, Александер и его приятели составляют сплоченную группу мазуриков, то есть, банду. И в этом нет сомнений. Так почему мне не называть их соответственно?

Она пожала плечами.

— Как бы то ни было, — продолжил я, — но в последнюю неделю или что-то в пределах этого здесь обосновалась другая подобная им команда.

— Ты, наверное, имеешь в виду Домино?

— Угадала. И раз уж именно ты притягиваешь все взоры, как крючок с соблазнительной наживой, я поставлю восемь против пяти, что ты можешь, если захочешь, рассказать мне более чем достаточно о Домино и его банде мазуриков.

— Ну, они тут обретаются дней семь-десять, и они неплохие.

— Они замечательные!

— Они говорят, что скоро займут всю зону Лос-Анджелеса...

— Помедленней немного. Я не совсем понимаю...

— Я считаю их вполне серьезными.

— Кому как не тебе знать это.

— И позволь, Шелл, сказать тебе еще кое-что.

— Вперед!

— Они не просто серьезны, они вполне способны провернуть задуманное. Эти парни самые крутые из тех, кого я когда-либо знала.

— Что-то не верится.

— Тебе лучше поверить в это. И если ты встанешь на их пути, они тебя просто пристрелят.

— Минутку. Я теряю голову, мне кажется. Да, именно так и происходит. Не так уж плохо потерять башку. В самом деле это очаровательно. Продолжай. Я всегда жил, подвергаясь опасности. Почему? Почему они меня пристрелят?

— Они хотят контролировать весь город, вот и все. И никто и ничто не остановит их.

— Обалдеть можно от их наглости.

— Почему это тебя интересует?

— Меня всегда это интересовало. С детских лет.

— Но почему именно они?

— Ну, они такие выдающиеся. Какой глупый вопрос ты задаешь, Лилли?

— Они прилетели сюда из другого города.

— Чего?

— Из Питсбурга или откуда-то еще. Мне кажется, из Питсбурга. Но ты, наверное, уже сам знаешь, откуда?

— Нет. Ты просто насмехаешься надо мной.

— Но, Шелл, зачем мне это? Я сообщаю тебе только то, что они говорили в открытую.

— Без шуток. Как ты думаешь, они не откажутся поговорить со мной?

— Почему бы и нет. Но будь с ними осторожен.

— Как скажешь.

— Я думаю, что они уже убили одного человека.

— Полагаю, они вполне на это способны.

— Ты собираешься сделать с ними что-то сегодня ночью, Шелл? Поэтому ты здесь?

— Ну... Я что-то запутался немного...

— Что ты все лепечешь? Ты сегодня какой-то не такой, не в себе.

— В этом все и дело. Мне не следовало слушать весь твой вздор, Лилли.

— Можешь называть мои слова вздором, но я слышала все от самого Ники, то есть от Домино. А он главный в... в банде, как ты ее называешь.

— Домино. Ага. Помолчи минутку. Я, кажется, врубаюсь.

— Кто пробудил у тебя интерес к Ники? — прервала она меня. — Полиция? Твой друг капитан?

Она знала, что капитан Фил Сэмсон из центрального отдела по расследованию убийств — мой лучший друг и что он и другие ребята из отдела нередко помогали мне, когда я занимался каким-либо срочным делом.

— Нет, не полиция. Один клиент... э-э... нанял меня, можно сказать, для того, чтобы покончить с бандой Домино. Во всяком случае я постараюсь засадить хоть некоторых или сделать этот: район неуютным для них. — Я усмехнулся. — Может, даже заставлю улететь обратно в Питсбург.

Но я тут же перестал усмехаться, испугавшись, что сказал слишком много. Лилли могла наболтать мне о Домано в надежде, что я проговорюсь и она сможет передать сказанное мною Ники. Я в этом сомневался, но нельзя было исключать такого подвоха. Ники вполне мог ей нравиться, несмотря на ее неуважительные замечания.

Я пытался мысленно классифицировать, что именно она сообщила о нем. Но тут Лилли спросила:

— Шелл, ты же вроде закрыл дверь, когда вошел?

Я резко обернулся. Дверь я закрыл, но сейчас она была приоткрыта почти на дюйм. Если кто-то там в коридоре подслушивал, мне следовало принять кое-какие меры. Я уже напряг мышцы ног, чтобы встать, когда в проем просунулась голова Ники Домано. Он дружески кивнул мне и обратился к Лилли:

— Могу я попросить тебя выйти на минутку, дорогуша? — голос его был слаще торта.

Она поколебалась, потом кивнула и встала. Я тоже поднялся. Домано придержал открытой дверь для нее, и она вышла.

Секунд через десять он вернулся вместе с двумя мужиками. Один — толстомясый, плоскомордый с безрадостным выражением лица, другой — парень из-за столика Домано, высокий, узкобедрый и широкоплечий, с бледной физиономией и родинкой на левой щеке. Вполне обычное лицо, если бы не глаза.

Мне приходилось видеть подобные. Глубоко посаженные, пустые, как космос, и холодные, как центр ада. Я считаю, что ад должен быть холодным. Огонь — это энергия, энтузиазм, мощь, теплота. В его глазах ничего этого не было, во всяком случае никакой теплоты. Они выглядели так, словно их украли у трупа.

И он был молод — не старше двадцати пяти. Интересно, что за каких-то двадцать пять лет сделало его глаза такими холодными?

Домано заговорил все еще приторным, располагающим голосом:

— Вы ведь Шелл Скотт, не так ли?

— Верно, — я сделал шаг назад, чтобы видеть их всех сразу.

— Я слышал о вас, Скотт. Мы — я смело это говорю — находимся по разные стороны забора.

— Ага. Вас понял.

— Я случайно услышал, что вы говорили Лилли перед моим приходом.

— Случайно?

— Именно. Пришел повидать Лилли и не знал, что она не одна. В общем, я услышал немного из вашей беседы. Но я предпочитаю разговор насилию или стрельбе.

— Пока возражений нет.

— Пока разговариваешь — не стреляешь, так?

— Ага, для этого создали ООН. Что дальше?

— Я не хочу неприятностей с вами, Скотт. У вас есть репутация. Даже там, откуда я приехал. Я хочу, чтобы все были счастливы и дружелюбны. Живи и давай жить другим!

— Мир — это замечательно!

Я вел себя не совсем так, как ему, очевидно, хотелось. Но я подозрителен, не верю всему, что говорят люди. Тем более, если они бандиты или лжецы.

— Вы пришли сюда, чтобы сказать мне это? — поинтересовался я. — Вы и два ваших... друга, втроем?

Раздражение промелькнуло на его красивом лице. Красивом, если вам нравятся типы, похожие на сутенеров. Конечно, у него черные волосы, волнистые, как море в шторм, но на них было слишком много гусиного жира или чего-то похожего. Прекрасный римский нос, правда, немного тонковатый. Полные губы, большие белые зубы и сносный подбородок. Не было ничего дурного в его чертах по отдельности, но собранные вместе они выдавали какую-то слабину. Может, у меня просто было такое ощущение? Может, меня обижало то, что он был гораздо красивее меня. Но на самом деле я об этом не думал, тем более, что практически любой мужик красивее меня.

— Вы любите болтать, не так ли? — спросил он.

— Мне это говорили.

Он снова примерил на себя приятное выражение лица.

— Ладно, это не имеет значения. Я говорю вам правду. Мы не хотим неприятностей. Я привел ребят, чтобы вы познакомились с ними, знали их и не наделали ошибок. — Он сделал паузу. — Вы, наверное, знаете, что я Ники Домано?

Я кивнул.

— А это — Чарльз, — он указал на толстую, мускулистую обезьяну. — Чарльз Хэйнер. Его также зовут «Башка». Вы слышали, вероятно, о нем?

— Ни разу.

Башка улыбнулся несколько глуповато и протянул руку со словами:

— Все правильно. Никто из нас не хочет неприятностей.

Может, они действительно имели это в виду, но сомнения не покидали меня. Однако я пожал его руку. Сначала я напружинил ноги, потом схватил кончики его пальцев, чтобы он не мог сжать мою ладонь, и продолжал наблюдать краем глаза за Домино. Как я и говорил, я — подозрителен. Может быть, слишком подозрителен.

— А это — Джэй, — продолжил Домино. — Джэй Верм.

Я взглянул на Джэя, когда он стремительно придвинулся ко мне. Слишком быстро. Я все еще косил глазом на Домано, несмотря на это слишком быстрое движение, и случайная мысль пронеслась в моем мозгу. Домано сказал, что привел двух подручных познакомить со мной, но перед этим он также сказал, что не знал, что Лилли была не одна. Так как же он привел их, не зная, что я здесь?

Но не время было играть в головоломки, как и не время было обращать столько внимания на Джэя Верма. Но это сочетание его движения и моей мимолетной мысли задержало мой взгляд на нем на лишнюю секунду, повернуло мою голову затылком к Домано.

Это оказалось настоящим угощением для Ники Домано — мой затылок. И он его получил. Короткая дубинка появилась в его руке так неожиданно, что она несомненно была на пружине. Я услышал ее шелест, когда он только извлекал ее из костюма или когда она уже приближалась к моему затылку, не знаю — больше я уже ничего не слышал. Зато я прекрасно ощутил удар обтянутого кожей металла по черепу и почти слышимый рев боли в голове и шейных позвонках.

Я знал, что коленки подгибались, но я не чувствовал их движения. Однако я ощутил, как они ударились об пол. Джэй не остановился в своем движении ко мне и размахнулся ногой, целясь в бок. Я ухитрился подставить руку на пути его ноги, но это не помешало носку его ботинка врезаться в мои ребра.

Потом пришла очередь Башки. Я все еще держался прямо, хоть и стоял на коленях, но когда его огромный кулак опустился на мое правое ухо, я упал.

Не знаю, терял ли я сознание или нет, но в следующее, казалось, мгновение я увидел лицо Ники Домано как бы плавающее надо мной в воздухе. Он спокойно улыбался, его голос был мягким и приторным:

— Я сказал вам, Скотт, что мы не хотим неприятностей. Но вы, видимо, не поняли, что я имел в виду. Теперь понимаете?

Я, кажется, лежал на боку, потому что вдруг почувствовал острую боль — вероятно, дал знать о себе мысок ботинка Джэя. Плохо соображая, я все же пытался придумать, как дотянуться руками до Домано, но не мог найти своих рук.

— Я не хочу неприятностей, особенно неприятностей с «мусорами», Скотт. Терпеть не могу убивать мужиков по одному — слишком много возни, а я стараюсь избегать возни, понял? Поэтому ты до сих пор жив. Держись подальше от меня, не надоедай мне или в следующий раз откинешь копыта. Понятно?

Я нашел одну руку, выпрямил ее, напряг пальцы и ткнул ими в его глаза. Правда, промахнулся, но большой палец оцарапал его щеку, оставив на ней узкую бороздку. Я успел увидеть, как она стала окрашиваться в красный цвет.

И на этот раз я увидел его дубинку.

Потом лицо Домано, дубинка, комната — все испарилось. Боль потускнела и исчезла. Темнота вздыбилась вокруг, как шторм, подхватила меня и превратилась в черноту.

Мир — это замечательно...