Мы летели с довольно большой скоростью, и меня удивляло, что мой новый инструктор лейтенант Траксел уже несколько минут молчит и не дает никаких указаний со своего места в задней кабине. Такое казалось просто невероятным. В наушниках слышались далекие голоса летчиков, выполняющих фигуры высшего пилотажа, их переговоры с наземными службами. И вдруг я почувствовал сильный удар по ручке управления.

– О'кэй, Прендес, - послышался в шлемофоне свистящий голос Траксела. - Скажи мне, ты будешь подчиняться моим указаниям или нет? Уже несколько минут я вызываю тебя и приказываю выполнить петлю.

Я поразился, услышав это. Невозможно было даже представить себе, что мой инструктор изберет такую подлую линию поведения.

– Или ты начинаешь петлю, или мы сейчас идем на посадку и на земле ты все объяснишь командиру эскадрильи.

Я дал полный газ, машина перешла в пикирование, и земля, хотя и далеко внизу - мы находились на высоте пятнадцати тысяч футов, - начала быстро приближаться. Скорость продолжала возрастать. Самолет вел себя так, будто по нему стучали гигантским молотом. Виной тому были потоки воздуха. От сильных ударов приборная доска содрогалась. Теперь к солнцу! Я потянул ручку управления на себя, и длинный острый нос самолета, похожий на гигантскую стрелу, начал медленно подниматься. Все мышцы мои застыли, и даже в противоперегрузочном костюме я почувствовал, как все тело валилось свинцовой тяжестью. Я попытался снять левую руку с рукоятки сектора газа, но не смог этого сделать - она точно приросла к ней намертво. Нос продолжал медленно подниматься. Шлем-маска обтянула лицо, меня вдавило в кресло. Как в тумане, я едва различал мигающие огоньки приборов. Быстро перевел взгляд на указатель перегрузок - плюс пять. Это означало, что мой вес стал в пять раз больше. Нагрузка на сердце тоже увеличилась в пять раз. Кровь, видимо, перестала поступать в мой мозг.

Траксел резко забарабанил по ручке управления и визгливо заорал в шлемофон:

– Свинья, что ты делаешь?

Разозленный, пытаясь сдержать себя (ведь петля получилась отлично!), я коротко ответил:

– Да, сэр.

Нос самолета, описав в воздухе первую полуокружность, вернулся в вертикальное положение. Это был очень ответственный момент. Самолету было необходимо умелое управление, чтобы машина не начала терять высоту и не вошла в штопор, ведь на Т-33 выполнение этой фигуры категорически запрещено ввиду крайней опасности. Я чувствовал, что кто-то удерживает ручку управления, в то время как ее необходимо было постепенно отпускать. Я понял, что Траксел нарочно делает это, и попытался воспротивиться, но он упорно продолжал тянуть ее на себя. Машина оказалась не в состоянии выносить перегрузки на такой малой скорости. Она как бы зависла в пространстве в самой верхней точке маневра. Двигатель начал работать с перебоями. Вначале появилась легкая вибрация, затем она стала сильнее. Корпус самолета начал вздрагивать. Скорость мы полностью потеряли. Машина начала быстро терять высоту, и я с усилием пытался выровнять ее, не дать самолету войти в штопор.

– Прендес, ты дерьмо! Ты хочешь, чтобы я разбился?

– Да, сэр. То есть нет, сэр!

И курсанты и инструкторы поняли, что во время нашего полета что-то произошло. Когда мы вернулись, Траксел постарался сделать все возможное, чтобы обвинить меня во всех смертных грехах.

– Этот проклятый кубинец только на первый взгляд хороший курсант! - громко говорил он в комнате предполетной подготовки эскадрильи. - Но на деле он просто тупица!… Эй, Прендес, -г- повернулся он ко мне, - почему ты не попросишь, чтобы тебе эаменили инструктора?

Улыбаясь, я ответил, глядя ему прямо в глаза!

– Сэр, мне нравится ваш метод работы. Я хотел бы продолжать летать с вами.

Его лицо вдруг сделалось мертвенно-бледным. Он собирался что-то сказать, но, посмотрев вокруг и поняв, что все с интересом ждут его ответа, замолчал. В душном помещении воцарилась тишина. Траксел еще некоторое время постоял, затем повернулся и, закуривая сигарету, направился к выходу.

Беспокойство овладело мною. Скрытая война между мной и инструктором разгоралась, только теперь она уже становилась явной. «Этот тип, - думал я, - будет прижимать меня и доведет до отчаяния. И стоит мне только выйти из себя, это и будет означать конец моей курсантской карьеры. Той самой карьеры, которая принесла мне немало горьких минут. Есть и другой путь - попросить замену инструктора. И каждый из нас останется при своем мнении, а Траксел, спокойно закуривая в кругу летчиков, насмешливо скажет: «Прендес неплохой парень, но, должен признать, с некоторых пор я стал чуточку суров с ним…» Американцы смехом ответят на эту шутку… Ну погоди, - решил я, - ты еще узнаешь, кто такой Прендес!»

Что-то шевельнулось у меня в груди. Быстро росла решимость. Напряженно работал мозг. В конце концов, все это не стоит и ломаного гроша! Я принял решение: как только мы с Тракселом будем выполнять маневр в воздухе, в критический момент я приму управление самолетом на себя и тогда нам придется катапультироваться! Погруженный в эти невеселые мысли, я не сразу заметил, что у меня вспотели руки, а лицо, видимо, стало бледным. Кселно, мой сосед по комнате, с улыбкой посмотрел на меня. Этот американец из штата Иллинойс относился к числу людей, которые никогда ни во что не вмешиваются. Но со мной Кселно иногда откровенничал. Как я понял, его главная цель состояла в том, чтобы поскорей закончить тренировочные полеты и вернуться домой. Он говорил, что никогда больше не сядет в самолет. Исключение, конечно, составят полеты в качестве пассажира на гражданских авиалайнерах. У нас с ним были диаметрально противоположные взгляды на жизнь. Он, к примеру, не понимал моего увлечения авиацией и называл это романтической глупостью. Я же не понимал его безграничного цинизма и не разделял его взглядов на жизнь и будущее. Но в целом мы жили с ним хорошо. Каждый из нас уважал независимость мышления и поведения другого. Мне даже иногда казалось, что он испытывает ко мне смешанное чувство симпатии и любопытства.

Солнце уже скрылось за горами, но в комнате было еще светло. Свет настольной лампы освещал учебники, тетради с расчетами полетов и белые простыни на койках. От сигареты, медленно пожираемой огнем, вился, поднимаясь вверх, к неоновым лампам, синий дым. Открытая бутылка виски с зеленой этикеткой выглядывала из-под кровати Кселно, хотя в течение рабочих дней недели нам категорически запрещалось употреблять спиртные напитки. Кселно налил виски в стакан й протянул мне, что-то бормоча под нос, как бы беседуя с самим собой. Затем, все еще думая о своем, он с улыбкой сказал:

– Эл, летчик реактивной авиации - очень высокая летная квалификация, которую получают немногие американцы. - Он посмотрел на меня внимательно и, подняв стакан, произнес решительным тоном: - Давай выпьем за настоящих летчиков.

– О'кэй, Кселно, до дна! Затем он предложил:

– Давай после отбоя выпьем еще. Я возразил ему:

– Не забывай, что завтра полетный день. А правило ты знаешь: за сутки до полета ни капли спиртного…

Я почувствовал, как расслабились мышцы, исчезло напряжение. Интересно, что предпримет Траксел завтра утром? Что же касалось Кселно, то жить ему оставалось ровно двадцать пять суток. Но ни я, ни он об этом, конечно, не знали. Его самолет разобьется после взлета с базы Неллис в штате Невада, где Кселно будет проходить боевую подготовку. Небольшая струйка черного дыма потянется за самолетом, летящим над пустыней. За оглушительным шумом игральных автоматов в Лас-Вегасе никто не услышит глухого взрыва, когда самолет врежется в землю…

Утро следующего дня началось обыкновенно. Траксел любезно поздоровался со мной, как будто ничего не случилось. Когда все собрались в инструкторской, Траксел отдал своим курсантам приказ на вылет, меня при этом не назвав. Совещание закончилось, и он уже собрался уйти из комнаты, как вдруг повернулся ко мне и с улыбкой сказал:

– Да, Прендео, чуть было не забыл! Зайдите к командиру эскадрильи! Вы полетите с ним по вторую очередь.

Холодок пробежал у меня по коже. Так вот какую карту разыграл Траксел! Я знал, что подобные полеты с командиром эскадрильи имеют решающее значение. Если командир сочтет нужным, он представит дело о том или ином курсанте так, что в дальнейшем курсанта можно будет исключить из училища.

Курсанты и инструкторы покидали помещение. Они шли к нескончаемым рядам самолетов, неся шлемы и парашюты.

Постепенно в инструкторской воцарилась тишина. Лишь изредка ее нарушал далекий шум реактивных двигателей. Я остался один на один со своими мыслями. Предстоящая встреча с командиром эскадрильи не вызывала у меня каких-либо оптимистических надежд. Я попытался спокойно проанализировать все происходившее, То, что мне, по сути дела, грозил полный разрыв с авиацией и конец карьеры, казалось ужасным. Это могло стать крушением моей мечты, всего того, чего я с таким трудом добился. Я чувствовал себя слабым, беспомощным, раздавленным какой-то неведомой могучей силой. Вспоминались первые дни нашего пребывания в США, на базе Лекланд. Именно там все и началось. Я почему-то был уверен в этом. Взять хотя бы первый инцидент, возникший в бараке в день нашего приезда… Затем скандал в курсантском клубе… Нам, кубинцам, как и всей испаноговорящпм, не нравились порядки, существовавшие на базе, возмущало плохое отношение к нам американцев. Даже звание мне было присвоено с целью как-то нейтрализовать мое поведение и сделать меня их сторонником.

И вот теперь здесь, на этой базе, решалась моя судьба. Здесь нам должны были вручить документы об окончании учебы. Здесь мы должны получить «серебристые крылья» летчиков ВВС США и воинские звания. Для нас это был решающий рубеж. Я вспомнил об одном неприятном случае, который сразу же после прибытия на эту базу произошел со мной. Один из курсантов, Хансен, был человеком невысокого роста, ходил слегка наклонившись вперед. Лицо у него было маленьким, с какими-то заостренными чертами. Мы прозвали его Мышью. По характеру он был мягкий, по беспокойный. Хансен относился к тому типу людей, которые строят взаимоотношения с людьми по расчету. Хотя он был всего-навсего рядовым курсантом с ничем не примечательным происхождением, Хансен старался постоянно держаться в группе элиты.

Как-то рано утром, вскоре после нашего прибытия на базу, у входа в казарму, у деревянной лестницы, которая вела в барак, оживленно беседовали американцы и испаноговорящие курсанты. Как раз в это время и появился Хансен. Он подошел прямо ко мне. Естественно, я сразу же повернулся к нему. С иронической улыбкой на губах он спросил:

– Мистер Прендес, что значит по-испански марикон?

Я улыбнулся и подумал, что кто-то из кубинцев сыграл с ним злую шутку и назвал его так. Я объяснил ему значение этого слова. Тогда он буквально приблизил ко мне свое лицо и насмешливо сказал:

– Мистер Прендес, вы марикон!

Я был поражен. В первый момент мне показалось, что это шутка, которую я сразу не понял. А он, видя мое замешательство, повторил:

– Вы марикон!

Прошел еще миг, и тут я все понял. Этих нескольких секунд было вполне достаточно, чтобы понять, почему он так поступил. Хансен сделал это при свидетелях - американцах. Он смотрел на меня вызывающе, но я понял, что он боится. Этот маленького роста, физически слабый человек был к тому же трусоват. Я понял, что это самая настоящая провокация, организованная заранее. Волна гнева захлестнула меня, мышцы мои напряглись. Я готов был убить его, но подумал, что если сейчас ударю его, то он попадет в госпиталь. Врачи, кровь, свидетели… Затем скандал и его последствия… Для меня это будет означать конец всего. У Хансена были все шансы, чтобы выиграть.

В инструкторской оставались некоторые курсанты, готовясь к полетам. В помещение вошли два курсанта» француза, Рес и Солвич.

– Мой друг Прендес, как дела? - спросил Солвич и продолжал на плохом английском: - Улыбнись, выше голову, все будет хорошо, мой друг!

Они прекрасно знали, что происходит между мной и инструктором Тракселом, и хотели поддержать меня. Это радовало меня, но настроение оставалось плохим, тем более что предшествующей ночью, возвращаясь на базу, французский курсант Персиваль на самолете Т-33 попал в зону непогоды. Двигатель отказал, и самолет врезался в землю. От самолета почти ничего не удалось найти. Это произошло недалеко от аэродрома. От курсантов такие случаи скрывали, но постепенно о них узнавали все.

Я вспомнил Уильяма - единственного негра среди американцев. Ему нужно было включить форсаж при взлете на запасном поле, но двигатель заглох. Больше нам ничего не было известно. В таких трагических случаях не устраивалось никаких церемоний, не произносилось и прощальных слов. Специальная служба собирала останки погибшего, укладывала в гроб и отправляла на родину курсанта. К сожалению, подобные трагические случаи неизбежны в повседневной жизни летчиков, полной риска…

Наручные часы показывали, что у меня еще осталось время до начала полета с командиром эскадрильи. И я снова погрузился в воспоминания. Второй случай, который я хорошо помню, произошел с курсантом Фиадом из нашей кубинской группы, с тем самым Фиадом, который слыл покорителем женских сердец Гаваны. Это было очень похоже на случай, который произошел у меня с Хансеном.

Однажды к вечеру, кажется это было в субботу, я сидел в бараке один. Вдруг вошел Фиад, чем-то сильно встревоженный. Подойдя ко мне, он, заикаясь сильнее, чем обычно, сказал:

– Знаешь, давай решим вопрос между нами, без свидетелей. Пойдем в подвал и там на кулаках все выясним.

Я совершенно не понимал, что он собирался выяснять. Вначале я даже подумал, что он шутит, и спросил:

– Что выясним? Ты что, пьяный, какая муха тебя укусила?

Но он избегал смотреть мне в глаза. Затем достал носовой платок, пахнущий духами, и нервно вытер им лицо.

Фиад относился к тем людям, которые не умеют бороться, преодолевать трудности. Он был капелланом и к авиации не имел ни малейшего призвания. Главное, что привлекало его в офицерской профессии, это, как он считал, беззаботная офицерская жизнь да преимущества, которыми он предполагал пользоваться, когда на его плечах окажется элегантная офицерская форма.

Немного недовольный, я все же согласился пойти с ним. Мы спустились по лестнице в подвал барака. Я отошел к стене, готовый начать драку. Фиад снова достал платок, и сладковатый вапах его духов быстро наполнил помещение. Фиад опять вытер лицо, не глядя на меня, прошелся немного, посматривая по сторонам и бормоча что-то непонятное, а затем, махнув рукой, поднялся по лестнице и ушел. Мне все это показалось странным. Я так и не понял, что же случилось. Позже Фиад никогда не напоминал об этом случае, как будто его и не было.

На следующий день после этого инцидента мы с Куэльяром занимались строевой подготовкой. Было воскресенье. Жара стояла невыносимая. Капли пота стекали по нашим лицам, но мы не могли обтереть их при движении строевым шагом. Мои ботинки покрывал толстый слой белой пыли, в которую превращался песок пустыни, занесенный сюда ветром и поднимавшийся вверх при каждом шаге. Строевой подготовкой мы занимались в специально отведенном уголке базы, огороженном колючей проволокой и напоминавшем лагерь военнопленных в годы второй мировой войны. Уже несколько воскресений подряд мы с Куэльером занимались здесь, причем в движении ходили навстречу друг другу и встречались в одной и той же точке. У этого крестьянина с лица не сходила загадочная улыбка, он словно не чувствовал жары… Пятьдесят минут мы шли по кругу, а десять минут отдыхали. Во время отдыха нам удавалось поговорить. Я часто поглядывал на часы - сколько нам осталось еще заниматься. Потом мы обычно заходили в помещение дежурного, расписывались в журнале.

Жара в эти часы стояла невыносимая, солнце палило нещадно, проникая через одежду, головные уборы, перчатки. Обильный пот тек по всему телу, по ногам, попадал в ботинки, вызывая неприятное ощущение.

Я заметил вдалеке человека, который стоял возле старого здания и внимательно смотрел в нашу сторону. Он давно уже был там, но я как-то не придавал этому значения. Теперь он направлялся в нашу сторону, точнее - прямо ко мне, поскольку я приближался к колючей проволоке ограды. Оказалось, что это майор Терзиян из оперативного отдела, отвечавший за дисциплину курсантов. Это был невысокий худой человек, армянин по национальности. Если бы не военная форма, можно было бы сказать, что этот всегда улыбающийся человек с вытянутым лицом и в надвинутой на лоб огромной фуражке - городской торговец. Но что привело майора Терзияна в воскресенье, в такой жаркий день, сюда на это место? Он подошел ко мне и, остановившись у забора из колючей проволоки, оказал резким тоном, почти прокричал:

– Вы не умеете ходить по-военному!

Может, причиной была сильная жара, пыль и колючая проволока, но я даже не приостановился, услышав эти слова. Конечно, прежде чем ответить, я должен был подумать. Но тогда, повторяю, стояла страшная жара, вокруг была пыль, а нас разделяла ограда из колючей проволоки.

Я внимательно посмотрел майору в глаза и, даже не встав по стойке «смирно», ответил:

– Так войдите и покажите мне!

От неожиданности он остолбенел. Уверен, что этого он никак не ожидал. Такого никогда не позволяли себе даже американцы. Майор был выпускником Вест-Пойнта, как и все офицеры командного состава ВВС, и, имея опыт работы с людьми, конечно, по моему взгляду понял, что я доведен до крайности. Не сказав ни слова, он ушел. Куэльяр с интересом наблюдал за происходящим.

Я задумался. В это мгновение решалась моя судьба. На Кубе, к примеру, меня бы сразу арестовали и выгнали из училища за неподчинение приказу. Здесь было по-другому: ничего не делалось прямо и открыто. Теперь я должен был быть, как никогда, осмотрительным и осторожным.

На следующий день мы проходили обычный медицинский осмотр. В таких случаях я всегда беспокоился за свое зрение. Несмотря на мои опасения, все прошло нормально. Медосмотр мы проходили в старом деревянном домике с длинным коридором, на потолке которого перекрещивалось множество деревянных балок. Полы, покрытые синим линолеумом, сохраняли специфический запах, присущий медицинским учреждениям. Домик был похож на те армейские госпитали, которые показывают в американских фильмах о боевых действиях на Филиппинах и в других районах Тихого океана в годы второй мировой войны.

Доктор в белом халате курил одну за другой сигареты с длинным мундштуком. Измерив мне давление, он сказал:

– Немного повышенное, видимо, вы чем-то возбуждены. Сколько сигарет вы выкуриваете ежедневно? Пьете? Или, может, у вас неприятности?

Неожиданно я рассказал ему все, что произошло. Он внимательно слушал меня, я даже почувствовал себя спокойнее и подумал, что врачи в силу своей профессии всегда должны располагать к себе пациентов. Это главное в их работе.

Окончив осмотр, доктор посоветовал мне:

– Постарайтесь отвлечься, не думайте об этом. Иногда мы многое преувеличиваем.

Когда доктор вышел, я остался один в комнатке. На столе доктора лежала папка с моим личным делом. В конце одной из карточек, заполненных рукой доктора, я прочитал: «У курсанта наблюдаются легкие признаки мании преследования, что вызвано строгой дисциплиной, существующей в училище. Это усугубляется еще и тем, что он не может приспособиться, адаптироваться к этой системе. Принимая во внимание его национальную принадлежность и отношение к существующему порядку, рекомендуем учитывать это в работе с ним. Капитан медслужбы Дональдсон».

Никогда еще у меня не было такого настроения перед полетами. Я сидел в инструкторской и чувствовал себя как-то странно, мне чего-то не хватало. Посмотрел на часы - уже почти 10:30, а сюда я пришел в 6:30. Несколько минут у меня ушло на то, чтобы выпить в кафетерии кофе, все остальное время я размышлял. Через пятнадцать минут мне надо было предстать перед командиром эскадрильи майором Рисденом Уоллом, который займется проверкой моих летных качеств. Приводя в порядок инструменты и проверяя парашют, я с грустью думал о том, что для меня этот удар может ока-ваться решающим, а подготовил его мой инструктор Траксел. Сомнений не было: инструктор уже давно докладывал командиру о моих полетах и, естественно, в этих докладах не было ничего положительного для меня. Траксел создал соответствующие условия для того, чтобы в конце концов попросить командира эскадрильи устроить мне проверку.

Почти двухлетний срок далеко не простой учебы в таком училище - это не шутка. Конечно, то, что произошло со мной, - это не больше чем стечение обстоятельств, нелепая случайность, плод воображения… Однако чем больше я вдумывался и хладнокровно взвешивал факты, том сильнее становилась моя убежденность в том, что все происходящее не случайность, все подчинено чьей-то воле и замыслу.

Я подумал, что, пожалуй, недооценил руководства училища. Теперь я понимал, что оно с тщательностью и вниманием заранее изучало каждого из нас. В командировочном предписании, например, я случайно прочитал напротив моей фамилии: «Курсант, принадлежащий к кубинской авиации, взят под повседневное наблюдение американской спецслужбой».

С прибытием в США нас охватила жажда полетов. И было бы наивно считать, что паши личности не изучаются, что наши способности не проверяются и возможности каждого из . нас не оцениваются, причем не только в полете. Я припомнил, как мы, например, собрались однажды в зале совещаний и тут же появился офицер в звании майора. И так было всегда. Когда он увидел, что я смотрю на него, то приветливо улыбнулся. Эту улыбку можно было принять за дружеское расположение к иностранцам, но это было не так. За памп просто следили. Вспоминаю другой случай. Однажды меня назначили ответственным за организацию уборки во всей эскадрилье, которая располагалась в огромном здании. Пока я отдавал распоряжения и занимался всеми этими делами, неподалеку от меня все время вертелся один офицер, с интересом наблюдая за моими действиями. Это был лейтенант Пиньоле. Раньше оп был моряком, а теперь исполнял обязанности заместителя командира эскадрильи. На его смуглом лице играла едва заметная улыбка, которую можно было назвать понимающей. Однажды он решился, подошел ко мне и поприветствовал меня, широко улыбаясь:

– Как дела, мистер Прендес?

Лейтенант Пиньоле был итальянцем, выходцем с Сицилии, из города Калабрия. Он казался приятным человеком. Ему было лет сорок. Лицо смуглое, волосы черные, гладко зачесанные, нос с горбинкой. Когда я ответил на приветствие, он таким же любезным тоном сказал:

– Мистер Прендес, я все понимаю.

Мне не хотелось прерывать его. Действительно, любопытно. Захотелось узнать, до какой степени хоть один из них может понять человека, не являющегося американцем.

– Эл, - продолжал он, - я знаю, что с тобой происходит. - И со смехом добавил: - Парень, плюй ты на них! Я скажу тебе по секрету, что тоже иногда плюю на них. Но я американский гражданин, живу здесь и как офицер зарабатываю себе на жизнь. Я был моряком. Ты должен стать моряком. Ты настоящий военный и настоящий мужчина, как итальянец. - Он подошел совсем близко ко мне: - Все эти парни - стадо скотов… - И, понизив голос, добавил: - Эти парни здесь по призыву. Не забывай об этом. Если им будет тяжело, неприятно, не то что дома, они уйдут, откажутся от такой жизни. Они ведь трусы. Я их хорошо знаю. В драку лезут, если их много, и то нападают исподтишка, сзади. Они не рискнут решать личные проблемы так, как это 'принято у нас, - лицом к лицу и наедине. Их не волнуют дела у них на родине, их не интересует демократия - нее это их не трогает. Деньги - вот единственное, что их привлекает! Деньги! Все мечтают о том, чтобы побыстрей закончить службу и заняться бизнесом - продажей бензина, сосисок или прохладительных напитков, взяв для начала кредит в банке. И все это для того, чтобы делать деньги… А потом такого приберет к рукам жена, наставит ему рога. Они слабые люди, они постоянно болеют. А на войне, Эл, многие из них страдают нервным расстройством. Немцы и русские с этим почти не знакомы. Американская же армия была охвачена этой эпидемией. Ты им не доверяй. Они опасны и коварны. Вот видишь, как я понимаю тебя, - продолжал, он. - Мои земляки, итальянцы, добились большого влияния в этой стране, и сейчас уже никто не смеется над нами. Нас уважают. Нам деньги нужны для того, чтобы иметь власть и влияние. А власть внушает уважение. - Он с улыбкой положил руку ко мне на плечо и сказал: - Я думаю, что ты здесь смог бы найти свое место. Если когда-либо решишь приехать сюда, то обязательно разыщи синьора Пиньоле. Не забудь об этом, парень!…

– Сэр, курсант Прендес к полету готов!

Майор Рисден Уолл, командир 4-й эскадрильи, медленно оторвался от кипы бумаг, которые читал сидя за столом, и взглянул на меня. Вид у него был усталый, и, хотя ему не было и сорока лет, выглядел он значительно старше. Видимо, так казалось потому, что его покрытое оспинами лицо было бледным. Губы его были плотно сжаты. Светлые глаза смотрели прямо перед собой твердо и уверенно.

Он посмотрел на меня снизу вверх, все еще не отвечая на мое приветствие и не меняя выражения лица, и сухо сказал:

– Подождите меня в самолете.

– Слушаюсь, сэр!

Я проверил готовность машины к вылету. Осматривая бак с керосином, услышал за спиной твердый и сухой голос, похожий на щелчок кнута. Вопрос был обращен ко мне:

– Ну так что же, вы все еще не готовы?

– Сэр, к полету все готово.

– Вы уверены?

На мгновение я заколебался, но потом сказал:

– Да, сэр, уверен.

Контрольный полет выполнялся в составе пары самолетов. Я тел вместе с командиром эскадрильи, второй номер был ведущим. Полет предстоял трудный. Нужно было, выполняя все правильно, следовать за ведущим на расстоянии всего двух-трех метров от него в любых условиях и в любом маневре. Черт побери! Вот так дела! Только богу известно, что там, наверху, взбредет в голову ведущему. Прежде чем занять свое место в самолете, я увидел, как майор, с таким же непроницаемым лицом, давал последние указания ведущему. А тот бросал в мою сторону быстрые взгляды. Капли пота струились по моему лицу и, попадая на стекла летного шлема, затрудняли видимость.

Раньше я никогда не думал, что мне удастся держать нужную дистанцию в парном полете, исполняя петлю, иммельман и свечу. Но сейчас мне это удалось. На обратном пути, когда мы шли к базе, я, учитывая хорошие погодные условия, стал приближаться к ведущему. Терять мне было нечего, все равно этот полет мог стать для меня последним. Я думал, что майор в задней кабине через наушники обругает меня, но он молчал. Я по-прежнему шел на сближение. Уже можно было разглядеть царапины на черных цифрах его хвоста, заклепки на металлической обшивке фюзеляжа. Я прекрасно понимал, что нарушаю правила полета, зная, что за моей спиной в кабине сидит командир эскадрильи, однако продолжал полет. Здесь надо было проявить особую бдительность, ведь слишком реальной была опасность. Малейшая ошибка, одно неверно рассчитанное движение и…

Майор не сказал ни слова.

После приземления я зашел в его кабинет, чтобы выслушать, как обычно, замечания по полету. В голову лезли самые неприятные мысли… Однако слабый проблеск надежды еще теплился в моей душе.

Говорили, что майор пошел на фронт добровольцем в начале второй мировой войны. Он участвовал в воздушных боях с немцами над Англией и сбил несколько самолетов. На его кителе справа был вышит знак королевских ВВС Англии.

Оторвавшись от бумаг, наваленных на столе, майор посмотрел на меня. Его взгляд был мрачным. Очертания губ еще резче проступали па побледневшем морщиипстом лице. Он воскликнул:

– Прендес! У меня куча докладных на вас! Все они прискорбные! Здесь и ваше личное дело, заведенное еще во время обучения на базе Лекланд. Я не буду зачитывать вам выдержки из него. Это пустая трата времени. К тому же устав это запрещает. - Тут он еще больше повысил голос: - Скажите, вам не правятся американцы?

Стало совсем тихо. В кабинете, кроме нас, никого не было, и я медленно ответил:

– Мне не нравятся… некоторые американцы. Мне не нравятся некоторые нормы морали, существующие здесь.

Командир эскадрильи резко вскочил и внимательно посмотрел на меня. Мне показалось, что в его светлых глазах промелькнули искры смущения. Он тут же отвернулся и некоторое время смотрел в окно, на длинные ряды самолетов на аэродроме. Вдруг он снова повернулся, и мне показалось, что его лицо побледнело еще больше, когда он громким голосом, переходящим на крик, произнес:

– Мистер Прендес, ради бога!… Чего вы хотите - изменить мир? Воспринимайте его таким, каким он есть на самом деле! Вы идеалист и романтик! - Он сделал паузу, потом со странным блеском в глазах продолжил: - Но я-то теперь знаю: вы разумный человек!

Меня удивили его слова, я замер.

– Ну ладно, - продолжал он, - не будем создавать новых проблем. Черт возьми, я не вижу причины отчислять вас! С завтрашнего дня я заменю вам инструктора. Будете летать с лейтенантом Митчеллом. Можете идти… Стойте! - закричал он снова. - Если я узнаю, что, летая в строю, будете так приближаться к ведущему, то заверяю вас, что вы не окончите учебу. Что касается сегодняшнего дня, это… была особая обстановка, - произнес он, понизив голос, как бы подыскивая слова.

В то утро я проснулся с таким чувством, которое испытываешь в детстве, когда у тебя, например, день рождения и тебя ожидает радость. Уже почти полностью была забыта драма минувшей ночи, которая, как черная тень, могла омрачить мою жизнь. А может, я сознательно заставлял себя не думать о ней, чтобы вырвать из памяти чудовищное зрелище и заменить его приятными мыслями о тех минутах, которые ждали нас в связи с тем, что через несколько часов я стану летчиком и офицером - вторым лейтенантом. Я никак не мог поверить в это, но еще труднее было не думать о том, что произошло ночью…

Длинная вереница машин тянулась справа от нас по направлению к мотелю. Наступила ночь. Огни фар, гудки машин, зовущие девушек, обслуживавших мотель. Я попросил пива, и мне принесли банку. Мой взгляд растерянно блуждал по жестяной банке, и ее золотистый цвет на моих глазах постепенно превращался в красный! Мне показалось, что банка воспламенилась. Все покрылось красным отблеском - стекла автомобилей, бокалы и лица людей. Ужасной силы взрыв потряс все вокруг. Задрожала земля. Душераздирающие вопли наполнили мотель. Люди бросились куда-то бежать. Истерично закричали женщины. Страшное это зрелище - паникой охваченная толпа.

В черном ночном небе два огромных огненных шара спиралью падали вниз на расстоянии примерно мили от нас. Это в воздухе столкнулись два самолета с базы, совершавшие обычные полеты. База находилась вблизи той части населенного пункта, где был мотель. Все четыре летчика сгорели. У них даже не было времени, чтобы воспользоваться парашютом…

Последний день в курсантской казарме. Да, этот барак был свидетелем моих и горестей, и надежд. Я готовился к церемонии, которая начиналась с парада на плацу, а затем продолжалась в актовом зале. Завершит ее вручение нам значков летчика и офицерских погон. Для участия в церемонии с Кубы прибыл полковник Фелипе Катасус - один из лучших летчиков-инструкторов и доверенное лицо командующего ВВС Кубы полковника Карлоса Табернильи. Одеваясь, я читал приглашение, в котором говорилось: «Церемония по случаю выпуски курсантов группы 54-Q 3560-го авиакрыла состоится 31 августа 1954 года в 14:00 в Элиз-холле. Вступительное слово - командир базы полковник Фред Дайн. Обращение - капеллан майор Чарльз Фикс. Приветственное слово - Хардлей Сади, сенатор 24-го округа, штат Техас. Приведение к присяге - майор юридической службы Джон Томас. Вручение знаков об окончании училища и дипломов - полковник Фред Дайн. Исполнение национального гимна - оркестр ВВС. Благословение - майор Чарльз Фикс».

В списке выпускников значилась и моя фамилия. Самое интересное нас ждало потом - выпускной бал в офицерском клубе. После присвоения нам офицерских званий мы с полным правом могли посещать офицерский клуб, а также переехать в гостиницу для холостых офицеров.

Все мероприятия шли по намеченной программе. Как только закончилась церемония в актовом зале, я направился к себе в казарму. Да, в наш старый барак, в котором мы провели не один месяц… Я собрал чемодан, надел новую габардиновую офицерскую форму, которую приобрел накануне. На моих погонах поблескивали знаки различия второго лейтенанта, а на груди, чуть выше карманов, летные знаки: слева - кубинский, справа - американский.

Иаконец-то я добился того, о чем мечтал, и теперь го и дело взглядывал на себя в зеркало, чтобы удостовериться, что это не сон, а явь - я стал офицером, стал летчиком.

Офицерская гостиница поправилась мне: уютная, комфортабельная. По сравнению с курсантскими бараками здесь было просто шикарно. На окнах шторы, в каждой комнате всего по две кровати, ванная, радиоприемник к телевизор. Повсюду было тихо и спокойно. Целая армия официантов-негров, одетых в белое, была готова выполнить все наши желания. Они приходили по вызову - чуть боязливо наклоненная голова, обязательное «сэр», с тем чтобы завоевать наши симпатии… Лежа на кровати, я вспоминал беседу с командиром базы полковником Данном во время обеда в офицерском клубе, первого в нашей жизни. Он подошел к нашему столу в сопровождении майора Терзияна, остановился, поздравил всех и, обращаясь ко мне, сказал:

– Вы, лейтенант, будете хорошим офицером! - И с улыбкой добавил: - В конце концов вы своего добились!…

Ночь стояла темная и влажная. Это была наша последняя ночь на авиабазе Уэб…

По склону горы, сейчас покрытому туманом, проходила старая, давно заброшенная гравийная дорога, напоминающая спираль, вьющуюся к грубо высеченной в скале смотровой площадке. Говорят, все это было построено очень давно руками индейцев из какого-то кочевого племени. В одной легенде сказано, что в такую вот темную безлунную ночь старый индейский воин без головы появляется среди гигантских камней. С высоты были видны выжженные тысячелетним огнем тропы пустыни.

Дул свежий ветерок, но он не мог разогнать желтоватого тумана, скрывавшего от нас огни городка. Я не знаю, почему в последний момент мне пришла в голову идея совершить вместе с Рутой прощальную поездку на гору… Смотровая площадка оказалась пуста. Не было ни людей, ни машин. В воздухе стояла какая-то необъяснимая напряженность. Я поглядывал на себя в зеркало заднего вида, пока мы спускались на матине по узкому и скользкому гравийному покрытию.

Вдруг прямо перед нами возник поворот, но было уже поздно. Судьба устроила нам ловушку. Мы уже ничего не могли изменить. Рута, лицо которой я видел в это мгновение, даже не успела крикнуть. Глухо заскрежетали тормоза, я резко повернул руль влево и… огни фар падающего кверху колесами автомобиля на доли секунды осветили пропасть. Затем я ощутил сильный удар.

К счастью, мы были лишь ранены и всего неделю провели в госпитале.