До открытия сессии Организации Африканского Единства оставалось менее месяца.

Это было, пожалуй, наиболее важное событие этого года в политической жизни страны, и поэтому к нему тщательно готовились все местные ведомства и организации, отвечавшие за проведение сессии, почти все иностранные посольства, ну и конечно, как местные, так и иностранные спецслужбы.

Во время сессий любой международной организации, независимо от того, в какой стране они проводятся, резко возрастает активность контрразведывательных органов, ответственных за безопасность подобных мероприятий, и — само собой разумеется — активность всех разведывательных служб: когда еще можно так разгуляться шпионам всех мастей и обличий, как не во время пребывания в стране десятков иностранных делегаций, члены которых буквально напичканы всевозможной информацией!

Готовились к сессии и советские представительства. Посольство — к приезду делегации во главе с заместителем министра иностранных дел, торгпредство — к участию в организуемой одновременно с сессией выставке, корпункты — к освещению этого события в своих газетах и журналах, резидентуры — к работе с агентами, которые должны были прибыть на сессию в составе своих национальных делегаций.

Правда, наиболее ценных агентов, к числу которых относились высокопоставленные деятели африканских государств, нам на связь не передавали. С ними должны были встречаться их постоянные «кураторы», которые с этой целью под различными предлогами должны были слететься со всех концов Африки.

На сессию должна была прибыть многочисленная группа советских журналистов, задача которых заключалась в ее соответствующем пропагандистском обеспечении. В состав этой группы был включен и мой старый приятель Саша Усалев. Его задача, но крайней мере, на мой взгляд, была гораздо важнее — под прикрытием всеобщей суеты осуществить вербовочный подход к Франсуа Сервэну!

Среди многочисленных больших и малых забот, связанных с подготовкой к сессии ОАЕ, как-то затерялась и потускнела начатая Базиленко проверка финансовой деятельности нашего незабвенного секретаря парткома. А все потому, что на первых порах все оказалось до ужаса знакомо и просто и не давало повода для каких-то серьезных выводов.

Сравнив доходы Дэ-Пэ-Дэ, то есть полученную им зарплату, с его расходами, включая партийные и профсоюзные взносы, мы определили среднюю сумму, которую он ежемесячно тратил на нужды своей семьи. Сумма получилась весьма скромная, достаточная разве что для полуголодного существования, но нас это не удивило: мы знали, что Дэ-Пэ-Дэ, используя свое высокое положение, добывает кое-какие продукты на советских судах, принимает «дары» от приезжающих с периферии руководителей групп специалистов, вдобавок к этому тратит на себя часть средств, отпускаемых на представительские расходы — то есть всеми правдами и неправдами старается кормиться за чужой счет!

Размахивать кадилом из-за этого не имело смысла — такими делишками занимались многие и это никогда не считалось криминалом.

Я уж совсем было приуныл и собирался махнуть рукой на наше расследование, как вдруг, в полном соответствии с законами детективного жанра, в нем произошел неожиданный поворот! А случилось это, когда Базиленко добыл в дипломатическом магазине выписку из лицевого счета Дэ-Пэ-Дэ, где были указаны все его приобретения, сделанные за время пребывания в стране.

— Смотрите, что получается, Михаил Иванович, — возбужденно прокомментировал эти документы Базиленко. — Только за вторую половину прошлого года и три месяца этого Драгин приобрел стереосистему, видеомагнитофон, телевизор, пылесос, автомобильный приемник, два ковра, кожаное пальто, не говоря уже о всяких мелочах! Всего около трех тысяч инвалютных рублей! За это же время он делал переводы во Внешторгбанк да еще оплатил две посылки по дипломатической выписке. Если все это сложить, получается сумма, почти в два раза превышающая его зарплату! А ведь он еще брал на руки, чтобы жить! Но самое интересное, что посольство за этот период перевело на его счет в дипломатическом магазине всего пятьсот инвалютных рублей!

— Откуда же взялись деньги на его счету? — удивился я, хотя, как мне казалось, давно перестал удивляться тому, на какие ухищрения иногда пускались некоторые мои соотечественники, чтобы извлечь максимум выгоды из своего пребывания за границей.

— А черт его знает! — пожал плечами Базиленко. — Я и сам понять не могу.

— Вот что, Павел Игнатьевич, — посоветовал я, — попроси в дипмагазине показать тебе копии банковских поручений, по которым они начисляют деньги на лицевые счета…

На следующий день Базиленко заявился ко мне в еще большем возбуждении.

— Ну, дела! — с порога сказал он. — Оказывается, деньги на счет Драгина поступили из торгпредства!

— Из торгпредства? — И на этот раз я был в полном недоумении. — При чем тут торгпредство?

— В том-то все и дело! — с видом начинающего сыщика, которому подфартило распутать сложную аферу, воскликнул Базиленко. — Я тоже сначала не мог сообразить. Тем более что все эти банковские поручения оформлены на двух человек: на Драгина и бухгалтера торгпредства Исакова. Правда, у того суммы раза в три поменьше. Но вот что я обнаружил…

Базиленко положил на стол несколько копий банковских поручений с обведенными красным фломастером десятизначными номерами валютных счетов.

— Вот это — расчетный валютный счет торгпредства, — пояснил он. — А это — клиринговый счет того же торгпредства. Видите, на первый взгляд они идентичны, даже все цифры совпадают! Только порядок несколько иной. Так что я и сам не сразу обнаружил это различие.

— Ну и что из этого следует? — К своему стыду, я ничего не понял из его объяснений.

— Как что? — поразился моей тупости Базиленко, забыв, видимо, что и он не сразу смекнул, что к чему. — Это же чистейшее жульничество! Ведь клиринговый счет предназначен только для безналичных расчетов по торговым операциям, а они снимают с него «живые» деньги для оплаты своих покупок! Если это вскроется, будет большой скандал!

Наконец, и до меня дошел истинный смысл этих операций. Вернее, махинаций, потому что ничего общего с законными финансовыми операциями они не имели.

— На что же они рассчитывали? — спросил я.

— Скорее всего, на помощь банковского компьютера, — предположил Базиленко. — Ему же что расчетный счет, что клиринговый — все едино! Была бы команда!

— Выходит, они воровали у государства?

В знак согласия Базиленко кивнул головой.

— Мы сможем это доказать?

— А как же! — Базиленко был полон энтузиазма. — Я сиял копии со всех документов, которые уличают Драгина и Исакова в незаконном присвоении государственных средств на общую сумму почти четыре тысячи инвалютных рублей.

Оставалось выяснить последний вопрос.

— Но почему Драгин занимался этим вместе с Исаковым?

— Так они же старые друзья, — ответил Базиленко, который, как я давно заметил, неплохо разбирался в том, кто, с кем и почему враждует или дружит. — Работали вместе в Швейцарии. Кстати, как я выяснил, Исаков был оттуда досрочно отозван за какие-то махинации с бензином. Но потом кто-то помог ему снова выехать за границу. Правда, на этот раз не в Европу, а в Африку. Так что ничего удивительного в том, что они сговорились, я не вижу…

Последовавшие за этим события развивались весьма динамично.

В тот же день я доложил послу о результатах проведенного нами расследования.

Двумя часами позже Гладышев вызвал торгпреда и поручил ему тщательно разобраться с использованием клирингового счета для оплаты личных расходов.

Утром следующего дня на стол посла легла объяснительная записка Исакова, в которой он признавался в том, что в сговоре с Дэ-Пэ-Дэ переводил валюту на его и свой счета в дипломатическом магазине, и заверял, что немедленно возместит весь причиненный ущерб. А перед обеденным перерывом к послу зашел Дэ-Пэ-Дэ с заявлением о предоставлении ему очередного отпуска.

Хотя по графику отпуск Дэ-Пэ-Дэ был запланирован на середину лета, посол не стал возражать и дал согласие.

Еще через день Дэ-Пэ-Дэ вместе с семьей вылетел в Москву.

А спустя еще неделю дипломатической почтой мы отправили в Центр все собранные нами материалы о его финансовых злоупотреблениях.

Теперь, когда Дэ-Пэ-Дэ не было в стране, ничто не мешало мне проверить, действительно ли директриса школы являлась автором порочащего меня заявления в ЦК.

Цепь моих логических рассуждений была предельно проста: письмо на Старую площадь, в котором содержатся сведения, касающиеся морального облика резидента КГБ, как и значительная часть переписки по так называемым «персональным делам», должно иметь гриф «секретно», а значит, его копия должна храниться не в парткоме, а в референтуре. А раз так, то ознакомиться с ним я могу только при содействии Захарова.

Теоретически Захаров не имел права знакомить меня с секретной перепиской парткома. Но чего не сделаешь для резидента КГБ, с которым у тебя хорошие личные отношения, тем более, если ты уверен, что он никогда тебя не продаст!

И вот как-то вечером Захаров позвонил мне в кабинет и сказал:

— Михаил Иванович, я приготовил для вас дело, которое вы просили.

Я не говорил Захарову, какой именно документ меня интересует, а попросил показать все дело с секретной перепиской парткома за этот год. Войдя в референтуру, я прошел в одну из кабин, где на столике, освещенном настольной лампой, уже лежала папка с документами. Я начал листать ее с конца.

Как я и предполагал, в мартовской почте интересующего меня письма не оказалось. Зато в февральской почте я почти сразу наткнулся на письмо, адресованное в административный отдел ЦК, в котором было всего четыре строчки:

«При этом направляю на Ваше рассмотрение заявление члена профсоюза Ковалевой Е. В. о недостойном поведении резидента ближних соседей Вдовина М. И. Приложение: по тексту на 3-х листах, только в адрес».

Самого заявления не было, но это уже не имело особого значения: факт подтвердился, характер заявления был ясен, а остальное можно было узнать от самой заявительницы.

На следующий день я доложил послу, что располагаю неопровержимыми доказательствами, что заявление клеветнического характера написала директриса школы. Выслушав меня, посол сказал:

— Я думаю, у нас есть все основания с ней побеседовать и выяснить обстоятельства, побудившие ее написать это заявление.

— Вы считаете это удобным? — на всякий случай спросил я, хотя именно этого мне и хотелось.

— А почему нет? — переспросил посол. — Мы все коммунисты, у Ковалевой есть к вам претензии, пусть выскажет их в моем присутствии. В конце концов, прежде чем подписать ее характеристику, имею я право убедиться в ее порядочности?

— А как на это посмотрит Драгин?

— А мне плевать, как он на это посмотрит! — с нескрываемой неприязнью ответил Гладышев.

— Ну, хорошо, пусть будет по-вашему, — уступил я, хотя, честно говоря, мне не доставляло никакого удовольствия ни видеть Ковалеву, ни тем более с ней разговаривать.

В четыре часа дня я снова сидел в кабинете Гладышева.

Ковалева вошла в кабинет, увидела меня в компании с послом и заметно смутилась. Мне показалось, что она сразу догадалась, с какой целью ее вызвали.

— Садитесь, Елена Валентиновна, — официальным тоном пригласил ее Гладышев. — Секретарь профкома представил на вас характеристику, — с этими словами он взял со стола два листа с машинописным текстом, скрепленные канцелярской скрепкой. — Полагаю, что вы дали согласие на продление вашей командировки?

— Да, Евгений Павлович, — едва слышно ответила она.

По установившейся в посольстве традиции на всех праздничных мероприятиях всегда выступали школьники. Организатором подобных выступлений была директриса, и мне неоднократно приходилось слышать ее властный, хорошо поставленный голос, которым она отдавала различные команды. Но сейчас ее невозможно было узнать: поникшая фигура, смиренная поза, тихий голос.

Гладышев положил на стол ее характеристику.

— Тогда у меня есть к вам несколько вопросов. Мне известно, что вы написали заявление, в котором утверждаете, что советник Вдовин, — он кивнул в мою сторону, — домогался вашей близости. Я хотел бы услышать от вас, где, когда и при каких обстоятельствах имели место эти домогательства?

— Мне неловко об этом говорить, — пролепетала директриса. — Я все же женщина.

— Оставьте, Елена Валентиновна! — поморщился посол. — Мы же взрослые люди! Могли же вы об этом написать?

Ковалева низко опустила голову, ее лицо покрылось красными пятнами. Она молчала почти минуту, потом, не глядя на нас, сказала:

— Ничего этого не было.

— Как тогда прикажете понимать ваше заявление? — строго спросил посол.

— Меня об этом просил Денис Петрович. Сказал — если я напишу, он продлит мне командировку. Я писала под его диктовку.

Не знаю почему, но мне стало жаль эту женщину, оказавшуюся игрушкой в руках опытного интригана.

— Понятно, — вздохнул посол. — Вот вам бумага, вот ручка, напишите, как было дело.

Теперь, когда моя репутация была спасена, я посчитал свое дальнейшее присутствие излишним и с разрешения посла покинул его кабинет. Придя к себе, я сел в кресло и задумался. На душе было противно, словно я выпачкался в дерьме. Хотелось вымыть руки, а потом этими чистыми руками набить Дэ-Пэ-Дэ морду. Причем сделать это публично, чтобы ни ему, ни кому другому неповадно было заниматься подобными делами.

Но Дэ-Пэ-Дэ был в Москве, и об этом можно было только мечтать!

За всеми этими весьма далекими от разведки делами мы, конечно, не забывали о том, что являлось основным содержанием нашей работы. И одновременно с раскрытием неблаговидных деяний Дэ-Пэ-Дэ произошло несколько событий, сыгравших впоследствии заметную роль в наших мероприятиях по проникновению в иностранные специальные службы.

Так, в результате проверки через возможности «Артура» и «Рокки» мы не получили никаких сведений, которые указывали бы на возможность сотрудничества «Мека» с местной контрразведкой. Как не получили и иных сведений, препятствующих реализации нашей задумки.

А потому Базиленко без особых проблем договорился с «Меком» о его переходе на работу в советское посольство, оговорил все условия, а заодно отработал ему соответствующую линию поведения на тот случай, если местная контрразведка попытается привлечь его к сотрудничеству. А в том, что такая попытка непременно будет предпринята, мы ни минуты не сомневались!

После этого мы договорились с консулом, тот пригласил к себе Вада, предъявил ему многочисленные факты нарушений условий контракта и правил использования посольского автотранспорта и предложил подыскать себе другую работу. На удивление, Вад не слишком расстроился от того, что его уволили, а напротив, даже испытал заметное облегчение. Видимо, ему самому порядком надоело в течение многих лет выполнять задания местной контрразведки, не получая соответствующей компенсации за свои труды, а потому обошлось без скандала, упреков и прочих неприятностей, которыми иногда сопровождается увольнение людей, пользующихся покровительством со стороны спецслужб. Наверное, и в местной контрразведке пришли к выводу, что Ваду давно уже пора было «засветиться», а потому рано или поздно мы все равно бы его убрали. А потом, кто знает, насколько он был им полезен: с годами даже самые энергичные и опытные агенты нередко теряют интерес к сотрудничеству, остроту восприятия окружающей их действительности, а то и вообще начинают тяготиться своей затянувшейся связью со спецслужбой.

Так или иначе, но увольнение Вада прошло без каких-либо осложнений!

После этого консул, как и полагается в таких случаях, обратился в МИД с просьбой подыскать Ваду равноценную замену. Ему порекомендовали несколько человек. И вот в определенный день все кандидаты на вакантное место шофера-механика, среди которых был и «Мек», явились в консульский отдел на собеседование.

Их принял Базиленко, дотошно расспросил каждого о житье-бытье, где и кем они работали, затем завхоз посольства Шестаков проверил у них навыки вождения, после чего и был сделан окончательный выбор: на работу, как и следовало ожидать, был принят «Мек»! А коллективные смотрины были организованы с одной лишь целью: убедить контрразведку в непреднамеренности нашего выбора.

Поступили первые сведения на «Бао».

Находившийся на связи у Лавренова агент, работавший на центральном почтамте, которого резидентура использовала для выемки корреспонденции, поступавшей в интересующие нас местные и иностранные учреждения, сообщил, что «Бао» арендовал для агентства Синьхуа специальный почтовый ящик.

Этот факт, возможно, и не привлек бы внимания агента, хотя посольством КНР уже был арендован один почтовый ящик. Агента удивило, что «Бао» оплатил аренду наличными и попросил в дальнейшем не присылать счета в бюро, а передавать ему лично.

Естественно, мы не могли пройти мимо такой возможности: Лавренов дал агенту задание извлекать из этого почтового ящика всю поступающую корреспонденцию и передавать ему для перлюстрации.

Возникшие у нас предположения о том, что «Бао» арендовал почтовый ящик в личных целях и (что была особенно примечательно!) стремится скрыть это от своих соотечественников, вскоре подтвердились: уже первые выемки показали, что он использует его для ведения переписки со своими связями в других странах.

Накануне майских праздников из Центра поступила шифртелеграмма следующего содержания:

«В связи с докладом в Инстанцию полученных материалов о злоупотреблениях Д. П. Драгина, просим срочно сообщить мнение совпосла».

Утром я уже был у Гладышева. Отвлекать его от дела по такому пустяковому поводу не хотелось, а потому я сказал Ноздрину:

— Ладно, оставь, вечером я постараюсь с ним переговорить.

— Нельзя ждать до вечера, Михаил Иванович, — возразил радист-шифровальщик. — Центр на ключе.

— Что значит — на ключе? — не понял я поначалу профессиональный термин радистов.

— Мы должны ответить этим же сеансом связи.

Видимо, дело и в самом деле приняло серьезный оборот, раз Центр держал с нами постоянную связь!

— Ну что ж, попробую к нему попасть еще раз, — сказал я, расписался на шифртелеграмме и снял трубку.

На мое счастье, Гладышев оказался на месте и сразу согласился меня принять.

Я решил для большей убедительности показать ему телеграмму, но потом сообразил, что Центр поступил очень хитро, запросив мнение посла, но не указав, как он это мнение собирается использовать. Поэтому Гладышев запросто мог сделать вывод, что наше ведомство задумало подставить его в качестве инициатора каких-то санкций против Дэ-Пэ-Дэ, и вообще отказаться от каких-либо суждений по этому поводу.

Поэтому я зашел к Гладышеву и на словах рассказал, с какой просьбой ко мне обратился Центр, добавив от себя на свой страх и риск, что мое руководство намеревается внести предложение о досрочном отзыве Дэ-Пэ-Дэ.

— Я полностью поддерживаю это предложение, — не колеблясь, заявил Гладышев.

Но мне этого было недостаточно, и потому я сказал:

— Евгений Павлович, нужна соответствующая аргументация.

— Тогда сообщите, что я считаю…

— Чтобы я чего-нибудь не напутал, — перебил я посла, — лучше написать, и я тогда все передам дословно без всяких искажений.

Гладышев на какое-то время задумался, потом взял листок бумаги и размашистым почерком, несколько раз зачеркнув и переписав заново, сформулировал свою мысль.

— Отсылайте! — сказал он, протягивая мне листок.

Я возвратился в резидентуру, где меня ждал Ноздрин, вырвал из шифрблокнота бланк и написал:

«Сообщаю мнение совпосла, по нашей просьбе высказанное им в письменной форме: „Учитывая допущенные Д. П. Драгиным грубейшие нарушения норм поведения и то, что он своими действиями дискредитировал себя в коллективе и профсоюзной организации посольства, считал бы целесообразным рассмотреть вопрос о его замене до истечения срока полномочий на посту секретаря объединенного профкома“».

Я умышленно составил шифртелеграмму таким образом, чтобы в Центре четко уяснили, что я сообщил мнение посла не с его слов, а что оно зафиксировано им на бумаге и в моих руках есть собственноручно написанный им документ!

Отдав шифртелеграмму Ноздрину, я вызвал Базиленко и попросил:

— Сфотографируй эту записку и вместе с проявленной пленкой принеси мне.

Аппаратура, предназначенная для фотографирования документов, всегда была в полной боевой готовности, и через пару минут Базиленко приколол к занавеске в моем кабинете два мокрых кадрика проявленной фотопленки.

Еще через две минуты я вошел в кабинет посла и положил ему на стол записку.

— Можете уничтожить, Евгений Павлович.

Даже не глянув на записку, Гладышев предложил мне сесть и сказал:

— Давайте обсудим, как мы будем размещать членов нашей делегации на сессию ОАЕ.

Гладышев был достаточно опытным человеком, чтобы понять: раз уж его записка побывала у меня в руках, я вне всякого сомнения сделал копию, а потому нет никакого смысла спешить с ее уничтожением.