Там, в городке, где я участвовал в охране избирательного участка, произошел печальный случай, который помог мне глубже вникнуть в сущность жизни, чтобы… еще меньше понимать ее.

Сержант Помпейо Сантесильде-и-Парра был обыкновенным человеком, каких много в армии. От тех сержантов, которых я знал, его отличала, пожалуй, замкнутость. Он был сдержан и молчалив.

Солдаты не называли его между собой сукиным сыном, как других сержантов, хотя странности в его характере все же отмечали. Свои служебные обязанности сержант знал хорошо, но держался в стороне от всех. Казалось, он с недоверием относится к окружающим и они платят ему тем же. Черствость была характерна для многих солдат и сержантов одного с ним возраста. Эти люди сочетали в себе чувство верности долгу с подозрительностью и недоверием к своим начальникам и подчиненным. В их взгляде была жесткость, а на лицах застыла печать горьких воспоминаний. В свое время над ними издевались, им пришлось перенести побои и оскорбления, что было обычным в армии тех лет.

«Я-то все перенес, а теперь пришел твой черед, и мы еще посмотрим, выдержишь ли ты», - как бы говорили нам они.

Сержант был мулатом, среднего роста, некрепкого телосложения, с выпирающими, казалось, отовсюду костями. В волосах его уже появилась первая седина. К тому времени сержанту шел сорок шестой год и он добрых тридцать лет провел на военной службе.

Сержант Помпейо Сантесильде-и-Парра был старшим в группе, направленной для поддержания порядка во время выборов. После утомительного ночного переезда по железной дороге с полной выкладкой - вещмешок, винтовка со штыком и каска - мы разместились в помещении местной сельской жандармерии. Старое здание времен испанского колониального владычества было расположено в центре города.

Однажды душным вечером мы находились в казарме. Солдаты, получив увольнительные в город, собрались и ушли. Не помню, как это получилось, но я остался и разговорился с сержантом. Должен признать, что сержант почему-то относился ко мне с особым доверием. Многих молодых солдат, призванных на службу, он считал разгильдяями, ворами и бездельниками, меня же к таковым по каким-то причинам не причислял.

Наша беседа длилась уже более двух часов. Ветер налетал горячими порывами и шумел листьями деревьев во дворе. Мы устроились на табуретках с сиденьями из бычьей кожи, стоявших на жестком бетоне, и наблюдали, как таяли последние лучи заходящего солнца. Время как бы остановилось, ветер стих, и слова замирали в вечернем воздухе.

– Ну что, солдат, пойдем прогуляемся да пропустим по рюмочке, - предложил сержант, резко поднимаясь.

Я понимал, что это признак особого доверия, которое оказывает мне этот человек, выделяя среди других. Сержанты в то время никогда не водили компанию с рядовыми и тем более никогда не позволяли себе приятельских отношений с ними. Я постарался ответить как можно вежливее:

– Как скажете, сержант, хотя я впервые в этом городе и ничего здесь не знаю.

– Не беспокойся, - произнес он густым басом, глядя на меня сверху вниз и слегка улыбаясь со смешанным чувством любопытства и симпатии. - Я родился в этих местах, в одном из хозяйств по производству сахарного тростника. Там же с детских лет начал рубить сахарный тростник, чтобы не умереть с голоду. В шестнадцать лет попал в армию. Родители мои давно умерли. Единственная сестра Беатрис ушла из дому с мужчиной, когда ей было тринадцать лет…

Когда он произносил последнюю фразу, мне показалось, что грустная тень легла на его лицо. Опустив голову, он продолжал:

– Не знаю почему, но тебя я считаю воспитанным человеком. Через мои руки проходит много людей, и я редко ошибаюсь.

Так и продолжалась наша беседа, в ходе которой между нами складывалась атмосфера взаимного доверия. Когда два человека остаются наедине, начинаются воспоминания. Помпейо вспоминал, и я понимал, что это отголоски горестных лет его голодного детства.

Тяжел был труд его отца, работавшего от зари до зари, чтобы прокормить семью… Он почти не помнил свою сестру. Единственное, что осталось в памяти, это ее длинные черные волосы и огромные глава.

Последний раз он видел ее, когда, будучи солдатом, служил в городе Санта-Клара и приехал домой на рождественские праздники. Тогда Беатрис исполнилось тринадцать лет. Через месяц его перевели в пехотный полк. Там он и получил то ужасное письмо от матери, в котором она сообщила две страшные новости: Беатрис ушла из дому с каким-то мужчиной, а несчастный отец умер. Потрясенный, Помпейо навсегда замкнулся в себе.

С тех пор прошло двадцать три года, а он все еще сам не свой.

Сидя в полупустом в эти часы загородном автобусе, мы делились друг с другом самым сокровенным. Я в свою очередь рассказывал ему о своих похождениях, о своей жизни молодого буржуа как раз в те самые годы, когда сержант переживал голод. Он улыбался, слушая меня. А когда человек, переживший голод, улыбается, значит, еще не все потеряно. Я, естественно, рассказал ему о своей мечте стать летчиком, и Помпейо ответил мне:

– Твое дело - хорошо служить! Учись как следует, и ты добьешься своего. Однако не теряй бдительности, а то уснешь на посту в карауле и попадешь под суд.

Мы вышли из автобуса недалеко от города, у большого кафе с отдельными комнатами на втором этаже. Это был публичный дом. Таких заведений немало в Америке.

Сам не знаю почему, но, когда мы выходили из автобуса, я подумал, что публичные дома это не что иное, как ночные казармы, где собираются свободные от службы солдаты, или последнее пристанище, где ищут себе успокоения люди, которым нечего терять.

Это был огромный деревянный дом, старый и мрачный, построенный, по-видимому, еще в колониальные времена и служивший казармой для размещения испанских войск на Кубе.

Внутри здания, на первом этаже, была длинная стойка, пропахшая старым ромом. За стойкой виднелся бармен, такой же старый, как и она сама, с белым фартуком на поясе. В зале было около двух десятков столов, от которых пахло пивом. У каждого стояло по четыре тяжелых стула из какого-то темного дерева. В углу, как и полагалось для такого рода заведений, стоял музыкальный автомат. В равных местах помещения виднелось несколько бронзовых плевательниц, больших и тяжелых. Теперь таких нигде не встретишь.

За стойкой бара, на витрине у стены, я увидел бутылок пять хорошего испанского коньяка, а остальные были с низкосортным ромом.

Народу в помещении немного - всего несколько пар, тихо сидевших за столиками, да одинокие девушки, с безразличным видом поджидавшие клиентов. «Несомненно, - подумал я. - этот публичный дом не похож ни на какие другие». Здесь пе было обычного шума, казалось, что эта спокойная обстановка располагает к отдыху. Здесь никто не торопился: ни женщина с клиентом, ни бармен, продающий за стойкой спиртные напитки. Возможно, причиной тому было позднее время обычного будничного дня.

Мы с сержантом уселись за грубым, тяжелым столом ближе к углу зала, и, когда старый бармен приблизился к нам, Помпейо сказал:

– Ром!

Я пошел к музыкальному автомату поставить пластинку. Фиолетовый отсвет, падавший на мою форму, перекрашивал ее ив цвета хаки в синий цвет. Я закурил сигарету, глубоко затянулся и, выдыхая огромные кольца дыма, решил возвратиться к столу.

Какая женщина! Черные волосы, огромные глаза… Такая красавица! Мне показалось странным, что она может находиться в таком заведении. Я бы ей дал тридцать с небольшим. Было видно, что опа крестьянского происхождения. Несмотря на свежесть ее лица с чертами креолки, на нем остались следы перенесенных страданий. Это преждевременное увядание, возможно, было результатом ее нелегкой жизни.

Она села с сержантом и завела с ним разговор. Женщина была немного печальной, а он серьезным. «Он всегда такой, - подумал я. - Черт побери, сержант Помпейо не теряет времени зря. Не успел я поставить пластинку, в он уже рядом с женщиной… Да еще с какой!»

– Солдат! Это Ольга… Я с ней только что познакомился. - Произнося эти слова, он пристально смотрел на нее, слишком пристально, как мне показалось. Затем он продолжал: - Возможно, у нее найдется подружка для солдата?

Ольга встала и попросила разрешения на время оставить нас, причем сделала она это с той особой скромностью, которая характерна для профессиональных проституток из деревенских, с многолетним «стажем». Жизненный опыт научил их понимать мужчин.

Вернулась она в сопровождении совсем еще молоденькой девушки, которой вряд ли было больше шестнадцати лет. Мне в то время шел двадцать второй год, и такие молоденькие девушки были не в моем вкусе. Нельзя сказать, что она была красивой, просто она была совсем юной. Звали ее Альма…

Нам принесли бутылку рома. Играла пластинка, которую я поставил. Я заметил, что сержант не отрывает взгляда от Ольги, хотя и пытается скрыть это. Ольга тоже все время смотрела на него…

«Он знает, что делает, - подумал я. - В свои сорок шесть лет он исколесил весь остров, и сам черт ему не брат».

И тут мне пришла в голову странная мысль. Казалось, между этими двумя людьми существует взаимная симпатия, словно какая-то загадочная нить связывает их. Может быть, то была любовь? Ведь любовь - это тоже что-то загадочное и таинственное.

Опустилась ночь, и кое-где в зале зажглись немногочисленные огоньки. Высоко под потолком на толстом крюке висела устаревшая люстра, и ее три лампочки горели неярким желтоватым светом, причем одна свисала вниз и держалась на проволоке. Я остро ощущал необычность обстановки. Все окружающее казалось мне странным и нереальным и, наверное, потому надолго осталось в памяти.

Никто больше не входил, зал был полупустым. Тишину нарушала лишь музыка, да изредка слышались отдельные голоса, которые быстро тонули в полутемных углах зала. В то время как мы с Альмой беседовали за столом, сержант и Ольга танцевали под музыку пластинки. Потом, взяв друг друга за руки, они стали подниматься вверх по старой лестнице, деревянные ступеньки которой скрипели под тяжестью шагов.

Сержант, проявив щедрость, оставил для нас на столе половину бутылки рома, от глотка которого перехватило дыхание. Старый бармен, усталый от бессонных ночей, дремал в полутьме на краю стойки.

Беседуя с Альмой, я подумал: «Хорошо, что не нужно беспокоиться о возвращении в казарму до отбоя. Находиться где-нибудь с сержантом, пожалуй, надежнее, чем даже с капитаном, командиром эскадрильи. Оба они командиры, но сержант всегда рядом с солдатами. Он знает каждого как свои пять пальцев. А это… это очень важно».

Была уже полночь, когда я вновь увидел сержанта о женщиной. Обнявшись, они молча опускались по той же старой деревянной лестнице, медленно, без всякой спешки, с чувством собственного достоинства.

Сержант улыбался - он был счастлив. С его лица исчезла жестокая гримаса, и хотя выражение доброты на нем еще не появилось, зато уже воцарилось спокойствие, которое считается предшественником доброты.

Я исподтишка разглядывал их, что было, конечно, дурно с моей стороны, и еще раз убедился, что какие-то странные и таинственные узы все-таки крепко связывают их. В их отношениях было нечто более глубокое, чем в обычной любовной связи.

Мы простились у старой деревянной двери, выкрашенной охрой. К остановке подходил последний ночной автобус, пронизывая ночную мглу желтым светом фар. За ним поднимались клубы пыли и, догоняя, окутывали его. Ночную тишину нарушало астматическое покашливание мотора, Уходя от них, я услышал лишь окончание их разговора, когда Ольга, не сводя с него своих огромных блестящих глаз, говорила громким голосом:

– Сержант, вы хороший человек. Давно уже я пе чувствовала себя так хорошо, как с вами. Кажется, что я зваю вас уже много лет. Приходите еще, я буду ждать. Спросите Ольгу, хотя мое настоящее имя Беатрис Сантесильде-и-Парра.

Услышав это, сержант Помиейо сгорбился, будто резкая острая боль пронзила ему грудь. Его желто-зеленое лицо вдруг приобрело мертвенно-белый цвет. Глаза его, как два потухших угля, остекленело застыли, лишенные жизни. Под ними появились огромные черные круги. Горькая печаль застыла на лице, губы конвульсивно задрожали. Не проронив ни слова, он направился к автобусу.