Примерно за сто лет до описываемых событий великий знаток человеческих душ Мопассан совершенно справедливо подметил, что человеком повелевает темперамент. Какой же темперамент наиболее приемлем для того, кто собирается связать или уже связал свою жизнь с разведкой?

Считается, что для работы в разведке не подходят обладатели меланхолического и холерического темперамента, а вот сангвиники и флегматики на этом поприще будут чувствовать себя вполне нормально.

Я был твердо убежден, и это подтвердили результаты исследования, проведенного комплексной научной группой, работавшей как-то со сборной командой республики перед всесоюзной спартакиадой, что я не холерик и не меланхолик. Но дальше этого открытия даже у ученых дело не пошло, и мой темперамент так и остался до конца непознанным не только для них, но и для меня самого.

Когда я решил оставить фехтование, где мои результаты застопорились на подходе к мастерскому рубежу, и попробовать свои силы в современном пятиборье, тренер по стрельбе, посетив тренировку по фехтованию и посмотрев, с каким азартом и с какими ужасными воплями я наскакиваю на своего партнера, а еще поговорив с моим тренером, под руководством которого я штурмовал мастерский норматив, довольно безапелляционно заявил, что из меня никогда не получится хорошего стрелка. По его мнению, у меня неподходящий темперамент, а раз так, то мне нет никакого смысла переключаться на современное пятиборье.

К счастью, я не прислушался к его мнению и решил все же испытать себя. Каково же было его изумление, когда я на первой же тренировке по стрельбе из пистолета показал результат третьего разряда, а уже через три недели ежедневных тренировок стал стрелять на уровне первого. И вообще стрельба оказалась единственным видом спорта, где у меня обнаружились несомненные природные способности, в то время как во всех остальных видах успехи всегда давались мне с колоссальными затратами сил.

Тренер по стрельбе ошибся в прогнозах, потому что ориентировался на внешнюю сторону моего поведения в ситуациях, не имеющих ничего общего со стрельбой, и совсем не знал моего, так сказать, внутреннего устройства, то есть способности в нужную минуту взять себя в руки и до последнего слова или жеста контролировать свое поведение. Эти способности неоднократно выручали меня в самые ответственные моменты, а надо сказать, что за все годы выступлений в соревнованиях я только однажды не сумел выиграть стрельбу среди пятиборцев.

Но совершенно неожиданно самую серьезную проверку мой стрелковый темперамент прошел не тогда, когда я выступал на внутрисоюзных соревнованиях, а гораздо позднее. Произошло это в бывшей французской колонии и притом при весьма необычных обстоятельствах.

В числе членов стрелкового клуба, при вступлении в который меня приняли за итальянца, оказалась одна сорокалетняя женщина, начисто лишенная всякой женской привлекательности, на которую тем не менее я сразу обратил внимание именно потому, что она была единственной женщиной в мужской компании. Довольно быстро я узнал, что она американка, и не какая-нибудь, а секретарша резидента ЦРУ Ортли. Но не успел я выяснить, где она научилась стрелять, и сообразить, какую выгоду можно извлечь из этой оригинальной ситуации, как секретарша навсегда исчезла из моего поля зрения. Мнение относительно причины ее исчезновения было однозначным, секретарша доложила своему шефу о появлении в клубе советского дипломата, и Ортли запретил ей появляться на тренировках и соревнованиях из опасения, что я воспользуюсь ее доверчивостью и заставлю «стрелять» по своим.

Я уже было посчитал, что с моим появлением в клубе американцам дорога туда навсегда закрыта, как однажды на соревнованиях по стрельбе из пистолета на дистанции в пятьдесят метров неожиданно появился сам Ортли в сопровождении жены и двух своих сыновей школьного возраста. И не просто появился, а демонстративно встал за моей спиной и начал тихонько, но так, чтобы я слышал, комментировать своим сыновьям каждый мой выстрел. Сначала его наглость меня ужасно разозлила и вывела из равновесия, я психанул и запорол всю пробную серию. Не знаю, какими соображениями руководствовался Ортли, когда собирался на эти соревнования, но моя неудача в пробной серии доставила ему явное удовольствие. Он даже бросил ироническую фразу:

— А где этот знаменитый советский стрелок, о котором мне столько говорили?

Это была его ошибка! Ортли, как в свое время тренер по стрельбе, не знал, а потому не учел особенностей моего характера: меня лучше не задевать за живое, потому что любая попытка вывести меня из равновесия путем неуважительного ко мне отношения дает, как ни странно, обратный результат. Может, кого-то такое обхождение и способно выбить из колеи, но только не меня!

Вот и замечание Ортли, да и само его присутствие за моей спиной привели к тому, что я с первого зачетного выстрела стал всаживать пулю за пулей в габарит восьмерки и в итоге на четыре очка побил национальный рекорд этой страны. Это был мой первый рекорд, и он наверняка был бы еще весомее, но перед последней серией Ортли неожиданно удалился, и, освободившись от этого морального прессинга, я несколько расслабился и позволил себе выбить сразу две семерки и даже одну шестерку.

Иногда приходится слышать лестные отзывы о каком-то человеке: «Ах, какое у него необыкновенное самообладание, какая выдержка в самых сложных ситуациях!» А может, ему и сдерживать нечего, он от природы такой толстокожий, что его ничем не прошибешь!

Вот если у человека внутри все кипит от возбуждения, но со стороны это совершенно незаметно, потому что он умеет владеть своими чувствами и ничем не выдает своего волнения, такой человек действительно достоин восхищения. Что касается разведчика, то для него как раз самое главное — уметь сдерживать свой темперамент и управлять своими эмоциями в экстремальных ситуациях. И спорт в этом смысле — отличный помощник для отработки эмоционально-волевой устойчивости.

…У меня пока не было поводов жаловаться на свое самообладание, до сих пор оно меня ни разу не подводило. Но в то же время я отлично знал, что любое, даже самое превосходное, самообладание не безгранично и бывают ситуаций, когда оно может подвести в самый неподходящий момент, а потому решил сегодня не испытывать судьбу. К чему лишний риск?

Конечно, я мог и сам послушать, о чем там Рольф говорил сейчас по телефону, для этого достаточно было взять с собой маленький приемничек с наушником, но мы решили, что это будет неразумно. И не только потому, что возить с собой приемник, какого не встретишь в свободной продаже, было небезопасно, тем более что мне придется на какое-то время оставить его в машине без присмотра. Просто мы сочли, что будет лучше, если разговор будет записываться на магнитофон, находящийся в резидентуре, и вот почему: если Рольф меня продаст, а именно так, к сожалению, и произошло, все сказанное им по телефону может вызвать у меня нежелательную реакцию, а это повредит делу.

Теперь же я, зная главное, без лишних переживаний ждал его возвращения.

Итак, Рольф закончил разговор, повесил трубку и направился к машине. Когда он снова уселся на переднее сиденье, я, как ни присматривался, не заметил никаких изменений в его поведении. Рольф захлопнул за собой дверцу, повернулся ко мне и своим обычным, ровным голосом, как будто ничего и не случилось, сказал:

— Все в порядке, коллега. Правда, не сразу дозвонился — было занято… Вашего друга пока нет. Я попросил бармена, он будет спрашивать всех заходящих. Когда придет ваш Пэт, он попросит его подождать. — Рольф взглянул на часы и добавил: — Можем ехать…

— О'кэй, — ответил я и повернул ключ в замке зажигания.

Когда машина тронулась, мы продолжили нашу беседу. Я задавал Рольфу вопросы, он мне отвечал. Если вопрос был серьезный, он сосредоточенно хмурился, если не очень, он расслаблялся и отвечал с улыбкой, все было так, как и всегда, как десять минут назад, то есть до того спровоцированного мной телефонного звонка, ради которого я к назначенному времени и подъехал к телефонным кабинам напротив старого кладбища.

Я внимательно слушал Рольфа, стараясь не терять из виду дорогу, но все же изредка поглядывал на него, и в такие мгновения где-то в подсознании бегущей строкой проскакивали короткие фразы:

«Ну, вот и все… Какой артист!.. Улыбается как ни в чем не бывало… А почему бы ему не улыбаться? Он делает свое дело так же добросовестно, как я делаю свое!.. Ловко же ты меня обманывал!.. Эх, вышвырнуть бы тебя сейчас из машины! Жаль, не имею на это права… Ну ничего, мы еще займемся тобой! Ты еще поработаешь на нас, коллега!»

Наша домашняя заготовка сработала, и мне больше не было смысла искусственно затягивать беседу. Ограничившись несколькими вопросами и получив на них ответы, я договорился с Рольфом о месте и времени очередной встречи, дружески распрощался и в подходящем месте высадил его из автомашины. Теперь он должен был поймать такси и уехать домой, хотя я был почти убежден, что после встречи со мной он сначала заедет в другое место, где ждут его отчета.

Моя же миссия на этом не закончилась, мне следовало до конца выдержать легенду и обязательно побывать в баре «Меркурий», то есть отработать все так, как будто и в самом деле сегодня вечером я должен встретиться с этим несуществующим Пэтом.

Если бы я не получил от Толи Сугробова сигнала опасности, я все равно поехал бы в этот бар, ведь Рольф мог продать меня после того, как мы с ним расстанемся, только мы об этом не узнали бы, и мне пришлось бы реализовывать еще одну домашнюю заготовку. Однако в любом случае нельзя было допускать, чтобы он или его шефы догадались, что мы его проверяем. Так что для меня, в принципе, ничего не изменилось, просто теперь я буду действовать предельно добросовестно и точно, вот и все.

Высадив Рольфа, я развернулся и через восемнадцать минут подъехал к бару «Меркурий». По дороге к бару ничего примечательного со мной не произошло, и поэтому я не буду тратить время на описание этой поездки. Да и произойти ничего не могло: если бы я даже наскочил на какую-нибудь бригаду, работающую в режиме свободного поиска, они не стали бы вести за мной наблюдение, чтобы меня не спугнуть. Сегодня вечером контрразведка больше меня была заинтересована в том, чтобы я благополучно прибыл по назначению.

Я не случайно выбрал бар «Меркурий» для своей встречи с мнимым «другом» по имени Пэт. Нам было доподлинно известно, что хозяин этого бара является осведомителем полиции, а сам бар уже давно используется как ловушка для советских граждан, особенно моряков дальнего плавания. Здесь с ними могли сделать что угодно, и не делали этого только потому, что генеральный консул не рекомендовал в нем появляться, особенно в одиночку.

Предупредил нас об этом один верный человек, надежность которого была нами многократно проверена. Он тоже работал в контрразведке, но не в «русском отделе», а в другом подразделении, но Рольф об этом, естественно, ничего не знал, так же как и тот не знал о нашей связи с Рольфом. Когда я вошел в бар, в нем было уже немноголюдно. Все случайные посетители разошлись по домам, остались несколько завсегдатаев, сидевших группками и в одиночку по затемненным углам со стаканами и кружками в руках. Я огляделся по сторонам, словно разыскивая кого-то среди посетителей, затем подошел к стойке и уселся на высокий табурет. В другое время я заказал бы свой любимый коктейль: джин-кампари-тоник и несколько кубиков льда, но сегодня я не мог рисковать. Где-то неподалеку находились коллеги Рольфа из контрразведки, а я был за рулем, и употребление спиртного могло послужить поводом для моего задержания.

Пока я раздумывал, что заказать, бармен окинул меня оценивающим взглядом и спросил:

— Простите, вы, случаем, не Пэт?

— Значит, он еще не приходил? — не отвечая на его вопрос, спросил я.

— Так это вы звонили? — тоже вопросом на вопрос ответил мне смышленый бармен.

И на этот раз я оставил его вопрос без ответа, а вместо этого посмотрел на часы. Прошло уже сорок две минуты с момента, когда мой несуществующий «друг» должен был появиться в этом баре, и даже любому дилетанту должно было быть ясно, что он уже не придет: контрольное время для подобных встреч, как правило, не превышает тридцати минут. Я так и сказал:

— Видимо, он уже не придет… Вот что, старина, налей-ка мне стакан сока, да я поеду домой.

Можно было вообще ничего не заказывать, но, во-первых, неудобно зайти в бар и ничего не выпить, а во-вторых, мне было просто необходимо еще некоторое время пообщаться с барменом. Его сообразительность и хитрый взгляд серых глаз наводили на мысль, что не только хозяин бара, но и бармен сотрудничает с полицией и что его уже успели проинструктировать, как себя вести и что спрашивать.

Не прошло и минуты, ушедшей на то, чтобы проткнуть банку с апельсиновым соком и наполнить стакан, как бармен подтвердил мои предположения.

— Простите, а как выглядит ваш друг? — небрежно задал он вопрос, который его попросили мне задать. — Может быть, он был здесь и ушел до вашего звонка?

Я отхлебнул сок из высокого стакана, поставил его на стойку и в нескольких словах набросал ему такой портрет:

— Моих лет, пониже меня ростом, но чуть полнее, короткая стрижка, усы, очки в роговой оправе, лысина на макушке…

Бармен наморщил лоб, подумал, и не успел я закончить свое описание, как он сказал:

— Нет, сегодня его не было, это точно. Он был вчера, примерно в это же время, сидел около часа вон за тем столиком, где сейчас сидят эти двое. У него еще был светло-коричневый кейс.

— Это он, — подтвердил я, по достоинству оценив наблюдательность и память бармена. Видимо, не зря полиция сделала его своим осведомителем. — Наверно, он перепутал день и ждал меня вчера. А мы договаривались на сегодня…

Вот теперь можно было уходить: контрразведка получит приметы моего «друга», убедится, что такой человек есть на белом свете, и будет его искать. И может даже найти, потому что я дал приметы реального человека. Он, правда, не имел к советской разведке никакого отношения, но вчера вечером действительно находился в этом баре, где его видел не только бармен, но и Толя Сугробов. Из всех посетителей выбор на этого человека пал из-за его интеллигентной внешности и большого количества характерных примет, в том числе находившегося при нем светло-коричневого кейса. Он явно был человеком нашего круга и поэтому вполне годился на роль моего «друга», вот Толя его и срисовал.

Конечно, это было нехорошо — подставлять под удар постороннего человека. Но мы надеялись, что рано или поздно контрразведка разберется и поймет, что мы ее одурачили…

Время приближалось к полуночи, когда я, обдумывая на ходу все происшедшее в этот вечер, проезжал мимо нашего посольства. Сквозь плотно зашторенные окна не пробивалось ни лучика света, поэтому непосвященному человеку было невозможно определить, есть ли кто-нибудь в этом затемненном здании в столь поздний час или нет.

Прилегающая к посольству территория за решетчатым забором и тротуар вдоль этого забора, по которому прогуливались двое полицейских в форме, были ярко освещены, и от этого здание посольства казалось еще более таинственным. Но ничего таинственного, говоря по правде, ни в самом здании, ни в том, что происходило внутри него, не было, а впечатление, что посольство необитаемо, было обманчиво. Мне было доподлинно известно, что посольство сейчас работает в своем обычном ночном режиме: на своем посту находится дежурный комендант, наблюдающий по телемонитору за обстановкой вокруг здания и, возможно, в эту самую минуту разглядывающий мою физиономию в проезжающем автомобиле, сотрудники охраны обходят помещения, проверяя надежность запоров, трудятся шифровальщики, радисты, не исключено даже, что в здании засиделся допоздна кто-нибудь из моих коллег.

Я тоже частенько засиживался допоздна, и заходить в посольство мне случалось не только до полуночи, но и глубокой ночью, и дежурить по ночам, но сейчас я чисто машинально оглядел советскую территорию за решетчатым забором и проехал мимо.

Первое, на что я обратил внимание, подъехав к жилому дому, был «форд-таунус», на котором ездил Толя Сугробов.

Я нисколько не сомневался, что сейчас он стоит у окна своей квартиры и смотрит, как я паркую автомашину: наверняка его очень интересовало, насколько успешной была моя поездка в бар «Меркурий».

Я набрал цифровой код, вошел в подъезд и включил освещение лестницы, потому что в доме было всего четыре этажа и построили его без лифта.

В отличие от бытующего в нашей стране расточительства, в большинстве западных стран экономно относятся к расходованию электроэнергии, и поэтому свет на лестницах не горит постоянно, а включается ровно на столько времени, столько требуется, чтобы подняться на два лестничных марша.

Если кому-то требуется, подняться выше, приходится еще раз нажать на кнопку, которая светится в темноте, так что не приходится шарить по стене в ее поисках, и снова включить освещение на одну или две минуты.

Я поднялся на второй (по нашему — третий) этаж и на какое-то время остановился на площадке перед дверью своей квартиры, раздумывая, не подняться ли мне этажом выше к Толе Сугробову и узнать содержание телефонного разговора Рольфа с неведомым мне пока собеседником. В этот момент меня не так интересовало даже содержание этого разговора, как личность этого собеседника, потому что больше всего на свете мне хотелось знать, на кого Рольф работает.

Подумав немного, я с сожалением подавил в себе это желание, и не только потому, что было не совсем удобно беспокоить Толю и его близких в столь поздний час (я был уверен, что он все равно еще не лег спать), сколько по той простой причине, что мне не хотелось, чтобы контрразведчики, наблюдающие сейчас из дома напротив за моими перемещениями по освещенной лестнице, зафиксировали мой визит на третий этаж и сделали на основании этого факта какие-то нежелательные для меня и Толи выводы.

На сегодня было уже достаточно всяких неприятностей!

Пока я раздумывал, подняться к Толе или нет, свет на лестнице погас, и мне в глаза сразу бросилась узкая полоска света, пробивающаяся на лестничную площадку из-под двери моей квартиры. Именно в эту узкую щель чуть больше трех месяцев назад Рольф подсунул тот злополучный конверт, из-за которого и заварилась вся эта каша.

Я представил, как все это произошло, как он, не зажигая света, чтобы его не увидели непосвященные в замысел этой операции коллеги, поднялся по темной лестнице, постоял перед этой дверью, прислушиваясь к звукам, доносившимся из моей квартиры, потом наклонился, просунул конверт под дверь, позвонил и быстро удалился.

Впрочем, это мог сделать не Рольф, а другой сотрудник контрразведки, самому Рольфу заниматься этим делом было совсем не обязательно, и тут были возможны любые варианты. Не знаю, от этой ли мысли или от какой другой, но именно в этот момент, стоя на темной лестничной площадке у двери собственной квартиры, я вдруг ощутил, как во мне нарастает какая-то глухая досада. Сначала я даже не понял, чем вызвано это чувство, но потом мне стало ясно: моя досада объясняется тем, что, может быть, впервые в жизни серьезно задета моя профессиональная гордость.

Сам по себе этот повод кому-то может показаться сугубо личным, не имеющим, так сказать, общественного звучания, но это было не совсем так. Если отбросить в сторону личные обиды и прочие эгоистические штучки, то провал с Рольфом затрагивал не только меня, он в какой-то степени компрометировал всю нашу службу и к тому же мог иметь неблагоприятные политические последствия. Конечно, как профессионала меня могло утешить то обстоятельство, что я недолго был жертвой в игре, которую с помощью Рольфа организовала местная контрразведка, — всего каких-то три месяца, и притом не кто-то посторонний, а я сам участвовал в его разоблачении. В свое оправдание я мог бы напомнить одну давнюю историю, имевшую гораздо более тяжелые последствия, когда не то что обиды, а самые настоящие оскорбления были нанесены большой группе наших сотрудников, не сумевших за пятнадцать или шестнадцать лет разобраться в подлинном лице человека, с которым им пришлось работать. Достигнув преклонного возраста, этот человек ушел в почетную «отставку», ему была назначена солидная «пенсия», и только спустя несколько лет после его смерти было неопровержимо установлено, что все эти годы он ловко обманывал нас, так как с самого начала был связан с контрразведкой.

И хотя не в моих правилах было искать для себя какие-то оправдания в исторических аналогиях, я решил, что не следует останавливаться на полпути и удовлетворяться разоблачением Рольфа, потому что я никогда не смогу избавиться от комплекса поражения, если не приму участия в локализации этого провала и не найду возможности нанести Рольфу и его шефам ответный удар.

Теперь это было делом моей профессиональной чести.

С этими мыслями я нащупал в темноте замочную скважину, открыл дверь и вошел в прихожую.

Пока я снимал куртку, из спальни вышла Татьяна. По ее побледневшему лицу я понял, что сегодняшнее ожидание стоило ей еще нескольких сотен тысяч безвозвратно загубленных нервных клеток.

— Почему так поздно? — спросила она и, подойдя поближе, заглянула мне в глаза. — Я уже стала волноваться.

Я погладил ее по волосам и спросил:

— Иришка спит?

— Давно… Ужинать будешь?

— Не хочется, — отказался я. — Ты иди спать, а я намешаю себе чего-нибудь и посижу еще немного.

— Что-нибудь случилось? — в голосе Татьяны послышались тревожные нотки.

Что я мог ей ответить? Так уж устроена наша жизнь, что даже родной жене, к тому же профессиональной разведчице, не имел я права рассказывать о том, чем занимаюсь по вечерам и в какие переделки попадаю. И эта необходимость таить все в себе, невозможность поделиться с самым близким человеком своими переживаниями, успехами и неудачами, обратиться к нему за советом или сочувствием тяжким грузом ложится на психику каждого разведчика.

Я иногда ставил себя на место Татьяны, и мне становилось ее жалко. Все другие жены, как правило, знают многое из того, чем занимаются их мужья, иногда даже больше, чем им полагается знать, во всяком случае, больше, чем нужно, и только жены разведчиков находятся в полном неведении относительно характера и содержания их деятельности.

Кончается рабочий день, наступает вечер, все сотрудники посольства вместе с женами и детьми отдаются беззаботным развлечениям, а у разведчика только начинается его настоящий рабочий день, потому что все остальное время — всего лишь прелюдия к его основному занятию, ради которого он и находится в стране.

Что может быть ужаснее этих бесконечных вечеров, когда муж уезжает на какую-нибудь операцию, а жена вынуждена ждать его дома, зачастую не зная, когда он вернется и вернется ли вообще? Он занят своим делом, а чем заниматься его семье? Иногда даже в клуб, который рядом, не хочется идти, потому что каждый норовит поинтересоваться, почему они снова одни, где их глава семьи, да еще поехидничать на этот счет, намекнуть на какие-нибудь амурные приключения, а объяснять и врать давно уже надоело. Да и что скажешь, когда все правдоподобные объяснения давно исчерпаны, и вопросы такие задают зачастую не для того, чтобы выслушать ответ, а чтобы поставить в затруднительное положение и позлорадствовать в душе.

Даже хорошую подругу завести себе и то трудно. О чем с ней говорить? Все ведь построено на взаимности, и если подруга рассказывает тебе о своей жизни, о своих московских и здешних проблемах, то и ты должна отвечать ей откровенностью на откровенность. А вот этого как раз и нельзя делать, потому что твоя откровенность может плохо кончиться, поскольку эта информация пойдет потом гулять по колонии и рано или поздно станет достоянием тех, кому она крайне необходима, чтобы состряпать какую-нибудь гадость.

Конечно, Татьяна могла бы дружить с Мариной, милой и отзывчивой женой Толи Сугробова. Но где общаться и о чем говорить, если в нашем доме даже стены имели уши и каждое слово могло быть подслушано и записано местной контрразведкой на магнитофон? Вот и приходится ей сидеть вместе с Иришкой по вечерам дома и терпеливо ждать моего возвращения. А я приезжаю и отделываюсь дурацкими отговорками и разными шуточками. Или, что еще хуже, начинаю ее утешать:

— Все в порядке, Танюша, — насколько мог бодро произнес я. — Просто немного устал. Все в порядке, — для большей убедительности повторял я, хотя понимал, что по моему лицу она способна прочесть гораздо больше и совсем не то, в чем я пытаюсь ее убедить.

Проявлять настойчивость в подобной ситуации и выпытывать что-либо сверх того, что я рассказал, в нашей семье было не принято, поэтому Татьяна ничего больше не сказала и ушла в спальню.

А я пошел в холл, открыл бар-холодильник, намешал себе в стакан свою любимую смесь из джина марки «Гордон», кампари и тоника, бросил туда три кубика льда, вставил пластмассовую трубочку, которая почему-то называется соломинкой, сел в кресло, включил тихонько кассету с записями моего любимого саксофониста Фаусто Папетти и погрузился в невеселые размышления…

А невеселыми они были по многим причинам.

Раньше я всегда довольно скептически относился к самоуверенным утверждениям некоторых своих коллег, убежденных, что за счет своей необыкновенной интуиции и профессионального умения разбираться в тонкостях человеческой психологии они без особых премудростей и всяких там проверок сумеют распознать агента контрразведки, если он попытается втереться к ним в доверие. Я никогда не переоценивал своих аналитических способностей и своей интуиции. К тому же я сам имел кое-какое отношение к мероприятиям подобного рода и отлично знал, с какой придирчивостью подбираются исполнители на главные роли в таких «играх» и как тщательно они к ним готовятся. А раз так, то и надеяться разоблачить их, обнаружив какие-то грубые просчеты в отработанной ими линии поведения, будет по меньшей мере наивно. Да и такими качествами, как способность перевоплощаться, склонность к импровизации, умение принимать грамотные решения в неожиданных ситуациях, люди, подбираемые на такие роли, тоже должны обладать в полной мере.

И все же, несмотря на довольно трезвый подход к делу, в глубине моей души, как оказалось, жила тайная надежда, что уж я-то каким-нибудь шестым или седьмым чувством сумею уловить фальшь в поведении моего партнера и не позволю вовлечь себя в сомнительную авантюру. И вот теперь меня постигло жестокое разочарование: ничего похожего на фальшь в поведении Рольфа я так и не уловил, все сомнения и подозрения, побудившие нас провести проверочное мероприятие, были совсем из другой области.

Раздумывая над тем, почему я не разглядел истинное лицо Рольфа и позволил ему втянуть меня в эту во всех отношениях неприятную историю, я находил только одно объяснение, и оно тоже больно било по моему самолюбию: я заранее запрограммировал себя на положительный результат! Говоря другими словами, меня сгубило эгоистическое желание поскорее добиться ощутимого успеха, который украсил бы мою профессиональную карьеру, и вот теперь приходилось за это расплачиваться.

В общем, жизнь преподала мне очередной, на этот раз довольно болезненный урок, и мне оставалось только учесть его на будущее.

Но личные обиды и амбиции были не единственной причиной моих невеселых мыслей. Мне было над чем подумать и без них, потому что у нас принято приходить к руководству с готовым анализом проделанной работы, как удачной, так и не очень, и со своими предложениями.

Вот этим мне и следовало сейчас заняться.

Прежде всего, надо было заново переосмыслить всю полученную от Рольфа информацию. Почему он так скупо рассказывал о своих сослуживцах, теперь стало яснее ясного: в его планы совершенно не входило раскрывать кадровый состав контрразведки, а тем более выводить меня на людей, которые могут заинтересовать нас своими информационными возможностями. Ясно было и то, почему он никогда не интересовался, была ли за мной слежка, и скрывал все, что имело хоть какое-то отношение к проведению совместных мероприятий с ЦРУ.

Нашлось объяснение и его обещанию предоставить такую информацию, если его переместят и повысят: Рольф стремился заинтересовать нас своими возможностями и потянуть время. Поразмыслив еще немного, я, как мне кажется, нашел ответы и на некоторые другие вопросы.

Безусловно, контрразведка пошла на передачу нам графиков слежки за сотрудниками советских учреждений исключительно с целью сбить нас с толку, заставить сосредоточить все внимание на тех, за кем в тот или иной день должна быть слежка. На самом же деле слежка за этими людьми велась для отвода глаз, кое-как, а главные силы были брошены на другие объекты, и уж за ними слежка велась, как положено.

Расчет был прост: пока мы, убаюканные нашей «полной осведомленностью» в делах контрразведки, будем пребывать в благодушном заблуждении — подготовить и осуществить какую-нибудь серьезную провокацию, которая нанесла бы ощутимый ущерб авторитету и позициям нашей страны.

Эту же цель преследовала и информация Рольфа об интересе контрразведки к конкретным советским гражданам, в частности к Колчину, тем более что контрразведке ничто не стоило поднять суету вокруг любого советского гражданина, создать видимость активной работы по этому объекту, своего рода инсценировку, а на самом деле опять-таки заниматься кем-то другим. И вот этот другой, оказавшийся таким образом вне поля нашего зрения, будет совершенно беззащитен перед нависшей над ним опасностью, потому что профессионально неподготовленному человеку практически невозможно противостоять искушенной во всех тонкостях грязных дел секретной службе, если над ним нет нашего «зонтика», надежно защищающего его от всех бурь и невзгод.

Несколько сложнее обстояло дело с Авдеевым, хотя и тут прояснилось главное: Авдеев не был завербован контрразведкой, иначе Рольф никогда не рассказал бы мне, что Боден встречался с Авдеевым и имел с ним беседу, как не рассказал бы мне вообще ничего, что имело отношение к этому дорожному происшествию. Впрочем, не исключалось, что Авдеев рассказал правду и он действительно не был в комиссариате полиции и не разговаривал ни с каким Боденом, а все это придумали те, кто инструктировал Рольфа, чтобы скомпрометировать честного человека и расправиться с ним нашими руками.

Говоря по правде, я не симпатизировал Авдееву, но, несмотря на это, был искренне рад за него. Правду он сказал генконсулу или нет, вербовали его или не вербовали, самым важным сейчас было то, что Авдеев никоим образом не был связан с контрразведкой. В противном случае они никогда не поставили бы его под удар!

Был еще ряд вопросов, которые ждали своего ответа, но ждать им придется до утра, когда я узнаю, с кем и о чем говорил Рольф по телефону-автомату.

Высосав через соломинку последнюю каплю своего любимого напитка, я выключил кассетник, погасил в холле свет и пошел спать…