1
С половины августа мы начинаем искать дудаков по широким степям, разостланным ковыльным ковром к северо-востоку от Сакмарских гор.
В безлюдных просторах степей таятся их летние становища. Там, по огрызкам отрогов этих гор, в серебристых ковылях, они выращивают каждое лето новые поколения своего величавого рода. До августа по степям видны лишь табунки самцов, терпеливо вдовствующих до взлета молодежи. Табунки самцов, как и одиночки, затерянные в степных предгорьях, случайны и страшно осторожны. Встречи с ними редко бывают удачны для охотников.
В августе дудаки начинают из степных глубин передвигаться на юго-запад. Путь свой они проделывают медленно, вплоть до ноября, с осторожностью выбирая свои недельные стоянки для жировок по зеленеющим от августовских дождей стержням хлебов, позднее по полям, где выглянут ранние озими.
К концу августа нашей охотничьей компании удалось твердо нащупать полосу их лета и их стоянки. Дудаки в большом количестве показались в пятнадцати верстах от нашей охотничьей резиденции: они паслись большими стадами около хутора Инкули, где не было ни одного охотника из местных жителей.
Волнение, охватившее нашу компанию, заставило даже Сергея, самого юного из нас, взяться с остервенением за чистку своей берданки, чего он раньше никогда не делал:
«Нечищеное ружье крепче дробь держит».
Весть о дудаках опрокинула все его старозаветные принципы. Весь день он возился с ружьем, выкрадывая тряпки из кухни. В порыве экстаза он разбил глиняный горшок, который приспособил для чистки. Вечером, когда мы, священнодействуя, уселись за набивку патронов, он возбужденно вертелся вокруг нас, рассыпая дробь, мешал пыжи и, наконец, решительно потребовал и себе картофельной муки, видя, что я засыпаю ею крупные номера дроби.
– А тебе зачем?
– Да сами-то сыплют! Хитрые!
Его глаза горели отчаяннейшим возбуждением и обидой; он был крепко убежден, что это – таинственное заклинание, избавляющее охотника от позорных промахов. Василий Павлович – наш старшой – был настроен наиболее фаталистически и муки не признавал:
– Ерунда! Интеллигентская выдумка.
Флегматичный Борис оказался соглашателем и сделал себе для опыта патрона три с мукой. Мы проспорили часа два о значении муки для выстрела. Спорили горячо, с ожесточением, словно решали судьбы всемирной революции.
К полночи все было готово для охоты: ружья вычищены, наготовлены патроны, лошадям – Гнедому и Саврасому – дано в изобилии месиво.
Я несколько раз выходил во двор, чтобы взглянуть на небо. Яркая, огненно-розовая вечерняя заря, легкие ползучие белые барашки вокруг месяца и яркие звезды над степью сулили с несомненностью «погоду». Ночное молчание огромных степей громко кричало и отзывалось в моей груди тысячью таинственных голосов. Мою грудь раздирало едкое нетерпение: ведь завтрашний день сулил столько бурных охотничьих переживаний.
До последней минуты я волновался, боясь, как бы что неожиданное не расстроило нашей поездки. И только тогда, когда желтые гумна остались за плечами и не лезли назойливо в глаза, я передохнул. Окунувшись спокойно глазом в широту ковыльных ковров, ярко изузоренных лучами солнца, я начал успокаиваться.
Охота будет.
Сухие овражки, сурчиные желтые насыпи у нор, сырые полосы залежей, межующихся с ковыльными полянками, – и над всем этим огромный взмах светлых далей. Сотни раз и раньше ощупывал глаз каждый кусочек степи; а вот опять все выглядит по-новому – таинственно и зовуще.
Впереди на открытой таратайке ехали Василий Павлович, Сергей и загонщик Иван, апатичный паренек, оживающий лишь на охоте. Мы с Борисом ехали сзади на телеге. Борис молча сосал свою папиросу, изредка поглядывая по сторонам.
– А что, не свернуть ли нам на Бузултуш? Стрепетов попугать! – крикнул Василий Павлович, когда Иван приостановил Гнедого, чтобы закурить.
И хотя впереди нас ждали дудаки, я согласился. Хотелось испытать ружье, глаз и руки. А кроме того, и здесь – в высокой полыни и клиньях старого ковыля – иногда затаиваются осторожные дудаки. Борис морщился, но чувствовалось, что он колеблется и сам не прочь предварительно пальнуть по стрепетам.
Он повернул Саврасого на полынные залежи, а таратайка поползла по ковыльным полоскам, разбросанным среди хлебных стержней. Жаворонки вылетали из-под колес; иногда они, не поднимаясь высоко, прыгали тут же рядом, словно пернатые лягушки. Сидя с правой стороны телеги, Борис держал в руках вожжи, управляя Савраской, я, спустив ноги на сторону, начал заряжать ружье, выбирая из патронташа подходящие «номера»…
Не успел я разложить свою бескурковку, как ухо мое опалил горячий шепот Бориса:
– Вот они… стреляй!
Три стрепета, вынырнув в десяти шагах от нас из полыни, где они лежали, быстро замелькали стройными шейками среди стеблей ржавой полыни. Стрелять мне было нельзя: стрепета показались с правой стороны. Пока Борис, заткнув вожжи, торопливо выпрастывал из телеги свой «зауэр», стрепета вспорхнули и, сияя белизной подкрыльев, плавно понеслись вдаль. Борис не сдержался и пустил оба заряда им вслед. От выстрелов тут же поднялось еще с десяток птиц. Я поспешил обежать телегу. И хотя стрепета были уже вне выстрела, от досады и волнения я не сдержал пальца на гашетке и бабахнул им вслед. С улыбкой укора взглянули мы друг на друга, держа в руках дымящиеся ружья. Серые глаза Бориса горели от волнения и охотничьей страсти.
А счастье было так возможно…
С досадой швырнул я пустой патрон в ковыль и не успел вынуть из патронташа новый, как опять услышал сбоку тот же волнующий характерный посвист крыльев. Захлопываю ружье с одним патроном, обертываюсь – два стрепета тянут низом от нас. Прикидываюсь и вожу по воздуху стволами, но руки трясутся, стрепета мельтешат в воздухе, раня глаз своей пепельной пестротой. Момент – кажется, что стрепет на мушке, и я великолепно пуделяю и на этот раз… Невольно бросаю взгляд в сторону таратайки. Она в километре от нас тянется по ковылю, взбираясь на пригорок. Впереди – на вышке бугра – стоит Сергей со своей длинной берданкой, и мне вдруг так ясно кажется, что губы его и глаза насмешливо улыбаются в нашу сторону. Но это, конечно, мираж. На таком расстоянии он не мог ясно видеть наш позор, а я – его лицо.
Борис едко тянет:
– Какие ротозеи!
Мне, как и ему, страшно досадно. Не первый раз это случается с нами. Оба мы так хорошо знаем, что там, где поднимаются первые стрепета, там нужно ждать еще. Стрепета лежат крепко, когда они разбрелись в поисках корма.
Мы снова тарахтим на телеге по залежам. Я смотрю на Сергея. Он двинулся вперед. И мне бросается в глаза, как судорожно вскинулось его ружье. Он целится. В кого? Впереди него, шагах в сорока, так кажется отсюда, ловлю взмахи больших светлых крыльев, вижу, как, уклоняясь от охотника, три больших птицы тянут над ковылем.
– Дудаки!
«Вот неожиданность! Ах, если бы Сергей удержался от выстрела. Они скорее бы сели!»
Над головой Сергея броской полосой вздымается тонкая серая струя, чуть-чуть расползается, и затем уже слышится глухой звук выстрела. Один дудак снизился. Убит! Нет. Дудак, выпрямляя свой тяжелый ход, взмывает вверх. Мы напряженно смотрим птицам вслед. Они загибают вокруг таратайки и летят на запад. Василий Павлович, припадая на ногу, бежит им наперерез, но скоро, махнув безнадежно рукой, останавливается. Его грузное тело с биноклем у глаз вытянуто в направлении их медленного лета. Вот они уже начинают теряться в мареве солнечных нитей воздуха. Изредка блеснет на солнце сталь их перьев. Сливаясь с пятнами залежей, исчезают на горизонте.
– Нет, не сели, – вздохнул облегченно Борис, машинально выправляя хвост Саврасого из-под сбившейся шлеи. Савраска равнодушно поглядывает желтым глазом на степь и прядет острыми ушами. Таратайка двигается вперед. Надо ехать и нам.
Солнце начинает припекать жарче. Светлее отливают пряди старого ковыля. Реже показывается птица. Жаворонки не взлетают, а лишь, подпрыгивая, убегают из-под колес. Коршуны плавно и лениво тянут по степи к горам. Выше и выше уходят черные беркуты, исчезая из глаз в далекой, светлой и жуткой голубизне воздуха. Смолк сладкий посвист сурков, попрятавшихся в свои норы под желтыми буграми.
Только глаз охотника не хочет покоя, – все с большим и большим напряжением ощупывает ложбины, их излучины, бугорки, кусты полыни, заросшие межи, где отдыхает теперь птица.
Борис указал мне на склон солончакового оврага, где между кочками корневищ погибшего ковыля мелькают какие-то пятна. Всматриваемся пристальнее и убеждаемся по стальным отливам, по величине и своеобразной стройности птиц, что это – стрепета. Поворачиваем осторожно лошадь. Стрепета играют, бегая меж солончаковых кочек. Вот один вытянул в истоме по земле крыло, и в глаза четко врезается узорная волнующая белизна его. Нет сомнения – это «они».
Мы уже не дальше трехсот шагов от них. Борис, поцокивая губами, направляет Савраску сторонкой, чтобы создать впечатление, что мы едем мимо. Страшно хочется смотреть на стрепетов, но птица не любит пристальных взоров человека. И мы, посвистывая и разговаривая о последнем шахматном турнире (тема, ясно, не интересующая птиц), понукая Савраску, изображаем из себя беспечных чумаков, совершенно равнодушных к окружающему.
– Ну, готов? Уже близко, – резко снизив голос, шепчет Борис, словно боясь, что птица сможет уловить смысл его слов.
– Готов… – шепчу и я, охваченный тем же порывом.
Мы смотрим в волнении на знакомые солончаковые кочки, вглядываемся в ложбинки, но птиц уже не видно. Тридцать шагов – не дальше – от нас до той полянки, где только сейчас резвились стрепета, а их словно и не было на этом месте. Что за черт? Неужели обман зрения? Но этого же быть не может.
И вдруг под одной из кочек я ловлю замертво распластавшуюся на земле птицу. Она почти сливается с желто-серым солончаком, но что-то выдает ее, глаз чувствует живое напряжение в этом еле заметном бугорке.
– Стрепет!
– Где?
– Вон!
– Кочка…
– Да нет… Здесь они… вот один… правее черного пятна… Стреляем!
Оба соскальзываем бесшумно с телеги; ровно, но быстро движемся вперед. На вскидку схватываю стволом самого заднего и, совершенно не слыша выстрела, вижу за полосой едко пахнувшего серого дыма, как птица останавливается в воздухе и, задержавшись на мгновение, валится на землю, теряя по пути перья. Борис стреляет почти одновременно со мной, потом ведет стволом вслед улетающей птице, и снова – выстрел, который я уже слышу ясно. Птица оседает на правое крыло и плавно, как бы играя, спускается в ковыль. Я держу в руках свою добычу, ощущаю ее волнующее тепло.
– Почему ты не стрелял еще? – спокойно улыбается Борис, подхватив под крылья подранка.
– Нельзя было, – говорю я и слышу издалека донесшееся – бах! бах!
Оглядываюсь, ищу глазами таратайку, и вдруг сзади меня опять раздается опаляющий сердце свист крыльев и чуть уловимый шипящий глухой клекот. Быстро оборачиваюсь и, забирая стволом несколько вперед наискось уплывающего по воздуху стрепета, ударяю. Стрепет комом шлепается на землю, веером разбрасывая вокруг себя перья.
– Заряжай! Могут еще!
На этот раз мы не зеваем, но больше птиц здесь уже нет.
– Вот это чудаки!.. Так близко подпустить! – все еще под живым впечатлением пережитого шепчет Борис, укладывая в задок телеги под кошму, в мягкое сено, нашу первую добычу.
– Ого! Палят!
Издали, разрывая воздух, глухо доносятся выстрелы. Таратайки не видно. Она где-то за бугром. Мы смотрим туда. Из-за бугра вырывается стайка стрепетов. Они несутся в нашу сторону. Но это нас не волнует. Мы знаем, что в последнюю минуту птицы непременно обойдут нас стороной. Все же глаз не отрываясь следит за их светлыми мельканиями.
Стрепета поднимаются все выше и выше. Но неожиданно один выделяется из стаи, снижается до земли и несется на нас. Не долетая с сотню шагов, ударяется о землю. Подранок! Я бегу к нему, держа на всякий случай ружье наготове. Но стрепет мертв. Это – красивый самец величиной с цесарку, со стальным чистым пером, с длинной и стройной шеей, весь изузоренный черными тонкими полосами.
– Сразу не говори, что их…
– Ну, едем, едем! Так можно проваландаться до вечера!
Встречаемся. Нарочно спешим возбужденно говорить о своих неудачах, умалчивая о найденном стрепете. Но Василий Павлович смеется. Его опытный глаз видел, как стрепет пошел вниз, и он не верит нам. Мы, не упорствуя долго, передаем Сереже стрепета.
Курим. Смеемся над Сергеем. Даже Иван с хохлацкой усмешкой говорит:
– Сережа… Ты слышал? Дудаки летели мимо меня, обернули головы и спрашивают: «Иван, тот хлопец, случаем, не в нас стрелял?»
Сергей загорается и начинает серьезно возражать, уверяя, что дудаки пролетели совсем не мимо Ивана. Мы все хохочем.
– Да я не успел с мукой заложить.
Солнце не ждет. И нам пора дальше. И мы едем, уже не сворачивая с дороги.
2
…Часам к десяти мы за Инкулями.
Дорога ползет серой лентой в гору. Я знаю, что сейчас перед глазами распахнутся степные пространства. И нетерпение переходит в жгущее грудь удушье. Василию Павловичу тоже не терпится. И мы с ним, соскочив с телег, бежим вперед на пригорок. Он смотрит в бинокль. Мои глаза также рыщут по степи, ощупывая каждый кустик, каждую межу, каждое пятно: не дудаки ли? Я указываю на помет и перья, разбросанные налево от дороги. Я исследую этот помет. Несомненно, вчера вечером здесь паслось стадо дудаков. Василий Павлович взбирается на таратайку и смотрит по сторонам. Все молчат. Все отодвинулось для нашего слуха куда-то в сторону, мы все ждем от него одного слова: «дудачки»! Он всегда произносит это слово с особым смаком, с особым тонким ударением, как бы говоря охотникам: «Ну, ребята, держись».
Но на этот раз он молча опускает бинокль и опускается в таратайку.
– Нема.
Слышно, как вздохнул Борис, задержавший дыхание.
– Что это! Смотрите!
Все оборачиваются на крик Сергея. Он показывает вверх. Я уже поймал ухом свист крыльев стрепета. Гляжу вверх. Стрепет, падая вниз, режет крыльями воздух, а на него с шумом бьет сверху сокол-сапсан. Мгновение – обе птицы слились в комок. Удушливое, глухое шипение стрепета, звонкий клекот хищника – и над нашими головами пронесся сокол, а неотрывно за ним бьющийся в судороге стрепет – и комом в траву. Я стоял с ружьем и первый подбежал к ним. Наклоняюсь и почти касаюсь сокола рукой, но он в это мгновение стрелой взвивается вверх и плывет по воздуху. Я тяну за ним стволом и давлю пальцем гашетку, но выстрела нет. Фу, черт, оказывается, забыл сдвинуть предохранитель. Сокол уже далеко, а стрепет с перебитой шеей бьется у меня в руках. Неожиданная добыча!
Заряжаю ружье и хочу идти к дороге, как вдруг меня охватывает ужас: я вижу не дальше сотейника впереди огромные белесо-голубоватые головы дудаков, их темные круглые глаза, с удивлением обращенные на меня. Я падаю в ковыль и машу шапкой, указывая на дроф. Их, конечно, видят все. Борис подъезжает ко мне, я сажусь в телегу, мы быстро сворачиваем в сторону. Дудаки встревоженно поднялись на ноги, посмотрели в нашу сторону и важно, но быстро двинулись по ковылю. Их двенадцать штук. (На обязанности Ивана лежит их подсчет, чтобы в случае, если будет подранок, знать точно, упал он или летит дальше.) Вытягивая вперед головы, словно приседая, эти огромные индюки явно недовольны нашим появлением, нарушившим их отдых. Задний дудак остановился, распустил веером оранжево-рыжий хвост, вытянул по земле огромное, белое на конце крыло, собираясь лететь.
– Гуленьки, гуленьки милые! Не летите! Обождите минуту!
Мы торопливо отъезжаем от них, и дудаки несколько успокаиваются, остановившись в поросшей ковылем ложбинке.
Закладываем крупные номера дроби, сбрасываем в телегу головные уборы.
Как ложиться? Куда они полетят?
Мы находимся к северу от дудаков, они идут на запад. Если бы мы на это время не лишились способности спокойно мыслить, мы бы должны были сообразить, что и лететь дудаки намерены туда же, на запад.
Но мы охвачены все горячкой, торопимся, спешим, – нам хочется как можно быстрее обложить дудаков, и Василий Павлович тут же дает распоряжение ползти Борису вперед и залечь за сурчиную нору. Сергея кладет за межу, я распластываюсь за новой сурчиной. Лежу, не поднимая головы. Выправляю впереди себя ружье. Спускаю предохранитель. Потом опять вздергиваю его вверх. Успею! И тут у меня стороной мелькает мысль: «Сейчас уже жарко, около одиннадцати часов. Дудаки обычно в это время лежат в ковыле, в бурьяне, в залежах, забираются в горы. Пасутся они ранним утром и вечером. Пожалуй, не полетят сюда… А где лежит Василий Павлович?» Мне захотелось встать, но встать нельзя. Подними я голову, дудаки немедленно улетят. И я лежу. Лежу, плотно прильнув к земле. Смотрю с земли сквозь ковыльные былинки. И мне уже рисуется, что Иван подъезжает к дудакам и что вот сейчас они загудят над моей головой. И жду с мгновения на мгновение, что вот-вот надвинется на меня этот страшный шум крыльев и покажутся над головой огромные птицы. Я невольно подтягиваю поближе к плечу свою двухстволку.
Тишина. Я жду. Вверху катится по небу спокойное солнце, внизу подо мною, во мне дышит и мчит меня моя земля. Былинки ковыля перед глазами, полынь вырастает в тропический лес. Перед глазами мелькнула мошка. И мне на мгновение кажется, что это дудак.
И вдруг:
– Вставайте!.. Улетели!..
Голос Ивана снял с меня огромный давящий груз. Стало сразу легко и пусто.
Я поднимаю голову. Вижу, как из-за сурчины встает высокая серая фигура Бориса, как боязливо высовывается голова Сергея.
Сходимся, и все в один голос, перебивая друг друга, говорим о своей ошибке. Все знали все, и никто ничего не мог сообразить.
А Сергей с облегченным вздохом заявляет:
– Ох, я и боялся… Вдруг на меня!
Выясняем у Ивана, куда двинулись дудаки. Василий Павлович садится на таратайку и говорит:
– Ну, мешкать некогда! Время – дудаки, как говорят американцы. Вы ждите, а я гляну за бугорок, не сели ли они.
Он скрывается за бугром минут на пять, пока мы курим; затем появляется снова и снимает с головы фуражку – условный знак. Значит, есть.
Оставляем на этот раз Ивана с Савраской здесь, у дороги. Оказывается, Василий Павлович за бугром в залежи отыскал двух новых дудаков.
– Свеженькие, огромные, по два пуда весом!
Теперь намечаем более правильный план. Ложимся на запад от дудаков, за сурчины, за кусты. Василий Павлович едет загонять сам.
Я лежу в центре. Справа – Борис, слева – Сергей. Я снова жду. Теперь с большей надеждой. Прильнув плотно щекой к ложе ружья, смотрю вперед. Чуть-чуть высвобождаю ружье, охватывая его левой рукой. И неожиданно для себя вижу, как прямо на меня прет дудак. Ближе и ближе. Еще каких-нибудь сто шагов, и я бью. И вдруг, круто повернув, дудак сворачивает к Борису и быстро уходит от меня без выстрела.
Надо встать, чтобы повернуть птицу еще резче на Бориса. А вдруг другой выйдет на меня?.. И я сдерживаю себя и жду. В это время вижу взмахи крыльев другого. Он летит той же линией. Быстро встаю. И в это время Борис вскидывает ружье и бьет два раза по дудакам. Дудаки, не меняя направления, еще быстрее следуют дальше и дальше. Борис минуту смотрит им вслед. Потом резко, по-солдатски поворачивается и идет к таратайке. Дудаки прошли между мною и Борисом. От Бориса – шагах в восьмидесяти – девяноста.
Да, опять неудача. Но мы чувствуем себя спокойнее. Неудача от случайности. Мы даже довольны этой генеральной репетицией, первыми удачными маневрами. Дальше будет непременно удача.
Сотейника три мы медленно волочимся по мягким стержням. Жарко. Хочется пить. А главное, пора бы напоить притомившихся лошадей. Савраска фырчит сухими ноздрями и дышит тяжело. Мы держим путь к глубокому оврагу, надеясь, что там найдется ручеек. По откосу оврага, разбегаясь, зеленеет купа берез, а невдалеке от них одиноко маячит высокий журавль колодца. По склону, сбегающему к оврагу, по небольшим долинкам, режущим склон, блестят полоски ковыля, ржавеют растрепанные скотиной бурьяны. Здесь могут быть отдыхающие дудаки.
Василий Павлович опять высится над таратайкой. Мы с Борисом тихо идем рядом с Савраской. По мякоти ему трудно тащить телегу. Сзади – свисток. Мы ждем. Старшой, уже на этот раз спокойнее, заявляет, что он нащупал на скате к оврагу трех дудаков и что около леса ездят, по-видимому, тоже охотники. И тут только я вспоминаю, что когда второй раз я лежал за сурчиной, то слышал донесшийся издалека глухой выстрел.
Теперь мы все простым глазом видим, как из-за леса показалась пегая лошадь, запряженная в таратайку, и рысью двинулась к нам. Кто бы это был?
– А это ведь Семен с Туратки… Больше некому!
Семена лично никто из нас не знает, но в округе все охотники наперечет. Мы по рассказам знаем масть их лошадей, знаем, у кого какая телега и какой «масти» сам охотник.
В бинокль я вижу высокого рыжего мужика, который стоя правит Пегашкой; сзади него сидит молодой парень – «загонщик». А в самом передке мелькают столь знакомые мне пепельно-красные перья дудака.
Эге! Да они уже с добычей. Это бьет по нашему самолюбию, особенно тогда, когда мы, познакомившись, осматриваем шомполку Семена с разбитой ложей. Сергей пробует на руку дудака и солидно замечает:
– Фунтов двадцать потянет…
Закуриваем. Угощаем охотников арбузом. Семен рассказывает о том, как они убили дудака. Мы не особенно щедры на рассказы о своих неудачах.
Оказывается, дудаков в округе очень много. Семен не стреляет влет, а всегда ждет, когда младший брат Михайло, его спутник, нагонит на него дудаков «пешком».
– Ляжешь в копну, поаккуратней схоронишься в бурьян и ждешь. Когда они близко, их слыхать… Жарко, они разинут рты и тяжело так дышат. Хо-ок! Хо-ок! Если слыхать, – значит, близко, тогда и бьешь их. Этого я ударил шагах в пятидесяти… Версты две летел. Вон там, на бугре, за лесом настигли…
Оказывается, Семен за лето успел убить уже с десяток дудаков, тогда как мы всей компанией убили всего еще только пять штук.
Тут я, видимо, для собственного успокоения, вспоминаю: С. Аксаков пишет в «Записках ружейного охотника», что ему за всю жизнь не удалось убить ни одной дрофы. О том же самом свидетельствует и Тургенев.
Но время ли предаваться литературным воспоминаниям? Семен предлагает двинуться за лесок на ту сторону оврага. Туда утянули две большие партии. Когда слышит, что вот тут, на скате оврага, сидят три дудака, смотрит недоверчиво. Сейчас только они колесили там с Михаилом. Рядом проходит дорога, по ней все время скачут инкулинцы на фургонах. Но наш военачальник настаивает, и мы двигаемся всем «цугом» туда.
Семен скоро и сам видит дудаков. Начинаем спорить, откуда удобнее залечь. Я настаиваю, что ложиться надо как можно гуще и возможно ближе к дудакам, указываю на крутой овражек, за которым сидят дудаки. План принят.
Соскакиваю с телеги и, пригнувшись, бегу по оврагу. За мной Борис и Сергей. Василий Павлович едет с Иваном дальше и ложится там, где овражек, выравниваясь, выходит к дороге.
Семен сворачивает направо, за ним на Пегашке тянется его брат. Иван на таратайке охватывает дудаков с левой стороны. Дудаков сейчас я не видел, но мне ясно – птицам не найти иного пути, как через головы охотников.
Лежать в овраге удобно. Не надо особенно и прятаться. Я вижу, как Борис, лежа на боку, осматривает ружье. Между нами теперь не больше восьмидесяти шагов. Дудакам не заметить нас из-за бугра, и я смело приподнимаю. голову и гляжу, что делает Василий Павлович. И как раз в этот момент раздаются крики загонщиков. Василий Павлович вскакивает и бежит в нашу сторону, вскидывая на ходу ружье. Слышен выстрел.
– Ага! Он, видимо, подправляет дудаков, сворачивая их на нас.
Я напряженно всматриваюсь вперед, перебрасывая взгляд направо и налево. Мгновение – и три дудака, сторожко вращая глазами по сторонам, тянут между мной и Борисом. Первого я пропускаю, он ближе к Борису, и, не видя, знаю, что он целит в него. Встаю навстречу второму, беру мушкой четверти на полторы впереди него – и ударяю. Дудак, выбрасывая из-под себя ноги, задерживается в воздухе. Не раздумывая, я бью в него же второй раз, и он, ослабив крылья, мотнув шеей, падает вниз. Слышу еще выстрел, слышу возбужденно-торжествующие крики сзади. Держу дудака в руках и вижу, что Борис, двигаясь вперед, следит за лётом обстрелянных им дудаков. Бегу за ним. В сотейнике от нас одна из птиц падает комом в ковыль. Скоро глаз радостно, успокоенно схватывает желто-пепельное пятно. Это дудак. Борис около него. Мы стоим рядом и возбужденно кричим, не слыша друг друга. Поминутно оглядываюсь на дудаков, как бы опасаясь, что, может быть, это во сне. Вокруг нас гвалт. Уже прискакали охотники и загонщики. Откуда-то, словно с неба свалившись, выросли два белесых подпаска. Я вынимаю папиросы и сую их в руки молодому парню, совершенно не думая о том, что его с нами раньше не было. Парень бросил на дороге воз с сеном и, махая руками и взвизгивая, прибежал к нам. Лица у всех горят, глаза возбуждены и сияют восторгом. Кто-то божится вовсю и уверяет, что третий дудак ранен и упал сотейника за три отсюда. Я пытаюсь закурить папиросу не с того конца и упорно сую зажженную спичку Борису, который уже дымит папиросой. Парень с кнутом поражен тем, что дудаки сбиты во время лета.
– Гляжу, летят. Ушли, думаю. А тут из-за пригорка – дым, бах-бах! Один так сразу, а другой через меня… через голову.
Никто не спорит с ним, хотя все отлично видели, что дудак не мог пройти у него через голову.
– Бок в крови. Крылом машет часто… Третий тоже… нога повисла. Не иначе – задело. Там на стержне у Александровской грани спустился.
Прыгаем в телеги и едем разыскивать последнего дудака. Скоро Семен указывает нам на него.
Дудак поднялся, шагнул раза два, припадая на ногу, обеспокоенно глянул на нас и опять опустился в межник, заросший редкой полынькой.
Тут уж беречься нечего. Раз дудак поднялся на глазах и снова залег, значит, рана его не пускает, тянет к земле. Опять объезжаем его с двух сторон, спешно ложимся в цепь, не выбирая прикрытия.
Я слежу, как Семен рысью подъезжает, соскакивает и идет к нему. В это время справа раздается неожиданный выстрел. Что такое? Дудак не летит. Семен уже рядом с ним. Вижу, как птица взмахивает крыльями и бьет ими по земле, ползет вперед и скрывается от меня в клубах дыма. Готов. Семен уже хватает его и что-то кричит нам, забыв о своей Пегашке. А лошадь сперва шагом, а потом рысью пошла по полю. Ее нагоняет Михаил. Но Пегашка схватывается и бежит сильнее. Таратайка прыгает по ухабам. Михаил бежит за ней. Видно, как из передка, рассаривая перья, валится в ковыль дудак.
Лошадь направляется в хутор. До хутора километра. два, не больше. Там лошадь остановят. Поэтому мы решаем сделать привал, сводить в хутор лошадей на пойло, а на закате поискать еще дудаков.
Я уже разнуздал Савраску. Спрашиваю, кто это выстрелил в первый раз. Оказывается, это Василий Павлович пальнул «в мышь». Так называется у нас нечаянный выстрел.
Не успел я взяться за супонь, как Борис, осматривавший в бинокль окрестности, с ироническим сожалением произнес:
– Дудаки.
Начинаем проверять его и действительно видим километрах в трех, на совершенно открытой степи, с десяток мирно пасущихся дудаков. Опять некогда отдыхать. Встречаем возвращающегося на Пегашке Михаила и снова в путь. Хохочем над прогулкой Михаила, который нещадно бранит кобылу, отирая пот с раскрасневшегося лица. Лошадь равнодушна к его ругани.
Солнце уже опускается на запад. Гаснет степь, тускнеет серебро ковыля; длиннее от телег, лошадей и людей тени.
Ложиться на этот раз приходится очень далеко от дудаков. Вокруг них ни одной сурчины, все обнажено. Находим небольшой межник и распластываемся по нему. Большинство птиц спокойно пасутся по зеленеющим стержням, только два вожака, подняв головы, следят за нами. Но скоро и они двинулись и пошли, выискивая по земле зеленые листочки.
Я лежу в совершенно обнаженной полосе межника. Не только нельзя поднять головы, нельзя даже взглянуть с земли вперед. И хотя на этот раз я более спокоен, время тянется необычайно долго. Кажется, что уже прошло с полчаса. Что так медлят загонщики? Одно время ясно слышен был чей-то крик, но потом опять все смолкло, и только изредка донесется тарахтение телеги.
И вдруг меня ожгло как кипятком, – совсем рядом со мной я услышал живое тяжелое дыхание птицы: хо-ок! хо-ок! Хоканье ритмически приближалось ко мне, казалось, что вот-вот птицы вырастут прямо передо мной. Я с остановившимся сердцем ловил эти волнующие вздохи огромных птиц и наконец, не выдержав пытки, сразу встал на колени.
Вся стая дудаков находилась не дальше двадцати шагов от меня. Крылья, хвосты, головы – все это в каком-то вихре шарахнулось от меня; дудаки двинулись по фронту – перед Василием Павловичем. Я долго, как мне показалось тогда, не мог выделить стволом определенной цели, наконец смутно поймал птицу на мушку и потянул за гашетку. Завеса дыма скрыла на мгновение птиц. Затем снова в глазах светло-красное крыло дудака. Я стреляю из левого ствола. Птица дрогнула, опустила ноги и тяжело поплыла вперед, огибая Василия Павловича.
«Неужели промазал?»
Нет, дудак, несомненно, ранен. У него перебиты ноги, лет его стал размеренно напряженным. Я, не видя, слышал, как взмыли, с шумом разрезая воздух, остальные птицы над Василием Павловичем, слышал в угарном тумане его выстрел и кричал охрипшим от волнения голосом:
– Бинокль! Бинокль! Следите. Упадет. Ранен!
Около меня стоит с дудаком в руках Василий Павлович. Тарахтят сзади телеги. А я все слежу за своим дудаком. Он летит по земле прямо на солнце, ставшее над горизонтом. Солнце мешает смотреть. Птица временами исчезает из глаз, и только иногда я видел, как над самой землей по степи катится живое серое колесо. Дудак уже минул желтые стержни, вылетел за полоску чилиги – и его сразу не стало видно.
– Упал! – кричу я, хотя сам совершенно в этом не уверен.
Я тороплю всех, и мы идем разыскивать «моего» дудака. Сережа подтрунивает:
– Что? И мука не помогает?
Меня самого мучат сомнения, а вдруг и на самом деле дудака не найдем… Позор моей голове! Притомившиеся лошади тянутся очень медленно. Я соскакиваю с телеги и бегу вперед. Меня нагоняет Павлович.
– Стой, стой… Я вижу. Он лежит за сурчиной. Держи стороной!
Указывает на бугор, заросший низким чилижником. Огибаем сурчину с двух сторон и, держа ружья наготове, приближаемся к ней. У меня из-под ног вырывается с треском перепел, и я вздрагиваю от испуга. Но вот и я вижу дудака. Вытянув длинную шею, он прильнул туловищем к земле. До него всего сорок шагов. Я целюсь в него.
– Не стреляй, он не улетит.
И действительно, дудак не трогается с места. У него оказываются перебитыми ноги и разбита грудь. Это огромный усач, самый большой из убитых сегодня, до десяти кило весом. Я счастлив и торжествующе смотрю на Сергея.
А солнце не ждет. Оно уже скатилось наполовину за горизонт, разбросав оранжево-огненные пятна по небу.
Решаем ночевать около родника, который, как говорит Семен, «здесь недалеко», среди горных увалов. Да, уже пора на отдых. И мы въезжаем в горы по старой, брошенной дороге.
Сразу пахнуло прохладой. Древний ковыль застыл по склонам гор, пригнув к земле свои серебряные нити. Пролетел над головой последний хищник. Внизу виден родник.
– Ну, хлопцы, котяхи сбирайте и бурьян… Чайник греть!
Лошади фырчат, почуяв запах воды.
Мы останавливаемся на отдых.
А вот и ночь. Огромная, темная, живая.
Мы сидим вокруг маленького костра и чаевничаем, перебирая впечатления дня. Вверху горят звезды. В стороне – где-то в лощинке – за темной стеной ночи пофыркивают невидимые лошади. Тишина. Темь. Освещены только лица людей и передние колеса таратайки. На поднятой вверх оглобле висит добыча: мертвые застывшие дудаки и стрепета. Они напоминают мне о том, что степь еще жива, что вокруг – и сейчас – спят по пригоркам их живые сородичи, за которыми завтра мы снова будем рыскать по ковылям. Мне рисуется, как в ночи встает дудак, величаво поднимает голову и пристально смотрит в темь большими темными глазами, ненавидящими нас, людей. Когда-то птицы были здесь одиноки и счастливы, – они редко встречали людей. Разве только иногда казаха в его огромном сером малахае или башкира в его цветной тюбетейке.
Мои мысли, по-видимому, занимают всех охотников.
Семен, сидя на корточках перед костром, рассказывает:
– …Да, здесь по этой лощине было когда-то большое озеро Иссык-куль. Тогда по этим степям не было других трав, кроме ковыля. В этих горах жили казахи, начальником у них был мулла Аллибай. Русских тогда здесь еще не водилось. Потом сюда двинулись переселенцы. И вот один раз весной Аллибай вышел на заре на гору и увидал по ковылю большие, высокие красные цветы. Он стал на колени и закричал в отчаянии: «Алла, здесь скоро появятся русские!..»
Семен спокойно повествует дальше. Я его слушаю. А из темноты на меня величаво смотрят круглые, черные большие глаза. И я не могу понять, чьи глаза. Человека, зверя или оскорбленной людьми птицы?