Я вошел в камеру, в жарком воздухе по-прежнему витал табачный дым и запах потных, давно немытых тел. Принимать «душ» — исключительно привилегия тузов. Простым зэкам-марбут это благо возбранялось.

Люди грязными горстями роились по кроватям — курили, ругались, спали, ели, пускали газы и над всем этим царил Тамил. Он, как кукловод, сидел в центре и, дергая за невидимые нити, управлял людьми-марионетками. Царящий на первый взгляд хаос и неразбериха имели свою четкую структуру и иерархию. Это нельзя было назвать стройной системой подчинения в понятии европейца, имел место арабо-африканский менталитет и свои законы.

Тамил, как паук, ткал паутину, пытаясь опутать ею всех обитателей камеры. Он был коварен, хитер, жесток и далеко не трус, то есть обладал всеми качествами лидера. Его власть не распространялась лишь на фанатичных ваххабитов, которые были подвластны одному всевышнему и одиночкам, подобным Титти.

Убедившись, что я «увяз» в тюрьме надолго, решил и на меня набросить свою сеть. Но так как я был гражданином другого государства и пускай формально был под защитой своей страны, то применить обычные методы воздействия, которые применял к своим соотечественникам, побаивался.

— О, Руси! — увидев меня, воскликнул капран. — Иди к нам, есть разговор.

— Ну? — спросил я.

— Хочешь быстрее домой? Могу помочь.

— Как ты мне поможешь? — с недоверием я посмотрел на вожака.

— За деньги здесь можно многое, — заговорщицки подмигнул новый «друг». — Ты пишешь домой, твои родные высылают десять тысяч долларов на адрес, который я укажу, и на следующий день ты на свободе. У меня есть блат в полиции, так что сделаем все в лучшем виде.

— А что ж ты сам тогда в темнице сидишь, если у тебя там блат имеется? — недоверчиво я покосился на пахана.

— Ну, мне и так десять лет скосили, я ж двадцатку получил.

Разговор велся на ломанной польско-русской тарабарщине с обильной жестикуляцией руками, подкрепляемой рисунками карандашом на бумаге. Но основное я понял — меня хотят облапошить. Ну что ж, денег у меня и моих родных все равно нет, а воспользоваться покровительством местного «авторитета» не мешало бы, а там, бог даст, разберутся и отпустят.

— Ну, если ты и вправду можешь помочь, то, конечно, давай! — согласился я. — Только у меня нет конверта и бумаги.

Капран повеселел, мои слова ему пришлись по душе:

— Все, что надо, есть, ты только пиши, чтоб сразу выслали, не затягивали.

— Конечно, напишу, только пока найдут деньги, да сколько еще письмо и перевод будет идти — неизвестно.

— О'кей, — сказал Тони и протянул мне конверт с марками, бумагу и ручку. — Будем ждать, пиши.

Он заранее был готов к моему «сотрудничеству». Чтоб выжить в тюрьме, все средства хороши. Идти против системы в лоб — самоубийство. Необходимо выжить и доказать свою невиновность, а для достижения цели все средства хороши. Здесь цивилизованные законы и приличия неприемлемы, с волками жить — по-волчьи выть.

Выдержка и самообладание — вот главные мои союзники в создавшейся ситуации. А еще необходимо учить язык. Без знания языка, я — ноль. «Разговоры» на тарабарском диалекте с Тони не выход из положения, нужно самому понимать незнакомый язык, знать местные обычаи и понимать происходящее.

Я написал родителям о своих злоключениях, но о деньгах не упоминал. Во-первых, у моих родителей, живущих на одну пенсию, таких денег отродясь не было. Во-вторых, я понимал, что это чистой воды разводка, и вышли они требуемую сумму, то вряд ли она мне поможет. В-третьих, я думал, что все-таки правда восторжествует и меня скоро освободят.

Капран дал адрес на французском языке, куда следовало перевести деньги, я вписал его в письмо, но пометил, что если с этого адреса придет письмо, чтобы проигнорировали, а подробности — при освобождении.

Мало-мало говорящий по-русски пахан был не силен в нашем письме. Он пробежал глазами написанное, удовлетворительно отметил вписанный мною его адрес:

— Ну, вот сахби (друг), теперь, как деньги придут, ты будешь свободен.

— Надеюсь, что ты меня не обманешь! — как можно спокойней ответил я.

— О! Ты не знаешь, в этой стране деньги значат многое, я думаю, ты скоро обретешь свободу, — заверил меня новоявленный «друг».

— Да, я понимаю!

Разводка лохов на бабки в условиях неволи, как показывала практика, было делом обыденным. Как только становилось достоянием гласности, что у новенького водились денежки, а прикрытие в лице криминальных авторитетов и влиятельных земляков отсутствовало, то находились хищники, пытающиеся тем или иным способ «подоить» его в свою пользу.

Обычно сообщали родственникам, что есть возможность помочь своему близкому путем «рашвы» (взятки). Немногие верили и соглашались, но иногда срабатывало, и бандитам получалось за чей-нибудь счет поживиться. Передавали своим дружкам на волю, и те приступали к «обработке» близких выявленной жертвы.

Со мной был случай особый, я являлся иностранцем, причем носителем редкого для этого региона языка. Поэтому против правил решили воздействовать не на моих родичей, а непосредственно на меня. Лучше прикинуться дураком, чем оказаться им и потерять лицо. Я подыграл этим скотам, как показала практика — это было правильное решение. Кто ж будет резать курицу, которая может принести золотые яйца.

На самом деле, как оказалось, это было мудрое решение. Дело в том, что по закону я имел право всего на два письма в месяц. Причем должен оплачивать марки сам. По Тунису имели хождение марки ценой в 150 миллимов, во Францию — 500 миллимов, а в Россию — 750 миллимов. Для нищего Туниса это приличная сумма.

Забегая вперед, скажу: из отправленных мною за год 24 официальных писем, ни одно не дошло до адресата. Их просто выкидывали. То же касалось и писем, отправленных мне из России, их тоже выкинули. Дошло всего два письма до мамы, отправленных окольным путем через освобождающихся знакомых.

Оказывается, лишить человека свободы и поместить его в скотские, не пригодные для жизни условия — не самое ужасное. Если еще присовокупить к этому и полное отсутствие информации о своих близких, тогда человек, если он не бесчувственное бревно, действительно испытывает мучения, которые ни с чем не сравнимы. К физическим страданиям добавляются еще и муки душевные!

Год, целый год я ничего не знал, что с моими родными и близкими Наташи! Целый год я ежедневно думал о них. Когда приходило время писать письмо (раз в две недели), я, экономя бумагу, так как было положено писать на одном листе формата А-4, мелким почерком, экономя отведенное пространство, писал о себе. Я хотел объяснить родным Наташи, что произошло на самом деле, чтобы знали, что нет моей вины в смерти их дочери!

Я писал своим, что то, в чем меня обвиняют, — чудовищная ошибка! Я хотел, чтобы мои слова были услышаны в России, чтоб не держали на меня зла. Больше всего я боялся, что умру в этих стенах, и никто так и не узнает правды. Я должен был выжить! Выжить и рассказать, как произошло все на самом деле! Я решил для себя, что выживу, несмотря ни на что!

Я где-то читал, что человек привыкает ко всему, способен выжить в самых сложных условиях. Но вот останется ли он человеком и сохранит человеческий облик при этом? Вот в чем вопрос!

Замкнутое пространство, ужасные условия содержания, ежедневные драки и ужасающий шум, отвратительное питание и малоподвижный образ жизни, жара летом, холод зимой, каждодневные мысли о том, что в любой момент могут унизить, покалечить или убить — вот далеко не полный перечень того, что предстояло преодолеть. Смириться с этим не смог, но запереть на время в себя получилось.

Кроме того, я был русским, единственным представителем своей страны в этом гадюшнике, и по мне судили о моей Родине. Я не мог дать себе слабину, предаться отчаянию и позволить этим ублюдкам думать, что мы — нация, сломавшая хребет фашистскому зверю и запустившая первого человека в космос, можем прогнуться перед какими-то арабами-уголовниками!

Видимо, обрадовавшись совершенной сделке, Тамил устроил праздничный ужин. Меня угостили жареной бараниной, картофелем фри, салатом из помидоров и кока-колой, купленной в тюремном магазине. После пригласили на десерт.

Мускулистый, с ног до головы покрытый татуировками и шрамами от многочисленных порезов, уголовник Хасан принялся готовить напиток — смесь-балдейку. Для этого он налил в пластиковую полуторалитровую бутыль из-под минералки водопроводную воду. Кстати, в Тунисе хорошая вода, и если в нее не добавлять хлорку, то по вкусу не отличишь от той, которая продается в магазине под маркой минеральной. А может, так и поступают, кто его знает. Так вот, заполнил водой бутыль, насыпал жменю сухой хлорки, а дальше стал крошить в нее различные таблетки, имевшиеся у него в наличии. Там были и сердечные, и обезболивающие, одним словом, все, что нашлось в камере. Закрыл пробкой и принялся с силой трясти, корча при этом ужасные рожи и подмигивая, играя татуированными веками. Зрелище, конечно, еще то!

Пока готовился этот коктейль «Аля Торчок», капран предложил сыграть в шашки на интерес. Надо сказать, что в тюрьмах Туниса играют в шашки (дама), нарды (шишбиш), шахматы (шатрандж). В карты играть боятся, так как начальство запрещает, хотя на воле в кофейнях довольно часто можно встретить играющих в карты местных мужиков. Я пытался изготовить самопальные карты и научить их играть в «тысячу», но желающих не нашлось, поэтому отказался от этой затей.

Проиграв пару партий, так как давно не держал шашек в руках, да и обстановка не очень располагала к игре, очень развеселил народ в камере. Все с интересом следили за игрой, и мой проигрыш обрадовал арабское население темницы. Ну, а если учесть, что я был единственным неарабом, то понятно, за кого все болели.

К этому времени гремучий коктейль созрел, и я удостоился чести отведать его с новоявленными «братанами». Хасан первым сделал глоток, выпучил глаза, отрыгнул хлоркой и произнес: «Беги! (Хорошо!)» Затем передал бутыль мне.

Я не стал отказываться, боясь нарушить законы гостеприимства, и сделал малюсенький глоточек. О, боже! Ничего отвратней и мерзопакостней я никогда в своей жизни до этого не пробовал. Голимая хлорка, вперемешку с горьковато-сладковатым вкусом таблеток, острой бритвой прошлась по моей ротоглотке! Хорошо этот придурок добавил несколько кусочков сахара, видно, чтоб не так противно было усугублять, а иначе выплеснул бы содержимое своего желудка ему в татуировано-изрезанную харю.

— О, беги! — вторил ему я. — Но больше не хочу!

— Беги! Беги! — похвалил меня Тони и сам сделал приличный глоток.

По логике вещей, после приема этого пойла у них должно было произойти растворение желудка или, по крайней мере, хоть мало-мальское отравление. Какое там! Эти скоты вылакали всю бутыль, пуская по кругу. Пили только особы, приближенные к императору. И… хоть бы хны!

Опорожнив бутыль, повеселевшие и раскрасневшиеся арабы принялись барабанить по пустым ведрам, коробкам, горланить песни, а в довершение ко всему пустились в пляс. Происходящее завораживало, я чувствовал себя исследователем диких африканских племен, который изучает их язык и обычаи. Так, наверное, оно и было б на самом деле, если бы не место действия и не цепь тех трагических обстоятельств, приведших меня сюда.

Не знаю, но выпитое действовало самым чудесным способом. Арабы распалялись все больше и больше. Ритмичные постукивания, гортанное пение и ужимистые пляски, все сплелось воедино и напоминало вакханалию. Рев стоял такой, что будь в камере стекла, то они б непременно рассыпались.

Не участвовавшие в оргии расселись по кроватями и, хлопая в ладоши, нестройно подпевали. Безумство продолжалось около двух часов, до самого отбоя. Все звуки для меня слились в один гул, и только чудо, что я не оглох и не сошел с ума. Мне, европейцу, не дано понять этих радостей, хоть я и пытался.

Один раз я был очевидцем, как они пять (!) часов кряду отбивали свои ритмы, выли и дергали телесами. И это далеко не предел!

Угомонившись, стали укладываться спать! Так как мой статус богатея пошатнулся и стал призрачным, то на отдельную койку в такой тесноте я уже рассчитывать не мог. Но, оставаясь другом капрана, меня уложили на другое, но не менее почетное место. Третьим на спаренную кровать, на первом ярусе. Так и проспал следующие полгода, видя перед собой чьи-то вонючие ноги. Одно утешало, что тот, напротив, нюхал мои. Выбирать не приходилось, тем более что половина страдальцев, обитающих со мной под одной крышей, вообще была лишена права спать на кроватях.

Лежа на своем новом месте, с любопытством стал наблюдать, как происходит влажная уборка камеры. Вчера я упустил многие моменты, например, что уборщики были босиком и занимались своим делом с большой охотой. Я бы сказал, драили полы с огоньком!

Уборка удачно финишировала, выключили свет и стали смотреть нескончаемый египетский сериал из сельской жизни. Любые сцены на тему вольной жизни, пускай и в рамках бездарного фильма, в тюрьме воспринимаются по-особому. В душе любого зэка зреет мысль о том дне, когда он покинет это заведение. Поэтому любая весточка, даже в виде телефильма, заставляет ностальгировать даже самых закоренелых уголовников. Многие из них с напускным пренебрежением говорят о свободе, но на самом деле, наблюдая за ними исподволь, вижу, как они жадно смотрят на экран, ловя каждое слово. А многие из них провели по 10–15 лет, встречаются и с пожизненными сроками.

На этот период в камере устанавливается тишина, я, обремененный невеселыми мыслями, начинаю засыпать. Только во сне ты ощущаешь себя свободным. Снится воля и жизнь вне решетки, подходил к концу мой второй тюремный день. Много впечатлений, но ясности он не внес.

Я мысленно повторил про себя выученные за день арабские слова, решил учить каждый день по десять слов, завтра начну учить алфавит. Не надо опускать руки и плыть по течению, раз уж попал сюда — надо выживать. Выжить — и доказать свою невиновность.

«Где же этот консул? Почему не едет?» — с этими мыслями я и заснул.