От автора

В наследство от прошлого нам достался сложный и противоречивый мир.

В течение многих десятилетий средства массовой информации и другие государственные и общественно-политические институты обеих противоборствующих систем — капиталистической и социалистической — упорно и неустанно создавали «образ врага». Начало этому процессу, как известно, положила «холодная война».

Теперь, в эпоху разрядки и нового политического мышления, когда в окружающем нас мире многое меняется и уже изменилось, все громче и громче раздаются голоса о том, что вместо «образа врага» надо создать «образ друга», то есть видеть прежде всего не то, что разъединяет обе системы, а то, что их объединяет, и на этом строить всю международную политику и межгосударственные отношения.

Такой подход, безусловно, больше отвечает современным реалиям, складывающимся в мире, и процесс всеобщего «братания» можно только приветствовать, хотя некоторые излишне эмоциональные люди, как мне кажется, несколько поспешили развенчать «образ врага», не разобравшись как следует, каким должен быть «образ друга». А друзья, как и враги, тоже бывают разные!

Что касается меня, то, как советский гражданин, проникшийся новым политическим мышлением, я верю, что уже сегодня ничто не мешает дружбе советских и американских ученых, писателей, журналистов, врачей, деятелей культуры; я верю, что стоит только дать им такую возможность, и в два счета подружатся школьники, студенты и домохозяйки; я даже верю, что когда-нибудь, возможно даже очень скоро, подружатся военные. Правда, для этого им придется сначала основательно разоружиться и осознать, что есть не только военные способы решения международных конфликтов.

Но, как человек, почти тридцать лет прослуживший в органах государственной безопасности, я не представляю себе, как могут подружиться сотрудники противоборствующих разведок и контрразведок.

Люди могут дружить независимо от их расы, идеологии, вероисповедания, отношения к сексуальным проблемам, рок-музыке или сюрреализму. Но, как показывает многовековой опыт, и в рамках одной политической системы секретным службам, даже при наличии делового сотрудничества, всегда найдется, что скрывать друг от друга.

Как же можно говорить о дружбе между секретными службами, находящимися по разные стороны невидимой линии фронта?

Было бы, конечно, неверно утверждать, что сотрудники ЦРУ не хотят или отказываются дружить с советскими учеными, дипломатами или военными. Напротив, такая дружба очень даже возможна, причем стремление к ней со стороны сотрудников ЦРУ всегда прямо пропорционально осведомленности этих людей в государственных или военных секретах, а сама дружба может завязаться только при соблюдении одного непременного условия: если ученый, дипломат или военный будет работать на американскую разведку!

Да и как поверить в возможность бескорыстной дружбы, если каждый год иностранные секретные службы делали не менее пятидесяти попыток завербовать кого-либо из советских граждан! И это только известные случаи, а сколько еще неизвестных?!

Но если секретные службы не хотят или не могут «жить дружно», не стоит ли ликвидировать их тогда разом и повсеместно, чтобы они не мутили воду и не мешали стремлению народов к миру и всеобщему благоденствию?

Возможно, когда-нибудь так и произойдет. Но для этого человечеству придется пройти еще длинный и, несомненно, трудный путь, и на пути этом будет много разочарований, крови и слез. А пока необходимо считаться с одним парадоксальным явлением — чем больше доверия между странами, тем совершеннее должна быть система взаимного контроля, потому что никто не хочет оказаться в дураках и поставить под угрозу свои национальные интересы, безопасность своего государства.

А эффективный контроль, наряду с международными соглашениями, обменом информацией, официальными инспекциями и прочими мерами доверия, невозможен без эффективной разведки! Вот и выходит, что разведка выступает как инструмент укрепления доверия между государствами, и ее роль в век нового политического мышления будет неизбежно возрастать!

И тогда по мере сближения государств с различным общественным строем, в том числе США и СССР, будет возрастать активность их разведывательных служб и совершенствоваться меры контрразведывательного противодействия.

Если такой прогноз покажется кому-то сомнительным, мне придется сослаться на такого авторитетного в вопросах разведки человека, как бывший первый заместитель директора ЦРУ Роберт Гейтс. Он считается специалистом по проблемам СССР и даже имеет докторскую степень. Так вот, получив в конце 1988 года назначение на пост первого заместителя помощника президента Соединенных Штатов по национальной безопасности, Гейтс заявил, что «США должны сохранять на высоком уровне разведывательную деятельность против СССР».

А бывший шеф Гейтса — директор ЦРУ Уильям Уэбстер — высказался еще более определенно: «Советский Союз является и останется для нас главным объектом сбора и анализа разведывательных данных… Какие бы соглашения в области контроля над вооружениями США ни заключали с Советским Союзом, наши отношения по своей сути, видимо, останутся отношениями соперников».

И все это было сказано не десять и даже не пять лет назад, а в наши дни, на рубеже между 1988 и 1989 годами, когда сороковой президент Соединенных Штатов Рональд Рейган передавал свои полномочия сорок первому — Джорджу Бушу.

Именно эти высказывания привели меня к решению взяться за перо и рассказать о том, чему довелось быть свидетелем или участником. По многим соображениям, в том числе до истечения «срока давности», я не имел возможности использовать документальные материалы, и потому выбрал форму художественного повествования, придумав всех действующих лиц и изменив время и место некоторых реальных событий, чтобы нельзя было провести исторические аналогии, а также в полной мере использовав предоставленное автору право на художественный вымысел, хотя я старался этим правом не злоупотреблять.

Мне остается только напомнить, что все, о чем я пишу, происходило еще в те времена, когда обе противоборствующие группировки отдавали предпочтение «образу врага», а об «образе друга» никто еще и думать не смел. Хотя, надо признать, с тех пор в стратегии и тактике «тайной войны», которая не прекращается ни на один день, мало что изменилось.

Эти «Записки» я хочу посвятить товарищам по оружию — живым и павшим…

 

1

Звонок в дверь квартиры раздался в тот момент, когда я стоял под душем. Упругая струя прохладной воды массировала мое тело, снимая накопившиеся за день усталость и раздражение, и я испытывал непередаваемое блаженство.

Десять минут назад я вернулся домой после того, как провел в генконсульстве душевную беседу с двумя моряками советского торгового флота.

Я подцепил их довольно далеко от морского порта. Надо заметить, что я никогда не кичился своим положением дипломата, охотно подвозил соотечественников и оказывал им другие услуги, выходящие за рамки моих служебных обязанностей.

Этих двоих я заметил, еще стоя у светофора, и сразу определил в них советских моряков. Я научился этому за многие годы пребывания за границей и, подобно местным торговцам, практически никогда не ошибался. Впрочем, это было не слишком сложно. Они могли напялить на себя самые модные заграничные тряпки, вести себя предельно раскованно и даже нагловато, изображая иностранцев, но все равно было видно, что еще совсем недавно они бегали босиком где-нибудь по Нечерноземью или по Левобережной Украине.

Конечно, командный состав наших судов загранплавания по своему внешнему виду соответствует международным стандартам, и мне приходилось встречать таких офицеров, которые практически ничем не отличались от настоящих иностранцев. Но офицеры большей частью выходили в город в форме или во главе групп, составленных из тех же бывших сельских жителей, и эта компания сразу выдавала их с головой.

Перед моими глазами мельтешили «дворники», но все равно эти двое привлекли мое внимание, может быть, именно потому, что были не в группе, а вдвоем. Бедняги мокли под противным февральским дождичком на проезжей части улицы, чего никогда себе не позволят уважающие себя граждане даже какой-нибудь развивающейся страны, и ловили такси или попутного «левака», подобно тому, как они это делали в любом из советских городов. Проносившиеся мимо лимузины обдавали их водяной пылью, и мне стало жалко этих простодушных ребят, явно обалдевших от западной цивилизации. Я решил помочь им, а заодно и выяснить, почему они оторвались от своей группы. Когда я лихо тормознул, не доехав до них нескольких футов, они радостно загоготали, потом тот, что был в лыжной шапочке и красной куртке с надписью «Феррари» на обоих рукавах, на малопонятном мне языке произнес какую-то фразу, из которой я понял только слово «плиз» и то, что им нужно в центр города. А там, между прочим, были расположены не только магазины и те заведения, что называются злачными местами, но и управление полиции, американское посольство и много других не менее интересных учреждений.

Переспрашивать морячка я не стал — их намерения про ехать в центр города были мне и так понятны. Пребывая в отличном расположении духа, вызванном только что удачно прошедшим разговором с одним очень интересным иностранцем, я решил не только выполнить их невнятную просьбу, но и немножко их разыграть. Я произнес в ответ изысканную и любезную фразу, из которой, я в этом ни секунды не сомневался, они тоже, как и я, но совсем по другой причине уловили только слово «плиз», и открыл им заднюю дверцу.

Они плюхнулись сзади, прижав к груди небольшие черные сумочки с наклеенными на них британскими и французскими флажками, и мы поехали. Освоившись на кожаном сиденье, морячок, который первым вступил со мной в переговоры, на вполне доступном моему пониманию диалекте, состоявшем из невообразимо очаровательной смеси русских и украинских слов, стал обсуждать волновавшую их обоих проблему.

Прошла еще минута, и я четко уяснил, что они едут в одно хорошо знакомое мне место, чтобы совершить там меновую сделку, причем речь шла не о какой-то там «школе», что на языке моряков торгового флота означает радиотехнику, шмотки и прочие предметы ширпотреба, а об обмене на твердую валюту кое-каких ценностей, добытых ими в родных краях, незаконно вывезенных за границу и, по-видимому, находящихся в данный момент в их черных сумочках с иностранными флажками.

В самый разгар этой беседы второй морячок, тоже в лыжной шапочке, но в сине-белой куртке со множеством фирменных надписей, спохватился и, кивнув в мою сторону (мне это хорошо было видно в зеркало заднего вида), намекнул на то, что они поступают неосмотрительно, доверяя свои коммерческие секреты третьему лицу.

Его товарищ беззаботно рассмеялся и сказал:

— Да брось ты, Гриша, все равно этот козел ни черта не понимает по-русски! — и они продолжили свой разговор.

Я спокойно отнесся к тому, что меня так незаслуженно оскорбили в ответ на мою любезность. В том, что эти любители поживиться за счет непреодолимых различий в валютно-финансовых системах приняли меня за иностранца, не было ничего удивительного. Я ехал на автомашине марки «Вольво» и, как полагается, был одет во все иностранное.

Правда, я не носил лыжных шапочек и фирменных курток невероятных расцветок. На мне было скромное кожаное пальто с погончиками на плечах, из-под которого виднелись белая сорочка и десятидолларовый галстук в сине-красно-белую полоску. И все же, думаю, главная причина состояла в том, что я ответил им на весьма приличном английском языке: прежде чем оказаться за границей, я прошел довольно длительную подготовку в одном малоизвестном мировой, да и советской общественности учебном заведении закрытого типа, где преподают не только иностранные языки, но и многое другое, что и вынудило сделать его закрытым.

…Судьба моя, правда, сложилась несколько иначе, чем планировалось вначале, но совсем не потому, что я был нерадивым учеником и не оправдал надежд моих наставников, о которых я постараюсь позднее рассказать. Во время прохождения стажировки в одной уютной европейской стране произошла одна из тех неожиданностей, которые, к сожалению, довольно часто и совсем некстати нарушают наши жизненные планы.

Мне предстояло совершить небольшую ознакомительную «экскурсию» в страну моей будущей работы и немного там «акклиматизироваться». Однако курьер, которому было поручено доставить мне все необходимые документы для этой поездки, попал в автомобильную катастрофу. Вины его в том никакой не было, на него налетел грузовик с одной из расположенных в Европе американских военных баз, за рулем которого находился пьяный сержант.

Сержант отделался легким испугом, потому что у грузовика, сработанного на заводах Форда, был крепкий бампер, а вот легковушка нашего курьера такого бампера не имела, но, даже несмотря на существенные различия в конструкции столкнувшихся автомобилей, все бы, наверное, обошлось, если бы легковушка не вспыхнула.

Люди, пытавшиеся вытащить раненого курьера из покореженной машины, отступили, и он на их глазах сгорел. Это было потом во всех подробностях расписано в газетах. Вместе с курьером сгорели его документы, и его личность так и не была установлена.

Для меня эта трагическая история, как я уже намекнул, кончилась тем, что мне пришлось срочно возвращаться в Москву. Дело в том, что мой паспорт, с которым я собирался отправиться на «экскурсию» и в котором, естественно, была наклеена моя фотография, находился в несгораемом ящичке, вмонтированном в кузов машины, и сгореть поэтому не мог. Было неизвестно, осмотрела ли полиция обгоревшие останки машины, чтобы выяснить все же, кем был ее водитель, нашла ли этот ящичек и извлекла ли из него мой паспорт, или после составления соответствующего протокола машина была сразу же отправлена на свалку.

Мою поездку решили отложить и постараться выяснить, буду ли я объявлен в розыск или нет. Но, поскольку прямых доказательств того, что этот паспорт принадлежит разведчику, а не торговцу наркотиками или другому представителю преступного мира, у полиции не было, она вполне могла и не объявлять розыск, а просто поставить меня на учет, как подозрительную личность. Как бы то ни было, опасность провала была вполне реальной, и рисковать не стали.

Меня перевели в управление внешней контрразведки, и с тех пор я стал ездить за границу с дипломатическим паспортом…

Случай с моряками, когда меня приняли за иностранца, был далеко не единственным. Однажды меня спутали с итальянцем, хотя я ни тогда, ни сейчас не говорю по-итальянски. Я думаю, мне не составило бы большого труда выучить и итальянский язык, если учесть, что кроме английского я прилично владею еще тремя языками романской группы, но в этом, как у нас говорят, не было оперативной необходимости: за многие годы на мою профессиональную орбиту не забрасывало ни одного итальянца.

Произошло это в одной бывшей французской колонии, где я работал во время первой загранкомандировки. Французы по-прежнему чувствовали там себя вольготно. Только в столице их проживало несколько десятков тысяч. У них был свой культурный центр, спортивный клуб и еще несколько частных клубов, или, как их теперь называют, «клубов по интересам», и мне ужасно захотелось вступить в какой-нибудь из этих клубов, потому что французы, надо отдать им должное, умеют прекрасно организовывать свой досуг, и, кроме того, я всегда испытывал к Франции и ее народу большую симпатию. У меня до сих пор стоит перед глазами незабываемая процедура открытия X зимних Олимпийских игр в Гренобле, на которых мне посчастливилось присутствовать, в моих ушах до сих пор звучит усиленное динамиками биение сердца знаменитого фигуриста Алена Кальма, поднимающегося с факелом к чаше, чтобы зажечь олимпийский огонь, и густой, рокочущий голос генерала Шарля де Голля, объявляющего о начале соревнований.

Кроме личных симпатий у меня были и кое-какие деловые соображения. Надеяться на вступление в один из «клубов по интересам» мне было сложно, потому что мои интересы, по правде говоря, несколько выходили за рамки предусмотренных клубным уставом, а вот на вступление в спортивный клуб я вполне мог рассчитывать. В один из воскресных дней, прочитав накануне в газете объявление о том, что спортивный клуб проводит соревнования по стрельбе, я отправился в городской тир.

Соревнования еще не начались, и я скромно встал в сторонке и стал присматриваться к стрелкам, судьям и зрителям. Поскольку на соревнования по стрельбе ходит вполне определенная категория любителей этого вида спорта и все собравшиеся в этот день в тире знали друг друга, мое появление не осталось незамеченным. Вскоре ко мне подошел плотный пятидесятилетний мужчина с волевым лицом, представился президентом спортклуба и любезно поинтересовался, что привело меня в тир.

Я был не менее любезен и ответил, что приехал в страну пару месяцев назад, у себя на родине увлекался стрельбой, хотя, если быть совсем точным, стрелком я стал после того, как по возрасту вынужден был оставить современное пятиборье.

Президент очень обрадовался, сказал, что в их спортивном клубе культивируется не только стрельба, но и конный спорт и фехтование, поэтому я смогу заниматься почти всеми любимыми мною видами спорта. Он подвел меня к оформленному с чисто французской фантазией щиту, на котором были зафиксированы рекорды стрелкового клуба (надо сказать, что они были и рекордами этой страны, потому что коренное население получило независимость в результате политических манипуляций, без вооруженной борьбы, и поэтому не имело возможности, как в некоторых других колониях, поупражняться в стрельбе), и с гордостью указал на два из них, которые были установлены им лично. Так я узнал его фамилию.

Затем президент спросил, какие результаты в стрельбе показывал я и в каких соревнованиях мне доводилось участвовать. Я честно назвал свои лучшие результаты, и поскольку рекорды стрелкового клуба были на уровне нашего первого разряда, а я стрелял чуть лучше нормы кандидата в мастера, то мои результаты произвели на президента большое впечатление. Мне даже показалось, что он в какой-то миг пожалел о том, что обратился ко мне, так как почувствовал реальную угрозу установленным им рекордам. Но потом он, видимо, вспомнил, что я пятиборец, и подумал, что меня от стрельбы отвлекут другие виды, входящие в эту спортивную дисциплину. А может, мне это только показалось.

Я также сказал президенту, что однажды участвовал в чемпионате своей страны по стрельбе и занял тридцать восьмое место. Он посмотрел на меня с явным недоверием, причину которого я узнал несколько позже. У меня не было особых поводов хвастать своими спортивными достижениями. Больших высот я в спорте не добился, если не считать высотой мастерский норматив, поскольку всегда смотрел на спортивные занятия только через призму своей будущей профессиональной деятельности.

Но даже после весьма сдержанного описания моей спортивной карьеры президента так увлекла перспектива заполучить в свой клуб сильного спортсмена, что он с большой настойчивостью стал предлагать мне немедленно вступить в клуб, обещая оказать всяческое содействие и даже позаботиться об обязательных в подобных случаях рекомендациях.

Я тоже этого очень хотел, но, руководствуясь профессиональными соображениями, проявил сдержанность и уклончиво ответил, что не догадался привезти с собой инвентарь и поэтому затрудняюсь сразу дать определенный ответ.

Президент обещал помочь и в этом деле, заявив, что кое-какой инвентарь можно купить в местных магазинах, остальное выписать из Франции.

Я продолжал колебаться, и тогда президент пригласил меня после соревнований отобедать в его компании и продолжить разговор. Эта идея меня увлекла, и я согласился. Он был обрадован и на радостях предложил мне, если я, конечно, не против, принять участие в судействе. К его явному удовольствию, я принял и это предложение и очень быстро доказал, что в обществе «Динамо» мне не зря присвоили судейскую категорию. Квалифицированное судейство еще больше укрепило мою репутацию.

Все было превосходно, если не считать того, что меня несколько смущал энтузиазм, с которым президент предлагал вступить в клуб сотруднику советского посольства. Но потом я решил, что у меня еще будет время все обдумать, а пока надо принимать все как есть. В конце концов я ведь и сам искал возможность вступить в этот клуб.

После соревнований целая кавалькада машин отправилась на виллу президента. Среди приглашенных оказались спортивный директор клуба, казначей, несколько членов правления. Меня, конечно, больше интересовали не их общественные нагрузки, а занимаемое ими служебное положение в государственных и прочих учреждениях, но я не проявлял излишнего любопытства, резонно полагая, что со временем, когда я стану их одноклубником, они сами мне с удовольствием все расскажут.

Пока жены приглашенных помогали хозяйке накрывать на стол, не обращая никакого внимания на собственных детей, придумавших какую-то игру и, совсем как наши ребятишки, с воплями носившихся по дому и прилегающей к нему территории, мужчины уселись в кресла вокруг низенького столика и занялись преприятнейшим делом, которое в «свободном» мире получило название «аперитив».

Эта процедура сопровождается обычно неторопливой светской беседой и весьма заметно отличается от посиделок где-нибудь в уральском или сибирском городке, потому что в руке у каждого собеседника не граненый стакан с водкой, а тонкий и высокий стакан с нарисованными парусниками или автомобилями в стиле «ретро», наполненный каким-нибудь сильно разбавленным напитком и кусочками льда, а сама беседа называется «дискуссией». Я запомнил это на всю оставшуюся жизнь после того, как однажды знакомый француз поправил меня, когда я предложил ему посидеть в баре и поболтать.

Он сказал так:

Мишель, никогда не употребляй это слово! Болтать — это женское занятие, а мужчины всегда дискутируют!

Так вот, во время этой дискуссии казначей, оказавшийся, кстати, исполнительным директором крупного банка, спросил меня:

— Месье, а по какому контракту ООН вы здесь работаете?

Его вопрос несколько удивил меня, и я ответил, что я не международный чиновник, а сотрудник посольства.

— Прошу прощения, месье, — в свою очередь удивился казначей, — но почему же я вас тогда не знаю? Я регулярно бываю в вашем посольстве, знаю всех, кто там работает, но вас никогда не видел.

Эти слова не на шутку меня озадачили, и я стал лихорадочно соображать, как это ему удается регулярно бывать в нашем посольстве без ведома офицера безопасности. Не найдя удовлетворительного ответа, я решил уточнить:

— А какое посольство вы имеете в виду?

Теперь снова пришла очередь удивляться казначею. Со свойственной некоторым французам экспансивностью он всплеснул руками и ответил:

— Как это какое? Разумеется — итальянское!

И тут я сообразил, почему президента удивило, что я с почти мастерским результатом занял только тридцать восьмое место в первенстве моей страны. Он-то тоже имел в виду Италию, а там с моим результатом я наверняка попал бы как минимум в первую пятерку!

Все на какое-то время отвлеклись от аперитива и прислушивались к нашей беседе. Когда я ответил, что не имею никакого отношения к итальянскому посольству, потому как являюсь сотрудником Посольства СССР, возникла немая сцена наподобие той, которой кончается спектакль «Ревизор». Причем мои собеседники исполнили ее так, что им могли бы позавидовать не только провинциальные актеры, но и корифеи знаменитого Малого театра.

Спортивный директор оказался наиболее эмоционально устойчивым человеком, за что, очевидно, и был избран на этот высокий пост. Он первым оправился от шока и, посмотрев на ошарашенного президента, который все еще сидел в позе почтмейстера из гоголевской пьесы, спросил:

— Серж, кого ты к нам привел?

Этот вопрос снял всеобщее оцепенение, и все дружно расхохотались. Надо отдать должное французам: они умеют с достоинством выходить из деликатных ситуаций. Во время обеда только и было разговоров об этом «недоразумении», причем они дружно утверждали, что я говорю по-французски с итальянским акцентом. Как это произошло, я и сам не знаю, это целиком на совести преподавателей, которые учили меня иностранным языкам в малоизвестном учебном заведении.

Эта небольшая накладка не испортила наших отношений. Президент оказался человеком слова и пробил мое вступление в клуб, хотя это был, конечно, своего рода беспрецедентный случай.

Вскоре я стал довольно популярным человеком среди французов, чему во многом способствовали мои спортивные достижения по программе современного пятиборья. Многие из них стали считать за честь называть меня в числе своих друзей.

Я, однако, был очень разборчив и «подружился» только с одним. На него я обратил внимание еще на обеде у президента, хотя он и не входил в руководство клуба, и не пожалел об этом, потому что он являлся советником в местной контрразведке. Конечно, мы не афишировали нашу дружбу, более того, сделали все от нас зависящее, чтобы о ней никто не знал, но от этого наши редкие встречи не стали менее эффективными. Во всяком случае, он очень дорожил нашей дружбой и, чтобы ей ничто не повредило, оберегал меня от излишней назойливости некоторых моих знакомых, своевременно предупреждая меня о том, кто из них связан с контрразведкой.

Его дружеские советы помогли мне, да и многим моим товарищам избежать крупных неприятностей…

Но вернемся к любителям легкой наживы. Уяснив, как я уже сказал, для себя цель их поездки, я свернул с дороги, ведущей к центру, сделал небольшой крюк и через несколько минут подъехал к зданию Генерального консульства СССР.

Я на всю жизнь запомнил выражение их лиц, когда я остановил машину и на чистейшем русском языке предложил им следовать за мной.

Генеральный консул был на месте. Мы не стали тратить время на воспитательную беседу, резонно полагая, что этим лучше заняться в Советском Союзе, а просто предложили им разгрузить свои сумочки с флажками и показать, что именно они собирались обменять на валюту.

Убедившись, что их намерения не были пустой болтовней, генеральный консул вызвал капитана и вручил ему письменное уведомление о задержании двух членов его экипажа, самовольно вышедших в город с целью совершить незаконную валютную сделку в крупных размерах. Капитан пообещал немедленно сообщить об их проступке в пароходство, не отпускать больше на берег, а по прибытии в первый советский порт списать с судна. Дальнейшая процедура входила в компетенцию соответствующих правоохранительных органов.

Эта мера может показаться чересчур крутой, но мы отдавали себе отчет в том, что, если бы не моя любезность, эти деятели совершили бы тяжкое уголовное преступление и в случае задержания на таможне им пришлось бы надолго сменить корабельную каюту на тюремный барак…

Вообще в моей практике довольно часто случались различного рода происшествия с советскими моряками.

Однажды ночью мне позвонил дежурный по посольству и «обрадовал», сообщив, что два наших моряка арестованы полицией порта за кражу.

А дело это происходило в одной развивающейся стране, которой мы оказывали большую и бескорыстную помощь. В числе самого разнообразного оборудования, поступавшего из СССР, были и самосвалы марки «МАЗ». Не знаю, как сейчас, но в ту пору заботливые минские автомобилестроители устанавливали на бамперах своих самосвалов по две желтые фары. Вот за этими-то фарами, прихватив с собой соответствующий слесарный инструмент, и отправились два члена экипажа судна, доставившего в порт эти самые самосвалы. Приглядели они фары еще во время плавания к берегам развивающейся страны, но снять постеснялись, потому что на разгрузке всегда присутствовал представитель «Автоэкспорта» и чиновники соответствующих местных учреждений.

Стоянка, где после разгрузки находились самосвалы, естественно, охранялась, и похитителей задержали на месте преступления.

Приехав в полицию порта, я выяснил, за что и при каких обстоятельствах были арестованы наши моряки, и потребовал с ними встречи.

Независимо от их проступка, они оставались советскими гражданами, и моя прямая обязанность заключалась в том, чтобы защищать их интересы.

Привели задержанных. Один из них был старшим помощником капитана, второй — механиком теплохода. Это были солидные пятидесятилетние люди. Более того, механик, как потом выяснилось, вообще оказался весьма заслуженным человеком, бывшим подпольщиком, орденоносцем, депутатом и почетным гражданином столицы одной из союзных республик.

Я уже собирался начать переговоры об их освобождении, как полицейский комиссар жестом остановил меня и сам произнес запомнившийся мне на всю жизнь монолог:

— Не волнуйтесь, господин Вдовин! Я отпущу ваших моряков. Мы очень признательны вашей стране за бескорыстную помощь и поэтому не будем предпринимать никаких мер. Но у меня вызывает недоумение одно обстоятельство! Я живу в бедной стране, у нас много проблем, одной из них является преступность. Но когда я задерживаю за кражу местного гражданина, я знаю, что он совершил ее чаще всего потому, что у него нет работы и ему нечем накормить своих детей. Но я не могу понять, почему ваши моряки, плавающие на таком прекрасном корабле, имеющие все, в том числе, наверное, и легковые автомобили, снимают фары с самосвала, который они же нам и привезли?! Вы можете мне это объяснить?

Комиссар оказался прав. Доставив старпома и механика на теплоход, я выяснил, что у обоих действительно есть «Волги», и вот на них как раз и не хватало этих самых желтых фар, за которыми они темной ночью отправились в опасное путешествие по охраняемому полицией порту.

И недоумение комиссара по поводу их «странного» поведения тоже было мне понятно. Он просто представить себе не мог, что в наших магазинах нельзя купить желтые фары, как, впрочем, и многие другие аксессуары и запасные части к автомобилям. Возможно, если бы комиссар лучше знал проблемы нашей автомобильной промышленности, он был бы к нашим морякам еще более снисходительным, а мне не задавал бы таких вопросов.

Но мне от этих рассуждений не стало легче. Я был готов провалиться от стыда из-за проступка моих столь уважаемых соотечественников.

Я посмотрел на задержанных и не заметил на их лицах раскаяния.

И тогда мне стало нестерпимо обидно за державу, в которой даже почетные граждане занимаются мелкими кражами.

…Вот и после беседы с нечаянно перехваченными мной незадачливыми валютчиками я ощущал какой-то моральный дискомфорт, поэтому решил, пока жена с дочерью смотрят кино в посольском клубе, забежать домой и принять душ.

Сначала я даже не обратил внимания на этот звонок в дверь, но потом вспомнил, что я в квартире один и открывать придется мне. Пробурчав труднопереводимую на иностранные языки фразу, я закрыл воду, задрапировал полотенцем ту часть тела, которая обычно закрыта плавками, и пошлепал в коридор.

Еще издалека я заметил, что совсем близко у двери лежит какой-то конверт. Оставив его лежать там, где он лежал, я посмотрел в «глазок» и увидел, что лестничная площадка напротив моей квартиры пуста. Видимо, звонивший не дождался или не захотел ждать, когда ему откроют.

Наклонившись, я осмотрел обычный канцелярский конверт, на котором латинскими буквами было написано: «Г-ну Вдовину». Затем я осторожно перевернул его. Конверт не был заклеен, это меня сразу как-то успокоило, потому что конверты с «сюрпризами» всегда заклеены, и я взял его в руки.

Проявленная мной осмотрительность не была случайной и совсем не означала, что я чересчур бдителен или боюсь собственной тени: так предписывали инструкции, которыми руководствовались сотрудники дипломатических представительств всех стран. В последние годы развелось слишком много любителей направлять в различные адреса, в том числе в посольства и на квартиры дипломатов, пакеты, начиненные взрывчаткой или какой-нибудь пакостью. Эти любители как раз и рассчитывают, что иностранный дипломат без всяких предосторожностей вскроет пакет и тут же лишится рук, глаз, а то и жизни.

Но дипломаты, наученные горьким опытом своих неосмотрительных коллег, давно уже не проявляют поспешности при обработке корреспонденции, а предварительно показывают ее специалисту, который с помощью рентгеновской аппаратуры и других хитрых приборов быстро определяет, есть ли в пакете что-нибудь, кроме корреспонденции, и чем это грозит тому, кто намерен познакомиться с его содержимым. И определяет это не кое-как, а стремится проделать все эти изыскания, не подвергая опасности и собственную жизнь, и поэтому для порядка помещает подозрительный пакетик в железобетонный бункер где-нибудь в дальнем углу территории посольства, да и вскрывает его не голыми руками, а с помощью специальных манипуляторов.

Но в моем случае все было чисто, я отогнул клапан и заглянул внутрь. В конверте находился один-единственный сложенный вдвое лист бумаги. Я вынул его из конверта, развернул и буквально обалдел от изумления: в руках у меня была ксерокопия бланка Управления национальной безопасности с грифом «конфиденциально», а на бланке были указаны хорошо мне знакомые фамилии ряда сотрудников советских учреждений в стране и напротив каждой из них колонки каких-то цифр.

Я сразу сообразил, какой документ попал ко мне в руки и почему тот, кто подсунул его под дверь моей квартиры, не пожелал передать мне его лично: это был график работы на следующий месяц того подразделения местной контрразведки, которое осуществляет слежку за советскими гражданами.

 

2

До конца киносеанса оставалось минут сорок, и я решил забежать в посольство. Если шеф там, я вполне успею доложить ему об этом неожиданном инциденте с конвертом и посоветуюсь, как поступать дальше.

Но ни конверт, ни находившийся в нем график работы контрразведки я с собой не взял. Кто его знает, с какой целью мне его подбросили? Может быть, для того, чтобы задержать меня с этим графиком по дороге в посольство и предъявить обвинение в недозволенной деятельности? С учетом такой реальной возможности нести сейчас конверт в посольство было бы непростительной глупостью.

…Мне сразу вспомнился случай с корреспондентом одной из центральных газет в соседней стране Стасом Климовым, отличным парнем и великолепным журналистом, с которым мне как-то пришлось лететь в одном самолете. Это произошло прошлым летом. Стас, как обычно, передал в свою редакцию по телефону очередной материал, а затем попросил знакомую стенографистку позвонить ему домой и попросить жену, находившуюся в тот день с детьми на даче, прислать ему с оказией кое-какие материалы, необходимые для написания серии очерков. Стенографистка обещала выполнить эту просьбу.

Примерно через неделю вечером на квартиру Климова позвонил какой-то человек, назвался экспертом советской делегации, прибывшей на переговоры, и сказал, что привез для Климова небольшую посылку от его жены. Он попросил немедленно приехать в советское посольство и забрать посылку.

Когда Стас подъехал к посольству, к нему подошел человек, по внешнему виду ничем не отличающийся от наших соотечественников, представился как Егоров (в составе делегации действительно был эксперт с такой фамилией), показал даже советский загранпаспорт с фотографией, передал Стасу привет от жены, а затем вручил ему объемистый пакет, заклеенный липкой лентой.

Вообще-то Стас, судя по отзывам, был осмотрительным парнем, но все выглядело настолько естественно, что ему и в голову не пришло хотя бы предложить Егорову зайти в посольство и там посмотреть содержимое пакета. Не успел Стас подъехать к своему дому, как его задержали сотрудники полиции, доставили в комиссариат и там в присутствии уже ожидавших понятых вскрыли «пакет от жены». Вместо вырезок из советских газет и журналов в пакете оказались секретные документы одного местного ведомства.

На следующий день Климов был с большим шумом выдворен из страны за «шпионаж». Так ему отомстили за острые репортажи, которые, видимо, раздражали кое-кого в правительстве страны…

Наученный не столько этим печальным опытом, сколько имея некоторое представление о повадках местной контрразведки, я спрятал конверт в одно укромное место, специально оборудованное в моей квартире для подобных случаев, быстро оделся и вышел из дома.

По дороге в посольство, а до него было всего-то пару кварталов, со мной ничего не случилось, и я даже пожалел, что из-за своей излишней осторожности лишаю шефа возможности подержать в руках подброшенный мне неизвестным пока человеком документ.

За пуленепробиваемым стеклом приемной в этот вечер сидел Валерий Иванович, один из самых наших опытных дежурных комендантов. Еще несколько лет назад Валерий Иванович был футболистом, играл в известной команде мастеров, а ныне с большим успехом выступал на месте центрфорварда нашей посольской команды.

По графику Валерий Иванович заступил на дежурство в двадцать часов, сейчас было почти девять вечера, и я спросил его:

— Не знаешь, Скворцов в посольстве?

Валерий Иванович заглянул в журнал, в котором регистрируется вход и выход сотрудников из посольства, и сказал:

— Должен быть наверху. Из посольства не выходил.

Обычно я перекидывался с ним парой слов о жизни вообще и о спортивных событиях в нашей стране и за рубежом в частности, но сегодня у меня не было времени на светские разговоры, и я сразу пошел наверх.

На площадке между вторым и третьим этажом дорогу мне загородил туго обтянутый фирменными спортивными штанами женский зад. По его габаритам я сразу опознал жену второго секретаря посольства Ларису Васильевну, которая в этот поздний час, вместо того чтобы смотреть кино, мыла лестницу.

…Я не ханжа, я уважаю любой труд и совсем не считаю унизительной или недостойной работу уборщицы, тем более что каждый из нас, за небольшим исключением, сам убирает собственную квартиру и с детства должен разбираться во всех прелестях этой неблагодарной, но необходимой работы.

И все же за границей, как мне кажется, действуют несколько иные порядки, и жене дипломата как-то не пристало выполнять работу уборщицы. Это вовсе не значит, что работа уборщицы — удел жен технических работников. Служебное положение мужа не всегда эквивалентно профессии жены, и среди жен технических работников есть такие, до которых ой-ой как далеко женам некоторых дипломатов.

Безусловно, многие жены загранработников, в том числе и жены дипломатов, оторваны от любимого дела и изнывают за границей от безделья (домашняя работа не в счет, она им успевает надоесть до тошноты), а потому согласны заняться чем угодно, только бы не сидеть дома и как-то разнообразить свою жизнь. Тем не менее во многих странах придерживаются пусть не приличий, но каких-то неписаных правил, в соответствии с которыми не положено жене дипломата, страдая не столько от физических, сколько от моральных мук, тайно и явно стыдясь того дела, которое она делает, заниматься уборкой помещений.

Не положено хотя бы потому, что она идет на этот стыд и унижение зачастую исключительно из желания перехватить лишнюю сотню долларов и потратить эти деньги на свои личные нужды.

В том, что это именно так, убеждает такой довод: в Союзе ведь уборщицам тоже неплохо платят и профессия эта весьма дефицитная, но я что-то не слышал, чтобы хоть одна жена дипломата работала в Москве уборщицей, даже в самых престижных и чистых учреждениях. Есть же этому какие-то причины! Почему же за границей они не должны приниматься в расчет, в том числе и в нашем посольстве?

А вообще в том, что все наши учреждения за границей убирают преимущественно жены командированных советских граждан, есть большое преимущество. И не только в смысле экономии валютных средств, но особенно в плане обеспечения безопасности. Ни одна американка, кем бы ее муж ни служил, хоть самым рядовым сотрудником, никогда, ни при каких обстоятельствах не согласится работать уборщицей американского посольства, а не убирать нельзя. Вот и вынуждены американцы обращаться к услугам местных граждан, то есть допускать во все помещения, в том числе самые секретные, посторонних, а это уже небезопасно, потому что каждый из работающих в посольстве местных граждан — это прежде всего не американец. И когда появляется возможность немного подзаработать на выдаче чужих секретов какой-нибудь иностранной разведке, такие люди от нее не отказываются.

Знают об этом американцы, перемещают время от времени местный обслуживающий персонал, периодически вообще полностью заменяют его, а положение поправить не могут, потому что все равно кто-то должен убирать помещения, а раз кто-то должен, то и чужие глаза и уши в посольстве всегда есть!

Поэтому безгранична наша признательность беззаветным советским женщинам, в том числе и женам дипломатов, которые взяли на себя эту тяжелую и грязную работу, благодаря чему мы и избавлены от необходимости пускать иностранцев в наши учреждения…

Заметив меня, Лариса Васильевна быстро выпрямилась, стыдливо спрятала мокрую тряпку за спину и пропустила меня наверх.

Я поднялся на третий этаж, набрал шифр замка и вошел в помещение резидентуры.

Резидентом у нас в ту пору уже был Андрей Петрович Скворцов. Мы работали вместе менее года, до этого даже не были знакомы, и у нас все еще продолжался процесс взаимного сближения и «притирки».

Отношения между нами были очень уважительные, но пока ограничивались исключительно официальными рамками. Скворцов держал меня на определенной дистанции, но делал это, надо отдать ему должное, очень тактично, и, может быть, поэтому я не очень расстраивался: я понимал — чтобы сократить эту дистанцию, нужно время, необходимо лучше узнать друг друга, посмотреть, как говорится, в деле. К тому же личные отношения возникают только при обоюдном к ним стремлении, и насиловать друг друга в этом смысле ни в коем случае нельзя, особенно когда речь идет об отношениях начальника и подчиненного.

Трудно сказать, что нам мешало, может быть, какие-то особенности наших характеров или разница в возрасте. Конечно, тринадцать лет — не такая уж большая разница, но в нашем случае это была целая пропасть, потому что Андрей Петрович успел повоевать, войну закончил командиром разведроты, да и в разведке служил почти вдвое дольше меня. Напротив, с его предшественником мы были почти одногодками, да и знали друг друга много лет, а что толку?

Он был, как говорится, из молодых да ранний, ему покровительствовал один наш очень большой начальник, поэтому он тоже стремился стать большим начальником и не скрывал этого. А такое «стремление», как известно, портит человека. Вот и его заботило не столько дело, которое он возглавлял, сколько его внешняя сторона. И хотя он, признавая мой опыт, предоставлял мне большую свободу действий и не слишком вмешивался в мои дела, работать с ним было скучновато, потому что он избегал всякого риска и занимался в основном встречами и проводами высокопоставленных лиц, очень любивших наведываться в нашу страну.

Я тоже хотел расти, но влиятельного покровителя у меня не было, да и не в моих правилах было искать себе покровителя, и поэтому я мог рассчитывать только на личные достижения в работе. А с достижениями как раз и возникали сложности, и, самое обидное, не столько потому, что этому мешала местная контрразведка, сколько из-за чрезмерной осторожности шефа. Поэтому, несмотря на великолепные личные отношения, я расстался с ним без особых сожалений. Если доведется, я с удовольствием съезжу с ним на рыбалку или в туристскую поездку, но оказаться еще раз в одной стране мне бы не хотелось.

Работать со Скворцовым мне было намного сложнее, но зато и намного интереснее. В нем мне особенно импонировало то, что для него на первом месте всегда стояло дело. Каждого работника он тоже оценивал прежде всего по деловым качествам, сам превосходно разбирался во всех тонкостях нашей профессии, и работа с ним была для меня отличной школой.

Вот и сейчас мы быстренько расставили все по своим местам…

В самом этом происшествии для нас обоих не было ничего сверхъестественного. Во все советские учреждения за границей довольно часто обращаются иностранцы с предложением различного рода услуг, в смысле как единовременной, разовой передачи нам всевозможных сведений, составляющих государственную или служебную тайну, так и долговременного сотрудничества с советской разведкой. Безусловно, на дверях наших посольств никто не вывешивает объявлений типа «здесь осуществляется круглосуточный прием лиц, желающих сообщить информацию», но такие люди все равно идут, и от этого никуда не деться.

Идут чиновники государственных учреждений, сотрудники частных фирм и научно-исследовательских центров, занимающихся разработкой новейших технологий или образцов военной техники, военнослужащие и гражданские специалисты. Довольно редко, но все же обращаются к нам с подобными предложениями и сотрудники секретных служб.

Конечно, всякий здравомыслящий человек, а тем более сотрудник секретной службы, представляет себе, какими серьезными последствиями чреват для него подобный визит в советское посольство и последующее сотрудничество с советской разведкой. И раз уж он решается на этот шаг, значит, у него есть какие-то серьезные причины.

Одной из таких причин нередко бывает искреннее желание оказать помощь нашей стране в борьбе за мир, в разоблачении происков враждебных сил. У нашей страны всегда было много друзей, и с каждым годом их становится все больше. Разве можем мы запретить им поступать, сообразуясь со своими симпатиями и убеждениями?!

Довольно часто в наши учреждения обращаются люди, доведенные до отчаяния нуждой или иными обстоятельствами, а иногда из элементарного стремления заработать шальные деньги. Должны ли мы отказываться от их услуг только потому, что деньги для них значат больше, чем убеждения?

Так, однажды в наше посольство в одной азиатской стране пришел майор американской военной разведки и заявил, что попал в трудное финансовое положение и, чтобы выбраться из него, ему срочно нужны десять тысяч долларов. За эту сумму он был готов передать нам любые известные ему сведения о деятельности американской разведки в Тихоокеанском регионе, включая сведения об акциях, проводимых в районах, прилегающих к советскому Дальнему Востоку. Сама по себе такая информация была интересной, однако по вполне понятным причинам его заявление было встречено с известной долей недоверия, потому что среди американских вояк, да и сотрудников других ведомств достаточно много разного рода авантюристов, которые не прочь подзаработать на традиционной русской отзывчивости к чужому несчастью.

Вот и в этом случае ему задали массу уточняющих вопросов, на которые он с готовностью ответил, обозначили проблему, освещение которой стоило бы таких денег, но твердо заявили, что вопрос о вознаграждении может быть рассмотрен только после получения от него информации и ее оценки нашими специалистами.

Такой ответ не устроил майора: он понял, что получить десять тысяч в течение нескольких дней ему не удастся, и был этим явно разочарован. Уходя из посольства, он сказал на прощание, что мы были его последней надеждой и что теперь он конченый человек.

Это заявление не встретило особого сочувствия, да и визит майора был расценен как какая-то проделка американских спецслужб, но суровая действительность опровергла эти предположения. Буквально через пару дней над столицей этой азиатской страны поднялся американский военный вертолет, завис на высоте трехсот или четырехсот метров, и из вертолета выпал незадачливый майор, то ли сам решивший подвести итог своей неудачно сложившейся жизни, а скорее, выброшенный из вертолета своими безжалостными сослуживцами, которым он задолжал крупную сумму.

Этот печальный случай дал нам повод уяснить, что иногда жизнь американских разведчиков складывается таким образом, что они оказываются у последней черты и в такой момент готовы на все. Вот как только угадать, последняя ли это черта или первый шаг к крупной провокации?..

Это большая удача, когда нам по своей инициативе предлагает свои услуги честный человек, располагающий к тому же интересной информацией. Но каждый визит такого доброжелателя, каждое его обращение к сотруднику советского учреждения — это и большая опасность! На нашей памяти было довольно много случаев, когда слово «доброжелатель» приходилось брать в кавычки.

Дело в том, что иностранные секретные службы под видом «доброжелателей» активно используют свою агентуру, чтобы осуществлять самые разнообразные провокации, компрометировать советское посольство или умышленно снабжать нас материалами дезинформационного характера, которые могут побудить наше руководство принять неправильные или выгодные западным странам решения.

Довольно часто в наши посольства приходят различного рода вымогатели, авантюристы, стремящиеся получить крупную сумму денег за мнимые услуги. Среди этих людей попадаются такие артисты, такие мастера мистификаций, что разобраться в их истинных намерениях далеко не просто.

Когда в то или иное советское учреждение за границей или к какому-то конкретному сотруднику обращается иностранец с предложением своих услуг, это всегда происходит неожиданно. Более того, никогда заранее не известно, с каким предложением он обратится в советское учреждение, какие причины побуждают его к этому, сотрудником какого ведомства, компании или фирмы он является. Вы можете всю жизнь заниматься этим делом, и тем не менее вам все равно придется каждый раз решать неожиданно возникающие проблемы, с которыми ранее никогда не приходилось сталкиваться.

В беседе с такими людьми всегда возникает масса нестандартных ситуаций, вопросов, подозрений, и вам не остается ничего другого, как противопоставить им свои познания, интуицию и профессиональный опыт. Любая такая беседа — это поединок двух людей, каждый из которых озабочен решением своих собственных проблем. И если у визитера одна цель: как можно выгоднее продать нам свою реальную или мнимую осведомленность в государственных или ведомственных секретах, то перед беседующим с ним сотрудником посольства целей гораздо больше: и не упустить интересного человека, и не нарваться на провокатора, и не пустить народные деньги на ветер, и не стать жертвой мошенника или авантюриста, и это еще далеко не все возможные варианты!..

В ходе обсуждения Скворцов рассказал довольно любопытный случай из своей богатой оперативной биографии. Правда, он существенно отличался от моего как по форме, так и по содержанию, но все равно его можно было отнести к числу типичных примеров работы с человеком, которому вдруг пришла в голову мысль быстро и крупно заработать на передаче секретов.

Было это довольно давно, когда Скворцов, еще сравнительно молодой разведчик, работал в стране, где было полно американских военных баз (в дальнейшем мне придется еще не раз упоминать такие страны, потому что именно там как раз чаще всего что-нибудь и происходит, но совсем не по причине предвзятого к ним отношения: так уж случилось, что американцы понастроили свои базы во многих странах мира и тем самым вынудили нас присматривать за тем, чтобы эти базы не были использованы в ущерб интересам и безопасности нашей страны).

В ту пору Скворцов по молодости лет отличался большой общительностью и любил проводить свободное время в одном уютном баре, пользовавшемся популярностью у американских офицеров. И вот сидит он однажды у стойки, а рядом с ним с трудом балансирует на высокой табуретке изрядно подвыпивший американский летчик. К тому времени пилот был уже в умиротворенном состоянии, и ему ужасно хотелось с кем-нибудь поделиться своими проблемами. А их у него, как оказалось, было предостаточно. И главной была острая нехватка денег.

Повертел пилот головой, заметил рядом симпатичного молодого парня при галстучке и с присущей американцам непосредственностью спросил:

— Ты кто?

Скворцов не стал юлить и говорит:

— Третий секретарь советского посольства.

— А ты не врешь? — с недоверием посмотрел на него пилот.

— Ей-богу, не вру, — побожился Скворцов.

— Слушай, парень, у тебя есть деньги? — неожиданно спросил пилот.

— А что? — в свою очередь спросил Скворцов, полагая, что тому не хватает на выпивку.

— Купи у меня ракету! — вдруг предложил пилот и икнул.

Поначалу Скворцов принял это предложение за пьяную болтовню, но все же решил исключительно от нечего делать расспросить пилота, о какой ракете идет речь:

— А что за ракета и сколько ты за нее хочешь?

И тогда американец объяснил ему, что это новейшая ракета класса «воздух-воздух», назвал ее индекс и тактико-технические данные и рассказал, что состоит она из трех сборных секций, каждая секция в специальном контейнере длиной около шести футов, то есть чуть больше полутора метров, а весом фунтов двести, то есть чуть меньше ста килограммов, и хочет он за нее пять тысяч «баков», то есть американских долларов.

— И когда ты можешь ее продать? — безразличным тоном спросил Скворцов, хотя в нем уже проснулся азарт охотника, почувствовавшего приближение крупного зверя.

— Завтра, — по-деловому ответил пилот, — в крайнем случае, послезавтра, потому что через два дня я улетаю в Штаты.

И в той же ни к чему, казалось бы, не обязывающей шутливо-пьяной манере, в которой проходил весь этот разговор, пилот предложил вечером следующего дня встретиться в одном укромном тупичке на окраине города недалеко от военно-воздушной базы, особо подчеркнув, что приехать надо на машине с кузовом типа «универсал», способным вместить три полутораметровых контейнера, обязательно привезти деньги, иначе сделка не состоится, и, главное, никому ничего не рассказывать, а то у него будут большие неприятности.

На том и порешили, после чего Скворцов заказал по двойной порции виски, сам пить не стал, а оба стакана отдал пилоту, чем еще больше расположил его к себе.

Размышляя по дороге в посольство об этом разговоре, Скворцов склонялся к тому, что все это очень похоже на пьяную болтовню или провокацию. Предположения о возможной провокации были далеко не беспочвенными, потому что предложенное пилотом место для перегрузки ракеты было весьма удобно для того, чтобы захватить Скворцова и незаметно увезти его на военную базу.

И тем не менее профессиональное чутье подсказывало Скворцову, что пилот предложил ему хорошую сделку.

Когда Скворцов доложил обо всем своему шефу, тот позвонил военному атташе и спросил, слышал ли он что-нибудь о новой американской ракете класса «воздух-воздух» с соответствующим обозначением. Военный атташе был весьма осведомленным человеком, когда дело касалось новых образцов иностранного вооружения, он сразу пришел в заметное возбуждение и заявил, что, если бы ему подвернулась возможность раздобыть такую ракету, он не пожалел бы за нее и пятидесяти тысяч долларов и не прогадал бы, поскольку такая ракета стоит гораздо больше.

Такая оптимистическая информация окончательно убедила шефа, и он решил рискнуть. Обдумав все как следует, порешили, что Скворцов проведет встречу с пилотом не в тупичке, где его запросто могли заблокировать и умыкнуть, а в более подходящем для этого месте, которое будет обеспечено соответствующим прикрытием, чтобы исключить любые неожиданности.

Поскольку на согласование этого вопроса с Москвой времени уже не оставалось, шеф взял всю ответственность на себя.

В помощь Скворцову выделили еще двух коллег, которые должны были вести наблюдение за местом встречи и вмешаться, если потребуется обеспечить его личную безопасность. Вечером они заблаговременно выехали в район встречи и безуспешно в течение часа ждали появления там Скворцова и американца, но никто так и не приехал.

Как потом выяснилось, американец, хоть и был накануне очень даже навеселе, оказался человеком, умеющим держать слово, и точно в назначенное время прибыл на место за рулем громадного «шевроле».

Скворцов, как и планировалось, перехватил его в нескольких кварталах от тупичка и предложил проехать туда, где вели наблюдение двое его коллег, но американец не пожелал терять время на разъезды и предложил немедленно произвести перегрузку, так как он очень спешит. Скворцов попробовал настоять на своем требовании, но пилот был непреклонен в своем стремлении как можно быстрее избавиться от ракеты, и Скворцову ничего не оставалось делать, как согласиться.

За одну минуту они перебросили из «шевроле» в микроавтобус, на котором приехал Скворцов, три контейнера с ракетными секциями, добросовестный пилот передал ему целую пачку секретных инструкций и наставлений, а вместо пяти тысяч долларов получил от Скворцова честно заработанные семь тысяч, поблагодарил за щедрость и уехал.

Наверное, вся эта операция выглядела со стороны как эпизод из какого-то дешевого боевика, но как бы то ни было, а дело было сделано, к тому же все обошлось благополучно, никаких провокаций не произошло, ракета была доставлена по назначению, и настало время по заслугам отметить всех участников операции. Их и отметили: Скворцов получил орден Красной Звезды, его шеф медаль «За боевые заслуги», и оба они по выговору за нарушение служебной дисциплины.

Остальные участники и свидетели операции из всей этой истории извлекли соответствующий урок: всего в разведке предусмотреть нельзя, кто не проявляет разумную инициативу и не рискует, тот, может быть, не получает выговоров, но орденов и медалей, по крайней мере заслуженных, тоже не дождется!

…Конечно, когда мы обсуждали мою ситуацию, нас заботил не столько вопрос о том, как заработать орден, а тем более выговор, сколько возможность регулярного получения очень важной информации из местной контрразведки. Чтобы было понятно, что к чему, мне придется сделать небольшое, но важное, на мой взгляд, пояснение, потому что мы столкнулись с особым случаем.

Во все времена перед нашей службой стояла проблема обезопасить советских граждан, работающих за границей, от вербовочных поползновений со стороны иностранных секретных служб. То, что находящиеся за границей советские граждане являются главным объектом таких поползновений, объясняется очень просто: во-первых, в советских учреждениях работают носители самых разнообразных государственных секретов, представляющие не только все внешнеполитические ведомства Советского Союза, но и партийные и многие государственные органы, а во-вторых, склонить отдельных из них к предательству в условиях заграницы намного легче, чем, скажем, в Москве, где сотрудникам иностранных разведок приходится остерегаться советской контрразведки.

Как в условиях заграницы обеспечить сохранность государственной тайны, не дать секретным службам заманить в свои сети сотрудников советских учреждений, временно командированных советских граждан? Как выявить среди них тех, кто стал объектом пристального интереса со стороны секретных служб, или тех, кто по собственной инициативе, а такие тоже бывают, готовится совершить предательство? Следить за всеми? Но это значит — не доверять никому, всех брать под подозрение! И потом, кто будет следить и каким образом, если в стране может находиться несколько тысяч советских граждан, а офицер безопасности всего один?

Нет, применять такой «экстенсивный» метод было бы неправильно с политической точки зрения, да и невозможно чисто физически.

Тогда, может быть, сузить круг подозреваемых, взять под наблюдение только тех, кто в силу своих личных качеств и недостатков, особенностей своего поведения в условиях заграницы может привлечь к себе внимание секретных служб? Но как его сузить, этот круг? Для этого опять же надо сначала следить за всеми! И где те критерии, по которым можно судить, что тот или иной человек, даже имеющий какие-то личные недостатки или совершающий неблаговидные поступки, обязательно докатится до предательства?

Видимо, и этот путь далеко не самый эффективный. И потом, практика показывает, что во многих случаях поведение людей, сотрудничавших с иностранными разведками, в своем окружении было если и небезупречным, то по крайней мере не слишком бросалось в глаза.

В этой непростой ситуации все решается предельно просто: надо проникнуть в так называемый «русский отдел» соответствующей секретной службы и узнать, как говорится, из первых рук, кто из советских граждан уже завербован, кого готовятся вербовать, и вообще, что замышляется против советских граждан, находящихся за границей!

Вот это «вообще» заслуживает особого разговора, поскольку когда речь заходит о планах и замыслах той или иной секретной службы против советских граждан, то подразумеваются, конечно, ее намерения не только склонить их к сотрудничеству, но и осуществить различного рода крупные и мелкие провокации, которые отравляют жизнь самим жертвам и ухудшают и без того иногда не самые радужные межгосударственные отношения.

А защита советских граждан от провокаций иностранных секретных служб — это наша святая обязанность, и именно на решение этой задачи расходуется значительная, если не большая, часть времени и сил наших резидентур.

И даже это еще не все, потому что проникновение в «русские отделы» дает возможность выявлять агентуру секретных служб, используемую в изучении советских граждан и в организации всевозможных провокаций, обнаруживать и извлекать установленные в советских учреждениях микрофоны и другие подобные устройства и решать массу других проблем, о которых в силу их определенной специфики мне не хотелось бы сейчас говорить.

Для того чтобы решить эту «простенькую задачку», то есть проникнуть и узнать, надо найти компетентного сотрудника «русского отдела» и уговорить его работать на нас. Или дождаться, когда кому-либо из них самому придет в голову мысль оказать нам такую важную услугу.

Первое хотя и сложнее, но предпочтительнее, потому что можно долго ждать такой удачи, да так и не дождаться!

Вот такие задачки и решает управление внешней контрразведки, в котором я имею честь служить.

…Теперь, когда я дал некоторые пояснения, я думаю, понятно, почему Скворцов и я с таким интересом отнеслись к подброшенному под мою дверь конверту.

Его содержание, этот самый листок с фамилиями сотрудников советских учреждений в стране, среди которых, между прочим, были и наши фамилии, и колонками цифр напротив каждой из них, со всей очевидностью подтверждало, что человек, решившийся на такой серьезный шаг, как раз и является таким необходимым для нас сотрудником «русского отдела» и детально осведомлен обо всем, что делается и что замышляется против нас и наших соотечественников.

А поэтому упускать такого человека, не сделав все возможное, чтобы установить с ним деловой контакт, мы не имели права.

Детально проанализировав ситуацию, мы пришли к следующим выводам.

Во-первых, можно было с достаточной степенью уверенности предположить, что подбросивший конверт действует по личной инициативе. На провокацию с использованием собственного сотрудника секретные службы решаются очень редко, поскольку это всегда связано с необходимостью идти на передачу чрезвычайно важной информации, затрагивающей деятельность самой секретной службы. Если же вся эта затея организована контрразведкой, значит, она преследует какие-то далеко идущие цели и ради этого готова пожертвовать некоторыми своими секретами.

Во-вторых, доброжелатель хорошо ориентируется в обстановке и мою квартиру выбрал не случайно. Из этого вывода следовало, что он либо имеет самое непосредственное отношение к работе по советским гражданам, либо наводку на меня ему дала контрразведка.

В-третьих, тот факт, что этот человек не побоялся зайти в дом, где проживают сотрудники советского посольства, находящийся под постоянным наблюдением контрразведки, означал, что либо он имеет право по роду службы беспрепятственно появляться в районе советских учреждений и мест проживания советских граждан, либо все это опять-таки сделано им с ведома контрразведки.

Проведенный нами анализ, таким образом, показал, что ситуация далеко не однозначна, в ней возможны любые повороты, а поэтому действовать надо с максимальной осмотрительностью, поскольку опасность, что все это подстроено местной контрразведкой, чтобы втянуть нас в игру, а затем организовать какую-то провокацию, была довольно реальна.

Обывательская логика подсказывала, что лучше не связываться с таким сомнительным делом, потому как еще неизвестно, будут ли от него какие-то выгоды, а вот неприятности были вполне вероятны, но это ведь проще всего — не рисковать, ничего не делать, пусть себе все идет как идет, авось пронесет. Тому, кто так рассуждает, нечего делать в разведке!

Но и игнорировать опасность мы тоже не имели права. Поэтому, обсудив инцидент и тщательно взвесив все возможные последствия, мы со Скворцовым решили пока ничего не предпринимать, посмотреть, насколько совпадут те сведения, которые сообщил нам неизвестный доброжелатель, с тем, как в течение ближайшего месяца будет вести себя местная контрразведка, и подождать, что за этим последует.

Мы отлично понимали, что тот, кто передал нам документ, преследует какую-то цель, а раз так, значит, он обязательно предпримет еще какие-то действия в развитие своего замысла и в конце концов обязательно вступит со мною в контакт.

Приняв такое решение, мы закрыли резидентуру и пошли в клуб, где как раз кончался киносеанс, чтобы встретить своих домочадцев и проводить их домой…

 

3

Прошло недели три. В очередное воскресенье мы, как обычно, всей семьей поехали в конноспортивный клуб.

В машине у каждого из нас было свое постоянное место: я за рулем, жена рядом, а Иришка на заднем сиденье. Впрочем, на заднем сиденье — это будет не совсем точно. В последнее время Иришка стала опускать подлокотник и садиться на него верхом спиной к движению машины, чтобы смотреть через заднее стекло.

Мне это не нравилось, и не только потому, что в случае резкого торможения она могла слететь с подлокотника и удариться спиной, но и потому, что ее поза смущала водителей некоторых машин, ехавших следом за нами.

Вот и сейчас она, несмотря на мои неоднократные запреты, снова уселась верхом на подлокотник и уставилась в заднее стекло. Я только хотел сделать ей очередное замечание, как Иришка вдруг сказала:

— Папа, а за нами снова едет этот «ситроен»!

— Какой «ситроен»? — спросил я самым безразличным тоном, на какой был способен, хотя отлично понимал, что она имеет в виду.

— А тот, голубой, помнишь, который ехал за нами позавчера. Только тогда у него был номер 836, а сегодня 718 и буквы другие.

— Не выдумывай, — недовольно пробурчал я, — и слезь с подлокотника. Это другой «ситроен».

— Нет, папочка, не другой! — ехидно ответила дочь. — Это номер у него другой, а вмятина на правом крыле та же, и водитель тот же, только позавчера он был в красной рубашке без галстука, а сегодня у него светлая рубашка и галстук.

«Вот чертова девка!» — подумал я. Мне был очень хорошо знаком этот голубой «ситроен», я давно его заметил, но не обращал на него внимания, как поступал всегда, когда ехал по личным делам и мне не нужно было выявлять слежку.

— Он что, следит за нами? — снова спросила Иришка, не собираясь слезать с подлокотника.

— Тебе что папа сказал? — пришла мне на помощь жена. — Сядь нормально!

Иришка неохотно сползла с подлокотника и, не дожидаясь моего ответа, утвердительно сказала:

— Точно, он за нами следит! Мы что, шпионы?

— Перестань болтать глупости! — строго сказал я. — Не следит, а охраняет, чтобы на нас кто-нибудь не напал или не наехал.

Выслушав мое объяснение, Иришка скептически хмыкнула. Но что я еще мог ей сказать? Это было вполне современное дитя, выросшее за границей и с младенческого возраста привыкшее ко всяким передрягам, которых было предостаточно у ее родителей.

Впервые Иришка удивила меня четыре года назад, когда ей было пять лет. Это произошло в той самой развивающейся стране, где у меня состоялся незабываемый разговор с комиссаром портовой полиции. А было это так.

Среди моих знакомых был шифровальщик резидентуры ЦРУ. Он работал на нас уже много лет, еще с той поры, когда служил на одной из американских военных баз в Европе. Отслужив в армии, он закончил курсы шифровальщиков, поступил в ЦРУ и стал работать в американских посольствах за границей. Периодически он передавал мне подлинники весьма интересных документов, раскрывающих различные аспекты деятельности американской разведки не только в этой развивающейся стране, но и во всем регионе.

Наши встречи происходили, как правило, поздно вечером недалеко от загородной виллы, где проживал технический персонал американского посольства, в то время, когда он выводил на прогулку свою собачку. Пока он гулял, мне надо было съездить в резидентуру, сфотографировать документы и вернуться, чтобы их возвратить, поскольку утром он должен был положить их на место.

На всю эту процедуру мне отводилось не более полутора часов, и этого времени было бы вполне достаточно, потому что от виллы до советского посольства было около десяти километров; десять километров туда, десять обратно, итого двадцать, фотолаборатория была наготове, мне всегда помогал кто-нибудь из моих товарищей, и, для того чтобы переснять документы, требовалось не более десяти минут. Но вся загвоздка была в том, что обстановка в стране в тот период была напряженной, действовал комендантский час, при въезде в город свирепствовали контрольно-пропускные пункты, на дорогах было полно военных и полицейских патрулей, которые останавливали и дотошно проверяли местный автотранспорт. К дипломатам, особенно из социалистических стран, отношение было вполне лояльное, однако нет-нет да какой-нибудь патруль, не слишком осведомленный о тех правах, которыми пользуются дипломаты, в частности о дипломатической неприкосновенности, делал попытку не только проверить у дипломата документы, что было в порядке вещей, но и досмотреть его машину.

На эти дурацкие формальности требовалось много времени, иногда у контрольно-пропускного пункта скапливалось несколько местных автомашин и приходилось вставать в очередь, а если впереди оказывался автобус, набитый пассажирами, то на этом месте можно было проторчать когда пятнадцать, а когда и все двадцать минут. Из-за этих проверок только на дорогу в один конец могло уйти около сорока пяти минут, и операция по возвращению документов оказывалась под угрозой срыва.

Тогда, чтобы выиграть время, я придумал маленькую хитрость: на подобные операции я стал брать Иришку. Я стелил на заднее сиденье одеяльце, укладывал ее и уговаривал уснуть. Когда она засыпала, я отправлялся в путь.

Подъехав к контрольно-пропускному пункту, где в ожидании проверки маялись машины и пассажиры, я сразу подзывал офицера и говорил, что мой ребенок заболел малярией или тропической лихорадкой и я спешу к врачу. Офицер светил фонариком в салон, видел разметавшуюся во сне, потную от тропической жары девочку и, убедившись, что я говорю чистейшую правду, давал команду немедленно пропустить меня без очереди.

Я неоднократно использовал этот трюк, и однажды, садясь в машину, Иришка неожиданно спросила:

— Папа, мы едем по работе или просто так? Мне спать или не спать?

Смышленая девочка, оказывается, давно усекла, что, если я прошу ее заснуть, значит, я еду «по работе», а если она без моей команды надумала уснуть, а я не разрешаю, значит, мы едем домой или в гости, и поэтому мне не хочется таскать ее на руках. Такой чести она удостаивалась только после участия в операции по связи с шифровальщиком резидентуры ЦРУ. Так что обнаружившаяся у Иришки спустя четыре года способность выявлять слежку меня нисколько не удивила.

Но это была не единственная проблема в нашей семье. Гораздо больше хлопот доставляла мне моя собственная жена, потому что Иришка встревала в мою работу от случая к случаю с интервалом в несколько лет, а жена готова была мне помогать постоянно, и, хоть и была она женщиной довольно дисциплинированной, тем не менее время от времени мне приходилось ограничивать ее инициативу.

Вот и сейчас, едва закончился инцидент с Иришкой, как в разговор вступила жена:

Что мне сказать, если Элен снова пригласит нас в гости?

Элен была супругой одного очень интересного человека, и жена, надо отдать ей должное, потратила много времени и сил, чтобы подружиться с ней и довести эту дружбу до такого уровня, что Элен пригласила нас в гости.

Откажись, — тем не менее посоветовал я, машинально наблюдая в зеркало заднего вида за маневрами голубого «ситроена», который пытался спрятаться от меня в потоке машин.

— Неудобно как-то, я уже дважды отказывалась от ее приглашений.

Это была чистая правда, мы долго этого добивались, и вот теперь, когда нас наконец приглашают, приходится отказываться.

— Пока я не разберусь с одним делом, новые знакомства заводить не будем!

Надо сказать, что вообще-то я скептически отношусь к использованию женщин в разведывательной работе, в том числе и жен разведчиков. По моему убеждению, не женское это дело. Разведывательная работа подчиняется своим, и притом весьма жестоким, законам, по которым согласится и сможет жить далеко не каждый мужик, куда уж тут слабому полу!

Правда, американские разведчики активно используют своих жен, не говоря уже о незамужних сотрудницах, но это их дело. Я же считаю, что жене разведчика достаточно создать мужу благоприятную обстановку в семье, окружить его вниманием и заботой, хорошо накормить, аккуратно одеть, снять стресс, приласкать, и этим ее участие в разведывательной работе должно ограничиваться.

Конечно, попадаются отдельные жены, у которых способностей к разведывательной работе не меньше, а иногда даже больше, чем у их мужей. Но наша профессия не ограничивается только набором специальных приемов и навыков. Разведчик не может делить свою жизнь на рабочее и нерабочее время, а обязан отдавать своему делу все «сорок восемь» часов в сутки. И вообще, перефразируя одно известное изречение, можно сказать, что разведка — это не профессия, а состояние души! А женская душа — штука тонкая, она способна на недоступные мужчинам, но довольно кратковременные всплески эмоций, а вот такого постоянного напряжения, какого требует профессия разведчика, ей просто не выдержать. Рано или поздно — но все равно будет срыв!

Я знаю, что не все мои коллеги разделяют подобное мнение, но не собираюсь вступать с ними в полемику, потому что у меня на этот счет есть кое-какой личный опыт и основывается он на одной давней истории.

…А началась эта история без малого лет двадцать назад.

В одном областном городе в самом центре России жила-была девочка по имени Таня. Ее папа был пилотом гражданской авиации, мама — заведующей детским садом, а старший брат играл в хоккей с шайбой за местную команду мастеров. Таня тем временем занималась своими девчоночьими делами, спорт не любила, но зато много читала и годам так к четырнадцати увлеклась книгами о разведчиках. Да так увлеклась, что, едва получив паспорт, втайне от родителей и старшего брата-хоккеиста пошла в областное управление КГБ, обратилась к дежурному и попросила организовать ей встречу с сотрудником отдела кадров.

Дежурный как раз и оказался кадровиком и согласился ее выслушать. Ему-то Таня и сообщила о своем твердом намерении стать разведчицей и спросила, что для этого нужно.

Кадровик едва не расхохотался, настолько необычной была просьба сидевшей перед ним худенькой девятиклассницы, но, не желая ее обидеть, на полном серьезе объяснил, что для этого нужно в совершенстве владеть хотя бы двумя иностранными языками, получить высшее образование, быть хорошей спортсменкой, закалить характер и волю, быть активной комсомолкой, иметь отменное здоровье и многое, многое другое. Еще он хотел добавить, что, когда она овладеет, получит, будет, закалит, станет и т. п., ей останется выкинуть из головы все свои детские фантазии и заняться каким-нибудь серьезным делом.

Но он не успел ей все это сказать, потому что Таня, внимательно выслушав его, спросила:

— Простите, а как ваша фамилия?

— Новиков, — ответил кадровик.

— А какое у вас звание? — снова спросила Таня.

— Видишь, у меня на погонах четыре маленькие звездочки. Это значит — капитан, — пояснил кадровик, не предполагавший даже, какими проблемами может для него в будущем обернуться этот разговор.

— Спасибо, товарищ капитан, за консультацию, — поблагодарила его Таня и ушла.

Прошло шесть лет.

И вот однажды весной в управление КГБ пришла красивая, стройная девушка и обратилась к дежурному с просьбой вызвать сотрудника отдела кадров капитана Новикова. Дежурный ей ответил, что капитана Новикова у них нет, а есть подполковник Новиков, помощник начальника управления по кадрам.

Девушка сказала, что за время, прошедшее с их последней встречи, капитан вполне мог стать подполковником и когда она его увидит, то сразу скажет, он это или нет.

Дежурный позвонил Новикову, тот вышел, и девушка сразу его узнала. Новиков долго не мог понять, в чем дело, пока она не напомнила ему, что ее зовут Таня и когда-то он объяснял ей, как «стать разведчицей».

Тут уж Новиков сразу все вспомнил, потому что подобных разговоров у него никогда больше не было, да и об этом необычном разговоре он потом неоднократно всем рассказывал, как об анекдотичном случае из своей кадровой практики. Они оба с удовольствием вспомнили свою давнюю беседу и даже посмеялись над наивностью шестнадцатилетней девочки, и вдруг Таня вполне серьезно сказала, что она выполнила все рекомендации Новикова и готова дать полный отчет о проделанной работе.

Новиков буквально обалдел, хотя за свою жизнь повидал многое. А Таня тем временем рассказала, что она учится на последнем курсе института иностранных языков, надеется закончить его с отличием, в совершенстве владеет английским, немецким и датским языками, в числе лучших студентов была в ГДР и на трехмесячной стажировке в Англии, изучает еще норвежский и шведский, что она член институтского комитета комсомола, кандидат в члены партии, кроме этого, имеет первые разряды по бегу и конькам, хорошо играет в теннис, волейбол, катается на водных лыжах, водит автомашину, правда, с парашютом не прыгала, но в любой момент готова, и что теперь, когда она выполнила все указания Новикова, она просит принять ее на работу в разведку.

Новиков попытался обратить все в шутку, объяснить, что произошло недоразумение, что Таня не так его поняла, он даже не предполагал, что она после их разговора всерьез займется подготовкой к разведывательной работе.

Выслушав его, Таня сказала:

— Простите, товарищ подполковник, я что-то не пойму! Шесть лет назад я в этом самом здании разговаривала с офицером Комитета госбезопасности, и он мне вполне ответственно разъяснил, что я должна сделать, чтобы стать разведчицей. За эти годы по его рекомендации я проделала громадную работу. И вот после того, как я овладела, получила, стала, закалила, смогла и т. п., он говорит мне, что это была шутка! В таком случае я прошу организовать мне встречу с начальником управления, я хочу спросить его, почему в Комитете госбезопасности работают такие безответственные шутники, как вы!

Новиков был в шоке.

— Поймите, Танечка, — как можно ласковее сказал он, — но наше управление не занимается набором кадров в разведку!

— А кто занимается? — спросила Таня.

— Ну, этим делом занимаются в Москве, — нерешительно промямлил Новиков.

— Хорошо, — сказала Таня, — тогда направьте меня в Москву!

Она загнала Новикова в угол, и тогда он предложил ей зайти через несколько дней, полагая, что за это время он успеет посоветоваться с начальником управления и они вместе придумают, как выйти из этого положения.

И действительно, поразмыслив как следует, они решили направить ее на медкомиссию и «зарубить» по здоровью. В таких случаях легче всего придраться к зрению. Так и поступили: дали ей направление в поликлинику управления и одновременно договорились с офтальмологом, что он обнаружит у нее какие-нибудь «дефекты» и даст заключение о ее непригодности для работы в органах госбезопасности.

Врач был человеком дисциплинированным и, получив такое указание, быстренько проверил у Тани зрение и сказал, что она не подходит для такой серьезной работы.

Таня спокойно его выслушала и попросила:

— А вы можете дать мне справку и указать в ней, что именно у меня не в порядке с глазами?

Врач ответил, что таких справок поликлиника УКГБ не дает.

Тогда Таня попросила объяснить ей на словах, все дословно записала на бумажке, поблагодарила и ушла.

Новиков облегченно вздохнул, но его надежды на то, что Таня откажется от своей мечты, не оправдались.

Через несколько дней Новикову позвонил главный врач поликлиники и сказал, что у него в кабинете находится Таня, которая прошла детальное обследование в городской глазной клинике, где ей выдали официальный документ, что с глазами у нее полный порядок, и вот после этого обследования она вновь пришла в поликлинику и заявила:

— Ваш офтальмолог совершил должностной подлог! Это не только подлость, но и преступление! Если вы не дадите ему указание повторно меня обследовать, а он не изменит свое заключение и помешает мне стать тем, кем я хочу, я подам на него в суд! А на вас напишу жалобу!

Не на шутку перепуганный главврач не захотел иметь неприятности и потому сказал Новикову:

— Борис Аркадьевич делайте со мной что угодно, но я даю ей заключение, что она абсолютно здорова и может работать в органах госбезопасности! А там поступайте, как считаете нужным!

После этого Новикову ничего не оставалось, как сообщить о настойчивой девушке в Москву, сделав оговорку, что они конечно считают ее просьбу наивной, но тем не менее просят рассмотреть и сообщить о принятом решении.

К его удивлению, в Москве к стремлению Тани стать разведчицей отнеслись без иронии и предложили после завершения учебы в институте направить ее к ним на собеседование.

В Москве с Таней побеседовали, потом она снова прошла тщательное медицинское обследование, выдержала разнообразные контрольные тесты, показав при этом незаурядные способности, и вскоре была зачислена в одно из подразделений центрального аппарата КГБ.

Но к работе приступила не сразу, а лишь через три года, в течение которых проходила полный курс наук по новой для себя специальности и получала соответствующую квалификацию.

Как только в процессе учебы стало ясно, что из Тани выйдет толк, встал вопрос о том, чтобы подобрать ей подходящую пару, то есть найти хорошего партнера, который стал бы ей не только начальником, но по возможности и мужем, потому что одинокой разведчице за границей было бы чрезвычайно трудно справиться со всем многообразием служебных и личных проблем. Их и в обычной-то жизни хватает, а уж в той, которая предстояла Тане, их столько, что и представить страшно…

Как я потом узнал, в качестве ее партнера рассматривалась и моя кандидатура, но я в тот момент был на стажировке, и поэтому решили подождать моего возвращения и тогда определиться окончательно. А тут произошла эта печальная история с курьером, меня отозвали, и вопрос о дальнейшем использовании Тани вообще зашел в тупик.

Рассказывая мне эту историю, мой непосредственный начальник посетовал, что есть замечательная сотрудница, на которую они возлагают большие надежды, а как ее использовать, никто придумать не может, а время идет, и легенда, которая для нее разработана, стареет, а подготовить новую легенду, как известно, не просто, нужны новые документы и много чего еще.

Я все же очень надеялся, что через какое-то время ситуация с моим паспортом прояснится и я уеду туда, куда намечалось, а потому предложил:

— А что, если послать ее пока одну, пусть освоится на месте, а там, глядишь, и я подъеду. Конечно, если мы с ней подойдем друг для друга и найдем общий язык.

Начальник подумал и решил так:

— Ну ладно, посылать ее одну или не посылать — это мы будем решать особо. А вот познакомиться вам действительно не мешает, только раскрываться тебе перед ней не следует. Это на тот случай, если не доведется вам вместе работать. Присмотрись к ней как следует, опыт у тебя есть, да и проблемы, с которыми она столкнется за границей, тебе хорошо известны.

— А «как следует» — это как? — на всякий случай уточнил я, чтобы чего-нибудь не напутать в процессе этого знакомства.

Начальник многозначительно посмотрел на меня и ответил:

— Это значит аккуратно, обстоятельно, но не выходя, как говорится, за рамки. И смотри, чтобы она тебя не расшифровала, глаз у нее острый.

Последнее замечание меня, откровенно скажу, задело. В ту пору я по молодости лет был человеком довольно самонадеянным, и перспектива расшифроваться перед малоопытной сотрудницей показалась мне маловероятной. Я-то уже, как-никак, побывал на стажировке и считал себя если не крупным разведчиком, то уж во всяком случае более сведущим в некоторых особенностях нашей профессии, чем она.

Мы тут же прикинули, как лучше организовать наше знакомство, и, в соответствии с разработанным планом, через пару дней я вылетел в Адлер. Так или иначе, но мне полагался отпуск, и я согласился использовать его, чтобы соединить приятное с полезным. Хотя, если говорить честно, я не сомневался в полезности этой затеи, а вот в том, что это будет приятно, у меня никакой уверенности не было.

В аэропорту Адлер к рейсу из Москвы подали «Волгу», которая и доставила меня и еще двух отдыхающих, прибывших этим же рейсом, в совминовский санаторий «Сочи».

Поселили меня в недавно построенном корпусе, которому дали название «Приморский». Название это было придумано очень удачно и полностью соответствовало расположению корпуса. Это, без всякого преувеличения, уникальное сооружение высотой в одиннадцать этажей стояло прямо на пляже, так что во время шторма волны били в его бетонное основание, а отвесный скалистый берег был как раз на уровне девятого этажа. На этом этаже располагалась столовая и большой танцевальный зал, а еще выше — киноконцертный зал и почта.

Вот на этой почте я и обратил внимание на двух экстравагантных дам средних лет (вообще-то они были даже чуть старше, но мне не хотелось бы их обижать), одна из которых была мне знакома в лицо, поскольку являлась народной артисткой из МХАТа, а вторая оказалась вдовой одного очень известного академика.

Они были старыми подругами и ежегодно в театральное межсезонье ездили вместе в этот санаторий.

Пока мы стояли в очереди, я стал невольным свидетелем их разговора и узнал, что накануне уехала какая-то супружеская пара, сидевшая с ними за одним столом, и теперь их очень волновал вопрос, кого к ним подсадят. Я проникся к ним искренним сочувствием, поэтому, придя пораньше на обед, подкараулил их возле столовой, посмотрел, куда они сели, и, сдав дежурной по столовой свое направление, попросился за их стол.

Так я оказался в обществе этих дам. А дальше все было очень просто, во всяком случае для профессионала, с отличием закончившего полный курс наук, куда входила и наука устанавливать контакты с нужными людьми, в том числе и с экстравагантными дамами средних лет…

Кстати, это не так сложно, как может показаться, подобной премудрости обучают во многих учебных заведениях капиталистических и развивающихся стран, особенно в высших административных школах и на курсах по подготовке менеджеров, и только в нашей стране этот весьма полезный предмет, впрочем, как и многие другие, никак не найдет себе места в программе учебных заведений, если не считать некоторых заведений закрытого типа.

В пользе подобной науки я убеждался неоднократно. Так, в одной из командировок у меня никак не складывались отношения с советником-посланником нашего посольства, я долго не мог понять, в чем дело, и хотя, в общем-то, на моей основной работе это никак не отражалось, наши постоянные стычки раздражали меня и изрядно портили мне настроение. Я применил некоторые специфические приемы и выяснил, что всему виной его молодящаяся жена из бывших мидовских машинисток, взбалмошная и скандальная баба с интеллектом курицы, которая непонятно по какой причине возненавидела меня, а затем и у мужа создала обо мне превратное представление.

Когда я узнал, какими эпитетами она меня награждает в «узком кругу ограниченных людей», мне захотелось сделать ей какую-нибудь пакость (в конце концов, я тоже живой человек, и мне не чужда такая слабость, как отрицательная реакция на оскорбительные высказывания в мой адрес), но потом я подумал, что ее отношение ко мне после ответных мер не станет лучше, а если учесть, что их квартира может прослушиваться местной контрразведкой, то утечка такой тенденциозной информации может мне дорого обойтись, и поэтому будет намного разумнее, если я сумею каким-то образом воздействовать на нее и заставлю изменить отрицательное мнение о моей персоне.

И тогда я резко изменил свое отношение к этой курице. Если раньше я просто игнорировал ее как женщину, достойную внимания, то теперь я не упускал случая, чтобы не сказать ей какой-нибудь комплимент по поводу ее внешности (тут мне приходилось поступаться своими принципами и откровенно лгать), туалетов (это было намного легче, потому что одевалась она хоть и безвкусно, но зато в продукцию лучших домов мод Европы) или смехотворных попыток изображать из себя настоящую светскую даму.

Но мое особое восхищение стали вызывать ее занятия теннисом. Когда она, потрясая дряблыми бедрами, в коротенькой белой юбочке и прочем теннисном одеянии появлялась на корте в загородной резиденции посла и, неуклюже помахав ракеткой у стенки, садилась передохнуть, я старался обязательно сказать что-нибудь лестное по поводу ее потрясающего прогресса, красоты и грации движений и вообще наговорить всяких глупостей, единственный смысл которых состоял в том, чтобы доставить ей удовольствие.

При всем негативном ко мне отношении она признавала мой бесспорный авторитет в области спорта и, как и всякая тщеславная женщина, принимала все за чистую монету.

В общем, не прошло и двух месяцев, как она кардинально изменила свое мнение обо мне, о чем мне тут же поведали верные люди из ее ближайшего окружения. А вслед за этим у нас наладились отношения и с ее мужем, неплохим в целом мужиком, главное несчастье которого состояло в том, что его угораздило жениться на этой дуре.

…Вот и в сочинском случае я довольно быстро установил самые теплые отношения с актрисой и вдовой академика, пожалуй, с вдовой даже более теплые, потому что актриса за свою длительную театральную карьеру была избалована мужским вниманием и мне было трудно ее чем-нибудь удивить. Вдова же долгие годы была верной женой своего академика, а после его смерти оказалась в том возрасте, когда привлечь к себе бескорыстное внимание мужчин уже сложно. Кроме того, по специальности она была переводчицей, и в основе установившейся между нами дружбы были еще длительные беседы на доступном нам обоим испанском языке, которые мы вели, пока актриса была на процедурах.

Я выдавал себя за журналиста-международника и своим глубоким анализом внешнеполитических проблем, а также рассказами о зарубежных поездках и встречах с интересными людьми всего за каких-нибудь пару дней буквально очаровал моих доверчивых соседок по столу. И делал я все это не без тайного умысла, о чем они, естественно, не подозревали.

Через четыре дня в санатории должна была появиться Таня. Мы условились с нашим общим начальником, что она приедет позже, чтобы у меня было некоторое время на подготовку и обзаведение полезными связями. Накануне ее приезда я позвонил в Москву, оттуда позвонили в сочинский горотдел КГБ, а сочинские товарищи связались с заместителем начальника санатория. По их просьбе он проделал одну нехитрую комбинацию, и когда Таня прибыла в санаторий, ее посадили за стол, где сидели народная артистка, вдова академика и очаровавший их тридцатилетний журналист-международник, да к тому же холостяк.

Правда, меня за столом не оказалось: еще за ужином я предупредил своих дам, что получил из редакции задание встретиться с отдыхающим на Пицунде иностранным политическим деятелем и взять у него интервью, в связи с чем рано утром уеду и буду отсутствовать два-три дня. Пока Таня осваивалась в новой обстановке и слушала болтовню своих соседок по столу, я загорал и занимался подводной охотой в районе знаменитого мыса, где меня приютили местные пограничники.

Надо сказать, что Таня сразу понравилась моим дамам. Актриса обнаружила у нее несомненные актерские способности и предложила сделать ей протекцию для поступления в театральную студию при МХАТе, вдова академика нашла у нее другие достоинства, и в результате обе подруги взяли над ней шефство. Вокруг Тани, конечно, сразу же стали вертеться какие-то юные ловеласы, старавшиеся вовлечь ее в свою молодежную компанию, но она вела себя с ними независимо и строго, к тому же подруги посоветовали ей не поддаваться уговорам и подождать возвращения соседа по столу, которому они дали самую лестную характеристику.

В общем, пока я отсутствовал, мои дамы, особенно вдова академика, с которой, как я уже отмечал, у меня сложились более доверительные отношения, прожужжали Тане все уши по поводу моих достоинств и тем самым избавили меня от необходимости вообще что-либо о себе рассказывать. На это я и рассчитывал, когда заводил знакомство и обхаживал моих дам, потому что нет более верного способа испортить отношения с такой подготовленной девушкой, как Таня, чем заниматься саморекламой.

За время моего трехдневного отсутствия дамы так истосковались по мне, а Таня была уже под таким впечатлением от их рассказов, что, когда я однажды вечером появился в санатории, это вызвало у них бурю восторгов. Правда, были опасения, что мой образ, который сложился в Танином воображении в результате всех этих разговоров, окажется лучше оригинала, так довольно часто бывает, когда слышишь вокруг охи да ахи по поводу какого-нибудь человека, книги, фильма, спектакля или события, а потом увидишь, прочитаешь, разберешься — и разочаруешься. Но я очень рассчитывал на интеллигентность и вызванное, несхожим жизненным опытом различие в критериях оценок моих дам, которые и должны были обеспечить необходимую мне объективность их суммарного мнения, и не ошибся. К моему возвращению Таня была готова к тому, чтобы наши отношения развивались так, как будто мы были давно и близко знакомы.

Я не проявлял никакого интереса ни к ее биографии, которая была мне хорошо известна, ни к легенде, под которой она выступала в санатории, выдавая себя за сотрудницу бюро переводов одного министерства оборонного профиля, о чем мне сразу же поведала вдова академика, то есть не делал тех тривиальных глупостей, которые сразу настораживают не только профессионалов, но и не имеющих никакого отношения к секретным службам людей, когда к ним лезут в душу. Наверное, поэтому между нами быстро установились ровные и дружеские отношения, которые приводили в умиление моих дам.

Правда, актриса в какой-то момент, как мне показалось, приревновала меня к Тане, но не как к сопернице, отбивающей у нее мужчину, а как к объекту, на который теперь будет отвлекаться часть моего внимания, поскольку она привыкла, чтобы все внимание окружающих ее мужчин было обращено только на нее. Но я учитывал особенности ее характера и старался вести себя так, чтобы в нашем дружном застольном коллективе не возникало разногласий.

Так прошла примерно неделя.

День мы проводили на пляже, вечером ходили в кино, сидели в баре, танцевали. Таня плавала неважно, вода явно была не ее стихия, и я, не скрою, откровенно пижонил перед ней, демонстрируя различные стили плавания или проныривая под водой от одного волнореза до другого, а между ними, как-никак, было около восьмидесяти метров.

Однажды вечером мы, как обычно, посидели в баре, потом поднялись в танцевальный зал, где под звуки местного музыкального ансамбля я по очереди танцевал с каждой из своих дам либо мы становились в круг все вместе, чтобы попрыгать в каком-нибудь групповом танце.

Наплясавшись до упаду, многие отдыхающие по установившейся традиции пошли купаться, тем более что для этого надо было всего лишь переодеться, взять полотенце и спуститься на пляж.

К вечеру поднялась небольшая волна, и мне пришлось плавать рядом с Таней, страхуя ее от возможных неприятностей. Волнение быстро усиливалось, многие отдыхающие сочли за лучшее не искушать судьбу и поплыли к берегу. Когда мы с Таней наконец вышли из воды, берег был совершенно пуст, и только у расположенного на цокольном этаже московского телефона-автомата толпились отдыхающие.

Я любезно подал Тане полотенце, как делал это при каждом вечернем купании, и, пока она, повернувшись ко мне спиной, вытиралась, наблюдал за ее грациозными движениями, как делал много раз до этого вечера. Но раньше эти достаточно эротические сцены при лунном свете заканчивались без каких-либо последствий, а тут я вдруг, повинуясь непреодолимому влечению, подошел к ней сзади, осторожно обнял за плечи и уткнулся в ее мокрые волосы.

Конечно, в этот момент мне и в голову не пришло, что я нарушаю указания своего руководства! Раскаяние пришло несколько позже.

Таня затихла в моих объятиях, и мы молча простояли так около минуты, слушая, как волны накатываются на берег.

Потом я отпустил ее, мы так же молча оделись и ушли в корпус. В лифте и коридоре, пока я провожал ее до дверей палаты, мы тоже молчали. Меня одолевали угрызения совести за мой порыв, я ощущал определенную неловкость, не так чтобы очень, но все же, и обдумывал, как бы потактичнее выйти из этого, как мне казалось, довольно деликатного положения.

Возле ее палаты мы остановились, и только я собрался что-то промямлить в свое оправдание, как Таня вдруг спросила:

— У твоего соседа завтра есть процедуры?

Моим соседом по палате был сотрудник Министерства внешней торговли. Недавно он вынужден был досрочно вернуться из загранкомандировки, потому что попал в автоаварию. Ему прописали массу всевозможных процедур, и назавтра, насколько я помнил, ему предстояла вытяжка и еще какие-то мучения.

Когда я, не понимая еще, зачем ей понадобилась эта информация, сообщил об этом Тане, она как-то буднично, как будто говорила это в сотый раз за свою жизнь, сказала:

— Не ходи завтра на пляж. Я приду к тебе…

Сказала и скрылась за дверью, не дав мне даже возможности пожелать ей спокойной ночи.

Я был просто поражен ее словами.

Первая мысль, которая пришла мне в голову: «Не знаете вы свои кадры, уважаемые товарищи начальники, плохо вы их изучаете, понабирали всяких…», ну и так далее.

Но отступать было поздно, к тому же бывают ситуации, когда уважающий себя мужчина отступать не имеет права.

Поразмыслив основательно, я решил идти до конца и посмотреть, чем все это закончится, дав себе слово не предпринимать никаких действий, которые могли бы спровоцировать Таню на необдуманные поступки.

После завтрака я вернулся к себе в палату, сел на балконе и стал ждать.

Мой сосед тем временем собрался и ушел в процедурный корпус.

Прошло еще несколько минут, и раздался стук в дверь.

Я открыл, в палату вошла Таня и остановилась в маленьком коридорчике. Как только я закрыл дверь на защелку и обернулся, Таня, не говоря ни слова, прижалась ко мне, обняла меня за шею и с такой страстью поцеловала, что мне ничего не оставалось, как, забыв все свои благие намерения, ответить ей тем же…

Мои упреки в адрес руководства оказались совершенно безосновательными!

Потом я долго размышлял над тем, почему она решила, что именно я должен стать ее первым мужчиной. Я придумывал разные объяснения ее поступку, но ни одно из них не казалось мне достаточно убедительным. Больше всего меня смущало то обстоятельство, что после этого неординарного для нормальной девушки события в наших взаимоотношениях, по крайней мере на людях, не произошло никаких видимых изменений. Мы оба так умело соблюдали конспирацию, что даже актриса вместе со своим невероятным житейским опытом и актерской интуицией, не говоря уже о ее менее искушенной подруге, ничего не заметила.

Мне даже пришла в голову мысль, что все случившееся — это прихоть взбалмошной девчонки, вообразившей себя Мата Хари и отрабатывающей на мне какие-то свои, присущие только женщине приемы, с помощью которых она намерена в дальнейшем обольщать и потрошить носителей государственных секретов.

Что касается меня, то я оправдывал свое конспиративное поведение исключительно необходимостью беречь честь своей возлюбленной и в собственных глазах выглядел истинным рыцарем.

Мы никогда не говорили о наших чувствах, все происходило настолько естественно, что задавать какие-то вопросы или требовать каких-то признаний было просто пошло и глупо. К тому же мы так подошли друг другу, ее женское естество, сдерживаемое до сих пор невероятными самоограничениями, стало раскрываться так быстро и с такой нарастающей силой, что вскоре я выкинул из головы все свои сомнения, решив отложить анализ этого происшествия на тот момент, когда мы расстанемся, я вернусь в Москву и сяду писать отчет.

Прошла еще неделя.

Из всех возможных процедур, имевшихся в богатом арсенале совминовского санатория, я выбрал себе только лечебную греблю и периодически катал поодиночке (больше двух в лодку садиться не разрешалось) своих дам на лодочке вдоль пляжа.

И вот однажды, посадив утром в санаторную «Волгу» актрису и вдову академика, улетавших в Москву, сели мы с Таней в лодочку, и я выгреб к буйкам, ограничивающим зону лодочного катания.

Гребу я себе потихоньку, стараясь удерживать лодочку поперек небольшой волны, а Таня сидит на корме, смотрит на меня и вдруг спрашивает:

— Миша, тебе никогда не предлагали работать в Комитете госбезопасности?

От этого неожиданного вопроса я едва не сбился с ритма, даже «поймал леща», как говорят гребцы, когда идущее назад весло цепляет воду, но быстро восстановил частоту движений и ответил:

— Когда я заканчивал университет, со мной беседовали на эту тему, но я отказался.

— Почему? — спросила Таня.

— Я тогда считал, да и сейчас считаю, что чекист из меня не получится. Надо обладать какими-то особенными качествами, а я, как мне кажется, обычный человек и не гожусь для этой работы.

— Напрасно ты так думаешь. Из тебя бы получился отличный разведчик, поверь мне!

Ее проницательность, конечно, делала ей честь. Но она совершила большую ошибку, по своей инициативе затронув опасную для нее тему, и мне не составило большого труда наказать ее за это.

— А ты почем знаешь? — задал я ей вполне логичный вопрос и приготовился выслушать ее путаные объяснения, потому что на него не так-то легко было ответить.

Да уж знаю! — нисколько не смутившись, ответила Таня и посмотрела мне прямо в глаза. А потом так же спокойно и без всякого смущения она поведала, что сама является сотрудницей разведки и скоро ей предстоит выехать в длительную загранкомандировку.

Я выслушал ее, не перебивая, а потом спросил:

— А зачем ты мне все это рассказала? Насколько я понимаю, ты не должна никому об этом рассказывать.

Не должна, ты прав, — подтвердила Таня. Но я очень люблю тебя. Скоро мы расстанемся навсегда, и я хочу, чтобы ты знал, с кем проводил время.

Итак, все случившееся с нами только подтвердило старую, как этот мир, истину: если для настоящего мужчины главное дело, то для настоящей женщины главное любовь!

Таня смотрела на меня, и глаза ее были полны слез.

Она, наверное, думала о нашем скором расставании, а я думал о том, чего она пока не знала: ее карьера разведчицы закончилась, так и не начавшись. Потому что она действительно никому, ни при каких обстоятельствах не имела права рассказывать о своей принадлежности к нелегальной разведке.

И то, что она любила меня, и то, что я был таким же, как она, разведчиком, не являлось для нее смягчающим обстоятельством.

Почти десять лет она была одержима мечтой стать разведчицей, прошла ради этого через многочисленные испытания и воистину каторжный труд, а когда ее мечта сбылась и она вышла на финишную прямую, вдруг так примитивно сорвалась.

Мне было искренне жаль ее, но я понимал, что она переоценила свои возможности, разведка — это не ее дело, ей нельзя ехать ни в какую загранкомандировку, для этого у нее слишком импульсивный характер, при определенных обстоятельствах она может сорваться, как сорвалась здесь, в Сочи, и погибнуть! Кстати, на ее импульсивность я обратил внимание еще тогда, когда начальник рассказывал мне историю ее, прямо скажем несколько необычного прихода на работу в разведку.

Через несколько дней я уехал.

Наше расставание было спокойным и грустным. Мы не обменивались телефонами, не договаривались о встрече в Москве, не обещали помнить друг друга, не говорили всяких глупостей, мы даже не поцеловались, а только заглянули на мгновение в глаза и расстались…

У меня оставалось несколько дней от отпуска, и я сознательно не пошел в управление, чтобы не докладывать начальнику о том, какая странная история приключилась с нами в Сочи, рассчитывая, что к Таниному возвращению придумаю, как поделикатнее все это изложить.

Все это время меня не покидало ощущение какой-то вины перед этой славной девушкой, которая не рассчитала свои душевные силы и так неосторожно доверилась малознакомому человеку.

Буквально за день до Таниного возвращения в Москву было принято окончательное решение о нецелесообразности моего использования на нелегальной работе. Если бы я в Сочи знал, что так случится, меня с полным основанием можно было бы обвинить в использовании служебного положения в личных целях. Но знать я этого, безусловно, никак не мог, хотя, конечно, кое-какие поводы для того, чтобы это предвидеть, у меня были.

Так или иначе, но теперь, когда судьба, видимо посочувствовав моей личной неустроенности в изменившихся обстоятельствах, предоставила мне такой шанс, я не стал его упускать.

Я встретил Таню в аэропорту Внуково. Наш разговор был недолгим, но весьма содержательным, и в тот же день мы официально стали мужем и женой.

В том, что это произошло так быстро, не было ничего удивительного: отношение Тани ко мне я знал, а что касается меня, то я был влюблен в нее с первого взгляда. Проблем с регистрацией у нас тоже не было, потому что в ЗАГСе мы, кроме паспортов, предъявили удостоверения сотрудников КГБ и сказали… Впрочем, это уже детали.

…И вот теперь Таня сидела рядом со мной в машине, а сзади снова верхом на подлокотнике устроилась наша девятилетняя дочь, и все вместе мы ехали в конноспортивный клуб, где каждого из нас ждали свои дела…

 

4

На одном из перекрестков примерно на половине пути до конноспортивного клуба «ситроен» отвалил в сторону и уступил место темно-синему «фиату». Под его бдительным присмотром мы и доехали до автостоянки, на которой парковали свои машины члены клуба.

Пока я вытаскивал из багажника сумку со снаряжением, к Иришке подскочили уже ожидавшие ее у входа подружки, и она вместе с ними умчалась в сторону пони-клуба. Я всегда удивлялся, как моментально находят общий язык дети разных рас и народов. Однажды мы приехали в гости к одной очаровательной супружеской паре, причем глава семьи был бельгийским дипломатом, а его жена гречанкой. У них в тот день собрались на вилле выходцы едва ли не из всех стран Европы. И вот детвора, говорившая, наверное, на десятке разных языков, затеяла игру под названием «полицейские и воры», напоминающую наших забытых уже «казаков-разбойников». В одну минуту они разделились на две команды, причем каждая команда мгновенно разработала тактику своих действий, и подняли такой разноязыкий гвалт, при всем при том превосходно понимая любую команду на любом языке, что все приглашенные только диву давались.

Особенно всех поразило, как свободно ориентировалась в этой сложной обстановке Иришка, поскольку всем почему-то казалось, что ей будет труднее всех. Но, во-первых, это смышленое дитя довольно умело скрывало свои не такие уж скудные познания в нескольких языках, а во-вторых, и это тоже ужасно поразило остальных гостей, их собственные дети оказались чрезвычайно восприимчивы к русскому языку. Это дало повод одному из гостей пошутить, что, когда русские оккупируют Европу, по крайней мере, с пониманием команд у населения не будет особых проблем.

Вот такие «шуточки» иногда отпускают в этом изысканном обществе! Бывают, конечно, и похуже, и тогда приходится давать отпор, но в тот раз все обошлось, я только сказал шутнику, что наши дети мудрее нас, и, если мы не будем вдалбливать в них наши предрассудки, они никогда не повторят наших ошибок, и тогда никому и в голову не придут подобные глупости.

Сопровождавший нас «фиат» остановился метрах в пятидесяти от автостоянки, из него вышли два хорошо знакомых мне сотрудника контрразведки и направились в ближайшую пивнушку. Они знали: раз я приехал в конноспортивный клуб, это надолго, по меньшей мере часа на два, и всегда пользовались возможностью передохнуть и выпить пива за казенный счет, потому что посещение пивнушек во время слежки за объектом квалифицируется как оперативная необходимость, и в таких случаях расходы на пиво тоже относятся к категории оперативных. В этом смысле пассажирам «фиата» повезло гораздо больше, и я посочувствовал парню в светлой рубашке с галстуком, сидевшему в «ситроене», который сопровождал меня только на первой части маршрута и, таким образом, был лишен возможности выпить за казенный счет…

То, что мои соглядатаи никогда не заходили в клуб, а коротали время за кружкой пива, не столько объяснялось тем, что они боялись себя расшифровать, сколько тем, что наблюдение за мной в самом клубе вели осведомители контрразведки из числа обслуживающего персонала. Это меня очень устраивало, потому что давало возможность в случае необходимости уйти из-под этого непрофессионального наблюдения. Делал я это очень просто: переодевался в спортивный костюм и убегал на пробежку. Бармены, конюхи, уборщики территории или кто там еще, сотрудничавшие с контрразведкой и имевшие задание следить за членами клуба, были привязаны к своему рабочему месту и бегать со мной не могли, а если бы и могли, самое большее, на что они могли рассчитывать, это продержаться за мной несколько сотен метров, потому что я бегал довольно быстро.

Конноспортивный клуб располагался на огромной территории, здесь было несколько конкурных полей, два скаковых круга, прогулочные трассы и много чего еще. Вся территория была обнесена зелеными насаждениями, кое-где на открытых участках был даже забор, но в принципе покинуть территорию не составляло большого труда, что я периодически и делал, если мне требовалось на полчасика уединиться. Стоило выбежать за территорию и воспользоваться такси или помощью своего коллеги, который именно в этот момент проезжает мимо на своей машине, и за тридцать-сорок минут можно было уехать очень далеко и успеть очень много, а через час как ни в чем не бывало прибежать туда, откуда обычно начинались мои пробежки.

У пробежек этих тоже была своя история, потому что мне не сразу пришла в голову мысль использовать их для проведения операций по связи. Дело в том, что в конноспортивный клуб я возил жену и дочь, а сам ничем не занимался. Иришка пристрастилась к прогулкам на пони, а Татьяна, используя свою неплохую спортивную подготовку, решила в интересах дела освоить еще и верховую езду и хоть чем-то помочь мне в работе.

Клуб посещали весьма интересные люди, причем верховой ездой занимались не только они сами, но и их жены, и это открывало перед Татьяной неплохие возможности. Она быстро перезнакомилась со многими женами, стала с ними общаться и быстро разобралась, чем занимаются их мужья. Правда, среди этих мужей не нашлось пока никого, кто был бы интересен лично мне, учитывая мою специализацию, но в резидентуре были представители и других направлений, и по наводкам Татьяны неплохо работали уже несколько наших коллег. Так что она честно отрабатывала те деньги, которые платила резидентура за ее увлечение верховой ездой.

Я же не стал заниматься конным спортом по той простой причине, что у меня не было своей лошади. Это только в наших спортивных секциях все, в том числе и лошади, мотоциклы, яхты и любой другой дорогостоящий инвентарь, предоставляется бесплатно, а за границей за все надо платить: хочешь заниматься верховой ездой — купи себе скаковую лошадь и катайся на ней сколько твоей душе угодно!

Таких денег у меня, конечно, не было, а ездить на тех клячах, которые предоставлял клуб в распоряжение начинающих ездоков вроде Татьяны, мне, как бывалому наезднику, не позволяла спортивная гордость. Мне, правда, здорово повезло, и однажды я продемонстрировал свои навыки в верховой езде, завоевал определенный авторитет среди членов клуба, и этого было вполне достаточно, чтобы никто не задавал мне лишних вопросов. А случилось это при следующих обстоятельствах.

Татьяна познакомилась с одной очень милой девушкой, жених которой был совладельцем фармацевтической фирмы. Интереса для нас он никакого не представлял, и я сдружился с ним без всякого умысла, а просто потому, что у разведчика должны быть не только деловые связи, но и нейтральные, которые и обеспечивают ему необходимое прикрытие и зашифровывают его профессиональные устремления.

Этот фармацевт был средним наездником, но конь у него был великолепный, благодаря чему в клубной классификации он котировался достаточно высоко, поскольку время от времени становился призером различных соревнований.

И вот однажды фармацевта призвали на военную переподготовку. Перед отъездом он пригласил нас в ресторан и за десертом обратился с «большой просьбой»: в его отсутствие потренировать его скакуна, чтобы он не потерял форму. Свою просьбу фармацевт даже подкрепил обещанием хорошо мне заплатить. От денег я, конечно, отказался во избежание деликатной ситуации, которая могла привлечь внимание контрразведки, согласившись совершенно бескорыстно, так сказать, из дружеского к нему расположения погонять его жеребчика.

Вскоре фармацевт уехал повышать свою армейскую квалификацию, а я на все время его службы получил в свое полное распоряжение отличного коня и, надо прямо сказать, отвел душу, отдавая этому делу все свое свободное время. Тогда-то я и приучил моих соглядатаев пить пиво за казенный счет, чем, нисколько не сомневаюсь, заслужил их особое расположение, втайне надеясь, что когда-нибудь оно еще сослужит мне добрую службу.

Фармацевт вернулся со сборов буквально за несколько дней до крупных соревнований, которые проводились в клубе. На государственных харчах он прилично располнел, был к тому же совершенно растренирован, времени набрать форму у него уже не было, и я дал себя уговорить выступить на соревнованиях вместо него. Так я единственный раз принял участие в соревнованиях и даже одержал победу, чем горжусь до сих пор, потому что это моя единственная победа в конном спорте, в том числе за все время участия в соревнованиях по современному пятиборью. Причем выиграл я очень престижный вид. Проводится он так: на расстоянии метров двенадцати одно от другого ставятся четыре препятствия высотой один метр, и все участники по очереди прыгают через них. Сбил препятствие — выбыл из соревнований, прошел все четыре чисто — выходишь в следующий круг. Затем препятствия поднимают на десять сантиметров, и все снова прыгают. Так происходит до тех пор, пока не останется кто-нибудь один, кого и провозглашают победителем. Вот я и остался один, после чего фармацевт, как обладатель лошади, получил солидный денежный приз, а я — кубок авиакомпании «Эр-Франс» и заслуженный авторитет на весь срок моего пребывания в стране.

Идея использовать пробежки, чтобы отрываться от наблюдения, пришла мне позднее, когда я стал готовиться к участию в традиционном национальном кроссе. Это массовое соревнование проводилось ежегодно, и в нем участвовали бегуны всех возрастов, от детского до старческого, в забегах на дистанциях от пятисот метров до двенадцати километров.

В программе этих соревнований был и забег на тысячу метров для «ветеранов», то есть бегунов старше тридцати девяти лет, причем специально проводился забег для иностранных участников, среди которых были дипломаты, сотрудники международных организаций и прочие пришельцы из других миров. Как только мне перевалило за тридцать девять, я на законных основаниях стал участником этих забегов.

Еще когда я не достиг этого переломного возраста и наблюдал за забегом «ветеранов» в качестве зрителя, я пришел к глубокому убеждению, что без особого труда смог бы его выиграть, поскольку у меня еще было достаточно прыти, чтобы после соответствующей подготовки пробежать километр в пределах трех минут. Так и случилось. Со старта я сразу же взял хороший темп и, ошеломив других «ветеранов», быстро оторвался от них метров на сорок, после чего спокойно добежал до финиша, контролируя ситуацию за своей спиной. Время, как я и предполагал, получилось неважное, значительно хуже трех минут, но этого было достаточно, чтобы все «ветераны» признали мое безоговорочное превосходство и в последующие два года никто из них не пытался со мной состязаться, заранее уступая мне первое место.

Так я обеспечил себе хорошую легенду для тех, кто вел за мной наблюдение, и мои пробежки ни разу не навели их на мысль проследить, куда я на самом деле бегаю, или хотя бы посчитать, набегаю ли я запланированный километраж, то есть разделить общее время пробежки на среднюю скорость, с которой я пробегаю один километр. Но любителям пива, видимо, было не до подобных расчетов: пиво, как известно, напиток тяжелый и не очень способствующий интенсивной умственной деятельности.

Остается еще добавить, что такие пробежки были полезны еще и тем, что по этим же самым тропинкам бегали и другие участники забегов «ветеранов», и среди них даже послы дружественных и недружественных государств, не говоря уже о советниках и секретарях посольств и прочих иностранцах всевозможных рангов и должностей. Оказалось, нет ничего лучше для знакомства и последующего развития отношений, как дать любителю профессиональный совет, освященный чемпионским авторитетом, либо пробежаться вместе с ним, а потом посидеть в сауне или постоять под душем. Как я заметил, совместно пролитый на тренировке пот и общение в чем мать родила очень сближают представителей различных социально-экономических систем!

Вообще спортивные занятия открывают перед разведчиком необъятные возможности! Но об этом как-нибудь в следующий раз…

Татьяна взяла у меня сумку и ушла в раздевалку, а я направился в сторону клубного бара. Там всегда собирались те, кто уже закончил тренировку либо, как и я, привез в клуб своих жен или детей, а также просто любители провести время за стаканчиком виски с содовой или пастиса в компании интересных людей и обсудить происходящие в мире события. Вот и сегодня в баре было полно народу, и мне сразу замахали руками несколько моих знакомых, приглашая к своим столикам.

Я подошел к стойке, заказал чашечку кофе и хрустящую булочку, а потом присоединился к одной шумной компании, в которой были мои старые приятели — сотрудник центральной таможни Георг и представитель «Эр-Франс» Анри Лекруа, вручивший мне когда-то кубок за победу в преодолении препятствий. Здесь же сидел и муж той самой Элен, которая уже дважды приглашала нас в гости. Из-за него я, собственно, и присел к этому столу.

— С праздником тебя, Анри! — обратился я к Лекруа после того, как поздоровался с одними и ответил на приветствия других.

Лекруа недоуменно посмотрел на меня и спросил:

— С чем это ты меня поздравляешь, Мишель?

— Ну как же, Анри? Сегодня же годовщина Парижской коммуны! Разве вы уже не отмечаете этот день?

Лекруа стало явно неловко за свою забывчивость, и он смущенно сказал:

— Да, действительно, как это я запамятовал? Спасибо за поздравление, Мишель!

…Меня же его забывчивость совершенно не удивила. Однажды похожий случай произошел со мной в бывшей французской колонии. Я вот так же поздравил тогда своих знакомых французов с днем взятия Бастилии и был буквально поражен тем, что они предали забвению один из самых славных дней в истории Франции. Видимо, не только в нашей стране многие люди забыли славные даты в истории своего народа, наверное, это общая примета нашего суетливого времени, явление, так сказать, мирового масштаба…

Мое появление на какое-то время отвлекло шумную компанию от обсуждавшейся темы, мы поговорили о разных пустяках, но затем в бар зашел еще один знакомый мне француз, я и его поздравил с праздником, и все повторилось снова: недоумение, разъяснение, смущение и общий смех. А потом это превратилось в забавную игру. Как только в бар заходил кто-нибудь из французов, то Анри или один из попавших уже в неловкое положение его соотечественников поздравляли вошедшего с праздником, и все дружно смеялись, потому что никто не имел ни малейшего представления о том, какой сегодня день. Ну что ж, в этом тоже не было ничего удивительного: никому, конечно, не нравится, когда его одного выставляют на всеобщее осмеяние, всегда хочется высмеять кого-нибудь еще, чтобы было не так обидно.

Когда страсти, вызванные этими забавами, несколько улеглись, посетители клубного бара снова возвратились к наиболее привычному для них предмету всех застольных бесед: к обсуждению политических проблем. Это были довольно интересные беседы, и, хотя освещение политических проблем в их чистом виде не входило в круг моих служебных обязанностей, какой же уважающий себя разведчик упустит такую возможность, чтобы почерпнуть что-нибудь полезное для своего ведомства?

Когда беседа коснулась ограничения стратегических вооружений, муж Элен обратился ко мне и спросил:

— А каково ваше личное мнение относительно этих переговоров?

— Мое личное мнение совпадает с мнением Советского правительства, изложенным в последнем заявлении ТАСС, — ответил я, хотя отлично знал, что мой ответ наверняка не устроит кое-кого из моих собеседников.

Знаю я эти штучки! На них иногда покупаются некоторые молодые или не слишком квалифицированные разведчики, которые недостаточно твердо усвоили, что по своему официальному положению в стране они являются дипломатами то есть полномочными представителями Советского государства, и по всем международным проблемам обязаны, именно обязаны, и никак иначе, придерживаться той точки зрения которой придерживается Советское правительство, даже если она не во всем их устраивает. Как только такой «дипломат» начинает в порыве запальчивости излагать свое личное мнение, а личное мнение только тогда бывает действительно личным, когда оно хоть в чем-то, пусть в самом малом отличается от официальной позиции правительства, даже самому неискушенному собеседнику становится ясно, что он имеет дело с сотрудником разведки, потому что настоящий дипломат никогда не позволит себе подобных шалостей.

Но я был искушен в таких тонкостях, и поэтому, даже рискуя быть обвиненным в отсутствии собственных взглядов на происходящие в мире процессы, всегда твердо придерживался этого правила.

Пока шло обсуждение проблемы ограничения стратегических вооружений, в бар зашел еще один член клуба — среднего роста блондин лет тридцати пяти с внимательным, цепким взглядом серых глаз. Я обратил на него внимание еще несколько месяцев назад, когда он впервые появился в клубе, но никак не мог выяснить, кто он такой, потому что держался он всегда несколько обособленно и, насколько я мог судить, дружбы ни с кем из моих близких знакомых пока не водил. Сам он верховой ездой не занимался, а, как и я, привозил в клуб жену, которая занималась в одной группе с Татьяной.

Заметив блондина, один из участников нашей дискуссии поднял руку и позвал:

— Рольф, присаживайтесь к нам!

Блондин взял со стойки бара кружку пива, посмотрел в нашу сторону и не слишком любезно ответил:

— Извините, господа, но я не интересуюсь политикой.

— Ради вас мы готовы перейти на женщин, — засмеялся Лекруа, но Георг строго глянул на него и недовольно пробурчал:

— Анри, оставьте в покое этого шпика!

Я внешне никак не отреагировал на эти слова, как будто они меня совсем не заинтересовали, но про себя отметил: «Ага, значит, этого красавчика зовут Рольф, и он из полиции! А может быть, из контрразведки?» — и решил получше к нему приглядеться, а при удобном случае даже попытаться познакомиться. Это решение может показаться странным, и оно действительно было бы таковым, будь я «нормальным» разведчиком, который, обнаружив в своем непосредственном окружении сотрудника полиции, а тем более контрразведки, ни в коем случае не должен допускать сближения с ним, потому что это связано с опасностью разоблачения и провала. Но я был «ненормальным» разведчиком, и моя специализация как раз и подразумевала поиск сотрудников контрразведки и создание условий для сближения с ними в своих интересах. Поэтому в подобных случаях я придерживался иной линии поведения, и перспектива общения с сотрудником контрразведки меня не только не пугала, но и была весьма заманчивой.

Рольф сел за свободный столик, равнодушно поглядывая по сторонам, выпил свое пиво и ушел из бара, мимо которого из конюшни в сторону манежа уже потянулись наездники, кто верхом, а кто держа свою лошадь на поводу.

Посидев еще некоторое время в обществе моих знакомых, я извинился и, сказав, что хочу посмотреть, как будет галопировать моя жена, тоже вышел из бара.

Всю неделю до этого стояла прекрасная погода, и впервые в этом году тренировка проводилась в открытом манеже.

Рольф стоял у барьера, ограждающего манеж, и смотрел, как наездники выстраивались в шеренгу.

Я тоже подошел к барьеру и встал в нескольких метрах от него, ожидая, когда возникнет удобный повод, чтобы естественно вступить с ним в разговор.

А тем временем около двадцати наездников и наездниц по команде тренера шагом двинулись по кругу манежа, потом перешли на рысь, потом на манежный галоп, потом снова на рысь, и все это время делали вольты направо и налево, меняли направление движения и делали другие перестроения. Когда разминка была закончена, им поставили низенькое препятствие, и они стали прыгать через него, сопровождая каждый удачный прыжок радостным воплем.

Я следил взглядом за Татьяной и, не буду скрывать, любовался ее посадкой. И не потому, что это была моя жена, вернее, не только потому, она и в самом деле очень красиво смотрелась верхом на лошади: хорошо держала спину, мягко работала поводом, а длинные и стройные ноги позволяли ей глубоко сидеть в седле, поэтому во время прыжка она почти не отрывалась от седла, только слегка приподнималась в стременах и наклоняла тело вперед в такт движению лошади. К тому же, хотя все наездницы были одеты примерно одинаково — в бежевые или светло-серые бриджи и лакированные сапожки, Татьяна, на мой, пусть и пристрастный, взгляд, выглядела, конечно, элегантнее всех.

Она совершила подряд два удачных прыжка, после которых Рольф посмотрел в мою сторону и сказал:

— Я давно наблюдаю за вашей супругой. За последнее время она добилась поразительного прогресса!

— Спасибо, я передам ей ваш комплимент, — сказал я и, чтобы поддержать разговор, решил проявить ответную любезность. — Ваша жена тоже делает заметные успехи.

— Ну что вы, — возразил Рольф, — успехи моей жены намного скромнее. Почему вы не переводите Танью, — он со смягчением, которое делали все иностранцы, произнес ее имя, — в старшую группу?

В старшей группе занимались те, кто хотел подготовиться для участия в клубных соревнованиях. Татьяне не давало покоя желание сравняться со мной в спортивных достижениях, но все опять-таки упиралось в собственную лошадь, и поэтому ей было суждено до конца командировки заниматься в младшей группе.

Но я не стал разжевывать все это Рольфу, который все равно бы не понял, почему человек, находящийся на дипломатической работе, не может позволить себе или любимой жене такой пустяк, как собственная лошадь.

— Пока рановато, — ответил я, наблюдая за тем, как Татьяна заходит на третий прыжок. — Может быть, осенью, когда мы вернемся из отпуска…

Словно в подтверждение моих слов третья попытка оказалась неудачной: лошадь не выполнила ее команду и перед самым препятствием остановилась как вкопанная. Татьяну едва не выбросило из седла, она с трудом удержалась и растерянно посмотрела в мою сторону.

— Посылай энергичней! — крикнул я ей и даже показал жестом, что в таких случаях следует делать, чтобы не было закидки.

Мы какое-то время стояли молча, наблюдая за удачными и неудачными прыжками, и вдруг Рольф без всякой связи с предыдущим разговором спросил:

— Господин Вдовин, вам все было понятно в содержании документа?

Я сразу, конечно, понял, о каком документе он спросил, но вопрос Рольфа был настолько неожиданный, что я на какое-то мгновение даже растерялся. И это при том, что я знал: рано или поздно, но разговор об этом документе обязательно состоится, вот только я и предполагать не мог, что доброжелателем окажется именно Рольф.

— Простите, какой документ вы имеете в виду? — спросил я, чтобы выиграть время и обдумать свой ответ.

— Тот, который я подсунул под дверь вашей квартиры, — с улыбкой ответил Рольф.

— Так, значит, это вы? — еще раз переспросил я, продолжая следить за тем, что происходит в манеже.

— Я, господин Вдовин, — подтвердил Рольф. — Надеюсь, он оказался для вас полезным?

Не отвечая на его вопрос, потому что признание полезности такого документа, как график ведения наблюдения за сотрудниками советского посольства, расшифровывало меня как сотрудника разведки, я, руководствуясь исключительно профессиональным интересом, спросил:

— Почему вы это сделали?

Рольф, тоже продолжая следить за тем, как всадники поочередно преодолевают препятствия, ответил:

— У меня были серьезные основания так поступить.

— А все же? — настаивал я.

На этот раз Рольф ответил не сразу. Сначала он, видимо, обдумал, как объяснить мне мотивы своего поступка, и лишь потом сказал:

— Говоря по совести, я не испытываю особых симпатий к вашей стране. Но у меня есть кое-какие проблемы, и без вашей помощи мне их не решить.

Несмотря на откровенность, меня такой неопределенный ответ совершенно не устраивал, и я снова уточнил:

— Какие проблемы, если не секрет?

Рольф понял, что, даже если это большой секрет, ему все равно не уйти от прямого ответа, но все еще колебался. Это было видно по его ответу:

— Поймите меня, господин Вдовин: в нашей среде не принято посвящать кого-либо в свои личные проблемы, но вам я готов сказать. Я попал в довольно стесненное материальное положение, и мне нужны деньги.

Мне следовало бы сказать, что ему надо быть не только готовым, но и просто обязанным дать точные ответы на все мои вопросы, если он хочет, чтобы я продолжал с ним этот разговор, но я ответил более деликатно:

— Если вы хотите, чтобы я вас действительно понял, постарайтесь давать более определенные ответы на мои вопросы.

— Хорошо, — уступил Рольф. — Видите ли, у меня появились дополнительные расходы, о которых я не хотел бы говорить по этическим соображениям. Вы мужчина и должны меня понять. Это связано с моей интимной жизнью…

Всего делов-то! Сказал бы прямо, что имеет любовницу и должен ее содержать, а на семью и любовницу одного жалованья не хватает, а то ходит вокруг да около!

Но я решил не давить до конца, все равно мне пока приходилось верить ему на слово, а сказать можно что угодно. Потом все сказанное им придется тщательно проверять. Сейчас же меня интересовали более существенные вопросы, чем имя его любовницы и ее материальные запросы. И я задал первый из них:

— Ну и почему вы решили обратиться именно ко мне?

Рольф снова улыбнулся и сразу ответил:

— Во-первых, вы единственный советский человек, которого я знаю. А во-вторых, я считаю вас достаточно компетентным, чтобы помочь мне в решении моих проблем.

Я по достоинству оценил такт, с которым он подчеркнул свою осведомленность о некоторых сторонах моей неофициальной деятельности, но меня, естественно, сразу заинтересовал источник этой осведомленности:

— А откуда у вас такая уверенность в моей компетенции? И кто вы? Где служите? Кроме того, что вас зовут Рольф, я ничего о вас не знаю. Да и ваше имя я узнал только сегодня.

— Меня зовут Рольф Хансен, я старший инспектор, работаю в четвертом отделе УНБ. Я могу показать вам мое служебное удостоверение, но только не здесь и не сейчас.

— Хорошо, это успеется, — согласился я. — А что это за четвертый отдел? Чем он занимается?

— А разве вы не знаете? — удивился Рольф.

— Представления не имею, — солгал я и при этом даже не покраснел, потому что стоило мне покраснеть, и он мог подумать, что я не только знаю, чем занимается четвертый отдел Управления национальной безопасности, но и предположить, что среди его сотрудников у меня есть знакомые.

— Это контрразведка, господин Вдовин. Более того, — Рольф перешел на шепот, — это «русский отдел».

— Что значит — «русский отдел»? — снова спросил я, как будто впервые в жизни слышал такое название.

— Это значит, что он занимается советским посольством, а также посольствами ваших сателлитов.

— Вы хотите сказать, наших друзей по социалистическому содружеству? — уточнил я все с тем же невинным видом.

— Пусть будет так, если вам так удобнее — не стал спорить со мной Рольф, понимая, что от моего расположения к нему многое зависит.

— Ну и на что же вы рассчитывали, когда подбрасывали мне этот документ? — спросил я и впервые с начала этого разговора посмотрел Рольфу в глаза. — Что вы собираетесь делать дальше?

Рольф не отвел взгляда и ответил:

— Конечно, лучше всего было бы передать вам информацию один раз и сразу получить за это большую сумму. Но я, к сожалению, не располагаю такой информацией, я пока не начальник контрразведки. Поэтому мне приходится ориентироваться на долговременное сотрудничество, чтобы иметь возможность получать пусть и немного, но зато регулярно.

— А немного — это сколько? — спросил я, и, вопреки моему желанию, в моем вопросе прозвучали нотки заинтересованности.

— Я думаю, что буду вправе рассчитывать на сумму, равную моему месячному жалованью.

— И сколько же вам платят? — не отставал я от него.

— Пятьсот, господин Вдовин, — сказал Рольф и потупился.

Действительно, это было не так уж много для человека, который кроме жены собирался содержать еще и любовницу. Но стоит ли так рисковать ради этого удовольствия, вот в чем был для него, да и для меня главный вопрос.

— Но ведь то, что вы сделали и намереваетесь делать в дальнейшем, — это большой риск! Не так ли, господин Хансен?

— Да, конечно, — согласился Рольф. — Но я надеюсь, что мы с вами сумеем организовать все надлежащим образом и избежим всяких неприятностей…

Это снова был тонкий намек на мою компетентность в таких вопросах, как поддержание конспиративной связи с источниками разведывательной информации.

— И все же — стоят ли ваши интимные проблемы того, чтобы так рисковать? — не унимался я со своими расспросами.

— В таком деле риск, конечно, неизбежен, но я надеюсь получать за него соответствующую компенсацию! — деловым тоном развеял Рольф мои сомнения по поводу его безопасности.

Мы некоторое время снова помолчали, наблюдая за тем, как наездники выполняют следующее предложенное им тренером упражнение. Со стороны наша задушевная беседа выглядела вполне безобидно: два заинтересованных зрителя наблюдают за тренировкой своих жен, только и всего!

— А зачем вы выбрали такой сложный путь? — снова возобновил я наш разговор. — Почему вы не передали этот документ непосредственно мне, скажем, хотя бы здесь, в клубе?

— И вы бы согласились его взять?! — удивленно посмотрел на меня Рольф.

Он был, безусловно, прав: я никогда и нигде не взял бы у него из рук этот документ. Но это его не касалось, и я задал этот нелепый на первый взгляд вопрос исключительно для того, чтобы услышать его ответ.

— Ну хорошо, пусть не лично мне, но бросили бы, например, в мою машину.

— Ваша машина практически постоянно находится под наблюдением. И где уверенность, что именно вы подберете конверт, а не мои коллеги? Я не мог так глупо рисковать!

Этот ответ Рольфа тоже мне понравился. Он, это сразу бросалось в глаза, был разумным человеком и выбрал хотя и сложный, но наиболее безопасный способ передачи информации.

— Итак, как вы относитесь к моему предложению? — спросил Рольф. — Вы принимаете его?

— Видите ли, господин Хансен, — начал я, решив быть столь же тактичным, как и он, — мне кажется, вы несколько преувеличиваете мою компетентность и переоцениваете мои возможности. Но я согласен информировать о вашем предложении мое руководство. А там, как говорится, будет видно!

В соответствии с той линией поведения, которую мы вместе со Скворцовым отработали мне для первой беседы с доброжелателем, я должен был на первых порах взять на себя функции посредника, не подтверждая, но и не отрицая своей принадлежности к разведке, чтобы сохранить за собой на будущее возможность самому продолжить с ним работу. Конечно, в том случае, если он окажется заслуживающим доверия человеком. Именно поэтому я употребил безличную формулу «мое руководство»: под этими словами можно было в зависимости от желания понимать руководство любого ведомства.

— Когда и как вы сообщите мне о принятом решении? — снова обратился ко мне Рольф.

— Я думаю, будет лучше всего, если мы опять встретимся в клубе… — продолжал я играть роль дилетанта в профессиональных вопросах, но Рольф перебил меня:

— Меня это не устраивает! Во-первых, я хотел бы как можно скорее получить от вас причитающиеся мне деньги. А во-вторых, я подготовил для вас очередную информацию и рассчитывал побыстрее ее передать. Пока вы будете думать и согласовывать, она устареет, и вы мне за нее ничего не заплатите. Выходит, я рисковал зря!

Мне интересно было выслушать его соображения на этот счет, поэтому я спросил:

— Что же вы предлагаете?

— Я предлагаю сделать так, — начал Рольф тоном преподавателя полицейской школы. — Если вы примете мое предложение, вы приедете в клуб без дочери. Это будет для меня сигналом, что на следующий вечер вы готовы встретиться со мной и обсудить вопрос об организации регулярной связи. На этой же встрече я передам вам следующую информацию.

— А как вы узнаете, когда я приезжал без дочери? Вы собираетесь ежедневно караулить меня в клубе?

— Совсем нет, — усмехнулся Рольф. — Я узнаю об этом на следующее утро из сводки наблюдения. Но о том, что вы подали мне сигнал, естественно, буду знать только я.

«Ну что ж, — отметил я про себя, — придумано вполне профессионально!» А вслух я сказал:

— Хорошо, я подумаю и посоветуюсь с кем следует относительно вашего предложения… А где и как нам лучше встретиться? — снова предоставил я ему инициативу в изложении профессиональных вопросов.

Рольф предложил свой вариант, и я с удовлетворением отметил, что и на этот раз он отвечает всем требованиям безопасности и конспирации. Сразу чувствовалось, что в лице Рольфа я имею дело со специалистом достаточно высокой квалификации, который добротно подготовился к этому разговору и предусмотрел все детали нашего дальнейшего общения.

Тренировка тем временем закончилась, и всадники по одному потянулись к выходу из манежа.

Татьяна помахала мне рукой, я ей ответил тем же жестом и, не оглянувшись на Рольфа, пошел в сторону конюшни, чтобы, пока она будет переодеваться, сделать ее работу: расседлать лошадь, ополоснуть копыта из шланга и растереть круп соломенным жгутом…

Когда мы втроем снова пришли на автостоянку, «фиата» у пивного бара уже не было. Сначала я подумал, что те, кто сопровождал нас до клуба, сменились и предоставили возможность побаловаться пивком своим коллегам, но ошибся: по пути к дому ни Иришка, которая снова взгромоздилась на подлокотник, ни я не заметили за нами слежки.

 

5

Еще во время беседы с Рольфом возле манежа я уже почти не сомневался, что будет принято решение продолжить с ним работу.

Конечно, я понимал, что и мне, и моим руководителям придется еще долго и всесторонне обсасывать его предложение, как мозговую косточку, но я также понимал, что обсосать ее до искомой белизны мы при всем нашем желании все равно не сумеем. Впрочем, это было невозможно, потому что в таких делах не бывает полной ясности не только на начальном этапе, но иногда и на протяжении всей последующей и притом весьма продолжительной работы. И хотя окончательное решение являлось прерогативой руководства, от моего мнения тоже многое зависело, потому что работать с Рольфом предстояло мне, и никому другому.

А в том, что работать придется, я почти не сомневался, потому что во всех его действиях и ответах на мои вопросы было нечто такое, что вызывало к нему доверие. Все его поступки, начиная с того момента, как он подсунул конверт под дверь моей квартиры, подчинялись жесткой логике, и эта логика соответствовала моему профессиональному пониманию подобных ситуаций.

Он не стал изображать из себя друга нашей страны, а честно сказал, что не испытывает к Советскому Союзу особых симпатий. Я поверил этому гораздо больше, чем если бы он клятвенно стал уверять меня в том, что ему очень нравится советский образ жизни. Бесспорно, было бы замечательно, если бы он, решаясь на такой небезопасный для него шаг, руководствовался, как говорят в таких случаях, идеологическими мотивами. Но где их взять, этих идейно близких нам людей, если в подавляющем большинстве сотрудники западных секретных служб враждебно настроены к нашей стране, поскольку набираются из привилегированных слоев общества? Да и за что им любить наше государство, если они с детства воспитывались в духе неприятия всего советского?

Конечно, если хорошенько поискать, то и среди сотрудников секретных служб можно найти, хотя и немного, тех, кто согласился бы нам помогать из политических убеждений. Но как их найти, если они тщательнейшим образом скрывают свои истинные взгляды даже от самых близких им людей, потому что в лучшем случае это может стоить им работы, а в худшем и всего остального? И кто будет их искать? Это же не таксисты или официанты, которых можно встретить на любом углу, а люди, окруженные завесой абсолютной секретности!

Остается ждать, когда они, разочаровавшись в избранной ими профессии, разуверившись в целях и методах своей деятельности, сами предложат нам свои услуги, если до этого не решат порвать со своей секретной службой и выступить с публичным разоблачением карательной сущности ее деятельности! Вот только не всех устраивает такая пассивная позиция, и меня в том числе!..

Стремление Рольфа заработать на этой «сделке» тоже выглядело вполне естественно для людей его круга, где все продается и покупается, да и проблема, вынудившая его искать дополнительный источник дохода, с житейской точки зрения, даже на мой не искушенный в делах такого рода взгляд, тоже выглядела вполне убедительно. Такое случается сплошь и рядом, и не только на Западе.

Впрочем, не исключалось, что в действительности Рольф руководствовался совсем иными мотивами, которые он до поры до времени предпочел от меня утаить, но в этом можно было разобраться только в процессе последующей с ним работы.

И это было еще не все!

На протяжении всей беседы я не мог отделаться от странного ощущения, что испытываю к Рольфу какую-то необъяснимую симпатию. Еще до беседы с ним, мысленно представляя себе облик человека, с которым рано или поздно мне предстояло встретиться, я почему-то видел его если не совсем, то примерно таким, каким он и оказался. Мне импонировали его прямота, откровенность, ясность побуждений, хорошие аналитические способности, ну и, конечно, профессионализм. Не скрою, беседуя с Рольфом, я уже предвкушал, как мне интересно будет с ним работать, какую ценную информацию я буду от него получать и каких поразительных результатов в работе смогу добиться с его помощью.

О том, что Рольф совершает не слишком благородный поступок, предавая интересы своей службы, я в тот момент не думал, да и позднее не придавал этому обстоятельству большого значения. Не это было сейчас для нас самым главным. Главным было то, что Рольф являлся сотрудником «русского отдела» и действительно располагал чрезвычайно важной для нас информацией о планах и замыслах не только своей контрразведки, но в какой-то мере и Центрального разведывательного управления США, с которым она работала в тесном контакте.

К тому же я не только в теории, но и на практике убедился, что любой сотрудник секретных служб — это индивидуалист, всего лишь послушный инструмент в руках правящей верхушки, и, если он не связан с нею родственными или финансовыми узами (а дело в случае с Рольфом, судя по всему, выглядело именно так, иначе бы он не жил на одну зарплату и не ломал голову, где раздобыть денег на любовницу), его идеал — преуспеть в жизни, преуспеть любой ценой, войти в вожделенный «клуб» избранных, стать или хотя бы почувствовать себя частью правящей элиты!

Даже не зная его как следует, я мог предположить, что определяющими чертами его характера являются равнодушие к политике, неразборчивость в выборе средств, цинизм и готовность на все ради достижения поставленной цели. Не очень симпатичный, конечно, получался портретик, но тут уж ничего не поделаешь, наша задача заключалась в том, чтобы приобретать себе партнеров и во враждебной нам среде. И пусть это будет «брак» не по любви, а по расчету, вероятность, что он будет удачным, была от этого ничуть не меньше. В нашем деле расчет играет далеко не последнюю роль.

А что касается его поступка, то это должно было в первую очередь волновать руководство местной контрразведки, а не нас!

В общем, дело это стоило того, чтобы рискнуть. Впрочем, риск этот был не так уж велик, как могло показаться на первый взгляд, и носил, если можно так выразиться, персональный характер, потому что единственное, чем или, вернее, кем мы рисковали, это мной: если Рольф действует по заданию своей контрразведки, то максимум, на что они могли рассчитывать, это убедиться, что я являюсь сотрудником разведки. А вот это как раз меня не очень-то и волновало, потому что, во-первых, каждый разведчик должен быть всегда готов к тому, что рано или поздно его принадлежность к разведке может быть раскрыта, а, во-вторых, я уже давно подозревал, что этот факт не является больше тайной для некоторых секретных служб, в том числе и для ЦРУ.

Давно известно: не расшифровывается только тот разведчик, который ничего не делает, и то случается, что секретные службы узнают о его принадлежности к разведке, например, в результате предательства или провала, к которому он даже не имел непосредственного отношения. К тому же меня утешало и оправдывало то обстоятельство, что за свою недолгую, но достаточно бурную жизнь в разведке я уже неоднократно вступал в «боевое соприкосновение» с сотрудниками самых различных секретных служб и кое в чем преуспел. А если учесть, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, то мне давно уже было пора избавиться от всяких иллюзий по этому поводу…

Итак, я не ошибся в своих прогнозах: предложение Рольфа было принято, и обусловленная с ним встреча состоялась. За ней последовали новые встречи, и таким образом наши отношения приобрели регулярный характер.

Кстати, о встречах с Рольфом. В условиях страны, гражданином которой он являлся, это было не таким уж простым делом. Да и в других странах при проведении встреч с сотрудниками секретных служб приходится сталкиваться с большими трудностями и поэтому идти на разные ухищрения. Главная трудность заключается в том, что как для иностранного дипломата, так и для сотрудника контрразведки любые неофициальные контакты недопустимы и компрометируют как одного, так и другого. Это положение многократно усугубляется в том случае, если речь идет о контактах с советским дипломатом, поскольку сотрудникам западных секретных служб категорически запрещены любые внеслужебные контакты с советскими гражданами вообще, не говоря уже о советских дипломатах. Если служащий любого государственного учреждения может до определенного момента в силу своей «наивности» или «забывчивости» не докладывать о контактах с советским гражданином, считая, что в этом нет ничего «предосудительного», то сотрудник секретной службы отлично знает, что он грубо нарушает служебную дисциплину. Еще можно как-то объяснить, почему общаются между собой дипломаты, журналисты, представители деловых кругов различных стран, но попробуйте найти объяснение «дружбе» советского дипломата с сотрудником контрразведки!

Поэтому, когда подобный контакт попадает в поле зрения контрразведки или любого человека, знающего хотя бы одного из этого «дуэта» — сотрудника контрразведки или советского дипломата, — неприятности обеспечены!

Безусловно, лучшим решением в данной ситуации было бы вообще отказаться от личных встреч и наладить обмен информацией с помощью тайников. Но Рольф наотрез отказался от такого способа связи, мотивируя это тем, что он не может оставлять исключительно важные сведения в разных укромных местах, а будет передавать их только из рук в руки. Так, по его мнению, было безопаснее и надежнее.

Конечно, с ним можно было бы и поспорить, потому что у тайников были свои преимущества, но мы не могли не считаться с мнением Рольфа, тем более на начальном этапе наших отношений, потому что ничто так не отражается на любви и верности, как всякие ссоры и конфликты по любому поводу. Каждый семейный человек отлично это знает! К тому же он лучше нас знал обстановку в собственной стране, не менее нас был заинтересован в обеспечении собственной безопасности, и в выборе способов связи его мнение было решающим.

Обдумав все хорошенько, проанализировав имеющиеся у нас возможности и посоветовавшись с Центром, мы пришли к выводу, что следует согласиться с предложением Рольфа проводить встречи с ним в моей автомашине, хотя у этого способа была масса недостатков и уязвимых мест.

…Я еще не успел забыть легкое потрясение, которое я пережил в бывшей французской колонии.

Однажды вечером я проводил встречу в своей автомашине с тем самым французом, который работал советником в местной контрразведке. Он подсаживался ко мне в машину на загородном шоссе недалеко от туристского комплекса, и мы в течение примерно получаса, иногда чуть больше катались с ним по пустынным в это время дорогам в окрестностях столицы, чтобы избежать ненужных встреч.

Беседа уже подходила к концу, и я поехал обратно к туристскому комплексу, где мой французский друг оставлял свою автомашину, как вдруг меня на большой скорости нагнали два полицейских мотоцикла с мигалками и последовал знак остановиться. Конфликт с дорожной полицией ничего, кроме неприятностей, не сулил, и я был вынужден подчиниться.

Один из полицейских в довольно резкой форме заявил мне, что получил по рации сообщение, что в районе аэропорта автомашина, похожая на мою, грубо нарушила правила дорожного движения, создала аварийную ситуацию, в результате чего произошло столкновение двух других автомашин и имеются человеческие жертвы. Полицейский потребовал, чтобы я развернулся и вместе с ними последовал на место происшествия.

Я попытался объяснить, что это какое-то недоразумение, так как я не только не имею никакого отношения к этой аварии, но даже не проезжал сегодня в этом районе (а надо заметить, что это была чистая правда, потому что я никогда не ездил со своими друзьями там, где было полно полиции), но он настаивал на своем требовании, и я понял, что мне не отвертеться.

Положение создалось критическое, потому что на месте происшествия у меня и моего пассажира обязательно проверят документы, и нам придется долго объяснять, какая необходимость свела нас вместе в одной машине. Протокол попадет в контрразведку, дорожная полиция всегда так поступает, когда участником инцидента является иностранец, а это не сулило ничего хорошего ни мне, ни особенно моему французу.

В подобных случаях вступает в действие железное правило: разведчик обязан сделать все возможное и даже больше того, чтобы спасти своего агента. Для этого у него практически на все случаи жизни должны быть кое-какие домашние заготовки, в процессе подготовки каждой операции он должен смоделировать все возможные накладки и проиграть оптимальные варианты выхода из сложного положения.

Было кое-что на этот счет и у меня, но ничего подходящего на этот неординарный случай в моем «персональном компьютере» не оказалось. Время шло, а я никак не мог придумать, как нам выпутаться.

Я посмотрел на француза. Он сидел в каком-то оцепенении, и по его лицу было видно, что он совершенно не знает, как себя вести, и полностью полагается на меня. Меня бросило сначала в жар, потом в холод, и, возможно, от этого перепада температур в моем «компьютере» что-то щелкнуло, и на дисплее моего сознания высветился приемлемый вариант. Впрочем, насколько он окажется удачным, еще предстояло проверить.

Я обратился к французу на русском языке и без всяких скидок на то, что, кроме меня, никто из участников инцидента не говорит по-русски, сказал:

— Федя, — это было первое пришедшее мне на ум имя (потом я долго думал над тем, почему именно «Федя»? И пришел к выводу, что причина, видимо, в глубоко засевшей в мое сознание фразе «надо, Федя!» и вере в то, что в трудную минуту этот легендарный «Федя» всегда выручит). — Я останусь здесь, а ты сбегай в туристский комплекс, позвони в посольство и попроси, чтобы сюда немедленно приехал консул.

Француз буквально остолбенел. Он, наверное, подумал, что я с перепугу спятил, раз заговорил с ним по-русски. Не давая ему опомниться и задать мне какой-нибудь идиотский вопрос, из-за которого весь мой замысел полетит к черту, я, теперь уже по-французски, чтобы было понятно всем, обратился к полицейскому:

— Я советский дипломат, поэтому никуда с вами не поеду до тех пор, пока сюда не приедет наш консул! Пусть мой товарищ сходит в туристский комплекс, там есть телефон, и позвонит в советское посольство.

Теперь француз все понял, он даже пробормотал какую-то непонятную фразу, которая, по его задумке, должна была сойти за несколько русских слов, и стал выходить из машины. Я очень опасался, что полицейские его узнают или просто не позволят ему уйти, но они ничего не возразили, им был нужен водитель, а он оставался на месте, и через несколько мгновений француз растаял в темноте.

После этого мне больше нечего было опасаться, и я решил было поехать на место неведомого мне дорожного происшествия, не столько, чтобы доказать свою непричастность, сколько для того, чтобы поскорее увезти их подальше от этого места. Чтобы оправдаться, мне совсем необязательно было ждать консула, к тому же я совершенно не рассчитывал, что француз выполнит мое «поручение» и позвонит в советское посольство. Но вдруг заверещала рация, полицейский послушал и сказал, что я был прав, виновником аварии был другой водитель и они приносят мне свои извинения.

После этого оба полицейских оседлали свои мотоциклы и, включив мигалки, дали полный газ.

Я некоторое время постоял еще на том месте, где меня остановили полицейские, пережидая, когда утихнет мелкая дрожь в коленках. Я представил, что было бы, если бы француза узнали, а это было очень даже возможно, потому как он работал в контрразведке, и мне не удалось бы выдать его за «своего друга Федю», и почувствовал, как спине стало холодно. Но дрожь и этот противный холодок вскоре прошли, и я поехал домой.

Хуже всех, однако, в этот вечер пришлось нашему консулу. Дело в том, что француз, добросовестно желая вызволить меня из возможных неприятностей, позвонил-таки в посольство. После его звонка дежурный по посольству сообщил о моих проблемах консулу. Когда я приехал в посольство, консул уже уехал выручать меня из беды и чуть не до полуночи рыскал по всему району, где расположен туристский комплекс, в поисках моей машины. Утром он едва не накинулся на меня с кулаками, но я, как ни в чем не бывало, сказал, что представления не имею ни о каких происшествиях, поскольку вчера вечером был в кино, а его, видимо, просто кто-то разыграл.

Не мог же я сказать ему, как все произошло на самом деле! Мы хоть и были друзьями, но мои служебные дела его совершенно не касались.

В работе с этим французом мне «везло» на всякие инциденты. Однажды, когда мы ехали с ним в машине, дорогу неожиданно перебежала маленькая девочка. Я успел отвернуть в сторону и затормозить, но меня занесло и развернуло. Девочку я не зацепил, но едва не влетел в дерево.

Когда все обошлось и мы продолжили нашу деловую поездку, я спросил француза, как бы он поступил, если бы я сбил девочку или ударился в дерево. Он, не оценив должным образом ситуацию, ответил, что остался бы со мной до приезда дорожной полиции, чтобы засвидетельствовать, что я ни в чем не виноват, так как девочка неожиданно выбежала на дорогу из-за укрытия и предотвратить наезд было невозможно. Тогда я самым решительным образом раскритиковал его решение и сказал, что, если, тьфу-тьфу, в тот момент, когда мы едем вместе, случится какой-нибудь наезд или авария, первое, что он должен сделать, если останется жив и сможет самостоятельно передвигаться, это убегать, уходить или уползать с места происшествия.

— А как же ты, Мишель? — спросил недоумевающий француз.

— Даже если я буду умирать, запомни — ты обязан уйти! — снова повторил я. — Остальное не твое дело!

Именно после этого разговора мы стали настоящими друзьями, потому что он по достоинству оценил мою заботу о его безопасности. А историю с полицейскими мы потом часто вспоминали как забавный эпизод в наших деловых отношениях…

Итак, при всех сложностях, связанных с использованием автомашины, из многих зол приходилось выбирать меньшее.

Каждая моя встреча с Рольфом на следующий день становилась предметом всестороннего анализа, в кабинете у шефа. И по каждой встрече у нас со Скворцовым возникали споры, в ходе которых мы поочередно находили доводы «за» и «против» того, что Рольф работает с нами честно или по заданию контрразведки.

Так, совершенно неожиданно оказалось, что Рольф является любителем поговорить о «большой политике», и, хотя наши встречи были непродолжительными и весьма насыщенными обсуждением деловых вопросов, он практически на каждой из них находил возможность, чтобы затронуть какую-нибудь острую международную проблему и попросить ее прокомментировать. Правда, довольно быстро выяснилось, что сам он в политике разбирается довольно поверхностно, к тому же, как правило, он никогда не спорил со мной и быстро соглашался с моими доводами, даже когда поначалу высказывал противоположную точку зрения.

Еще после первой встречи, узнав, что по инициативе Рольфа состоялось обсуждение политических проблем, Скворцов недоуменно спросил:

— Но он же в клубе сказал, что политика его не интересует?

— Я напомнил ему об этом, но Рольф ответил, что сказал так только потому, чтобы не садиться со мной за один стол. Говорит, не хотел раньше времени вступать со мной в разговор.

Обратили мы внимание и на то, что Рольф очень скупо и неохотно рассказывает о своих сослуживцах, ссылаясь при этом на нежелание подвергать себя опасности. И вообще, он довольно часто заводил разговор о своей безопасности, однако на встречах всегда вел себя довольно спокойно и никогда не торопился. На этот счет у Скворцова был такой довод:

— Я понимаю его опасения. Одно дело — брать документы со своего стола и рассказывать только то, что тебе известно по работе, и совсем другое — изучать сотрудников «русского отдела»! Несоизмеримый риск, поэтому он и не идет на это. А что касается его поведения на встречах, то Хансен ведь далеко не трус, не так ли?

— Совершенно верно, — согласился я, — мне кажется — он очень смелый человек.

— Вот видишь, Михаил Иванович, так что и здесь все выглядит вполне логично.

Было, однако, одно обстоятельство, которое у нас обоих вызывало все большую озабоченность. А состояло оно в том, что в течение всего времени пребывания в стране местная контрразведка уделяла мне повышенное внимание: я четыре, а то и пять раз в неделю отмечал за собой плотное, иногда просто демонстративное наблюдение. Правда, в этом наблюдении были существенные изъяны и даже зияющие дыры, чем я, как мне, по крайней мере, казалось, умело и пользовался, чтобы не нарушать свой привычный рабочий ритм.

Но самое интересное было то, что в те дни, когда предстояла встреча с Рольфом, слежки за мной не было. Вернее, перед первыми встречами, в конце марта и начале апреля, я еще фиксировал за собой наблюдение на начальном этапе проверочного маршрута, но каждый раз соглядатаи теряли меня, как говорится, на ровном месте. Дважды, заметив слежку, я не выходил на основную встречу с Рольфом, и с тех пор наблюдения в такие дни не стало совсем.

И это было еще не все!

Скворцов как-то спросил:

— Кстати, Михаил Иванович, Хансен когда-нибудь интересовался, была ли за тобой слежка перед встречей с ним?

Я задумался, мысленно прокручивая в памяти все наши беседы, и уверенно ответил:

— Нет, ни разу!

— Неужели это его не беспокоит? — изумился шеф. — Или он так полагается на твои профессиональные навыки?!

Самому тщательному анализу, конечно, подвергалась вся поступающая от Рольфа информация. Надо прямо сказать, что в этом плане все выглядело довольно благополучно, поскольку эта самая информация соответствовала его возможностям и была для нас весьма полезной. Однако и здесь были отдельные сомнительные моменты.

Это касалось прежде всего тех графиков наблюдения контрразведки за сотрудниками советских учреждений, которые он теперь передавал регулярно накануне очередного месяца. В целом наши наблюдения и доклады сотрудников посольства, замечавших за собой слежку, соответствовали этим графикам, хотя были и отдельные отступления. Правда, Рольф предупреждал нас, что подобные несоответствия возможны, и давал этому убедительные объяснения.

Причина была проста: деятельность любой контрразведки организована таким образом, что ни один сотрудник, в том числе и ее руководители, не знают, да и не могут знать всего, что происходит в различных подразделениях. И не только потому, что контрразведка живет и работает по законам строжайшей конспирации, но и потому, что это довольно динамичный организм, деятельность которого подвержена множественным изменениям, проистекающим как из самой природы и назначения этого учреждения, так и под воздействием разного рода внешних обстоятельств. К их числу относятся политическая ситуация в стране в каждый конкретный день, распоряжения высшего руководства, вновь поступившие сведения о деятельности иностранных разведок и даже такие, казалось бы, несущественные факторы, как личные амбиции и соперничество руководителей различного ранга. К тому же любой оперативный план — это не догма, он может меняться в зависимости от различных объективных и субъективных факторов.

Было еще одно обстоятельство, с которым приходилось считаться при оценке достоверности поступающей от Рольфа информации о намерениях и планах «русского отдела»: в контрразведке этой страны, как и в аналогичных службах многих других стран, существовали бригады «свободного поиска», работа которых планировалась только в общих чертах, а в остальном строилась по принципу самостоятельного поиска объектов, представляющих интерес для контрразведки. Такими объектами для бригад «свободного поиска», закрепленными за «русским отделом», были, естественно, сотрудники советского посольства и других учреждений.

И вот эти бригады рыскали по всему городу, ну, может, не по всему, а по тем районам, где вероятнее всего было появление определенной категории советских граждан, и, обнаружив такой объект, неожиданно брали его под наблюдение. Находили же они его либо по автомобилю, либо по внешности, поскольку отлично знали в лицо всех советских граждан, особенно тех, которые представляли для них особый интерес.

Нетрудно понять, насколько это было опасно, если таким объектом оказывался разведчик, находящийся в городе по своим делам, особенно если к тому моменту он уже закончил проверку и успокоился, не обнаружив за собой слежки. Впрочем, грамотный и добросовестный разведчик никогда не успокаивается и ни на одну минуту не прекращает проверки, потому что он отлично знает, что в любой момент может оказаться под наблюдением.

…У меня к тому времени уже был некоторый опыт работы в подобных условиях, поскольку в системе контрразведки бывшей французской колонии тоже было одно очень интересное подразделение, называвшееся «инициативная бригада». В течение многих лет оно изрядно портило нервы моим коллегам, поскольку никто никогда не мог заранее предсказать, чем эта бригада, в которой заправляли французские советники, будет заниматься в каждый конкретный день: на то она и именовалась «инициативной», чтобы проявлять эту самую инициативу при каждом подходящем случае!

Эта нервотрепка продолжалась до тех пор, пока мой предшественник не наладил дружеские отношения с шефом этой «инициативной бригады», и тот, безусловно, за приличное вознаграждение стал не только своевременно упреждать нас о том, за кем из советских граждан будут следить его сотрудники, но со временем вообще стал откликаться на наши дружеские просьбы и использовать вверенное ему подразделение в наших интересах. Кстати, это через него я вышел на того самого француза, которого мне пришлось в деликатной ситуации назвать Федей.

Примерно года через полтора после того, как я приехал в страну и продолжил работу с шефом «инициативной бригады», он по моей просьбе завербовал от имени своей контрразведки ночного сторожа, охранявшего виллу, на которой проживал резидент американской разведки. Впрочем, «завербовал» — это слишком громко сказано. Контрразведка обычно не очень-то церемонилась с местными гражданами, и эта «вербовка» выглядела довольно просто: сторожа аккуратненько взяли, когда он возвращался домой после ночного дежурства, доставили в контрразведку, и шеф «инициативной бригады» под страхом жестокой расправы над ним и его родственниками обязал его регулярно информировать обо всем, что происходит на вилле американца. Я поручил это дело бригадиру не потому, что мне было лень самому им заняться или меня смущала разница в социальном положении дипломата и ночного сторожа, а потому что бригадиру было намного сподручнее завербовать, а главное, встречаться с этим самым сторожем, да и платить ему было совсем не обязательно, достаточно было того, что он дрожал от одного слова «контрразведка». К тому же в этой бывшей французской колонии французы всеми силами стремились не допустить усиления позиций американцев, в связи с чем французско-американские противоречия расцвели махровым цветом, и не использовать их в наших интересах было бы просто неразумно.

И вот однажды сторож проинформировал бригадира о том, что резидент разрешил ему сегодня вечером не выходить на работу, так как у него будут гости, которые намереваются остаться до утра. Бригадир вполне резонно усомнился в том, что американец, известный своей склонностью к мистификациям, сказал сторожу правду, и приказал ему выйти на дежурство, но не торчать, как обычно, возле виллы, а скрытно понаблюдать, кто будет у американца в гостях.

Сторож так и сделал, тем более что с его цветом кожи раствориться в сумраке субтропической ночи было проще простого.

На следующий день сторож доложил, что никаких гостей у американца не было, а около девяти часов вечера его виллу посетил какой-то европеец, который пробыл там около двух часов. Выйдя от американца, европеец пешком проследовал на соседнюю улицу, сел в оставленную там автомашину и уехал.

Бригадир сообщил мне номер автомашины, и я, честно говоря, поначалу даже усомнился в достоверности этой информации: эта автомашина была мне хорошо известна и устанавливать ее владельца по картотеке дорожной полиции, что намеревался сделать бригадир, не было никакой необходимости, потому что на ней ездил советский гражданин Лыков, тоже мне хорошо известный из-за своего сволочного характера и массы всяких мелких, но запоминающихся инцидентов, которые произошли с ним за неполный год его пребывания в стране.

Был он геологом по профессии, в свое время защитил кандидатскую диссертацию, потом начал работать над докторской, но тут волею судьбы его забросило в советскую геологическую экспедицию, копавшуюся в недрах одной африканской страны, и этот жизненный поворот сыграл с ним злую шутку.

Убедившись во всех прелестях пребывания за границей, вернее, даже не самого пребывания, а тех материальных благ, которые оно предоставляет малообеспеченным кандидатам и даже докторам наук, Лыков решил посвятить себя работе вдали от своей страны, несмотря на то что ее недра тоже ждали еще своих исследователей. Но за находки в недрах других стран платили намного больше, и для Лыкова это было главным.

Вернувшись в Москву, он развил бурную деятельность, главными аргументами в которой, как потом выяснилось, были подарки и прочие подношения различным высокопоставленным чиновникам тех ведомств, которые занимались командированием специалистов за границу, и уже через год получил направление в бывшую французскую колонию в качестве эксперта ООН.

Характер у него, как я уже отметил, был самый что ни на есть сволочной, и инциденты стали возникать один за другим чуть не с первого дня, поскольку жил он совершенно обособленно от остальной советской колонии и все рабочее и нерабочее время проводил в милом его сердцу иностранном окружении.

Так что ночной визит был закономерным итогом его поведения и навел нас на вполне определенные размышления, потому что о своей дружбе с американским резидентом Лыков никого в известность не поставил, и разрешения на это не получил.

Да к тому же и обстоятельства этой встречи не оставляли никаких сомнений в том, что она носила обусловленный и конспиративный характер.

Самым разумным в этой ситуации было, конечно, под благовидным предлогом отправить Лыкова в Союз и там спокойненько во всем разобраться. Именно такое указание мы и получили из Центра. И в этом указании был резон, потому что разбираться в поступках человека, подозреваемого в шпионаже, в условиях заграницы не только сложно, но и, как говорится, чревато: малейшая ошибка, малейший просчет — и человек уходит к тем, кто наставил его на путь предательства.

Но с другой стороны — в чем и как можно разобраться, если в результате неожиданного отъезда в Союз оборвутся все связи такого человека с иностранной разведкой, на которую он намеревается или уже начал работать? Или ему дадут указание «залечь на дно» и отлеживаться там до лучших времен?

И поэтому я под свою личную ответственность предложил оставить Лыкова в стране до тех пор, пока не будет внесена если не полная, то хотя бы достаточная ясность в существо его взаимоотношений с резидентом ЦРУ. Руководство прислушалось к моему мнению, и Лыков остался в стране. До сих пор не могу ответить себе на вопрос, правильно ли я поступил и что было лучше: отправить его в Союз и долго-долго держать там «под колпаком», может быть, без особых надежд на разоблачение или оставить его в стране? Знать бы заранее, чем все это кончится, тогда, наверное, решать этот вопрос было бы легче!

А кончилось это дело совершенно неожиданным образом. Накануне очередного визита Лыкова к резиденту ЦРУ бригадир вручил сторожу одно хитрое электронное устройство, и тот в отсутствие американца проник на виллу и установил его в холле, где тот обычно принимал гостей. Так мы получили неопровержимые доказательства, что американец, используя непомерные амбиции несостоявшегося доктора наук, сумел-таки соблазнить Лыкова перспективой стать штатным международным чиновником, но для этого, как водится в таких случаях, потребовал компенсировать усилия американской разведки по его переводу в систему ООН, и Лыков с азартом взялся за дело.

Нам уже оставался сущий пустяк — отправить его в Союз и прямо из аэропорта Шереметьево препроводить в следственный изолятор, как однажды вечером в посольство прибежала его возбужденная жена, проделав пешком путь чуть ли не через весь город, и поведала ошеломленному консулу, что час назад она кухонным ножом прирезала своего мужа, который докатился до такой низости, что захотел остаться за границей и предложил ей составить ему компанию.

Такой финал, конечно, никто из нас не мог предвидеть. Возмездие свершилось, и нам пришлось отправлять цинковый гроб и неутешную вдову в Москву…

Вот и сейчас нас, конечно, в первую очередь интересовала информация о сотрудничестве местной контрразведки с ЦРУ, особенно в разработке советских граждан. Рольф кое-что сообщал об этом, но сведения эти носили отрывочный характер и не содержали наиболее важных деталей, без которых предпринимать какие-то конкретные меры было довольно затруднительно. На этот счет у Рольфа тоже находилось убедительное объяснение: он заявлял, что пока не имеет доступа к таким сведениям, которые относятся к категории наиболее оберегаемых секретов, но если в конце года его повысят и передвинут — а ему это давно обещали, — то его возможности значительно расширятся, и тогда он сможет получать более полную и конкретную информацию. А пока же он узнавал об этом чаще всего случайно, от своих разговорчивых сослуживцев.

Тем не менее в течение первых двух месяцев Рольф несколько раз информировал меня об интересе контрразведки к сотрудникам советских учреждений. Мы действительно отмечали определенную активность контрразведки вокруг названных им лиц и, по мере возможности, принимали необходимые меры, чтобы предотвратить провокации.

Наибольший интерес представили два таких сигнала, потребовавшие от нас больших раздумий и хлопот.

Сначала Рольф сообщил, что «русский отдел» по просьбе американцев стал активно заниматься корреспондентом газеты «Известия» Димой Колчиным. Рольф не знал многих деталей этого дела, но тем не менее ему было известно, что «русский отдел» завербовал двух осведомителей из числа знакомых Колчина, оборудовал его квартиру техникой подслушивания и установил за ним наблюдение.

Колчин был мне хорошо известен, да и как могло быть иначе, если это был не какой-нибудь рядовой член не такой уж многочисленной советской колонии, а известный журналист-международник, один из наиболее вероятных кандидатов в «золотые перья» нашей доблестной прессы, веселый и общительный человек, у которого я совсем недавно был в гостях по случаю его тридцатипятилетия. За границей он был уже во второй раз, в стране находился вместе с женой и сыном, который учился в четвертом классе и, насколько мне было известно, был неравнодушен к моей дочери.

Конечно, можно было предупредить Диму о коварных планах местной контрразведки и посоветовать ему проявлять осмотрительность и осторожность в общении со своими знакомыми из числа иностранцев. Но, к сожалению, этого никак нельзя было делать. И не только потому, что при всех своих положительных качествах Дима обладал несколько эксцентричным характером, свойственным многим незаурядным личностям, был довольно вспыльчив и болезненно реагировал на любое вмешательство в его личную жизнь, в чем я имел возможность неоднократно убеждаться, наблюдая, как он реагирует на некоторые советы пресс-атташе. Дело было в другом: выслушав наши рекомендации, он обязательно захочет обсудить их со своей женой, потому что без нее ему никак не обойтись, а это значит, что контрразведка зафиксирует эти разговоры с помощью своих микрофонов, сделает вывод об утечке информации и начнет расследование. А это в свою очередь представляло непосредственную угрозу для безопасности Рольфа.

Предупреждать же Колчина о том, что обсуждать эти вопросы в квартире не следует, потому что она прослушивается, мы тоже не могли, поскольку не было еще на свете человека, который, узнав, что в его квартире установлены микрофоны, не стал бы ковырять стены, чтобы их найти. А такие поиски, естественно, тоже не могли остаться незамеченными и тоже могли привести к провалу Рольфа.

Но и оставлять такую информацию без последствий мы не имели права, потому что, если не вмешаться, контрразведка сумеет реализовать свои планы в отношении Колчина и устроить ему какую-нибудь пакость.

И тогда к этой деликатной ситуации мы подключили офицера безопасности посольства Юрия Васильевича Федорина, умудренного житейским и профессиональным опытом человека. За его плечами было много сложных и интересных дел, о которых еще не пришло время рассказывать. Он договорился с пресс-атташе посольства, собрал всех советских корреспондентов, а их в стране было не так уж мало, и провел нечто вроде небольшого, но чрезвычайно полезного совещания.

Пользуясь выражениями, используемыми в средствах массовой информации, Федорин рассказал им о происках империалистических разведок против мирового коммунистического, рабочего и национально-освободительного движения вообще, а потом перешел на происки против отдельных советских граждан, к числу которых относятся и советские журналисты. При этом он привел конкретные примеры таких происков, подобранные нами таким образом, что они в какой-то мере соответствовали той возне, которую затеяла местная контрразведка вокруг Димы Колчина, и в общих выражениях призвал всех быть более осмотрительными и не нарываться на мелкие и крупные провокации.

Это сообщение было встречено по-разному. Одни живо на него реагировали, стали вспоминать реальные и мнимые случаи слежки, досмотров личных вещей и прочих козней контрразведки, жертвами которых они стали; другие отнеслись ко всему этому более спокойно, сказав, что пока не замечали ничего подозрительного, и только Дима упорно молчал. Честно говоря, такое его поведение на этом совещании поначалу нас даже несколько насторожило, поскольку наводило на мысль, что он что-то скрывает. А раз скрывает, значит, контрразведка могла если не затянуть его в свои сети, то, по крайней мере, создать компрометирующую его ситуацию, и поэтому он избегает обсуждения этих вопросов. Совещание закончилось, а он так и не произнес ни одного слова, если не считать отдельных междометий и ничего не значащих фраз.

И только на следующий день Дима обратился к Федорину с просьбой уделить ему несколько минут для личной беседы. И вот во время этой беседы он и поделился своими наблюдениями относительно той возни, которую со свойственными ему наблюдательностью и склонностью к анализу он зафиксировал еще несколько недель назад, но постеснялся обратиться к Юрию Васильевичу, наивно полагая, что все это его досужие домыслы и вообще ерунда. На совещании же он не стал поднимать эти вопросы, поскольку не хотел посвящать своих коллег в некоторые особенности сложившейся вокруг него обстановки, чтобы те не разнесли это своими перьями и устами по всему свету, да и не исключал, что все его предположения — плод журналистской фантазии, а в этом случае коллеги над ним здорово посмеются.

Откровенность Колчина, на которую мы очень рассчитывали, когда готовили это совещание, позволила Федорину дать ему несколько полезных советов, не рискуя навлечь на Рольфа какие-либо подозрения, потому что эти советы проистекали теперь не из полученной нами информации, а из наблюдений самого Колчина.

Прошло еще около месяца, и Рольф сообщил мне, что буквально несколько дней назад второй секретарь нашего посольства Авдеев, жена которого Лариса Васильевна работала уборщицей, на посольской автомашине столкнулся с местным автобусом. Столкновение, в общем-то, было пустяковое, пассажиры автобуса и сам Авдеев при этом не пострадали, да и автомашина получила незначительные повреждения. Весь инцидент можно было разрешить на месте, но полицейские, прибывшие на место происшествия, обратили внимание, что Авдеев находится в состоянии алкогольного опьянения. Его пригласили в полицейский участок, где взяли аналитическую пробу, и эта проба показала наличие значительной дозы алкоголя, после чего был составлен соответствующий протокол.

Во время нахождения в полицейском участке Авдеев не только не требовал вызова советского консула, как это предписывается соответствующей инструкцией, но и умолял не сообщать о случившемся в МИД и советское посольство и даже предлагал полицейским деньги. Поскольку дело касалось дипломата, комиссар дорожной полиции информировал о задержании Авдеева контрразведку.

Рольф также сообщил, что в участок выезжал заместитель начальника Управления национальной безопасности Эрик Боден, курирующий работу «русского отдела», и беседовал с Авдеевым. Результат этой беседы Рольфу не был известен.

Это была, безусловно, очень серьезная информация, потому что Авдеев о дорожном происшествии ни консула, ни посла в известность не поставил, а его поведение давало контрразведке повод осуществить к нему вербовочный подход.

На следующий день мы вместе с Федориным осмотрели автомашину Авдеева и на левом крыле и на левой передней дверце обнаружили свежие следы ремонта. Что касается самого Авдеева, то в его поведении в последние дни не отмечалось никаких изменений, он вел себя, как обычно, был исполнителен и корректен.

И в этом сигнале тоже следовало разобраться, и притом как можно скорее, потому что это событие могло получить, если уже не получило, самый нежелательный оборот. Мы по опыту знали, что контрразведка, почувствовав, что Авдеев не доложил об этом инциденте руководству посольства, не оставит его в покое, а будет стремиться «дожать».

И тогда мы обратились за помощью к Валерию Ивановичу, который, помимо того что был дежурным комендантом, был еще и ответственным за использование посольского автотранспорта. Он организовал внеочередной осмотр всего автотранспорта, а потом написал докладную на имя посла, в которой в числе ряда выявленных недостатков указал также, что на машине Авдеева обнаружены хоть и незначительные, но все же повреждения.

На основании этой докладной консулу было поручено провести административное расследование, он побеседовал с Авдеевым, и тот не стал запираться. Из его рассказа следовало, что действительно у него произошло столкновение с автобусом, однако он в этом не был виноват, потому что ехал справа, а автобус ударил его слева, о чем свидетельствуют повреждения на левом крыле и левой передней дверце его автомашины, поэтому виновным был признан водитель автобуса, но он не хотел терять времени на полицейские формальности и поэтому отказался от составления протокола, решив отремонтировать автомашину за свой счет, после чего участники инцидента разъехались с миром.

Никакие полицейские участки, мольбы, деньги и беседы с заместителем начальника Управления национальной безопасности, которому подчиняется «русский отдел», в рассказе Авдеева не фигурировали, и консул, следуя нашим рекомендациям, добиваться его признания не стал, чтобы не подтолкнуть Авдеева на необдуманные поступки. Он только спросил, зачем ему понадобилось скрывать от руководства посольства данный инцидент и тратить собственные деньги на ремонт автомашины, если она застрахована от всех возможных неприятностей и он ни в чем не виноват. Последний вопрос не был лишен определенного смысла, потому что все посольство знало, что Авдеев чрезвычайно скуп; за все время пребывания в стране он никого ни разу не пригласил к себе в гости, считал каждую копейку, то есть местные «пиастры», а его жена Лариса Васильевна вынуждена была работать уборщицей, чтобы иметь хоть какую-то свободную наличность на собственные нужды, а тут вдруг такие расходы!

Авдеев помялся-помялся и ответил, что поступил таким недостойным советского дипломата образом потому, что у него уже было несколько дорожных происшествий, и хоть в последнем он и не был виноват, но все же не без оснований опасался, что посол наложит на него взыскание и из-за этого ему задержат присвоение очередного ранга.

Такие доводы хоть и объясняли, и притом довольно логично, существо дела, но никакой ясности в него не внесли, потому что кто-то из двоих был, мягко говоря, неточен в изложении фактов. И если неточность Авдеева была бы самым настоящим враньем и могла бы свидетельствовать о его полной неискренности, что в данной ситуации было равносильно стремлению скрыть факт вербовочного подхода, то неточность Рольфа, никоим образом лично не заинтересованного в сокрытии или искажении фактов, имела бы другое объяснение: либо он не все знал, а это было вполне допустимо, потому что все знать в контрразведке нельзя, тем более когда не являешься непосредственным исполнителем или участником той или иной акции, либо сознательно вводил нас в заблуждение, что тоже было вполне допустимо, по крайней мере, до тех пор, пока у нас не было абсолютной уверенности в его надежности.

Мы долго размышляли над всеми этими головоломками, пока Скворцов наконец не сказал:

— У нас нет оснований не верить Авдееву и нет оснований не верить Рольфу. Рассудить их может только тщательная проверка каждого из них! И начинать надо с Рольфа…

 

6

Проверка Авдеева входила в компетенцию Федорина, мне же предстояло провести мероприятие по проверке надежности Рольфа.

Может быть, я заблуждался, но моя задача казалась мне все же несколько проще той, что стояла перед Федориным. По крайней мере, пути ее решения были более очевидными, в то время как Авдеев рассказал Федорину все, что знал или что хотел рассказать, и ничего другого уже не скажет. Независимо оттого, всю ли правду он рассказал или только часть ее, или вообще сказал неправду, теперь он будет упорно стоять на своем, во всяком случае, до тех пор, пока его не уличат во лжи.

Поэтому шеф был сто раз прав: начинать надо было с Рольфа! И вот почему. Во-первых, он уже имел задание «копать» дальше, и мы очень надеялись, что Рольф «раскопает» что-нибудь еще, какие-нибудь документы или фотографии, и поможет выбраться из создавшейся тупиковой ситуации.

Во-вторых, даже если ему не удастся больше ничего выяснить, все равно у нас оставался шанс во всем разобраться, и сделать это можно было, проверив надежность самого Рольфа.

Если он честно сотрудничает с нами, значит, всему, что он нам сообщает, можно верить. Если он нас обманывает, значит, нельзя верить и его информации.

Всего два варианта, и третьего не дано!..

Не для того, чтобы сделать себе рекламу или как-то поднять свой авторитет или авторитет моих коллег по разведывательной работе в глазах читателя, а исключительно исходя из своего и чужого, притом не всегда достойного одной лишь похвалы, опыта, должен заметить, что проверка агентов из числа сотрудников секретных служб, как, впрочем, и многие другие аспекты повседневной работы с ними, требует высочайшего профессионализма. Все, кому хоть раз в жизни приходилось этим заниматься, отлично знают, насколько это непросто — убедиться в надежности такого человека. И тому есть несколько причин.

Прежде всего, любой сотрудник секретной службы, даже из самых искренних побуждений установивший деловой контакт с иностранной разведкой, отлично понимает, что рано или поздно его будут проверять, потому что в разведках всех стран мира существует непреложное правило, можно даже сказать, железный закон: как только интересующий разведку человек попадает в ее поле зрения или с ним устанавливается личный контакт, сразу же начинается его проверка и не прекращается на протяжении всей последующей с ним работы. Причем этот закон, как и положено закону, действует независимо от того, возникают ли у разведки какие-либо сомнения в его искренности и надежности или нет.

И дело здесь не в каком-то патологическом недоверии со стороны разведки к каждому, кто с ней сотрудничает, а в самых порой прозаических обстоятельствах, не считаться с которыми никак нельзя. Можно найти очень надежного человека и в течение многих лет плодотворно с ним работать, а потом в один прекрасный день эта идиллия может кончиться большими неприятностями: вчера вы еще встречались с ним и он был предан вам душой и телом, а сегодня провалился или его перевербовала контрразведка, и с этого момента он стал «двойником». Теперь ради спасения собственной жизни он будет предавать вас столь же искренне и с таким же энтузиазмом, с каким до этого работал на вас.

И вот, понимая неизбежность проверки и не желая, естественно, доводить дело до ненужных подозрений и возможного разрыва отношений с завербовавшей его разведкой (к чему же ему лишаться заработка, если, например, он работает за деньги?), он постарается сделать все возможное, чтобы успешно выдержать такую проверку или как-то ее нейтрализовать. А сделать ему это не так уж и сложно, поскольку ему известны основные приемы проверки, в том числе и те, что находятся в арсенале той разведки, с которой он установил контакт.

Это если он честный человек!

Ну а уж если такой сотрудник предложил свои услуги иностранной разведке по заданию своей секретной службы, то эта самая секретная служба будет делать все возможное, чтобы уберечь его от преждевременной расшифровки, и ради этого постарается обставить дело так, чтобы проверка закончилась безрезультатно, или, другими словами, успешно для проверяемого источника.

Требуется проявить много фантазии и изобретательности, чтобы перехитрить проверяемого сотрудника, а то и всю секретную службу, если он действует по ее заданию.

…Не зря, когда мы в тесном кругу обсуждали эту проблему, Скворцов сказал:

— Проверочное мероприятие будем готовить нестандартно и со всей тщательностью, потому что переиграть Хансена и тех, кто, возможно, за ним стоит, будет не просто.

Сказав это, он посмотрел на меня и добавил:

— Так что давай фантазируй, Михаил Иванович!

Ну что ж, фантазировать так фантазировать!

Здесь мне без излишней скромности следует признаться, что как раз по части фантазии у меня все обстояло довольно неплохо, и когда дело доходило до разработки замысла какой-нибудь операции, то я, как правило, не испытывал особых проблем, а, напротив, любил подумать и за себя, и за других. А вот в том, что касалось тщательной проработки всех деталей, то тут я очень рассчитывал на Скворцова. Я уже давно заприметил за ним такое ценное для разведчика качество, как здоровый скептицизм, и, может быть, именно поэтому у меня с ним быстро установились хорошие рабочие отношения.

Надо сказать, что я всегда ценил людей, наделенных этим качеством, которого мне частенько не хватает в силу так и не изжитой с возрастом некоторой восторженности моего характера, и стремился, чтобы кто-нибудь из них был по возможности рядом со мной. Такой человек, как Скворцов, мог как-то уравновесить мою фантазию и придать законченность и зрелость моим замыслам. Его иногда весьма едкие замечания, высказанные, однако, исключительно корректно и со всяческими оговорками, чтобы не обидеть подчиненного и не отбить у него охоту выдвигать разные идеи, заставляли меня упорно думать и дорабатывать свои предложения до соответствующей кондиции.

Но наша задача не ограничивалась только проверкой Рольфа.

После того как мы в общих чертах набросали ее принципиальную схему. Скворцов подвел итог нашим разговорам:

— Мы должны заранее предусмотреть все варианты, даже самые неблагоприятные для нас. Если в итоге окажется, что Хансен работает с нами по заданию своей контрразведки, но мы проделаем все аккуратно и не дадим повода догадаться, что мы его разоблачили, надо будет не только постараться предотвратить нежелательные последствия, но и извлечь из этого максимум пользы. Тем более что ты все равно будешь полностью расшифрован, и это развяжет нам руки. Уехать из страны, я думаю, ты всегда успеешь…

Вот с такими принципиальными установками я и приступил к составлению детального плана проверочного мероприятия.

Когда Скворцов говорил, что оно не должно быть стандартным, он имел в виду прежде всего, что оно не только в первом, но и во втором приближении не должно повторять ранее проводившиеся мероприятия, иначе говоря, мы не должны идти по наезженной не только нами, но и нашими коллегами дороге.

…В каждой сфере человеческой деятельности есть своя классика.

Есть она и в деятельности секретных служб.

Классические образцы различных операций включены в программы специальных учебных заведений, по ним написаны обзоры, учебные пособия, книги, сняты документальные и художественные фильмы. Видимо, поэтому не только профессионалы, но и многие далекие от этого люди не без оснований считают себя знатоками различных приемов и методов тайной борьбы, подобно тому как каждый футбольный болельщик мнит себя большим знатоком и полагает, что не хуже специалистов разбирается во всех тонкостях этой игры.

Конечно, и в разведке можно встретить людей, утративших желание или способность думать, а вместо этого предпочитающих заниматься плагиатом, действовать по шаблону, но, к счастью, таких людей немного, потому что сама жизнь в лице неприятельской контрразведки проводит жесткий отбор, безжалостно отсеивая нерадивых и непригодных. Ну а оставшиеся извлекают из этого полезные уроки и делают соответствующие выводы. И когда разведка прибегает к проведению проверочного мероприятия, то всегда исходит из того, что каждый раз надо придумывать что-то такое, что еще никогда и никем не применялось, потому что только в этом случае можно надеяться на получение объективного результата.

Конечно, шаблон и стандарт — понятия далеко не однозначные, и при их умелом использовании можно многого добиться. Все зависит от того, какую новую идею удастся вдохнуть в самый избитый прием, каким новым содержанием наполнить хорошо известную всем заезженную схему.

Проверка Рольфа явилась самым сложным из подобных мероприятий, которые мне пока доводилось проводить. После шлифовки, которую осуществил Скворцов, получилось «фирменное блюдо», которое, как нам казалось, не стыдно было предъявить на дегустацию местным контрразведчикам, а также их американским коллегам, если они того пожелают.

Давно прошли те времена, когда в разведку ходили в одиночку. Сейчас любое серьезное мероприятие готовят и проводят множество людей, причем каждый задействованный в нем сотрудник знает ровно столько, сколько ему необходимо знать, исходя из степени его участия.

И тем не менее ведущая роль остается за тем, кто непосредственно входит в прямое соприкосновение с объектом, в отношении которого проводится мероприятие. Это как в завершающем виде программы современного пятиборья — легкоатлетическом кроссе, где каждый участник даже командного турнира стартует в одиночку с интервалом в одну минуту и при ровном составе участников может так и пробежать в одиночку всю дистанцию, потому что его не сумеет догнать тот, кто стартовал следом, но и он не догонит того, кто стартовал перед ним.

И тут уж ему никто не поможет, он будет один на один с четырехкилометровой дистанцией кросса, со всеми ее подъемами и спусками, когда ноги наливаются свинцом и становятся негнущимися и словно чужими, когда каждый метр превращается в муку, против которой протестует все тело, каждая мышца, когда темнеет в глазах от напряжения и усталости и пот, соленый, с привкусом меди пот заливает глаза!

Это очень трудно — бежать всю дистанцию в одиночку и подстегивать себя: «Вперед, терпи, осталось совсем немного, быстрее, быстрее вперед!» В нормальном легкоатлетическом забеге, когда рядом бегут соперники, которых тебе надо обогнать, бежать намного легче, на миру, как говорится, и смерть красна, но у пятиборцев кросс — соревнование особое, и я даже тренировался всегда в одиночку, чтобы привыкнуть к этому одиночеству, научиться терпеть и подхлестывать самого себя.

Я не случайно использую подобное сравнение. Когда мне требуется смоделировать свое поведение в той или иной ситуации, я обращаюсь к своему спортивному прошлому и почти всегда нахожу в нем соответствующие аналогии. Вот и перед очередной встречей с Рольфом, на которой планировалось осуществить проверочное мероприятие, я настраивал себя так, как будто это было ответственное соревнование, в котором мне предстояло сойтись с соперником один на один…

Как только Рольф сел ко мне в машину, я сразу предупредил его, что мы сегодня должны уложиться в пятнадцать — двадцать минут, так как мне надо обязательно успеть еще в одно место и опаздывать я никак не могу. Двадцати минут было вполне достаточно, поскольку мне приходилось иметь дело с профессионалом, и не было никакой нужды тратить драгоценное время на обсуждение всевозможных технических и организационных вопросов, в которых Рольф и сам хорошо ориентировался. Получить информацию и дать новое задание — вот и все, что требовалось от меня на личной встрече.

Но надо же было такому случиться, что именно в этот раз у Рольфа было много интересной информации, и, несмотря на очень динамичный характер ее обсуждения, встреча грозила затянуться.

Сначала мы обсудили текущую информацию о деятельности местной контрразведки, и, пока я уточнял некоторые детали, прошло минут десять. Затем Рольф рассказал, как идет работа по изучению Димы Колчина, и отметил, что в последнее время журналист стал вести себя очень осмотрительно, и поэтому заслуживающих внимания материалов на него практически не поступает. С моей стороны было вполне естественно поинтересоваться, не возникли ли у контрразведки подозрения, что Колчин кем-то предупрежден о необходимости проявлять определенную осторожность в своей журналистской деятельности, так как подобные подозрения могли отразиться на безопасности Рольфа.

Пока обсуждали этот вопрос, прошло еще минут шесть-семь. Лимит времени, отпущенный на эту встречу, истекал, а тут Рольф перешел к информации на Авдеева. Он сообщил, что несколько дней назад начальник «русского отдела» направил его с какими-то бумагами к заместителю начальника Управления национальной безопасности Эрику Бодену, и когда он передавал их, то обратил внимание, что на его столе лежит фотография, а на ней запечатлены Боден и Авдеев. Где происходила их беседа, понять было невозможно, и не только потому, что у него не было времени, чтобы как следует рассмотреть эту фотографию (с его стороны это было бы неосторожно), а еще потому, что интерьер был ему совершенно незнаком. Это мог быть комиссариат полиции или какое-то другое место.

Такое важное сообщение я не мог оставить без внимания.

— Вы не ошиблись? — спросил я. — Это действительно был Авдеев?

— Ну что вы, коллега! — обиделся Рольф. Надо сказать, что с самой нашей первой встречи в автомашине Рольф всегда называл меня «коллегой». Этим он, насколько я понимал, стремился не только подчеркнуть профессиональное родство наших душ, но и в целях конспирации избежать употребления фамилий и имен. Я же никак к нему не обращался, если не считать личного местоимения «вы». — Я отлично знаю Авдеева в лицо и не мог ошибиться!

Настало время признаться: несмотря на то что беседа затягивалась, я совершенно не был заинтересован в соблюдении мною же установленного регламента, более того, я это даже приветствовал. А раз так, то использовал любую возможность, чтобы задать какой-нибудь дополнительный вопрос. Вот и сейчас я спросил:

— Вы можете достать мне эту фотографию?

— Это очень сложно, — покачал головой Рольф.

— Мне нужна эта фотография, вы понимаете? — настаивал я. — Иначе нам никогда не удастся доказать Авдееву, что он лжет!

— Я все понимаю, коллега, — улыбнулся Рольф в ответ на мою настойчивость. — Но поймите и вы меня. Сейчас фотография находится у Бодена. Если она когда-нибудь попадет в наш отдел, я попытаюсь сделать с нее копию, но, сами понимаете, обещать не могу!

Я посмотрел на часы, вмонтированные в приборный щиток автомашины: с начала нашей беседы прошло уже почти двадцать пять минут!

— Черт побери! — не удержался я от крепкого слова. — Как быстро летит время! А мне надо обсудить с вами еще несколько вопросов!

— Я никуда не тороплюсь, так что можете мной располагать.

— Зато я уже в цейтноте! — сказал я и свернул налево на малоосвещенную улицу предместья.

— А в чем дело, если не секрет, конечно? Вы что, не можете отложить на полчаса ваши дела?

— В том-то и дело, что не могу, — немного помолчав, ответил я, объезжая мусороуборочную машину, возле которой суетились двое рабочих в оранжевых комбинезонах, а потом пояснил: — Вчера мне не удалось встретиться с одним человеком. Мне показалось, что за мной был «хвост».

— Вам не показалось, коллега, — подтвердил мои предположения Рольф. — Я видел сводку наблюдения — вчера за вами «работали» четыре машины.

— Да? — искренне изумился я, хотя две из «работавших» за мной автомашин отлично видел и сам, пока, проверяясь перед выходом на встречу, петлял по городу. — Надо же, такая честь!

— Так у вас сегодня запасная встреча? — догадался Рольф.

— Вот именно, — подтвердил я, полагая, что глупо скрывать от него очевидные вещи, — и опаздывать сегодня мне нельзя: мы встречаемся с ним раз в месяц, а у него могут быть важные документы.

— В таком случае надо что-то предпринять, — посоветовал мне Рольф. — Место встречи далеко отсюда?

Я прикинул расстояние и ответил:

— Минут двадцать езды.

— Туда можно позвонить? — Рольф постепенно проникался моими заботами.

— Можно, — уловил я ход его мыслей, — но к телефону подойдет другой человек, и мой акцент может ему не понравиться.

— Как же быть? — сочувственно спросил Рольф и предложил. — Может быть, мне позвонить?

Это было во всех отношениях разумное предложение, нечто лучшее в этой ситуации трудно было придумать, да и времени на раздумья уже не оставалось. И хотя в разведке как-то не принято без особой на то нужды подключать к операциям по связи посторонних лиц, даже если они и являются нашими лучшими друзьями, выхода у меня не было: надо было либо прекращать беседу с Рольфом и ехать на вторую встречу, либо соглашаться с его предложением.

И я решил согласиться, хотя и не без определенных колебаний:

— Не хотелось впутывать вас в такие дела, но, видимо, в этот раз без вашей помощи мне не обойтись.

Рольф посмотрел на меня и сказал:

— Если вы мне доверяете — как прикажете, коллега! Куда надо звонить?

Мне импонировало его стремление прийти мне на помощь, и я тоже надеялся, что он должным образом оценит доверие, которое я оказываю ему, называя место встречи со своим ценным источником.

— В бар «Меркурий», — объяснил я, не отвлекаясь от дороги, которая в этом месте делала крутой поворот. — Телефон шестнадцать-двенадцать-сорок.

— Как зовут вашего друга? — деловым тоном спросил Рольф.

— Он отзовется на имя Пэт.

— Ну что ж, отлично!.. Где это мы едем? — посмотрел Рольф по сторонам.

В отличие от Рольфа, я внимательно следил за дорогой и в каждый момент точно знал, где мы находимся. Для успеха задуманного мероприятия это было просто необходимо. Но чтобы Рольф не догадался об этом, я тоже посмотрел по сторонам и сказал:

— Мы сейчас недалеко от старого кладбища.

— Тогда сверните направо, — быстро сориентировался Рольф, — здесь где-то должны быть телефонные кабины.

Да, можно было только восхищаться тем, как Рольф знал город. «Город — наше оружие!» — любил повторять один из моих наставников, и за время работы за границей я не раз убеждался, насколько справедливо это мудрое изречение. Тот, кто лучше знает город, всегда имеет заметное преимущество в извечном поединке разведки с контрразведкой.

Я доехал до перекрестка и, выполняя указание Рольфа, свернул направо. Он оказался совершенно прав: в сотне метров от перекрестка, прижавшись одна к другой, стояли две будки телефона-автомата.

— Вот они, — сказал Рольф и попросил меня остановиться, когда до автоматов оставалось около тридцати метров. — Итак, что я должен сказать?

Я быстренько объяснил Рольфу его задачу, и он вышел из машины.

Я видел, как он зашел в ближайшую кабину, опустил жетон, снял трубку, потом постучал по рычагу, так как телефон, видимо, не работал, снова повесил трубку, забрал жетон и перешел в соседнюю кабину. Здесь он снова опустил жетон, снял трубку, в этот раз, видимо, все было в порядке, и он стал крутить диск.

Пока Рольф звонил, я стал от нечего делать смотреть по сторонам, тем более что в подобных ситуациях полагается контролировать окружающую обстановку. За окнами «вольво» был довольно мрачный пейзаж, и мне подумалось, что, если кто-нибудь задумал бы снимать фильм на шпионскую тему, лучшую натуру для этого эпизода трудно было бы подобрать.

Слева от меня тянулся глухой кирпичный забор, сложенный, наверное, еще в прошлом веке. За ним располагалось старое городское кладбище, на котором уже давно не хоронили, и в другое время это, наверное, вызвало бы у меня какие-нибудь ассоциации. Но сейчас было не до ассоциаций, хотя мне приходилось бывать на этом кладбище, разыскивая одну могилу, и даже для наглядности сделать несколько фотоснимков, которые должны были пополнить семейный альбом неизвестного мне коллеги, готовившегося стать «иностранцем». Снимки же эти понадобились ему для того, чтобы в случае необходимости убедительно подтвердить, что у него когда-то были родственники, проживавшие в этой стране, и это не его вина, что они не дожили до той поры, когда он стал «иностранцем», а нашли свой последний приют в той самой могиле, которую мне и было поручено сфотографировать.

Помнится, во время этого посещения на меня незабываемое впечатление произвели строгая красота склепов, сложенных из белых мраморных плит, памятники и обелиски, сработанные из черного и белого мрамора, ажурные металлические беседки, увитые плющом, часовенки и прочие строения, без которых не обходится ни одно старое кладбище. Я еще подумал тогда, что мой коллега поступил совершенно правильно, когда задумал обзавестись родственниками, закончившими свой жизненный путь в таком уютном месте. Сейчас там, за глухим кирпичным забором, было совершенно темно и оттуда не доносилось ни звука.

По другую сторону улицы тянулись двухэтажные домики старой постройки, обнесенные живыми изгородями из колючих кустарников, возле некоторых домов были припаркованы автомобили, но многие домовладельцы предпочитали загонять свои автомобили во двор, так они были в большей сохранности и не мешали проезду мусороуборочных машин. В этом районе проживали в основном представители так называемого «среднего класса»: муниципальные чиновники, мелкие предприниматели, торговцы и прочая подобная публика. Это был во всех отношениях спокойный район, пользовавшийся доброй репутацией у полиции и потому весьма удобный для всякого рода интимных встреч, не предназначенных для посторонних взглядов.

Мои размышления были прерваны довольно противным зудом, который я внезапно ощутил в области поясного ремня.

И тут я вспомнил, что перед выездом на это мероприятие приспособил у себя на теле, а точнее, как раз на поясе, маленькое электронное приспособление, так называемый «щекотунчик». Такие штучки свободно продаются в магазинах многих цивилизованных стран и используются для экстренного вызова людей самых разных профессий, волей различных обстоятельств не имеющих возможности связаться со своей штаб-квартирой, будь то офис какой-нибудь фирмы или резидентура разведки.

И вот именно в эту минуту мой «щекотунчик» в хаосе всевозможных электрических и радиоизлучений и атмосферных разрядов уловил предназначенный только ему сигнал и отчаянно завибрировал, предупреждая меня об опасности.

Сигнал этот исходил из советского посольства, а послал его в эфир мой старый и верный товарищ Толя Сугробов, которому и до этого случая приходилось довольно часто прикрывать меня при проведении ответственных мероприятий.

Накануне утром он приезжал в это тихое и безлюдное по вечерам место, старым, известным нам обоим еще по урокам физики способом вывел на время из строя один из телефонов-автоматов, а во второй внес маленькое техническое усовершенствование, благодаря которому теперь этот телефон-автомат излучал в эфир каждое сказанное Рольфом слово.

А дальше все происходило так, как и должно было происходить: излучение улавливала чуткая параболическая антенна спутника, именно в эти минуты зависшего над засыпающим городом, и ретранслировала его на антенну советского посольства. Конечно, все можно было сделать значительно проще и обойтись без спутника с его параболической антенной. Но в этом случае радиоволны к посольской антенне продирались бы по горизонтали, и на их пути могли встретиться антенны контрразведки, а так они рванулись строго вертикально, сначала вверх, а потом вниз, и перехватить их было невозможно.

Видимо, Рольф сказал по телефону совсем не то, о чем я его просил, вот Толя и подал мне этот тревожный сигнал. Когда Рольф закончил свой разговор и вышел из кабины, я еще, разумеется, не знал всех деталей, но зато я знал главное: он меня продал!..

 

7

Примерно за сто лет до описываемых событий великий знаток человеческих душ Мопассан совершенно справедливо подметил, что человеком повелевает темперамент. Какой же темперамент наиболее приемлем для того, кто собирается связать или уже связал свою жизнь с разведкой?

Считается, что для работы в разведке не подходят обладатели меланхолического и холерического темперамента, а вот сангвиники и флегматики на этом поприще будут чувствовать себя вполне нормально.

Я был твердо убежден, и это подтвердили результаты исследования, проведенного комплексной научной группой, работавшей как-то со сборной командой республики перед всесоюзной спартакиадой, что я не холерик и не меланхолик. Но дальше этого открытия даже у ученых дело не пошло, и мой темперамент так и остался до конца непознанным не только для них, но и для меня самого.

Когда я решил оставить фехтование, где мои результаты застопорились на подходе к мастерскому рубежу, и попробовать свои силы в современном пятиборье, тренер по стрельбе, посетив тренировку по фехтованию и посмотрев, с каким азартом и с какими ужасными воплями я наскакиваю на своего партнера, а еще поговорив с моим тренером, под руководством которого я штурмовал мастерский норматив, довольно безапелляционно заявил, что из меня никогда не получится хорошего стрелка. По его мнению, у меня неподходящий темперамент, а раз так, то мне нет никакого смысла переключаться на современное пятиборье.

К счастью, я не прислушался к его мнению и решил все же испытать себя. Каково же было его изумление, когда я на первой же тренировке по стрельбе из пистолета показал результат третьего разряда, а уже через три недели ежедневных тренировок стал стрелять на уровне первого. И вообще стрельба оказалась единственным видом спорта, где у меня обнаружились несомненные природные способности, в то время как во всех остальных видах успехи всегда давались мне с колоссальными затратами сил.

Тренер по стрельбе ошибся в прогнозах, потому что ориентировался на внешнюю сторону моего поведения в ситуациях, не имеющих ничего общего со стрельбой, и совсем не знал моего, так сказать, внутреннего устройства, то есть способности в нужную минуту взять себя в руки и до последнего слова или жеста контролировать свое поведение. Эти способности неоднократно выручали меня в самые ответственные моменты, а надо сказать, что за все годы выступлений в соревнованиях я только однажды не сумел выиграть стрельбу среди пятиборцев.

Но совершенно неожиданно самую серьезную проверку мой стрелковый темперамент прошел не тогда, когда я выступал на внутрисоюзных соревнованиях, а гораздо позднее. Произошло это в бывшей французской колонии и притом при весьма необычных обстоятельствах.

В числе членов стрелкового клуба, при вступлении в который меня приняли за итальянца, оказалась одна сорокалетняя женщина, начисто лишенная всякой женской привлекательности, на которую тем не менее я сразу обратил внимание именно потому, что она была единственной женщиной в мужской компании. Довольно быстро я узнал, что она американка, и не какая-нибудь, а секретарша резидента ЦРУ Ортли. Но не успел я выяснить, где она научилась стрелять, и сообразить, какую выгоду можно извлечь из этой оригинальной ситуации, как секретарша навсегда исчезла из моего поля зрения. Мнение относительно причины ее исчезновения было однозначным, секретарша доложила своему шефу о появлении в клубе советского дипломата, и Ортли запретил ей появляться на тренировках и соревнованиях из опасения, что я воспользуюсь ее доверчивостью и заставлю «стрелять» по своим.

Я уже было посчитал, что с моим появлением в клубе американцам дорога туда навсегда закрыта, как однажды на соревнованиях по стрельбе из пистолета на дистанции в пятьдесят метров неожиданно появился сам Ортли в сопровождении жены и двух своих сыновей школьного возраста. И не просто появился, а демонстративно встал за моей спиной и начал тихонько, но так, чтобы я слышал, комментировать своим сыновьям каждый мой выстрел. Сначала его наглость меня ужасно разозлила и вывела из равновесия, я психанул и запорол всю пробную серию. Не знаю, какими соображениями руководствовался Ортли, когда собирался на эти соревнования, но моя неудача в пробной серии доставила ему явное удовольствие. Он даже бросил ироническую фразу:

— А где этот знаменитый советский стрелок, о котором мне столько говорили?

Это была его ошибка! Ортли, как в свое время тренер по стрельбе, не знал, а потому не учел особенностей моего характера: меня лучше не задевать за живое, потому что любая попытка вывести меня из равновесия путем неуважительного ко мне отношения дает, как ни странно, обратный результат. Может, кого-то такое обхождение и способно выбить из колеи, но только не меня!

Вот и замечание Ортли, да и само его присутствие за моей спиной привели к тому, что я с первого зачетного выстрела стал всаживать пулю за пулей в габарит восьмерки и в итоге на четыре очка побил национальный рекорд этой страны. Это был мой первый рекорд, и он наверняка был бы еще весомее, но перед последней серией Ортли неожиданно удалился, и, освободившись от этого морального прессинга, я несколько расслабился и позволил себе выбить сразу две семерки и даже одну шестерку.

Иногда приходится слышать лестные отзывы о каком-то человеке: «Ах, какое у него необыкновенное самообладание, какая выдержка в самых сложных ситуациях!» А может, ему и сдерживать нечего, он от природы такой толстокожий, что его ничем не прошибешь!

Вот если у человека внутри все кипит от возбуждения, но со стороны это совершенно незаметно, потому что он умеет владеть своими чувствами и ничем не выдает своего волнения, такой человек действительно достоин восхищения. Что касается разведчика, то для него как раз самое главное — уметь сдерживать свой темперамент и управлять своими эмоциями в экстремальных ситуациях. И спорт в этом смысле — отличный помощник для отработки эмоционально-волевой устойчивости.

…У меня пока не было поводов жаловаться на свое самообладание, до сих пор оно меня ни разу не подводило. Но в то же время я отлично знал, что любое, даже самое превосходное, самообладание не безгранично и бывают ситуаций, когда оно может подвести в самый неподходящий момент, а потому решил сегодня не испытывать судьбу. К чему лишний риск?

Конечно, я мог и сам послушать, о чем там Рольф говорил сейчас по телефону, для этого достаточно было взять с собой маленький приемничек с наушником, но мы решили, что это будет неразумно. И не только потому, что возить с собой приемник, какого не встретишь в свободной продаже, было небезопасно, тем более что мне придется на какое-то время оставить его в машине без присмотра. Просто мы сочли, что будет лучше, если разговор будет записываться на магнитофон, находящийся в резидентуре, и вот почему: если Рольф меня продаст, а именно так, к сожалению, и произошло, все сказанное им по телефону может вызвать у меня нежелательную реакцию, а это повредит делу.

Теперь же я, зная главное, без лишних переживаний ждал его возвращения.

Итак, Рольф закончил разговор, повесил трубку и направился к машине. Когда он снова уселся на переднее сиденье, я, как ни присматривался, не заметил никаких изменений в его поведении. Рольф захлопнул за собой дверцу, повернулся ко мне и своим обычным, ровным голосом, как будто ничего и не случилось, сказал:

— Все в порядке, коллега. Правда, не сразу дозвонился — было занято… Вашего друга пока нет. Я попросил бармена, он будет спрашивать всех заходящих. Когда придет ваш Пэт, он попросит его подождать. — Рольф взглянул на часы и добавил: — Можем ехать…

— О'кэй, — ответил я и повернул ключ в замке зажигания.

Когда машина тронулась, мы продолжили нашу беседу. Я задавал Рольфу вопросы, он мне отвечал. Если вопрос был серьезный, он сосредоточенно хмурился, если не очень, он расслаблялся и отвечал с улыбкой, все было так, как и всегда, как десять минут назад, то есть до того спровоцированного мной телефонного звонка, ради которого я к назначенному времени и подъехал к телефонным кабинам напротив старого кладбища.

Я внимательно слушал Рольфа, стараясь не терять из виду дорогу, но все же изредка поглядывал на него, и в такие мгновения где-то в подсознании бегущей строкой проскакивали короткие фразы:

«Ну, вот и все… Какой артист!.. Улыбается как ни в чем не бывало… А почему бы ему не улыбаться? Он делает свое дело так же добросовестно, как я делаю свое!.. Ловко же ты меня обманывал!.. Эх, вышвырнуть бы тебя сейчас из машины! Жаль, не имею на это права… Ну ничего, мы еще займемся тобой! Ты еще поработаешь на нас, коллега!»

Наша домашняя заготовка сработала, и мне больше не было смысла искусственно затягивать беседу. Ограничившись несколькими вопросами и получив на них ответы, я договорился с Рольфом о месте и времени очередной встречи, дружески распрощался и в подходящем месте высадил его из автомашины. Теперь он должен был поймать такси и уехать домой, хотя я был почти убежден, что после встречи со мной он сначала заедет в другое место, где ждут его отчета.

Моя же миссия на этом не закончилась, мне следовало до конца выдержать легенду и обязательно побывать в баре «Меркурий», то есть отработать все так, как будто и в самом деле сегодня вечером я должен встретиться с этим несуществующим Пэтом.

Если бы я не получил от Толи Сугробова сигнала опасности, я все равно поехал бы в этот бар, ведь Рольф мог продать меня после того, как мы с ним расстанемся, только мы об этом не узнали бы, и мне пришлось бы реализовывать еще одну домашнюю заготовку. Однако в любом случае нельзя было допускать, чтобы он или его шефы догадались, что мы его проверяем. Так что для меня, в принципе, ничего не изменилось, просто теперь я буду действовать предельно добросовестно и точно, вот и все.

Высадив Рольфа, я развернулся и через восемнадцать минут подъехал к бару «Меркурий». По дороге к бару ничего примечательного со мной не произошло, и поэтому я не буду тратить время на описание этой поездки. Да и произойти ничего не могло: если бы я даже наскочил на какую-нибудь бригаду, работающую в режиме свободного поиска, они не стали бы вести за мной наблюдение, чтобы меня не спугнуть. Сегодня вечером контрразведка больше меня была заинтересована в том, чтобы я благополучно прибыл по назначению.

Я не случайно выбрал бар «Меркурий» для своей встречи с мнимым «другом» по имени Пэт. Нам было доподлинно известно, что хозяин этого бара является осведомителем полиции, а сам бар уже давно используется как ловушка для советских граждан, особенно моряков дальнего плавания. Здесь с ними могли сделать что угодно, и не делали этого только потому, что генеральный консул не рекомендовал в нем появляться, особенно в одиночку.

Предупредил нас об этом один верный человек, надежность которого была нами многократно проверена. Он тоже работал в контрразведке, но не в «русском отделе», а в другом подразделении, но Рольф об этом, естественно, ничего не знал, так же как и тот не знал о нашей связи с Рольфом. Когда я вошел в бар, в нем было уже немноголюдно. Все случайные посетители разошлись по домам, остались несколько завсегдатаев, сидевших группками и в одиночку по затемненным углам со стаканами и кружками в руках. Я огляделся по сторонам, словно разыскивая кого-то среди посетителей, затем подошел к стойке и уселся на высокий табурет. В другое время я заказал бы свой любимый коктейль: джин-кампари-тоник и несколько кубиков льда, но сегодня я не мог рисковать. Где-то неподалеку находились коллеги Рольфа из контрразведки, а я был за рулем, и употребление спиртного могло послужить поводом для моего задержания.

Пока я раздумывал, что заказать, бармен окинул меня оценивающим взглядом и спросил:

— Простите, вы, случаем, не Пэт?

— Значит, он еще не приходил? — не отвечая на его вопрос, спросил я.

— Так это вы звонили? — тоже вопросом на вопрос ответил мне смышленый бармен.

И на этот раз я оставил его вопрос без ответа, а вместо этого посмотрел на часы. Прошло уже сорок две минуты с момента, когда мой несуществующий «друг» должен был появиться в этом баре, и даже любому дилетанту должно было быть ясно, что он уже не придет: контрольное время для подобных встреч, как правило, не превышает тридцати минут. Я так и сказал:

— Видимо, он уже не придет… Вот что, старина, налей-ка мне стакан сока, да я поеду домой.

Можно было вообще ничего не заказывать, но, во-первых, неудобно зайти в бар и ничего не выпить, а во-вторых, мне было просто необходимо еще некоторое время пообщаться с барменом. Его сообразительность и хитрый взгляд серых глаз наводили на мысль, что не только хозяин бара, но и бармен сотрудничает с полицией и что его уже успели проинструктировать, как себя вести и что спрашивать.

Не прошло и минуты, ушедшей на то, чтобы проткнуть банку с апельсиновым соком и наполнить стакан, как бармен подтвердил мои предположения.

— Простите, а как выглядит ваш друг? — небрежно задал он вопрос, который его попросили мне задать. — Может быть, он был здесь и ушел до вашего звонка?

Я отхлебнул сок из высокого стакана, поставил его на стойку и в нескольких словах набросал ему такой портрет:

— Моих лет, пониже меня ростом, но чуть полнее, короткая стрижка, усы, очки в роговой оправе, лысина на макушке…

Бармен наморщил лоб, подумал, и не успел я закончить свое описание, как он сказал:

— Нет, сегодня его не было, это точно. Он был вчера, примерно в это же время, сидел около часа вон за тем столиком, где сейчас сидят эти двое. У него еще был светло-коричневый кейс.

— Это он, — подтвердил я, по достоинству оценив наблюдательность и память бармена. Видимо, не зря полиция сделала его своим осведомителем. — Наверно, он перепутал день и ждал меня вчера. А мы договаривались на сегодня…

Вот теперь можно было уходить: контрразведка получит приметы моего «друга», убедится, что такой человек есть на белом свете, и будет его искать. И может даже найти, потому что я дал приметы реального человека. Он, правда, не имел к советской разведке никакого отношения, но вчера вечером действительно находился в этом баре, где его видел не только бармен, но и Толя Сугробов. Из всех посетителей выбор на этого человека пал из-за его интеллигентной внешности и большого количества характерных примет, в том числе находившегося при нем светло-коричневого кейса. Он явно был человеком нашего круга и поэтому вполне годился на роль моего «друга», вот Толя его и срисовал.

Конечно, это было нехорошо — подставлять под удар постороннего человека. Но мы надеялись, что рано или поздно контрразведка разберется и поймет, что мы ее одурачили…

Время приближалось к полуночи, когда я, обдумывая на ходу все происшедшее в этот вечер, проезжал мимо нашего посольства. Сквозь плотно зашторенные окна не пробивалось ни лучика света, поэтому непосвященному человеку было невозможно определить, есть ли кто-нибудь в этом затемненном здании в столь поздний час или нет.

Прилегающая к посольству территория за решетчатым забором и тротуар вдоль этого забора, по которому прогуливались двое полицейских в форме, были ярко освещены, и от этого здание посольства казалось еще более таинственным. Но ничего таинственного, говоря по правде, ни в самом здании, ни в том, что происходило внутри него, не было, а впечатление, что посольство необитаемо, было обманчиво. Мне было доподлинно известно, что посольство сейчас работает в своем обычном ночном режиме: на своем посту находится дежурный комендант, наблюдающий по телемонитору за обстановкой вокруг здания и, возможно, в эту самую минуту разглядывающий мою физиономию в проезжающем автомобиле, сотрудники охраны обходят помещения, проверяя надежность запоров, трудятся шифровальщики, радисты, не исключено даже, что в здании засиделся допоздна кто-нибудь из моих коллег.

Я тоже частенько засиживался допоздна, и заходить в посольство мне случалось не только до полуночи, но и глубокой ночью, и дежурить по ночам, но сейчас я чисто машинально оглядел советскую территорию за решетчатым забором и проехал мимо.

Первое, на что я обратил внимание, подъехав к жилому дому, был «форд-таунус», на котором ездил Толя Сугробов.

Я нисколько не сомневался, что сейчас он стоит у окна своей квартиры и смотрит, как я паркую автомашину: наверняка его очень интересовало, насколько успешной была моя поездка в бар «Меркурий».

Я набрал цифровой код, вошел в подъезд и включил освещение лестницы, потому что в доме было всего четыре этажа и построили его без лифта.

В отличие от бытующего в нашей стране расточительства, в большинстве западных стран экономно относятся к расходованию электроэнергии, и поэтому свет на лестницах не горит постоянно, а включается ровно на столько времени, столько требуется, чтобы подняться на два лестничных марша.

Если кому-то требуется, подняться выше, приходится еще раз нажать на кнопку, которая светится в темноте, так что не приходится шарить по стене в ее поисках, и снова включить освещение на одну или две минуты.

Я поднялся на второй (по нашему — третий) этаж и на какое-то время остановился на площадке перед дверью своей квартиры, раздумывая, не подняться ли мне этажом выше к Толе Сугробову и узнать содержание телефонного разговора Рольфа с неведомым мне пока собеседником. В этот момент меня не так интересовало даже содержание этого разговора, как личность этого собеседника, потому что больше всего на свете мне хотелось знать, на кого Рольф работает.

Подумав немного, я с сожалением подавил в себе это желание, и не только потому, что было не совсем удобно беспокоить Толю и его близких в столь поздний час (я был уверен, что он все равно еще не лег спать), сколько по той простой причине, что мне не хотелось, чтобы контрразведчики, наблюдающие сейчас из дома напротив за моими перемещениями по освещенной лестнице, зафиксировали мой визит на третий этаж и сделали на основании этого факта какие-то нежелательные для меня и Толи выводы.

На сегодня было уже достаточно всяких неприятностей!

Пока я раздумывал, подняться к Толе или нет, свет на лестнице погас, и мне в глаза сразу бросилась узкая полоска света, пробивающаяся на лестничную площадку из-под двери моей квартиры. Именно в эту узкую щель чуть больше трех месяцев назад Рольф подсунул тот злополучный конверт, из-за которого и заварилась вся эта каша.

Я представил, как все это произошло, как он, не зажигая света, чтобы его не увидели непосвященные в замысел этой операции коллеги, поднялся по темной лестнице, постоял перед этой дверью, прислушиваясь к звукам, доносившимся из моей квартиры, потом наклонился, просунул конверт под дверь, позвонил и быстро удалился.

Впрочем, это мог сделать не Рольф, а другой сотрудник контрразведки, самому Рольфу заниматься этим делом было совсем не обязательно, и тут были возможны любые варианты. Не знаю, от этой ли мысли или от какой другой, но именно в этот момент, стоя на темной лестничной площадке у двери собственной квартиры, я вдруг ощутил, как во мне нарастает какая-то глухая досада. Сначала я даже не понял, чем вызвано это чувство, но потом мне стало ясно: моя досада объясняется тем, что, может быть, впервые в жизни серьезно задета моя профессиональная гордость.

Сам по себе этот повод кому-то может показаться сугубо личным, не имеющим, так сказать, общественного звучания, но это было не совсем так. Если отбросить в сторону личные обиды и прочие эгоистические штучки, то провал с Рольфом затрагивал не только меня, он в какой-то степени компрометировал всю нашу службу и к тому же мог иметь неблагоприятные политические последствия. Конечно, как профессионала меня могло утешить то обстоятельство, что я недолго был жертвой в игре, которую с помощью Рольфа организовала местная контрразведка, — всего каких-то три месяца, и притом не кто-то посторонний, а я сам участвовал в его разоблачении. В свое оправдание я мог бы напомнить одну давнюю историю, имевшую гораздо более тяжелые последствия, когда не то что обиды, а самые настоящие оскорбления были нанесены большой группе наших сотрудников, не сумевших за пятнадцать или шестнадцать лет разобраться в подлинном лице человека, с которым им пришлось работать. Достигнув преклонного возраста, этот человек ушел в почетную «отставку», ему была назначена солидная «пенсия», и только спустя несколько лет после его смерти было неопровержимо установлено, что все эти годы он ловко обманывал нас, так как с самого начала был связан с контрразведкой.

И хотя не в моих правилах было искать для себя какие-то оправдания в исторических аналогиях, я решил, что не следует останавливаться на полпути и удовлетворяться разоблачением Рольфа, потому что я никогда не смогу избавиться от комплекса поражения, если не приму участия в локализации этого провала и не найду возможности нанести Рольфу и его шефам ответный удар.

Теперь это было делом моей профессиональной чести.

С этими мыслями я нащупал в темноте замочную скважину, открыл дверь и вошел в прихожую.

Пока я снимал куртку, из спальни вышла Татьяна. По ее побледневшему лицу я понял, что сегодняшнее ожидание стоило ей еще нескольких сотен тысяч безвозвратно загубленных нервных клеток.

— Почему так поздно? — спросила она и, подойдя поближе, заглянула мне в глаза. — Я уже стала волноваться.

Я погладил ее по волосам и спросил:

— Иришка спит?

— Давно… Ужинать будешь?

— Не хочется, — отказался я. — Ты иди спать, а я намешаю себе чего-нибудь и посижу еще немного.

— Что-нибудь случилось? — в голосе Татьяны послышались тревожные нотки.

Что я мог ей ответить? Так уж устроена наша жизнь, что даже родной жене, к тому же профессиональной разведчице, не имел я права рассказывать о том, чем занимаюсь по вечерам и в какие переделки попадаю. И эта необходимость таить все в себе, невозможность поделиться с самым близким человеком своими переживаниями, успехами и неудачами, обратиться к нему за советом или сочувствием тяжким грузом ложится на психику каждого разведчика.

Я иногда ставил себя на место Татьяны, и мне становилось ее жалко. Все другие жены, как правило, знают многое из того, чем занимаются их мужья, иногда даже больше, чем им полагается знать, во всяком случае, больше, чем нужно, и только жены разведчиков находятся в полном неведении относительно характера и содержания их деятельности.

Кончается рабочий день, наступает вечер, все сотрудники посольства вместе с женами и детьми отдаются беззаботным развлечениям, а у разведчика только начинается его настоящий рабочий день, потому что все остальное время — всего лишь прелюдия к его основному занятию, ради которого он и находится в стране.

Что может быть ужаснее этих бесконечных вечеров, когда муж уезжает на какую-нибудь операцию, а жена вынуждена ждать его дома, зачастую не зная, когда он вернется и вернется ли вообще? Он занят своим делом, а чем заниматься его семье? Иногда даже в клуб, который рядом, не хочется идти, потому что каждый норовит поинтересоваться, почему они снова одни, где их глава семьи, да еще поехидничать на этот счет, намекнуть на какие-нибудь амурные приключения, а объяснять и врать давно уже надоело. Да и что скажешь, когда все правдоподобные объяснения давно исчерпаны, и вопросы такие задают зачастую не для того, чтобы выслушать ответ, а чтобы поставить в затруднительное положение и позлорадствовать в душе.

Даже хорошую подругу завести себе и то трудно. О чем с ней говорить? Все ведь построено на взаимности, и если подруга рассказывает тебе о своей жизни, о своих московских и здешних проблемах, то и ты должна отвечать ей откровенностью на откровенность. А вот этого как раз и нельзя делать, потому что твоя откровенность может плохо кончиться, поскольку эта информация пойдет потом гулять по колонии и рано или поздно станет достоянием тех, кому она крайне необходима, чтобы состряпать какую-нибудь гадость.

Конечно, Татьяна могла бы дружить с Мариной, милой и отзывчивой женой Толи Сугробова. Но где общаться и о чем говорить, если в нашем доме даже стены имели уши и каждое слово могло быть подслушано и записано местной контрразведкой на магнитофон? Вот и приходится ей сидеть вместе с Иришкой по вечерам дома и терпеливо ждать моего возвращения. А я приезжаю и отделываюсь дурацкими отговорками и разными шуточками. Или, что еще хуже, начинаю ее утешать:

— Все в порядке, Танюша, — насколько мог бодро произнес я. — Просто немного устал. Все в порядке, — для большей убедительности повторял я, хотя понимал, что по моему лицу она способна прочесть гораздо больше и совсем не то, в чем я пытаюсь ее убедить.

Проявлять настойчивость в подобной ситуации и выпытывать что-либо сверх того, что я рассказал, в нашей семье было не принято, поэтому Татьяна ничего больше не сказала и ушла в спальню.

А я пошел в холл, открыл бар-холодильник, намешал себе в стакан свою любимую смесь из джина марки «Гордон», кампари и тоника, бросил туда три кубика льда, вставил пластмассовую трубочку, которая почему-то называется соломинкой, сел в кресло, включил тихонько кассету с записями моего любимого саксофониста Фаусто Папетти и погрузился в невеселые размышления…

А невеселыми они были по многим причинам.

Раньше я всегда довольно скептически относился к самоуверенным утверждениям некоторых своих коллег, убежденных, что за счет своей необыкновенной интуиции и профессионального умения разбираться в тонкостях человеческой психологии они без особых премудростей и всяких там проверок сумеют распознать агента контрразведки, если он попытается втереться к ним в доверие. Я никогда не переоценивал своих аналитических способностей и своей интуиции. К тому же я сам имел кое-какое отношение к мероприятиям подобного рода и отлично знал, с какой придирчивостью подбираются исполнители на главные роли в таких «играх» и как тщательно они к ним готовятся. А раз так, то и надеяться разоблачить их, обнаружив какие-то грубые просчеты в отработанной ими линии поведения, будет по меньшей мере наивно. Да и такими качествами, как способность перевоплощаться, склонность к импровизации, умение принимать грамотные решения в неожиданных ситуациях, люди, подбираемые на такие роли, тоже должны обладать в полной мере.

И все же, несмотря на довольно трезвый подход к делу, в глубине моей души, как оказалось, жила тайная надежда, что уж я-то каким-нибудь шестым или седьмым чувством сумею уловить фальшь в поведении моего партнера и не позволю вовлечь себя в сомнительную авантюру. И вот теперь меня постигло жестокое разочарование: ничего похожего на фальшь в поведении Рольфа я так и не уловил, все сомнения и подозрения, побудившие нас провести проверочное мероприятие, были совсем из другой области.

Раздумывая над тем, почему я не разглядел истинное лицо Рольфа и позволил ему втянуть меня в эту во всех отношениях неприятную историю, я находил только одно объяснение, и оно тоже больно било по моему самолюбию: я заранее запрограммировал себя на положительный результат! Говоря другими словами, меня сгубило эгоистическое желание поскорее добиться ощутимого успеха, который украсил бы мою профессиональную карьеру, и вот теперь приходилось за это расплачиваться.

В общем, жизнь преподала мне очередной, на этот раз довольно болезненный урок, и мне оставалось только учесть его на будущее.

Но личные обиды и амбиции были не единственной причиной моих невеселых мыслей. Мне было над чем подумать и без них, потому что у нас принято приходить к руководству с готовым анализом проделанной работы, как удачной, так и не очень, и со своими предложениями.

Вот этим мне и следовало сейчас заняться.

Прежде всего, надо было заново переосмыслить всю полученную от Рольфа информацию. Почему он так скупо рассказывал о своих сослуживцах, теперь стало яснее ясного: в его планы совершенно не входило раскрывать кадровый состав контрразведки, а тем более выводить меня на людей, которые могут заинтересовать нас своими информационными возможностями. Ясно было и то, почему он никогда не интересовался, была ли за мной слежка, и скрывал все, что имело хоть какое-то отношение к проведению совместных мероприятий с ЦРУ.

Нашлось объяснение и его обещанию предоставить такую информацию, если его переместят и повысят: Рольф стремился заинтересовать нас своими возможностями и потянуть время. Поразмыслив еще немного, я, как мне кажется, нашел ответы и на некоторые другие вопросы.

Безусловно, контрразведка пошла на передачу нам графиков слежки за сотрудниками советских учреждений исключительно с целью сбить нас с толку, заставить сосредоточить все внимание на тех, за кем в тот или иной день должна быть слежка. На самом же деле слежка за этими людьми велась для отвода глаз, кое-как, а главные силы были брошены на другие объекты, и уж за ними слежка велась, как положено.

Расчет был прост: пока мы, убаюканные нашей «полной осведомленностью» в делах контрразведки, будем пребывать в благодушном заблуждении — подготовить и осуществить какую-нибудь серьезную провокацию, которая нанесла бы ощутимый ущерб авторитету и позициям нашей страны.

Эту же цель преследовала и информация Рольфа об интересе контрразведки к конкретным советским гражданам, в частности к Колчину, тем более что контрразведке ничто не стоило поднять суету вокруг любого советского гражданина, создать видимость активной работы по этому объекту, своего рода инсценировку, а на самом деле опять-таки заниматься кем-то другим. И вот этот другой, оказавшийся таким образом вне поля нашего зрения, будет совершенно беззащитен перед нависшей над ним опасностью, потому что профессионально неподготовленному человеку практически невозможно противостоять искушенной во всех тонкостях грязных дел секретной службе, если над ним нет нашего «зонтика», надежно защищающего его от всех бурь и невзгод.

Несколько сложнее обстояло дело с Авдеевым, хотя и тут прояснилось главное: Авдеев не был завербован контрразведкой, иначе Рольф никогда не рассказал бы мне, что Боден встречался с Авдеевым и имел с ним беседу, как не рассказал бы мне вообще ничего, что имело отношение к этому дорожному происшествию. Впрочем, не исключалось, что Авдеев рассказал правду и он действительно не был в комиссариате полиции и не разговаривал ни с каким Боденом, а все это придумали те, кто инструктировал Рольфа, чтобы скомпрометировать честного человека и расправиться с ним нашими руками.

Говоря по правде, я не симпатизировал Авдееву, но, несмотря на это, был искренне рад за него. Правду он сказал генконсулу или нет, вербовали его или не вербовали, самым важным сейчас было то, что Авдеев никоим образом не был связан с контрразведкой. В противном случае они никогда не поставили бы его под удар!

Был еще ряд вопросов, которые ждали своего ответа, но ждать им придется до утра, когда я узнаю, с кем и о чем говорил Рольф по телефону-автомату.

Высосав через соломинку последнюю каплю своего любимого напитка, я выключил кассетник, погасил в холле свет и пошел спать…

 

8

Спал я на удивление спокойно и крепко, без всяких сновидений, но стоило мне проснуться, как я почувствовал, что меня снова охватывает возбуждение, которое накануне вечером мне удалось погасить.

Я сосредоточенно побрился, подровнял усы, принял душ, оделся и пошел на кухню, где уже был накрыт завтрак. Татьяна, как всегда, встала пораньше, сделала прическу, навела макияж и только потом разбудила меня и Иришку.

До конца учебного года оставалась одна неделя, но Иришка, как и другие малолетние члены советской колонии, всеми своими мыслями, если судить по ее отношению к учебе, давно была уже на каникулах. Большинство матерей с детьми школьного возраста проводили все лето в Союзе и там ждали приезда в отпуск своих мужчин. Татьяна с Иришкой предпочитали не покидать меня, мы вообще очень неохотно расставались друг с другом, в отпуск ездили все вместе и все вместе к началу нового учебного года возвращались в страну.

За завтраком я сидел в глубокой задумчивости, односложно отвечал на вопросы жены и дочери, и по моему отсутствующему взгляду они сразу догадались, что я ушел в себя, и не стали меня больше ни о чем спрашивать, зная, что в такие минуты меня лучше не трогать.

И только когда я допивал свою чашку кофе, Татьяна попросила меня на минуту вернуться в семью и, заметив по моим глазам, что я выполнил ее просьбу, поинтересовалась:

— Ты сможешь отвезти нас сегодня в конноспортивный клуб?

— Пока не знаю, — признался я. — Сегодня у меня будет много работы.

— Знаешь, папочка! — зловеще прошипела Иришка. — Я не могу пропускать тренировку!

В Иришке явно просыпался спортивный дух, которым всегда отличались ее родители. Видимо, сказывалась наследственность.

— Ты не будешь возражать, если я попрошу кого-нибудь отвезти нас? — спросила Татьяна.

Так было заведено в нашей семье, что Татьяна всегда согласовывала со мной каждый свой шаг, и, насколько я знал, это ее нисколько не обременяло. Во всяком случае, она еще ни разу не выказывала своего неудовольствия по поводу установленного мной порядка. Да и как могло быть иначе, если это золотое правило было выстрадано многими поколениями разведчиков, и такая семейная дисциплина диктовалась не избытком бдительности или деспотизмом, а суровой необходимостью. Каждый выход в город, каждое новое знакомство с иностранцем, каждый разговор немедленно становились предметом самого тщательного анализа, чтобы разобраться, можно ли извлечь из пустяковой на первый взгляд встречи или события какую-нибудь пользу для дела, не кроется ли за ними опасность или о них можно забыть.

Размышляя, разрешить Татьяне с Иришкой поехать в клуб или нет, я вдруг подумал, что из-за вчерашнего события мне не следует менять устоявшийся и ставший поэтому привычным для контрразведки распорядок. Более того, мне следовало дать им понять, что ничего особенного не случилось, никаких неприятностей у меня нет, я в прекрасном настроении и продолжаю вести обычный образ жизни.

— Не надо никого просить, — сказал я и поставил на стол пустую чашку. — Я постараюсь освободиться и отвезу вас.

— Папуля, ты молоток! — заявила Иришка, и я подумал, что надо будет поговорить с Димой Колчиным, чтобы он в свою очередь поговорил со своим сыном Олегом и разъяснил ему, что сыну журналиста-международника как-то не к лицу оказывать дурное влияние на девочку расположения которой он ищет.

Два года назад, когда Иришка только пошла в школу, а ее юный поклонник учился уже во втором классе, он отличался среди мальчишек тем, что нещадно колошматил всех девчонок подряд.

Дима как-то взялся воспитывать своего сына и устроил ему выволочку за то, что все мамаши жалуются на него, потому что он дергает их дочерей за косички и вообще обижает и бьет, и ему надоело каждый день выслушивать эти жалобы.

Его сын насупился, молча выслушал все упреки и только спросил:

— И тетя Таня тоже на меня жаловалась?

— Нет, — ответил Дима и даже сам удивился, — только она и не жаловалась.

— А ты говоришь — все, — укоризненно сказал Олег. — Вот и не все, потому что Иру я никогда не трогаю.

— Почему же ты для Иры делаешь такое исключение? — поинтересовался заинтригованный Дима.

— Ну что ты, папа, разве можно ее ударить. Она же такая нежная! — ответил Олег и покраснел.

Передавая мне этот разговор, Дима шутя посоветовал:

— Готовь приданое!

И вот сейчас это нежное дитя назвало меня «молотком»!

— Ира! — строго сказала Татьяна.

— Что, мамочка? — кротко спросила Иришка. — Ты разве не рада, что папа сам отвезет нас в клуб?

Закончив завтрак, мы втроем вышли из дома, довели Иришку до нашего клуба, где размещалась начальная школа, и без десяти девять, поприветствовав полицейского у калитки, прошли на территорию посольства.

Там наши пути разошлись: Татьяна прошла в защищенный пуленепробиваемым стеклом «приемный покой», где находилось ее рабочее место, поскольку в дневное время именно она отвечала на телефонные звонки и занималась приемом посетителей, а я сразу поднялся в резидентуру.

В кабинете шефа уже находились Толя Сугробов и Федорин. По их озабоченным лицам я сразу понял, что они уже несколько раз прокрутили пленку, и настроение от этого у них изрядно испортилось.

Мне показалось даже, что, здороваясь со мной, каждый из них как-то сочувственно пожал мне руку.

Шеф не стал томить меня в ожидании и задавать всякие вопросы, а посмотрел на Толю и коротко скомандовал:

— Включай!

Толя нажал клавишу кассетного магнитофона.

Из динамика послышался шум улицы, какие-то непонятные звуки, затем шорох подъехавшей автомашины (это была моя автомашина), стук дверцы, и я в который уже раз подивился чувствительности электроники, которая способна, кажется, уловить любой звук в радиусе нескольких десятков метров и без больших искажений передать его на сотни миль.

Затем мы услышали какое-то дробное металлическое позвякивание: это Рольф опустил жетон в первый телефон-автомат, затем он несколько раз ударил по рычагу, но так и не дождался гудка, повесил трубку, вынул жетон, и я подумал, что, может быть, незачем было отключать этот телефонный аппарат, потому что из соседней кабины тоже все великолепно прослушивалось.

Затем Рольф перешел в другую кабину, снова повторил манипуляцию с жетоном и трубкой, после чего шесть раз крутанул диск.

Прошло еще несколько секунд, и в динамике раздался голос Рольфа:

— Эрик, это вы?..

Голоса его собеседника, а им, безусловно, был Боден, к некоторому нашему сожалению, не было слышно, вместо него на пленке были паузы, заполненные уличными шумами и прерывистым дыханием Рольфа.

— Теперь слушайте меня внимательно! — снова заговорил Рольф. — Немедленно направьте своих парней в бар «Меркурий»… Да, «Меркурий»… Усач после встречи со мной приедет туда. Там его должен ждать человек по имени Пэт…

Речь, безусловно, шла обо мне, потому что именно такую кличку — Усач — мне присвоили в контрразведке за мои пижонские усики.

— Нет, это вымышленное имя, — объяснял тем временем Рольф. — И предупредите, чтобы парни работали аккуратно, а то они меня провалят… Вы все поняли, Эрик?.. О'кэй, конец связи!

Потом в динамике снова послышался шум провалившегося в прорезь жетона, пощелкивание вращающегося диска и голос Рольфа:

— Это бар «Меркурий»?.. Попросите к телефону одного господина, его зовут Пэт…

Наступила продолжительная пауза, и я дал Толе знак, чтобы он выключил кассетник: содержание дальнейшей записи было мне известно от самого Рольфа.

— Ну что, обсудим? — спросил шеф и посмотрел на Толю.

Толя всегда отличался большой сообразительностью, к тому же он давно усвоил, что каждому сотруднику полагается знать только то, что входит в круг его непосредственных обязанностей, а потому молча встал и вышел из кабинета.

— И что ты обо всем этом думаешь? — спросил шеф, когда за Толей закрылась дверь.

Думал я об этом еще вчера, поэтому сегодня четко и аргументированно изложил свои соображения.

Потом то же самое сделал Федорин, а за ним шеф.

В результате обмена мнениями оказалось, что по всем основным вопросам, в том числе по оценке полученной от Рольфа информации, наши взгляды совпадали практически полностью. И только при обсуждении вопроса о целесообразности проведения повторной беседы с Авдеевым в наших позициях обнаружились некоторые различия.

— А знаете, — сказал Федорин, — мне все больше кажется, что с Авдеевым все произошло именно так, как сообщил Хансен. И с Боденом он беседовал, и, возможно, не один раз, потому что они наверняка зафиксировали, что он не доложил об аварии, и сделали к нему повторный подход. Вот только завербовать им его не удалось, иначе Хансен не стал бы его светить.

— Не думаю. Уж слишком это рискованная затея, — усомнился шеф.

— Почему? — возразил ему Федорин. — Посудите сами, какой им смысл нас обманывать? Их расчет прост: мы «расколем» Авдеева, убедимся в достоверности этой информации, и после этого акции Хансена резко повысятся в цене.

— Но даже в этом случае Авдеев не признает главного — что он дал согласие сотрудничать с контрразведкой!

— Ну и что! — настаивал Федорин. — Они ведь как рассудили? Раз Авдеев скрыл от нас аварию и свою беседу с Боденом, значит, он скрывает и результат этой беседы! Как говаривал один из персонажей Юлиана Семенова — маленькая ложь рождает большие подозрения!

— Но раз Авдеев не завербован, значит, и беседовать с ним еще раз нет никакого смысла, — высказал и я свою точку зрения.

— Напротив, — возразил мне Федорин, — с ним обязательно надо разобраться до конца. Только не здесь, конечно, а в Москве. Это, прежде всего, в его интересах. Пусть облегчит душу, снимет с себя этот камень, ему же нечего бояться! А так всю жизнь будет переживать, вел-то он себя неискренне, а неискренность для дипломата — дело нешуточное! Такое не забывается.

— Он, кажется, собирается в отпуск? — обратился ко мне шеф.

— Да, в середине июня, — подтвердил я.

— Рановато, — покачал головой Федорин, — так он, пожалуй, вернется из отпуска раньше, чем нужно. Боден-то, вероятно, рассчитывает, что мы его разоблачим и накажем.

— Я договорюсь с послом, он его немного задержит, — пообещал шеф, — а мы тем временем будем давить на Хансена, чтобы он добыл фотографию или другие улики.

Сказав это, шеф посмотрел на меня и добавил:

— Если, конечно, ты продолжишь с ним работу.

Я не стал больше спорить с Федориным, хотя своими доводами он нисколько не убедил меня в целесообразности повторной беседы с Авдеевым. Более того, я был убежден: если не предъявить Авдееву фотографию, на которой он запечатлен вместе с Боденом, он будет упорно стоять на своем и все отрицать. Я знал несколько подобных случаев, когда люди отвергали домогательства сотрудников иностранных разведок, но категорически отрицали, что им были сделаны вербовочные предложения. Сотрудник одного ведомства, совершивший серьезный проступок, растративший крупную сумму денег, что и послужило поводом для провокации, был за это наказан, но в процессе разбирательства так и не признался, что его пытались завербовать и он ответил отказом.

А виной всему был крепко засевший в нем страх, что свои ему не поверят и до конца дней будут подозревать его во всех смертных грехах.

— Ну хорошо, осталось ответить на последний вопрос — продолжил Скворцов: — Зачем контрразведке понадобилось подставлять нам своего сотрудника? Пока, кроме того что удалось подтвердить твою принадлежность к разведке, никаких дивидендов она не получила. А кое-какой информацией о своей деятельности, и притом весьма важной, контрразведке все же пришлось пожертвовать. Какую же цель она преследует?

— Они рассчитывают, что им удастся завербовать меня! — убежденно сказал я, потому что вопрос шефа в первую очередь был адресован мне. — В этом и заключается суть их замысла.

— Почему ты так считаешь? — спросил Федорин.

Теперь, когда в дополнение к своим вечерним раздумьям я прослушал пленку, ответ на этот вопрос не представлял для меня особых затруднений.

— Во-первых, совершенно ясно, что Хансену было поручено вести мое целенаправленное изучение. — Про себя я всегда называл Рольфа по имени, но сейчас шла официальная беседа, поэтому, подобно шефу и Федорину, я тоже стал называть его по фамилии. — Именно поэтому он отказался работать через тайники и на каждой личной встрече по своей инициативе затрагивал различные международные проблемы. Во-вторых, попытка выявить мои связи означает, что контрразведка стремится получить данные, уличающие меня в разведывательной деятельности, и таким образом создать вербовочную ситуацию.

— А зачем им тебя вербовать? — усомнился шеф. — Ну, положим, у себя в стране они еще могут на что-то рассчитывать. Но через год, от силы два ты бы все равно уехал, и что тогда?

Скворцов трезво смотрел на вещи и по-своему был прав. Контрразведка страны, в которой мы работали, при всех ее достоинствах не относилась к числу ведущих секретных служб мира, и, честно говоря, с ее стороны было бы большим нахальством делать вербовочное предложение представителю одной из самых уважаемых разведок, имеющих такие давние и славные традиции. Не знаю, кого как, но меня коробило от одной мысли, что Боден и его подчиненные принимают меня за «шестерку» и всерьез рассчитывают заставить меня на них работать. Что ни говори, а масштаб был мелковат.

— Я думаю, они работают на американцев, — поддержал меня Федорин. — А возможно, и вместе с ними. У них же в рамках НАТО заключено соглашение о сотрудничестве, и потому они действуют по скоординированной программе. И вообще, в деле Хансена с самого начала чувствуется рука американцев. Уж больно знакомый почерк!

Мне очень хотелось, чтобы Федорин оказался прав, такой вариант меня больше устраивал: все-таки американцы были более солидными партнерами, и в любом случае противоборство с американской разведкой с профессиональной точки зрения было намного почетнее. Уж если проигрывать, то по крайней мере достойному противнику!

Теперь, когда были найдены ответы на самые главные вопросы, оставалось решить, что же в этой ситуации следует предпринять, чтобы по возможности сократить размеры нанесенного нам ущерба.

Первый и самый простой вывод заключался в том, что мне следует под прикрытием массового отъезда членов семей в связи с окончанием учебного года потихоньку покинуть страну, так как ничего хорошего мне в ближайшем будущем не светило. Этот вывод напрашивался сам собой, до него можно было додуматься еще тогда, когда у меня под ремнем затрепыхался «щекотунчик». Именно в тот момент моя душа должна была отделиться от тела и улететь в Москву, потому что с этой минуты мое дальнейшее пребывание в стране становилось не только бессмысленным, но и опасным.

Не буду кривить душой — лично меня этот вывод совсем не радовал, поскольку в мои планы не входил досрочный отъезд на Родину, но тем не менее я воспринял его по-философски. Каждый разведчик, работая за границей, постоянно должен быть готов к любым неприятностям, в том числе и к таким, после которых приходится спешно покидать страну. Мне однажды пришлось оказаться в подобном положении, так что кое-какой опыт у меня уже был.

Перефразируя известное изречение эпохи немого кино, можно сказать, что в профессии разведчика, как и в профессии святого, главное — вовремя смыться!

Хоть и был этот вывод самым простым, но простой — еще не означает самый лучший. Потому что как только контрразведка узнает, что я без видимой причины покинул страну, не предупредив об этом Рольфа, она сразу догадается, что ее замысел не удался, и, чтобы хоть как-то компенсировать свою неудачу, постарается развязать очередную антисоветскую кампанию. Впрочем, то же самое случится, если я останусь в стране, но контрразведка придет к заключению о бесперспективности моей разработки.

В общем, с какой стороны мы ни рассматривали создавшуюся ситуацию, любой ее исход ничего хорошего нам не сулил.

— В этом деле без Центра нам не обойтись! — видя, что мы окончательно зашли в тупик, сказал Скворцов и вырвал из блокнота бланк шифртелеграммы.

Общими усилиями мы изложили на этом бланке все, что произошло накануне вечером, шеф вырвал еще один бланк, и на нем как раз уместился прогноз относительно того, что произойдет, если я уеду. Закончили мы телеграмму так:

«Учитывая изложенное, полагаем, что избежать нежелательных последствий можно будет только в случае, если мы продолжим работу с Хансеном. Однако мы пока не видим, в каком направлении следует вести эту „игру“ и как ее завершить. Если Центр поставит перед нами конкретную цель, мы сделаем все от нас зависящее, чтобы мероприятие прошло успешно».

Ответная телеграмма была получена нами быстрее, чем мы думали, и состояла всего из трех строк:

«Просим срочно сообщить, каким образом контрразведка может „завербовать“ Вдовина и что нам для этого нужно сделать».

Непосвященному человеку может показаться, что в содержании ответной телеграммы присутствует элемент определенного ко мне недоверия, желания под видом рассмотрения наших же предложений разобраться, а не натворил ли я чего-нибудь такого, что дало повод контрразведке сделать вывод о возможности моей вербовки.

Но мы никак не относились к числу непосвященных и потому сразу поняли, что нам предлагается тщательно проанализировать мое поведение и определить, какими данными на меня может располагать контрразведка. Без этого ни о каком планировании операции не могло быть и речи. И вообще, приступать к проведению подобной операции можно только в полной уверенности, что все ее нити находятся в наших руках, и она будет развиваться в строгом соответствии с нашими планами.

Что касается меня, то я не видел никаких поводов для беспокойства. Хотя причиной всех наших неприятностей были прежде всего мои личные ошибки и просчеты в работе с Рольфом, в главном я был уверен: все, о чем я писал в своих отчетах, от первого до последнего слова было правдой, я не исказил и не приукрасил ничего!

Любой разведчик может попасть в сложную ситуацию, когда от принятого им решения зависит не только успех порученного ему дела, но и его личная безопасность. Естественно, разведчик — живой человек, ему, как и всем людям, тоже свойственно ошибаться, и далеко не каждое его решение может оказаться во всех отношениях удачным, иногда, как говорится, задним числом приходится сознавать, что надо было поступить совсем не так, а иначе. И у некоторых может возникнуть желание исправить все не в жизни, а на бумаге, чтобы выглядеть в глазах руководства лучше, чем ты есть на самом деле. И если поддаться этому желанию, начнется страшное: стоит сказать или написать лишь одно слово неправды или что-то утаить, какую-то несущественную на первый взгляд деталь, как немедленно изменится оценка всей ситуации, примется неправильное решение, оно, в свою очередь, приведет к новым ошибкам, положение еще более усугубится, ошибки последуют одна за другой, будут нагромождаться одна на другую, и вся ситуация выйдет из-под контроля.

Я тоже, как и все нормальные люди, оказывался в ситуациях, когда ой как хотелось сделать нечто такое, о чем лучше не докладывать руководству. Но, хорошо понимая все последствия подобных шалостей, я взял себе за правило делать только то, о чем я без всяких искажений и утайки могу доложить своему непосредственному начальнику, и все свои поступки всегда соизмерял с этим железным правилом. Поэтому, когда мы вдвоем с шефом, на этот раз без Федорина, полномочия которого не распространялись на такие мероприятия, приступили к обсуждению вопросов, поставленных Центром, я чувствовал себя так, как будто мне предстояло исследовать не мою собственную, а чью-то совершенно постороннюю ситуацию.

Мы поставили себя на место Бодена, который, судя по всему, лично занимался моей разработкой, и стали прикидывать, какими данными, пригодными для того, чтобы подойти ко мне с вербовочным предложением, он может располагать. Мы просвечивали мою жизнь и служебную деятельность со всех сторон, и так и этак, и всякий раз картина получалась неутешительной. Неутешительной, конечно, не для меня, а для Бодена, поскольку, кроме того что я работал с Рольфом, упрекнуть меня было не в чем.

Работа с Рольфом, конечно, подмочила мою профессиональную репутацию, но одного этого было явно недостаточно, чтобы пытаться меня завербовать. Такие проколы во все времена и во всех секретных службах рассматриваются как неизбежные «издержки производства», своего рода брак в работе, и не влекут особых неприятностей для работника со стороны его собственного руководства. В худшем случае пожурят, отправят на переподготовку, чтобы набрался ума-разума, а потом снова пошлют в какую-нибудь интересную страну, где он с новыми силами займется своим делом, да еще с большим азартом, потому что ему захочется доказать, что прошлая неудача была всего лишь досадным недоразумением и он сделал надлежащие выводы. Так что еще неизвестно, кто от такого прокола выиграет, а кто проиграет.

И тогда мы пришли к мысли, что нам надо непременно облегчить муки контрразведки и помочь ей в ее многотрудном деле. А для этого мне самому следовало продемонстрировать какие-нибудь слабости, недостатки или уязвимые места, а если таковых в моем характере и поведении не окажется, то умело их смоделировать, чтобы они заинтересовали контрразведку и показались ей достаточно убедительными.

Было очевидно — если этого не сделать, то рано или поздно контрразведка откажется от идеи меня завербовать и приступит к реализации своей затеи с Рольфом, а это будет означать, что меня не только с треском выдворят из страны, но и на весь мир раструбят о том, что сотрудник советского посольства занимался «недозволенной деятельностью», а заодно обвинят Советский Союз во всех прегрешениях.

Такой поворот событий нас не устраивал, и, чтобы предотвратить возможные неприятности, надо было дать Бодену какую-то зацепочку, которая побудила бы его действовать в нужном нам направлении…

Эта простая на первый взгляд задача тоже оказалась на удивление трудноразрешимой.

При всем кажущемся многообразии способов привлечения к сотрудничеству или воздействия на вербуемого, имеющихся в арсенале любой секретной службы, применительно к моему случаю все они оказались непригодными.

Прежде всего это касалось идеологической сферы. В самом деле, не мог же я в один день изменить свои политические взгляды! Это было тем более нереально, если учесть, что на протяжении всего знакомства с Рольфом мне приходилось неоднократно в ходе острых дебатов по самым различным международным проблемам с присущей мне страстностью разъяснять и отстаивать внешнеполитический курс Советского правительства, и в контрразведке должно было сложиться совершенно однозначное мнение о моих убеждениях.

К тому же я трезво оценивал свои возможности и понимал, что при всем желании не смогу изобразить врага своего Отечества или человека, который пойдет на предательство по политическим мотивам. Такое фарисейство даже в интересах дела было мне просто не по силам.

Мои материальные потребности также были достаточно скромными, и это было хорошо известно контрразведке, которая почти три года вела за мной наблюдение и за все это время ни у меня, ни у Татьяны не зафиксировала особой склонности к накопительству, а тем более явного стремления к стяжательству или наживе. Конечно, от дополнительного заработка вряд ли кто откажется, но все дело в том, какие способы заработать деньги тот или иной человек считает для себя приемлемыми, а какие нет. Одни готовы на все, даже на подлость или предательство, а другие либо удовлетворяются своей зарплатой, либо ищут законные пути для улучшения своего материального положения.

В общем, чтобы предлагать человеку возможность дополнительно заработать, надо как минимум знать его отношение к этой проблеме. В затруднительное финансовое положение я не попадал, склонностью к азартным играм не отличался, даже к денежно-вещевым лотереям, «Спортлото» и другим сомнительным увлечениям относился отрицательно, на нехватку денег никогда не жаловался, и поэтому возможность использования моей материальной заинтересованности тоже не просматривалась.

Таким образом, в распоряжении контрразведки оставалась только возможность использования каких-то служебных злоупотреблений или просчетов, а также различных отклонений морально-психологического порядка, называемых в нашем просторечии нарушением норм пребывания за границей.

Что касается реальных или мнимых просчетов в моей служебной деятельности, то подобные зацепки были недопустимы или, во всяком случае, крайне нежелательны. И не потому, что я был абсолютно безгрешен в профессиональном отношении и не мог ошибиться или допустить какую-то оплошность, а потому, что за каждым таким просчетом должен быть живой человек и подвергать его опасности, даже ради высокой цели, не говоря уже о всяких сомнительных затеях, мы не имели права. В этом смысле наша позиция была однозначной.

После всех этих выкладок оставались еще такие проступки, как злоупотребление спиртными напитками, прелюбодеяние и контрабанда наркотиками. Весь этот излюбленный «джентльменский набор» западных секретных служб, опять-таки применительно ко мне, выглядел достаточно убого.

Склонностью к злоупотреблению спиртными напитками я вообще никогда не отличался, да и приобщаться к алкоголю стал только за границей, где, чего греха таить, без употребления спиртных напитков не обходится ни одно протокольное мероприятие, ни одна деловая встреча, и первый вопрос, который задают человеку, пришедшему в офис или в гости: «Что будешь пить?» Помнится, впервые оказавшись за границей, я как-то подсчитал, что за первые два месяца выпил крепких напитков, пожалуй, больше, чем за всю предшествующую жизнь. В той, предшествующей жизни я занимался спортом, соблюдал режим и лишь изредка позволял себе побаловаться шампанским или хорошим сухим вином, причем не столько сознательно ограничивая себя в этом удовольствии, сколько просто не испытывая потребности.

Закончив эти подсчеты, я понял, что с таким ненормальным положением надо как-то бороться, но так, чтобы это не повредило работе, потому что на абсолютных трезвенников за границей, как и у нас, посматривают с определенным недоверием и не слишком охотно с ними общаются. И тогда я пошел на всякие хитрости и нашел, как я считаю, отличный выход, овладев искусством составления фантастических коктейлей.

Мой расчет при этом был предельно прост и по-своему коварен: изобретая самые невероятные смеси, в которых соотношение спиртных напитков и всяких разбавляющих добавок зависело исключительно от того, кому предназначался стакан, мне или моему собеседнику, я решил сразу несколько задач: сберег свое здоровье, среди дам заслужил репутацию человека, умеющего приготовить что-нибудь вкусненькое, а главное, расположил к себе многих очень полезных людей, не столь щепетильных по отношению к алкоголю.

К женщинам я, не буду лгать, испытывал кое-какой здоровый интерес, но и он практически иссяк двенадцать лет назад, когда я близко познакомился со своей будущей женой. Это наваждение не растаяло и по сей день, и с тех пор мои отношения с посторонними женщинами строились на платонической основе, и никаких исключений из этого правила я пока делать не собирался.

Можно было, конечно, в интересах дела изобразить увлечение, легкий флирт с какой-нибудь представительницей высшего общества, любезно предоставленной в мое полное распоряжение контрразведкой. Но только для контрразведки этого наверняка оказалось бы недостаточно: ее может устроить не какой-то там флирт, а нечто более определенное, например хороший акробатический этюд, да еще для большей убедительности с фотографиями, чтобы я не смог отвертеться. А на это я никогда бы не согласился, да и компрометировать своих дам было не в моих правилах.

Случайные связи с легкодоступными женщинами, посещение публичных домов и прочих заведений этого рода тоже исключались по тем же самым соображениям.

Об употреблении или контрабанде наркотиков по вполне понятным причинам не могло быть и речи.

В общем, ситуация напоминала нам тот совершенно безнадежный случай, с которым столкнулась контрразведка одной весьма авторитетной страны, постоянного члена Совета Безопасности ООН, в течение ряда лет пытавшаяся найти подходы к одному нашему сотруднику. Однажды представился случай познакомиться с его досье, взятым на время из контрразведки. Там среди множества различных бумаг был подшит один очень любопытный документ, в котором подводились итоги кропотливого изучения нашего сотрудника с использованием всех дозволенных и недозволенных средств. Самым интересным в этом документе был вывод: «В моральном отношении безупречен, в профессиональном отношении неуязвим, стойкий коммунист — вербовочная разработка бесперспективна».

Но если в том случае неудача контрразведки была нашей победой, то сейчас такая победа могла обернуться поражением. Стоило в моем случае контрразведке сделать аналогичный вывод, и она приступит к реализации дела, в чем мы, как я уже отмечал, совершенно не были заинтересованы.

Нам не оставалось ничего другого, как искать решение этой проблемы на стыке не поддающихся реализации возможностей и, раз уж в чистом виде ни одна из них не могла быть использована, попытаться совместить несовместимое.

И тут шефу пришла в голову продуктивная идея: а что, если синтезировать материальную заинтересованность с должностными злоупотреблениями? Могло получиться очень даже занимательное сочетание! Уцепившись за эту идею, мы довольно быстро продумали все недостающие детали, и вечерним сеансом связи в Центр ушла шифровка с нашими предложениями.

Теперь оставалось ждать, как к нашим предложениям отнесутся в Москве и какое будет принято решение…

 

9

Когда меня спрашивают, какое качество я более всего ценю в людях, я отвечаю коротко и однозначно: надежность!

Не знаю, как для кого, но для меня в этом слове заключен очень глубокий смысл. В моем представлении понятие «надежность» применительно к мужчине означает, что он никогда и ни в чем не подведет, ни в большом ни в малом, что в нужное время он всегда окажется в нужном месте и, что бы ни случилось, будет находиться там ровно столько, сколько нужно, плюс еще пять минут, просто так, на всякий случай, как говорится, для полной гарантии, как всегда делает мой верный товарищ Толя Сугробов.

Надежный человек всегда будет верен данному слову и ни при каких обстоятельствах не изменит своих убеждений, а если ему скажут про тебя какую-нибудь гадость, не будет торопиться этому верить и не станет сразу отрекаться от тебя, а сначала придет к тебе и сам, только сам во всем разберется, а уж потом будет делать какие-то выводы, а не наоборот.

Если говорить о женщинах, то понятие «надежность» правомерно только в отношении одной, самой близкой в данный момент, потому что брошенные женщины, за редким исключением, считают себя свободными от всяких обязательств, и рассчитывать на их порядочность наивно и глупо. А поскольку ближе всех к разведчику находится, как правило, та, которую судьба определила ему в жены, то о ее надежности и надо говорить.

От жены разведчика требуется очень мало и в то же время очень много: не спрашивая ни о чем, не рассуждая, безоглядно, навсегда быть преданной ему душой и телом, потому что только на этих условиях может существовать такая семья, только в этом случае выдержит она те испытания, которые выпадут на ее долю.

Наша работа, как никакая другая, жестко и многократно проверяет людей именно на надежность. Сколько я знал случаев, когда люди дружили многие годы и им казалось, что надежнее и вернее их дружбы нет ничего на свете, а потом, очутившись вдвоем где-нибудь на другом краю земли, они вдруг с удивлением обнаруживали, что их так называемая дружба на самом деле ничего не стоит, потому что один из них не выдержал проверки на надежность.

Я отношу себя к числу тех, наверное, немногих людей, которые убеждены, что им очень повезло в этой жизни вообще и с окружавшими их людьми в частности. Во всяком случае, я ни разу не разочаровался ни в одном из своих друзей, да и близкие мне женщины тоже никогда меня не подводили.

Конечно, и в моей жизни, как и у всех нормальных людей, случалось много разочарований, но их причиной никогда не становились дорогие мне люди, и из-за одного этого можно считать себя счастливым человеком.

Задумываясь над причинами такого необыкновенного везения, я иногда со свойственной мне нескромностью делал вывод, что здесь, видимо, не обошлось и без каких-то присущих мне качеств. Наверное, я тоже умел дружить и любить, наверное, мои друзья и подруги тоже находили во мне нечто такое, что ценится среди порядочных людей, поэтому-то наши отношения и были столь продолжительны по времени и глубоки по степени взаимного доверия. И думаю, что среди моих личных качеств, которые привлекали ко мне людей и делали их моими друзьями, далеко не самое последнее место занимала моя надежность.

Эти выводы не были следствием праздных раздумий или желания покрасоваться перед публикой, а, как и все, чем я живу с тех пор, как стал работать в разведке, носили прагматический характер. Потому что именно это мое личное качество являлось сейчас предметом самого тщательного анализа Центра, от результатов которого зависело, будет ли продолжена работа с Рольфом, попытаемся ли мы использовать сложившуюся ситуацию в наших интересах, или мне предложат немедленно покинуть страну. Самые гениальные идеи, самые хитроумные комбинации, самые благие намерения ничего не стоят, если непосредственный исполнитель, тот, которому предстоит все это воплотить в жизнь, недостаточно надежен. Именно надежность является тем основополагающим критерием, без которого ничего не стоят ни его подготовка, ни его эрудиция, ни знание иностранных языков, ни прочие профессиональные и личные качества. Только надежность является цементирующим раствором, который намертво скрепляет все лучшее, что есть в сотруднике разведки, и напротив, все лучшее превращается в прах, в набор бесполезных достоинств, если не будет спаяно воедино надежностью.

Лично я не ставил под сомнение собственную надежность и, трезво взвешивая все «за» и «против», был убежден, что если операция не состоится, то совсем по иным причинам. Все мои непосредственные руководители в Центре достаточно хорошо меня знали, и в первую очередь тот самый «стойкий коммунист», который теперь был генералом и вот уже в течение трех лет возглавлял управление, по линии которого я ездил в загранкомандировки. Именно он двенадцать лет назад помогал мне выбираться из страны после гибели курьера, мы увидели друг друга в настоящем деле и с тех пор испытывали глубокую взаимную симпатию.

Кроме этого, за прошедшие годы у меня сложилась прочная репутация сотрудника, который пока не завалил ни одного ответственного задания. А среди этих заданий были и такие, при выполнении которых самой серьезной проверке подвергались не только мои профессиональные навыки и умения, но и моя надежность как разведчика. Да и товарищи мои, я в этом уверен, при необходимости всегда замолвят за меня доброе слово.

Этой же точки зрения придерживался и шеф. Но он, как и я, тоже трезво смотрел на вещи, а потому через несколько дней после того, как мы отправили в Центр шифровку, сказал:

— Вот что, Михаил Иванович, пока они в Москве думают, давай-ка начнем потихоньку сворачивать твою работу.

Выражение «сворачивать работу» на нашем языке означало, что мне надо было прекратить встречи со всеми своими связями, кроме, естественно, Рольфа. Этого прежде всего требовали соображения безопасности, потому что в условиях, когда я нахожусь на грани провала, продолжать нормальную работу со связями было бы не только неосмотрительно, но и преступно. И вообще, независимо от того решения, которое примет Центр, я должен быть полностью свободен от всего, что необходимо сберечь для дела, потому что в любой момент мне может понадобиться выехать из страны, и тогда на свертывание работы просто не будет времени…

Этим в ожидании ответа из Центра я и стал заниматься.

В течение нескольких дней я, соблюдая максимальную осторожность, сделал все необходимое: одних «законсервировал» до лучших времен, других передал Толе Сугробову, и в тот день, когда из Москвы наконец поступил ответ, я был «чист», как дистиллированная вода, долитая в аккумулятор моего «вольво» на станции техобслуживания.

Указание Центра было коротким и не очень для нас понятным. Мне предписывалось через два дня встретить самолет Аэрофлота, который должен доставить нам дипломатическую почту, и этим же самолетом отправить в Союз мою семью.

Указание об отправке семьи означало, что меня оставляют в стране, а раз оставляют, то, безусловно, не ради того, чтобы зазря дразнить контрразведку, а для того, чтобы работать. Первую же часть указания нам расшифровать не удалось, хотя у нас и возникли на этот счет кое-какие предположения. Не найдя определенного ответа, мы с шефом не стали больше гадать, а решили подождать прибытия самолета.

Последнюю ночь накануне этого рейса мы с Татьяной практически не спали. Сначала собирали вещи, хотя вещей было не очень много, потому что Татьяна с Иришкой улетали по отпускному варианту, то есть налегке, чтобы никто, и в первую очередь контрразведка, не догадался, что они улетают окончательно. Им я тоже сказал, что они едут в отпуск, хотя Татьяна, как я ни маскировал истинный смысл ее отъезда, сразу поняла, что он вызван какими-то чрезвычайными обстоятельствами.

Когда мы около трех часов ночи наконец легли спать, она, прижавшись губами к моему уху, чтобы ни один микрофон не уловил ее шепота, так и спросила:

— Миша, то, что тебе предстоит сделать, это опасно?

— С чего ты взяла, что мне что-то предстоит сделать? — как всегда, когда у меня не было ответа, вопросом на вопрос ответил я, хотя давно убедился, что могу навешать лапши на уши кому угодно, но только не собственной жене.

— Не надо, Миша, — прошептала Татьяна, — скажи мне просто: «да» или «нет».

Все любящие женщины одинаковы. В этот момент Татьяна напомнила мне мою маму. Еще когда я был слушателем контрразведывательной школы и приезжал на каникулы, происходило примерно то же самое, потому что это только считалось, что я приезжаю к маме. На самом же деле я большую часть времени проводил не с ней, а со своими старыми школьными друзьями, и если задерживался где-то допоздна, а то и до утра, забывая ее об этом предупредить, то каждый раз она ужасно волновалась и упрекала меня за эти волнения. А я никак не мог понять, отчего она так волнуется, и каждый раз говорил ей:

— Мама, я сейчас живу вдали от тебя, и ты даже не знаешь, где я и чем занимаюсь. А стоит мне приехать к тебе и где-то задержаться, и ты сразу начинаешь волноваться. Тебе это не кажется смешным?

— Нет, не кажется, — отвечала мама. — Когда тебя нет, я ничего не знаю о тебе и, как ни странно, я спокойна. Но когда ты рядом, я начинаю бояться, что с тобой может что-нибудь случиться. Так уж устроено материнское сердце!

— А ты один раз и на всю жизнь внуши себе, — с юношеской самонадеянностью советовал я ей, — что с такими, как я, никогда ничего не случается, потому что я знаю, как выпутаться из любых неприятностей.

Вот и Татьяне я хотел сказать примерно то же самое, хотя не думаю, что, как и мою маму, подобное заявление могло бы ее успокоить. К тому же, в отличие от мамы, она в принципе знала, чем мне приходится заниматься, и великолепно понимала, что, раз я развязываю себе руки, отправляя ее с дочерью в Союз, значит, мне предстоит какое-то ответственное задание, а ответственность и опасность очень часто ходят рядом. Поэтому я не стал ничего говорить, а постарался отвлечь ее от всяких дурных мыслей, и мне это удалось…

С самого утра события стали буквально нанизываться одно на другое.

Обычно для встречи диппочты выделялись два коменданта, один из которых одновременно являлся водителем микроавтобуса, и два дипломата, сопровождавших микроавтобус на автомашинах. Наша бригада на этот раз выглядела так: за рулем микроавтобуса Валерий Иванович, с ним еще один комендант, роль которого в этой истории была столь незначительной, что упоминать его фамилию нет никакой необходимости, я и Авдеев.

Вообще-то по графику встречать почту должен был Толя Сугробов, но мы с ним договорились, что я его заменю, а он отвезет Татьяну и Иришку в аэропорт, потому что я этого сделать никак не мог. Нам следовало быть в аэропорту к прилету самолета, а регистрация улетающих пассажиров начиналась позже минут на сорок, и совместить эти два дела одному человеку было невозможно.

Авдеев был включен в нашу бригаду в последний момент вместо другого дипломата. Накануне посол предложил ему отложить отпуск до окончания гастролей артистов балета Большого театра, которые должны были начаться через месяц. Авдеев отвечал в посольстве за культурные связи, и это был самый удачный предлог, чтобы задержать его в стране. Он был этим ужасно раздосадован, пытался даже возражать, убеждать посла, что к началу гастролей он успеет вернуться, но спорить с послами бесполезно, этим он только вызвал его раздражение, поскольку для успеха гастролей предстояло проделать большую подготовительную работу, и посол заявил, что, если он хочет, пусть отправляет в Союз семью, а сам остается.

Но Лариса Васильевна наотрез отказалась уезжать, чтобы не терять место уборщицы, потому что на месяц ее могли подменить, а если она уедет на все лето, то место, а значит, и заработок будут потеряны.

На это мы и рассчитывали. Нам совсем не хотелось, чтобы Авдеев оставался в стране без семьи, так как одинокий мужчина в его положении мог стать легкой добычей соблазнителей из контрразведки, и поэтому присутствие Ларисы Васильевны, обладавшей твердым характером и имевшей большое влияние на мужа, было просто необходимо, чтобы уберечь его от душевной депрессии, впав в которую, он мог наделать каких-нибудь глупостей.

В таком составе мы и выехали из посольства в аэропорт.

На автостоянке напротив здания аэровокзала я и Авдеев пересели в микроавтобус и на нем проехали на летное поле, потому что только на «форд-транзит» был оформлен соответствующий пропуск. Неподалеку от контрольно-пропускного пункта мы остановились. Здесь уже стояла автомашина представителя Аэрофлота и небольшой автобус, принадлежащий этому же представительству. Автомашина была пуста, представитель, как всегда перед прилетом самолета, пребывал в диспетчерской службе, а в автобусе находился сменный экипаж и бригада бортпроводниц, которым предстояло совершить обратный рейс в Москву.

Я сидел в микроавтобусе, размышляя над тем, для какой цели именно мне приказано встречать диппочту и что все это может значить. Рядом сидел хмурый Авдеев, и только Валерий Иванович со вторым комендантом безмятежно гадали, кто из дипкурьеров сегодня прилетит. Дело в том, что Валерий Иванович очень рассчитывал, что сегодня прилетит кто-нибудь из его бывших коллег по большому футболу и усилит нашу команду в предстоящем товарищеском матче со сборной посольств соцстран. Это было бы очень кстати, поскольку команда наша существенно поредела из-за начавшихся летних отпусков.

Наконец вернулся представитель Аэрофлота и объявил, что наш самолет заходит на посадку. Я посмотрел в ту сторону, откуда он должен был появиться, но вместо него мне попался на глаза маленький частный самолетик, выруливавший на вспомогательную взлетную полосу.

Мне очень повезло в жизни не только с друзьями, но еще и в том, что я реализовал практически все свои юношеские мечты.

В зрелом возрасте тоже есть о чем помечтать, и вот одна такая мечта оставалась пока нереализованной, да видно так и останется, хотя кто знает? Эта мечта появилась у меня лет восемь назад, хотя иногда мне кажется, что ее подлинные корни уходят все же в давнюю пору моего послевоенного детства, когда я, как и многие мальчишки той поры, был неравнодушен к самолетам.

Однажды с двумя приятелями мы проникли на поле гражданского аэродрома, которое было обнесено колючей проволокой и охранялось ничуть не хуже, чем сейчас охраняются военные аэродромы. Мы ползком, маскируясь в высокой траве, добрались до самой стоянки самолетов и, затаив дыхание, наблюдали, как механики копались в моторах, запускали их, опробовали рули, наблюдали до тех пор, пока не были обнаружены бдительной охраной. Нас отвели в землянку, продержали там около часа, постращали как следует, пообещали в следующий раз надрать уши, а затем отпустили. И хотя после этого, первого в моей жизни несанкционированного проникновения на режимный объект я больше на аэродромах не появлялся до той самой поры, когда лет в двадцать впервые поднялся в воздух в качестве пассажира, какие-то корешки, видимо, все же остались. И вот лет восемь назад, ожидая, как и сегодня, прибытия нашего самолета в столичном аэропорту бывшей французской колонии, я стал свидетелем такой сцены: на располагавшуюся совсем рядом со зданием аэровокзала вспомогательную посадочную полосу приземлился двухместный самолетик, подрулил к стоянке для «малой авиации» и из самолетика выбралась шустрая, седенькая бабуля лет под семьдесят.

Она перекинулась несколькими словами с подбежавшими механиками, а потом, не теряя времени, села в стоявшую неподалеку «симку» и куда-то укатила.

Наш самолет, как всегда, запаздывал, мы успели посидеть в баре, чего-то выпили и, когда услышали наконец о том, что рейс Аэрофлота заходит на посадку, снова вышли на летное поле.

И в этот самый момент подкатила бабуля. Она вышла из машины, к ней подбежали два аборигена, перегрузили в самолетик несколько картонных коробок, она забралась в кабину и через минуту взлетела.

И вот тогда у меня возникло желание научиться пилотировать маленький самолет и когда-нибудь вот так же поднять его в воздух. Эта мечта живет во мне до сих пор, хотя с каждым годом надежд на ее реализацию остается все меньше и меньше.

А тем временем «Ил» уже приземлился и зарулил на стоянку, представитель Аэрофлота сел в машину и дал знак водителю автобуса с экипажем, чтобы он следовал за ним. Однако Валерий Иванович не торопился ехать к самолету, он постоял еще минут десять, чтобы не устраивать лишней суеты у трапа, и, только увидев, что экипаж поднялся в самолет, завел мотор.

Когда мы остановились у трапа, возле самолета уже суетился местный персонал, из люка в бетонной плите вытягивали заправочный шланг, подъехали машины для перевозки багажа, началась выгрузка.

Когда я откуда-нибудь издалека, скажем, с балкона аэровокзала, смотрю на авиалайнеры, особенно такие большие, как «Боинг-747», «ДС-10» или «Ил-86», или вижу их на взлете или посадке, они кажутся мне гениальными творениями человеческих рук, созданными, чтобы покорять необъятное воздушное пространство. Но стоит подойти к ним совсем близко и увидеть мощные стойки шасси, громадные двигатели, невероятных размеров фюзеляжи и другие элементы конструкции, как меня всякий раз охватывает удивление: и как только эта махина взлетает? Я имею некоторое представление об аэродинамике, знаю, за счет чего образуется подъемная сила крыла, но, несмотря на это, не могу избавиться от мысли, что полет этой махины — что-то сверхъестественное, потому что на самом деле эта железяка летать не должна. Не должна, и все!

Поэтому меня, наверное, и привлекают только маленькие самолеты, легкие и изящные, полет которых является вполне естественным делом, понятным простому смертному.

Тем временем подогнали автобусы, и из самолета стали выходить пассажиры. Сначала пошли пассажиры первого класса, преисполненные сознания собственной значимости, выдерживая приличествующую их положению дистанцию, за ними неровным ручейком потянулись командированные за границу сотрудники рангом пониже, и уж совсем нестройной толпой кинулись на трап впервые оказавшиеся за границей и уже на верхней площадке открывшие рот от предвкушения ожидавших их прелестей западной цивилизации туристы…

Я смотрел на спускавшихся по трапу соотечественников, и мне вдруг вспомнилось, как однажды я вот так же стоял у трапа, когда мы встречали советскую торговую делегацию, прибывшую на важные переговоры. Делегаты, как и положено, вышли первыми, их возле трапа встретили наш посол, торгпред, представители местных деловых кругов, журналисты. Было даже телевидение, не говоря уж о сотрудниках полиции и контрразведки.

Приветствия, интервью и прочие протокольные штучки несколько затянулись, и потому вышедшие вслед за делегацией пассажиры вынуждены были томиться на трапе, не имея возможности пройти в автобусы. И вот в этот момент всеобщих надежд на успех торговых переговоров, перекрывая голоса встречающих, шум работающих на летном поле механизмов и даже гул готовившегося к взлету самолета компании «Пан-Америкэн», с верхней площадки трапа раздался зычный голос:

— Серега!

Тот был занят своим делом и не сразу отреагировал на этот зов, и поэтому кричавший надрывался до тех пор, пока наконец этот самый Серега, всего полгода назад прибывший в страну инженер торгпредства, а заодно с ним и многие другие, в том числе и сотрудники контрразведки, не повернули головы и не посмотрели в его сторону. Вот когда он стал объектом всеобщего внимания, он тем же зычным голосом прокричал:

— Ну как, Серега, на «Волгу» уже накопил?

Этот совсем незабавный эпизод имел для кричавшего последствия, на которые он вряд ли рассчитывал, потому что не только я и другие сотрудники советских учреждений сделали совершенно определенный вывод относительно устремлений, с которыми этот внешторговец прибыл за границу, но и те, кому по долгу службы положено выявлять среди находящихся в стране советских граждан людей, обуреваемых страстью к стяжательству. Не прошло и месяца, как вокруг этого автолюбителя началась такая возня, что вскоре во избежание крупных неприятностей пришлось отправлять его обратно.

Не знаю, какие выводы сделали из этого случая его руководители и он сам, пошел ли этот урок ему на пользу, но думаю, что запомнится он ему надолго. Во всяком случае, если ему представится еще одна возможность поехать в загранкомандировку, то вряд ли он снова, едва ступив на чужую землю, будет интересоваться накоплениями своих товарищей…

Тем временем все пассажиры покинули самолет, и автобусы повезли их в сторону аэровокзала, где скоро должна была начаться регистрация тех, кто займет их места в обратном рейсе.

В проеме двери появился знакомый дипкурьер — бывший динамовский футболист. Валерий Иванович встретил его появление радостным возгласом и приветственно замахал рукой. Дипкурьер спустился по трапу, поздоровался с нами, а Валерий Иванович, сгорая от нетерпения, спросил:

— Ты с кем сегодня прилетел?

— С Жорой, — ответил дипкурьер.

— Отлично! — обрадовался Валерий Иванович. — Сыграем в субботу?

— Сыграем, — улыбнулся дипкурьер и обратился ко мне: — Михаил Иванович, вас ждут в первом классе.

Я и так был обязан подняться в самолет, выяснить, нет ли каких проблем, и выполнить всякие формальности, связанные с получением диппочты. Вместе со мной стали подниматься Валерий Иванович и второй комендант, которым предстояло выносить вализы и грузить их в микроавтобус.

Стоявшие у трапа сотрудники полиции аэропорта внимательно следили за всеми нашими перемещениями.

В служебном отсеке было тесно. Прибывшая бригада бортпроводниц передавала свое хозяйство той, которой предстояло лететь в Москву. Я протиснулся между симпатичными девушками, все они меня знали и потому мило улыбались, прошел в салон первого класса, где второй дипкурьер, тоже бывший динамовский футболист, сторожил груду вализ, и от неожиданности даже остановился: с пассажирского кресла навстречу мне поднялся человек в форме пилота гражданской авиации, однако это был никакой не пилот, а тот самый «стойкий коммунист», которого раздумала вербовать контрразведка одной весьма авторитетной страны.

Я никогда не видел его не то чтобы в летной, но даже в генеральской форме, которая полагалась ему на законном основании, потому что в нашем учреждении форму носить не принято, как не принято и обращаться друг к другу по воинскому званию. Это только в художественных фильмах чекисты встают перед начальством навытяжку, щелкают каблуками и через каждые два слова повторяют «товарищ полковник» или «товарищ генерал». А на самом деле мы надеваем форму только в нашем фотоателье, когда фотографируемся для личного дела или служебного удостоверения, и обращаемся друг к другу большей частью по имени и отчеству, а если давно знакомы, то и просто по имени, невзирая на возраст, звание и служебное положение, и не командуют у нас, как на армейском плацу, а самые серьезные приказания отдают нормальным голосом, а иногда, если этого требует обстановка, даже шепотом, и от этого приказ не теряет своего значения и выполняется так же четко, как если бы был отдан по всей уставной форме.

Только теперь мне стало ясно, почему именно я должен был встретить этот рейс.

Генерал пожал мне руку и сказал:

— Садись, Михаил, времени у нас немного, а разговор предстоит серьезный.

Пока коменданты выносили из самолета вализы, генерал рассказал мне, что руководство приняло решение осуществить с моим участием небольшую, но чрезвычайно ответственную операцию, получившую условное наименование «Контакт». Чтобы максимально сократить число людей, посвященных в ее характер, и как можно конкретнее обсудить все ее детали, он решил сам слетать в страну под видом пилота-наставника и лично проинструктировать меня обо всем, что мне предстояло сделать. Чтобы не оставлять в контрразведке никаких следов о своем пребывании в стране и не наводить ее на нежелательные для нас размышления относительно целей этого визита, он не будет выходить из самолета и этим же рейсом возвратится в Москву.

За то время, что потребовалось генералу, чтобы все это мне рассказать, коменданты вынесли последние вализы, дипкурьер по имени Жора взял портфель, который имел право нести только он, и все они покинули самолет.

Потом с портфелями и сумками в руках мимо нас прошли члены экипажа, прилетевшего из Москвы, новый экипаж занимался своим делом, готовя самолет в обратную дорогу, нас никто не беспокоил, и мы сидели в салоне первого класса вдвоем, если не считать изредка заходивших туда стюардесс.

Не буду заранее раскрывать существо тех инструкций, которые я получил от генерала (мне все равно предстоит описать операцию «Контакт» во всех подробностях), скажу только, что ее замысел сразу захватил мое воображение. Мне поручалась настоящая работа, о которой любой профессионал может только мечтать, потому что такие мероприятия в случае их удачного исхода украшают оперативную биографию.

— Тебе все ясно? — спросил генерал, закончив инструктаж. — Или у тебя есть вопросы?

— Все понятно, Вадим Александрович, — ответил я, чувствуя, что голос мой чуть-чуть дрожит от охватившего меня азарта.

— Хорошо. Только смотри, не заводись! О существе дела доложишь Скворцову. Больше пока никому ни слова, — подчеркнул он, а потом добавил: — Если все пойдет так, как задумано, на заключительном этапе подключим Сугробова.

Я молчал и ждал, что генерал скажет дальше.

— И последнее, — с официального генерал перешел на дружеский тон. — Перед вылетом я заходил к начальнику разведки, и он просил передать тебе следующее…

Генерал немного помолчал, словно восстанавливая в памяти разговор с начальником разведки, чтобы дословно передать мне все, что тот сказал.

— То, что тебе предстоит сделать, Михаил, делается не каждый день, сам понимаешь. И проводим мы это мероприятие только потому, что есть надежда получить большой эффект, причем не только оперативный, но и политический.

— Я понимаю, Вадим Александрович, — сказал я.

— Не перебивай, — остановил меня генерал. — Ситуация может сложиться по-разному, все заранее предусмотреть невозможно. Противник квалифицированный, ошибок нам не прощает. Ты уже имел возможность в этом убедиться…

Я хорошо знал генерала и был уверен, что, произнося последнюю фразу, он совершенно не желал каким-то образом намекнуть на мой промах или тем более меня осудить. А сказал он это исключительно для того, чтобы еще раз напомнить, что в нашем деле нельзя расслабляться ни на минуту и от ошибок не застрахован никто.

— Но мы все там, в Москве, — генерал кивнул за борт и, кажется, угадал, потому что именно там, далеко на востоке, была Москва, — полагаемся на твой опыт, на твое умение мыслить творчески, на твою отвагу, наконец! Мы все очень верим тебе, Михаил, очень на тебя надеемся!

Не буду скрывать — меня тронули слова генерала. Далеко не каждый день приходится слышать от начальства такие лестные отзывы, да и не принято это как-то в нашей среде, разве что случай какой особый подвернется, вроде порученного мне дела. И от этого было вдвойне приятно!

— Спасибо за добрые слова и за доверие — сказал я и заверил: — Сделаю все, чтобы его оправдать. Обещаю вам!

— Ну и славно, — сказал генерал и сжал мне руку чуть повыше локтя. Потом спросил: — Ну как там Татьяна? Расстроилась, что приходится уезжать без тебя?

— Да как сказать, — неопределенно ответил я. — Может, и расстроилась, только по ее виду не очень-то поймешь — Тут я вспомнил наш ночной разговор и добавил: — Конечно, она все поняла, считайте, три командировки позади. Но надо — значит надо!

— Ты ей сказал, чем вызван ее отъезд? — спросил генерал.

— Ну что вы, Вадим Александрович! — воскликнул я. — Во-первых, я до разговора с вами и сам этого не знал, а во-вторых, не в моих правилах посвящать жену в свои дела.

— Это правильно, — одобрил генерал. — Ну ладно, я с ней в самолете поговорю.

Мы закончили разговор в тот самый момент, когда к самолету подкатили автобусы с пассажирами. Генерал посмотрел в иллюминатор и сказал:

— Ну иди, прощайся со своими.

Он пожал мне руку, и я пошел к выходу, чтобы успеть сойти с трапа, пока в самолет не кинулись соскучившиеся по Родине отпускники. Конечно, я мог бы подождать Татьяну с Иришкой в самолете, но не стал этого делать, чтобы не давать повода злым языкам, а таких в советской колонии хватало, говорить, что использую свое служебное положение в личных целях. Пусть уж лучше полицейские посмотрят, как я буду целовать жену и дочь.

Спустившись по трапу, возле которого в ожидании посадки толпились вышедшие из автобуса пассажиры, я отвел Татьяну с Иришкой в сторонку, чтобы дать им последние наставления.

— Посмотри аккуратненько наверх, — сказал я Татьяне, когда мы встали как раз напротив иллюминатора, за которым виднелось лицо генерала.

Татьяна посмотрела и сразу все поняла.

— Он к тебе потом подойдет и кое о чем расскажет, а сейчас давай быстренько прощаться, а то на нас уже обращают внимание.

Татьяна прижалась ко мне, и в этот миг за рукав меня дернула Иришка:

— Папуля, а кто это?

— Один знакомый дядя, — ответил я, обнимая Татьяну. — Он летчик, повезет вас в Москву.

— А почему он тогда не в кабине? — поинтересовалась любознательная Иришка.

Я присел на корточки, прижал ее к себе и сказал:

— Ну, до встречи, малыш, будь умницей и слушайся маму. Передавай привет бабуле и деду.

— А ты скоро приедешь? — спросила Иришка и всхлипнула.

Что я мог ей ответить? Если бы я сам это знал!..

На очередной встрече с Рольфом не произошло ничего примечательного, если не считать одного небольшого события, имевшего, тем не менее, весьма важное значение для развития начатой нами операции: по указанию руководства я сразу вдвое повысил ему вознаграждение!

Как и ожидалось, это событие было положительно воспринято Рольфом, поскольку свидетельствовало о полном к нему доверии и признании его заслуг перед советской разведкой.

Однако уже на следующей встрече, вместо того чтобы по достоинству оценить наше к нему расположение, Рольф вступил со мной в конфликт. Этот неприятный разговор состоялся после того, как Рольф отчитался о выполнении нашего задания.

— Вот, собственно, и все, коллега, — этой фразой он всегда заканчивал свой доклад.

— Любопытная ситуация, очень любопытная, — сказал я, делая вид, что его сообщение произвело на меня большое впечатление, хотя ничего любопытного в его словах для меня уже не было, поскольку я знал истинную цену его информации. Затем я посмотрел на часы и сказал: — Ну что, на сегодня, наверное, хватит? Следующую встречу назначим через десять дней, это будет двадцать восьмое, среда. Вас устраивает?

— Да, вполне, — не раздумывая, согласился Рольф. Он вообще никогда не говорил, что в предложенный мной день встречи может быть занят. — Время как обычно?

— Да.

— На какой точке вас ждать, коллега? — уточнил Рольф.

— На третьей. Запасная встреча на следующий день на второй точке.

Все это были технические детали, которые мало что говорят непосвященному человеку, в то время как для нас обоих они значили очень много: под каждой «точкой» подразумевалось конкретное место, и не только место, но и все условия, которые необходимо соблюсти, чтобы не произошло никаких накладок и ничто не помешало нам вступить в контакт.

— Хорошо, я все запомнил, — сказал Рольф. С ним вообще было очень легко работать, потому что он, как говорится, на лету схватывал даже очень сложные организационные вопросы, четко соблюдал все договоренности и за все время нашего знакомства не допустил ни единого сбоя в работе. Безусловно, контрразведка подобрала великолепного исполнителя для своей затеи, и этот выбор делал ей честь.

— Вы привезли мне деньги? — без тени смущения, сугубо деловым тоном спросил Рольф. А чего ему было смущаться? Он выполнял трудную и рискованную работу, а такая работа, как известно, заслуживает того, чтобы за нее платили без всяких напоминаний.

— Да, — ответил я, нагнулся и достал из-под сиденья сумочку, в которой всегда возил документы и деньги. — Пишите расписку на тысячу.

Рольф достал из бокового кармана кожаного пиджака блокнот, вырвал из него листок, положил его на жесткую обложку и стал писать расписку. Он всегда писал расписку на вырванном листке, положив его на жесткую обложку, и я уже давно по достоинству оценил его предусмотрительность: если не вырывать листок, под ним остается «давленка» — след от шариковой ручки, по которому при желании можно восстановить весь текст, а это серьезная улика: если Рольфа задержат с деньгами и блокнотом после встречи, это послужит неопровержимым доказательством его причастности к разведывательной работе.

Но теперь эта «предусмотрительность» выглядела совершенно иначе, потому что Рольфу нечего было опасаться разоблачения, и он проделывал этот трюк каждый раз исключительно для того, чтобы вводить меня в заблуждение.

Закончив писать, Рольф передал мне расписку, а я вручил ему конверт с деньгами. Обычно Рольф сразу прятал конверт в карман, но сегодня он вынул деньги и начал их пересчитывать.

— Вы стали считать деньги? — удивленно спросил я. — С каких это пор вы перестали мне доверять?

Рольф закончил мусолить банкноты и с недоумением посмотрел на меня:

— Так и есть — опять не хватает двухсот пятидесяти. Я думал, в прошлый раз произошло недоразумение. Я же даю вам расписку на тысячу!

Рольф был прав. Он и в прошлый раз написал мне расписку на тысячу, и я действительно недодал ему четверть этой суммы.

— Сколько я вам платил раньше? — как ни в чем не бывало спросил я.

— Пятьсот.

— А сейчас? — спросил я тем же тоном.

— Семьсот пятьдесят.

— Так что же вас не устраивает? — с недоумением пожал я плечами. — Вы хотите снова получать пятьсот?

Рольф внимательно посмотрел на меня. Я тоже посмотрел в его сторону и уловил в его взгляде неподдельный интерес. А еще, кроме интереса, в этом взгляде можно было прочитать две мысли: с одной стороны, восхищение моей предприимчивостью, которая навела меня на мысль удвоить ему гонорар, а затем разделить прибавку на двоих, и с другой — плохо скрытое торжество от осознания того факта, что я дал ему возможность подцепить себя на крючок!

Но я сделал вид, что из этих двух мыслей прочитал в его глазах только первую, и, чтобы у него на этот счет не возникло никаких сомнений, сказал:

— Я не сомневался, что постепенно мы научимся понимать друг друга. Если вы всегда будете так понятливы, после возвращения из отпуска я смогу увеличить ваш гонорар…

Я знал то, чего не знал Рольф: я буду теперь на каждой встрече по-братски делить с ним надбавку к причитающемуся ему вознаграждению, пока его шефы не сочтут, что я достаточно себя скомпрометировал на этой валютной операции, и не придут к выводу, что пора меня вербовать.

А еще я дал им понять, что не следует надолго откладывать мою вербовку, потому что мне, как и всем трудящимся, полагается очередной отпуск, а в отпуске мало ли что со мной может случиться, поэтому разумнее завершить все мероприятия до моего отъезда в Москву, то есть не позднее первой половины августа. Таким образом, в распоряжении тех, кто поставил себе целью меня завербовать, оставалось чуть больше полутора месяцев!..

 

10

Эти полтора месяца прошли довольно скучно и однообразно.

Татьяны с Иришкой не было, всю свою разведывательную работу я давно свернул, оставались только посольские обязанности да работа с Рольфом, с которым я продолжал встречаться регулярно и даже несколько интенсивнее, чем раньше. И то и другое по существу превратилось в какую-то повинность, а подневольный труд, как известно, еще никому не приносил удовлетворения.

Но вот наконец наступил тот долгожданный день, когда я, выражаясь юридическим языком, решил встать на путь предательства.

И здесь, и в дальнейшем, употребляя слова предать, предательство, я буду обходиться без кавычек. Они только внесут ненужную путаницу, наведут туман на предстоявшее мне мероприятие, отвлекут от существа дела и невольно заставят думать, что все это вроде бы несерьезно, понарошку, что вот сегодня я немножко поиграю в забавную игру, и если у меня не получится, то ничего страшного, подумаешь, какие мелочи, как-нибудь обойдется.

Не обойдется!

Если я буду думать об этих кавычках, если я не совершу предательство предельно достоверно, по-настоящему, без всяких скидок на мой патриотизм, я проиграю эту игру! И тогда… даже не хочется об этом думать!

Все сходилось к тому, что мне предстоит предать именно сегодня. Во-первых, я интуитивно чувствовал, что уже созрел для предательства, а интуиция в нашем деле — великая штука, за ней стоят накопленный опыт и четкое понимание сложившейся ситуации. Вот и сейчас моя интуиция основывалась на тщательном анализе хода всей операции, причем этим анализом занимались не только мы со Скворцовым, но и Центр.

Наше общее мнение было единым: к этому моменту я дал Рольфу и тем, кто за ним стоит, достаточно фактического материала, чтобы осуществить ко мне вербовочный подход.

Во-вторых, все говорило за то, что коллеги Рольфа в течение нескольких последних недель тщательно изучают мой распорядок дня, фиксируя все мои передвижения по городу, причем делают это предельно аккуратно, чтобы не насторожить меня и не дать повода для усиления мер по обеспечению моей личной безопасности.

Они должны рассуждать так: если я почувствую, что вокруг меня складывается неблагоприятная обстановка, и предположу, что готовится заурядная провокация, то, руководствуясь элементарной предусмотрительностью, реже буду выезжать в город по делам. В свободное же время постоянно буду таскать с собой кого-либо из советских граждан, благо уговаривать долго никого не придется — не у всех есть машины, и мне стоит только предложить, как попутчики всегда найдутся. Все это затруднит возможность для вступления со мной в контакт тому или тем, кто намерен меня вербовать.

Собственно, уловив излишнюю суету вокруг моей персоны я, по рекомендации Центра, уже давно проявлял определенную осмотрительность и, прикрываясь отсутствием семьи, почти перестал бывать в клубе и других местах. Я тянул время, и это должно было вывести противника из себя, заставить его, как говорят спортсмены, «перегореть» в ожидании старта. Ничто так не портит нервную систему, как длительное пребывание в состоянии бесплодного ожидания.

В-третьих, сегодня я был готов к предательству так, как будто всю жизнь только этим и занимался. Что значит готов? Это значит, прежде всего, что я хорошо выспался. Умение за несколько минут уснуть в любом месте и в любой обстановке было одним из многих моих достоинств, каждое из которых, как у всякого более или менее гармонично развитого человека, было компенсировано соответствующим недостатком. Я воспитал это умение еще в годы интенсивных занятий спортом, когда, сделав над собой небольшое усилие, мог уснуть под ржание лошадей где-нибудь на конюшне за полчаса до конкура или под звон клинков и дикие вопли фехтовальщиков в перерыве между поединками. Потеряв возможность заниматься современным пятиборьем, я сосредоточил свой нерастраченный потенциал на пулевой стрельбе. В ту пору еще проводились соревнования по стрельбе из крупнокалиберного оружия, так называемые армейский и произвольный стандарты, и я, чистый пистолетчик, в ожидании своего выхода на огневой рубеж всегда сладко спал под оглушительные винтовочные залпы.

Вот и ночь с субботы на воскресенье я провел… хотел сказать «хорошо», но вспомнил, что французы на вопрос: «Как вы провели ночь?» отвечают: «Я спал», потому что «хорошо провести ночь» означает не спать, а развлекаться, и притом в приятном обществе.

Проснувшись пораньше, хотя обычно в воскресенье я позволял себе поваляться подольше, я повел себя как истинный профессионал, который в подобных делах не упускает ни одной мелочи и поэтому не допускает просчетов.

Когда профессионалу приходится сталкиваться с любителем, он всегда имеет явное преимущество: он хорошо подготовлен в теоретическом и практическом отношении и, готовясь к этому столкновению, заранее детально продумывает все возможные варианты не только своего поведения, но и поведения объекта своих устремлений. Если для объекта все, что с ним происходит в процессе столкновения, является зачастую полной неожиданностью и он оказывается просто не готов к этому, то профессионал вступает в борьбу полностью отмобилизованным и всесторонне подготовленным к любым неожиданностям.

Совсем другое дело, когда происходит столкновение профессионалов. В этом случае их шансы, в некотором смысле, уравниваются, потому что они обладают примерно одинаковыми знаниями и знакомы с методикой подготовки к ответственным мероприятиям. Кому случалось, к примеру, бывать на соревнованиях по дзюдо, тот обратил, наверное, внимание на одну особенность: когда встречаются мастер и, скажем, второразрядник, мастер может продемонстрировать каскад великолепных приемов и быстро одержать чистую победу. Но поединок выглядит совсем иначе, когда встречаются мастера международного класса. Иногда никому из них не удается провести ни одного приема, потому что соперник тоже знает эти приемы и умеет им противодействовать, и победа присуждается тому, кто был активнее.

Но в нашем деле при равенстве профессиональной подготовки даже активность не гарантирует победы. Вот и сегодня мои противники, несомненно, будут активнее меня, более того, я сам отдам им инициативу, но это совсем не значит, что они возьмут верх.

После стольких лет безаварийной работы в разведке я имел основания считать себя настоящим профессионалом, поэтому свой трудовой день начал с интенсивной зарядки, включив в нее, помимо дыхательной гимнастики, несколько любимых упражнений из арсенала «рукопашного боя». Так в среде воздушных и морских десантников, а также чекистов зовется тот стиль ведения поединка, который в случае достаточно умелого им владения гарантирует смертоубийство.

Я делал упражнения и прислушивался к тому, как постепенно мое тело настраивалось на предстоящую борьбу. К концу зарядки оно «звучало», как скрипка Страдивари, из чего я сделал вывод, что физически я готов превосходно. Я был уверен, что мне не придется сегодня применять мои познания в каратэ и других видах боевых единоборств, и этот настрой кому-то мог бы показаться излишним, но ведь в здоровом теле — здоровый дух! А мне сегодня без здорового духа никак нельзя!

Потом я побрился, подправил усы, придав им задиристую форму, соответствующую моему настроению, а затем принял душ, несколько раз переключая горячую и холодную воду. Тщательно растерев себя махровым полотенцем, я надел такой же халат и, не садясь за стол, высосал полную банку сгущенки, запивая ее теплым чаем с лимоном. Такой завтрак не вызвал прилива крови к моему желудку, что, как известно, отрицательно сказывается на умственной деятельности, и прибавил мне уверенности в сегодняшнем дне.

Особое внимание я уделил одежде. Она должна быть легкой, обеспечивать свободу движений и соответствовать официальной цели моего выхода в город. Мне вспомнилась одна давняя флотская традиция, в соответствии с которой перед серьезным сражением полагалось надевать все чистое, а по возможности даже новое. Я так и поступил, надев новый тренировочный костюм, который я купил давно, но специально берег для какого-нибудь неординарного случая. Вся одежда и обувь были сделаны на фирме «Адидас», что тоже должно было поднять мои акции в предстоящем деле, так как подтверждало, что я не какой-нибудь крохобор, очень себя ценю и денег поэтому для себя не жалею.

Оставалось провести психологическую подготовку: на ней, как известно, и базируется эмоционально-волевая устойчивость, которая мне сегодня была нужна больше, чем воздух. Дышат все, а вот предают, к счастью, не все.

Но прежде мне надо было позвонить, чтобы дать моим противникам возможность именно сегодня конспиративно вступить со мною в контакт. Если они настоящие профессионалы, а любителей среди сотрудников западных секретных служб я, по правде, не встречал, хотя и там есть разные люди, они должны, просто обязаны воспользоваться моей любезностью, потому что другой такой возможности у них может долго не быть.

Я поднял телефонную трубку и представил, как встрепенулась вся служба подслушивания телефонов и на пульте оператора, контролирующего разговоры сотрудников советских учреждений, загорелось световое табло. Я набрал «двойку», и моментально эта цифра появилась на табло. Оператору стало интересно: с кем это я собрался пообщаться ранним воскресным утром? Я набрал «четверку», потом «восьмерку», и оператор, к большому своему разочарованию, понял, что я звоню в свое родное посольство, потому что наизусть знал номера всех наших телефонов.

Когда мне ответил дежурный комендант, акустомат запустил магнитофон и магнитная лента стала записывать мои первые слова:

— Валерий Иванович? — специально переспросил я, чтобы дать оператору время вспомнить русский язык. — Это Вдовин…

Фамилию свою я тоже назвал вполне сознательно, хотя Валерий Иванович отлично узнавал меня по голосу. Оператор спросонья мог спутать меня с кем-нибудь другим, а он не имел права этого делать, потому что я был важным объектом и должен был стоять на особом контроле у руководства контрразведки. Если бы оператор напутал, его бы сурово наказали, а у него могли быть дети, к тому же он сорвал бы мне все веселье, что, откровенно говоря, заботило меня гораздо больше, чем его служебные неприятности.

«А теперь записывай!» — мысленно приказал я оператору и сказал в трубку:

— …Я через полчасика поеду в Олимпик-парк, немного побегаю. Вернусь домой в одиннадцать. Запиши в журнал на всякий случай, а то вдруг я кому-нибудь понадоблюсь..

Этот короткий разговор был заранее тщательно продуман и даже согласован с шефом. В нем не было ни одного лишнего слова, каждое из них несло конкретную смысловую нагрузку. Когда оператор срочно доложит о моем разговоре своему руководству, а я очень рассчитывал на его исполнительность, и контрразведчики со свойственной им скрупулезностью разжуют каждое сказанное мной слово, они догадаются, что через полчаса я совершенно один выезжаю в малолюдное место, удобное не только для занятий спортом, любовных свиданий и прочих развлечений, но и для конспиративных встреч, и пробуду там до половины одиннадцатого, потому что в одиннадцать я должен быть дома, и поэтому им надо спешить, а не то они упустят удобный случай.

То, что я вытаскивал их на встречу в выходной день, ничего не меняло: если уж они решили меня вербовать, они должны быть готовы к этому в любое время. Конечно, я поставил их в жесткие условия, дав всего полчаса на подготовку и минут примерно сорок на всю возню со мной, но им ничего не оставалось, как принять мои условия и, хотели они этого или не хотели, укладываться в отведенное им время. Через сорок минут они будут просто обязаны меня отпустить: запись в журнале означала, что, если я не вернусь к указанному мной времени, мне придется объяснять, где и почему я задержался, а это не должно было входить в их планы, раз они рассчитывали меня завербовать.

В этом деликатном деле любая накладка может привести к провалу.

Установив жесткий регламент на все разговоры, я тем самым создал им дополнительные трудности, потому что завербовать человека, который этого не очень хочет, за сорок минут очень сложно, невольно придется форсировать беседу, спешить, а в спешке снижается способность критически воспринимать происходящее и улавливать возможные ошибки в моем поведении. А такие ошибки не исключались, потому что я в первый и, уверен в этом, в последний раз иду на предательство.

Намек на то, что я даже в выходной день могу кому-нибудь понадобиться, тоже не был случайным. Я еще раз напоминал им, что я далеко не самый последний человек в советском посольстве, я все время нужен, и, если со мной что-то произойдет, когда я занимаюсь легкой атлетикой, меня будут искать и не дадут в обиду.

Вот так расшифровывалось все, что я сказал ничего не подозревавшему Валерию Ивановичу.

Теперь в моем распоряжении было целых полчаса, в течение которых они должны были собрать всех участников операции, доставить их на место и обеспечить безопасность нашей встречи. Этих тридцати минут мне как раз должно было хватить на психологическую подготовку.

…Каждый разведчик, идя, как говорится, на дело, настраивает себя по-разному. Я обычно прослушивал одну из песен Володи Высоцкого, причем выбирал ту, которая соответствовала характеру предстоящей работы. Если речь шла об ответственной беседе с иностранцем, когда я был хозяином положения и от меня требовалась некоторая доля агрессивности и хороший волевой настрой, я всегда ставил кассету с песней про привередливых коней, скачущих вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю. Она и приводила меня в соответствующее эмоциональное состояние.

Но сегодня меня самого будут вербовать, и от меня будут требоваться прежде всего выдержка, трезвый расчет, сегодня мне придется напяливать на себя мерзкую шкуру предателя, и, чтобы преодолеть отвращение к самому себе, выдержать это самое, может быть, страшное для меня испытание, мне требовалось поднять из глубин моей души все самое светлое и чистое, что в ней было! А все самое светлое и чистое у большинства людей было в детстве. Вот и мне надо было вернуться в мое военное и послевоенное детство, о котором так прекрасно спел Володя.

Он умел писать песни о себе и о каждом из нас, за это мы и любим его и его песни. Одна из его песен мне была особенно дорога и вот по какой причине.

Года за два до этих событий я вместе с генеральным консулом приехал как-то на один советский теплоход и узнал, что на нем вместе с женой путешествует Высоцкий.

Капитан теплохода пригласил нас на ужин, и там мы все перезнакомились. После ужина гости капитана прошли в музыкальный салон, и там Володя заметил, что у меня на руках отслаивается кожа.

— Что, нервишки? — тоном человека, который сам живет на нервах, негромко спросил он.

Я ужасно не люблю разговоров о своих болячках и меня обычно злит чужое любопытство по этому поводу, но в его голосе было столько искреннего сочувствия, что мне ничего не оставалось, как подтвердить его догадку, а затем рассказать, что началась эта напасть после того, как во время попытки государственного переворота в одной из стран, где я раньше работал, погиб мой лучший друг. Машина, в которой мы выехали в город, чтобы выяснить обстановку, была обстреляна, он погиб, а меня даже не зацепило. Вот после этого у меня временами и стала отслаиваться кожа на руках.

По правде говоря, история с гибелью моего друга выглядела не совсем так, можно даже сказать, совсем не так, как я ее рассказал. Он действительно погиб у меня на глазах, но при несколько иных обстоятельствах. Рассказать же правду я не мог, потому что Володя, да и не только он, сразу бы понял, кто я такой на самом деле. А он хоть и хороший был мужик, надежный, но раскрываться перед ним я не имел права.

Вот и пришлось выдумывать.

Впрочем, в какой-то момент мне показалось, что он догадался, с кем беседует. Уж очень он был догадливый человек, Володя Высоцкий!

А потом нам в посольство привезли новый фильм, в котором и прозвучала эта песня. Я сразу обратил внимание на такие слова:

и мне показалось, что он написал это под впечатлением от моего рассказа. Вполне возможно, конечно, что я ошибаюсь, как ошибаются многие, считающие, что Володя писал свои песни на основании случаев из их собственной жизни. Но таково уж было свойство его таланта!

Вот эту песню Высоцкого я и решил сейчас послушать.

Я допускал, что моя квартира прослушивается, впрочем, даже не допускал, а был в этом уверен, раз уж контрразведка занимается мной всерьез. Конечно, можно было поискать микрофоны и даже изъять их, но это было просто глупо и бесполезно: во-первых, сама процедура поиска с помощью специальной техники окончательно раскрывала мою принадлежность к разведке, а во-вторых, когда вы живете в городе, контрразведке ничего не стоит в ваше отсутствие проникнуть в квартиру и снова натыкать «жучков» во все углы.

То, что моя квартира прослушивается, было одной из причин, вынудивших Татьяну с Иришкой улететь в Москву: если бы они были со мной, в квартире велись бы ненужные разговоры, из которых контрразведка могла получать интересующие ее сведения. Не молчать же нам, в конце концов! А так они могли слушать меня сколько угодно; сам с собой, несмотря на продолжительное одиночество, я пока не разговаривал.

Наверное, это была излишняя осторожность, но я все же надел наушники, чтобы тот, кто сейчас дежурит на слуховом контроле, не услышал Володин голос и, не дай бог, не догадался, зачем я слушаю его песню. Пусть считают, что все идет, как обычно.

Я прослушал песню два раза и потом еще два раза прослушал последний куплет:

Все это у меня было: и отцовский меч, и соленые слезы на усах, которые я наматываю уже в третьей загранкомандировке, и жаркие бои с врагами моей Родины. И нужные книги в детстве тоже у меня были. Правда, до этого дня я как-то не задумывался, какие из них оказались самыми нужными для меня в моей профессии, а тут вдруг задумался. Действительно, какие?

Ну, самой нужной была, безусловно, книжка о Павке Корчагине. В последнее время ее как-то редко стали вспоминать, то ли ее популярность упала, то ли книг стало больше. А может, время изменилось, и теперь молодежь читает другие книги, а многие и вообще читать перестали, найдя себе другие увлечения, но в годы моей еще не такой далекой юности лучше этой книги для нас ничего не было. Эту книгу уносили на фронт наши отцы, и она тоже помогла им выстоять в этой войне и победить. Чем дольше я жил, тем больше убеждался, как много дал мне Павка!

На второе место я бы поставил жизнеописание Эдмона Дантеса, выступавшего под псевдонимом графа Монте-Кристо. В его характере было много ценных качеств, которые просто необходимы любому уважающему себя разведчику: эрудиция, выдержка, самообладание, целеустремленность, умение переносить одиночество. В сочетании с идейной убежденностью Корчагина это давало великолепный сплав! Во времена графа Монте-Кристо еще не культивировалось современное пятиборье, а то он, без сомнения, мог бы претендовать на титул чемпиона своей страны, и его способности в этом виде спорта мне тоже импонировали. Как он прекрасно плавал (вспомните фантастический побег из замка Иф), скакал верхом на лошади, ну а в фехтовании и стрельбе ему вообще не было равных во всем Париже!

Помнится, я уже говорил, что всегда уважал французов. Я как-то не думал над причинами, но вдруг до меня дошло, что, помимо графа Монте-Кристо, еще один французский аристократ оказал большое влияние на формирование моей личности. Я познакомился с ним, прочитав «Трех мушкетеров». Сначала он не произвел на меня особого впечатления, и даже не столько потому, что, как и большинство моих сверстников, я был очарован д'Артаньяном, а потому, что он показался мне бабником.

В ту пору слово «бабник» было для меня одним из самых страшных оскорблений, потому что я учился в мужской школе, прошел суровый курс раздельного обучения и терпеть не мог девчонок. С годами я пересмотрел свое отношение к женскому полу и с удивлением обнаружил в Арамисе, а я имею в виду именно этого соратника д'Артаньяна, массу весьма привлекательных качеств. Перечитывая второй раз романы Дюма и анализируя конкретный вклад каждого из четверки мушкетеров в общее дело, я обнаружил, что Арамис во многих отношениях превосходил самого д'Артаньяна. Так, он не проиграл ни одного фехтовального поединка, даже ни разу не был ранен, он великолепно умел хранить тайну и намного профессиональнее д'Артаньяна соблюдал конспирацию в своей деятельности. Во всяком случае, д'Артаньян провалил свою замужнюю подругу, а даму сердца Арамиса не смогла установить даже тайная полиция кардинала. Кроме этого, никто, даже его самые близкие друзья, не предполагал, что Арамис сделает блестящую карьеру в тайном сообществе и возглавит секретную службу.

Что касается его связей с представительницами прекрасного пола, то Арамис использовал их не только для расслабления после невероятных приключений на королевской службе, но и для получения информации, и в этом деле тоже превзошел д'Артаньяна.

Кажется, еще Фуше говорил: «Если вы не пользуетесь успехом у женщин, вам нечего делать в разведке!» Даже если он этого и не говорил, эта истина заслуживает внимания, потому что именно женщины выполняют всю техническую работу в самых разных учреждениях, в том числе и в секретных службах, и знают не меньше, а порой больше самых высокопоставленных мужчин. Именно их осведомленность в государственных секретах, а совсем не их прелести, и манит к ним сотрудников разведки, но мало кто представляет, с какими это связано проблемами…

Пока в контрразведке прогревают моторы и проверяют радиостанции, позволю себе ненадолго отвлечься и внести ясность в «женский вопрос». Насколько я знаю, у дилетантов, очевидно, под влиянием фильмов о «непревзойденном» Джеймсе Бонде бытует мнение, что разведчики только тем и занимаются, что, иногда по делу, а чаще просто так, без всякой служебной надобности, соблазняют прекрасных (только прекрасных!) женщин, из-за чего их жизнь становится похожей на картинку, нарисованную одним поэтом: «…один роман, другой роман, от них в глазах сплошной туман, и голых баб, как в бане!».

Дилетанты забывают, что если у разведчика в глазах будет сплошной туман, то он быстро завалится, потому что не сможет выявить слежку, получит срок лет этак в двадцать пять, а если не повезет, то и в тридцать, и когда снова появится в светском обществе, то на женщин будет смотреть не то чтобы с отвращением, но без особого энтузиазма.

Кроме того, разведчикам, если они решают добраться до чьих-либо секретов с помощью женщин, которые имеют к ним какое-то отношение, приходится иметь дело далеко не с манекенщицами и кинозвездами, потому как в домах моделей и на киностудиях, даже у Кардена и в Голливуде, нет государственных секретов. А есть они совершенно в иных учреждениях, где женский персонал подбирается совсем не по внешним данным, а по умению стенографировать, печатать на машинке или в крайнем случае вести делопроизводство. Поэтому чаще всего приходится иметь дело с одинокими женщинами средних лет, заурядной внешности, поскольку, если женщина молода и красива, она не одинока, у нее есть или муж, или еще какой мужчина, а то и оба вместе, и зачем ей тогда наш разведчик с его совсем не марьяжными намерениями, который, между прочим, тоже не Ален Делон и даже не Дэвид Рокфеллер-младший (старшему женщины уже давно не нужны, хотя они им, наверное, не стали бы пренебрегать).

А коль скоро дело обстоит таким образом, то тут уже не до любви и даже не до секса; надо искать какие-то другие подходы, а это сложно, потому что контрразведка тоже объективно оценивает жизненную неустроенность и вызванную этим уязвимость таких женщин и бдительно их охраняет. А уж если в кои-то веки разведчику выпадет такое «счастье» — соблазнить носительницу государственных секретов, то делает он это с невероятными душевными муками и даже с отвращением, потому что нет ничего хуже и унизительнее для добропорядочного семьянина, чем любовь ради дела. Какие уж тут чувства? Одни отрицательные эмоции!..

Была, правда, еще одна книга, вернее, две, герой которых, незабвенный сын турецкоподданного, тоже приложил руку к моему воспитанию. Это может кое-кого шокировать, но попробуйте вообразить, если бы О. Бендер использовал свою кипучую энергию, изобретательность, смекалку и другие ценные качества в мирных целях, какой из него бы получился высококлассный разведчик! Ведь то, что он проделал с гражданином Корейко, сделало бы честь любой секретной службе мира! Выследил, разработал и завербовал с использованием компрометирующих материалов! И все это практически в одиночку, потому что Паниковский и Балаганов в этом деле ему были не помощники по причине слабой профессиональной подготовки и низких моральных качеств. Правда, подпольный миллионер тоже имел кое-какое представление о методах разведывательной работы, в частности о способах ухода от наблюдения, и сумел-таки на время оторваться от преследователя, но потомок янычар снова настиг его и на этот раз действовал исключительно профессионально.

Да и присущее великому комбинатору чувство юмора разведчику тоже необходимо как в практической работе, так и в периоды вынужденного безделья, которое обычно наступает после его провала. Без чувства юмора в нашем деле никак нельзя, без него совсем можно озвереть, и тогда надо расставаться с любимой профессией…

Пока я слушал Высоцкого и размышлял о советской и иностранной литературе, мои противники, по моим расчетам, должны были успеть собраться с мыслями и подготовиться к свиданию со мной на одной из аллей Олимпик-парка.

Я тоже был готов к встрече с ними, наши интересы совпадали, хотя цели существенно отличались друг от друга.

Теперь можно было ехать…

 

11

Я вышел из дома с небольшой спортивной сумкой. В нее я положил полотенце, пару банок кока-колы и еще одну небольшую вещицу, которая могла мне понадобиться в Олимпик-парке.

Сегодня я ничего не делал просто так, без явного или тайного умысла. Конечно, в моих поступках допускалась некоторая импровизация, но я и ее оставлял в основном для Олимпик-парка, а пока действовал почти автоматически по заранее продуманному плану.

У подъезда несколькими группами стояли мои соотечественники. Они тоже собирались ехать на отдых, но их влекли совсем другие места, где основными развлечениями являлись бассейн и «шведский стол», поэтому у меня не было опасений, что они составят мне конкуренцию во время пробежки.

Я постоял с ними пару минут, перекинулся несколькими банальными фразами, но втягиваться в разговор не стал, чтобы не расходовать на пустяки нервную энергию. Все-таки сколько полезных навыков я приобрел пусть не в самом большом, но все же настоящем спорте, чтобы эксплуатировать их всю оставшуюся жизнь! Вот и к этому дню, как когда-то накануне ответственных соревнований, я исподволь копил нервную энергию, а со вчерашнего вечера вообще ушел, как говорится, в себя.

Можно было, конечно, и не останавливаться, но я сделал это специально, чтобы наблюдатели с закрытого поста контрразведки, располагавшегося в доме напротив, четко зафиксировали мой выход и предупредили своих коллег, которым поручено сегодня следить за мной.

Впрочем, я был почти уверен, что «вести» меня по городу сегодня не будут. Если оператор, прослушав мой разговор с дежурным комендантом посольства, сразу же доложил об этом кому следует, то сопровождать меня нет необходимости. Правда, они могли предположить, что я специально ввожу их в заблуждение относительно своих истинных намерений и, вместо того чтобы бегать в парке, могу уехать совсем в другое место и там напроказничать. Но даже и в этом случае они могли проконтролировать мой маршрут, используя посты дорожной полиции.

В их распоряжении было и еще одно средство. Я, правда, не был уверен, что они его применят, но это было несложно проверить, что я и сделал, как только сел в машину. Я повернул ключ в замке зажигания на четверть оборота, затем открыл один из многочисленных карманов своей сумки и заглянул туда. Там лежала небольшая трубочка, по внешнему виду очень похожая на карманный дозиметр, с помощью которого определяется наличие радиации. Индикаторная лампочка подмигивала мне неоновым светом. Это означало, что контрразведка снова вмонтировала где-то под капотом или в двигатель, под днищем или в салоне моей машины, а может быть, еще черт знает где — они на это дело большие выдумщики — такую маленькую штучку, которая подключается к системе электропитания и, как только вы повернете ключ зажигания, начинает излучать радиосигналы, позволяющие с высокой точностью определить местонахождение автомашины, в которую этот датчик вмонтирован. Такими датчиками были оборудованы многие посольские автомашины, и они верой и правдой служили контрразведке, помогая за считанные минуты находить наши автомашины в городе.

Эти умельцы придумали и еще одну хитрость: они наставили на всех основных магистралях города, на многих перекрестках, у въезда на автострады и в других стратегических местах приемники, которые фиксируют сигналы датчиков, и получили возможность контролировать не только парковку, но и маршрут движения автомашин.

Кроме этого, контрразведка активно использовала для ведения слежки телекамеры службы дорожного движения, которыми была буквально нашпигована центральная часть и некоторые другие районы города. Но, как говорится, техника — это хорошо, но и на каждую техническую хитрость найдется какой-нибудь инструмент с левой резьбой! Различные манипуляции, которые очень раздражают контрразведку, проводит-то не автомашина, начиненная всякими штуковинами, а человек, который ею управляет или, что тоже очень интересно, едет в ней в качестве пассажира. И достаточно тому или другому на короткое время или насовсем выйти из автомашины, как все эти датчики, приемники, телекамеры и прочие приборы и аппараты превращаются в технические излишества. Никакая техника не заменит того, чем природа наградила живого человека: глаза и ноги! Ну и, конечно, некоторые аналитические способности, чтобы смотреть куда надо и не бегать попусту.

Итак, датчик работал, приемник, принимающий его сигнал, видимо, тоже, все было в порядке, я повернул ключ в замке еще на четверть оборота, завел мотор, включил кассетник и под звуки саксофона поехал в парк, где меня должны были ждать те, кому сегодня выпала участь попытаться меня завербовать.

…Я ехал по городу, слушал саксофон и едва ли не впервые в жизни ощущал, какое это блаженство: ехать на проведение серьезного мероприятия и не только не проверяться, не выявлять за собой слежку, а вообще начисто игнорировать все, что творится впереди, сзади и по сторонам твоей машины, наплевать и на сигналы датчика, и на объективы телекамер, и на рапорты сотрудников дорожной полиции, и на кодированные радиопереговоры контрразведки — на все, что не имеет прямого отношения к предстоящей работе! Можно было просто ехать к месту встречи, а не петлять, как зайцу, ведя при этом круговое наблюдение, подобно летчику-истребителю во время воздушного боя; ехать кратчайшим маршрутом, как на загородную прогулку, как будто ты не имеешь никакого отношения к разведке.

Можно было ехать и ни о чем не думать или думать о чем-нибудь своем.

Я поступил по второму возможному варианту и стал обдумывать две занимавшие меня сейчас проблемы сугубо личного характера. Еще в процессе подготовки к операции «Контакт» я много думал о том, почему люди идут на предательство и что такое предательство вообще. Особенно меня волновал вопрос: почему предают те, кто предавать не должен?

К этой, если можно так выразиться, проблеме у меня был далеко не праздный интерес.

Чтобы хорошо сыграть роль предателя, мне было просто необходимо досконально разобраться не только в побудительных мотивах, но и в особенностях личности предателя и тех обстоятельствах, которые толкают его на этот шаг. Хотя какие могут быть обстоятельства?!

Мне пришли на память слова, написанные создателем и первым директором ЦРУ Алленом Даллесом: «Советский разведчик — это высший конечный продукт советской эпохи». Неплохо сказано, честное слово!

Безусловно, абсолютное большинство моих боевых товарищей оправдывают эту лестную характеристику. Но что греха таить, нет-нет да и происходит в нашей среде, самое ужасное из возможных чрезвычайных происшествий, коим является предательство. Каждый такой случай — это стыд и позор для нас всех, потому что грязь предательства пачкает каждого, независимо от того, имеет он к этому предательству хоть малейшее отношение или нет.

Конечно, можно искать объяснение в том, что, ни на минуту не затихая, во всем мире идет необъявленная, жестокая, невидимая большинству людей война между секретными службами. А на войне, как на войне! Так говорят французы, и они знают, что говорят: есть герои и трусы, есть перебежчики и пленные, есть и предатели.

Это закон всякой войны. Но только ли в этом дело?

Безусловно, каждый человек прежде всего продукт своей системы, того общества, в котором он родился и вырос, сформировался как личность, живет и работает. Каково общество, таковы и его представители. Все болезни, все пороки общества передаются им, в разное время и в разной степени, но передаются. Сотрудники секретных служб в этом смысле не исключение, хотя, бесспорно, иммунитет у них намного выше, чем у значительной части населения страны. Ведь это же тщательным образом отобранные и проверенные люди!

И если общество поражено коррупцией, казнокрадством, взяточничеством, если неписаным законом его внутреннего развития становится принцип «ты — мне, я — тебе», это не может не отразиться и на сотрудниках секретных служб. В конце концов, на работу в секретные службы приходят уже сложившиеся, зрелые люди, и перевоспитывать их иногда бывает просто поздно.

Чему же тогда удивляться?

Посудите сами, разве крупные партийные деятели, советские и хозяйственные руководители, занимающиеся приписками, берущие и дающие взятки, совершающие должностные преступления, — разве это не предатели? Ведь они предали дело, которому поклялись служить, когда им вручали партбилет, забыли о своем долге перед собственным народом! О каком патриотизме, о какой любви к Родине может идти речь, когда предается забвению все самое святое, что должно быть в душе у каждого человека, чем он живет, ради чего трудится?

Есть с кого брать пример!

На суде одного предателя спросили:

— Как вы сами относитесь к тому, что нарушили присягу, изменили Родине?

Наивный вопрос! И задали его зря, хотя спросить об этом было, конечно, необходимо, потому что суд обязан исследовать не только фактическую, но и моральную сторону дела. Да как он мог относиться, если, прежде чем предать, он уже полностью переродился? А раз так, то и совесть его не могла мучить!

Он так и ответил:

— А никак! Родина для меня — понятие абстрактное!

Как же это могло случиться, что Родина стала для него абстрактным понятием?

Где тот рубеж, за который нельзя переступать в своих отношениях с землей, на которой ты родился и вырос?

В том, что предателей расстреливают, есть, на мой взгляд, высшая справедливость!

Жаль только, что их не расстреливают публично, перед строем тех, кого они предали. Я бы сам, конечно, без всякого удовольствия, а исключительно из ненависти к предательству, как явлению, всадил бы в предателя пулю, и не в затылок, а точно между глаз, и паузу бы при этом выдержал, чтобы у него перед смертью было время осознать, какая же он мразь!

И все же мне не давала покоя одна мысль: а почему же тогда не предают те, во всяком случае, далеко не все, кто является продуктом чуждой нам идеологии, членами того общества, где уже в течение веков царит дух стяжательства и стремления к наживе, возведенный в высшую добродетель? Где продается и покупается все, где купля-продажа стала основным смыслом существования?

Встречал же, в конце концов, каждый из разведчиков людей, которые не пошли с ним ни на какие контакты не только по идейным соображениям, не только потому, что не нуждались в дополнительном заработке.

Почему?

Чем эти люди мотивировали свой отказ?

А тем и мотивировали, что они не могли изменить присяге, а иногда даже не присяге, а просто обязательствам, предусмотренным в контракте с той организацией или ведомством, где они работают, а иногда не могли изменить просто в силу своей внутренней порядочности, своего понимания долга и чести!

Я вспомнил, что один бывший царский генерал, перешедший на сторону Советской власти и прослуживший ей верой и правдой долгие годы, взял себе за принцип такой девиз: «Жизнь — Родине, честь — никому!».

Вот так — никому, и все!

Так, может, в этом-то все и дело, что есть люди, для которых честь превыше всего, и именно это определяет их отношение ко всякого рода недостойным поступкам, а не политические убеждения и материальные запросы. Такие люди просто не допускают самой возможности совершить предательство!

В итоге своих рассуждений я пришел к выводу, что по отношению к факту предательства все люди делятся на две категории: на тех, кто способен предать, и на тех, кто не предаст никогда!

Любой человек в силу самых различных причин может натворить глупостей или наделать больших и малых ошибок, иногда, к сожалению, непоправимых. Не застрахованы от этого, конечно, и разведчики.

Но если ты порядочный человек, приди к своим товарищам и скажи: «Виноват, судите, я готов отвечать!»

И даже если исключат тебя за это из партии, уволят с работы, жизнь твоя на этом не закончится, потому что ты, несмотря на совершенный проступок, поступил честно и остался порядочным человеком. Прежде всего перед своей совестью, перед самим собой, перед своими близкими.

А те, в ком нет элементарной порядочности, поднимают лапки при первом же намеке своих врагов на возможное наказание за какую-нибудь пустяковую ошибку и потом расплачиваются за свою подлость собственной жизнью, обрекая на вечный позор своих родителей и детей, которые до конца дней будут знать, что они родственники человека, который предал не только свою, но и их Родину!

А что касается факторов, способствующих предательству, то Вадим Александрович по этому поводу на одном из совещаний высказался так:

— Пока в нашей среде будут допускаться случаи протекционизма, подхалимства, угодничества, пока кадры будут подбираться не по деловым и личным качествам, а по принципу личной преданности, до тех пор мы будем получать политических и моральных уродов!

…Я не был политическим и моральным уродом и не собирался предавать по-настоящему.

Моя задача была намного скромнее: мне требовалось всего лишь предельно достоверно разыграть предательство.

Я не учился актерскому мастерству, смутно представлял себе тонкости «системы Станиславского», но это ничего не значило: сегодня от моих скромных актерских способностей будет зависеть все!

Как-то представители творческой интеллигенции на встрече с моим наставником Вильямом Генриховичем Фишером, более известным советской общественности под именем Рудольф Иванович Абель, высказали предположение, что из него, сменившего за свою карьеру много самых невероятных, совершенно непохожих одно на другое обличий, мог бы получиться великолепный актер.

Мудрый Вильям Генрихович, за плечами которого была более чем сорокалетняя жизнь в разведке, не согласился с подобным мнением. Он ответил, что актер из него не получится, потому что актер всегда изображает чужую жизнь и при этом ничем не рискует, если сыграет плохо, фальшиво. Актер должен уметь перевоплощаться, а ему всегда приходилось играть только свою жизнь. Перевоплощаться ему было никак нельзя, потому что полное перевоплощение в другого человека может вызвать серьезное психическое расстройство и даже привести к разрушению личности разведчика, к его перерождению (как, кстати, и произошло с Рейно Хейханеном, выдавшим полковника Абеля). И при всем этом жизнь разведчика должна до мельчайших деталей подчиняться требованиям, которые предъявляет его работа, а требования эти весьма жесткие, и малейшая ошибка может стоить разведчику свободы, а иногда и жизни.

Я полностью согласен с моим наставником. Я тоже не смогу сыграть принца датского Гамлета или русского князя Мышкина (хотя, кто знает, я же никогда не пробовал!), но зато я неплохо научился, как мне кажется, изображать любое состояние моей собственной души и делаю это настолько достоверно, что меня еще ни разу не освистали мои зрители.

Вот и сегодня я уповаю на то, что мне удастся войти в образ, хоть это и будет очень неприятно. Не знаю, как актерам, но мне очень не нравится изображать подлецов…

Пока я предавался своим размышлениям, я проехал значительную часть маршрута и приблизился к тому месту, где дорога раздваивалась: одна вела в сторону аэропорта, и ее я изучил до каждой царапины на металлических профилях разделительной полосы, потому что регулярно ездил по ней к рейсам Аэрофлота, другая сворачивала к Олимпик-парку.

На этой развилке те, кто следил за мной, обязательно должны были зафиксировать, что я не обманул их, а действительно еду туда, куда и собирался. На этой развилке всегда торчал патруль дорожной полиции на радиофицированных мотоциклах, он и должен был сообщить о том, что «вольво» DPL-026-148 свернул в сторону Олимпик-парка.

Патруль, как всегда, был на месте. Мне даже показалось, что один из полицейских проводил внимательным взглядом мою машину и что-то сказал своему напарнику. Брал ли кто-нибудь из них микрофон, чтобы доложить по инстанции, я не видел, потому что дорога сворачивала вправо, и я потерял их из поля зрения.

Еще через несколько минут я въехал в район Олимпик-парка. Я хорошо знал этот район, кроме того, у нас был план самого парка, что и позволило заранее определить место, во всех отношениях удобное для интимных бесед. Подбирая будущую стоянку для своей автомашины, я руководствовался также искренним желанием помочь моим коллегам из местной контрразведки создать «зону безопасности», чтобы никто из посторонних не стал случайным свидетелем нашей встречи и не помешал высоким договаривающимся сторонам прийти к обоюдоприемлемому соглашению.

Проезжая сейчас точки, в которых удобнее всего было перекрыть район нашей будущей встречи, я представлял себе, как за моей спиной сотрудники дорожной полиции, привлеченные контрразведкой к этому мероприятию, но никоим образом не посвященные в его суть, перекрывают проезд по дорогам, идущим в направлении автостоянки в южной части Олимпик-парка, на которой я и наметил припарковать свою машину.

Наконец я въехал на стоянку, где, как мы и предполагали, в это время не было ни одной машины, развернулся, встал багажником к окружавшим стоянку зеленым насаждениям и заглушил мотор. Но я не вынул ключ из замка зажигания, а оставил его в промежуточном положении, чтобы не отключать кассетного магнитофона и дослушать до конца прекрасную музыку в исполнении знаменитого саксофониста Макса Грегора. Одновременно это обеспечивало электропитание датчика и таким образом давало контрразведке возможность без лишних хлопот определить мое местонахождение.

Я вышел из машины и огляделся. Вокруг все было спокойно, ничто не нарушало идиллии этого прекрасного уголка живой природы.

Где же мои партнеры по переговорам? Я уже был на месте, а они, похоже, продолжали нежиться в постелях! И это в такой день, когда не кто-нибудь, не какой-то там жалкий проходимец, а полный сил советский разведчик созрел для предательства и был готов отдаться любому, кто предъявит соответствующий мандат, а заодно проявит настойчивость и высокое профессиональное мастерство!

«Ну же, господа, к барьеру!» — хотелось крикнуть мне на весь Олимпик-парк.

Прошла минута, вторая, я уже успел обойти вокруг машины, пнуть поочередно ногой все четыре колеса, а моих партнеров все не было.

Но не могу же я ждать их до бесконечности! Ну, похожу вокруг машины еще пару минут, а затем побегу в лес, и отловить меня там будет сложно. Конечно, они могут ждать моего возвращения, но чтобы пробежать десяток километров, а это была моя обычная норма, мне потребуется минут тридцать пять, и тогда на всю беседу у них останется десять, ну от силы двадцать минут. Маловато, прямо скажем. Да и какой разговор может быть с человеком после того, как он выложился на десятке и весь аж дымится после этого? Нет, или сейчас, или…

Неужели наши расчеты не оправдались и они сегодня не приедут? А может, в их планы вообще не входит меня вербовать? Это мы так считаем, это нам хочется, чтобы они осуществили вербовочный подход, а им, может быть, это совсем ни к чему, у них другая задумка? Какая?!

От одной мысли о том, что все было зря, вся моя подготовка, весь мой настрой, банка сгущенки — все напрасно, что мы ошиблись, мне стало очень скверно. «Идиот, возомнил себя великим стратегом, тоже мне супершпион!» — это только самые лестные слова, которыми я себя наградил.

Прошло уже семь минут, никаких вербовщиков и в помине не было! Я был готов сделать себе харакири — это мелодия, которую выдувал на своем саксофоне Макс Грегор, толкала меня на самоубийство…

 

12

Хорошая все же машина «мерседес»! Не зря все наши известные режиссеры, знаменитые эстрадные певцы и заправилы теневой экономики стремятся всеми правдами и неправдами заполучить такой автомобиль! Ничего не скажешь, у него действительно масса достоинств. Конечно, главные из них — это надежность, комфорт и престижность, но есть еще одно очень важное качество: плавность и бесшумность хода!

Я всего на какие-то полминуты наклонился, чтобы перешнуровать кроссовки, а когда поднял голову, то увидел, что почти вплотную к моей машине уже стоит шикарный белый «Мерседес-380» последней модели. Он подъехал так близко, что, когда высокий седовласый господин, похожий на английского актера Лоуренса Оливье, открыл дверцу, чтобы выйти, она уперлась в бампер моей машины.

С другой стороны «мерседеса» вышел еще один тип, примерно моего возраста, моего роста, только несколько тяжеловеснее, чем я. Видимо, он не любил бег на длинные дистанции, а предпочитал силовые виды спорта.

Это, несомненно, были те, на встречу с которыми я так рассчитывал! Они поставили «мерседес» так технично, что, если бы я захотел уехать, у меня бы ничего не получилось. И, хотя уезжать я не собирался и сразу догадался, кто они такие, я изобразил на лице как можно более искреннее недоумение и настороженно спросил:

— В чем дело, господа?

Седовласый господин не сразу ответил на мой вопрос. Сначала он посмотрел на своего напарника, словно спрашивая у него разрешения начать беседу. Тот сделал едва уловимый кивок головой, и седовласый господин предельно корректно произнес:

— Здравствуйте, господин Вдовин! Мы давно искали возможности поговорить с вами.

Значит, мы не ошиблись в своих расчетах: наша встреча была предопределена судьбой, и вот наконец она состоялась, к нашему обоюдному удовлетворению. Тем не менее я продолжал делать вид, будто до сих пор не понимаю что к чему.

— Кто вы такие? — спросил я сугубо деловым тоном.

Седовласый господин был, видимо, в прекрасном настроении. Он мило улыбнулся и пожурил меня:

— Вы должны меня знать. Я — заместитель начальника Управления национальной безопасности Эрик Боден.

Это был тот самый Боден, которому Рольф звонил из телефона-автомата. Заочно я был с ним давно знаком, но встречаться пока не доводилось. Теперь, когда он так любезно представился, можно было и поговорить.

— Чем обязан? — сухо спросил я.

— У нас есть к вам дело! — вступил в разговор начавший рано полнеть атлет. Я сразу обратил внимание, что он говорит по-английски в типично американской манере, и в данный момент для меня это было самое главное. Но нахальство, с которым он вступил в беседу, мне очень не понравилось, и я решил несколько охладить его пыл.

— По делам я принимаю в посольстве в рабочие дни, — напомнил я ему. — А сегодня у меня выходной. Я приехал отдыхать!

Мой тон явно подействовал на атлета. Он переключил регистр и уже более миролюбиво произнес:

— Не горячитесь, мистер Вдовин. Вы должны выслушать нас.

Я отфиксировал про себя и то, что он употребил слово «мистер», и, хотя в душе у меня уже распускались цветы от общения с моим американским коллегой, решил из педагогических соображений ни в чем ему не уступать.

— Должен?! — довольно эмоционально воскликнул я. — На каком основании? Я ничего вам не должен!

Боден был явно смущен моей неуступчивостью. Атлет, надо отдать ему должное, держался намного увереннее. Заметив это, я решил полностью пренебречь Боденом и продолжать полемику исключительно с американцем:

— По какому праву вы мне указываете? Кто вы?

— Я тоже из У-Эн-Бэ, — неуклюже соврал он.

Для профессионала, а атлет, несомненно, был настоящим профессионалом, потому что кого попало на вербовку не посылают, это было наивно и глупо. Да у него на роже (пардон!) было написано, кто он такой!

…За свою многолетнюю зарубежную карьеру я достаточно нагляделся на таких, как он, и мне, как и многим моим товарищам, иногда даже не требовалось запрашивать Центр, чтобы определить их ведомственную принадлежность.

И в самом деле, стоило иногда на любом дипломатическом приеме обвести внимательным взглядом всех собравшихся, выпить за счет его организаторов и поболтать о таких пустяках, как разоружение или ограничение стратегических вооружений, как сразу можно было обратить внимание на нескольких чрезвычайно уверенных в себе мужчин, поджарых и спортивных независимо от возраста, неустанно снующих в толпе и, подобно О. Бендеру, задирающих прохожих, то бишь граждан социалистических государств.

А если вам крупно повезло и вы встретились с кем-то из них глазами, то одного этого наглого, цепкого, оценивающего вас с точностью до одного доллара взгляда бывало достаточно, чтобы обойтись без предъявления служебного удостоверения.

Однако, если быть объективным, бывает в этом взгляде и нечто другое, что пусть не духовно, но профессионально объединяет всех представителей бессмертного племени разведчиков, независимо от того, какой стране они служат. Я имею в виду отблеск той особой уверенности в себе и, скажем прямо, осознания некоторой исключительности своего положения в обществе, своего рода «комплекса полноценности», который и выделяет их среди представителей самых разных профессий, болтающихся за рубежами собственной страны.

И в самом деле, разведчики всех стран пользуются особым, иногда воистину безграничным доверием своих правительств, а потому им предоставляются особые полномочия, в том числе и в отношении контактов с представителями противоборствующего лагеря. И если «чистый» дипломат, строго выполняя предписания своего руководства, никогда не позволит себе общаться с дипломатом враждебной или недружественной державы, особенно в периоды острой конфронтации, то разведчики, наоборот, именно в такие периоды чаще всего ищут возможности для такого общения, потому что в периоды конфронтаций более всего нужна информация о том, что происходит в противоположном стане.

И эта уверенность в себе, этот «комплекс полноценности» во многом определяют все поведение разведчика и придают его действиям особую направленность и целеустремленность.

Вот так однажды на дипломатическом приеме в столице одной развивающейся страны я случайно перехватил один такой взгляд, излучавший целеустремленность опытного профессионала. Его обладатель был мне совершенно незнаком, но уже через несколько минут я узнал, что это новый сотрудник постоянного представительства ООН. То, что американский разведчик мог обосноваться в стране под прикрытием должности международного чиновника, не вызвало особого удивления ни у меня, ни у моих коллег, но мне пришлось серьезно усомниться в моих первоначальных предположениях, потому что по паспорту он оказался совсем не американцем, а датчанином.

Но я никак не мог забыть его взгляд, да и наблюдение за его поведением на дипломатическом приеме давало достаточно пищи для аналогичных выводов. Поэтому мы не пожалели времени и сил, чтобы разобраться с его датским происхождением.

Для начала я обратился к помощи опытного консультанта — переводчика одной из групп советских специалистов, который до выезда в загранкомандировку преподавал английский язык в Ленинградском университете и считался там крупным знатоком фонетики. Мы помогли переводчику пообщаться с «датчанином», и он составил для нас специальную таблицу, по которой на основании употребляемых «датчанином» в своей речи «американизмов» весьма убедительно доказал, что никакой он не датчанин, а самый настоящий американец.

Вскоре нам стало известно, что «датчанин» намеревается провести свой отпуск не у себя в Дании и даже не в Европе, а в одной из африканских стран. Мы сообщили об этом нашим коллегам, и они выяснили, что «датчанин» был гостем американского посла и, что самое удивительное, оказался его сыном. Круг замкнулся, наши предположения подтвердились!

…Вот и сейчас я мог дать голову на отсечение, что мой новый знакомый был сотрудником ЦРУ. Мне порядком надоело его вранье, и я решил показать ему, что меня тоже кое-чему учили:

— Это вы из У-Эн-Бэ? В таком случае предъявите ваше удостоверение.

— Ну хорошо, — неожиданно быстро сдался атлет, и я понял, что и в его планы не входит долго играть со мной в детские игры. Не за тем он приехал вместе с Боденом. — Меня зовут Ричард Палмер, я сотрудник Центрального разведывательного управления Соединенных Штатов!

Я и так вычислил его и поэтому был готов поверить ему на слово, но мое положение, а вернее, задание обязывало проверить, не обманывает ли он меня и на этот раз. Да и атлет, как настоящий американец, видимо, привык доводить каждое дело до конца, а поэтому полез во внутренний карман пиджака, достал оттуда симпатичную синенькую книжицу и раскрыл ее у меня перед глазами.

Раз уж он был так любезен, я с интересом (если честно, впервые в жизни!) и основательно рассмотрел удостоверение сотрудника ЦРУ. Мне сразу бросились в глаза эмблема этого авторитетного учреждения, а также цветная фотография и фамилия его владельца. На этот раз он не соврал, во всяком случае, удостоверение действительно было оформлено на имя Ричарда Палмера.

Теперь, если руководствоваться только интересами моего ведомства, можно было спокойно продолжить разговор, но я не имел права забывать и о Министерстве иностранных дел, сотрудникам которого в подобных случаях предписывается вести себя несколько иначе, а поэтому как можно решительнее сказал:

— В таком случае я не желаю с вами разговаривать!

Видимо, Бодену надоело быть статистом, а может, он вспомнил, что в отличие от меня и Палмера находится на своей национальной территории, и он снова вступил в разговор:

— Вы ведете себя неразумно, господин Вдовин.

Но я не обратил никакого внимания на его реплику, чем, наверное, нанес ему душевную травму. Теперь, когда я со всей достоверностью знал, кто такой Палмер, я тем более был обязан вести разговор только с ним.

— Это провокация! — сказал я стандартную фразу, которую произносит любой мало-мальски проинструктированный советский гражданин, когда к нему за границей обращаются незнакомые люди. Но Палмер только улыбнулся в ответ. Нет, у этого янки определенно были на мой счет самые серьезные намерения! Тогда я вспомнил про Бодена и подумал, что зря так рано выключил его из беседы. Как заместитель начальника Управления национальной безопасности, он скорее поймет всю глубину моего возмущения их бесцеремонным поведением. Я повернулся к нему и напомнил:

— Не забывайте, я советский дипломат, и вам об этом известно! Я заявляю решительный протест и буду жаловаться на вас!

Действительно, не на Палмера же мне жаловаться! После этого я сел в машину и захлопнул дверцу.

Боден, видимо, понял, что в его положении лучше не лезть на рожон, и окончательно уступил Палмеру всю ответственность за успех дальнейших переговоров. А тот продолжал гнуть свою линию:

— Не спешите жаловаться, мистер Вдовин! В ваших интересах выслушать нас!

Он был прав, конечно, это действительно было в моих интересах, и не только в моих, но и в интересах представляемого мной ведомства, но я, как говорится, впал в амбицию и решил немного поиграть у него на нервах, чтобы в дальнейшем, когда наступит мой звездный час, он был посговорчивее.

Я повернул ключ в замке зажигания, запустил двигатель и довольно грубовато сказал:

— Позвольте мне самому решать, что в моих интересах, а что нет! Уберите машину с дороги!

Мне показалось, что я хорошо сыграл этот эпизод. И голос, и жесты, и этот взгляд исподлобья и снизу вверх — все, как мне показалось, выглядело весьма убедительно и должно было произвести на Палмера необходимое впечатление…

Странная все-таки это штука — жизнь, а жизнь разведчика странная вдвойне! Только что я был почти в отчаянии оттого, что никто не едет ко мне на свидание, и страшно горевал, вместо того чтобы радоваться, а когда два, пусть не очень милых, но, во всяком случае, достаточно интеллигентных человека наконец-то приехали и умоляют меня поговорить с ними «за жизнь», я делаю вид, будто ужасно возмущен их беспардонным поведением, отказываюсь разговаривать и даже обвиняю их в провокации. Где же логика, черт подери эту окаянную профессию?!

Но даже моя грубость не вывела Палмера из равновесия. Он не спеша подошел к машине с моей стороны, наклонился к открытому окну и довольно спокойно, как мне показалось, даже с легкой иронией сказал:

— Если вы не выслушаете нас, мы сумеем сделать так, чтобы ваши шефы узнали, как вы присваиваете часть денег, которые выплачиваете своим агентам! А заодно и многое другое!

Наконец-то он начал выкладывать свои козыри, вернее, наши козыри, которые мы вложили ему в руки!

В молодости Палмер, видимо, прошел неплохую школу бизнеса или увлекался азартными играми, а может, и то и другое. Во всяком случае, он умел блефовать. Но тут он явно оплошал, потому что никакого «другого» не было и быть не могло! А вот с деньгами — это было верно. И хотя он был явно больше меня искушен в некоторых тонкостях азартных игр, я решил сразу прояснить ситуацию, чтобы у него не было на этот счет никаких иллюзий.

— Так вот в чем дело? — произнес я подавленным голосом и задумался. — Значит, это Хансен!

В упоминании этой фамилии и был главный смысл того, что я сказал: я сразу давал понять Палмеру, что ему не удастся подцепить меня на крючок и заставить гадать, кто из моих агентов меня продал. Назвав Рольфа, я ограничивал круг моих неофициальных контактов одним человеком и тем самым решительно отводил угрозу от других агентов.

— Ну хорошо, пусть будет Хансен, — согласился Палмер.

Похоже, он принял мои условия, хотя не исключалось, что он просто мог отложить обсуждение этой проблемы на тот момент, когда я сломаюсь и сам назову ему остальные свои связи.

Говорят, хороший актер не тот, кто умеет произносить монологи, а тот, кто умеет «держать паузу». И сейчас я держал паузу в лучших традициях советской театральной школы. Я держал ее столько, сколько, как мне казалось, было необходимо, чтобы мои настырные собеседники поверили, что я действительно глубокомысленно просчитываю варианты и обдумываю все возможные для меня последствия от высказанной Палмером угрозы.

Обдумав все хорошенько, я решил пожалеть Бодена. Он был в предпенсионном возрасте, и неприятности в случае неудачного исхода нашей беседы были ему совершенно ни к чему. К тому же серьезные беседы вообще лучше вести с глазу на глаз.

Приняв такое решение, я снова поднял глаза на Палмера и упавшим голосом сказал:

— Я хочу говорить с вами наедине.

Теперь задумался Палмер. Он тоже, видимо, просчитал кое-какие варианты, а затем спросил:

— А вы обещаете вести себя корректно?

Услышав этот вопрос, я в душе рассмеялся: Палмер явно меня побаивался! Значит, они действительно хорошо меня изучили, собрали сведения не только по этой стране, но и по предыдущим командировкам и имели четкое представление о моей спортивной подготовке и скверном поведении в некоторых ситуациях. Ну что ж, когда с тобой считаются, это не только приятно, но и придает уверенности.

Я заглушил мотор и уклончиво пообещал:

— Я постараюсь.

Палмер был, видимо, удовлетворен моим ответом. Он явно рассчитывал на мое благоразумие. Повернувшись к Бодену, он коротко скомандовал:

— Эрик, посидите, пожалуйста, в машине!

Значит, старшим в этом дуэте все же был Палмер. Выходит, мы не ошиблись в своих расчетах и нам действительно предстоит иметь дело с Центральным разведывательным управлением.

Я подумал, что Бодена обидит такая бесцеремонность сотрудника ЦРУ на чужой территории, но, к моему удивлению, он воспринял указание Палмера с явным удовлетворением и, облегченно вздохнув, снова уселся за руль белого «мерседеса».

Тем временем Палмер обошел мою машину, открыл переднюю дверцу и сел рядом со мной, оставив дверцу открытой. Это означало, что он все же не очень доверился моему обещанию вести себя корректно и хочет, чтобы путь к возможному отступлению был свободен. Сев в мою машину, Палмер сразу же обесточил Макса Грегора, чтобы звук его саксофона не искажал деловой характер нашей беседы. А еще, видимо, для того, чтобы музыка не накладывалась на магнитную ленту и не снижала качества магнитофонной записи.

Я не стал упрекать Палмера в самоуправстве, хотя, как вы могли заметить, очень люблю, когда солируют знаменитые саксофонисты, потому что, пока Палмер обходил мою машину, я тоже успел незаметно нажать одну маленькую кнопочку. Сегодня я ни в чем не собирался ему уступать, а, напротив, кое в чем был намерен его превзойти.

Когда Палмер уселся поудобнее, я задал ему банальный, но совершенно естественный в сложившейся ситуации вопрос:

— Что вам от меня нужно?

На языке деловых людей во всем мире этот вопрос означает, что клиент созрел и готов спокойно обсудить возникшую проблему. Палмер, как большинство американцев, безусловно, был деловым человеком, а значит, ценил сообразительных людей, не любил ходить вокруг да около, а предпочитал сразу переходить к сути. Поэтому на мой банальный вопрос он ответил коротко и по-деловому:

— Вот это уже мужской разговор! Я полагаю, до вас дошел смысл сложившейся ситуации? Мы хотим, чтобы вы сотрудничали с нами! Мы дадим вам возможность завербовать ценных агентов. Вы сделаете себе карьеру!

Нечто подобное я где-то уже читал или слышал. А вернее, и читал, и слышал! Читал в протоколе допроса, а слышал во время суда над предателем, который пошел на этот шаг ради карьеры! Воспоминание о приговоре по этому делу так на меня подействовало, что я с предельной искренностью заявил Палмеру:

— Вы сошли с ума! Неужели вы думаете, что я испугаюсь ваших угроз? Я могу вернуть Хансену недоданные ему деньги, и все!

— Не будьте так наивны, — мило улыбнулся Палмер, — вы же профессионал! Вам не удастся так просто выпутаться из этой неприятной истории!

— У вас нет никаких доказательств! — упрямо стоял я на своем. Мое упрямство объяснялось тем, что мне очень хотелось знать, какими аргументами он еще располагает, чтобы заставить меня работать на американскую разведку.

— Есть, мистер Вдовин! — все с той же милой улыбочкой заверил меня Палмер. — Во-первых, вам не удастся просто так замять дело с Хансеном! Это надо будет как-то объяснить.

Это был слабый аргумент, поэтому я его опроверг довольно элементарно:

— Я могу доказать, что он провокатор, и порву с ним связь!

Палмеру пришлось выкладывать и другие свои аргументы:

— Но вы забываете, что у нас есть магнитофонные записи всех ваших разговоров с Хансеном, в том числе и тех, из которых видно, что вы занимаетесь присвоением оперативных средств. Есть у нас и многое другое!

Вот это уже было серьезно, даже если не считать «многое другое» и тот факт, что, упоминая о магнитофонных записях, Палмер снова мог блефовать. Хотя я допускал, что это чистая правда, потому что с технической точки зрения действительно не составляло никакого труда записать все наши беседы.

Я опять на какое-то время задумался. Видимо, чтобы как-то активизировать мой мыслительный процесс, Палмер перешел к финансовой стороне дела:

— Будьте благоразумны, и вас ждет красивая жизнь. Я предлагаю вам отличный бизнес. Мы откроем вам счет в банке и сразу переведем на него сто тысяч долларов, а затем ежемесячно будем переводить вам по пять тысяч…

Сказав это, Палмер, очевидно, подумал, что от этих баснословных гонораров за такое в общем-то пустяковое дело, как предательство, может отказываться только круглый идиот. Он, как и все американцы, бесконечно верил в великую силу «его величества доллара» и был уверен, что я немедленно соглашусь. Для большей убедительности он все же добавил:

— Поверьте мне, это хорошие деньги! На них можно жить!

Деньги по тем временам, когда происходил этот разговор, и в самом деле были неплохие. Но я уже вошел в азарт, и справиться со мной было не так просто. Снова вспомнив незабвенного О. Бендера (читайте хорошие книги, и их герои в трудную минуту придут вам на помощь!), я тоже решил немного поглумиться над моим мучителем:

— А сколько платят вам? — ехидно спросил я Палмера.

Этот вопрос явно привел его в замешательство, потому, что обещание — это одно, а реальная действительность — совсем другое! Но к этому моменту Палмеру, видимо, уже расхотелось врать, и он ответил честно:

— К сожалению, меньше, чем… таким, как вы! — нашел он наконец подходящее для меня определение. Кроме явного сожаления по поводу такой вопиющей несправедливости в его голосе я уловил еще и обиду на американское правительство, которое услуги всяких там предателей ценит выше, чем служебное рвение истинных патриотов собственной страны.

Палмер, надо отдать ему должное, недолго пребывал в состоянии смущения и обиды. Он быстро спохватился, к тому же его, очевидно, уже полностью зациклило на желании во что бы то ни стало отличиться и основательно на этом подзаработать.

В отличие от него я работал не сдельно, а получал твердое жалованье, и спешить мне было некуда. Кроме того, меня, как и Палмера, тоже зациклило, тем более что сотрудничество с американской разведкой не входило ни в мои планы, ни в планы моего руководства.

— Ну как, о'кэй? — снова взялся за меня Палмер.

— Нет, о сотрудничестве не может быть и речи! — твердо заявил я ему и пояснил причину своего отказа. — Я не идиот и не самоубийца! Вы же через несколько месяцев меня провалите!

Мой ответ, возможно, не понравился Палмеру по форме, но по содержанию явно произвел на него нужное впечатление. Он постарался поддержать честь своей фирмы, но его слова прозвучали довольно фальшиво:

— Мы умеем беречь наших друзей и работаем с ними очень аккуратно.

— Не рассказывайте мне сказки, я знаю, как вы работаете! — в моем голосе было столько сарказма, что Палмер даже поежился. — Скажите, кому еще известно о нашей беседе?

— Только мне и Бодену, клянусь вам! — быстро ответил Палмер, и я понял, что он ждал этого вопроса и заранее приготовил на него ответ.

Боден, который в этот момент, сидя за рулем белого «мерседеса», раскуривал трубку, после этих слов посмотрел в нашу сторону, и мне подумалось, что он, наверное, тоже слышит нашу беседу. Если это так, значит, Палмера основательно нашпиговали всякими электронными штучками, и теперь они излучали в эфир каждое сказанное нами слово.

Между тем мне окончательно надоело вранье Палмера, который, видимо, не сделал никаких выводов из своих неоднократных попыток рассказывать мне всякие небылицы, и я решил одернуть его как следует.

— Не порите ерунды! — с несвойственной мне в обыденной жизни резкостью сказал я, но это было вполне естественно в моем теперешнем положении. — И ваша клятва ничего не стоит, потому что об этом должны знать по меньшей мере еще десяток человек, как ваших, так и местных. Такие мероприятия не проводят вдвоем! А со временем знающих об этом будет еще больше!

И, чтобы он окончательно расстался с мечтой украсить свой послужной список вербовкой советского разведчика, я со всей присущей моей несговорчивой натуре твердостью положил конец дискуссиям по этому вопросу:

— Я никогда не буду с вами сотрудничать! Мне дорога моя жизнь, вам ясно?!

Палмер давно уже проиграл свою партию, но еще никак не мог этого осознать. По инерции он еще раз попробовал уговорить меня:

— Не торопитесь отказываться от нашего предложения…

Если бы Палмер знал, что у меня в памяти на всю жизнь запечатлелся тот момент, когда предателю объявили смертный приговор и прямо на скамье подсудимых надели на него наручники, он не произнес бы следующей фразы, которая, честно говоря, окончательно скомпрометировала его в моих глазах. Но я, видимо, просто забыл, с кем имею дело.

— Мы ведь можем… — начал он, и это был откровенный намек на шантаж. Я так возмутился его грубой выходкой, что не дал ему договорить эту фразу, а сразу перебил:

— Я сказал — нет! — и подвел итог первой части нашей беседы.

Теперь, как я надеялся, дальнейшая беседа должна была развиваться по нашему сценарию, и Палмер сам пошел на отработанный нами вариант. Впрочем, ничего другого ему в этой ситуации просто не оставалось.

— Тогда у вас есть только один выход, — уже более спокойным тоном сказал он. — Переходите на нашу сторону!

Вот это уже было то, что нужно! Но, чтобы Палмер не понял, как я рад тому, что он принял наш план, я решил еще немного поломаться:

— Без жены и дочери я этого не сделаю!

— Тогда вызовите сюда жену и дочь и переходите все вместе! — в голосе Палмера звучало чисто американское гостеприимство, которым официальные лица США всегда отличались по отношению ко всякой дряни.

— Моя жена не может приехать, — упорно стоял я на своем.

— Это неправда, мистер Вдовин, — с явным удовольствием уличил меня Палмер. — Вы же сами говорили Хансену, что собирались вернуться все вместе к началу учебного года. Мы можем немного подождать.

Поводов упираться у меня больше не было, и я вновь глубоко задумался. Эта пауза была еще важнее, чем первая. От того, как я ее буду держать, зависело, поверят мне или нет. Я посмотрел на Бодена и понял, что и он нервничает: он поставил такую дымовую завесу, что создал своим сотрудникам, наблюдающим за нами откуда-нибудь из-за деревьев, серьезные помехи. Легкие порывы ветра доносили до нас с Палмером запах его душистого табака. Я никогда в жизни не курил, но сейчас позавидовал Бодену: трубка, начиненная хорошим табачком, очень помогла бы мне сейчас держать эту проклятую паузу.

Но, по-моему, и без трубки мне удалось и на этот раз неплохо справиться с моей актерской сверхзадачей. Тем более что в конце паузы я еще тяжело вздохнул, а потом, глядя на руль, медленно произнес:

— Я должен подумать, это очень серьезный шаг…

Мои слова явно обрадовали Палмера. Это было и понятно, все-таки он основательно со мной помучился. Он согласно кивнул головой и сказал:

— Пожалуйста, но ответ вы должны дать немедленно. Таково правило этой игры!

Браво, Палмер, вот это хватка! Если бы я не был готов к подобному требованию, он бы загнал меня в угол. Но я был готов, потому что в практике всех разведок мира еще, наверное, не было случая, когда в подобной ситуации на принятие решения отпускалось бы времени больше, чем требуется для того, чтобы выкурить одну сигарету.

Пожалуй, впервые с того момента, как Палмер сел ко мне в машину, я посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

— В таком случае мне нужны гарантии…

Разговор о гарантиях — любимое занятие всех бизнесменов и разведчиков, без него не обходится ни одна сделка, тем более такая, как сотрудничество с иностранной разведкой или переход на сторону врага. А именно так на языке Уголовного кодекса РСФСР квалифицировалось то, что Палмер понуждал меня сделать. Я не сомневался, что Палмер готов к такому повороту в нашем разговоре, и не ошибся.

— Это разумно, — сразу согласился он. — На этот случай мы тоже все предусмотрели.

И с присущей большинству американцев деловитостью он стал излагать условия, на которых мне предлагалось заключить контракт с Центральным разведывательным управлением:

— Мы предоставим вам американское гражданство. И вашей жене тоже. Кроме того, мы откроем вам счет в банке, чтобы у вас были деньги на первое время. Мы заплатим вам за все сведения, которые вы нам сообщите. Если вы захотите, мы поможем вам издать книгу или получить крупные гонорары за выступления в газетах и по телевидению. А потом подберем вам хорошую работу. Вы ни в чем не будете нуждаться!

Я взвесил все, что Палмер предложил мне в обмен на предательство, и, сам поразившись своей деловитости, уточнил:

— Сколько вы положите на мой счет — сто тысяч?

— Сто тысяч мы платим за сотрудничество, — с улыбкой напомнил мне Палмер. — А такой бизнес стоит дешевле.

— Сколько же? — нисколько не сомневаясь, что американцы непременно постараются меня надуть, спросил я.

— Ну, тысяч пятнадцать… — начал со мной торговаться Палмер.

Его крохоборство меня просто возмутило:

— Это меня не устраивает! — решительно возразил я. — Я в Москве оставляю больше.

Я никогда не подсчитывал, во сколько оценивается все мое имущество, которым я располагаю в Союзе. Мне эти подсчеты были просто ни к чему: я не собирался продавать или бросать то, что приобрел на свои трудовые сбережения. Но я вдруг вспомнил, что в мое отсутствие Татьяна по совету своей мамы, моей тещи, застраховала нашу квартиру на десять тысяч полновесных советских рублей, а по официальному курсу рубль стоил дороже доллара, и в долларах это было уже тысяч четырнадцать. Кроме этого, у меня были кое-какие накопления в сберкассе и во Внешторгбанке. К тому же я вполне резонно считал, что на этой сделке я должен был хоть что-то заработать, иначе какой же в этом смысл, не менять же шило на мыло!

И когда Палмер спросил: «Сколько же вы хотите?» — я, прикинув еще раз, во что мне обойдется вся эта затея с изменой Родине, ответил:

— Пятьдесят тысяч, и ни центом меньше!

Мои слова произвели на Палмера потрясающее впечатление. Наконец-то он оценил по достоинству мою деловую хватку! Он посмотрел на меня с нескрываемым интересом и одобрительно сказал:

— У вас задатки настоящего бизнесмена!

«А ты что думал?!» — мысленно сказал я Палмеру, получив от него подтверждение, что тоже не лишен некоторой склонности к бизнесу.

— Ну хорошо, пусть будет пятьдесят.

«Вот так-то!»— произнес я про себя и подумал, что, видимо, все же продешевил: судя по тому, что Палмер быстро согласился, он наверняка имел полномочия обещать мне гораздо большую сумму. Тем не менее я добился того, чего хотел, и поставил новое условие:

— Американские паспорта я должен видеть заранее собственными глазами!

— Это не проблема, — согласился Палмер и с этим требованием. — Нам будут нужны ваши фотографии.

— Фотографии вы можете взять в полиции, — кивнул я в сторону Бодена, который совсем скрылся в клубах дыма.

Теперь наступил, пожалуй, самый ответственный момент в нашей беседе. В отличие от американцев мы именно ради этого момента и затеяли дело. Сейчас, когда Палмер, по моим расчетам, должен был несколько обмякнуть от сознания, что он почти решил поставленную перед ним задачу и уговорил меня остаться на Западе, мне предстояло аккуратненько перехватить у него инициативу и повернуть разговор в нужное нам направление.

Дав ему возможность насладиться одержанной надо мной победой, я вновь пустился в рассуждения:

— Но этого мало! И паспортам и деньгам грош цена без надежной гарантии. Я знаю: вы выжмете из меня все соки, а потом выбросите на помойку!

— Что же вы еще хотите? — в голосе Палмера я уловил искреннее недоумение: он согласился со всеми финансовыми требованиями, что может быть важнее этого?

Как сказали бы в этом случае шахматисты, наш анализ этой партии оказался намного глубже, и Палмер, сам того не ожидая, нарвался на «домашнюю заготовку», которая была изюминкой, да что там изюминкой — гвоздем всей операции.

— Я хочу иметь гарантию, подписанную лично президентом Соединенных Штатов и скрепленную его печатью! Что-то вроде охранного свидетельства.

Мое требование явно озадачило Палмера, но он быстро взял себя в руки и спросил:

— Как вам пришла в голову такая мысль?

Если бы он знал, кому конкретно эта мысль пришла в голову! Но ее автор предпочел остаться неизвестным, поэтому я, совершенно не опасаясь обвинений в плагиате, приписал авторство себе:

— Я читал у Фенимора Купера. Во время войны между Севером и Югом президент Вашингтон выдал такое свидетельство своему человеку, которого заслал к южанам.

— В самом деле? — удивленно воскликнул Палмер, для которого, как и для всех американцев англосаксонского происхождения, любой исторический прецедент с участием президента является самым важным аргументом в любом споре. На это мы и рассчитывали!

И мне стало стыдно за Палмера, а в его лице и за всех американских разведчиков. Во-первых, оказалось, что ни в детстве, ни в более зрелом возрасте он не читал Фенимора Купера, хотя это был не русский, а американский писатель. Во-вторых, он плохо знал историю собственной страны, потому что во время войны между Севером и Югом президентом был не Джордж Вашингтон, а Авраам Линкольн, и Палмер просто обязан был это помнить. Но у Палмера сейчас не было времени задуматься над пробелами в своем образовании. Его заботило совсем другое.

— Но это невыполнимое условие, мистер Вдовин! — возбужденно заговорил он. — Насколько мне известно, мы еще никогда не обращались к президенту с подобной просьбой!

Еще бы! Мне тоже было доподлинно известно, что мой приоритет в этом деле неоспорим. А как ЦРУ будет выполнять мое условие, мне было глубоко безразлично. Я так и сказал:

— Это ваши проблемы!

Теперь задумался Палмер. Он, правда, не держал паузу, как я, ему это было ни к чему, но тем не менее умолк надолго. Сначала, как я думаю, он вспомнил, что директор ЦРУ является личным другом президента, и прикинул, как тому удастся уговорить президента последовать благородному примеру Джорджа Вашингтона (то есть, конечно, Авраама Линкольна). Затем он, видимо, соображал, как убедить самого директора ЦРУ, который, вне всякого сомнения, держал это дело под личным контролем. Ведь директор ЦРУ обязательно спросит: «А не водит ли нас за нос этот Вдовин? Может быть, все это подстроено КГБ?» А раз так, значит, Палмер тоже заведет разговор о гарантиях. Не может же он докладывать директору ЦРУ, не имея на руках надежных гарантий!

Я не ошибся: Палмер тоже посмотрел мне в глаза и сказал:

— Но в этом случае от вас тоже потребуются гарантии!

Конечно, он потребовал бы от меня гарантий не только «в этом случае», но и при любом ином развитии разговора. Просто «этот случай» был удобным поводом взять меня за горло.

Это был третий ключевой момент нашей беседы. Все, о чем мы говорили до сих пор, если судить об этом по большому счету, было чем-то вроде интеллектуальной разминки, всего лишь светской болтовней двух скучающих профессионалов. Я в любой момент мог сказать, что мне надоела эта беседа, и он ничего бы со мной не сделал, если не считать мелких пакостей. Но теперь, с того момента, когда я начну давать гарантии, начнется настоящее предательство. После этого назад дороги у меня уже не будет. Ну что ж, раз нет дороги назад, надо идти вперед!

— Какие гарантии? — спросил я внезапно охрипшим голосом, как будто не догадывался, о чем пойдет речь.

— Вам придется ответить на несколько вопросов, — внимательно глядя мне прямо в глаза, пояснил Палмер.

Я обреченно пожал плечами и опустил глаза:

— Ну хорошо, спрашивайте…

Мне было ужасно интересно, какой вопрос он задаст первым. От этого будет зависеть продолжительность нашей дальнейшей беседы и ее окончательный итог. Может быть, Палмер спросит о тех иностранцах, с которыми я работал? Или поинтересуется теми делами по его соотечественникам, которыми я занимался в прошлом? Тогда мне придется туго!

Но Палмер, видимо, решил не спешить и начать сначала, то есть с меня:

— Ваша должность в резидентуре?

Я искренне пожалел, что мое руководство не видит, как я исполняю эту миниатюру. Я сыграл такую «достоевщину», что Вадим Александрович, хоть и выдержанный он человек, и то, наверное, прослезился бы от сопереживания моим мукам. Во всяком случае, Боден достал из нагрудного кармана белоснежный платочек и провел по глазам. Неужели он сочувствует моему незавидному положению? Или это дым от трубки, которую он не вынимает изо рта, разъел ему глаза?

К этому моменту, как мне кажется, я уже совсем освоился с азами актерской премудрости, и третью паузу выдержал столь же успешно, как и две предыдущие. Когда оптимальное время на муки совести истекло, я, не поднимая глаз, еле слышно произнес:

— Заместитель резидента.

Мой ответ вдохновил Палмера на новые вопросы. Он стал задавать их в хорошем темпе, но я не спешил с ответами, каждый раз заново обдумывая все возможные последствия.

— Ваша должность в Москве?..

— Старший помощник начальника отдела.

— Ваше звание?..

— Подполковник.

— Кто резидент?..

— Скворцов.

— Кто офицер безопасности посольства?..

— Федорин.

Пока вопросы касались меня, резидента и офицера безопасности, я хоть и с некоторыми колебаниями, но все же отвечал на них. Я сделал это со спокойной душой, потому что имел разрешение моего руководства. Ответы на эти вопросы не раскрывали никаких секретов. И я, и Скворцов, и Федорин — все мы и без моих ответов были известны тем, кого это интересовало, как сотрудники КГБ. Что касается моей должности и звания, то это тоже не представляло большой тайны, тем более что после возвращения в Москву моя должность все равно будет звучать по-другому, да и звание в конце года изменится, потому как у меня истекает срок выслуги.

А Палмер тем временем задал очередной вопрос. Вернее, это был уже не вопрос, а приказ:

— Назовите полный состав вашей резидентуры!

Как быстро все-таки Палмер освоился с ролью допрашивающего! Но, к моему счастью, он начал допрос не с выяснения личности моих боевых товарищей, а с меня. К счастью, потому, что выдавать своих друзей я бы не стал ни при каких обстоятельствах и мое запирательство осложнило бы нашу дальнейшую беседу, а сейчас я уже успел ответить на пять вопросов, а для такой беседы это очень много, и имел все основания требовать прекращения допроса.

— Для первого знакомства достаточно! — решительно сказал я. — На остальные вопросы я отвечу, когда буду в Штатах!

Я уже успел приучить Палмера к некоторым особенностям моего характера, и он, похоже, сразу понял, что давить на меня бесполезно.

— Хорошо, я не настаиваю, — неожиданно легко уступил Палмер. Видимо, он и сам не рассчитывал на то, что я вообще буду отвечать на его вопросы. — Давайте встретимся через неделю и продолжим нашу беседу.

— Встречаться с вами я не буду, — твердо сказал я, почувствовав, что инициатива постепенно переходит ко мне, хотя Палмер все еще наивно считал себя хозяином положения. — Когда у вас будет готово все, что я потребовал, сообщите мне через Хансена. С ним я буду продолжать встречаться, как обычно.

Это была маленькая хитрость, и она мне удалась.

— Пусть будет по-вашему, — согласился Палмер, — это нас устраивает…

Он помолчал немного, а затем покровительственно похлопал меня по плечу:

— Только не обижайте Хансена за то, что ему удалось переиграть вас. Настоящий профессионал должен уметь проигрывать…

Я промолчал: мне сейчас было не до Хансена и его успехов в работе, у меня еще будет время подумать, как строить с ним дальнейшие отношения. Да и что я мог сказать, если Палмер был по-своему прав.

— Встреча с Хансеном у вас двадцатого? — как бы мимоходом уточнил Палмер.

— Да, — кивнул я и решил, что самое время поставить ему еще одно условие. — Но пусть он выполняет все мои задания, чтобы в Москве не возникло никаких подозрений.

Конечно, дело с Хансеном было проиграно, но я все же хотел напоследок немного подоить Бодена и его службу и получить интересную информацию. А что она обязательно будет интересной, я не сомневался, потому что ЦРУ, будучи заинтересовано в успешном завершении операции, просто заставит своих младших партнеров выдать все, что нужно.

К моему удивлению, Палмер сразу согласился. Что значат для ЦРУ чужие секреты?

— Хорошо, это мы обеспечим! — заверил он. — Но не делайте никаких глупостей, — при этих словах он похлопал себя по внутреннему карману пиджака, — имейте в виду, я записал всю нашу беседу!

— Я в этом не сомневался, — сказал я совершенно искренне, однако не стал говорить ему, что и я на всякий случай сделал то же самое: вдруг в его магнитофоне что-нибудь не сработает и запись не получится, как мы тогда будем разбираться, кто из нас был прав?

Время, отведенное на мою поездку, истекало, и пора было заканчивать беседу. Тем более что, как я считал, обсуждать нам больше было нечего. У Палмера, конечно, нашлись бы ко мне вопросы, но в мои планы не входило расширять его кругозор о деятельности советской разведки. Я повернулся к нему и, четко выговаривая каждое слово, сказал:

— А теперь уходите!

— Легче, легче, мистер Вдовин, — с улыбкой стал успокаивать меня Палмер. — Вам не следует ссориться со мной. Я вам еще пригожусь.

Он явно намекал на то, что ему будет поручено опекать меня и в Штатах. Такая перспектива меня совсем не устраивала, и я решил игнорировать его советы:

— Я сейчас никого не хочу видеть! И вас в первую очередь. Можете вы это понять?!

Палмер понял, что убеждать меня бесполезно. Он похлопал меня по колену и с самыми дружескими интонациями в голосе посоветовал:

— Ничего, Майк, это пройдет. Хлебните дома чего-нибудь покрепче…

Он впервые назвал меня по имени, явно рассчитывая, что после всех этих передряг мы с ним в конце концов подружимся и даже, возможно, будем общаться семьями. Впрочем, я пока не знал, есть ли у него семья.

Дав мне полезный совет, как снять отрицательные эмоции, Палмер рывком выбросил из машины свои длинные ноги, встал и, перед тем как оставить меня одного, напомнил:

— До встречи, Майк!

Захлопнув дверцу, он обошел «мерседес» и сел рядом с Боденом. Пока Боден вытряхивал за окно пепел из своей трубки, я услышал, как Палмер с нескрываемым удовлетворением и даже с каким-то превосходством сказал:

— Учитесь, Эрик, как надо работать! А вы не могли завербовать какого-то Авдеева! Поехали! — и он властно махнул рукой.

«Ах, значит, Авдеева вы все же вербовали, только из этого ничего не вышло», — машинально отметил я про себя.

Боден завел мотор, и «мерседес» так же бесшумно, как полчаса назад он подкрался к моей машине, тронулся с места и через несколько секунд скрылся из виду.

Наступила тишина. Впрочем, никакой тишины не было, я только сейчас обратил внимание, что совсем неподалеку от машины, в ближайших кустах или на одном из деревьев, орет какая-то птица. Она орала и раньше, но ее крики просто не доходили до моего сознания — так я был поглощен беседой с Палмером.

Мне тоже можно было уезжать, но я не спешил покидать Олимпик-парк. В отличие от Палмера мое участие в этом мероприятии не закончилось, мне еще предстояло сыграть финальную сцену.

Как должен вести себя человек, которого в общем-то против его воли вынудили совершить предательство? Если у него после всего содеянного осталась хоть капля совести, он будет глубоко переживать и раскаиваться.

Вот мне и предстояло изобразить всю глубину моих переживаний и моего раскаяния, чтобы у тех, кто после отъезда Палмера и Бодена продолжает вести за мной наблюдение, не осталось никаких сомнений в том, что я сломлен и в дальнейшем буду выполнять все их указания.

Это была четвертая — и последняя — пауза, и я полагаю, что мои невидимые наблюдатели остались довольны тем, как я ее выдержал. Но пауза — это было сыграно исключительно для них, я же в этот временной отрезок успел проделать некоторую полезную работу.

Для начала я снова нажал на маленькую кнопочку и выключил магнитофон, потом обхватил руками руль, опустил голову на руки, закрыл глаза и несколько раз прокрутил в памяти туда и обратно беседу с Диком (я решил в дальнейшем тоже обращаться к нему по имени, он сам дал мне такое право, назвав меня Майком). После этого предварительного анализа я пришел к выводу, что в целом беседа прошла нормально, как мы ее себе и представляли. Во всяком случае, я держался строго в рамках данных мне полномочий, и теперь мне не было стыдно ни за одно сказанное мной слово.

Пока я изображал самоедство, прошло минут десять, а может, и все пятнадцать. Время, отведенное на несостоявшуюся пробежку, истекло, пора было возвращаться. Я включил кассетник и под аккомпанемент Макса Грегора, которому Дик так и не дал закончить свой сольный номер, врубил первую скорость…

 

13

Из Олимпик-парка я сразу поехал домой.

Войдя в квартиру, я вынул из спортивной сумки все хрупкие предметы, которые сослужили мне добрую службу во время беседы с Диком, аккуратно спрятал их в укромное место, где когда-то уже прятал подкинутый Рольфом конверт, а сумку забросил в шкаф.

Потом я последовал мудрому совету Дика и (хотел сказать «выпил», но подумал, что это слово не передаст сути того жеста, которым я поднес ко рту стакан) рванул двойную порцию виски. Я был уверен, что никто, ни мой шеф, который сейчас ждет в посольстве сведений о результатах моей поездки в Олимпик-парк, ни тем более Вадим Александрович, который в Москве тоже волнуется за ее исход, не осудит меня за такой поступок. И не потому, что я продолжал выдерживать отработанную мне линию поведения (сотрудники Бодена могли контролировать мои действия в квартире и слышать, как булькает «огненная вода»), а потому, что как никто другой понимали мое состояние: на целых тридцать минут мне пришлось напялить на себя шкуру предателя, а это, поверьте, совсем не просто для человека с моими убеждениями.

Весь остаток воскресенья я провел дома, не ходил ни в посольство, ни в клуб, хотя там показывали один из моих любимых кинофильмов. Я приготовил себе холостяцкий обед на три следующих дня, поел, потом затеял стирку и, пока в стиральной машине бултыхались мои сорочки, майки и постельные принадлежности, сделал в квартире генеральную уборку. Так незаметно наступил вечер, я посмотрел по телевизору выпуск новостей и около десяти часов лег спать.

В посольство я не поехал специально, зная, что контрразведка в этот день фиксирует каждый мой шаг, и мое посещение посольства, а тем более длительное в нем пребывание могло насторожить их и заставить думать, что я доложил о вербовочном подходе. Оснований для подобных опасений у нас было более чем достаточно. Был также и некоторый печальный опыт.

…Не так давно в соседней стране мы затеяли одно очень интересное мероприятие примерно такого же характера, правда, его конечная цель заключалась в том, чтобы ввести наших партнеров по этой затее в заблуждение относительно некоторых наших устремлений в сфере внешней политики. В этом мероприятии принимал участие один советский гражданин, работавший в смешанной коммерческой организации. И вот после очередной встречи со своими соблазнителями, на которой те стали настойчиво убеждать нашего помощника остаться на Западе, он сразу же побежал в посольство, чтобы посоветоваться, как ему поступать дальше. И хотя в этом визите не было ничего необычного, поскольку у него были убедительные предлоги для посещений посольства и ранее он регулярно там бывал, этого оказалось достаточно, чтобы вся возня вокруг него прекратилась, а наша затея закончилась неудачей.

Мы купились на том, что полагали, будто наши партнеры, которым, как и нам, приходилось действовать не на своей территории, в силу своих ограниченных возможностей не смогут выяснить, что делал и куда пошел наш помощник. А они решили эту непростую задачу предельно легко: не стали следить за ним после встречи, а поставили одного человечка возле советского посольства, он и зафиксировал визит и продолжительное пребывание там нашего помощника.

…А сейчас Палмер занимался мной в контакте с Боденом, в их распоряжении были все возможности местной контрразведки, и этих возможностей было более чем достаточно, чтобы по минутам расписать все мои действия. Поэтому, наученные горьким опытом, мы не повторили подобной ошибки, и, хотя шеф наверняка вибрировал от желания поскорее услышать мой рассказ о встрече с Диком, я в посольство не поехал. Более того, когда часа в три мне позвонил Валерий Иванович и спросил, не зайду ли я посмотреть воскресную почту, я сослался на плохое самочувствие и отложил это дело до понедельника.

Прослушав этот разговор и проанализировав в целом мое поведение после встречи, контрразведка должна была сделать вывод, что согласие сбежать в Штаты было хоть и вынужденным, но твердым, и менять его я не собирался. Кроме этого, даже непродолжительное промедление с докладом о вербовочном подходе компрометировало меня в глазах моего руководства и давало контрразведке дополнительные аргументы для оказания на меня давления, если я захочу передумать.

Но было бы нечестно сказать, что Скворцов не получил никакой информации о результатах моей поездки. Уже тот факт, что я не зашел в посольство, означал, что встреча состоялась.

Но это было еще не все. Толя Сугробов тоже наблюдал со своего балкона, как я припарковал возле дома мою машину, как я из нее вышел, в какой руке нес спортивную сумку, как вошел в дом и т. п. Все эти ничего не говорящие непосвященному человеку детали, которые на профессиональном языке называются вещественно-смысловыми сигналами, после соответствующей расшифровки дали шефу всю основную информацию, хотя, естественно, и без некоторых подробностей.

Вскоре Толя заступил на дежурство по посольству, а еще через час в Центр ушла шифртелеграмма такого содержания:

«Первый этап мероприятия „Контакт“ прошел без существенных отклонений от плана. Подробности сообщим дополнительно».

Вещественно-смысловые сигналы содержали значительно больше информации по первому этапу мероприятия «Контакт», и шеф мог бы направить в Центр шифртелеграмму объемом не меньше машинописной страницы, но он ограничился коротким сообщением из тринадцати слов, хотя тоже отлично понимал, что Вадим Александрович, как и он сам, сейчас вибрирует от нетерпения.

Дело в том, что контрразведка фиксировала не только мое поведение, но и продолжительность работы радиостанции посольства. И если бы без всякого видимого повода, да еще в выходной день, посольский радист вдруг передал в Москву шифровку из нескольких тысяч групп, то, даже не зная ее содержания, контрразведка могла бы предположить, что речь в ней идет о каком-то важном событии, а кроме моей встречи с Диком, ничего существенного в этот день не произошло. И не только предположить, но и сделать вполне определенные выводы.

Поэтому отчет о вербовочном подходе будет отправлен в Центр не сразу, а небольшими частями, как детективный роман с продолжением, в течение нескольких сеансов связи, чтобы не вызвать у контрразведки никаких подозрений.

А пока всем моим руководителям ничего не оставалось, как набраться терпения и ждать, когда я перестираю свои вещички, приберу квартиру, высплюсь и утром в понедельник приду на работу. Сегодня же они узнают главное: первый этап мероприятия «Контакт» прошел нормально, и этого было достаточно…

Все дни между моей встречей с Диком и предстоящей встречей с Рольфом были заполнены какой-то бестолковой суетой.

Половина дипломатического состава посольства находилась в отпуске, нагрузка на всех оставшихся в стране возросла в несколько раз, и мне, помимо моих основных обязанностей по прикрытию, пришлось выполнять еще и обязанности вице-консула.

Работа в консульском отделе чем-то напоминает работу в пожарной команде: точно известно, что рано или поздно будет пожар, но что, где и когда загорится — неизвестно. Консульская работа не поддается планированию, вернее, поддается только в первом приближении, а в полном объеме спланировать ее никак нельзя.

Можно составить планы проведения каких-то организационных и профилактических мероприятий в советской колонии, предусмотреть сроки и объем работы с теми или иными документами, но как можно заранее спланировать различного рода чрезвычайные происшествия, автоаварии, задержания советских граждан полицией, смерти и многие другие мало или совсем неприятные дела, которыми приходится заниматься консульским работникам?

Каждый день, встав утром, сотрудник, работающий в консульском отделе посольства, предполагает заняться какими-то назревшими, неотложными делами, оформить какие-то документы, написать отчет или справку, а придя на работу, зачастую напрочь забывает о своих намерениях и начинает тушить очередной пожар.

Вот эта непредсказуемость консульской работы и является наиболее неприятной ее частью, особенно для тех, кто, вроде меня, занимается ею, как говорится, не корысти ради, а токмо для оправдания своего пребывания в стране, потому что любое происшествие надолго отвлекает от основной работы, сбивает с профессионального настроя на предстоящую операцию, да и вообще нарушает какой-то естественный ритм, который присущ хорошо поставленной разведывательной работе. К тому же руководство не хочет считаться с тем, каких больших затрат времени и сил требует консульская работа, и никаких ссылок на это, в случае отсутствия результатов в разведывательной работе, не признает.

Конечно, у консульской работы есть и большие преимущества, из-за чего консульские должности стали излюбленным прикрытием для разведчиков некоторых стран. Это и возможность бывать, а значит, и заводить знакомства в различных правоохранительных органах страны пребывания, и контакты с сотрудниками иностранных представительств и самых различных государственных учреждений, среди которых опять же попадаются и носители ценной информации, и определенное совпадение интересов основной и вспомогательной работы, поскольку и там и там приходится защищать своих граждан и обеспечивать их безопасность, правда, с помощью различных средств. Но проблем с консульской работой все же больше.

Вот и двадцатого числа мне с самого утра пришлось не столько заниматься подготовкой к встрече с Рольфом, которая имела особое значение для успеха всего мероприятия «Контакт», сколько разбираться с одним противным делом.

Утром в генеральное консульство пришла одна бывшая советская гражданка, которая лет пять назад решила остаться за границей. Ее история была печальна и поучительна, хотя, как я неоднократно убеждался, мало кого интересует чужой жизненный опыт. Правильно говорится, что разница между умными и дураками заключается в том, что умные учатся на чужих ошибках, а дураки на своих.

Так вот, пять лет назад эта женщина, тогда еще молодая девица, приехала в одну африканскую страну в качестве переводчицы в группу советских специалистов. Свой приезд она отметила тем, что заявилась к послу, преподнесла ему книгу с дарственной надписью своего папы — известного ученого-африканиста, и пыталась заручиться его покровительством. Посол принял ее довольно прохладно, потому что с ее папой лично знаком не был, подарки и прочие подношения, как и нагловатых девиц, не любил, и это, видимо, так сильно подействовало на сумасбродную дочь известного ученого, что через пару месяцев она спуталась с ливанским торговцем и собралась за него замуж.

Ее попытались отговорить, но все было бесполезно, она не стала никого слушать и сбежала со своим ливанцем. Но вскоре оказалось, что ливанец этот уже давно взял себе за правило каждый год менять жен, потому что он был православный и не мог, подобно мусульманину, официально содержать гарем. Поскольку он не собирался ради дочки какого-то советского африканиста отказываться от своих привычек, он бросил ее, не прожив с ней даже года, после чего она вышла замуж за какого-то африканца, который ее тоже вскоре бросил, после чего она снова выходила и ее снова бросали. Помотавшись так по миру и испробовав все прелести брачных и внебрачных отношений, дойдя до ручки или уж не знаю до чего доходят женщины с ее наклонностями, она вдруг вспомнила, что у нее есть мама в Москве (папа, имевший доступ к информации о ее похождениях, к тому времени скоропостижно скончался) и еще какие-то родственники, и решила к ним вернуться.

С этим вопросом она и обратилась в наше генконсульство как раз в тот день, когда мне было совершенно не до нее. Пришла она не одна, а вместе со своей подругой по несчастью, тоже бывшей переводчицей, судьба которой сложилась еще более неудачно. Она тоже, находясь в загранкомандировке, вышла замуж за иностранца, только не ливанца, а француза, но этот брак начался с еще большего скандала, скандалом и закончился. Во-первых, она осталась за границей, бросив в Союзе свою двухлетнюю дочь от первого брака, а во-вторых, ее новый муж оказался бывшим наемником, одним из тех «серых гусей», которые стаями летали по всей Африке. Его руки были по локоть в крови, и вскоре правительство одной африканской страны, получив информацию о его местопребывании, потребовало его выдачи, чтобы предать суду за преступления, которые он совершил во время национально-освободительной войны. Друзья по иностранному легиону сумели вовремя предупредить француза, и он ударился в бега, бросив свою переводчицу, которая к тому времени успела отказаться от советского гражданства и стать француженкой.

Оставшись без средств к существованию, она решила попытать счастья во Франции, потом моталась по всей Европе, и к тому моменту, когда ее подруга решила вернуться к маме, она уже давно была профессиональной проституткой, многократно переболела всеми венерическими болезнями и вообще повидала такого, чего и пересказывать не хочется. И вот однажды, глянув на себя в зеркало, она вдруг поняла, что еще немного, и спрос на нее упадет, ей придется оставить свое ремесло, потому что ей было уже тридцать четыре, а выглядела она на все сорок пять, а значит, жить ей будет не на что, и тогда хоть в петлю. Поняв это, она, как и ее более молодая, но не намного более счастливая подруга, тоже вспомнила, что где-то на Украине живет ее мама и двенадцатилетняя дочь, и решила составить подруге компанию.

Но она вспомнила также, что, ослепленная предстоящим семейным счастьем с наемным убийцей, она наговорила гадостей многим официальным лицам и даже оскорбила советского посла, который, желая ей добра, пытался удержать ее от этого безрассудного поступка. Да к тому же она, видимо, чтобы больше понравиться своему французу, допустила несколько антисоветских высказываний, которые появились в западной прессе. И вот сейчас она не решилась зайти в консульство вместе со своей подругой, поскольку знала, что ее бывшие сограждане этого тоже не забыли, сидела у входа на лавочке и нервно курила сигаретку с марихуаной или каким-нибудь зельем покрепче.

…Во всех странах, где мне доводилось работать, я встречал этих несчастных женщин. Впрочем, их несчастье было во многих случаях относительным, и не столько потому, что некоторым из них удавалось неплохо устроить свою жизнь — таких были единицы, — а потому, что в большинстве своем они хорошо знали, на что идут, и вполне сознательно сделали свой выбор.

Только в бывшей французской колонии на учете в консульском отделе нашего посольства состояло около двадцати советских гражданок, вышедших замуж за иностранцев. Однажды к нам занесло одну юную ленинградку, которую охмурил какой-то абориген, обучавшийся в одном из ленинградских институтов. Приехав по его вызову, она вдруг обнаружила, что у него нет и половины тех благ, которые он ей наобещал: жить ей придется в антисанитарных условиях без воды и канализации, а питаться одной рыбой и рисом, приправленными острейшим соусом, от которого у нее глаза лезли на лоб и была постоянная изжога. Она потребовала от мужа, чтобы он разрешил ей питаться в ресторане или хотя бы в кафе, но муж оказался далеко не так любезен, как в Ленинграде, когда он на лету хватал и немедленно исполнял любое ее желание. К тому же у него просто не было денег, чтобы водить жену по ресторанам и устраивать ей другие развлечения, ему надо было содержать многочисленную родню, которая громадным табором расположилась вокруг его жилища и обирала его до нитки. Да если бы он и разрешил, мало бы что изменилось, потому что в районе, где они жили, были только национальные рестораны и кафе, где подавали те же рыбу, рис и соус, а все европейские находились в центре города, а ездить туда было не на чем, потому что на дряхлой машинке муж ездил на работу.

И тогда ленинградка вспомнила, как она решала подобные проблемы в ранней юности, и стала водить дружбу с пилотами иностранных авиакомпаний, которые за соответствующие услуги кормили и поили ее, оплачивали ей проезд до центра города и обратно, а иногда даже дарили всякие безделушки. Муж довольно быстро узнал о том, где и с кем проводит время его жена, пока он трудится на благо своего народа, получившего долгожданную независимость, и с помощью своих ближайших родственников жестоко избил ее, да так, что она только на десятый день смогла доползти до советского посольства и слезно попросить немедленно отправить ее в Ленинград.

Мы были готовы ей помочь, но у нее не оказалось денег, чтобы оплатить авиабилет, а муж финансировать ее отъезд наотрез отказался. Билет стоил дорого, расходы на вызволение неразумных девиц со склонностью к легкому поведению сметой расходов посольства не предусматривались, даже если они под воздействием суровой действительности резко поумнели. В общем, мы предложили ей самой искать выход из создавшегося положения.

Месяц назад она бы, наверное, обратилась за помощью к знакомым иностранным пилотам, но сейчас все тело у нее болело от побоев, из супружеского дома она уползла, замотавшись в какую-то тряпицу, и появляться в таком виде возле шикарных гостиниц, где останавливались пилоты, ей не позволяла профессиональная гордость. Поэтому она решила обратиться к своим многострадальным соотечественницам, которых, как я уже сказал, в этой стране было около двадцати.

Сердобольные советские гражданки, многие из которых тоже, наверное, были бы рады последовать ее примеру, да грехи и малолетние дети не пускали, скинулись, кто сколько смог, то ли утаив от мужей, то ли достав из своих заначек, и собрали ей денег на половину билета. Но за половину стоимости билета улететь было никак нельзя. Аэрофлот в лице своего представителя брался отправить только половину груза, а юная особа хотела улететь непременно целиком, и притом как можно скорее. Проблема не находила своего решения до тех пор, пока в порту не пришвартовался какой-то советский сухогруз, направлявшийся в Таллин, а это, как известно, недалеко от Ленинграда, и наш консул не обратился к капитану с просьбой доставить девицу на родную землю, тем более что половины стоимости авиабилета вполне хватало, чтобы оплатить этот круиз.

Капитан сказал, что берется доставить ее бесплатно, потому что у него некомплект экипажа, и он может оформить ее на вакантную должность матроса. Девица запрыгала от счастья, когда узнала об этом. Но капитан предупредил ее, что сухогруз более полугода находится в плавании, команда одичала без женщин и он не может поручиться, что она не подвергнется настойчивым притязаниям со стороны отдельных членов экипажа. Наивный капитан! Он не учитывал, что девица прошла такую школу жизни и испытала столько всяких удовольствий, что не испугалась бы, даже если вся команда во главе с капитаном пошла бы на приступ!

Девица была так рада своему неожиданному избавлению из рабства, что забыла раздать своим соотечественницам их скромные пожертвования, а немедленно кинулась по лавкам и обратила их в товары, дефицитные на так неосмотрительно оставленной ею Родине. Когда обманутые в своем благородном порыве советские гражданки узнали, что несчастная ленинградка их надула, уплыла в полукругосветное путешествие в приятном мужском обществе и, вместо того чтобы с благодарностью вернуть пожертвования, накупила кримплена, японских зонтиков и прочего барахла, они несколько дней осаждали консульский отдел, отвлекая консула от работы и требуя, чтобы он дал указание в Балтийское пароходство взыскать с беглянки присвоенные ею чужие деньги.

Может быть, мне не везло, но за все время я встретил только одну интернациональную супружескую пару, достойную уважения и сочувствия. Он был африканцем из числа политэмигрантов, потому что, пока он учился в медицинском институте, в его стране произошел государственный переворот и возвращаться ему по политическим соображениям было небезопасно. Она была старше его лет на восемь, внешне, на мой индивидуальный вкус, более чем непривлекательная, хоть и говорят, что некрасивых женщин не бывает, и по-человечески ее можно было понять, потому что шансы выйти замуж за одного из своих соотечественников у нее были, прямо скажем, самые минимальные. Во всяком случае, она ждала, сколько могла, но никто не делал даже попыток хоть ненадолго осчастливить ее своим вниманием. Каждой женщине хочется семейного счастья, хочется иметь детей, и тогда она устроилась переводчицей в африканское студенческое землячество и вскоре уехала в страну, где они оба — она и ее муж — были иностранцами.

Они поселились в небольшом городке в двухстах километрах от столицы, потому что в столице было посольство его страны и местные власти не хотели, чтобы со стороны этого посольства были предъявлены претензии в укрывательстве политэмигрантов. Но он был очень хорошим врачом, и у него была солидная клиентура, приезжавшая из столицы, поэтому жили они достаточно обеспеченно. Они по-настоящему любили друг друга, у них росли славные дети, и, может быть, оттого, что он тоже был оторван от своих близких, а скорее, все же по ее настоянию и благодаря ее усилиям их семья придерживалась советского образа жизни, регулярно выписывала советские газеты и вообще могла служить примером во многих отношениях.

Но это было приятное исключение, не более, с большинством же интернациональных семей всегда было много проблем. Вот и сегодня, вместо того чтобы спокойно собраться с мыслями перед встречей с Рольфом, я почти полдня занимался оформлением документов на выезд в Союз непутевой дочери покойного африканиста и выслушивал ее причитания…

Наконец все формальности были закончены, и за два часа до встречи с Рольфом я, как обычно, выехал из посольства. Раньше я использовал это время, чтобы хорошенько провериться и убедиться, что за мной нет слежки. Сегодня же я проверяться не стал, не стал ездить по городу, не стал бросать машину и использовать всякие другие профессиональные приемы для выявления слежки и ухода от возможного наблюдения, а подъехал к кафе, где обычно было полно журналистов, заказал ужин, не торопясь съел его, а потом еще полчаса просидел за чашечкой кофе.

Конечно, я мог выехать за двадцать минут и сразу поехать туда, где меня ждал Рольф, но это было бы большой глупостью. Во-первых, решать проблему ужина мне было так или иначе необходимо, потому что я вел холостяцкий образ жизни и кормить дома меня было некому. А во-вторых, и это было намного важнее, мне надо было постоянно соблюдать правила игры, и если в выявлении слежки больше не было нужды, то изображать перед своими товарищами, что я продолжаю работать с прежним усердием, я был просто обязан, хотя бы ради спокойствия Палмера, Бодена и их многочисленных сотрудников, которые каждый мой поступок подвергали тщательному анализу.

…Я пил кофе и вспоминал, как однажды один из моих коллег почти в таком же кафе, где тоже любили посидеть со стаканами и рюмками в руках журналисты и прочие представители творческой интеллигенции, мирно беседовал с сотрудником одного американского объекта, развернувшего бурную деятельность на территории чужой страны. Ничто не предвещало неприятностей, как вдруг к их столику подошел американец средних лет и представился шефом службы безопасности того самого объекта, где работал знакомый моего коллеги. Затем он в довольно грубой форме приказал своему соотечественнику убираться, а сам сел на его место и с ходу заявил моему коллеге, что игра проиграна, что все это время его контакт с сотрудником американского объекта находился под контролем ЦРУ, и если он не согласится с ними сотрудничать и немедленно не сообщит интересующую их информацию, то не выйдет отсюда живым.

В подтверждение серьезности своих намерений американец указал на трех крепких парней, видимо бывших рейнджеров, один из которых, поглядывая в их сторону, сидел за стойкой бара, а двое стояли в дверях.

Мой коллега не растерялся, а, правильно оценив обстановку, затеял громкую ссору, чтобы привлечь внимание посетителей кафе. Обвинив американца во всех смертных грехах, он заявил, что с возмущением отвергает его гнусное предложение стать агентом американской разведки и немедленно доложит о его беспардонной выходке советскому послу. Пока растерявшийся американец умолял его не поднимать шума, мой коллега обратился к прислушивавшимся к их разговору посетителям и попросил у них защиты.

Долго упрашивать собравшуюся в кафе публику, которая весьма негативно относилась к американскому вмешательству в дела их страны и симпатизировала советским людям, не было необходимости. Через минуту всех четверых американцев вышвырнули на улицу, основательно намяв им бока, а моего коллегу на руках вынесли из кафе, усадили в машину, после чего в сопровождении «почетного эскорта», охранявшего его от возможных неприятностей, он доехал до посольства…

Продолжая пить кофе, я размышлял еще и о том, как поведет себя Рольф на предстоящей встрече. Несколько месяцев он изображал из себя моего искреннего друга и, надо признать, блестяще справлялся с этой ролью. Все это время я был его работодателем, его шефом, я платил ему деньги, то есть он был полностью от меня зависим. И вот теперь ситуация резко изменилась. Теперь уже не он будет работать на меня, а меня купили американцы, и он будет выполнять роль посредника между мной и моими новыми хозяевами, которым я совсем скоро буду принадлежать весь со всеми моими потрохами. До сих пор я допускал, что, обманывая меня, он тем не менее уважал меня за профессионализм и не испытывал ко мне личной вражды или неприязни. Теперь же в его глазах я должен был стать человеком второго сорта, профессионалом, нарушившим контракт и совершившим предательство, которое нигде, ни в одной стране не относится к числу благородных поступков.

Интересно, как Рольф поведет себя теперь?

И как мне вести себя с ним? Заискивать, пресмыкаться, как перед своим победителем, или, наоборот, вести себя нагло, как ведут себя люди, у которых нет понятия о совести и чести и которые не относят предательство к числу самых тяжких преступлений?

Не придя к какому-то определенному мнению, я решил, что интуиция подскажет мне правильную линию поведения, когда я встречусь с Рольфом. За десять минут до встречи я вышел из кафе и к назначенному времени был на месте.

Я увидел Рольфа, как только свернул в переулок. Обычно он возникал откуда-то из темноты, одетый в темные брюки, темную куртку или черный кожаный пиджак, под которым была темная водолазка, а сегодня он стоял под уличным фонарем на краю тротуара в белой сорочке с галстуком и светлых брюках. И хотя в руке у него, как всегда, был черный кейс, я сразу обратил внимание на эти перемены в его одежде и понял: Рольф перестал играть свою роль и больше не считал нужным прятаться.

Ну что ж, это облегчало и мою задачу!

Я затормозил возле фонарного столба, и Рольф неторопливо уселся на переднее сиденье.

— Добрый вечер, коллега! — сказал он с улыбкой, от которой так и несло сознанием собственного превосходства. В этот миг, глядя на меня, он, безусловно, торжествовал свою победу.

Я хорошо понимал его состояние. Нечто подобное, наверное, испытывал бы и я, если бы мне удалось заманить кого-то в такую ловушку. Нет, я все же не стал бы так откровенно торжествовать. Победа победой, вот только иногда победителем в нашем деле оказывается тот, кто еще минуту назад казался проигравшим. Настоящий профессионал всегда должен об этом помнить и ни на минуту не расслабляться, а ощущение собственного превосходства — как раз одно из тех коварных чувств, которые притупляют бдительность и приводят к провалу.

— Привет, — довольно фамильярно ответил я на приветствие Рольфа и, как мне показалось, с первой же фразы поймал верный тон. — Я думаю, нам теперь нет смысла играть в конспирацию и ездить по городу. Я чертовски устал! Постоим здесь…

Ссылка на мою усталость помогала в этой ситуации. Она давала мне возможность резко ограничить свой творческий потенциал и не изображать всякие муки совести и прочие переживания. Кроме того, усталый, а тем более чертовски усталый человек не склонен к длительным переговорам и может позволить себе не вдаваться в пространные рассуждения, ограничиваясь короткими репликами. Это избавляло меня от необходимости объяснять мою позицию по тем вопросам, которые, по заданию Палмера, намеревался обсудить со мной Рольф, а значит, и уменьшало возможность всякого рода ошибок в ходе этих обсуждений. И вообще, чем меньше сказано слов, тем меньше сделано ошибок! Потому что все, что я сейчас скажу, наверняка будет записано на находящийся в кейсе Рольфа магнитофон и потом подвергнуто скрупулезному анализу.

— Как хотите, — не стал возражать Рольф, который тоже, судя по его одежде и поведению перед встречей, не считал нужным продолжать инсценировку. Теперь я получил возможность спокойно сидеть на месте и, не отвлекаясь на вождение автомобиля, обдумывать каждое сказанное мной слово.

— Ваши друзья, — заговорил Рольф, — просили передать, что у них все готово и они хотят встретиться с вами.

Я был готов к тому, что Дик за две недели успеет сделать все необходимое, чтобы обеспечить мое бегство в США, и место нашей с ним встречи для обсуждения рабочих деталей было уже подобрано. Но я тем не менее некоторое время помолчал, делая вид, будто обдумываю, где мне удобнее всего встретиться с Диком.

— Передайте им, — наконец подвел я итог своим размышлениям, — что я могу встретиться послезавтра в ресторане «Карпаты».

День и место встречи были подобраны нами с таким расчетом, чтобы в случае согласия американцев мы успели провести всю подготовительную работу и провели это рандеву на высоком организационном и творческом уровне.

Но Рольфу предложенное мной место не понравилось.

— Этот ресторан не годится! — возразил он. — Там всегда полно местных украинцев. Многие из них ходят в ваше посольство и могут узнать вас.

Рольф был прав: ресторан «Карпаты» был, по существу, культурным центром довольно многочисленного местного украинского землячества. Я и до этого посещал с Татьяной этот ресторан, и хотя меня, как я полагаю, действительно узнавали некоторые посетители, им до нас не было никакого дела, и никто не приставал ко мне с какими-либо просьбами или заявлениями. Тем более сейчас, когда я собирался провести деловую встречу с моим американским другом, мне нечего было опасаться повышенного внимания со стороны выходцев с далекой Украины. Я так и сказал Рольфу:

— Это мои проблемы!

— Но они знают Бодена! — снова возразил Рольф.

Значит, Боден не хотел полностью выключаться из игры! Рассчитывал ли он на то, что правительство оценит его заслуги, или просто хотел иметь возможность контролировать поведение своего прыткого американского коллеги на завершающем этапе операции по моему вывозу на Запад — в любом из этих и других возможных случаев присутствие Бодена за столом переговоров меня не устраивало.

— А при чем здесь Боден? — искренне удивился я. — Я не хочу больше знать никакого Бодена!

— Почему? — спросил опешивший Рольф.

А потому! — в тон ему ответил я. — Пусть Палмер придет один в девять часов вечера и займет столик. И больше чтобы в ресторане никого из ваших не было! Я приду чуть позже, все проверю и, если замечу, что возле ресторана крутятся люди Бодена, в ресторан не войду!

Я был абсолютно уверен, что, несмотря на мое требование, людей Бодена все равно и возле ресторана, и в самом ресторане будет предостаточно. Более того, я был также убежден, что, как бы я ни старался, никого я не замечу, даже если буду проверять каждого прохожего или посетителя на ощупь, потому что они так попрячутся, так замаскируются, что обнаружить их мне при всем желании не удастся. Я сказал это просто из принципа, чтобы еще раз продемонстрировать мой дурной характер и напомнить моим друзьям, что хотят они этого или не хотят, но им придется считаться с моими капризами.

Выслушав меня, Рольф не мог сдержать улыбки. Впервые за все время нашего знакомства он посмотрел на меня, как удав на кролика, и довольно ехидно произнес:

— Не слишком ли много условий, коллега? Вашим друзьям это может не понравиться!

Желая унизить меня, Рольф забыл, что он тоже всего лишь мелкий посредник в сделке, в которой я как-никак играю все же одну из главных ролей. Поэтому я, не глядя в его сторону, как будто Рольфа для меня больше не существовало, все тем же усталым голосом парировал:

— Плевать мне на это! Я им нужен, я рискую и поэтому пока я буду ставить условия! Понятно? Так и передайте! Когда Палмер вывезет меня в Штаты, пусть тогда командует сам…

Боковым зрением я заметил, что Рольф от моих слов съежился и весь как-то обмяк. Чтобы окончательно поставить его на место, я хозяйским тоном, которым никогда не позволял себе разговаривать во время работы с ним, спросил:

— Материалы привезли?

— Да, — уже без прежней самоуверенности в голосе ответил Рольф и открыл кейс, лежавший до этого у него на коленях, чтобы микрофон находился на оптимальном от меня расстоянии. — Вот, возьмите.

С этими словами он протянул мне довольно объемистый пакет из плотной бумаги. По привычке я хотел развернуть пакет и посмотреть, что он принес, чтобы на месте определить характер и ценность полученных от него материалов, но он остановил меня:

— Можете не смотреть. Это не липа, здесь есть очень ценные для вас сведения о решениях, принятых на последней сессии Совета НАТО.

«Ну что ж, Дик держит слово!» — с удовлетворением подумал я и сказал Рольфу:

— Пишите расписку на тысячу!

Рольф полез в нагрудный карман белой сорочки и достал заранее заготовленную расписку. Если бы он сделал так раньше, я бы отругал его за грубое нарушение конспирации в работе: попадись он с такой распиской, это стоило бы ему жизни. Но теперь его жизнь была в полной безопасности, и я за него больше не беспокоился. Поэтому я молча взял расписку и тоже положил ее в нагрудный карман. Это еще совсем недавно также было бы грубейшим нарушением конспирации, раньше я всегда прятал расписку и другие полученные от Рольфа документы в специальный тайник, оборудованный в моей машине. Но теперь я совсем не опасался, что меня могут на обратном пути задержать под каким-нибудь предлогом или подстроить мне аварию, найти расписку и пакет, и тем самым я погубил бы Рольфа.

Положив его расписку в карман, я тяжело вздохнул, как будто закончил тяжелую работу, и продолжал молча сидеть, ожидая, что он скажет дальше.

Рольф с недоумением посмотрел на меня, поерзал на своем сиденье, а потом, не выдержав затянувшегося молчания, спросил:

— Простите, коллега, а деньги?

Теперь была моя очередь улыбнуться и ехидно сказать Рольфу:

Деньги вам заплатит Центральное разведывательное управление. А мне они пригодятся!

Рольф явно не ожидал от меня подобной выходки. Наверное, ему перепадало кое-что за труды из тех сумм, которые я ему передавал, и потеря заработка заметно испортила ему настроение. Когда к нему вернулся дар речи, в его голосе прозвучало невольное восхищение моим поступком.

— Я вижу, коллега, постепенно вы входите во вкус! — одобрительно сказал он, и я понял, что еще немного, и он снова начнет меня уважать.

Но я разочаровал его, сказав:

— Нет, просто учусь жить в вашем зверинце!..

 

14

Теоретики от разведки во многих странах давно и без особого успеха ведут, на мой взгляд, схоластический спор: что такое разведка — ремесло или искусство?

Бывший директор ЦРУ Аллен Даллес, видимо, придерживался второй точки зрения, потому что даже собственную книгу назвал «Искусство разведки».

Я не теоретик, я практик, хотя некоторые размышления о теории того дела, которому я посвятил жизнь, мне тоже не чужды, поэтому и я позволяю себе иногда порассуждать на эту тему.

Все познается в сравнении, и я сравнил бы разведку с некоторыми другими видами человеческой деятельности, например с театром, изготовлением изделий из стекла или футболом. Подобные сравнения могут показаться некорректными, но у каждого из названных мной таких, казалось бы, непохожих друг на друга занятий есть, тем не менее, нечто общее: на уровне провинциального театра, производства бутылок или граненых стаканов, команды мастеров второй лиги, то есть на низких ступенях профессионализма, — это ремесло, и оно остается ремеслом и на более высоком уровне, пока за дело не возьмется талантливый актер, стеклодув или футболист и не сотворит незабываемый образ, великолепную вазу или фантастическую игру, от которой приходят в восторг тысячи и даже миллионы людей. Вот тогда любое ремесло превращается в образец высокого искусства.

Так и в разведке. Каждая операция, любое даже самое сложное мероприятие кажется сложным только непосвященному в секреты данной профессии человеку. В действительности оно, подобно мозаике, состоит из набора стандартных элементов, каждый из которых подробно описан в учебниках и хорошо известен как начинающему разведчику, так и едва ли не любому гражданину, для которого разведка является предметом праздного интереса или любопытства. Но вот за дело берется настоящий профессионал и создает шедевр, который входит в золотой фонд разведки, становится своего рода реликвией, будоража воображение современников и исследователей, независимо от того, являлся ли разведчик их соотечественником или находился в стане врага.

И может быть, именно потому, что во все времена были великие разведчики, продемонстрировавшие неподражаемые образцы разведывательного искусства, не иссякает интерес со стороны общественности к одной из самых древних и уважаемых профессий на Земле.

Чем выше мастерство разведчика, тем на большее число отдельных элементов он способен раздробить любое мероприятие, тем красивее получится у него мозаика, составленная из этих элементов, тем неповторимее будет ее рисунок, а значит, тем труднее будет противнику постичь все тонкости его замысла и выявить приемы, с помощью которых этот замысел будет исполнен. Умение разделить целое на части, а затем из частей сотворить новое целое — едва ли не главное в профессии разведчика…

Вот и предстоящая мне операция была разложена нами на составные элементы. Схема ее проведения отличалась предельной простотой: войти в ресторан, встретиться там с Диком, взять у него документы, выйти из ресторана и доставить их в посольство. Самым легким в этой схеме был вход в ресторан, самым трудным — выход из него, все остальное было несколько труднее входа и несколько легче выхода.

Безусловно, я никогда бы не сумел осуществить все задуманное в одиночку. В этой операции, как и на всех других этапах «Контакта», я нуждался в помощи моих товарищей. Но если раньше я всегда мог на нее рассчитывать, то в этот раз все обстояло значительно сложнее: мне предстояло идти в ресторан одному, потому что никто из моих товарищей при всем желании помочь мне не мог. Уже с самого утра многие сотрудники нашего посольства и некоторых других учреждений находились под плотным наблюдением. Кроме того, мы не сомневались, что весь квартал, где находится ресторан «Карпаты», наверняка будут контролировать люди Бодена, и даже случайное появление там кого-либо из советских граждан может привести к срыву всей операции и вызвать немедленные ответные меры со стороны контрразведки.

Этот понятный любому здравомыслящему человеку вывод подсказывал и не менее понятное решение: привлечь к участию в операции кого-либо из не советских граждан, то есть иностранцев. Но кого? И где их взять? Ведь такой человек неизбежно станет объектом преследований со стороны контрразведки, а в подобных случаях она не очень-то церемонится в выборе средств. К тому же должна быть абсолютная уверенность в надежности этого иностранца, а абсолютная уверенность — вещь в нашем деле чрезвычайно редкая, и найти абсолютно надежного иностранца очень даже непросто. А если учесть, что нам был нужен не один такой иностранец, а несколько, то сложность задачи возрастала многократно.

Но нам удалось решить все эти проблемы, и решить весьма оригинально. Поэтому, когда я в девять с четвертью подъехал к ресторану «Карпаты», за исход операции я был относительно спокоен. Относительность же эта объяснялась тем, что в таких делах в любой момент может произойти любая неожиданность. И как тут быть абсолютно спокойным, тем более что ждет тебя не свидание с любимой женщиной, хотя и там может найтись повод для волнения, а встреча с представителем Центрального разведывательного управления, наделенным чрезвычайными полномочиями.

Я строил догадки, как бы поступили Палмер и Боден, если бы знали наши планы на сегодняшний вечер? Отказались бы от встречи со мной, а вместо нее организовали бы какую-нибудь провокацию и начали шумную антисоветскую кампанию в средствах массовой информации? Или с треском выдворили бы меня из страны? А может, пошли бы на мой арест? Или организовали бы похищение? Любой из этих вариантов был возможен, не исключался он и сегодня, хотя для этого совсем не обязательно приглашать меня в ресторан!

Как ни странно, но сегодня вечером ресторан «Карпаты» был для меня наиболее безопасным местом. И не только потому, что там было многолюдно, а потому, что среди этого многолюдья был всего один, но весьма могущественный человек, на которого я очень рассчитывал.

Перед тем как выйти из «вольво», я мысленно попрощался с прекрасным изделием шведских автомобилестроителей, верой и правдой прослужившим мне почти три года. Если все пройдет благополучно, а не верить в это я просто не имел права, мне больше не придется сесть за руль этой машины, да и вряд ли я увижу ее снова.

Захлопнув дверцу, я, не оглядываясь, прошел в ресторан, нисколько не сомневаясь, что не пройдет и минуты, как люди Бодена сделают так, чтобы моя машина не могла без их ведома и согласия тронуться с места. Конечно, они не станут резать покрышки или выводить из строя мотор, это грубо да и ни к чему, ибо при благополучном (для них!) исходе встречи я должен спокойно уехать домой, не заподозрив их ни в чем предосудительном. Они просто заблокируют мою машину, чтобы я не мог ею воспользоваться и неожиданно уехать.

Войдя в ресторан, я на несколько секунд задержался у зеркала, чтобы привести себя в порядок, и при этом бросил взгляд на находившийся справа от него светильник. Одна из лампочек не горела, и это означало, что обстановка в ресторане полностью соответствует условиям, необходимым для успешного проведения операции. Зафиксировав для себя этот факт, я поправил прическу, галстук и прошел в зал.

Первым человеком, которого я заметил, прежде чем ко мне подошел метрдотель, был сидевший недалеко от входа солидный господин с пышной шевелюрой седых волос и смуглым, выразительным лицом, в черном костюме с бабочкой.

Он скользнул по мне безразличным взглядом, и мы лишь на какой-то миг встретились с ним глазами, но этого было достаточно, чтобы я окончательно успокоился. Я никогда раньше не встречался с этим человеком и тем не менее сразу узнал его. Узнал по приметам, по фотографии, а еще по тому, что сегодня только он мог сидеть на том месте, где он сидел.

Он возглавлял региональную службу безопасности закордонных частей Организации украинских националистов, и звали его Терри Сердюк. Прежде чем занять этот высокий пост, он проделал непростой путь, начавшийся еще в сорок седьмом году. Именно тогда студент Львовского университета Тарас Сердюк узнал, что пришедшие на хутор, где жила его семья, чекисты и «ястребки» обвинили его отца в пособничестве бандитам, вывели его из хаты и расстреляли на глазах у жены и малолетних детей. Сердюк съездил на хутор, лично выяснил все обстоятельства смерти отца, после чего ушел в лес. Вскоре он примкнул к банде Ворона и сам стал бандитом по кличке Юрко.

Он рвался принять участие в бандитских вылазках, чтобы отомстить за гибель своего отца, но Ворон рассудил, что молодой, образованный парень, не одичавший еще от длительного пребывания в лесу, хорошо знавший Львов, принесет больше пользы в качестве связного и разведчика.

Так Юрко стал сотрудником оуновской «безпеки».

Однажды, отправившись вместе с двумя бандитами в город, он наскочил на чекистскую засаду. В короткой, но ожесточенной перестрелке оба попутчика Юрко были убиты, а сам он был ранен и схвачен чекистами. На допросе Юрко наотрез отказался отвечать на любые вопросы, приготовившись принять мученическую смерть, и вот тогда ему сказали, что он совершил глупость, бросив университет и уйдя к бандитам: его отца убили не чекисты, а переодетые боевики из банды Ворона, выдававшие себя за чекистов, и убили не за пособничество бандитам, а за отказ снабжать банду продовольствием и доносить на своих односельчан.

Юрко не поверил чекистам, но ему сообщили кое-какие детали и посоветовали вернуться в банду и самому во всем разобраться. Одновременно оказали ему медицинскую помощь и предложили, в случае если он убедится в правоте чекистов, не предпринимать никаких самостоятельных шагов, чтобы покарать убийц своего отца, а при очередном выходе во Львов дать о себе знать.

Так Юрко снова стал Тарасом Сердюком.

Вскоре в Закарпатье прибыл закордонный эмиссар ОУН, и Сердюк по заданию националистического подполья стал его проводником и телохранителем. Благодаря его «заботам», а вернее, при содействии чекистов, эмиссар успешно выполнил возложенную на него миссию и, возвращаясь за кордон, в знак благодарности захватил с собой и Юрко.

В сорок восьмом году Сердюк оказался в ФРГ, потом не столько по заданию ОУН, сколько по рекомендации чекистов работал в других странах, детально освещая деятельность украинских буржуазных националистов. Шли годы, и Сердюк, обремененный работой на ОУН и на КГБ и по этой причине не имевший ни жены, ни детей, загрустил по своей родной Украине, где проживали его братья, сестры и другие родственники. Руководство разведки удовлетворило его просьбу о возвращении на Родину, где планировалось его участие в крупном пропагандистском мероприятии по разоблачению антисоветской деятельности украинских буржуазных националистов, находящихся на содержании ЦРУ и других западных секретных служб. Перед отъездом в Советский Союз Сердюку предложили выехать в страну, где американская разведка принуждала неведомого ему Михаила Вдовина остаться на Западе, и помочь ему с честью выйти из этого сложного положения.

Полномочия Сердюка как шефа региональной службы безопасности распространялись и на эту страну, поэтому его приезд не выглядел необычным. На первой же встрече с Толей Сугробовым Сердюк предложил свой план, который и был принят нами практически без всяких изменений, поскольку все равно никто лучше него не смог бы решить все проблемы. Нас, правда, несколько смутило намерение Сердюка использовать, как говорится, втемную оуновских боевиков, но Сердюк заверил, что они ни за что не догадаются об истинной сути их участия в операции, а когда поймут, и меня и Сердюка в стране уже не будет. К тому же предоставлялся прекрасный шанс еще раз столкнуть оуновцев с покровительствующей им секретной службой натовской страны. Этот довод нам очень понравился, и план Сердюка был одобрен. В соответствии с этим же планом наиболее подходящим местом проведения операции оказался ресторан «Карпаты», где я и назначил Дику свидание.

Вот этому-то могущественному и беспредельно преданному нам человеку (одному!) и вверялись сегодня успех всей операции и моя судьба.

…В свое время, ознакомившись с делом Сердюка, я с удивлением узнал, что самое непосредственное отношение к его заброске за кордон имел мой первый наставник Максим Михайлович Гончаренко, более известный в кругу профессионалов как Макс. Этому человеку я был обязан очень многим, в том числе лучшими чертами в моем характере и определенными полезными навыками, необходимыми человеку моей профессии.

Когда мы познакомились, Максу было пятьдесят три года. Это был высокий, очень худой, будто сплетенный из длинных тонких мускулов и сухожилий человек, обладавший невероятной силой и потрясающей выносливостью.

В один из первых дней после моего прибытия на спецподготовку проходила сдача нормативов по программе офицерского многоборья, и Макс буквально потряс меня, когда пробежал стометровку с высокого старта чуть хуже тринадцати секунд.

Этот результат кое-кому может показаться вполне ординарным, но если учесть возраст Макса и то, что, кроме высокого старта, бежал он по гаревой, неухоженной дорожке захудалого стадиончика, да к тому же не в трусах и шиповках или хотя бы в тапочках, а в брюках и очень модных в ту пору китайских штиблетах, то показанное им время заслуживает восхищения.

На лыжах он вообще творил чудеса, на любой дистанции оставляя далеко позади почти всех своих подопечных, большинство которых были вдвое моложе его. В день своего пятидесятипятилетия он принял участие в лыжной эстафете четыре по пять километров и, пробежав в одиночку все четыре этапа, в соперничестве с десятью командами занял четвертое место.

Это был человек поистине легендарной судьбы и неслыханной отваги. Я мог бы посвятить ему целую повесть и, возможно, когда-нибудь еще сделаю это, но сейчас приведу только два эпизода из его богатейшей биографии, один из которых имеет самое непосредственное отношение к моему рассказу.

Первый относится к лету сорок третьего года, когда до начала сражения на Курской дуге оставались считанные недели.

Контрразведка «Смерш» получила информацию, что в одной из дивизий, стоявших во второй полосе обороны, за короткий отрезок времени, всего за каких-то пару месяцев, исчезли более десяти штабных офицеров, исчезли бесследно, без всякого шума. В процессе проверки этих фактов в поле зрения военных контрразведчиков попала молодая, очень красивая женщина, капитан медицинской службы, прибывшая с последним пополнением в полевой госпиталь.

Пока шло выяснение что к чему, непосредственную работу по проверке этого сигнала поручили майору Гончаренко. В армейский отдел контрразведки «Смерш» он прибыл тоже недавно, в этой дивизии его совершенно не знали, и потому он решил лично заняться этой врачихой, для чего оформил себе направление в штаб на должность офицера оперативного отдела.

Пока он ходил кругами возле этой знойной женщины, имевшей массу поклонников, и искал к ней подходы, число пропавших офицеров достигло дюжины. Наконец Макс сумел добиться расположения доктора и даже договорился с ней об интимном свидании вечером в ближайшем лесном массиве. Однако она оказалась очень скромной женщиной, проявляла вполне понятную озабоченность относительно своей репутации и поэтому поставила условие: никому о предстоящем свидании не говорить и вообще не трепаться о том, что между ними намечаются неслужебные отношения, иначе ни о каких свиданиях не будет и речи!

Макс принял ее условия, однако, учитывая поступившую к тому времени информацию, предпринял соответствующие меры предосторожности, чтобы их свидание не вышло за рамки интимных отношений. Но врачиха оказалась не только скромной, но и чрезвычайно изобретательной женщиной и так ревностно берегла свою честь, что в поисках укромного места в забитом войсками и техникой лесочке увлекла Макса несколько в сторону от места, где было выставлено оцепление. А поскольку в лесочке в этот вечерний час было темновато, наблюдатели вскоре потеряли их из виду.

Они уселись рядышком под большим деревом, но не успели обменяться и парой нежных слов, как сверху на Макса прыгнул здоровенный немец в пятнистом комбинезоне, ему на помощь подоспели еще двое, и втроем они скрутили и обезоружили майора Гончаренко. Когда он пришел в себя от крепкого удара по затылку, полученного в самом начале свидания, он услышал, как немцы обменялись с коварной врачихой несколькими фразами на чистейшем немецком языке, после чего она подалась в свой госпиталь, чтобы охмурить и передать в руки неприятеля очередную жертву любви, а немцы потащили связанного Макса к своему переднему краю.

Таким образом Макс оказался тринадцатым пленным. Рассчитывать на помощь не приходилось, и Макс стал думать о том, как самостоятельно выпутаться из этого деликатного положения. Думать приходилось быстро, потому что до немецкого переднего края, по расчетам Макса, было не более трехсот метров. Проанализировав ситуацию, он обнаружил, что у него заклеен пластырем рот и связаны руки, однако ноги не связаны, так как его несли два немца, причем один держал за связанные руки, отчего стягивавшая их веревка несколько ослабла, а второй за ноги. За связанные ноги держать ему было бы неудобно, поэтому их и не связали, посчитав, видимо, что и так доволокут куда следует. Третьего немца с ними не было, видимо, он шел впереди в качестве дозорного и заодно обеспечивал беспрепятственный проход к переднему краю через свое охранение.

Положение Макса было почти безнадежным, но не случайно он считался одним из лучших оперативников в армейском отделе контрразведки.

Оценив обстановку, Макс на весу резко сгруппировался, потом, подобно стальной пружине, так же резко распрямился и раскидал своих носильщиков в стороны. Моментально вскочив, он хорошо отработанным ударом длиннющей ноги достал того, кто держал его за руки, и надолго выключил его из борьбы за свою жизнь. Затем совершил вратарский бросок, снова сбил на землю успевшего приподняться немца, который держал его за ноги, и навалился на него своим жилистым телом.

Немец попытался достать нож, висевший у него на поясе, но ножны оказались зажатыми между сцепившимися телами, и немец никак не мог добраться до рукоятки. Если бы Макс стал его душить связанными руками, немец, пожалуй, все же успел бы вынуть нож, но Макс не стал терять время на бесполезную возню и своими железными пальцами разорвал ему кадык.

Пока немец исходил предсмертным хрипом, Макс отнял у него нож, освободил руки от веревки, а затем занялся первым немцем, который все еще находился в шоке после удара ногой в пах. И прежде чем третий немец, ушедший в дозор, сообразил, что произошло что-то неладное, Макс успел хорошенько связать свою добычу, вооружиться автоматом и занять удобную позицию.

Когда дозорный, обеспокоенный задержкой своих компаньонов, тащивших Макса, стал подавать всякие хитрые сигналы, а затем, так и не дождавшись ответа, вернулся на место жестокого поединка, Макс встретил его короткой автоматной очередью, после чего не мешкая собрал оружие, обшарил трупы и потащил пленного в расположение своей части.

Немедленно была арестована врачиха, заманившая Макса в ловушку. Она сначала возмущалась по поводу своего ареста, но, увидев Макса, стала давать показания и рассказала, что является агентом абвера, прошла подготовку в разведшколе и специально была внедрена в нашу воинскую часть, чтобы поставлять гитлеровцам штабных офицеров.

Рассказывая молодым разведчикам эту историю, Макс не забывал напоминать, насколько важно строго придерживаться согласованного плана мероприятия, поскольку любое отступление от него приводит к отключению одного или нескольких участников и может привести к срыву всей операции. При этом он, правда, не пояснял, в чем заключалось отступление от плана в случае с засланной в наши войска врачихой, и каждый из нас домысливал в зависимости от собственного понимания подобных ситуаций.

Второй эпизод, вернее, целая эпопея относится к послевоенному периоду.

Сразу после войны Макс был направлен в западные области Украины, где занимался ликвидацией остатков националистического подполья. В Карпатах тогда бродило немало жестоких, озверевших бандитов, оставшихся после разгрома дивизии СС «Галичина», карательного батальона «Нахтигаль», так называемой украинской повстанческой армии и других созданных гитлеровцами соединений. Они скрывались в схронах в малодоступных лесных массивах, которых было особенно много в «особом районе» на стыке Львовской, Станиславской и Тернопольской областей.

Макс и другие чекисты постоянно появлялись в горных селениях, на лесосеках, в дальних хуторах, работали с населением, с его помощью выявляя места дислокации банд и проводя чекистско-войсковые операции по их уничтожению.

Тогда-то на одной из бандитских троп он и повстречал члена оуновской «боевки» по кличке Юрко. Когда Юрко вместе с эмиссаром Центрального провода ушел за кордон, банда Ворона, агента фашистской разведки, в годы гитлеровской оккупации причастного к уничтожению цвета украинской интеллигенции, была блокирована и полностью уничтожена.

Казалось, давно пора уже привыкнуть к любым неожиданностям, но я все же никак не перестаю удивляться тому, как все иногда хитро закручивается в нашей работе! Когда-то Макс вернул жизнь и доброе имя украинскому хлопцу Тарасу Сердюку, и вот спустя много лет его «крестник» Терри Сердюк возвращает этот долг одному из воспитанников своего спасителя!..

Дик сидел за соседним столиком на двоих, поэтому я не стал вести пустые разговоры с метрдотелем и сразу направился к нему.

Как только я сел за столик, Дик подал метрдотелю знак, что можно накрывать, и спросил:

— Как дела, мистер Вдовин?

— О делах потом, — деловым тоном ответил я. — Сначала я хочу посмотреть бумаги!

Американцы умеют ценить деловых людей. Поэтому Дик достал из-под стола небольшой черный кейс, положил его на колени, открыл и вынул оттуда средних размеров конверт из плотной серой бумаги, точно такой, какой я когда-то обнаружил у дверей моей квартиры. С такого конверта началась эта история, таким конвертом и заканчивалась!

Дик снова закрыл кейс, поставил его на пол и только после этого протянул мне конверт.

Он не был запечатан. Сверху в нем лежали два новеньких американских паспорта. Я открыл первый из них и убедился, что он действительно оформлен на имя Вдовина Михаила Ивановича, о чем свидетельствовали не только моя фамилия и другие данные, но и моя фотография, наклеенная в положенном месте.

Я неторопливо пролистал весь паспорт и с заинтересованным видом рассмотрел все подписи, печати и визовые отметки. Затем так же неторопливо и внимательно я пролистал второй паспорт, оформленный на имя Вдовиной Татьяны Петровны, и убедился, что, как и положено, на фотографии, вклеенной в этот паспорт, моя жена запечатлена вместе с Иришкой. Впрочем, удивительного в этом ничего не было: фотографии, наклеенные в американские паспорта, были аналогичны тем, которые я сдал в консульское управление нашего МИДа.

Закончив просмотр паспортов и положив их на стол, я достал из конверта безотзывный аккредитив американского банка. Убедившись, что в аккредитиве действительно проставлена сумма в пятьдесят тысяч американских долларов и что он оформлен на предъявителя, я положил его рядом с паспортами.

Последним я достал из конверта сложенный вдвое лист плотной мелованной бумаги с водяными знаками. Развернув его, я сразу обратил внимание на броский заголовок «Специальный мандат» и темно-красный кружок диаметром пять или шесть сантиметров, из-под которого торчали два коротких двухцветных витых шнурочка. Я тут же узнал тисненую личную печать президента Соединенных Штатов, знакомую мне по неоднократно виденным в договорно-правовом отделе МИДа советско-американским договорам.

Но меня интересовала не только печать, но и текст, отпечатанный крупным латинским шрифтом с небольшим наклоном вправо. А текст гласил следующее:

«Настоящим предписываю Государственному департаменту и Службе иммиграции и натурализации Соединенных Штатов разрешить въезд и проживание в США в соответствии с законом № 110 нижепоименованным лицам:

Вдовину Михаилу Ивановичу — 1-му секретарю Посольства СССР;

Вдовиной Татьяне Петровне — его жене;

Вдовиной Ирине — его дочери;

а также гарантирую им предоставление американского гражданства и всех прав и свобод, которыми пользуются граждане США.

Поименованных лиц поручается сопровождать офицеру Центрального разведывательного управления США Ричарду Палмеру, на которого возлагается вся полнота ответственности за обеспечение их личной безопасности и благополучное и надлежащее оформление всех процедур в соответствии с законом № 110…»

«Так вот почему Дик не советовал мне с ним ссориться и заверял, что он мне еще пригодится! — подумал я. — Еще бы! Сам президент наделил его такими полномочиями!»

В заключительном абзаце «Специального мандата» говорилось:

«…Чрезвычайному и Полномочному Послу и Генеральному консулу Соединенных Штатов предписывается оказывать м-ру Палмеру всяческое содействие в успешном выполнении возложенной на него миссии».

Под текстом — коротенькая приписка: «Президент Соединенных Штатов» и соответствующая подпись.

Этот документ «повязал» их всех: и президента, и ЦРУ, и госдепартамент, и Службу иммиграции и натурализации, и посла вместе с генконсулом!

Пока я просматривал содержимое конверта, Дик не сводил с меня глаз, внимательно наблюдая за моей реакцией. Заметив, что я закончил чтение, он спросил:

— Ну как, это вас устраивает?

Я все так же неторопливо сложил вдвое документ и вместе с американскими паспортами и аккредитивом на пятьдесят тысяч положил его в конверт. Нежно поглаживая конверт рукой, словно наслаждаясь его содержимым, я посмотрел на Дика и ответил:

— О'кэй, теперь я вижу, что Си-ай-эй, — я четко, выделяя каждую букву английской аббревиатуры ЦРУ, произнес название ведомства, проявившего такую завидную оперативность, — действительно солидная фирма!

Я сказал это совершенно искренне, потому что ЦРУ сумело даже президента заставить служить своим интересам! Впрочем, в этом не было ничего удивительного: ходили слухи, что в молодости президент Соединенных Штатов был осведомителем то ли ФБР, то ли ЦРУ, так что, видимо, давно был приучен выполнять подобные просьбы.

Дику понравился мой ответ. Он покровительственно улыбнулся и сказал:

— В таком случае вызывайте поскорее вашу семью и — милости просим!

По знаку Дика к нашему столу подскочил официант, открыл бутылку и наполнил бокалы шампанским.

Произошло это очень кстати. Если бы Дик не догадался заказать шампанское, мне пришлось бы самому сделать этот заказ, а значит, потерять время, расписанное сейчас по минутам. К тому же Дик наверняка в обстановке доверия, установившейся после просмотра документов, начал бы задавать мне вопросы, на которые я не собирался ему отвечать. Теперь же партия переходила в форсированное окончание.

Дик первым поднял свой бокал и произнес короткий, но эффектный тост:

— Майк, я предлагаю выпить за ваш бизнес!

Я не торопился брать свой бокал, потому что это был сигнал к началу важнейшего и самого сложного этапа мероприятия, который назывался «выход из ресторана». Три предыдущих этапа: вход, встреча и получение документов прошли удачно, и теперь, прежде чем подать сигнал, я еще раз отфиксировал в памяти расположение конверта, бутылки, Дика, официанта, Сердюка, посетителей ресторана, прикинул направление своего движения и лишь после этого взялся за бокал.

Я очень люблю шампанское и с удовольствием выпил бы вместе с Диком по поводу успешного завершения операции, но я не стал этого делать, да и не успел бы, поскольку в тот момент, когда мои губы коснулись бокала, в зале ресторана внезапно погас свет.

Все дальнейшее происходило настолько быстро и четко, как будто многократно репетировалось на месте событий. Все посвященные в суть операции участники действительно репетировали, только не на месте, а по схеме, любезно нарисованной Сердюком. Еще в ходе этих репетиций у меня возникла мысль первым движением схватить не конверт, а бутылку и на прощание врезать Дику по черепу. Но после тщательного обдумывания всех возможных последствий и консультаций со Скворцовым я отказался от этого варианта, хотя он и казался мне весьма перспективным. И отказался не столько потому, что сначала следовало по логике операции хватать не бутылку, а конверт с документами, ради которых я и пришел в ресторан, и даже не потому, что не к лицу образованному и в общем-то достаточно воспитанному человеку, тем более дипломату, заниматься международным хулиганством.

Главным аргументом было то, что мы имели на Дика кое-какие виды и хотели, чтобы он вышел из этой истории в полном здравии и с минимальными потерями, то есть без серьезных повреждений, которые в дальнейшем могли бы отразиться на его моральном и физическом состоянии и служебной карьере.

В наступившей кромешной темноте я моментально схватил конверт и устремился по пути, известному только мне и Сердюку. На ходу я расстался с конвертом, потому что выбираться с ним из ресторана при всей гарантированной безопасности моего бегства было бы просто неразумно: в случае моего задержания меня уже ничто не спасет от крупных неприятностей, а если при мне не будет этих документов, то я смогу еще поторговаться.

За моей спиной раздавались вопли публики, звенела посуда, опрокидывались столы и стулья, в разных местах зала вспыхивали драки — то есть все происходило именно так, как срежиссировал этот спектакль Сердюк. Где-то там, в этой мятущейся, охваченной паникой толпе, рыча от ярости и разбрасывая в стороны перепуганных женщин и дерущихся мужчин, рвался к выходу из ресторана осатаневший Дик. Почему именно к выходу? Да потому, что в первую минуту, ослепнув от неожиданно наступившей темноты, он инстинктивно устремился туда, куда по обывательской логике должен был броситься и я. Но уже во вторую минуту моя мгновенная реакция на отключение света и столь же мгновенное исчезновение в заданном направлении должны были навести его на мысль, что все происходящее в ресторане не является нелепой случайностью, ибо это комбинация по захвату важных документов, организованная на высоком профессиональном уровне, а следовательно, все попытки перехватить меня на выходе из ресторана или у машины обречены на неудачу, потому что настоящий профессионал всегда уходит в противоположном от выхода направлении.

И тогда Дик понял, что, несмотря на то что в ресторане и вокруг него были люди Бодена, мне все равно удастся уйти и что теперь его ждут крупные неприятности. Он громко выругался и прекратил бесполезную погоню.

Но мне было не до Дика и его переживаний. Я мчался по вызубренному на память и многократно мысленно пройденному маршруту, в несколько прыжков преодолевал коридоры, короткие лестничные марши, полуподвальные и подвальные переходы, в двух местах предусмотрительно приготовленными брусьями закрыл за собой двери, чтобы отсечь возможную погоню, хотя ни один из посетителей ресторана без предварительной подготовки ни за что не повторил бы этот замысловатый маршрут.

К ручке одной из дверей, ведущей в подземную галерею, был подвешен электрический фонарик, но это было так, на всякий случай, если в подземной галерее, по которой мне предстояло пробежать заключительный участок маршрута, вдруг не окажется света. Но свет горел, фонарик был мне не нужен, но я все же прихватил его с собой и бежал до тех пор, пока не увидел еще одну дверь, закрытую на внутренний засов. Отодвинув засов, я открыл дверь и оказался в маленьком глухом дворике за два квартала от ресторана «Карпаты».

Здесь не было кустов, но тем не менее «случайно» стояла задрипанная маленькая машинка неизвестной мне марки с местным номером. Если бы я не знал, что эту машинку к операции готовили отличные механики, я бы, наверное, усомнился в ее способности вообще тронуться с места, не говоря уже о том, что мне предстояло проделать на ней значительную часть пути до советского посольства.

Но я это знал, поэтому не удивился, когда мотор завелся с полуоборота и глухо заурчал сотней лошадиных сил. Мощность мотора явно не соответствовала размерам машины, но меня это тоже не удивило: мощный мотор гарантировал ей хорошее стартовое ускорение и возможность ухода от любой погони.

Я бросил фонарик на сиденье, быстро снял пиджак, сорвал галстук, напялил на себя замызганную кожаную куртку, валявшуюся на сиденье, из «бардачка» вытащил такую же замызганную кепку и таким образом в считанные секунды изменил свой внешний вид.

Затем я рывком тронул машинку с места и выскочил из дворика на улицу, ведущую в сторону посольства. Сделав несколько поворотов, я убедился, что за мной никто не едет, хотел снизить скорость, но мое возбуждение требовало выхода, и я гнал по пустынным улицам до тех пор, пока не оказался на маленькой улочке в аристократической части города. Приткнувшись к тротуару возле мусорного бака, чтобы моя машинка не бросалась в глаза рядом с шикарными лимузинами жителей аристократического квартала, я не стал глушить мотор, чтобы в любой момент уехать.

Через несколько минут с противоположного по ходу моего движения конца улочки показался знакомый мне «форд-таунус» с дипломатическим номером, за рулем которого сидел Толя Сугробов. Он дважды мигнул мне фарами, давая знать, что за ним нет «хвоста» и я могу спокойно к нему перебираться.

Заглушив мотор, я бросил ключи под сиденье водителя, и, когда «форд» поравнялся со мной и Толя предусмотрительно открыл заднюю дверцу, я, прихватив на всякий случай пиджак и галстук, быстро вскочил в его машину и лег на пол между передним и задним сиденьями.

Еще через пять минут Толя въехал в заблаговременно открытые ворота советского посольства, сделал дугу вокруг основного здания и остановился у служебного входа…

 

15

Когда я поднялся в кабинет шефа, Скворцов метался по нему, как узник по камере смертников накануне визита священника для последней исповеди.

— Ну как, Миша?! — бросился он ко мне, схватил за плечи и тряхнул с такой силой, что я чуть не прикусил себе язык. За все время нашей совместной работы он впервые назвал меня вот так, по имени, и это, несомненно, означало, что настоящее дело наконец-то сблизило нас окончательно. Лучше поздно, чем никогда!

— Вроде жив, Андрей Петрович, — не слишком уверенно ответил я, как будто все еще сомневался, что нахожусь в своем родном посольстве, где меня не достанут ни Дик, ни Боден, ни его специалисты по всяким «деликатным» делам.

— А где документы? — задал Андрей Петрович нелепый вопрос, подзабыв, видимо, за время тревожного ожидания каким путем они будут доставлены в посольство.

Но я даже в мыслях не стал осуждать его за эту забывчивость. Я хорошо представлял себе, в каком состоянии находился шеф в то время, пока я рассиживался с бокалом шампанского в руке в компании с моим американским другом. Это как в спорте: в сто раз легче самому быть на игровой площадке, чем сидеть на скамейке запасных и ждать исхода поединка.

— Все было, как условились, — успокоил я шефа. — Как только погас свет, я сразу же передал документы Сердюку, а сам — на улицу, в машину и сюда!

— А Анатолий Степанович где?

— Он внизу, занял позицию у телефона.

Шеф постепенно приходил в себя, но в его следующем вопросе все еще угадывалось волнение за исход операции:

— А как обстановка в городе?

— Пока все спокойно. И вокруг посольства тоже… Да не волнуйтесь вы так, теперь все будет нормально! — попытался я его успокоить, чувствуя, как меня самого постепенно начинает бить мелкая дрожь — вполне естественная реакция на только что пережитые потрясения.

— А я и не волнуюсь, с чего ты взял? — даже в этот непростой момент Андрей Петрович держался, как и подобает резиденту. — Шуму в ресторане много было?

— Да как сказать, — уклончиво ответил я, потому как не располагал достоверной информацией. Если какой шум и был, а он, по задумке Сердюка, должен был обязательно быть, чтобы облегчить мне уход из ресторана, то все это происходило уже тогда, когда я был на пути в посольство.

— Затея Сердюка с этой дракой никогда мне не нравилась, — словно прочитав мои мысли, сказал шеф. — Начнут допрашивать его хлопцев, могут докопаться до сути дела!

— Ну и пусть! — с известной долей беспечности заявил я. После удачного ухода из ресторана я был в восторге от замысла Сердюка и особенно от его исполнения, и все побочные явления казались мне теперь делом достаточно второстепенным. — Кто теперь от этого пострадает? Кроме хозяина ресторана — никто! Да и у него все застраховано, так что он тоже внакладе не будет. Еще и подзаработает на этом. Такая реклама!

— Ну-ну, посмотрим, — неопределенно выразился шеф, сел за стол и посмотрел на часы. — Расскажи хоть, как там все произошло.

Удивительное дело! Я более или менее точно рассказал ему все, что произошло до того момента, когда в ресторане выключился свет, но не мог воспроизвести ни одной достойной внимания детали своего поведения в момент бегства из ресторана, пока не увидел машину Толи Сугробова. Видимо, перед тем как погас свет, я включил автопилот и затем действовал автоматически по заложенной в меня программе. Все, что происходило вокруг меня во время моего бегства, находилось где-то за порогом сознания, и нужно было какое-то время, чтобы снова все вспомнить. А пока я не мог рассказать ничего существенного, кроме того, что все обошлось благополучно.

Когда я закончил свой несвязный рассказ и ответил на дополнительные вопросы шефа, мы замолчали и стали ждать. Ничего другого в этой ситуации нам все равно не оставалось…

Специфика работы разведчика состоит в том, что в ней почти не бывает пауз. Непосредственный исполнитель того или иного мероприятия, хочет он этого или нет, а чаще всего не хочет, а вынужден в силу большой личной ответственности за успех порученного дела постоянно думать о нем, вживаясь в ситуацию до такой степени, что начинает ощущать ее всеми органами чувств, включая интуицию. Что касается руководителей, ответственных, как правило, за несколько операций, то у них вообще нет ни минуты покоя, когда они могли бы расслабиться и не думать о деле, потому что в каждую минуту кто-то из их подчиненных находится в соприкосновении с врагами и друзьями нашего государства, причем еще неизвестно, при соприкосновении с кем из них отмечается более благоприятное соотношение положительных и отрицательных эмоций.

Когда-то я вычитал одно интересное изречение: любимая работа — это хорошо оплачиваемое хобби. Лучшее определение для разведывательной работы трудно придумать! И не только потому, что у разведчиков неплохая зарплата, а потому, что эта работа должна быть действительно чем-то вроде хобби, которым не только нужно, но и очень хочется заниматься постоянно.

Есть, конечно, и другие взгляды на эту профессию.

Довелось мне как-то разговаривать со знакомым сотрудником отдела кадров, и он рассказал такую историю. В одно очень престижное учебное заведение, где учатся преимущественно выходцы из «хороших» семей, занесло как-то рабочего парня, прошедшего суровую жизненную школу. Видимо, он был принят в это «избранное» общество, чтобы продемонстрировать демократичность и доступность подобных учебных заведений, элитарность которых уже давно раздражала советскую общественность. И вот, когда подходила к концу учеба, с этим парнем встретился наш кадровик и предложил ему работать в разведке. Парень подумал и отказался, посчитав себя недостаточно пригодным для такой трудной и ответственной работы.

О его беседе с кадровиком каким-то образом прознали пронырливые друзья, те самые выходцы из «хороших» семей, и подняли его на смех. А один так прямо и сказал ему:

— Дурак ты, что отказался. В разведке сейчас служить модно!

Вот эта проклятая мода и стала в основном виновницей того, что нет-нет да и попадают в разведку люди не только малопригодные, но и недостойные заниматься этим делом. Употребляя их терминологию, они очень быстро «выпадают в осадок». А на нашем профессиональном языке — это и есть тот самый балласт, от которого, как говорится, никакой пользы, кроме вреда. Среди этого балласта и находят чаще всего наши враги тех, кто способен пойти на предательство.

Что же влечет в разведку таких людей? А прежде всего некоторые внешне привлекательные атрибуты этой профессии: кажущаяся свобода и независимость поведения за границей, возможность, как им кажется, бесконтрольно бывать где угодно и встречаться с кем угодно, а главное, те самые материальные блага и преимущества, которые в силу служебной необходимости положены сотрудникам разведки. Это и несколько более высокая зарплата, чем у других категорий загранработников, и более просторные и благоустроенные квартиры, и машины иностранных марок, и кое-что еще, о чем бы мне сейчас не хотелось говорить.

О том, каких физических и моральных усилий, какой самоотдачи требует разведывательная работа, с каким напряжением и риском она связана, о том, что нужно фактически работать на двух работах, и везде хорошо, они, конечно, задумываются гораздо меньше или не думают вообще: их интересует не работа, а возможность называться разведчиком и козырять этим званием в той среде, где это считается модным. Для них разведывательная работа действительно превращается в хобби, только в самом обывательском значении этого слова, потому что все основное время и силы у них уходят на обеспечение личного благополучия.

А вот для одного моего товарища это «хобби» едва не закончилось трагически, если считать трагедией только смерть, а все остальное детскими забавами.

Произошло это в одной стране, где было много американских военных баз. Однажды моему товарищу понадобилось по делам службы выехать в маленький городок недалеко от границы с сопредельным государством, против которого и были направлены все эти базы. Его поездка не была тайной для американцев, потому что он заблаговременно запросил на нее разрешение у местных властей, то есть фактически у американцев, поскольку режим в этой стране был проамериканский. И американцы решили воспользоваться этой благоприятной возможностью и немного «позабавиться»: на участке дороги, представлявшей собой высокую насыпь через обширную заболоченную местность (а болот в этой стране хватало!), при попытке обгона колонны американских военных грузовиков «хонда», на которой ехал разведчик, была взята в «коробочку», то есть зажата между двумя грузовиками. При этом передний грузовик не давал совершить обгон, а задний аккуратненько подталкивал «хонду» под него. Дорога в этом месте была узкой, по обеим сторонам болото, свернуть, обогнать или остановиться невозможно.

Закончились эти «игры» тем, что легковушка была расплющена между грузовиками, как консервная банка. Вынуть моего товарища из этой груды покореженного металла удалось только с помощью газорезки, на что потребовалось почти полдня, потому что даже с газорезкой подступиться к тому, что еще несколько часов назад было «хондой», было не так просто. Резать ведь приходилось в нескольких сантиметрах от истерзанного, но живого тела.

Когда кузов наконец разрезали и вынули моего товарища, у него оказались раздавленными обе ноги, поврежден позвоночник, и он больше месяца провалялся в реанимации, пока смогли отправить его в Москву, правда, без особых надежд на благополучный исход.

Он все же выжил, но был полностью парализован и в тридцать четыре года стал инвалидом первой группы. Дорого обошлась ему эта «мода»!

Знаю я и еще один случай, происшедший на заре деколонизации Африки. Один из разведчиков был направлен в самый центр континента, где шла гражданская война. Ему было поручено разобраться в действительных целях, к достижению которых стремились несколько противоборствующих группировок, потому что на словах все они были за независимость и демократическое развитие, однако это не мешало им заниматься взаимным истреблением.

Вопрос о целях был далеко не праздным: нашему правительству необходимо было определить свою позицию в вопросе о признании того или иного движения в качестве единственного и законного представителя своего народа в ООН и об оказании ему соответствующей поддержки.

Выполняя это задание, разведчик определил, кто из лидеров является истинным борцом за национальную независимость, а кто ставленником неоколонизаторов, и, как журналист, поведал об этом мировой общественности. И тогда лидер скомпрометированной группировки не без подсказки тех, кто стоял за его спиной, приказал арестовать советского журналиста и посадить его в тюрьму. Но этого ему показалось мало: за время более чем двухмесячного заточения разведчика трижды выводили на ложный расстрел, каждый раз обставляя эту процедуру настолько достоверно, что ему и в голову не приходило, что все это организовано только с целью оказания на него психического воздействия. В последний раз даже сам лидер, ставший впоследствии президентом страны, не отказал себе в удовольствии дать очередь из автомата поверх его головы.

В итоге все обошлось, и после настойчивых требований Советского правительства разведчик был освобожден, но эти ночные прогулки к стене одного из бараков военного лагеря, изрешеченной пулями и забрызганной кровью жертв регулярных экзекуций, не прошли для него бесследно.

Спустя много лет мне довелось с ним поговорить об этих его злоключениях, и я спросил, о чем он думал, стоя под дулами автоматов и глядя в черное африканское небо, усыпанное невероятно яркими звездами. Честно говоря, я не ожидал, что он ответит, будто думал о Родине, о долге и других высоких материях, потому что вопрос этот был задан ему не на встрече со школьниками и не на научно-практической конференции по военно-патриотическому воспитанию молодежи, а в частной беседе между двумя профессионалами с глазу на глаз. Я не ошибся, хотя его ответ поразил меня своей неожиданностью: он ответил, что в тот, как он считал, последний вечер в своей жизни думал о женщине, которая его очень любит и ждет.

Насколько я понял, он имел в виду не свою жену, потому что тогда бы он просто сказал, что думал о своей жене. Но даже в душе я не осудил его за такие «аморальные» мысли: перед смертью каждый человек имеет право думать о чем угодно, и осуждать его за это нельзя! А что касается Родины и долга, то это в каждом из нас на всю жизнь, и совсем необязательно вспоминать об этом по таким пустяковым поводам, как расстрел. Если бы это было не так, он просто не поехал бы в Африку!

А еще он мне сказал, что в такой момент, как расстрел, обязательно нужно вспомнить что-нибудь самое дорогое из прожитой жизни. Это воспоминание должно быть сильным и ярким, как вспышка тропической молнии, только тогда оно удержит тебя на ногах, не позволит упасть на колени перед палачами.

Интересно, а о чем буду думать я, если и со мной случится нечто подобное, если мне повезет и перед смертью у меня будет одна свободная минутка, чтобы успеть вспомнить свою жизнь и выбрать из нее событие или факт, достойный такого исключительного момента?

Не знаю, да и не могу знать, заранее это угадать невозможно. Мне кажется, что эта мысль, это воспоминание придет в голову неожиданно и только тогда, когда жить мне действительно останется всего минуту.

Чтобы узнать, о чем ты подумаешь перед расстрелом или в другой подобной ситуации, надо в ней оказаться! Но теперь, прожив большую и, пожалуй, лучшую часть своей жизни (впрочем, кто знает, лучшая ли она!), я твердо верю, что у меня найдется какая-нибудь интересная мысль, какое-нибудь достойное момента воспоминание, ведь кое-что примечательное было и в моей жизни, в том числе и женщины, которые меня любили, и, я надеюсь, некоторые из них любят до сих пор.

А вот о чем будут думать те, кто пришел в разведку потому, что это модно, кто искал привилегий или благ? А ведь таких случаев, когда разведчика в прямом или переносном смысле «ставят к стенке», к сожалению, не так уж мало. Нельзя, конечно, сказать, что они случаются каждый день, но случаются, и от этого никуда не уйдешь. И если бы мы почаще об этом рассказывали, пусть не всем, а только тем, кто собирается стать разведчиком, меньше бы попадало к нам случайных и недостойных людей, которые загадили славную историю советской разведки и от которых мы имеем одни неприятности. Впрочем, по-моему, я уже начал повторяться…

А пока мы сидели с шефом и ждали, когда придет Толя Сугробов. Ему предстояло дождаться телефонного звонка, который и должен был подвести окончательный итог операции «Контакт».

Дело в том, что, получив от меня конверт с документами, подготовленными американской разведкой, Сердюк должен был вслед за мной, но только через общепринятый выход, выйти из ресторана и в сопровождении своих телохранителей уехать в аэропорт, где у него были заблаговременно забронированы места сразу на несколько самолетов, вылетающих в различных направлениях.

Воспользовавшись ближайшим по времени рейсом, он должен был вылететь в любую страну, а оттуда по только ему одному известному маршруту добираться в Союз.

Но, прежде чем сесть в самолет, Сердюк должен был оставить в заранее подобранном месте документы и условной фразой сообщить об этом на квартиру Толи Сугробова, а оттуда эта информация должна была, и тоже условной фразой, поступить в советское посольство.

Все это следовало проделать с максимальной быстротой, пока контрразведка не сообразила что к чему и не перекрыла аэропорт. Впрочем, и мы, и Сердюк очень рассчитывали на то, что в считанные минуты, прошедшие после моего исчезновения из ресторана «Карпаты», в обстановке неизбежного замешательства и паники по случаю утраты документов контрразведка ни за что не догадается о той роли, которая во всем этом деле отводилась шефу региональной службы безопасности, столь известному и уважаемому человеку среди руководителей секретных служб разных стран.

Но чем черт не шутит, когда спят ангелы-хранители, покровительствующие советской разведке! И пока Сердюк болтался где-то в городе, дурача контрразведку и собственных телохранителей, нам всем было ужасно неспокойно, потому что могло произойти всякое, чего в обычной обстановке не произошло бы никогда.

Напряженную тишину нарушил резкий телефонный звонок. Шеф схватил трубку внутреннего телефона:

— Слушаю… А что на третьем мониторе?.. То же самое?.. Подожди минуту, Анатолий Степанович…

И пока Сугробов продолжал с помощью замкнутой телевизионной системы вести наблюдение, шеф зажал трубку рукой и обратился ко мне:

— У посольства появились патрульные машины полиции. Видимо, наконец спохватились и теперь пытаются перехватить тебя. Что будем делать?

«Ага, опомнились, голубчики!» — не без злорадства подумал я и представил себе взбешенного Бодена и его людей, которые, подобно котам, нализавшимся валерьянки, метались сейчас по всему городу.

— Ждать, пока не позвонит Сердюк, — сказал я, потому что, как и шеф, совершенно не представлял, что можно сделать в этой ситуации, да и нужно ли что-нибудь предпринимать, пока у нас нет информации о судьбе документов, из-за которых и поднялась вся эта кутерьма.

Шеф убрал руку с микрофона и сказал в трубку:

— Вот что, Анатолий Степанович! Продолжай наблюдение. Если будет что-нибудь новенькое, дай знать… Ну, договорились!

Шеф положил трубку и с тревогой посмотрел на часы.

Я на часы не смотрел, потому что хорошо знал, что это бесполезно: когда чего-нибудь очень ждешь, время словно останавливается, и чем чаще смотришь на часы, тем медленнее оно идет.

Когда дверь кабинета распахнулась и на пороге появился сияющий Толя Сугробов, я готов был кинуться на него еще резче, чем это сделал Андрей Петрович, когда вошел я.

Не в пример мне шеф воспринял его приход намного спокойнее, возможно, оттого, что просто устал волноваться и от всего пережитого уже находился в заторможенном состоянии.

Итак, Толя вошел, и первое, что сразу бросилось нам в глаза, — это его сияющее лицо. Такие лица бывают у любителей игры в «Спортлото», после того как они отгадают минимум пять номеров, а также у молодых разведчиков, которые успешно справились с ответственным заданием или получили очень ценную информацию.

У «стариков» на такие улыбки иногда просто не остается сил.

— Наконец-то, Анатолий Степанович! — удовлетворенно сказал шеф.

— Все прошло как по нотам! — не вдаваясь в лишние детали, сразу успокоил его Толя. — Документы на месте!

При этих словах я почему-то подумал про аккредитив американского банка. Конечно, пятьдесят тысяч долларов не ахти какая сумма, в наших мероприятиях иногда фигурируют суммы намного значительнее, чем эта, но все-таки приятно, что мы сумеем с лихвой возместить наши расходы, понесенные в связи с делом Рольфа.

И в том, что мы внесем эти деньги в казну, была своя справедливость: не должно же государство нести убытки из-за наших экспериментов, особенно в твердо конвертируемой валюте, с которой в нашей стране такая напряженка!

Что касается Андрея Петровича, то в эту минуту, я был уверен, он подумал о «Специальном мандате», содержание которого я ему процитировал практически дословно и который произвел на него незабываемое впечатление.

— А что вокруг посольства творится! — тем временем рассказывал Толя. — Такое столпотворение, как будто вся полиция брошена на твои поиски. Словно за террористом знаменитым гоняются!

— Да он для них сейчас хуже любого террориста! — усмехнулся шеф и заметно повеселевшим голосом сказал: — Ну что, дорогие мои друзья, поздравляю вас с успешно проведенной операцией! А тебя, Михаил Иванович, особо. Теперь можно отдыхать.

— Мне еще предстоит собирать вещи, — без особого энтузиазма заметил я. — Отдыхать буду в самолете.

С этими словами я достал из кармана ключи от «вольво» и протянул их Толе:

— Попроси завтра кого-нибудь из шоферов забрать машину от ресторана. Мне она больше не понадобится.

— Да, кстати, о самолете, — вспомнил шеф. — Будем звонить Бодену или нет?

— Будем! — твердо ответил я. — Зачем нам в аэропорту всякие нежелательные инциденты?!

— Ну что ж, тогда звони, — согласился шеф. — Твои друзья, тебе с ними и разговаривать!

Я снял трубку внутреннего телефона и, когда услышал голос Валерия Ивановича, по счастливому совпадению дежурившего в этот ответственный момент в посольстве, сказал:

— Валерий Иванович, соедини-ка меня с городом.

Это была последняя услуга, которую мой верный партнер по футбольному полю и некоторым другим местам спортивных и неспортивных баталий мог мне оказать.

Снова положив на рычаг трубку внутреннего телефона, я включил городской телефон, который был обычно отключен, чтобы контрразведка не могла с его помощью прослушивать кабинет шефа. Услышав гудок, я первый и последний раз в своей жизни набрал служебный номер заместителя начальника Управления национальной безопасности. Я рассчитывал насладиться изумлением Бодена, когда он вдруг услышит мой голос, но трубку совершенно неожиданно для меня поднял Рольф.

— А, это вы, коллега? — довольно ехидно спросил я, соображая, что могло случиться с Боденом и какие коррективы в связи с его отсутствием следует внести в мою прощальную речь.

— Что вы там натворили? — заговорил Рольф таким тоном, как будто речь шла о детских шалостях, а не о крупном провале. — Откуда вы говорите?

Видимо, до Рольфа еще не дошла вся неотвратимость случившегося, раз он задавал мне такие глупые вопросы, поэтому я решил сразу объяснить ему, где я и что из этого следует:

— Не волнуйтесь за меня, коллега, я говорю из советского посольства. Так что оцепление и все прочие меры уже ни к чему, их можно отменить!

Рольф на другом конце провода молчал, и мне показалось, что с ним, как и с Боденом, тоже что-то случилось.

— Вы меня слушаете, Рольф? — на всякий случай решил спросить я.

— Да-да, говорите! — быстро ответил Рольф, и я понял, что они записывают меня на магнитофон. И мне захотелось оставить им на память не только свой голос, но и кое-какие указания, чтобы наше расставание было столь же эффектным, как и наше знакомство и все последующие отношения.

— Завтра утром я улетаю в Москву, коллега, хотел с вами попрощаться и поблагодарить вас за все. Вы очень нам помогли!

— Я не понимаю вас, — заикаясь, пролепетал Рольф, который, наверное, был уже не рад, что наш разговор записывается на магнитофон.

— Ничего, со временем поймете, коллега, — пообещал я, намертво впечатывая каждое слово в магнитную ленту. — И передайте Бодену, — сказал я, окончательно потеряв надежду пообщаться с седовласым красавцем, — чтобы он не вздумал мешать мне сесть в самолет, иначе мы прямо в аэропорту устроим пресс-конференцию и выложим журналистам все бумаги. А заодно и запись моей беседы с Палмером! Вы меня хорошо поняли?

— Майк, не делайте этого, — раздался в трубке умоляющий голос Дика. — Я обещаю — вас никто пальцем не тронет!

— А, это вы, Дик? — обрадовался я. Видимо, он окончательно взял на себя руководство местной контрразведкой. — Хочу дать вам дружеский совет: никогда больше не пытайтесь вербовать советских граждан! В следующий раз это кончится для вас еще большими неприятностями! Ну и раз уж вы там все вместе — бай-бай, мои дорогие друзья!

Пока я произносил свою прощальную речь, шеф взял шифрблокнот и написал коротенькую телеграмму:

«Мероприятие „Контакт“ завершено успешно. Сегодня рейсом Аэрофлота Вдовин вылетает в Союз и лично доложит о результатах. Полученные в ходе мероприятия документы будут направлены в Центр ближайшей диппочтой».

 

16

Меня провожал почти весь мужской состав посольства. Правда, со стороны это выглядело так, как будто провожали не меня, а артистов балета Большого театра, улетавших по счастливому совпадению в Союз тем же рейсом Аэрофлота. Они об этом, конечно, не догадывались и принимали эти теплые проводы исключительно на свой счет.

Я скромно стоял среди обласканных вниманием звезд советского балета, которых плотным кольцом окружили благодарные ценители их таланта, и через головы миниатюрных балерин поглядывал по сторонам, ожидая, что вот-вот появятся Боден и его не разбирающиеся в балете сотрудники и испортят нам все впечатление от успешно закончившихся гастролей.

Несколько раз пробежал озабоченный представитель Аэрофлота, артисты балета пришли в легкое возбуждение, и до меня донеслись слова о том, что вылет задерживается по техническим причинам. В голову полезли разные нехорошие мысли.

Но время шло, Боден не появлялся, вскоре наконец объявили посадку, и я, зацелованный друзьями, словно примадонна Большого театра, в сопровождении генерального консула и еще нескольких товарищей проследовал на летное поле. Но на душе по-прежнему было неспокойно. Я шел к самолету и вспоминал, как однажды моему коллеге понадобилось быстренько исчезнуть из одной африканской страны.

Он без помех сел в самолет, и самолет даже взлетел, но неожиданно столкнулся с грифом, повредил локатор и вынужден был снова приземлиться. Пока чинили локатор, обстановка вокруг него резко осложнилась, и нам стоило большого труда вызволить его из переделки, в которую он попал из-за какой-то неразумной птицы.

Но в этой стране грифы не водились, мы благополучно взлетели и вечером того же дня были в Москве…

А еще через несколько дней, подробнейшим образом отчитавшись за проделанную работу, я уже отдыхал с женой в сочинском санатории имени Дзержинского.

Тем, кому не довелось и, возможно, никогда не доведется отдыхать в этом санатории, поясню, что все четыре корпуса, расположенные вокруг фонтана чуть ниже здания столовой, если встать лицом к Черному морю, имеют не только свои порядковые номера с первого по четвертый, но еще и имена собственные. Эти имена были придуманы еще в давние послевоенные времена острословами из числа отдыхающих чекистов. Один из корпусов получил название «Коварство и любовь», другой «Песок и глина», есть еще «Дворянское гнездо» и «Собака на сене».

Почему они были так названы, тому, кто хоть раз отдыхал в наших санаториях или домах отдыха, догадаться не сложно, обладая даже весьма заурядным воображением. Впрочем, на отдыхе у всех, за редким исключением, это самое воображение разыгрывается с необычайной силой.

Нас с Татьяной поселили в корпусе, в котором большей частью отдыхали сотрудники с женами, за что он и был прозван «Собака на сене».

Однажды утром я лежал на пляже и нежился под нежарким сентябрьским солнцем, ожидая, когда с мацесты вернется Татьяна, чтобы, вопреки строжайшим запретам врачей, сразу же после омовения в ванне затащить ее в море. Мне удалось отвертеться от всяких процедур, хотя мой лечащий врач категорически настаивал на этом, обнаружив у меня «крайнее истощение нервной системы», и поэтому я большую часть светового дня торчал на пляже.

Подходила к концу третья неделя нашего отдыха, я в отличие от Татьяны успел уже неплохо загореть, хотя у меня оставались еще значительные резервы…

С этой моей способностью здорово, до неприличия загорать связана одна забавная история.

Примерно через год после описываемых событий меня направили работать в одну африканскую страну, где я опять-таки в силу своих профессиональных устремлений задумал подружиться с одним очень симпатичным аборигеном моих лет. Главным для меня, конечно, была не его экзотическая внешность и даже не одинаковый возраст, а то, что он по счастливому совпадению занимал пост заместителя начальника местной службы безопасности. Я довольно часто встречался с ним по служебным делам, стараясь на этой благодатной почве перевести отношения на неофициальную основу. Но у меня ничего не получалось: несмотря на все мои телодвижения, абориген строго придерживался требований должностных инструкций и ни на какие частные беседы с иностранцем, пусть и представителем дружественной страны, не соглашался.

Так и не добившись положительного результата, я уехал в отпуск. Отдыхал, как всегда, на берегу Черного моря и через два месяца вернулся в страну, сохранив хотя и не весь, но значительную часть своего южного загара.

В один из первых же дней, полный профессионального энтузиазма, я посетил службу безопасности, и мой коллега встретил меня удивленным возгласом:

— Месье, где вы так загорели?

Кто никогда не бывал в Африке, видимо, по наивности полагает, что все, кого угораздило родиться с белой кожей, должны загорать там по меньшей мере не хуже, чем на черноморских курортах. Это глубочайшее заблуждение: большое количество влаги в атмосфере задерживает ультрафиолетовые лучи, поэтому загореть в Тропической Африке невозможно. Именно поэтому мудрая природа выкрасила африканцев в темный цвет, так как темная кожа дает им возможность улавливать столь необходимые для нормального существования ультрафиолетовые лучи, а совсем не для того, чтобы человечество потом разбиралось в расовых проблемах. Что касается европейцев и прочих бледнолицых, то они под лучами тропического солнца, как ни странно, сначала желтеют, а потом приобретают какой-то нездоровый, землистый оттенок. Пока ты находишься в африканской стране и тебя окружают такие же, как ты сам, пожелтевшие соотечественники, на этот феномен как-то не обращаешь внимания. Но поезжайте как-нибудь в аэропорт Шереметьево, когда там приземлится авиалайнер из Гвинеи или Нигерии, и взгляните на нестройную толпу советских «миссионеров». Первое, что вам сразу бросится в глаза, это цвет их лиц, обожженных тропическим солнцем.

Так вот, мой африканский коллега был весьма удивлен, когда я предстал перед ним в таком «экспортном исполнении», а я возьми и брякни:

— Это еще что! Видели бы вы меня неделю назад, тогда цвет моей кожи ничем не отличался от вашего.

Сказал и выругался про себя на французском языке, на котором, в соответствии с государственным языком страны пребывания, и велась наша беседа. А выругался потому, что, как мне показалось, я ляпнул явную бестактность: намек на темную кожу мог обидеть чувствительного к любым проявлениям расового превосходства африканца, после чего не только неофициальные, но даже официальные отношения с ним были бы вконец испорчены.

Но мои опасения оказались напрасны. Он широко улыбнулся, обнял меня за плечи, усадил в кресло, мне даже показалось, что он хотел назвать меня «братом», но в последний момент воздержался, решив, что для начала с меня хватит и оказанных мне впервые за период нашего знакомства знаков внимания.

С этого момента мы стали большими друзьями, а еще через некоторое время, не без определенных усилий с моей стороны, он стал верным и надежным помощником в нашей общей борьбе с происками империалистов. Действительно, в нашем деле никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. А такая метаморфоза в его отношении ко мне объяснялась тем, что ему польстило, что белый человек, да еще дипломат великой державы, в больших количествах вырабатывает пигмент только ради того, чтобы внести свой вклад в борьбу с расовой дискриминацией.

Вообще, надо сказать, в Африке со мной случалось много удивительных историй, намного больше, чем в других частях света, где мне довелось совмещать дипломатическую и разведывательную работу, но не хочется отвлекаться от основной темы.

…Итак, лежу я на пляже у самой береговой кромки, усыпанной отшлифованной галькой, ожидаю Татьяну и мечтаю, как вечером мы отправимся с ней вдвоем в ресторан «Магнолия», чтобы отметить двенадцатую годовщину одного интимного события, которое произошло в санатории «Сочи» и с которого, можно сказать, и началась наша семейная жизнь. Когда мы вместе, мы всегда отмечаем эту дату, связанную для нас с самыми волнующими и приятными воспоминаниями, во всяком случае, более приятными, чем отдельные эпизоды нашей последующей совместной жизни. Может, мы потому и возвращаемся к этим давним воспоминаниям, чтобы снять негативные наслоения, которые неизбежно с годами появляются в отношениях даже между самыми близкими людьми.

Лежу я себе под солнцем, добираю остатки загара до предела, отпущенного мне щедрой природой, пребываю, можно сказать, в прекрасном расположении духа, и внезапно все полетело к черту.

Началось с того, что без десяти одиннадцать заработало пляжное радио и дежурный врач стала рассказывать ужасные истории про кишечные заболевания. Она рассказывала их с таким энтузиазмом, как будто это была исключительно ее заслуга, что на Земле существуют эти самые кишечные заболевания, благодаря которым ей и ее коллегам до конца их дней не грозит безработица.

Потом ровно в одиннадцать к микрофону, установленному на аэрарии, подошел энергичный инструктор лечебной физкультуры и стал призывать всех отдыхающих сделать гимнастику.

Отдыхающие дружно встали с лежаков и по его команде стали махать руками и вертеть различными частями тела.

Я не откликнулся на его страстные призывы и продолжал нахально лежать. Во-первых, я с детства не любил массовых занятий физкультурой, да и за время пребывания за границей, несомненно, под пагубным воздействием буржуазной пропаганды, упорно насаждающей индивидуализм и эгоцентризм, у меня заметно притупился стадный инстинкт. Во-вторых, до обеда я успевал наплавать пару километров, а после обеда мы с Татьяной играли в теннис или волейбол, вечером ходили на танцы в соседние санатории, так что нагрузки мне хватало и без этих примитивных упражнений, которыми потчевал отдыхающих инструктор физкультуры.

Наконец он угомонился, и отдыхающие с воплями бросились в набежавшую волну, совершенно позабыв о том, что в морской воде полно всяких кишечных палочек и прочей заразы, о которой им только что вещала дежурный врач.

Только я снова расслабился, решив немного вздремнуть, как пляжное радио заработало вновь и бодрый голос дежурной медсестры произнес:

— Отдыхающий из третьего корпуса, тридцать второй палаты, вас просят срочно зайти к начальнику санатория! Повторяю…

Пока она еще раз повторяла эту хитромудрую фразу, которой пользовалась администрация санатория, чтобы, не называя чекистов по фамилии, вызывать их к начальнику санатория, врачам и в другие места, все, кто был в этот момент в море, посмотрели на берег, а все, кто находился на берегу, — в сторону выхода с пляжа. Чекисты вообще, как известно, народ очень любознательный, жены их в этом отношении тоже ничем не отличаются от остальных советских женщин, поэтому все проявили живой интерес к тому, кто же этот счастливчик, а возможно, провинившийся или нарушитель санаторного режима, который удостоился высокой чести попасть на аудиенцию к начальнику санатория.

Один я остался лежать в прежней позе, потому что это мы с Татьяной поселились в тридцать второй палате третьего корпуса и именно меня жаждал лицезреть начальник санатория. Когда прошло некоторое время и отдыхающие, устав ждать и так и не удовлетворив свое любопытство, продолжили купаться или загорать, я спокойно поднялся с лежака, натянул белые шорты и пижонскую маечку «маде ин не наше», купленные по случаю в последней командировке, надел «адидасовские» кроссовки, в которых я ездил в Олимпик-парк на душевную беседу с Ричардом Палмером, и незаметно удалился.

Через несколько минут в таком шикарном одеянии я предстал перед начальником санатория. Вины за собой я никакой не чувствовал, вели мы себя с Татьяной скромно, жалоб на нас быть не могло, поэтому я был совершенно спокоен. Впрочем, у меня давно выработалась привычка не волноваться даже при общении с сотрудниками неприятельских контрразведок, а тут, что ни говори, все же свой брат, чекист, хоть и работник медицинской службы.

Начальник санатория оказался милейшим человеком. Он не придал значения моему внешнему виду, просто не обратил на это никакого внимания, сделав скидку, видимо, не столько на курортные традиции, сколько на мою принадлежность к нашей славной разведке, о чем он, безусловно, догадался после телефонного разговора с Москвой.

Это стало ясно, когда он сказал:

— Вас просили позвонить Вадиму Александровичу.

С этими словами он указал на аппарат ВЧ.

Я поднял трубку и заказал Москву. Пока высокочастотные сигналы пробивались к столице, мы покалякали о погоде, о состоявшемся накануне волейбольном сражении с командой санатория имени Фрунзе, в котором чекисты одолели своих извечных соперников в пяти партиях.

Как только Москва ответила, начальник санатория встал и деликатно вышел из кабинета, давая мне возможность пообщаться с моим руководством. Как я только что сказал, он был милейшим человеком и понимал, что меня подняли с лежака не для того, чтобы справиться о моем здоровье, хотя в начале беседы мог последовать вопрос и об этом.

Но я ошибся. Вадим Александрович не стал тратить время на пустые разговоры, и не случайно. Слегка искаженный высокочастотным модулятором, в трубке раздался его озабоченный голос:

— В западной прессе появились сообщения о самоубийстве твоего друга Хансена. Что ты думаешь по этому поводу?

Не могу сказать, что это известие ошеломило меня. Я ожидал, что после нашего расставания с Рольфом может произойти нечто подобное. Не случайно же я сказал ему по телефону, что очень скоро он все поймет. Выходит, мое предсказание сбылось! Тем не менее эта новость сразу показалась мне неправдоподобной. Вернее, не само известие о смерти Рольфа, в этом можно было не сомневаться, если учесть, что западная пресса не каждый день обманывает своих читателей, а то, что это было самоубийство. Я так и сказал:

— Хансен не мог покончить с собой, не такой он был человек. Они убили его!

Я не стал уточнять, кто эти «они», да я и не знал, то ли свои, то ли американцы, но то, что это убийство, у меня с самого начала не было никаких сомнений.

— Ну ладно, отдыхай, — сказал Вадим Александрович. — Вернешься в Москву, будем разбираться…

На этом разговор закончился.

Я не вернулся на пляж, настроение было испорчено. Я сел на лавочку возле фонтана и задумался. По-человечески мне было жаль Рольфа. Независимо от всего сотрудники секретных служб тоже люди, и это в высшей степени несправедливо, когда они расплачиваются своей жизнью за ошибки и просчеты своих руководителей, для которых политические соображения зачастую важнее, чем жизнь их подчиненных.

И еще мне было жаль Рольфа потому, что он был настоящим профессионалом, и противоборство с ним доставило мне истинное удовлетворение, дав мне бесценный опыт непосредственного общения с сотрудником неприятельской контрразведки, который невозможно приобрести, сидя в своем служебном кабинете. Работа с Рольфом потребовала от меня такой самоотдачи, такой мобилизации всех моих способностей, что этого импульса мне должно было хватить на многие годы.

К тому же я всегда придерживался мнения, что противника надо уважать, особенно если это достойный противник, и работа с Рольфом окончательно убедила меня в том, что это мнение было верным. Потому что Рольф, без сомнения, был достойным противником.

 

17

На второй день после возвращения из Сочи мне позвонил помощник начальника управления Сережа Рожков и попросил немедленно приехать на работу.

Я поймал такси и через двадцать минут, без всяких сожалений расставшись с двумя рублями (это было еще по старому тарифу), оказался на площади Дзержинского. Такси я воспользовался потому, что своей машины у меня не было, да я, как ни странно это, наверное, звучит, никогда и не стремился стать ее обладателем, хотя имел для этого все возможности.

А не приобретал я себе машину не только потому, что являлся идейным противником частной собственности, хотя и это обстоятельство сыграло определенную роль. Меня не устраивают три момента: качество советских легковых автомобилей (нельзя забывать, что я развращен ездой на автомобилях таких фирм, как «Пежо», «Вольво» и «Тойота»), качество автосервиса, равного которому по ненавязчивости и степени испытываемых при каждой попытке воспользоваться его услугами унижений нет в целом мире, даже в самых недоразвитых странах, и идиотские правила уличного движения, поощряющие хамство водителей, наглость и безответственность пешеходов и произвол автоинспекторов.

К последнему моменту я отношусь особенно болезненно, так как окончательно избаловался за границей, где водитель никогда не поедет на красный свет, потому что даже глубокой ночью, когда перекресток пуст и безлюден, как пустыня Сахара, он будет заснят автоматической фотокамерой в момент нарушения и потом не сумеет отвертеться от большого штрафа; где пешеход никогда не позволит себе сунуться на проезжую часть в неположенном месте, а водитель, заметив пешехода на «зебре», остановится и любезно уступит ему дорогу; где… да мало ли еще этих «где», о которых не имеют ни малейшего понятия даже самые дисциплинированные советские граждане.

Особенно большое влияние на мои автоубеждения оказала езда в африканских странах, где я, да и не только я, а все мои соотечественники, как и прочие выходцы с Европейского континента, пользовались неписаными привилегиями, предусмотренными для белых людей в порядке компенсации за то, что они гробят свое здоровье в условиях жаркого и влажного климата, и ездили где хотели и как хотели, не создавая, однако, при этом неудобств другим участникам уличного движения.

Конечно, и в таких чрезвычайно благоприятных условиях для вождения автомобилей случаются дорожные происшествия. Но мне везло, и все происшествия с моими автомобилями происходили почему-то в те моменты, когда я был не за рулем, а где-то в другом месте. Видимо, судьбе было угодно не подвергать меня дорожному риску, поскольку мне вполне хватало риска, связанного с моей работой. К тому же некоторые подобные происшествия, в которых я исполнял роль не участника, а стороннего наблюдателя, закончились совершенно неожиданно.

Так, в одной из стран в мою машину, стоявшую на площадке возле нашего посольства, буквально врезалась одна милая дама, управлявшая миниатюрной машинкой марки «Рено-5».

Она никогда бы, наверное, не позволила себе такой выходки по отношению к сотруднику посольства великой державы, если бы на перекрестке ее не зацепил шикарный «мерседес», водитель которого, видимо, посчитал, что более высокий класс его автомобиля дает ему преимущество. Причем ударил он даму так ловко, что ее развернуло на сто восемьдесят градусов, и, если бы не мой бедный автомобиль, который смягчил удар, ее бы, наверное, пришлось соскребать со стены соседнего здания.

Когда дежурный вызвал меня из посольства и я увидел свой покореженный «пежо», на спидометре которого еще не было и тысячи километров, я ужасно расстроился. Но вскоре приехали сотрудники дорожной полиции, и при составлении протокола оказалось, что милая дама замужем, и не за кем попало, а за сотрудником одного очень интересного учреждения, которое проявляло большую «заботу» о советских гражданах, мешая им отклоняться от выполнения своих официальных обязанностей.

Этот инцидент свел меня с ее супругом, мы какое-то время ходили вместе по страховым компаниям и другим учреждениям, обязанностью которых является решение проблем жертв автоаварий, а когда эти хождения кончились, так привязались друг к другу, что решили продолжить наши отношения. Он, видимо, испытывал большую признательность за то, что я поставил свой автомобиль таким образом, чтобы его жена не врезалась в стену, и со временем стал информировать меня по некоторым деликатным вопросам. Насколько я знаю, он занимается этим до сих пор. Так что иногда и у автоаварий бывает счастливый конец…

Рожков встретил меня крепким рукопожатием, и оно значило для меня больше, чем самые пылкие слова. Мы давно были с ним в одной «команде», хотя нам и не пришлось работать вместе. Но, если бы пришлось, я был бы уверен, что Сережа никогда не подведет. И для такой уверенности у меня было достаточно оснований.

Когда комплектуется «команда» для проведения какой-либо операции, ответственный за нее руководитель никогда не доверится только тем аттестациям, которые имеются в личном деле рекомендованного ему управлением кадров работника. Помимо официальных характеристик каждый сотрудник разведки, несмотря на строжайшую конспирацию в работе, не позволяющую широко обсуждать его достижения и промахи, имеет еще неофициальную репутацию, и зачастую она оказывается точнее и объективнее любой характеристики, потому что доподлинно отражает его пригодность для конкретного дела. Ознакомившись с аттестацией, руководитель обязательно наведет справки, позвонит своим друзьям, которым довелось работать с предложенным ему кандидатом, и, если те охарактеризуют его в негативном плане, даже самый положительный отзыв о его работе не перевесит их мнения.

А иначе и быть не может: наши недруги этих аттестаций и отзывов не читают, зато они великолепно умеют каждого проверить на прочность.

А вот за Сережу можно было не волноваться, потому что он успешно прошел такую проверку. Однажды он встречался с нашим агентом, прибывшим для этого из другой страны. То ли этот агент при въезде в страну привлек внимание контрразведки, и она установила за ним наблюдение, то ли была еще какая причина, так до конца и оставшаяся невыясненной, но только в тот момент, когда Рожков принял от него кассету с фотопленкой, на которой были засняты ценные материалы, спрятал ее подальше и пошел на автостоянку, где стояла его машина, с двух сторон дорогу ему перегородили два микроавтобуса, из которых стали выскакивать элегантно одетые мужчины крепкого телосложения.

Намерения этих молодцов были настолько конкретны, что Сережа совершил удивительный по высоте и дальности прыжок через зеленое насаждение, окружавшее автостоянку, и бросился к стоявшему на перекрестке полицейскому в форме. Молодцов подвела прыгучесть, и они несколько поотстали. Сережа успел добежать до полицейского и, указав на бежавших за ним крепких мужчин, попросил защиты «от бандитского нападения».

Полицейский хорошо знал свое дело. Он выхватил пистолет и, направив его на преследователей, приготовился защищать честь и достоинство советского разведчика.

Преследователи остановились, и один из них, видимо старший по должности, вступил с полицейским в переговоры. К тому времени, когда ему удалось убедить полицейского, что они являются сотрудниками контрразведки, а он мешает им задержать шпиона с поличным, этого «поличного» у Рожкова уже давно не было: пока коллеги препирались, он незаметно закинул кассету в водосток.

В конце концов полицейский отступил, контрразведчики набросились на Рожкова, надели на него наручники и доставили в полицейское управление. Там его грубо обыскали, но в его карманах, к большому разочарованию сотрудников контрразведки, кроме личных документов и ключей от автомашины, ничего не оказалось.

Тем не менее его поместили в камеру и продержали там несколько дней, пытаясь доказать, как хорошо живется на Западе и какие его тут ждут удовольствия, если он останется навсегда. А чтобы окончательно убедить Сережу в самых добрых к нему намерениях, сотрудники контрразведки пообещали, что, в случае отказа, его сыну, находившемуся в тот момент в местной больнице, будет сделана «не та инъекция».

Но Сережа умел не только хорошо прыгать и бегать. Он был беспредельно предан своему делу, и они могли применить и более эффективные средства, имевшиеся в их распоряжении, но все равно бы не заставили его пойти на предательство.

Исчерпав все свои аргументы в беседах с «этим упрямым русским», как в сердцах назвал его шеф контрразведки, они привезли его в аэропорт и в ожидании, когда самолет Аэрофлота будет готов стартовать в Москву, поместили в служебное помещение полиции. И вот, находясь там, Рожков умудрился собрать полезную информацию. Дело в том, что в соседнем помещении были установлены телемониторы, и по возвращении в Москву Рожков нарисовал точную схему размещения скрытых телекамер, с помощью которых полиция контролировала обстановку в залах аэропорта.

Трудно было сказать, понадобятся ли когда-нибудь нашей службе сведения о том, какие места в аэропорту просматриваются полицией, а какие нет, хотя в нашей работе все может пригодиться. Гораздо важнее было то, что после нескольких бессонных ночей и нудных бесед о прелестях жизни на Западе Рожков продолжал думать о том, как принести пользу своей службе. Даже в этой бесперспективной ситуации он продолжал работать! На такого парня можно было положиться в любом деле…

Но все это я вспоминал уже по дороге в просмотровый зал, куда направил меня Рожков. Там меня уже ждали Вадим Александрович и еще несколько руководителей различного ранга. Мы обменялись короткими приветствиями, после чего по сигналу Вадима Александровича техник включил видеомагнитофон.

Сначала на экране в течение нескольких секунд мельтешила разноцветная сетка, затем прозвучали хорошо знакомые всем присутствующим вступительные аккорды программы новостей одной из ведущих европейских телекомпаний, и на экране появился телекомментатор лет сорока пяти в строгом темном костюме и с красным цветком в петлице. Он выглядел так, как будто не новости собирался рассказывать, а вести репортаж из какого-нибудь игорного дома в Лас-Вегасе или Монте-Карло. За его спиной была броская заставка, в правом верхнем углу которой я разглядел фотографию Рольфа Хансена в форме офицера контрразведки, а чуть ниже и тоже справа была крупная надпись, которая, если перевести ее с английского, означала «Шпионский скандал».

Дождавшись окончания музыкального вступления, накалившего обстановку до предела, телекомментатор в присущей всем западным телекомментаторам напористой манере заговорил:

— В августе этого года общественность свободного мира была взбудоражена статьей газеты «Дейли пресс» под названием «Самоубийство сотрудника контрразведки: вдова обвиняет ЦРУ»…

Телекомментатор элегантным жестом развернул заранее приготовленный номер газеты «Дейли пресс». На первой странице крупным шрифтом был набран упомянутый им заголовок статьи, а под ним помещена фотография вдовы Рольфа. Выражение ее лица не оставляло никаких сомнений в том, что она с гневом клеймила распоясавшихся представителей шпионского ведомства Соединенных Штатов Америки.

Подержав газету перед объективом столько времени, сколько было нужно, чтобы мы убедились в том, что он ничего не придумал, телекомментатор не менее элегантным жестом снова положил ее перед собой и перешел на повествовательный тон:

— …В ней сообщалось, что в столичной гостинице «Холидей Инн» был обнаружен труп старшего инспектора Рольфа Хансена (после этих слов режиссер, видимо, сделал на своем пульте какую-то манипуляцию и, выхватив из правого верхнего угла кадра фотографию Рольфа и моментально размножив ее в нескольких экземплярах, заполнил ими весь экран), умершего при таинственных обстоятельствах: его руки были обмотаны электрическим проводом, вставленным в стенную розетку…

После этого леденящего кровь сообщения режиссер снова продемонстрировал нам все богатые технические возможности своей аппаратуры. Подчиняясь его манипуляциям, откуда-то из глубины телевизора стали одна за другой появляться фотографии и, стремительно увеличиваясь в размерах и в строго продуманном беспорядке располагаясь на экране, создали полное представление о той кошмарной сцене, которая открылась взору репортера уголовной хроники в одном из номеров столичной гостиницы «Холидей Инн».

На фотографиях в различных ракурсах был зафиксирован отошедший в лучший мир Рольф Хансен. Он лежал поперек односпальной кровати в неестественной позе, в которой почему-то всегда лежат трупы, ворот его сорочки был расстегнут, волосы прилипли ко лбу, на губах засохла пена.

Решив, видимо, окончательно доконать нас ужасающими подробностями гибели старшего инспектора, теперь уже бывшего, телекомментатор добавил:

— …Как показало вскрытие, Рольф Хансен умер от электрического тока…

Эта фраза, по замыслу телекомментатора, должна была внести полную ясность в существо дела, но это, пожалуй, было лишнее: раз обнаружен труп, значит, человек действительно умер, и с этим фактом приходится считаться, независимо от причин его смерти.

Но телекомментатор считал иначе. Видимо, он был очень упорным и настойчивым человеком, благодаря чему и добился такого положения в средствах массовой информации Запада. Чтобы окончательно убедить нас в необратимости случившегося, он сказал:

— Комиссия, проводившая расследование, установила, что смерть Рольфа Хансена наступила в результате самоубийства.

И тут же он начал опровергать заключение компетентной комиссии:

— Но вдова Хансена и адвокат Сол Грюнфельд, которого она наняла, усматривают причину смерти в другом…

Я заметил, как мое начальство пришло в легкое возбуждение. Я тоже с нетерпением стал ждать, что он скажет дальше.

А он, явно обрадованный тем, что ему удалось полностью овладеть аудиторией, продолжал:

— …В частности, вдова Хансена утверждает, что накануне своей смерти ее муж позвонил ей и сказал: «Послушай меня! Найми хорошего адвоката. Подай в суд на Центральное разведывательное управление США. Я умираю! Запомни, я честный человек, я никогда не лгал!»

Я как-то сразу проникся доверием к тому, что сказала вдова Хансена. А проникся я потому, что из всех, кто вместе со мной смотрел передачу, я один лично знал Рольфа и тоже считал его честным человеком, хотя ему неоднократно приходилось лгать мне. Но я не брал это в расчет, потому что он делал это по отношению к своему противнику, исходя из интересов службы, а в подобных случаях ложь не считается преступлением и не портит репутацию честного человека.

Я отвлекся от своих мыслей и вновь прислушался к тому, что говорил телекомментатор:

— …В этой связи вдова Хансена заявила: «Смерть моего мужа — это еще одно звено в цепи тайных убийств, совершенных ЦРУ. Я обвиняю правительство моей страны в заговоре с целью убийства!»

Я по достоинству оценил гражданское мужество вдовы Рольфа, решившей вступить в неравную борьбу с правительством собственной страны. Я даже позавидовал тем богатым возможностям в этом благородном деле, которые предоставила ей западная демократия. Вот только у меня никак не выходила из головы мысль, что эти возможности ей пришлось реализовывать по такому малоприятному поводу, как смерть мужа, к которой, как она утверждала, было причастно ее родное правительство.

Пока я обдумывал намерения вдовы Хансена и оценивал ее шансы в поединке с властями, на экране появился респектабельный пятидесятилетний господин с седой бородкой и венчиком седых волос на крупной голове. В него нацелил свой микрофон сидевший спиной к телекамере молодой человек, по внешнему виду больше похожий на американского морского пехотинца вроде тех, что охраняют свое посольство.

Голос телекомментатора за кадром пояснял, что происходит на экране:

— …Наш корреспондент встретился с адвокатом Солом Грюнфельдом и взял у него интервью…

После этих слов заговорил респектабельный господин с бородкой и венчиком:

— В процессе расследования этого дела мне удалось установить, что Рольф Хансен являлся сотрудником контрразведки, в обязанность которого входила продажа дезинформации русским. Я встретился с рядом ответственных лиц в правительстве и Управлении национальной безопасности, чтобы получить дополнительную информацию по этому делу. В частности, у меня состоялась продолжительная беседа с заместителем начальника управления Эриком Боденом…

Находчивый режиссер снова нажал кнопку на своем пульте и продемонстрировал нам фото моего хорошего знакомого, который обкурился душистым табаком во время нашей незабываемой встречи с Ричардом Палмером. Интересно, чего он там наговорил адвокату?

Сол Грюнфельд не стал нас томить и удовлетворил наше любопытство:

— Боден заявил, что Рольф Хансен был чрезвычайно эффективным и способным агентом-двойником, который в течение многих лет делал вид, что честно сотрудничает с русскими, а на самом деле он сумел вскрыть всю их разведывательную деятельность в нашей стране и выявить более десяти ранее неизвестных нам сотрудников КГБ…

Это было уже слишком! Даже привычные к фантастическим измышлениям на этот счет руководители советской разведки не удержались от возгласов удивления. Они, конечно, понимали, что трудно стать заместителем начальника Управления национальной безопасности, не освоив в совершенстве искусство вешать лапшу на уши доверчивым соотечественникам, но, господин Боден, всему же есть предел!

Но если для моих руководителей такая откровенная ложь со стороны Бодена была в какой-то мере откровением, то лично я всегда относился к нему с антипатией. И не только потому, что он мешал нам вести разведку в его стране или пытался попортить мою безупречную репутацию. Честно говоря, я и раньше интуитивно чувствовал, что он лгун и обманщик.

Как сказал через много лет после этого просмотра один знаменитый артист эстрады: «Ох, дурют нашего брата, ох, дурют!» И хоть это было сказано по другому поводу, эти слова очень точно отражали наше состояние после заявления Бодена.

Нас, правда, дурить ему было трудно, поскольку все знали, что мой контакт с Рольфом продолжался всего полгода, и, кроме меня, он больше ни одного сотрудника КГБ не выявил. Не говоря уже о «всей» нашей разведывательной деятельности, которую не мог выявить не только Рольф, но и сам Боден вместе со своим управлением.

Когда Грюнфельд далее заявил, что, по утверждению Бодена, Хансен был настоящим патриотом своей страны, а покончил с собой потому, что не выдержал нервного напряжения, мы ему не поверили, так как Боден в наших глазах себя окончательно скомпрометировал.

К чести Грюнфельда, он тоже не поверил Бодену и продолжал копаться в этом деле:

— …В то же время мне удалось собрать неопровержимые доказательства, что к этому делу имеет отношение Центральное разведывательное управление США…

Это было уже ближе к истине. Вдова Рольфа точно исполнила его последнюю волю и наняла действительно хорошего адвоката. По крайней мере, он был настойчивым человеком, но ему явно не хватало такого свидетеля, как я, который мог бы подтвердить под присягой, что ЦРУ и в самом деле имело ко всему этому отношение.

Но, как мы поняли из дальнейшего рассказа Грюнфельда, он нашел-таки возможность обойтись без моей помощи:

— …Один из сотрудников контрразведки, который согласился подтвердить свои показания под присягой, утверждает, что это американцы довели Хансена до самоубийства…

«Браво, Сол!» — сказал я про себя и стал откровенно переживать за Грюнфельда. Но тут он, как мне показалось, совершил непростительную для такого опытного адвоката ошибку и, видимо, в погоне за популярностью стал раскрывать свои карты:

— …Кроме этого, я располагаю свидетельством судебно-медицинского эксперта, участвовавшего во вскрытии тела Хансена, который заявил, что в тканях внутренних органов трупа были обнаружены следы специального препарата, который может применяться для оказания воздействия на психику человека в случае его допроса с пристрастием…

Мне стало жаль этого судебно-медицинского эксперта, о котором Грюнфельд так неосторожно поведал «морскому пехотинцу». Эти несанкционированные разговорчики о специальных препаратах, используемых для того, чтобы развязать человеку язык против его воли, могут дорого ему обойтись, и Грюнфельд еще до суда лишится своего главного свидетеля.

Но Грюнфельд, как ни странно, даже после таких неосмотрительных заявлений был полон оптимизма:

— …Эти и другие доказательства, имеющиеся в моем распоряжении, являются достаточными для возбуждения дела по обвинению в заговоре с целью убийства!

Оказывается, не такой он простак, как я подумал, этот Сол Грюнфельд! Вот почему он позволил себе пожертвовать судебно-медицинским экспертом! У него, значит, есть и другие доказательства, о которых он, умудренный, видимо, большим опытом работы в сфере правосудия, все же предпочел умолчать.

Теперь оставалось подождать, как он сумеет осуществить свои смелые замыслы и пригвоздить ЦРУ к позорному столбу. Видимо, после таких заверений «морской пехотинец» понял, что больше ему ничего от Грюнфельда не добиться, поэтому режиссер переключил кадр, и на экране снова появился телекомментатор. В той же манере, в которой он начал репортаж, телекомментатор подвел итог:

Мы передавали интервью с адвокатом Солом Грюнфельдом, который занимается расследованием таинственных обстоятельств смерти бывшего сотрудника контрразведки Рольфа Хансена.

«Аминь!» — так и захотелось сказать мне, когда на экране снова появилась разноцветная сетка.

По просьбе Вадима Александровича техник отмотал пленку назад до того места, когда на экране снова появились фотографии, зафиксировавшие позу Рольфа, после того как, если верить контрразведке, он пропустил через себя электрический ток. Еще при первом просмотре все обратили внимание на некоторое, прямо скажем, несоответствие этой позы предложенной нам версии: расстояние между Рольфом и электрической розеткой, в которую были вставлены намотанные вокруг его запястий провода, было около полутора метров. Ни у кого из нас не было навыков самоубийства с помощью электрического тока, но даже у таких дилетантов, какими оказались все мы, возник законный вопрос: как это Рольфу удалось с расстояния в полтора метра дотянуться до розетки, чтобы свести счеты с жизнью? Каждый, кому случайно приходилось попадать под электрический ток, хорошо знает, что человека отбрасывает в сторону, но если Рольфа действительно отбросило, то как остались в розетке провода, концы которых он держал в руках?! И как он их потом не выдернул из розетки, когда, прощаясь с жизнью, бился в конвульсиях?! Все это нам было совершенно непонятно.

И вообще те, кто расправился с Рольфом, наделали массу ошибок. Им надо было бы проконсультироваться у своих английских коллег, которые в подобных случаях действуют намного аккуратнее и оставляют гораздо меньше следов, хотя и они не без греха.

…Однажды английская разведка задумала завербовать советского представителя, находившегося в Англии в краткосрочной командировке, но у них с первого захода ничего не вышло: он отверг их домогательства и уехал из Англии. Тогда англичане настигли его в Швейцарии, проникли в номер отеля «Ауэрхоф», где он остановился перед возвращением в Союз, и ввели ему спецпрепараты, чтобы выведать у него государственные секреты и затем, используя шантаж, склонить к сотрудничеству.

Они напичкали его спецпрепаратами до такой степени, что сердце не выдержало, и он умер.

Когда наше посольство узнало об этом и потребовало у швейцарских властей выдачи его тела, они долго отпирались, а затем все же выдали труп, предварительно выпотрошив из него все внутренности, чтобы наши специалисты не смогли определить, каким образом из него выпустили дух.

…Возможно, кому-то покажется, что в моем рассказе о гибели в страшных мучениях Рольфа и мужественного советского гражданина есть некоторая доля цинизма, но в свое оправдание должен заметить, что при описании подобных происшествий нужно быть всегда предельно точным и без лишних эмоций называть вещи своими именами. А в этом у меня есть определенный опыт!

Мне довелось побывать в ангольском поселке Кассинга, где юаровская солдатня, внезапно высадившаяся с вертолетов, за каких-то полчаса зверски уничтожила больше семисот беженцев из Намибии. Я своими глазами видел горы изуродованных трупов женщин, стариков, малолетних детей.

На моих глазах падали в обморок советские хирурги, работавшие в ангольских госпиталях, куда доставляли крестьян, буквально изрубленных на куски бандитами. Хирурги падали в обморок, а я должен был, не теряя самообладания и не давая воли своим чувствам, скрупулезно фиксировать каждый такой факт, каждую деталь этих преступлений, чтобы когда-нибудь можно было предъявить счет всем явным и тайным соучастникам этих массовых расправ над беззащитными людьми.

Нет, после всего этого я не стал циником, я даже не ожесточился, несмотря на море виденной мной крови, просто во мне что-то навсегда оцепенело.

И теперь, когда мне приходится вспоминать об этом, я только сатанею от мысли, что убийцы до сих пор не понесли заслуженного ими наказания…

 

18

После просмотра этой передачи у нас не осталось никаких сомнений в том, что Рольф Хансен был убит.

Впрочем, все увиденное и услышанное нами мало что добавило к нашим представлениям о методах работы западных секретных служб.

У всех еще был свеж в памяти другой похожий случай.

…Десять лет нас водил за нос, и притом весьма успешно, один американец, техник по профессии, работавший в секретной научно-исследовательской лаборатории. Он установил с нами контакт по заданию ЦРУ, о чем мы, естественно, не догадывались, и все это время снабжал нас «секретной» информацией о работах в области использования космоса в военных целях. Тогда еще не существовало термина «звездные войны», но речь шла как раз об этом.

Он передавал нам за большие деньги действительно ценную информацию, хотя и строго дозированную, не всегда полную, в которой, как правило, отсутствовали важные, как говорится, ключевые элементы. Он объяснял это тем, что не всегда получает доступ ко всем материалам, хотя на самом деле это делалось для того, чтобы затруднить реализацию полученной от него информации и максимально сократить ущерб от его «деятельности».

Но тем не менее его информация, как я уже сказал, представляла для нас большой интерес.

Показательно: когда нам стало ясно, что вся эта затея была состряпана в ЦРУ, и мы организовали повторную экспертизу всех полученных от этого техника материалов, к которой привлекли наших крупнейших ученых и специалистов по космической технике, заключение вновь было однозначным: информация действительно носит секретный характер, большая ее часть представляет интерес и дает полное представление о характере и уровне ведущихся в США разработок по созданию новейших образцов военной техники.

Мы долго ломали голову, почему так случилось. По всему выходило, что ЦРУ сознательно пошло на передачу нам таких важных материалов.

Подозревать американскую разведку в благотворительной деятельности у нас никогда не было оснований, намерения содействовать достижению паритета в области космических вооружений тоже как-то не просматривались, поэтому, анализируя это явление, мы пришли к двум возможным выводам.

Первый заключался в том, что ЦРУ, видимо, преследовало какие-то ведомственные, несомненно, очень важные цели, и поэтому, несмотря на неизбежные издержки, допустило утечку секретной информации, в то время как оно было обязано ее охранять.

Такой целью могли быть только выявление и вербовка советских разведчиков!

Сделав такой вывод, мы еще раз проанализировали всю работу с этим американцем и пришли к не менее ошеломляющим выводам.

Оказалось, что многие разрозненные факты, не имевшие, как нам думалось ранее, никакой связи с этим мероприятием, связаны с ним самым тесным образом.

Дело в том, что мы никогда не встречались с техником на территории США, поскольку это было весьма опасно и могло привести к его провалу (кто знал, что это дело было с самого начала провалено?). Поэтому он время от времени выезжал в различные страны с более благоприятной для этого обстановкой, где и встречался с нашими сотрудниками. По этой причине за десять лет с ним пришлось встретиться многим нашим разведчикам, а с учетом того, что эти встречи проходили под контролем ЦРУ, все они были расшифрованы.

В отношении шести разведчиков, безусловно, без участия техника, были осуществлены грубые провокации, еще несколько с большим шумом были выдворены, и все это было проделано таким образом, что у нас ни разу не возникла мысль, что виновником всех наших неприятностей является наш «друг».

Такая игра, как говорится, «стоила свеч», и ради этого можно было, конечно, пожертвовать некоторыми секретными сведениями военного характера.

Второй вывод был не менее интересным.

Подставленный нам американец, по заключению всех, кому «посчастливилось» с ним работать, был наделен несомненными авантюристическими наклонностями.

Собственно, таких людей и подбирают секретные службы для участия в подобных мероприятиях. Чего может достигнуть человек, не имеющий склонности к мистификациям и приключениям?

Со временем техника, видимо, захватила новая жизнь, полная невероятных событий и, несомненно, намного более интересная, чем повседневная рутина научной лаборатории.

Еще бы! Он разъезжал по всему миру, имел возможность щедро расходовать не свои, и притом немалые, деньги, поскольку он с одинаковым успехом «доил» не только нас, но и ЦРУ, «тайно» встречаться с сотрудниками советской разведки, играя роль нашего «друга», — и так продолжалось десять лет!

Видимо, другой жизни он себе уже не представлял.

Ради этого он, несмотря на зрелый возраст, упорно не заводил семью, пожертвовал своей служебной карьерой, потому что совмещать нормальную службу с продолжительными разъездами было, конечно, невозможно. Никакое ЦРУ никогда не сумело бы повысить его по службе — для этого потребовалось бы объяснить, за какие заслуги американская разведка проявляет такое участие в его судьбе.

Но ничто не может продолжаться бесконечно всему когда-то приходит конец!

Такой конец в этой «игре» мог наступить в том случае, если бы мы утратили к нему интерес. А утратить интерес мы могли, если бы он перестал передавать нам действительно секретную и ценную информацию.

И вот тут, видимо, возникло противоречие.

С одной стороны, в ЦРУ не могли допустить утечки информации, которая, как любят выражаться американцы, наносит ущерб их национальным интересам, и поэтому всемерно ограничивали ее объем и содержание, а с другой — их агент, руководствуясь личными, эгоистическими соображениями (ох уж эти «личные» соображения агентов!), весьма далекими от национальных интересов США, всячески стремился продлить свою «красивую жизнь» на «благо» двух разведок и ради этого был готов на все.

А добиться своей цели он мог бы, только постоянно стимулируя наш интерес к сотрудничеству с ним.

Как это сделать? Очень просто: нарушить полученные от ЦРУ инструкции и на свой страх и риск снабжать нас такими материалами, которые нам нужны, то есть делать то, чего как раз и стремились не допустить его шефы!

Вот почему и повторная экспертиза дала положительное заключение!

Видимо, и в ЦРУ со временем стали все больше и больше приходить в недоумение: с какой это стати мы проявляем такую заинтересованность в продолжении работы с их агентом, бегаем за ним по всему миру, платим ему большие деньги за материалы, не представляющие в общем-то большой ценности (так они считали, объективно оценивая информацию, которую разрешили ему передавать)? И их одолели сомнения в его честности!

А когда у разведки появляются такие сомнения, она делает все, чтобы их перепроверить.

У американцев для этого есть один довольно эффективный способ: они посадили своего морально нечистоплотного агента на «детектор лжи» и вытряхнули из него все его «соображения», которыми он руководствовался, обманывая обе разведки. Безусловно, после такой проверки участь незадачливого техника была решена. Однажды он не приехал на очередную обусловленную встречу, а вскоре мы узнали, что он «погиб в автомобильной катастрофе». Так оборвался «жизненный путь» этого агента-двойника…

Вот этот-то случай и наводил нас на мысль, что, возможно, и Рольфа заподозрили в «самодеятельности»: в нарушении полученных от руководства контрразведки, а другими словами, от американцев инструкций, за что он и был жестоко наказан. А может, его ни в чем и не заподозрили, а просто нашли козла отпущения, обвинили в двурушничестве и свалили на него вину за этот провал.

Его несчастье состояло в том, что он оказался пешкой в большой политической игре, которой руководила такая могущественная и безжалостная организация, как Центральное разведывательное управление США, поэтому его шефы не смогли или не захотели его защитить. Впрочем, давая согласие на участие в этом деле, Рольф сам должен был знать, что по законам того общества, интересы которого он защищал, судьба людей, подобных ему, всегда предопределена заранее: в случае успеха их награждают последними, в случае неудачи с них первых снимут все, если потребуется, то и голову! Да и что могла значить его голова в той игре, которую ведут сильные мира сего? С президентами расправляются, как с нашкодившими мальчишками, что им какой-то старший инспектор?!

…Вскоре из сообщений телеграфных агентств мы узнали, что возбужденное адвокатом Грюнфельдом дело против ЦРУ заглохло. От вдовы Рольфа просто откупились, и она отказалась от своего иска.

Этого, конечно, следовало ожидать: хваленое западное правосудие еще не дошло до того, чтобы позволить какому-то адвокату выставить на всеобщее поругание людей, верой и правдой защищавших оплот буржуазной демократии, каким считаются Соединенные Штаты Америки.

И все же провал этой операции имел для некоторых ее участников неблагоприятные последствия. Через какое-то время без лишнего шума отправили на пенсию Бодена и еще нескольких ответственных сотрудников контрразведки. А еще чуть позже нам стало известно, что Ричард Палмер был понижен в должности и направлен в Ливан, где все с большей силой разгоралась гражданская война. На несколько лет он выпал из нашего поля зрения, но ему все же удалось целым и невредимым выбраться из этой заварухи, и судьба снова свела меня с ним, но уже на другом континенте и при весьма необычных обстоятельствах. Как иногда случается в нашей профессии, на этот раз мы поменялись ролями, и вновь я оказался удачливее его.

Но это уже совсем другая история, и, возможно, когда-нибудь я расскажу о ней, если наступит такое время. А может, и не наступит никогда. У каждой профессии свои законы, и основной закон профессии разведчика — необходимость хранить тайну.

Вот и сейчас, по прошествии многих лет, данное мной обязательство не разглашать государственную тайну не позволяет мне рассказать, как был использован полученный мной от Палмера «Специальный мандат», из-за которого, собственно, и проводилась эта операция. Могу только сказать, что во многом благодаря этому документу нашему правительству удалось успешно провести крупную внешнеполитическую акцию, которая вызвала бурную и неоднозначную реакцию во всем мире.

Относительно целесообразности и правомерности этой акции до сих пор высказываются противоречивые мнения, но речь не об этом: в тот момент наше правительство было, безусловно, убеждено в исторической необходимости ее проведения, а дело разведки — получить информацию о возможных ответных мерах со стороны правительств противостоящей политической и военной группировки.

Когда эта акция обсуждалась в высших инстанциях, встал вопрос о реакции Соединенных Штатов, а возможно, даже их прямом вмешательстве в назревавшие события, что неизбежно привело бы к серьезной дестабилизации обстановки в регионе. В общем, мог разогреться кризис наподобие карибского. Дискуссия по этому вопросу проходила очень бурно, высказывались различные точки зрения, но большинство сходилось на том, что Соединенные Штаты обязательно вмешаются.

И тогда председатель Комитета госбезопасности бросил короткую реплику: «Соединенные Штаты не вмешаются!» Он не сказал, на чем основана его уверенность, но председатель КГБ всегда знал, что говорил, и ему можно было верить.

Эта реплика положила конец дискуссии, и решение было принято.

А дело было в том, что приближались президентские выборы в США и президент баллотировался на очередной срок. Надо сказать, что престиж его к этому времени заметно упал из-за крупных скандалов, в которых были замешаны сотрудники его администрации, и напротив, второй претендент на пост президента приобретал все большую популярность, в том числе за счет умелого использования в предвыборной кампании критики в адрес своего соперника. В этой ситуации еще один скандал, тем более связанный непосредственно с самим президентом, положил бы конец его надеждам остаться в Белом доме.

А в том, что такой скандал обязательно бы разразился, прибегни мы к использованию «Специального мандата», не было никаких сомнений.

Надо иметь в виду, что каждое западное правительство во взаимоотношениях со своими собственными секретными службами придерживается тактики «правдоподобного отмежевания». Это означает, что в случае, если сведения о проведении секретными службами какой-либо тайной операции становятся достоянием общественности и могут вызвать неблагоприятный для правительства резонанс, оно делает вид, что знать ничего не знает об этом и ведать не ведает, а во всем виноваты безответственные сотрудники секретной службы, скрывшие от правительства свои намерения. Поэтому, когда шеф этого ведомства испрашивает (если такое случается!) у президента или главы правительства согласия на проведение той или иной акции, он обязательно оговаривает для правительства возможность остаться в стороне в случае ее провала.

Подобная тактика наиболее наглядно просматривается в действиях американского правительства, которое всегда отмежевывается от тайных операций, проводимых Центральным разведывательным управлением. Так было с убийством Патриса Лумумбы, Сальвадора Альенде, Орландо Летельера, с организацией покушений на Фиделя Кастро и ряд других политических деятелей, с различными диверсиями, в результате которых погибли сотни людей. Так было и с делом «Иран-контрас», когда администрация Рейгана с невероятным упорством отвергала очевидные доказательства своей причастности к тайным поставкам оружия.

Но в случае со мной такой номер не проходил, потому что президент США «наследил», как начинающий злоумышленник, оставив у нас в руках документ, неопровержимо уличающий его в причастности к акции против советского дипломата. Американцы могли сколько угодно доказывать, что я являюсь офицером КГБ, их никто не стал бы слушать потому что сам президент заверил своей подписью и личной печатью тот факт, что я не кто иной, как первый секретарь посольства СССР, то есть чиновник Министерства иностранных дел! А нарушение дипломатического иммунитета или, говоря другими словами, дипломатической неприкосновенности, а именно так в соответствии с международным правом квалифицируются любые провокации против официального представителя иностранной державы, да еще на территории чужой страны, во все времена считалось актом международного разбоя, то есть поступком, недостойным истинного джентльмена, коим непременно должен быть президент великой державы!

Для полной ясности следует также добавить, что с нашей стороны вся эта затея выглядела исключительно как моя «частная инициатива», никак не компрометирующая наше правительство: сначала задумал остаться на Западе, потом передумал, в конце концов, это мое личное дело, хочу — остаюсь, хочу — возвращаюсь в Москву, кому какое дело до моих намерений и при чем здесь Советское правительство?

Как видим, расклад получался явно не в пользу американского президента. Наверное, по этой причине, узнав, что конгресс принял законопроект о необходимости помешать Советскому Союзу в достижении его внешнеполитических целей, президент посчитал, что будет разумнее и полезнее для него на этот законопроект наложить свое «вето».

Впрочем, когда я сказал об использовании перед проведением этой акции «Специального мандата», я, конечно, оговорился, за что и приношу свои извинения. Подобное выражение в данном случае просто неприменимо. Использование подразумевает какие-то намеки, угрозы и тому подобное, короче говоря, то, что в «приличном обществе» квалифицируется как шантаж. Ничего подобного не было и быть не могло: во взаимоотношениях между руководителями великих держав, даже в периоды жесткой конфронтации, такие номера, как говорится, не проходят. Если в «приличном обществе» за такие штучки вполне можно получить канделябром, то в международных отношениях это может иметь еще более серьезные последствия.

Если иметь в виду описываемый случай, то просто каждая из сторон знала, что такой документ существует и что другая сторона понимает, к каким последствиям может привести эта «бомба замедленного действия» под президентским креслом, если она взорвется. А раз понимает, то и будет поступать в соответствии с этим пониманием. Вот и весь трюк!

Самое интересное в этой истории в том, что уже после проведения акции президент все равно потерпел поражение на выборах и документ потерял свою взрывную силу. Но это уже не имело никакого значения: дело было сделано!

После смены президента руководство разрешило мне снять ксерокопию с документа. Я поместил ее в рамочку и повесил в своем служебном кабинете, где она и висит до сих пор.

Кто-то может расценить это как мелкое тщеславие, но мне доставляет огромное удовольствие постоянно иметь перед глазами автограф президента Соединенных Штатов. В нашей профессии не так много житейских радостей, и далеко не всегда после успешно проведенного мероприятия полученное поощрение компенсирует наши физические и моральные издержки.

Так было и в этом случае, тем более что и награждать меня было в общем-то не за что. В конце концов, я первый был виноват в том, что попал в сложную ситуацию, поставив свою службу на грань крупного провала, и, надо честно признать, только «спортивное счастье», как любят говорить в подобных случаях журналисты, пишущие о спорте, помогло избежать крупных неприятностей. На этот раз повезло нам!

Этот документ имеет для меня особую ценность еще и потому, что я единственный разведчик, который удостоился такой чести. Не думаю, что когда-нибудь один из президентов Соединенных Штатов еще раз согласится подписать такой документ. Хотя кто знает? Президенты тоже живые люди, они тоже иногда совершают опрометчивые поступки.

А подлинник «Специального мандата» находится в нашем музее среди других, не менее примечательных экспонатов. Каждый из них заслуживает отдельного рассказа, но об этом будут рассказывать другие…