Я хорошо запомнил этот день, в мельчайших подробностях, именно тогда, 21 июля 2008 года, меня первый раз навестил наш российский консул. Начался он без особенностей — ранний подъем, зарядка, «душ», ваххабиты угостили кофе, попил и лег на кровать. К этому дню я довел количество отжиманий до 200, чем вызвал еще большее уважение среди сокамерников. Многие пытались потягаться со мной, но самый выносливый «ломался» на пятом десятке.

После подъема проверка, прогулка, обед, занятие языком под руководством молодого моджахеда Рафика. Мы сидели на втором ярусе, и я пытался понять спряжение арабских глаголов, тот, как мог, объяснял. Писал слова, выделял приставки и окончания. Но дело шло туго, способностей к языкам не обнаруживал никогда, но я силой заставлял себя учить слова и составлять из них предложения и правильно произносить, используя спряжения и склонения.

Особенно тяжело давались гортанные звуки, не имеющие аналогов в русском языке. Но путем длительных тренировок произношение улучшалось. Не скажу, что добился идеальных результатов, но по крайней мере меня стали понимать, а это главное.

В 13–00 неожиданно в камеру зашел офицер и что-то сказал пахану, тот согласно кивнул и подошел ко мне:

— Иванов, приехал консул России, он хочет с тобой поговорить.

— Консул? — переспросил я, боясь, что ослышался.

— Консул, консул, — кивнул капран. — Я дам тебе хорошую одежду, и ты выйдешь к нему. Только не говори ничего плохого про тюрьму, он вряд ли тебе сразу чем-то поможет, а тебе еще здесь долго сидеть. Понял?

— Да, понял! А зачем мне твоя одежда, если у меня своя есть?

— Нет! Твоя плохая, ты должен показаться в хорошей одежде и сказать, что к тебе здесь нормально относятся. Офицеры попросили тебе это передать. Не осложняй себе жизнь!

— Да, я все понимаю, Тони. Скажи офицерам, все будет беги (хорошо)!

Скинул свои лохмотья и облачился в белую футболку и новые синие джинсы, на ноги надел белые носки и новые кожаные тапочки, любезно предоставленные Тамилом.

Везде показуха, даже здесь! Держат в ужасных условиях, но к представителю России должен выйти прилично одетым и сказать, что сидеть здесь — одно удовольствие. А может, еще попросить, чтоб благодарственное письмо написали в адрес тунисских властей? Или вообще тут остаться? Ну, придурки полные!

Дежурный офицер доставил меня в комнату для свиданий, от обычных она отличалась тем, что одна стена стеклянная, чтобы можно было наблюдать со стороны, чем занимаются посетители. Внутри два стула и стол, за последним сидел невысокий безликий брюнет лет тридцати, в костюме, белой рубашке и сочном галстуке. В такую жару костюм смотрелся нелепо, но что делать? Он служил дипломатом и по роду службы обязан одеваться комильфо.

— Добрый день, я Пупкин Анатолий Романович, — представился посетитель. — Я заведующий консульским отделом посольства России в Тунисе. Приехал поговорить с вами.

Руки он не подал. Я не придал этому факту значения, однако поймал себя на мысли, что это недобрый знак.

— Ну, для кого добрый, а для меня не совсем, — ответил я. — Когда вам сообщили о моем заключении под стражу?

— Ну, — замялся Пупкин, — сразу в день ареста, я же с вами по телефону разговаривал, вы не забыли?

— Я-то не забыл, но вот вы почему сразу не приехали ко мне?

— Были сложности с пропуском в тюрьму, больше месяца ушло на это, — сказал он, отводя глаза в сторону.

— А вот к другим иностранцам, которые в нашей тюрьме сидят, я имею в виду европейцев, сразу примчались! Например, знаю, к французу консул через два дня приехал, к англичанину на следующий день, а ко мне через пять недель! — возмущенно произнес я.

— Ну, не знаю, — возразил дипломат, — может, они им родственники — знакомые какие или преследовали меркантильные интересы. А мы, например, не обязаны выезжать по таким поводам.

— О как! А сколько россиян на сегодняшний день находится в тюрьмах государства Тунис? — поинтересовался я.

— Насколько я знаю, кроме вас, ни одного. Поэтому для вас мы и сделали исключение. (Лишь год спустя я узнал, что А. Р. Пупкин через пять дней после моего ареста убыл на родину в отпуск. Не до меня ему было тогда, не до меня.)

— Хорошо, а почему я здесь?

— А вы разве не знаете? — удивился Анатолий Романович. — Вы обвиняетесь в убийстве! И, насколько я знаю, вам «светит» приличный срок.

— Что за бред! — возмутился я. — Мне никто не предъявлял никаких обвинений, здесь чудовищная ошибка!

Я сбивчиво начал рассказывать о своих злоключениях представителю своей страны, настойчиво говоря о воздушной эмболии. Но он мягко перебил меня на полуслове:

— Мне это не интересно! Расскажите все своему адвокату. Кстати, вы намерены нанимать адвоката?

— Адвоката? А зачем? Меня, что будут судить?

— Да, будут судить.

— Ничего не понимаю, мне сказали, что задержали на время следственных действий и в конце июня обещали отпустить.

— Нет, у меня другая информация, вас будут судить по статье «Убийство», а хорошие адвокаты стоят денег.

— Да, но у меня нет денег!

— И что вы предлагаете, чтоб я вам свои дал? — ощетинился консул.

— Ну нет у меня денег! — повторил я. — И что делать?

— Вам тогда предоставят бесплатного адвоката, но от них толку бывает мало, лучше искать платного.

А как его искать, когда я сижу в тюрьме и у меня нулевой баланс, не пояснил. Создавалось впечатление, что этот человек был уверен в моей виновности, так как всем своим видом давал понять, что не намерен помогать убийце.

— У вас есть протокол вскрытия Наташи, что в нем конкретно написано о причине смерти?

— Нет, протокола у меня нет, сказали, он еще не готов, там ждут какие-то анализы. Я разговаривал со следователем, он сказал, что как будет готово — нам передадут.

— Да почему так долго? — удивился я. — Мне сказали, что в конце июня все решится! Почему затягивают? Я там подписал кучу бумаг на арабском языке, может, из-за этого?

— Ну, не знаю, почему долго делают анализы, а вот протоколы допроса вам подписывать не следовало.

— Я вообще требовал вашего присутствия на допросах, но мне не позволили. А вы, если знали, то почему не приехали?

— Было много дел, — уклонился от ответа представитель МИДа.

Рушились мои последние мечты о скорой свободе, ускользали из рук при помощи этого равнодушного человека, который являлся представителем моей державы.

— Анатолий Романович, я вот думаю, что если б американский гражданин попал в тюрьму Туниса, то, наверное, в столичную бухту зашли бы части американского флота, навели свои пушки на президентский дворец, и через пять минут тот человек на свободе бы оказался. А значит, если наш попадает, то пускай сидит, так, что ли?

— Ну, не надо утрировать! Мы все делаем для вашего освобождения, поверьте. Лучше скажите, как к вам относятся, как кормят? Не обижают? — дипломатично перевел он тему.

— Да нет! Что вы, всем доволен и кормят «хорошо», и люди тут «замечательные», я даже «поправился» на 10 кг!

— Правда? — не поняв моего сарказма, удивился консул. — Я рад за вас.

Дальнейший разговор терял всякий смысл. Мы еще немного поговорили. Он сообщил, что жена и слышать обо мне не хочет, Натальины родственники тоже, мягко говоря, очень не довольны мной. Единственный человек, кто постоянно звонит и интересуется, — это моя мама.

Я сообщил консулу, что написал уже три письма, а ответа так и не получил. Он посетовал, что почта между нашими странами ходит не ахти как, и посоветовал еще подождать.

Разговор подходил к концу, и Пупкин напоследок спросил мои пожелания.

— Привезите мне протокол вскрытия и попросите, чтоб не переводили в другую камеру, уж больно люди там «душевные», а маме скажите, что питаюсь хорошо, даже поправился.

— Ну, раз это все, то позвольте откланяться, — сказал Пупкин, вставая со стула.

— Анатолий Романович, ОБЯЗАТЕЛЬНО передайте мне протокол вскрытия и с переводом на родной язык, это очень важно, думаю, в нем ключ к решению моей проблемы. Уверен, что здесь чудовищное недоразумение, и только вы можете мне помочь. Привезите копию поскорее! — с мольбой в голосе я обратился к этому человеку.

— Хорошо, хорошо, я прямо сейчас поеду к следователю и поговорю с ним лично, — без особого энтузиазма в голосе заверил он меня и снова, не подав руки, вышел из комнаты.

Разговор, конечно, мне пришелся не по душе, оказывается, и правда вешают убийство, которое я не совершал, это добавляло головной боли. Но был и положительный момент, который я отметил про себя, — это то, что удалось около получаса поговорить на нормальном русском языке за последние полтора месяца.

Комната для свиданий находилась во дворе, и для того, чтобы попасть в здание тюрьмы, мне нужно было пересечь дворик, а это порядка 20–25 метров. И когда меня вели, то навстречу попалась группа лиц, человек пять, с ног до головы покрытых серой тканью, не было видно ни лиц, ни фигур.

«Неужто смертники? На казнь повели?» — мелькнуло в голове и меж лопаток заструился холодный пот. В каком-то кинофильме я видел, что вот так одевали приговоренных к смерти, когда их выводили на казнь. Я не выдержал и поделился своими опасениями с сопровождающим дубаком. Тот громко рассмеялся и сказал, что это всего лишь женщины — зэчки и их повели для свидания с близкими.

Уже позже, в камере, мне объяснили, что здесь так принято. Женщины сидят в одном корпусе с нами, и у них хоть и свой закуток, но иногда их выводят на медосмотры, свидания с родственниками и т. п., и чтоб не возбуждать горячих арабских парней, которые годами женщин не видели, их во время перехода закрывают такими неприступными балахонами, и к смертной казни это не имеет никакого отношения. В общем, в очередной раз позабавил «дружбанов».

По прибытии в камеру я застал жуткий скандал. На кровати сидел сморщенный старикашка в национальной красной шапочке — «кабуз», арабской рубашке «сурия» — длинной до пят и надеваемой через голову. Кстати, в ней в любую жару прохладно и комфортно. И этот сморчок о чем-то горячо спорил с двумя ваххабитами. Вокруг собралась толпа, которая сдерживала спорщиков. Поорав еще с полчаса, компания, немного подостыв, разошлась по разным углам.

— Тони, что тут происходит? — спросил я у пахана. — За что они напали на этого старика?

— Видишь ли, этот гад изнасиловал 15-летнюю родственницу одного из ваххаби, а она была девственница.

— А сколько же ему лет? — изумился я, глядя на старого пердуна.

— 85, — ответил капран. — Он уже пятый раз за это самое сидит, первый раз еще при французах сел, когда колония была.

— Но как же он мог в 85 лет кого-то изнасиловать? — изумился я.

— Как-как, он же АРАБ! — не понял вопроса Тони. — Самое плохое, что ваххаби его стыдить стали, Аллахом попрекали, а он послал их вместе с Аллахом куда подальше, теперь быть беде.

За изнасилования в Тунисе дают большие сроки начиная от 10 лет, и они редко попадают под амнистию. Как я узнал позже, этот человек первый раз сел за изнасилование еще в середине сороковых годов прошлого столетия и полжизни провел по одной статье, хотя между отсидками умудрился жениться и произвести на свет пятерых нормальных детей.

Насильников нигде не жалуют, но здесь, почитай, каждый пятый — насильник. Говорят, до 1956 года, когда первый президент Хабиб Бургиба отменил многоженство (до этого года можно было иметь четыре жены), изнасилований практически не было. Может, он поторопился с этим вопросом, шел на сближение с Западом и не учел восточного менталитета?

Я не защищаю насильников, ни в коей мере, но решение вопроса открыто. Либо яйца им отрезать, либо верните многоженство, если он в 85 лет еще насилует, хотя полжизни в тюряге провел из-за этого, то что, его очередное заключение исправит? А здесь таких много, то тут, то там видишь, как кто-то «душит петуха» или из 11-й «педиковской» камеры пытается «прищучить» в общей душевой или под лестницей.

Полицаи на это дело глаза закрывают, более того, «голубых» часто отправляют на различные черные работы, где их и вылавливают голодные зэки… Да и сами полицаи не брезгуют порой вызвать кого-нибудь на ночном дежурстве из «11».

У женщин своя бабская охрана, и они сидят в своем «аппендиците», так что не подберешься. А вот с «11-й» проблем нет, у одного надзирателя с «лошадью» (в тюрьмах Туниса геев называют либо «мибон», либо «хиисан», что значит лошадь), «роман» приключился, но кто-то донес, и дубака перевели в другой корпус. Так гей этот повесился с горя и предсмертную записку оставил, мол, вы лишили меня любимого, а я себя жизни за это лишаю.

Насильников и гомосеков очень ваххабиты ненавидят, при любом удобном случае пытаются их побить или даже убить. Поэтому в обычных камерах, где есть ваххабиты, никакое «опущение» или добровольное соитие между сокамерниками невозможно, они за этим очень следят и пресекают, онанистам тоже достается, если застанут на месте «преступления».

День подходил к концу, пытались обсудить визит консула, но я был не в настроении, и ко мне с расспросами особо лезть не стали.

Легли спать, я лежал в этот раз с краю кровати, но уснуть не мог, все не выходили слова консула, что на меня вешают убийство Наташи. Я натянул на голову простыню и стал думать об этом, может, неправильный перевод? О, как мне был нужен точный протокол вскрытия! Все мои мысли крутились вокруг этого.

Все уже спали, со всех сторон разносился пердеж и храп. Вдруг мое ухо уловило какие-то посторонние звуки. Я чуть-чуть приподнял простыню и пригляделся. Две плотные фигуры, аккуратно переступая через лежащие на полу тела, приблизились к старому насильнику-богохульнику. Его, как человека пожилого и проведшего много времени в заключении, капран распорядился положить на кровать, причем на первый ярус и еще напротив меня, через проход.

Один из нападавших навалился всем телом на его ноги и своими ручищами зафиксировал сухопарые конечности старика. Другой накрыл лицо старого зэка чем-то вроде подушки и вжал его голову в матрац. Я видел, как старое тело пыталось вывернуться, сучило ступнями, шевелило пальцами кистей, при желании я смог бы спокойно дотянуться до них рукой, не вставая с кровати, но ужас сковал все мои члены и не позволил даже пошевелиться, первый раз вот так близко на моих глазах убивали человека!

Не знаю, сколько прошло, может, минута, а может, и полчаса, но все это время я смотрел на противоположную кровать. Наконец тело обмякло, члены расслабились, и убийцы отпустили жертву. Они взглядом обвели камеру, я вжался в матрац, но на меня они не обратили внимания и так же тихо вернулись на свои места. При слабом свете луны, несмотря на то что их лица были замотаны платками, я все ж узнал их — это были вчерашние спорщики-ваххабиты.

Не очень приятно лежать рядом с трупом, который находится в полуметре от тебя, но все же лучше быть живым и лежать с трупом, чем наоборот.

Вот так кончил свою никчемную жизнь этот старый похотливый рецидивист, легенда, можно сказать, воровского мира. Он помнил еще колониальные времена, много пережил в этих стенах, а ради чего? Чтоб его ночью придавили как старого пса, да он и есть пес, собаке и собачья смерть!

Утром я, как ни в чем не бывало, рано встал, отжался свои 200 раз, принял «душ» и разбудил ваххабитов на молитву, после лег в кровать, дожидаясь подъема. Краем глаза посмотрел на убитого мухомора, казалось, что он спит, только грудь не вздымалась в такт дыханию.

Подъем, построение во дворе на проверку, начали считать, одного нет. Пошли искать в расположение и нашли. Вызвали врача, тот осмотрел покойного и приказал унести, Тони пошел с ними.

Вернулся он на удивление быстро и веселый:

— Сказали сердечный приступ, даже вскрывать не будут. Доктор напишет документы, и тело отдадут родственникам.

— Тони, а там никакого криминала не заподозрили? — аккуратно спросил я пахана.

Капран отвел меня в сторону и тихо, чтоб никто не слышал, прошипел:

— Руси, у тебя своих проблем мало? Он умер от СЕРДЕЧНОГО ПРИСТУПА! Понял?

— Понял! Я в принципе так и думал, я же врач.

— Ну, вот и молодец! И все, забудь об этом!

— Уже забыл!

Жизнь в камере быстро потекла по прежнему руслу, а к вечеру уже никто и не вспоминал про внезапную смерть старого насильника. Пахан был картинно весел, много шутил, но со мной ни в этот, ни в следующие дни не разговаривал.

Мне было ни капельки не жаль старого мерзавца, и уж тем более я не собирался сообщать «куда следует» об истинной его кончине, но просто было интересно, почему это дело так сразу спустили на тормозах?

Лишь через пару месяцев после происшедшего мне все же удалось «раскрутить» пахана на откровенный разговор. Не помню, как он начался, дело было на прогулке, и нас никто не подслушивал, да это было бы и бесполезно, так как мы общались на гремучей смеси арабско-русских слов и различных жестов. Даю уже в нормальном переводе:

— Тони, а ты же знаешь, кто тогда убил старого пердуна?

— Конечно, знаю. Я знаю все, что творится в этой тюрьме. А к чему ты клонишь?

— Ну, ты же капран, ты обязан был сообщить властям, я знаю, ты иногда постукиваешь по мелочам. Заложил бы их, авось досрочно б освободили?

— Одно дело сказать, кто набил морду Али или сломал дверь в туалете, а другое указать на ваххаби как на убийц. Ты знаешь, кто они?

— Религиозные фанатики!

— Вот именно, фанатики, и их целая организация, круче любой мафии! У нас в Тунисе кто доносит на ваххабита — своей смертью не умирает, они тебя и под землей достанут. Ты видишь, их даже полицаи боятся?

— Да мне побоку этот старый козел, грохнули и правильно сделали. Мне интересно, почему все на тормозах спустили? Не стали расследовать?

— Руси, ты знаешь, сколько в год в тюрьме людей умирает? — спросил Тамил и сам же ответил: — Много! Даже я не знаю.

— И что, не расследуют?

— Да практически нет, кому охота возиться, кучу бумаг писать, свидетелей опрашивать, экспертиз всяких. Проще написать сердечный приступ или солнечный удар — и все. Очень редко, если крутые родственники попадаются, то тогда что-то делают. Ты не знаешь местных порядков.

— Похоже, и со мной так же поступили, что никто ничего не расследовал? — предположил я.

— Может, и так, — согласился пахан. — Если взятку вовремя не дал, связей нет — то все!

— Ну и порядочки у вас!

— А у вас по-другому, что ли?

— Ну, не знаю, я в России не сидел пока. От тюрьмы и сумы, правда, говорят, не зарекайся.

— Да, я не про тюрьму, про жизнь вообще. Что, у вас нет коррупции? Я и в Италии был, в Польше, в Украине — везде то же самое, только где больше, где меньше.

— Да, наверное, везде одно и то же, только с национальным колоритом, — философски заметил я.

Больше мы с ним на эту тему бесед не имели. Не знаю, почему он тогда доверился мне. То ли чувствовал, что не предам его, то ли — что мой плохой арабский не даст этого сделать, то ли просто надо было выговориться, но человеку не из своего круга. Для всех же он — суровый пахан!