1

Осень постепенно входила в свои права. Было тепло и уютно. Подернутые золотой дымкой кроны деревьев медленно горели на нежарком солнце в ожидании первых холодов.

Неожиданно все изменилось. И случилось это как раз в тот день, когда Николай Иванович и Алинка должны были уезжать.

Еще с вечера стояла безоблачная ласковая теплынь. Утро же ворвалось в раскрытую форточку дождем и пронзительным, пахнущим прелью и дымом ветром.

Алинку обдало холодом. Она лежала под тонким одеяльцем, не упакованным в большой тюк, как это они сделали с остальными вещами, и зябко поеживалась. Обводя пустую, уставленную чемоданами и сумками, пакетами, корзинами и разнообразными коробками квартиру бессмысленным взглядом, она пыталась проглотить тягучий горько-соленый ком, застрявший в больном горле. Что-то там будет, думала Алинка, не в состоянии представить себе дальнейшую жизнь без мамы.

Последние дни она была сама не своя. Ей все чудились неторопливые мягкие мамины шаги по квартире. То и дело в маминой комнате тихо звенькал стакан, как тогда, когда Алинка оставляла у кровати легкие завтраки и уходила к себе заниматься учебой или музыкой. Она все время прислушивалась к звукам, доносящимся из-за стены, и от напряжения у нее сильно болела голова. Так сильно, что казалось, вот-вот лопнет, как спелый арбуз, и разлетится на части.

Алинка брала полотенце, смачивала его холодной водой и обвязывала горячий лоб. На некоторое время становилось легче, но тогда полотенце мешало ей слушать.

Она не понимала, зачем ей так необходимо слушать, но чувствовала, что ничего не может поделать с этим непреодолимым желанием.

Как там Антошка называл боязнь замкнутого пространства? Клаустрофобия, кажется. Вот именно, она тоже начинает страдать клаустрофобией. Она тоже смотрит на запертую дверь и молится на нее, как молились язычники на своих идолов. Если бы только можно было вернуть маму. Хоть на денек, хоть на час, хоть на мгновение! Если бы только…

Папа держался молодцом. Он в тот же день, после небогатых поминок, проводив к вечеру немногочисленных друзей, стал основательно и уверенно в своих действиях собирать чемоданы. Сначала Алинка подумала, что отец сошел с ума. Так щепетильно и аккуратно он запаковывал галстуки, майки, носки. Но, посмотрев на его плотно сжатый и твердый рот, на холодный и спокойный лоб, на выверенные и четкие движения, она поняла, что папа совершенно здоров, и более того, прекрасно владея собой, знает, что именно ему надо в данную секунду и в ближайшее время. В отличие от нее, растерянной и пришибленной свалившимся на плечи горем.

Ведь нельзя сказать, что смерть мамы была неожиданной. Так или иначе, этого ожидали все. Ожидали подспудно, убеждая и себя, и ее в том, что все еще может пойти на поправку.

Утро казалось пустым и бессмысленным. Комната — холодной и нежилой, диван — страшным, словно это была не часть мебельного гарнитура, а сама смерть. Алинка заперлась в ванной. Она включила воду, отвинтив до упора оба крана, и дала наконец-то волю слезам.

Папа ходил по квартире, как привидение. Он был черен, но хладнокровен. Даже когда Алинка билась в истерике под шум падающей в пустую ванну воды, Николай Иванович не подошел к дочери, не прикоснулся к ней, не сказал ей ни единого слова утешения. А впрочем, Алинка была ему даже благодарна. Ей просто необходимо было остаться одной.

Больше в комнату, где стоял гроб с мамой, а после остался пустой диван, Алинка не вошла ни разу. Николай Иванович вынес оттуда все вещи уже упакованными. Мамину одежду и обувь раздал соседям, диван подарил одной бедствующей семье. Лыковы жили в соседнем подъезде и каждый год рожали по ребенку. Они не пили, не прогуливали денег, не отлынивали от работы. Они выкладывались на ниве благоустройства милого отечества, но никак не могли свести концы с концами. Их дети спали на матрацах, разложенных по полу, и ели из алюминиевых мисок алюминиевыми ложками жиденькую похлебку.

Кроме дивана, в эту же квартиру перекочевал и старенький ламповый телевизор. Лыковы были безумно рады такому царственному жесту и упорно отказывались от остальных предложений. Николай Иванович все-таки собрал лишнюю посуду, книги, тряпки и, сложив все это в огромный ящик, прикрепил сверху записку — «Для Лыковых». Кроме книжек, горячо любимых Алинкой в детстве, туда же были собраны и ее любимые игрушки. Алинка даже улыбнулась сквозь слезы, представив себе, как будут рады младшенькие Лыковы.

Наверное, можно было бы взять все это с собой, но в игрушки Алинка не играла давно, а книжки болью отзывались в ее сердце, ведь эти странички когда-то листала мама…

Опять звенькнул в соседней комнате стакан. Алинка напряглась, она почувствовала, как проникает в нее что-то необъяснимое и страшное. Игольчатая боль мгновенно охватила всю затылочную часть головы.

Звук размешиваемого сахара, бряцанье ложечки о стеклянные стенки сводили ее с ума. Она задрожала, покрылась холодным потом. Но звуки не прекращались. Они становились все четче и настойчивее. Ко всему прочему, Алинка услышала, как кто-то поднялся с кресла, раздался характерный звук выпрямившихся пружин, и прошел по комнате. Туда-сюда, туда-сюда.

Алинка вжалась во влажную простыню, стиснула зубы и, сильно сжав кулаки, прижала руки к глазам. У них с мамой был одинаковый жест отчаяния и страха.

Алинка сопротивлялась, пытаясь побороть в себе весь этот ужас, внушить себе, что это не более чем слуховые галлюцинации. Но галлюцинации были такими отчетливыми и явственными, что сил для сопротивления не осталось, и когда вдруг скрипнула дверь, тихонечко так скрипнула: уууить, Алинка не выдержала и закричала.

Шаги на мгновение замерли, а потом, громко стуча каблуками по не покрытому ковровой дорожкой полу, кинулись в ее сторону. Дверь ее комнаты распахнулась, и бледная, потная от страха Алинка широко раскрытыми безумными глазами увидела не менее перепуганного отца.

Алинка вскочила на холодный пол босыми ногами, держа в руке край одеяла и прижимая его к себе, вся дрожала голеньким худеньким тельцем.

— Миленькая, доченька… — стакан выпал из рук Николая Ивановича. Ложка, бренькнув, откатилась к плинтусу, но, не обращая на это никакого внимания, Николай Иванович бросился к дрожащему и перепуганному ребенку. — Миленькая моя, не бойся, это я… Солнышко мое, не бойся. — Он прижал ее к себе и гладил по голове жесткой и сильной ладонью.

Лицо Николая Ивановича перестало быть решительным и непроницаемым. Из его глаз покатились горячие крупные капли слез. Они скатывались на Алинкины плечи и, казалось, прожигали холодную омертвевшую кожу. Алинка, не в силах больше сопротивляться, размякла, и затаенное пламя любви и боли вырвалось наружу.

Около пяти минут они стояли так, тесно прижавшись друг к другу, и плакали. Их сердца бились в унисон, и вскоре Алинке показалось, что это не два сердца, принадлежащие разным, пусть и кровно родным людям, а одно большое и горячее. Это сердце, одно на двоих, мощно билось с демонической силой и заглушало своим биением все остальные звуки. Алинка слышала, как из частого и прерывистого нездорового клекота прорастал размеренный и спокойный звук четко работающего механизма.

— Все хорошо, — наконец разрушил воцарившееся молчание Николай Иванович. — Все хорошо, миленькая моя… Мы с тобой теперь должны не подвести нашу мамочку… Мы должны взять себя в руки и начать новую жизнь. Мы ведь любим ее, правда? — Он немного отстранился от дочери и посмотрел в ее успокоенные и сухие глаза.

Алинка едва заметно кивнула. Она не отвела взгляда. Сейчас отвести взгляд от отца было почти тем же, что отвести взгляд от себя самой. Они — единое целое.

— Мы любим ее и не должны причинять ей боль своей беспомощностью и неприспособленностью к жизни. — Он оглядел обои, словно ища там кого-то, и тихо добавил: — Ты думаешь, она нас не видит? Думаешь — нет? Еще как видит! Она с нами, ты ведь тоже чувствуешь это, правда?

— Правда, — согласилась Алинка. Она не врала, действительно она чувствовала это, только не могла так просто и ясно выразить, как это сделал отец. У нее внезапно закружилась голова, и она села на краешек кровати. — Чувствую, — еще раз прошептала она.

Николай Иванович присел перед ней на корточки.

— Так ничего не получится, милая моя. Мы должны взять себя в руки. Да… — он посмотрел на дочь и запнулся. — Ведь горе должно кончаться? Где-нибудь оно должно кончаться, как ты думаешь?

Алинка снова кивнула, ощущая, как от его слов в душе поселяется не то чтобы спокойствие, а какая-то уверенность, что горе действительно должно кончиться. Иначе и быть не может. Иначе незачем продолжать жить.

— Давай договоримся. — Он взглянул на нее с некоторым недоверием, и Алинку это немного обидело. — Мы сильные! Мы очень сильные! Мы с тобой неимоверно сильные, и нет такой беды на всем белом свете, которую мы с тобой не смогли бы одолеть.

Он решительно поднялся с корточек, гордо выпрямился и снова посмотрел по сторонам.

— Мы сейчас быстренько встанем, умоемся, позавтракаем и займемся делами. Так?

— Так, — согласилась Алинка. Она машинально поднялась с кровати и тут вдруг вспомнила, что на ней совершенно ничего не надето. Она быстро прикрылась одеялом, и Николай Иванович деликатно отвернулся, подойдя к окну и всматриваясь в дождливый окоем.

Алинка влезла в накинутые на стул джинсы, натянула сверху вязаный мамин свитер и пригладила рукой разметавшиеся волосы. Она совсем успокоилась. Ей нечего бояться. Они вдвоем с отцом должны жить и добиваться успеха ради маминой памяти.

— Я сейчас должен буду отойти.

Алинка на миг замерла, но тут же пришла в себя. Надо, так надо. Чего ей бояться?

— Приду к двенадцати, — Николай Иванович повернулся к ней и как бы испытывающе посмотрел в лицо. — Сейчас, — он мельком взглянул на часы, — без четверти девять. За три часа ты должна будешь приготовить что-нибудь в дорогу. Можешь пожарить курочку, нарежь хлеб, огурчиков помой, ну, — он подошел к ней и по-отечески поцеловал в лобик, — ты уже взрослая и вполне самостоятельная барышня. Разберешься?

Алинка поправила на плечах свитер и грустно улыбнулась.

— А ты?

— А я… — сказал Николай Иванович, снова отходя к окну и думая, что ему непременно необходимо зайти на кладбище и взять с могилки жены хоть маленький камешек, а потом… — Я тоже не останусь без дела. Мне надо забежать к Ворониным, они обещали выплатить сегодня оставшуюся сумму.

Воронины купили у них дачу. Задарма почти, но времени торговаться не было.

— А еще я забегу в часть, там выписали мне машину. Потом подъедут ребята и загрузят багаж, — он кивнул в сторону стоящих горой тюков. — Проследишь?

— Прослежу, — согласилась Алинка. Ей нравилось, что можно будет заниматься делом, что дел так много и, значит, некогда будет страдать и мучиться. А еще ей нравилось, что отец ей доверяет, совершенно как взрослой. Пока болела мама, Алина хоть и вела хозяйство, но все равно была младшей и подчиненной. А теперь — на равных.

— Я буду ждать машину на вокзале в половине десятого. Там ребята помогут мне все это поставить в контейнер, и на этой же машине я вернусь домой. На все про все, я подсчитал, у меня уйдет три часа… Алинушка, — Николай Иванович шагнул в ее сторону, и Алинка поддалась силе его притяжения. Он снова обнял ее крепко-крепко и, накинув брезентовую плащ-палатку, вышел из квартиры.

Дождь, дождь, дождь… Куда ни кинь взором — кругом сплошной стеной ливневые потоки. Они то становятся тише, то тугими струями бьют по вагонному окну. То практически прекращаются, и тогда в небе образовывается желтенькая узкая бойница, сквозь которую одним глазочком проглядывает солнышко. Но обложные тучи снова затягиваются, и не успевает стихнуть звук от последней капельки, как с новой силой небо шлет на землю косые потоки воды.

Леса облетают, становятся голыми и нищенски серыми. Когда поезд проезжает мимо деревенек, Алинка с удивлением обнаруживает, что даже в такую погоду, в клеенчатых голубых и красных плащиках — почему-то именно голубых и красных, может, другие цвета: серый, например, или коричневый, сливаются с цветом намокшей земли, и их не видно — на своих огородиках копошатся крестьяне.

Когда состав, громыхая, прокатывается мимо них, они устало разгибаются, неестественно выпрямляя спины, едва не прогибаясь в обратную сторону, распрямляют плечи и, прикладывая руку ко лбу наподобие козырька, внимательно всматриваются в залитые дождем окошки вагонов.

Неизвестно, о чем они думают, но Алинка думает о том, что вот ведь, куда ни посмотри, везде живут люди. У всех свои беды, но все находят волю к жизни. Они трудятся и обретают в своем труде смысл и веру.

Отец спит на верхней полке. А может, не спит. Может, просто лежит и смотрит в потолок. Думает о том же, ведь они — одно целое. Алинка встала в проходе, поднялась на край своей полки и, подтянувшись на руках, посмотрела в лицо отцу. Тот действительно не спал, а смотрел в потолок. Он повернул голову навстречу Алинкиному взгляду и пожал ее маленькую ладошку своей большой рукой. Держись, мол, я с тобой. Алинка благодарно кивнула ему и, ничего не сказав, опустилась на свое место.

Не спит… Колеса мерно стучат и убаюкивают.

— Вы, Ирина, ничего не знаете в этой жизни, — дверь со стоном отворилась, и в купе вошли двое. Высокий молодой человек, пропуская вперед свою спутницу, чему-то задумчиво улыбался.

Сначала Алинка подумала, что это муж и жена, но тут же сообразила, что муж не стал бы называть свою жену на «вы».

— Здравствуйте, — первой произнесла Алинка. Когда на своей станции они с отцом вошли в это купе, оно пустовало. Что в нем уже есть пассажиры, сомнений не было. Их вещи, аккуратно разложенные, сообщали о наличии хозяев. В вагон-ресторан, наверное, ходили, решила Алинка, глядя на полустертую губную помаду вошедшей.

— Здравствуйте, — легким кивком головы поприветствовала Алину попутчица. — Ирина, — она протянула руку.

— Аля, — Алинка тоже протянула руку и улыбнулась, хоть ей совсем не хотелось улыбаться, но долг вежливости обязывал ее.

— Вольдемар, — Ирина опять же кивком головы указала на входящего следом молодого человека.

— Именно Вольдемар, — подтвердил тот и тоже протянул руку. Они одновременно посмотрели на верхнюю полку, и, видимо, Николай Иванович уже прикрыл глаза, сбавили тон.

— Ну и вот, — почти шепотом продолжил Вольдемар. — Я хочу сказать, что вы не правы. Только любовь правит миром, и только любовью мы можем творить чудеса.

Ирина окатила его презрительным, полным недоверия и даже какого-то сочувствия взглядом.

— Ну кто же с этим спорит? — слегка разочарованно произнесла она. — Мы с вами, дорогой Вольдемар, — его имя она произнесла с едва различимой иронией, и Алинка бросила на Ирину быстрый пытливый взгляд, — разговариваем на разных языках. Не с вами конкретно, а с ВАМИ — вообще. С вами, мужиками. Я должна сказать вам напрямик, что не отношу себя к феминисткам, но никогда не поверю ни одному мужчине. А вам, милый Вольдемар, особенно.

— Это почему же? — оскорбился тот, скорее за весь мужской род, чем за себя.

— Да потому… Потому что у вас глаза…

— Ну-ну, — Вольдемар заинтересованно приблизился к собеседнице и осторожно повел взглядом в сторону Алинки. Алинка смотрела в окно, всем своим видом показывая, что ее совершенно не интересует их беседа.

— Да ну вас, не вынуждайте меня говорить гадости. Давайте лучше пить чай.

— Отчего же, — попытался было не согласиться Вольдемар, но Ирина оборвала его таким взглядом, которым можно было бы кромсать арматуру. — Ну чай, так чай, пожалуйста.

Вольдемар выскочил из купе, а Ирина победно подмигнула молчащей и погруженной в свои недетские думы девчонке.

— Ты чего, Аль? — Ирина отозвалась на состояние попутчицы, и взгляд ее стал серьезным. — Чай будем пить?

Ирина понравилась Алинке сразу. Чем-то умела расположить к себе эта полноватая и, видимо, достаточно умная женщина. Была в ней какая-то уверенность в себе, собранность и внутренняя целеустремленность.

Алинке захотелось попить с нею чая. Попить и посмотреть в ее глаза. А еще ей хотелось послушать, отчего это Ирина никогда не поверит ни одному мужчине. И видно же, что не из кокетства и не из желания понравиться этому Вольдемару она себя так вела. Имя-то какое дурацкое — Вольдемар. Напыщенное, выпендрежное. Владимир — было бы гораздо лучше. Нет, такому мужчине Алинка бы тоже никогда не поверила.

Вольдемар вернулся в купе с двумя подстаканниками, в которых весело постукивали стаканы с идущим кверху густым и приятно пахнущим паром.

— Еще стаканчик, если вас, конечно, не затруднит, — попросила Ирина, и Вольдемар с готовностью откланялся.

— Для таких хорошеньких дам я готов бегать из конца в конец вагона до самой Москвы. Вы до Москвы? — обратился он к Алинке, и Алинка от неожиданности растерялась. Она пожала плечами, и только когда Вольдемар вышел из купе за очередной порцией чая, произнесла:

— Да, мы до Москвы. Я никогда еще не была в Москве, — зачем-то доверительно добавила она.

— Вы — это ты и твой папа?

— Папа, — согласила Алинка. Она уже дула на чай, распаковывая дорожный рафинад. Кусочек сахара медленно пошел ко дну, и Алинка, стараясь не греметь ложкой, стала размешивать его в густо-коричневом напитке.

— А в Южной Америке пьют чай со льдом, — сказала Ирина.

— Правда? — Алинка несказанно удивилась этому. Она сама не любила горячий чай, и когда ей говорили, что нет смысла гонять холодную воду, никак не могла взять в толк, почему это люди не понимают — холодный чай, особенно из холодильника в жаркий день — это же такая прелесть.

— Правда, — ответила Ирина и как-то сразу, без остановки спросила:

— А где ваша мама?

Алинка не успела сообразить, что этот вопрос по идее должен был бы причинить ей боль, и ответила как-то очень естественно и просто:

— Умерла. — Она посмотрела в глаза Ирине, как будто спрашивая: «Вы можете выслушать меня?», Ирина кивнула и не стала театрально прикрывать глазки, охая и ахая, извиняясь за неосторожный вопрос.

— Расскажи, — попросила она, словно чувствуя, что Алинке очень хочется выговорить свою глубинную и неисчерпаемую тоску.

— Я не могу больше играть на пианино, — зачем-то сказала Алинка. Для нее это было самым важным в сию минуту.

Она вдруг вспомнила, как попыталась сесть к своему старенькому инструменту и взять первые аккорды. Но пальцы будто бы налились свинцовой тяжестью. Они не хотели мягчеть и округляться. Суставы казались заржавленными шарнирами, неспособными сгибаться и разгибаться. Руки оцепенели до самых плеч. Алинка насильно стала набирать октаву. Октава не набиралась, и по сердцу когтями скребли жесткие и невозможно противные звуки.

В голове еще кружилась мелодия, но воспроизвести ее, выпустить на волю, как птицу из клетки, она не могла. Будто ключ потеряла, а отмычка не помогала. Бессилие терзало ее душу, выедало мозг, мелодия сбивалась, хрипела, загнанно металась, как заезженная пластинка, то и дело повторяясь в одной и той же фразе, пока Алинка со слезами на глазах не прекратила это самоистязание.

— Я не могу больше играть. Мне страшно, понимаете? Когда я начинаю играть, мне почему-то кажется, что вот именно сейчас мама умирает. — Алинка не плакала. Она говорила глубоким и спокойным голосом. Как о чем-то страшном, но уже свершившемся. Это было, но этого больше не будет. Потому что Алинка больше не допустит того, чтобы снова и снова из-под ее пальцев уносилась мамина душа.

— Понимаю, — очень тихо произнесла Ирина и молча протянула Алинке фотографию. — Смотри, — предложила она, и Алинка наткнулась взглядом на прелестное детское личико.

— Кто это?

— Мой сын.

— Сколько ему?

— Было бы пять, — Ирина сказала это недрогнувшим голосом, но по тому, как трепетали ее веки, как нервным тиком задергалась губа, Алинка поняла, как ей нелегко.

Алинка жадно впилась взглядом в лицо Ирины.

«Простите», — хотелось ей произнести, но вместо этого она вежливо и виновато попросила:

— Расскажи.

— Тут нечего рассказывать. Он просто катался на снежной горке и скатился под трамвай. Год назад… Ему было четыре, маленький еще, глупенький. И самое страшное, что во всем виновата я. Только я. Одна лишь я!

Алинке стало жутко, чувство сопереживания чужому горю затмило чувство переживания горя собственного. Она протянула дрожащей рукой фотографию ребенка Ирине, но та вдруг улыбнулась, смахнула случайную слезинку и подпрыгивающим на стыке голосом сказала:

— Я не могла писать. Я, понимаешь, журналистка. Но я не могла писать! Представляешь?! Я думала, это — все. Конец. Но время лечит, ага. Как бы это ни звучало банально, так и есть, поверь мне. А смерть, она хоть и разная, все равно в конечном итоге забирает людей в вечность. Единственное, чего я себе никогда не прощу, так это того, что доверила Лешеньку этому… Ублюдку, — вдруг зло выпалила она. А, — махнула она рукой, — долгий это разговор, да и нужен ли он? Все позади…

В купе вошел пышущий негодованием Вольдемар. Он нес в руках еще пару стаканов чая и бормотал:

— Стаканов нет, стаканов нет, а голова у него есть? Стаканы нашлись, сахара нет. Сахар нашелся, ложечек нет. Блин, ненавязчивый советский сервис. — Он поставил на стол стаканы и, подув на ошпаренный случайно выплеснувшимся кипятком палец, раздраженно продолжил: — В Москве заправку открыли, на западный манер. Вас там обслуживают двое рабочих. Даже выходить из машины не нужно. Сами и заправят, и денежку возьмут. Я подкатываю на своем тарантасе, а ехал по поручению начальства. По служебным, так сказать, делам. Мне шеф сказал, квитанцию выпишешь за бензин, через бухгалтерию оплатим расходы. — Он окинул присутствующих величественной холодностью. — Я подкатываю, как человек, они мне шланг в бачок вставляют, счетчик мотает, литры накручивает. Деньги берут, сдачу сдают. Смотрю, сами себе «на чай» отсобачили. Прошу квитанцию. А они, холуи совковые, пойди, говорят, в кассу, там тебе чек выпишут. «А вы на что? — спрашиваю». «А это, — отвечают, — в круг наших обязанностей не входит». Ну? — Он недоуменно покачал головой. — Ядрены пассатижи! А? Каково? Запад сраный. Все через то место, которым негры фекалии сбрасывают.

Алинка, сдерживая улыбку, старалась не поперхнуться горячим чаем, отхлебывая его мелкими глоточками и посматривая на бабаевскую «Белочку».

— Бери шоколад, он мне ужас как надоел, — Ирина придвинула развернутый пакет с конфетами поближе к Алинке и, не в состоянии совладать с собой, откровенно расхохоталась.

— Господи, да вас же, милый Вольдемар, за чаем послать невозможно. Вы так изнервничались, что смотреть жалко. Присаживайтесь, будем чаевничать.

— Спасибо, не откажусь, — ответил Вольдемар, несколько смутившись. Он сел рядом с Ириной и как бы невзначай прикоснулся к ее локтю рукой.

— Скажите, я вам нравлюсь? — вдруг прямо в лоб спросила Ирина, и Вольдемар закашлялся.

— Да как вам сказать?

— А вот так и скажите, — настаивала Ирина, — нравлюсь или нет?

Алинка смотрела на расползающиеся в разные стороны потеки дождя на вагонном окне. Поезд сделал большую дугу вокруг покрытого гусиными пупырышками пруда. И был виден голубой передний вагон. Как длинная членистая гусеница, поезд торопливо бежал по мутно блестящим рельсам.

«Интересно, что он ей ответит?» — подумала Алинка, но Вольдемар молчал, видимо, чувствуя какой-то подвох со стороны женщины.

— А вы и сказать честно не можете.

— Почему, могу. Я могу сказать честно, но здесь посторонние, к тому же дети. При посторонних нельзя, — почесав указательным пальцем коротко стриженный затылок, задумчиво ответил Вольдемар.

— Значит, по-вашему, получается, при детях говорить правду нельзя. Ну, не знаю, насколько правду. Во всяком случае, вам сейчас кажется, что — да. А вести себя подобным образом при детях можно, да? Так получается?

Вольдемар хотел было возразить, но Ирина не предоставила ему этой возможности.

— Вы лицемер. Вы подлый и грязный лицемер. — Алинка поняла, что этот упрек Ирина бросает в лицо Вольдемару, основываясь не только на случайном прикосновении к ее оголенному локтю и заигрывающих, откровенно зовущих взглядах. Видимо, еще до того, как они оказались в купе все вчетвером, между Вольдемаром и Ириной был разговор.

— А хотите, я расскажу вам о своей жизни? — ни с того ни с сего произнесла Ирина.

Алинка с готовностью оторвалась от заоконных пейзажей и приготовилась слушать.

— Я не буду начинать с самого детства. В детстве я была глупым и неинтересным ребенком. Я поздно научилась читать и вплоть до третьего класса не хотела писать.

По чистописанию и чтению у меня всегда стояли сплошные гусаки. То есть двойки, — ответила она на вопрошающий взгляд Алинки.

— Пары, — подсказала Алинка.

— Ну да, пары. Зато я сочиняла стихи. — Она испытующе взглянула на Вольдемара. — У вас есть возможность не подвергать себя мучениям и выйти. Сейчас я буду читать их, — сообщила она.

— Конечно-конечно, — согласился Вольдемар, взял со стола конфетку и стал, шелестя, ее разворачивать. Ирина переждала этот шумовой эффект и, сморщив лоб, стала припоминать хоть что-нибудь из своих детских опусов.

— Ага, вот… Та-та-та-та та-та-та-та, та-та-та… Мг, мг, сейчас… — Она поднесла палец к ямочке между верхней губой и носом и посмотрела в потолок. — Отчего-то все не то — суррогат. Влага бронзовых оград, рябь пруда. Мне б уйти куда-нибудь, наугад. Хоть куда-нибудь уйти. Хоть куда… Семенит лохматый псина за мной. В отдалении привычный скулеж… Та-та-та… Эх, черт. А! — Ох ты, Господи, наш шарик земной. Угораздило родиться — живешь.

Вольдемар перестал жевать конфету и прямо-таки прилип прожигающим взглядом к пламенеющей от волнения щеке Ирины. А та, помолчав еще немного, продолжила воссоздаваемые в памяти строки:

— Я-то знаю, все, что здесь — ерунда. Свет не свет, и боль не боль… Ждать невмочь. Мне б уйти куда-нибудь, хоть куда. Улететь бы хоть куда-нибудь прочь.

— Послушайте, — донесся до Алинки взволнованный голос Вольдемара. — А вы не отдавали своих стихов в журналы? Вас не печатали, случаем? У вас же потрясающие стихи.

— Да нет, — усмехнулась Ирина. — Стишки простенькие. И я знаю им цену, они ценны только как свидетельство того, что и в маленьких людях буйствуют большие чувства. Ведь знаете, сколько мне лет было, когда я придумала это стихотворение?

— Сколько? — начала Алинка, но тут же смущенно замолчала. Ее всегда учили, когда разговаривают взрослые, дети должны молча слушать. А Вольдемар и Ирина были для нее, конечно же, взрослыми. Несмотря на то, что Ирине вряд ли исполнилось двадцать восемь, а Вольдемару было что-то около тридцати.

— Мне тогда было девять лет. Я притащила домой очередной неуд по чистописанию и долго бродила кругами возле искусственного пруда. За мной бегала дрожащая ничейная собачка и смотрела на меня большими печальными глазами. Вот как у вас сейчас, — взглянула она на Вольдемара. — Такими же большими и такими же печальными. И мне было плохо-плохо. А когда мне плохо, в моей голове возникают стихи.

«Странно, — подумала Алинка. — В ее голове стихи, в моей — музыка. А в чьей-то еще — эскизы, таблицы, схемы. Почему, когда человеку хорошо, в его голове возникает пустота? Легкая, приятная звень, радостная бестолковость. А когда плохо — человек творит?»

— А потом я выросла и стала более серьезно относиться к учебе. Я росла в маленьком городке и всегда мечтала попасть в Москву. Маленькие города — для маленьких амбиций, большие — для больших. У меня были большие амбиции. Я хотела стать актрисой. Обязательно в столичном театре и обязательно всемирно известной. Я даже с первого захода поступила в театральное. Только вот проучилась я там недолго. Все мои амбиции разбились в пух и прах, как только я вышла замуж. Он был старше меня на пятнадцать лет. Классно рисовал. Нет, он не рисовал — писал картины. Он их так писал! Ах, как он их писал! Вроде бы смотришь на белый лист и думаешь, что он изображает пейзаж, который перед тобой, а ты будешь придирчиво всматриваться, искать непохожести, недостатки. Короче, заниматься ловлей блох. А он берет карандаш. Обычный «2М». Легонечко так берет, тремя пальчиками и делает штришок. Один, другой, третий. И вдруг перед твоими глазами вот этот пейзаж, который ты видишь, если отведешь взгляд от бумаги. Именно этот, и никакой другой, но как он раскрыт навстречу твоей душе! Как он великолепен! Как играют краски в черно-белом порхании грифеля!

Вольдемар зачарованно вздохнул и наконец-то громко проглотил сладкую шоколадную слюну. Алинка посмотрела на него негодующим взором. Как будто кто-то царапнул ее по открытой ранке.

— А комар пролетит, — продолжила Ирина, — так он и комара подцепит карандашиком. Раз — и ты видишь точечку над листком и слышишь комариный звон. Ну просто-таки слышишь, ей-Богу, до того это было потрясающе. А однажды летом я посмотрела на его зимний пейзаж, так, не поверите, мне аж зябко стало. Настолько все там чисто и прозрачно. Морозец похрустывает, снег искрится.

Я любовалась его пейзажами, натюрмортами, портретами и сладостно представляла себе, как он усадит в большое бархатное кресло меня, накинет какой-нибудь обрывок старой тюлевой занавески и напишет мой портрет.

— Это был бы гениальный портрет, — проворковал томным голосом Вольдемар, и все моментально порушилось.

Ирина заерзала на своем месте, смущенно оглядывая слушателей. Алинка тяжело вздохнула и посмотрела за окно. Прямо перед ее взором паслись мелкие цветастые коровки. Дождь уже перестал лить, и небо над горизонтом просветлело, стало зеленовато-прозрачным с чуть утяжеляющим низ чернильным оттенком.

— Собственно, я вышла замуж за него не совсем потому, что он был талантливым человеком. Хотя, почему бы и нет? — она как будто просила поддержки, и Алинка согласно кивнула. — На то у нас глаза, уши и другие органы чувств, чтобы выбирать. Животные ведь тоже зачастую долго и мучительно не могут сделать свой выбор. Хоть у них в этом плане все гораздо проще и объяснимее. Они ищут по совершенно определенным признакам, им нужны полноценные, здоровые особи для полноценного и здорового репродуктивного процесса. У человека в выборе участвуют тонкие материи, и не всегда мы способны отличить здорового человека, как физически, так и психически, от нездорового. К тому же часто именно нездоровье вызывает в нас наиболее активное стремление к соучастию.

Вот и мой суженый был болезненно худ, вспыльчив, неуравновешен. Я списывала все это на талант. Мол, дал Бог одно, зато взял другое. И моя обязанность возместить избраннику то, чем Бог его обделил. Эка куда замахнулась, пигалица деревенская!

Я позволила ему забраться на мою шею, — Ирина горестно вздохнула. Моя-де вина, я ее и отпахала. Получила свое. — Поначалу я старалась, готовила ему кастрюлями, днями от плиты не отходила, стирала с утра до вечера. Он пачкать умудрялся так, как никакой самый неопрятный ребенок в осеннюю слякоть не испачкается. Но и это было бы не страшно, если бы он через некоторое время после того, как мы расписались, не стал попивать. Я боролась с этим изо всех сил. Наивная!

Сначала лаской и любовью. Безграничной лаской и беззаветной любовью, — Ирина многозначительно посмотрела на Вольдемара, видимо, припоминая его недавнее высказывание относительно любви. — Я действительно его любила. И чем больше я любила его, тем ожесточенней и циничней становился он. Он стал пропадать днями и ночами, стал пропивать свои гонорары и мою стипендию. Стал требовать деньги, которые мне приносили с оказией от мамы и пересылали по почте.

Потом он вдруг начал мелочно подсчитывать, сколько и на что я истратила, почему так много купила продуктов и кому я их скармливаю.

Отчего-то он утверждал, что, когда он пьян, ничего не ест, и недоумевал, куда подевались вчерашние котлеты. А однажды он избил меня.

— Избил? — Алинка ошарашенно смотрела на ее миловидное личико и никак не могла представить на нем следы побоев.

— За что? — поинтересовался Вольдемар, вложив в этот вопрос сомнение, а ведь наверняка было за что. Просто так не бьют.

— За что? — с трудом сдерживая себя, понизила голос Ирина. — Не знаю… Получилось как бы за то, что я ему не стала подогревать борщ, когда он в очередной раз закатился в комнату с осоловевшими и дикими глазами.

«Ага!» — мелькнуло во взгляде Вольдемара.

— У меня назавтра был очень важный зачет. Я сидела и штудировала историю театра. Не помню, что именно читала. До этого я не спала двое суток. Знаете, я раньше и не представляла, какой мучительной бывает бессонница. Мне как-то сказали, раз не спишь ночью, значит, не хочешь спать. Человек, если выматывается, сам засыпает, хочет он того или не хочет. И я, собственно, в это верила. Действительно, раньше я засыпала, как только моя голова касалась подушки. И всегда летала во сне.

А тут, стоило ему исчезнуть из дому, я не находила себе места. Вплоть до того, что в обморок падала от напряжения. А когда с трудом добиралась до кровати и в изнеможении валилась на нерасправленное белье, глаза мои моментально открывались. Под веки словно песку сыпанули, спать хочу — сил нет, а сердце ноет, душа болит, суставы выворачивает. Проваляюсь так час-другой и снова на улицу. Все глаза проглядывала, ждала. Виски лопались.

Это сейчас рассказывать легко, знали бы вы, каково мне тогда было! Эх ма… — Ирина снова замолчала, погрузившись в свои воспоминания.

— Ну вот, отвлеклась я. Сижу, кровь из носу нужно зачет сдать, выгонят ведь. И за неуспеваемость, и за прогулы…

Он, скотина эдакая, заваливается и жрать просит. Причем так именно и просит: «Жрать дашь или как?»

— Возьми, говорю, в холодильнике борщ, а сама от книжки не отрываюсь. Вдруг, бах! Мимо моего лица летит кастрюля и прямо в стенку передо мной. Борщ на занавески, на пол, на обои. Я, как щенок, в угол забилась и смотрю на него. Страшно, аж жуть. Все во мне дрожит от ужаса. А он почувствовал… мой ужас. Наплывает на меня медленно и неостановимо. Глаза пылают, зубы скрипят…

— А ты? — Без ума от гнева и потрясения Алинка прижала к застывшему рту холодную ладошку.

— Я? Я дурочка была, боялась. Если бы не боялась, все бы иначе вышло. Это я уже потом поняла, когда бояться его перестала. А тогда я лепетала что-то несуразное, прощения непонятно за что просила, плакала, умоляла его не бить меня. А он накатывал на меня, и я чуть с ума не сошла.

Потом он вдруг изменился и сказал так самодовольно:

— Смотри у меня, я не люблю, когда со мной фамильярничают.

— Господи, — прошептала Алинка.

— Я расплакалась, выползла из своего угла. В прямом смысле этого слова — на четвереньках. Разула его, спать уложила и уже в постели стала откармливать чем-то. Бутербродом, что ли. От него перегаром прет, грязью, потом. Меня от такого букета мутит, а я кормлю его, целую, поспать уговариваю. Есть люди, которые выпьют — и спать, а есть, которых на подвиги тянет. Так вот он — из второй категории.

Еле уложила, разве что колыбельную не спела, и рада бы, да голос дрожит, срывается. Руки такую морзянку колотят, что и не придумаешь. Захрапел он, и я как будто маленько отошла. Собрала в себе силы — и за стол, учебник читать.

И вдруг — бах!

Дыхание Алинки остановилось, рот открылся, а волосы чуть дыбом не встали, до того эмоционально и живо представила она себе эту сцену.

— Я падаю, — Ирина понизила голос почти до шепота, так что всем пришлось напрячь слух. — Я падаю и ничего не вижу. И не понимаю ничего, и не чувствую. Просто падаю, как в замедленных съемках: ни страха, ни боли. Будто и не я падаю, а на кого-то со стороны смотрю. Но где-то в подсознании понимаю, надо узнать, что это такое было. Медленно поднимаюсь и смотрю туда, откуда пришло ЭТО. Что это — я пока не в состоянии сообразить. И снова — БАХ! Я снова падаю, так и не успев повернуться до конца и увидеть, что же все-таки за сила швыряет меня на пол. Я поворачиваюсь и тут только вижу летящий мне в лицо огромный, синий, почему синий? — пожимает Ирина плечами, как будто только сейчас ее затронул этот вопрос, действительно, почему синий — кулак? Кулак и глаза. Глаза над кулаком. Безумные, жуткие, узкие и налитые кровью. Я падала и вставала, падала и вставала, падала и вставала. Я видела, как хлещет кровь, как она забрызгивает пол, стол, книгу. Как она попадает на потолок, и как, словно молот, с невероятным уничтожающим постоянством летит мне в лицо синий кулак.

— Надо же, животное какое-то, — шокированно прохрипел Вольдемар.

— Животное? — Ирина посмотрела на него с нескрываемым презрением. — А еще я видела, что дверь в нашу комнату, мы жили тогда в общежитии, приоткрыта. И в этом проеме стояли и смотрели еще двое таких животных. Они не били, они просто стояли и смотрели. Два здоровых, сильных мужика. Один из них — сосед через стенку, к тому же преподаватель в моем училище. Крепкий такой, высокий. Морда — во. Бицепсы, трицепсы и прочее. Другой — его, то есть моего мужа, приятель. Он ко мне подбивал клинышки, как только муженек в запой, этот тут как тут, соловушкой разливается. Да что ж ты с ним живешь? Да на кого же ты свое здоровье гробишь? Да и зачем же ты свою молодость губишь? Женщину любить надо, лелеять. О ней золотым перышком на цветочной пыльце писать положено, а он из тебя кровушку сосет. Я улыбалась ему и всегда очень вежливо, чтобы, не дай Бог, не обидеть, отказывала. Не могла я тогда, не умела еще изменять. Хоть и никудышный муж, но муж. По гроб жизни — один.

Они потом знаешь, что мне говорили? «Ты на помощь не звала, вот мы и не решались войти». Представляешь? Я — не звала. Он бы меня там размозжил, растерзал бы, уничтожил, и, если бы я не звала, они бы так и не вошли.

Алинку даже передернуло, а Вольдемар положил узкую ладонь на свой широкий лоб, словно охлаждая возникший жар, и произнес:

— Ну правильно… Как они могли войти в чужую комнату? Муж и жена…

Ирина обреченно взглянула на него и замолчала.

— А дальше? — как полоумная, посмотрела в покрасневшее лицо Ирины Алинка. — Чем это… как закончилось? — Прерывистое дыхание Алинки стало громким и свистящим. У нее все еще побаливало горло, а сейчас, в минуты волнения, его сдавил какой-то сухой спазм. Алинка отхлебнула чаю из стакана, который предназначался отцу.

— Закончилось это тем, что в голове моей вдруг все поплыло, закачалось, как в лодочке на волне. Мне стало хорошо-хорошо, и я провалилась в черноту. Потом я пришла в себя, муж лежал рядом с лицом цвета подсиненного, только что выстиранного белья. На лбу у него бисером рассыпались капельки пота, а в глазах стояли слезы. Он промокал мои щеки от крови влажным полотенцем, смотрел на меня сумасшедшим взглядом и шептал: «Ирочка, кто это тебя так? Кто это, Ирочка?»

А для меня он стал пустым местом. Ничтожеством. Я попросила вызвать врача, а он запричитал, противно так, мерзко: «Меня же посадят. Врач должен будет вызвать милицию, составят акт…» — Ира набрала полные легкие воздуха и медленно выпустила его через ноздри. — Но самое главное — я перестала его бояться. Я стала его презирать, а разве можно бояться человека, которого презираешь? Нет. Его можно только презирать, и ничего более.

Мы еще пытались склеить семью. Странное идиотское воспитание. Я не посмела рассказать маме об этом случае, но мама почувствовала, что у нас неладно. Она все допытывалась, плакала, а я не смела рассказать, боялась причинить ей боль. Свою боль носишь и не задумываешься о ее тяжести, а на чужую смотреть страшно. А чтобы доказать матери, что у нас все в порядке, и поддавшись бесконечным слезным просьбам мужа, который утверждал, что все идет наперекосяк оттого, что у нас семья — не семья без ребенка, я родила сына.

Но все равно рок, или судьба, или Вышняя сила, Космический разум, назовите это как угодно, все расставили по местам.

Ирина посмотрела в глаза Алинке.

— Не грусти, малыш, все идет так, как должно идти. И с каждым испытанием мы становимся мудрее. Не грусти.

Алинка смотрела, как сбегают между холмами мутные струйки речек, как блестят под вечереющим солнцем овальные зеркала озер, как мелькают меняющиеся золотые пейзажи, и тяжело, словно все это происходит с ней, переживала рассказ Ирины. Потом солнце село, сумрак укрыл своим сургучным покровом заоконную даль, погасили свет в поезде, и все улеглись спать.

И только Алинка сидела, скрестив под себя ноги, и провожала взрослеющим взглядом мерцающие точечки проплывающих в обратном направлении редких окошек.

 

2

Алинка ехала в новеньком «икарусе» и смотрела на Будапешт. «Красивый город», — думала она. Ее мысли путанно перескакивали то с воспоминаний о матери на воспоминания о родном городе, о школьных подругах и Антошке. То с воспоминаний об отце, сидящем за пианино и негнущимися пальцами играющем «Собачий вальс», на воспоминания об Англии, то еще с каких-либо других воспоминаний на мысли о сегодняшнем дне.

Алинка отчетливо помнила ту поездку. До каждой секундочки могла восстановить время переезда из старой жизни, в которой она была еще ребенком рядом с милой мамочкой и любимым Витькой, в жизнь новую, пугающую и необычную. Слово-то какое — Москва. Москву Алинка видела только по телевизору, и казалась она ей какой-то далекой и нереальной. Такой нереальной, что она уже готова была усомниться в ее заправдашнем существовании.

Алинка вспомнила Иру. Ее рассказ о муже. Вольдемара. Отца, который проспал всю дорогу. Или не проспал, а просто не хотел и не мог участвовать в разговоре под гнетущим впечатлением похорон и прощания с друзьями. Алинка поняла, не тогда, а гораздо позже, когда сама достаточно повзрослела и стала жить вполне самостоятельной жизнью, что это только с виду отец был холоден и непробиваем, а в душе он страдал не меньше, чем она, а может, и больше.

Поезд ехал долго-долго, а приехал быстро. Раз — и Москва. Проводники в фирменных синих костюмах с белыми крахмальными рубашками и нагрудными знаками на лацканах.

Дядя Петя с женой. Они бегут вдоль поезда рядом с вагоном и заглядывают в открытое наполовину окно. Отец высунул голову и кричит что-то своему старинному другу. Жена дяди Пети размазывает слезы по щекам и машет большим букетом из культурных клумбовых ромашек.

Алинка все это помнит уже не очень хорошо. Она сама вдруг стала плакать, даже забыла попрощаться с Ириной и Вольдемаром. Только краем глаза заметила, что они пошли в разные стороны. Ирину ждала машина и встречал какой-то высокий мужчина с темными татарскими глазами. Его белый костюм и черные глаза — только и всего, что запомнила Алинка. Ирина торопливо ушла с ним, радостно, вприпрыжку, словно девочка, унося свое легкое тело. Вольдемар растворился в толпе как-то сразу. Моментально. Вышел, повернулся спиной — и нет его.

Жена дяди Пети протянула Алинке букет и стала ее целовать, размазывая теперь уже по Алинкиному лицу свои окрашенные тушью черные слезы и жирную блестящую помаду.

Алинка терпела все это из уважения к маминой памяти. Но ей было больно слушать, как дядя Петя и его жена долго и безутешно сокрушались по поводу «безвременной кончины» Машеньки.

Веяло чем-то приторным и неестественным от этой «безвременной кончины». Они с папой знают, что мама с ними. Что мама все видит и слышит, только они сами не могут видеть и слышать ее, разве что во сне. А до сна еще целый день. Обед, прогулка по Арбату, ужин, встреча с однокашниками, ванна, телевизор… Господи, как это все уместилось в один день?

Однокашники, о которых до их появления шло столько разговоров:

— А Леха, помнишь, кашу варил? Помнишь? Ха-ха-ха! Как он этой кашей потчевал?

— А Ванька, кривоногий такой, пузатый. Все никак не мог ремень застегнуть на талии. Сейчас впритык натянет, через час — на бедрах болтается. Ха-ха-ха!

Алинка ничего не понимала. До нее не доходил смысл шуток: отчего им смешно? Она с возмущением и вскипавшим в груди негодованием смотрела то на отца, то на дядю Петю.

Однокашники казались ей какими-то несерьезными, никчемными и глупыми людьми. Она даже представить себе не могла, как весь этот тупоумный сброд соберется сейчас за столом, как жена дяди Пети будет подавать им на стол и слушать их глупые воспоминания о далекой юности.

Но гости пришли, и Алинка с удивлением всматривалась в их полковничьи погоны и веселые, открытые, дружелюбные лица. А «кривоногий Ванька» был в генеральском кителе, и красные широкие лампасы ужас до чего привлекательно смотрелись на его слегка выгнутых, но длинных и крепких ногах. Иван Иванович был красив и ладен. Один он, да еще, пожалуй, отец Алинки до сих пор сохранили строгую военную выправку. Отец — по долгу службы в погранвойсках, Иван Иванович тоже по долгу службы, но не в погранвойсках, а в афганских подразделениях. На лице у него был аккуратный тонкий шрам через правую щеку и на правой руке отсутствовал мизинец.

Семья Седых прожила у Петра не больше четырех дней. На четвертый с утра им позвонил Иван, который так и остался для Алинки «кривоногим Ванькой», и сообщил, что они могут перебираться в свою квартиру.

— Коля, ты уж прости, ничего лучшего не нашли. За выездом. Но место — ничего. Кинотеатр «Урал», Лосиноостровский лес, пруд неподалеку. Окраина, конечно, но ты же понимаешь…

— Ванька! По гроб жизни обязан! Отпашу, как вол! Вот только бы знать еще, где? — Николай Иванович говорил это без всякой задней мысли, но Иван Иванович прокашлялся в трубку и сказал так, словно ему было неловко за свое предложение:

— Коль, я тут прозондировал на сей счет. Ты, как только жилье обустроишь, звони. Я тебе местечко подыскал, не знаю только… Может, ты чего лучше сообразишь?

— Раскалывайся, прохиндей старый, — добродушно рассмеялся Николай Иванович. Конечно же, нет ничего вернее старой дружбы, он безмерно благодарен этим людям.

Лариса — жена Петра вопросительно подняла глаза на Николая Ивановича. Тот едва заметно кивнул ей и приподнял кверху большой палец. — Как тебе место в одной строительной конторе?

— В строительной? — разочарованно протянул Николай Иванович. — Я же к строительству не имею ни малейшего отношения. Как настрою!

— У тебя ведь юридическое образование, так? Ну, переквалифицируешься малость. Им позарез нужен юрист. Может, рискнешь? Сейчас у нас с работой сложно. Понимаешь, части расформировывают, демилитаризация, конверсия… Политика, черт бы ее побрал! Куда мы с этой политикой катимся?! — Иван Иванович говорил легко, и в его голосе не чувствовалось раздражения, но Николай Иванович понимал, что в какой-то мере друг его прав.

Было тут еще одно предложение, по военной части, вроде бы это ему ближе и привычней, но строительство дело не умирающее. При любой политике всегда и везде строить будут. Надо подумать, решил Николай Иванович.

— Спасибо, Иван, — сказал он и, попрощавшись, повесил трубку.

Занятия в школе уже начались и, пока не прошла первая неделя, нужно было срочно пристраивать Алинку. А то ведь так и останется неучем.

В квартире у дяди Пети было тепло. Лариса жарила блинчики с мясом и пританцовывала под музыку Вивальди, несущуюся из репродуктора. На кухне висел старый, еще военных или сразу послевоенных времен репродуктор.

Вечером, сидя за столом всей большой и дружной семьей — Петр Петрович, тетя Лариса, их дети и Николай Иванович с Алинкой, — решали самый насущный вопрос, вопрос образования Алины Седых. Все это закончилось тем, что с понедельника Алинка вместе с Шурой и Егором отправилась в их английскую школу.

Самое сложное было для Алинки то, что ряд предметов вели на английском. И первые дни она просто ревмя ревела от бессилия и унижения, которое испытывала, когда одноклассники с презрением показывали в ее сторону пальчиками, слегка оттопырив мизинцы, и высокомерно бросали: лимита, а дальше целые тирады на английском относительно ее бестолковости и природной тугодумности. Обидней всего было то, что в табеле у Алинки были сплошные «отлично», а в дневнике неуды, и только на литературе и истории она доказывала свой высокий интеллектуальный уровень.

Однажды Алинка пришла домой вся в слезах.

— Я не буду больше учиться! Не буду!! Не буду!! — Она безудержно рыдала и прикрывала лицо мокрым от слез полотенцем. — Я ненавижу школу! — кричала она. — Там торгуют шмотками и курят анашу! Там дышат «моментом» и колются наркотиками. Там не читали Набокова и Булгакова, а мнят из себя Бог весть что только потому, что они говорят по-английски! Ну и что? Ну скажи мне, папа, скажи? Я не говорю по-английски только потому, что у меня не было возможности говорить на этом языке. Потому что наша учительница в прежней школе никогда не бывала в Англии, и мое произношение повергает всех в ужас… — Алинка всхлипывала и промокала глаза, из которых безудержным потоком катились слезы.

— Английский, — задумчиво повторил папа. — Хорошо, мы поправим это дело, обещай только, что я больше никогда не услышу таких невозможных истерик.

Алинка вытерла слезы.

— Нет, ты невыносимый. Ты совершенно не понимаешь, о чем я тебе говорю. — Она посмотрела на него полными отчаяния глазами. — Я не пойду в школу.

— Так, — Николай Иванович опустился на стул и жестом пригласил Алинку сделать то же самое. — Твоя беда только в том, что ты не знаешь языка, правда? Ведь ты прекрасно разбиралась в математике, с удовольствием решала задачи по химии, да, я согласен, тебе нелегко давалась физика, но это не значит, что ты самая тупая девочка в этой школе. Ты элементарно справлялась с тригонометрическими формулами, о которых твои одноклассники даже не имеют представления. Отчего же ты сейчас не в состоянии решить простые примеры? Очень просто! Ты не понимаешь, чего от тебя хотят, потому что не понимаешь вопросов, заданных на непонятном для тебя языке? Так?

— Так. — Алинка уже почти успокоилась. — Но я даже когда понимаю вопрос и знаю ответ, не знаю, как это произнести на английском. Это невыносимо, папа! Я не пойду больше в эту школу! Не пойду!! — голос ее снова стал срываться и дрожать.

— Отлично, — сказал Николай Иванович, — ты не пойдешь в эту школу. Ты никогда не пойдешь в эту школу. Я все продумал. Смотри, — он показал ей красивый лист с гербовой печатью и флагом английского королевства. — Вот здесь, — он показал другую бумагу, — виза. Вот здесь — приглашение на обучение, а вот здесь — контракт, по которому наша фирма будет оплачивать твое обучение.

— Где? — глаза Алинки округлились и расширились от удивления.

— Как где? В Англии! Только в Англии ты выучишь язык, как свой родной. Там тебе дадут приличное образование в приличной школе для состоятельных леди, там тебе дадут изысканное воспитание, ты будешь обучаться верховой езде, хорошим манерам, этикету и многому-многому другому. Я думаю, что в этой школе не нюхают «момент», не торгуют шмотками, не тычут презрительно пальцами в сторону тех, у кого высокий потенциал, но низкий уровень возможностей для его реализации.

— Но папа — язык! Я же не знаю языка, — простонала Алинка, и слезы готовы были вот-вот снова сорваться с ее глаз.

— Милая моя, — папа привлек ее к своей груди. — Ты выучишь язык так скоро, как никогда бы не смогла сделать этого здесь. Языковая среда сама принуждает к тому, чтобы находящийся в ней человек адаптировался и усваивал незнакомую лингвистику не только на сознательном уровне, но и на подсознательном. Ты будешь жить среди людей, которые не знают твоего языка. Ты будешь смотреть передачи, ходить на экскурсии, слушать радио и заниматься с педагогами. В магазине ты не сможешь купить понравившуюся тебе вещь, пока внятно не объяснишь, что именно тебе нужно.

Ты не сможешь объяснить, пока не усвоишь слов, и от этой постоянной, насущной необходимости общаться, жить в социуме, то есть, я хотел сказать — полноценно жить среди окружающих тебя людей, ты очень скоро, без особого насилия над собой выучишь язык.

— Но я же умру там от тоски, — пролепетала Алинка и нежно обняла отца. — Я же умру без тебя… — она хотела сказать «и без мамы», но вовремя спохватилась. Почему-то до сих пор она не могла отделаться от чувства, что мама всегда с ними.

— Ты будешь приезжать на каникулы, ну как? А если тебе не понравится, то на следующий год ты восстановишься в школе. И вот тогда, — глаза Николая Ивановича победно заблестели, словно это были не его фантазии, а уже свершившийся факт, — вот тогда-то ты и утрешь им всем нос! Я думаю, мало кто из них бывал в Англии, а если и бывал, по обмену, то не больше одной-двух недель. А за год, при желании, конечно, ну и при определенном усердии, можно выучить язык как родной.

Отец оказался прав. Конечно же, первое время ей было тяжело. Но два месяца их группа, в которой были девушки из разных стран, интенсивно изучала английский. Только английский и ничего более. Раз в неделю, по средам, они ходили в бассейн, где занимались новомодной акворобикой, по субботам они совершали часовые пешие прогулки по лесу и получасовые занятия верховой ездой. У Алинки болели спина и бедра, но вскоре она стала замечать, как вытягивается и становится более стройной ее фигура. Джинсы, которые разрешалось надевать только по воскресеньям, после посещения церкви и завтрака, становились все просторней и просторней.

Спина перестала болеть, выпрямилась осанка, гордо приподнялся подбородок, даже голос ее несколько изменился.

Он стал более низким и глубоким. Алинка почувствовала, как в голосе ее появились доселе незнакомые полутона, благодаря которым на нее стали оборачиваться и задерживать дольше обычного взгляд проходящие мимо мужчины.

Если ей случалось звонить по телефону и разговаривать со сдержанными на выражение эмоций и чувств англичанами, то они непременно интересовались, нет ли возможности познакомиться с обладательницей такого очаровательного голосочка поближе. Алинка смущалась и краснела так, что, наверное, даже на том конце провода сквозь отверстия в трубке незадачливые ухажеры чувствовали это.

«Извините, мисс, возможно, я сказал что-то не то. Я не хотел никоим образом обидеть вас».

— Благодарю вас, все в порядке, — отвечала Алинка, и в груди ее росла теплая волна необъяснимого женского удовлетворения.

Очень скоро она стала первой ученицей в школе. На общих собраниях и маленьких праздниках ее всегда отмечали за отличные успехи и прочили ей хорошую карьеру в будущем. У Алинки появилась подруга — Эрика. Симпатичная веселая Эрика, венгерка, в жилах которой текла цыганская кровь, жила с Алинкой в одном блоке. Блок представлял собой просторную чистенькую комнату на две кухни, со шкафом для одежды, телевизором и холодильником. К этой комнате примыкала сидячая ванна с душем, отгороженная от туалета непрозрачной пластиковой перегородкой. Как сказали бы у нас — совмещенный санузел. Девочкам это нисколько не мешало. Эрика любила подолгу плескаться в ванной и чуть ли не часами простаивала в душе. Алинка туалетные процедуры проводила тщательно, но быстро. Эрика обычно расплескивала воду едва ли не до колен, потом долго все это убирала, а потом снова смывала с себя пот, заливавший ее во время уборки.

Алинка смеялась над подругой, называла ее уткой, потом — птицей, потом — цыпленком. И хотя цыплята обычно не имеют никакого отношения к воде, за Эрикой так и осталось это ласковое «чикен».

В общем, они прекрасно ладили. И в первые же каникулы Эрика пригласила Алинку к себе в гости.

Алинка с восхищением смотрела на открывшийся перед нею восхитительный вид. Панорама озера Балатон была потрясающа и великолепна. Легкий бриз перекатывал тонкие шелковые волны. Далекие горы белели снежными шапками и купались в червонном золоте солнца. Снег лежал на лапах елей искрящимися пуховыми шарами. Медленные снежинки кружились и падали на темный ворс Эрикиной шубки.

Алинка с благодарностью посмотрела на Эрику.

— Ну как? — поинтересовалась та, чувствуя волнение подруги.

— Потрясающе! — ответила Алинка. — Ты знаешь, у меня дома, где я родилась, почти такой же пейзаж. Те же горы, покрытые снегом зимой и летом, такой же снег на елях, и дети… Такие же дети на лыжах… Ты знаешь, — сказала она с тоской, — я очень соскучилась по дому.

— А почему же ты не едешь туда? — поинтересовалась Эрика, но тут же смущенно улыбнулась. — Нет, я не это имела в виду, ты приехала ко мне в гости, и я очень хочу, чтобы ты подольше здесь задержалась. Но у нас ведь была свободная неделя в ноябре. И ты могла съездить по молодежной визе. Билет вдвое дешевле… Но ты осталась.

— И ты ведь осталась? — Алинка сверкнула светлыми глазами и отвернулась от подруги, осматривая дальние пики гор.

— Ты же знаешь, у меня были хвосты.

— А мне некуда ехать.

— Как же? Ты ведь сказала, что хочешь домой.

— Домой — это туда, где я родилась, и… где похоронена моя мама. И еще… — Алинка словно раздумывала, стоит ли ей говорить об этом, — где живет мой любимый.

— Любимый?! — Эрика радостно всплеснула руками. — У тебя с ним было? — она понизила голос до шепота, и глаза ее сделались лукавыми, как у лисы.

— Что «было»? — опешила Алинка.

— Да ладно, ты же знаешь, о чем я.

— А, — поняла Алинка и покачала головой. — Нет, не было.

— Но зато вы, наверное, целовались! — Эрика вытянула губки, изображая поцелуй, и рассмеялась. — До упаду. Так?

— Нет, — снова покачала головой Алинка.

— Ну как же, — огорчилась Эрика. — И ты никогда не целовалась? Врешь ты все. Скрываешь, наверное, а?

Алинка хотела объяснить все подруге, но не знала, с чего начать. Она с трудом подыскивала английские слова, ведь Эрика не знала русского, а Алинка не знала венгерского. Как сложно рассказать о любви на чужом языке. Тут и на своем не знаешь, как выразить собственные мысли, а на чужом… Алинка посмотрела в темные большие глаза Эрики. «До чего у нее густые ресницы», — подумала она и улыбнулась. Ей показалось, что у Витьки ресницы очень похожи на Эрикины. Такие же длинные, густые и загнутые кверху. Как приклеенные.

В ответ на ее невольную улыбку засветились глаза и у Эрики.

— А у меня было, — доверительно прошептала она. — Я думала, все, конец! Думала — пропала насовсем. У него такие сильные и умелые руки. О! Такие красивые ноги. А попка!

Алинка прыснула в кулачок. Эрика обиженно надула губки.

— Да что ты понимаешь, а? Ты еще не видела, какие бывают у ребят восхитительные попки!

— Попки? — переспросила Алинка. — Я правильно тебя поняла, это та часть туловища, на которой обычно сидят?

— Да ладно тебе, — Эрика бросила многозначительный взгляд на проходящих мимо молодых мужчин. Мужчины и без того заглядывались на разговаривающих по-английски девчонок. Что и говорить, обе они были хороши, каждая по-своему. Эрика — жгуче страстной и дикой энергией вольной пантеры. Алинка — милой и теплой женственностью среднерусской сдержанной красоты.

— Пойдем, — перехватила Алинка заинтересованные взгляды незнакомых мужчин.

— Пойдем, — на удивление легко согласилась Эрика, но все же еще раз призывно зыркнула из-под густых ресниц на раздосадованных ребят.

В этот же день они сидели в одном из многочисленных пабов города. Низенький бар, в котором подавали только пиво. Алинка не любила пиво, но ей совершенно некуда было пойти. В паб ее пригласил брат Эрики — Джон. Эрика же взяла с собой соседа и друга детства Тоби. Тоби и Джон отпивали из высоких бокалов густое темное пиво, а Эрика и Алинка из пластиковых стаканчиков прихваченную с собой колу.

Джон был настолько привлекателен, что женщины наверняка падали от одного его взгляда. Джон смотрел на Алинку и облизывал полные губы темным, как пиво, шершавым и по-кошачьи узким языком. Алинка смущенно отводила глаза, но, чувствуя на себе пристальный взгляд Джона, в конце концов перестала бороться с собой. Что и говорить, Джонни был парень что надо. Чувств она к нему особых не питала, но почему бы и не провести время так, как это делают все ее сверстники и сверстницы.

Алинка улыбнулась Джону, и тот просиял. Они не знали языка друг друга и потому разговаривали только взглядами. Как красноречив и выразителен был взгляд Джонни, Эрика что-то сказала ему, и тот, ответив ей, счастливо улыбнулся Алинке.

— Джонни хотел бы тебя пригласить на танец, — сказала Эрика. — Он будет очень рад, если ты ему не откажешь, — добавила она, и, подхватываемая с места Тоби, поднялась и закружилась в вальсе. Играли скрипки. Три старых цыгана терзали инструменты так, что те рыдали и стонали, словно измученные тоской и страстью женщины.

Джон поднялся и нежно взял Алинку за руку. Они вышли в центр танцевальной площадки, на которой могло бы уместиться и танцевать не более пяти-шести пар, а танцевало уже около десяти, тесно прикасаясь бедрами, животами, спинами друг к дружке. Алинка вообще заметила, что венгры очень любят веселиться — петь, танцевать, смеяться. Они целуются и обнимаются там, где это только возможно. Они плачут от счастья и смеются от горя, и всегда поют прекрасные, чарующие, звонкие песни.

— Эти глаза сведут меня с ума, — сказал Джон и прикоснулся, как бы невзначай, к векам Алинки.

Алинка ничего не поняла из того, что он сказал, но все поняла из того, что он сделал. Сердце ее забилось, Джонни почувствовал, как она поддалась ему, и нежно, но сильно привлек ее гибкое тело. Он жарко открыл губы, и его горячий шершавый язык заскользил у нее во рту сводящей с ума очаровательной жадной волной. Алинка беспомощно открыла рот и обмякла. О, нет, это не Антошкин нежный, но все-таки неумелый поцелуй. Это поцелуй сильного и страстного мужчины.

Танец пролетел, как один восхитительный миг. Алинка, запрокинув голову, с восторгом прислушивалась к тому, что происходило с нею. А нежность, которую она испытывала к Джону, и вовсе не поддавалась описанию. Все ее тело пропитывалось опрометчивой сладкой страстью. Алинка запустила свои длинные тонкие пальцы в густую шевелюру Джона и перебирала его жесткие локоны.

Джон почти что на руках кружил ее по площадке, и, когда кончилась музыка, Алинка вдруг обнаружила, что никого из танцующих нет рядом с ними. Все стояли большим плотным кольцом и, держась за руки, вели странный хоровод. Их лица светились таким счастьем, словно это каждого из них кружили на руках и целовали, и ласкали, и шептали им нежные слова на непонятном, но очень красивом и страстном языке.

Алинка растерянно опустила голову, а сияющий Джонни повел ее к месту.

— Ну как? — спросила Эрика.

Алинка ничего не ответила, она только густо покраснела и поднесла к губам стаканчик с шипящим холодным напитком.

— Только я тебя предупреждаю, — Эрика заговорщицки приблизилась к Алинке. — Это такой кот! Держись, не успеешь оглянуться, как окажешься в его власти. И еще, — она даже прикрыла рот ладошкой, будто кто-нибудь из сидящих в баре мог понять то, что она скажет сейчас на английском языке. — Он клинический холостяк. Он еще ни одной женщине не делал предложения, а совратил — ууу! — Она выпрямилась, посмотрела на Джона, что-то живо обсуждающего с Тоби, потом отвела взгляд от его профиля и добавила: — Он хоть и мой брат, но я считаю своим долгом предупредить тебя, не верь ему, ясно?

Алинка посмотрела на широкие плечи Джона, на его смуглые, покрытые густыми волосами руки, на мощную шею и почти физически ощутила его близость. У нее даже заныло внизу живота.

От этого тридцатилетнего парня исходила бешеная животная энергия. Конечно же, такой мужчина опасен для спокойствия женщины. Наверное, ему совсем не трудно совратить любую, как выразилась Эрика.

Машина увозила Алинку все дальше и дальше от дома, где жила Эрика с родителями. Джон жил в пригороде. У него был свой дом и своя машина. Он работал механиком или, как сказали бы у нас, автослесарем. Даже не совсем автослесарем, а был владельцем небольшой автослесарной мастерской. Еще у него был свой магазинчик. Вот туда-то и вез он Алинку. Алинка с восторгом рассматривала высокие легкие облака, плывущие в сторону гор, голубое небо и темные густые ели, плотно примыкающие к дороге. Вдруг ей стало страшно. Она испугалась того, что сидит в машине с едва знакомым мужчиной и едет в неизвестном направлении. Мало ли что? И кто тогда сможет отыскать ее в этих горах? И кто вообще станет искать ее? Семья Джона, если что, смолчит. Не станут же они навлекать неприятности на голову сына, да и на свои собственные.

Алинка с опаской посмотрела на Джона. Тот легко вел автомобиль и улыбался. Его глаза были чистыми и глубокими. Алинка уловила его доброжелательный и слегка снисходительный взгляд. Джон прикоснулся к ее колену, как бы сообщая, что ей не следует бояться. Алинка кивнула и посмотрела в его зрачки. Зрачки сначала сузились, словно концентрируясь на ней, а потом стали медленно расширяться. Точно, как у кота, Алинка вспомнила слова Эрики и рассмеялась. Как бы объяснить ему, что именно ее так развеселило? Джон вопросительно посматривал в ее сторону, сгорая от любопытства, а потом он тоже, видимо, что-то вспомнил и рассмеялся. Они ехали по неширокой, припорошенной снегом автостраде и весело смеялись. Алинке было ужасно хорошо. Так хорошо и легко ей не было ни разу после смерти мамы.

Они гуляли по маленькому городу рядом с Будапештом. Смотрели в глаза друг другу. Восхищенно показывали пальцами на открывающиеся взору утонченные пейзажи и все время улыбались. Потом они стали говорить. Сначала неуверенно, не понимая друг друга и бессильно разводя руками. Потом все интенсивней и увлеченней. Они задавали друг другу вопросы, помогая себе мимикой и выражением глаз, и в конце концов Алинка вдруг ощутила, что ей все или почти все понятно. Она перестала чувствовать языковой барьер и каким-то невероятным образом понимала каждый вопрос и отвечала на него, не задумываясь. И видела, что Джон тоже все понимает. Они смеялись, держались за руки и, вдыхая острый свежий аромат гор, сходили с ума от накатывавшего блаженства.

Потом был ресторан. Коньяк и цветы. Фотограф сделал пару моментальных фото, и, только взглянув на них, Алинка поняла, что сегодня она действительно потрясающе красива. Это лицо, глядящее на нее большими светлыми глазами, как будто сияет неземным светом. Оно лучезарно и удивительно.

— Это не я, — восхищенно шепнула Алинка.

— Это ты, — ответил Джон. Он взял ее руку в свою и покрыл долгими страстными поцелуями. — Это ты, — снова сказал он. Витиеватые орнаменты и нежно-золотистые ковры зала потонули в мягком полумраке. Алинка закрыла глаза. Она дрожала. Она видела перед собой лицо Джона, но каким-то невероятным образом оно сливалось с Витькиным лицом. Она слышала голос Джона, но в сердце звучал Витькин голос. Она хотела его, потому что она так долго хотела Витьку.

— Пойдем, — пригласил Джон.

— Куда? — спросила Алинка. На самом деле ей было все равно куда. Ей действительно было все равно, куда идти за Витькой, хоть на край света. Неожиданно в ее сердце заиграла музыка. Как тогда, когда она сидела в своей комнате перед стареньким пианино. «Боже мой, что я делаю? — пронеслось в ее голове. — Ведь мне еще нет и семнадцати». Но так ли это важно, оправдала она себя.

Конечно, она могла бы просто отказать ему. Как много раз она произносила это заветное слово: «Нет». Как много раз оно спасало ее от чересчур настойчивых поклонников.

Но на сей раз ей не хотелось произносить это слово.

«Будь что будет», — решила про себя Алинка и, закрыв глаза, поплыла по бурному круговороту чувств. Легкий дурманящий аромат коньяка ударил ей в голову. Поцелуи Джона сводили ее с ума. Она приникла к нему всем телом, откинулась в его объятиях и подставила лицо нежным и горячим губам мужчины.

— Пойдем, — снова пригласил ее Джон, и она послушно поднялась и пошла рядом, придерживаясь за его руку. Ее слегка покачивало, голова кружилась, а во всем теле плескалась сладостная истома.

Они вошли в затемненный номер отеля. Алинка посмотрела в слегка прищуренные глаза Джона и едва подавила сладострастный стон.

Наконец Джон снова обвил ее гибкий стан руками. Он прикоснулся горячим дыханием к влажному виску Алинки и прошептал «дорогая», потом он шептал еще что-то, но Алинка не вслушивалась в звуки. Дрожа от внутреннего напряжения, она поймала своими губами его рот и проникла в раскрытые губы нежным и теплым язычком. Совсем так, как это делал он. Джон мягко высвободился от ее всепоглощающего поцелуя и стал касаться губами ее шеи, плеч, щек. Он прошелся по дужкам бровей и трепетным язычком стал щекотать реснички.

Алинка вибрировала всем телом. Она ощущала, как по ее бедрам скользит его жаркая ладонь, и с беспомощным содроганием ждала продолжения.

Джон взял губами мочку ее уха и неожиданно глубоко проник живым языком вглубь. Словно электрический ток пронзил Алинкино тело. Он обхватил руками ее бедра и стал плавно и медленно, будто в танце, прижимать их к себе. Это действовало неимоверно возбуждающе. Алинка проваливалась в чувственную пучину и ничего не могла поделать со своим все нарастающим и нарастающим желанием.

Джон уложил ее на кровать. Он, не торопясь, расстегнул на ее груди мелкие пуговки французской блузки, и пока правой рукой он освобождал бусинки пуговок от петель, левой мягкими круговыми движениями массировал тугую и плотную от напряжения грудь Алинки.

Алинка сходила с ума от блаженства. Бедра сами распахивали гостеприимный и ждущий Сезам. В голове звучала мелодия, потрясающая, мощная, невероятная музыка любви.

Джон освободил теплые нежные бугорки от стесняющей их ткани, и словно что-то взорвалось внутри у Алинки. Страстные поцелуи обжигали ее грудки и заставляли сердце биться с ошеломляющей силой. Алинка трепетала. Она стонала и руками ласкала его спину, как бы принуждая к тому, чтобы он наконец овладел ею. Но Джон мучил ее, заставляя сгорать на медленном, невыносимо сладком огне страсти.

Он коснулся ложбинки между остренькими тугими грудками, губами пробежал по животу, кончиком языка проник в пупок и стал медленно вращать языком, одновременно сводя Алинку с ума горячими ладонями на напряженной и извивающейся талии.

Алинка таяла от блаженства и, когда наконец Джон доплыл до святая святых и охватил твердыми губами разгоряченный и взбухший от притока крови цветок клитора, Алинка в изнеможении вскрикнула, задрожала каждой клеточкой тела и затихла, чувствуя себя, как после отбушевавшего смерча. По лицу ее блуждала слабая улыбка. Она не могла пошевельнуться, не могла произнести ни единого звука, даже малейшие проявления жизни причиняли ей муки преодоления внезапно свалившейся неимоверной усталости.

Джон на мгновение оторвался от тела Алинки, а потом снова стал ласкать ее, легко и ритмично поглаживая спину, обследуя плечи, ключицы, шею. Из рук его исходило успокаивающее и возвращающее силы мягкое тепло.

Алинка уткнулась лбом в плечо Джону и, успокоившись, наконец-то уснула.

Наступило утро. Алинка проснулась первой. Она торопливо набросила блузку и непослушными пальцами, сгорая от стыда и смущения, стала застегивать ее. Потом влезла в юбку, надевая ее, против обыкновения, через ноги. Юбка была длинная, и Алинка путалась в ней. Светлая ткань джерси мягко отливала персиковым оттенком. Сквозь жалюзи, неплотно закрытые и пропускающие солнечный свет, сочился яркий поток изумительно чистого неба. На фоне этого неба Алинка, раздвинув пластины жалюзи, наблюдала все те же пики гор, безмятежно высившихся над людской сутолокой скоротечных будней. Горы выглядели надежно и незыблемо. Над самой крутой вершиной все еще таял в спокойной глади небес бледный кружок луны.

Алинка, подавив смущение, решительно приблизилась к Джону. «Боже мой, — подумала она, — я, наверное, спятила, если позволила этому мужчине так спокойно завладеть моим телом». Она все никак не могла себе объяснить, что же произошло с нею вчера. Почему она так легко поддалась власти этого совершенно чужого ей человека. Он ведь вез ее к себе в магазин, а привез в отель. Да нет, не стоит обвинять во всем его. Во всяком случае, он поступил с нею благородно. А могло быть совершенно иначе. Могло произойти то, к чему она, собственно, и подстрекала невольными своими желаниями Джона и о чем бы ей пришлось потом жалеть всю жизнь.

— Салют, — услышала она и вздрогнула от неожиданности. Джон смотрел на нее прищуренным темным взором и, похоже, совершенно не мучился произошедшим.

Он мягко обнял Алинку и попытался привлечь ее к себе. Алинка освободилась из его рук. Джон присел в кровати, и взгляд его стал озабоченным.

Он что-то спросил на венгерском языке, и Алинка, удивляясь тому, что еще вчера так беззаботно беседовала с ним и все понимала, пожала плечами. Джон бросил на нее быстрый встревоженный взгляд, встал с постели и подошел близко-близко. Он снова положил ей руки на плечи и, дыша в затылок, стал говорить нежным и тихим голосом. Алинка снова ничего не поняла. Тогда Джон, скользя рассеянным взглядом по стенам, беспомощно взмахнул руками. Он вышел в ванную, включил воду и стал мыться. Вода радостно бренчала по чугунной ванне, беззаботно клокотала и рассеивала напряженное Алинкино внимание. Стыд отпустил, осталось зыбкое чувство неловкости, будто бы она совершила какой-то проступок, будучи не в себе, а, стало быть, и не вполне несет за него ответственность.

За завтраком Алинка чувствовала на себе пристальный, изучающий взгляд Джона, но стоило ей вскинуть на него глаза, как тот ускользал от ее зрачков. Он медленно и словно нехотя ел салат. Голоса в зале смешивались с легкой оркестровой музыкой, официанты быстро и бесшумно сновали между столиками, поднося блюда и убирая пустую посуду. Люди смеялись, шутили, разговаривали деловыми голосами, о чем-то перешептывались. И только за их столиком царило гробовое молчание.

Когда подошел официант, Алинка остановила его жестом и спросила на английском:

— Простите, мне нужен телефон. Я хотела бы позвонить.

Официант кивнул и отошел. Алинка раздосадованно вздохнула, думая, что тот, ничего не поняв, просто покинул их. Но из двери, за которой он скрылся, вышел другой человек.

— Вы что-то хотели? — спросил он, страшно коверкая язык и глядя на Джона. Джон ответил ему по-венгерски, и тот любезно улыбнулся Алинке. Он повторил свой вопрос на жутком английском языке, и Алинка поморщилась. Тогда Джон снова что-то сказал ему, и он, улыбнувшись еще любезнее и шире, продублировал то же самое на приличном русском.

— О! Мне нужно позвонить! Как славно, что вы знаете русский язык, — Алинка прямо-таки расцвела и просияла от несказанного удовольствия говорить на родном языке. — Оказывается, в этой стране русский знают лучше английского, — предположила она.

— О, да, здесь много русских. Еще со времен войны. И в нынешнее время сюда приезжает немало. Мы же соседи, не так ли? А телефон там, — он указал рукой в направлении служебного выхода. — Я вас проведу, если желаете.

Алинка поднялась, но тут Джон взял ее за руку и, подняв умоляющий взгляд на метрдотеля, тихо попросил его о чем-то.

Метрдотель вынул из вазы свежую розу и поднес ее Алинке. Джон с пониманием посмотрел на растерянное лицо девушки, и метрдотель торжественно произнес:

— Этот молодой человек делает вам предложение.

— Что? — Алинка взглянула во властные и в то же время беспомощные глаза Джона. Черный колдовской свет стал медленно обволакивать ее.

Метрдотель наблюдал эту сцену с нескрываемым любопытством и затаенной усмешкой в уголках темных губ.

— Он предлагает вам руку и сердце, — разъяснил метрдотель. Алинка не могла отвести взгляда от требовательных и внимательных глаз Джона.

Она чуть не кивнула согласно, но вовремя спохватилась.

— Но я, понимаете, я… — она отчаянно перевела взгляд на посредника. — Я не могу! — внезапно вымолвила она и обессиленно опустилась на стул, положив на локти голову.

— Почему? — метрдотель прикоснулся к ее плечу. — Почему? Он говорит, что любит вас.

— Но я… Я не могу, — снова растерянно произнесла Алинка. — Мы знакомы всего два дня. Я не могу!

— Ну и что? Подумаешь, два дня. Вы знаете, что сказал один известный человек, проживший в счастливом браке всю свою жизнь, когда у него спросили, не сожалеет ли он, что так скоропалительно принял решение о выборе жены. Они были знакомы всего четыре дня до того, как он сделал ей предложение. Он сказал, я жалею, что потерял эти четыре дня.

— Да-да, — закивала Алинка. — Я понимаю. Я все, конечно же, понимаю. И скажите… ему, — она кивнула в сторону выжидающего Джона, — что он прекрасный человек, и что я… Что я за все ему благодарна. Но я, понимаете, люблю другого.

Алинка виновато поставила розу в вазу и торопливо направилась к телефону. Метрдотель долго и путано что-то объяснял поникшему Джону и никак не мог объяснить. Но это же так просто — Алинка любит другого. А то, что происходило с ней вчера, — это случайное и необъяснимое помутнение рассудка. Здесь все опьяняло ее: коньяк, воздух, люди, пейзажи, архитектура и еще что-то такое, чему она не могла дать названия.

 

3

Тогда, в первый свой приезд в Будапешт, Алинка еще и не подозревала, что где-то рядом, на одной из тех улиц, по которым проезжала машина Джона, живет Витька. Если бы уже в то время она знала об этом, то неужели стала бы сидеть в пивнице, танцевать под цыганские скрипки, а затем ехать с мужчиной, которого увидела впервые, куда-то на ночь.

Конечно же, нет. Она не стала бы терять ни секундочки драгоценного времени, а сразу же занялась бы поисками Витьки. Боже мой, как же ее томило, как терзало это заколдованное имя! Так, что, выходя из состояния грез, она все еще видела перед собой глубокие, чуть насмешливые и дерзкие глаза Витьки. Даже когда она села в поезд и поехала, вопреки необходимости быть рядом с отцом, в свой родной город.

Поезд колошматил колесами, качался на перевалах, как дикий необузданный жеребец. Выматывало все внутренности, Алинку стало подташнивать, и она легла на спину закрыв глаза и положив руки под голову.

На соседней полке ехал старичок. Старичок был подслеповат и все время щурил глаза, словно в него светил острый луч мощного прожектора. Глаза у него слезились, он то и дело промокал их припасенными на сей случай гигиеническими салфетками. В России таких еще не было, но он ехал из более цивилизованной страны. Он сам так выражался: «более цивилизованная страна». Старичок представился бачи Тодором, и Алинка едва заметно, выученно вежливым движением поклонилась ему.

— Вы прелестная, вы душечка, очаровательная. Вы такая славная и милая, что, наверное, сами себе не знаете цену, — говорил бачи Тодор на чистом русском языке. И почему он был «бачи», что по-венгерски означает дядя, и к тому же Тодором, Алинка не могла взять в толк. Но ей не хотелось его расспрашивать, и потому она молча легла навзничь, положила голову на руки и закрыла глаза.

«Витька-витька-та-та-та, витька-витька-та-та-та…» — стучали колеса на стыках и швыряли ее расслабленное тело так, что казалось, вот-вот вышвырнут из вагона.

— А знаете, почему колеса стучат? — спросил Тодор и по-стариковски закашлялся. — Ох, Беломор-канал твою хрень, — выругался он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Они ведь круглые, правда, а стучат?

Алинка оторвалась от пересчета стыков при помощи Витькиного имени и задумалась, а ведь и правда, круглые, а стучат. Она заинтересованно прислушалась к бормотанию, но глаз не открыла.

— Потому что формула круга «пи эр квадрат», вот те самые квадраты по рельсам и колошматят. Ха-ха-ха.

Алинка тоже улыбнулась. Хороший старикашка, не занудливый, а то бывают такие, что чуть за грудки не трясут, лишь бы их слушали и реагировали как положено. А этот, словно включенный приемник, работает и работает. Тихо, еле слышно бормочет, будто сам с собой разговаривает. Никаких вопросов ему не надо, никаких ответов. Так и кажется, что сейчас фоном включится какая-нибудь легкая музычка. И стоит протянуть руку, можно выдернуть его из розетки и отключить.

Выдергивать не хотелось. Все, какое ни на есть, а развлечение.

— А я вот тут слышал, что скоро ФИФА, это такая международная футбольная ассоциация, издаст закон, чтоб головой мячи не бить. — Тема переменилась. Старичок перешел на спорт и все так же тихо, сам с собой, бормотал, обращаясь, конечно же, к Алинке, но не требуя от нее живого участия в разговоре. — Потому что от сотрясений футболисты дуреют и совершенно не понимают, как дальше играть. Они даже мяч из виду теряют и бегают по полю, как чумные. — Старичок снова засмеялся, потом замолчал ненадолго, и, когда снова заговорил, голос у него вдруг стал каким-то иным. Алинка даже вздрогнула, до того было реальным ощущение, что рядом оказался другой человек. Она приоткрыла глаза, но, обнаружив, что все осталось, как прежде, снова закрыла их. Мельком Алинка увидела, что старичок сквозь толстую линзу в разломанных пополам очках всматривается в ползущую по стеклу букашку. Как профессор из дореволюционных времен сквозь пенсне.

— И надо же, до сих пор наука не может определить, что же такое сознание. Вот ползет себе муравейчик, ползет и ведь знает, куда ползет. Это же видно по его целеустремленности и уверенности. Крохотный муравейчик…

Алинка открыла глаза, села на полке, скрестив под собой ноги. Она понимала, что так сидеть неприлично, но это там, в школе «для состоятельных леди», а здесь… Почему бы и нет, когда молодежь половины земного шара вообще сидит, задрав ноги на стол, а азиаты, так те по-другому сидеть и не умеют.

Бачи Тодор посмотрел сквозь поломанные очки на Алинку.

— Скажите честно, — обратился он к Алинке, — вы знаете, куда и зачем едете?

— Знаю, — ответила Алинка и покраснела.

— Но у вас такой неуверенный вид, что я бы засомневался в искренности вашего ответа, если бы имел на это право.

«И правильно», — подумала Алинка, а вслух произнесла:

— Хотя если посмотреть… — она осеклась и чуть не рассмеялась, вспомнив своего бывшего соседа с первого этажа, тети Маниного сына, который, кроме этой фразы, больше ничего и не произносил. Георгий, как живой, предстал перед ней.

— Вот-вот, если посмотреть… А если никуда не смотреть, то, вероятнее всего, вы не то чтобы не знаете, куда и зачем едете, а даже и не знаете, нужно ли это вам, так? А вот он, — Тодор вновь посмотрел на муравейчика, пересекшего уже поле мутного стекла и упорно пробирающегося к столу, — он знает. Вот заметьте — муравьи, термиты, пчелы, осы — их сознание не индивидуально, как у нас. У них нет личностного разума, но у них есть более мощный — коллективный разум. Разум, который движет ими, подобно компьютеру, заставляя действовать так, а не иначе. Природа потрудилась над их коллективным сознанием и сформировала его почти триста миллионов лет назад. Можете себе представить такую бездну времени? Триста миллионов!

— Но это же скучно, — возразила Алинка.

— Скучно? — старичок поднял на Алинку удивленные глаза. — И вам это скучно? — Он вздохнул, поник, словно вырванный из почвы цветок, и обиженно замолчал. — Вообще-то, — вдруг оживился он и посмотрел на Алинку ясным взором, — мне бы тоже было скучно, если бы со мной стали говорить об этом в ту пору, когда мне едва стукнуло «надцать», а?.. А вот тогда ответьте мне, душечка, согласны ли вы с тем, что наличие очков поднимает потенцию?

Тут уж Алинка совершенно открыто расхохоталась.

— Ну вы скажете тоже!

— А вот вы и не правы, — старичок улыбался и потирал сухонькие жилистые руки. — Вот сидел я без очков и видел, что вы очаровательная малышка. А надел пенсне, чтобы, так сказать, букашку на стекле разглядеть, и увидел, что вы просто потрясающая красавица. Вы просто фонтан сексуальной энергии, и будь я помоложе, ох, будь я только помоложе!

— Да ну вас! — сквозь слезы отмахнулась Алинка, не в состоянии сдержать смех. — Ну вот, а вы не верили, что наличие очков поднимает потенцию, — заключил старичок. И, наверное, вы правы, коллективное сознание — это скучно.

Потом был перрон города, от одного запаха которого у Алинки защемило в груди. Невысокое здание вокзала, аккуратные елочки вдоль низкого заборчика, все та же дежурная, которая держала желтый флажок во время их отправления в Москву. Именно та самая. Алинка запомнила ее лицо. Словно ничего и не изменилось. Только покрылось тонким белоснежным налетом зимы.

Алинка сошла с поезда и, набрав в легкие воздуха, с силой вытолкнула его белым неплотным облачком пара.

Вдали показался силуэт. Алинка испугалась. Подобный испуг вспыхнул в ее груди с такой силой только однажды. Когда она подошла к окну и в первый раз увидела Витьку. Потом испуг этот погас и долго-долго тлел, то чуть сильнее и ярче, то слабее. И боль от него была прямо пропорциональна Витькиному местонахождению. Даже когда Алинку обнимал Антон, она ведь чувствовала эту боль и где-то подсознательно понимала, что Витька рядом. Однажды ей приходилось читать, что все тела, и живые и неживые, обмениваются информацией. Вокруг каждого тела есть поля, будь то электрическое, магнитное или тепловое. И все тела посылают в пространство волны, натыкаются на такие же или другие волны и, получая информацию, несут ее обратно. Биологическое поле человека самое мощное из них.

Но сейчас… Вдали появился силуэт, и Алинка испугалась, но скорее не на этом тонком уровне, а на уровне физическом, от напряжения, скопившегося в ней, по телу пробежала холодная волна. Но тут же исчезла. Силуэт оказался чужим и незнакомым.

В душе Алинки возникло смятение. Ей в принципе некуда было идти, кроме Заиловой. «Или к Антону?» — спросила она себя, и все же выбор ее остановился на Ленке. И сплетни расскажет, и от пересудов избавит. Ведь если Витька все еще в городе, то ее пребывание у Антона мимо его ушей не пройдет. Алина подошла к телефону.

«Разговор в течение 3 минут оплачивается монетой 2 коп., — прочитала она и порылась в карманах. — По истечении указанного времени доплатите после звукового сигнала», — повторила она про себя и усмехнулась.

Конечно же, в ее карманах и не могло оказаться монеты достоинством в две копейки. Она беспомощно огляделась вокруг, высматривая, у кого бы можно было спросить эту невеликую денежку.

Тем временем к телефону подошел подросток. Алинка решила, что, как только подросток побеседует, она попросит у него эти злосчастные две копейки. Но тот, не поднимая трубки, стал набирать номер. Впрочем, только первую цифру, так и не «оплатив разговор». Потом он набрал остальные цифры, выждал несколько секунд и, видимо, после того, как с противоположной стороны подняли трубку, со всей силы громыхнул по аппарату.

— Шур, ну че? Все как надо? Ну, о'кей, жду. Ты не забудь Ханю спросить, ага? Ну, давай, — коротко пообщался он с каким-то Шурой и бросил трубку на рычаг.

Алинка не успела опомниться, как подросток слинял. Воровато оглядываясь, Алинка подошла к телефону. Она так же, как и ее предшественник, набрала первую цифру, диск нехотя сделал оборот, потом сняла трубку и набрала остальные цифры. Пошел громкий хриплый сигнал вызова. По правилам хорошего тона положено было выждать не более трех гудков и, если хозяин не подходит к трубке, то вешать ее. Но Алинка прекрасно понимала, что поднять Заилову с дивана и дотащить до телефона не так-то просто. Она подождет с минуту-другую и только, когда удостоверится, что сильно кому-то нужна, подойдет к аппарату.

Неожиданно, после первого же гудка, трубку подняли.

— Слушаю, — услышала Алина Ленкин голос и так обрадовалась, что совершенно забыла о подсмотренном ритуале, необходимом для установления двусторонней связи.

— Заинька! Леночка! Как я рада…

— Слушаю, — повторила Заилова раздраженно, засопела в трубку и, недолго думая, прервала разговор.

«Тьфу ты», — огорчилась Алинка и снова набрала номер.

Шли гудки. Минуту, другую, третью. Никто не подходил к трубке, и чем дольше длилось молчание, тем сквернее становилось на душе у Алинки. Она снова набрала номер, и снова безрезультатно.

И вдруг она увидела, как по противоположной стороне улицы идет Жанна. Алинка так и замерла, открыв рот, не решаясь окликнуть Витькину сестру. Жанна прошла мимо, дробно цокая тонкими каблучками, и не узнала ее. Странно, подумала Алинка, неужели за какой-нибудь неполный год меня забыли в этом городе. Она ведь увидела, как Жанна скользнула по ней невидящим взглядом и не задержалась ни на секундочку.

Не узнала? Или не захотела узнать? Алинка постояла в нерешительности и проводила Жанну взглядом. Чуть поодаль находился служебный вход в военный госпиталь. Именно туда она и вошла. Алинка, сама не желая того, пошла следом.

Стеклянная дверь служебного входа была приоткрыта, и Алинка увидела, как Жанна, вынув из кармана книжечку пропуска, показала его в окошко.

— Здравствуйте, Жанна Александровна, — сказал вахтер, и не взглянув в предоставленный документ. — Вас нынче уже два человека спрашивали. Ну как ваше ничего?

— Ничего, — ответила Жанна и, вкладывая пропуск в сумочку, прошла на территорию госпиталя.

— Жанна! — крикнула Алинка сквозь узорчатую решетку забора. Несколько солдат, прогуливающихся по двору в темно-синих байковых штанах и зеленых, болотного цвета, выцветших телогрейках, остановились и с любопытством посмотрели в Алинкину сторону.

Алинка вся внутренне сжалась под их откровенными оценивающими взорами. Кажется, совсем недавно было, когда они еще снимали небольшую комнатку рядом с папиной частью, правда, это длилось не так долго. Алинка совершенно спокойно и бестрепетно гуляла по плацу и подолгу наблюдала строевую муштру таких же вот ребят. И тогда они с интересом поглядывали на Алинку. Но тот интерес отличался от теперешнего интереса. Тогда Алинке давали рубль тайком от командиров и шепотом просили купить пачку сигарет, бутылку пива, а себе на сдачу леденцов или мороженого.

Алинка с удовольствием выполняла просьбы солдат и, обучаясь науке конспирации, проносила в часть просимое, укутывая в тряпочки на манер кукольных пеленок пиво и демонстративно подсовывая под нос дежурному на пропускном пункте баночку монпансье.

Тогда Алинка была совсем маленькой. Она вспомнила себя большеглазой дурнушкой и снова почувствовала неуверенность.

Жанна остановилась и стала осматриваться, все так же скользя взглядом по Алинке и не узнавая ее. Вдруг она изменилась в лице.

— Алина! Господи, как же ты изменилась! А?! Как выросла, похорошела! Вот бы мама порадовалась, какая красавица, ну кто бы мог подумать. — Жанна шла, широко раскинув в стороны руки, словно собиралась обнять сквозь забор свою бывшую соседку. — Ну как вы там? Ой, чего это я? — Она стукнула себя ладонью по лбу. — Иди к служебному входу, я договорюсь, чтобы пропустили.

Жанна бегом направилась к проходной, и Алинка, слыша радостное трепыхание сердца в груди и поскрипывание свежего снежка под каблуками полусапожек, тоже побежала.

Они встретились как раз у турникета.

— Левушка, миленький, пропусти девочку?

— Только ради вас, Жанна Александровна, вы же знаете, влететь может.

— Я улажу, Лев Иванович, улажу, — она подмигнула ему накрашенным веком, и тонкая точеная бровка, — «Выщипывает, наверное», — подумала Алинка, вспомнив густые темные брови, которые видела когда-то, — приподнялась и придала лицу Жанны заговорщицкое выражение.

— Давайте, девушка, — согласился Лева. Очевидно, на проходе в госпиталь тоже дежурили солдаты. Видимо, те, которые уже шли на поправку, или это было случайностью, просто подменял кого-нибудь этот безусый служивый.

— Жанна Александровна, вы меня потом представите? — Алинка посмотрела на его широкую улыбку, поблескивающую в глубине рта металлическим зубом, и, чувствуя, как по ее телу растекается теплое молоко благодарности ко всему сущему, протянула тонкую изящную ручку к высунувшемуся наполовину в окошко Леве.

— Алина, — произнесла она тихим голосом, Лева от неожиданности дернулся всем телом и больно саданулся плечами о неширокую раму.

— Лев… Иванович, — важно произнес он и направил на Алинку восхищенный взгляд серых прозрачных глаз в редких выцветших ресницах. Он рассмеялся, Алинка тоже рассмеялась и пошла следом за Жанной через неширокий, густо засаженный кустарником и аккуратно подстриженными липами двор.

— Вы хорошо устроились? — спросила Жанна, подходя ко входу в госпиталь. — Сейчас ведь трудные времена. Особенно для военных. — Она обернулась к Алинке. — А ты знаешь, вы вовремя уехали. С этой перестройкой все пошло наперекосяк. Все навыворот. Вашу часть сократили. Теперь все разъезжаются, кто куда… Если, конечно, есть куда ехать.

А кто не может, воюет с КЭЧем за квартиры. Квартиры ведь служебные. Они перешли в ведение города. Их собирались предоставить очередникам. А военным куда? Дела-а, — протянула она и снова заинтересованно посмотрела на Алинку. — А ты чего молчишь? Рассказывай!

В кабинете было тепло. Алинка сняла шубку и положила ее на стул. Искусственная шубка на самом деле была потрясающей находкой для Алины. И недорого, и прелестно. Беленькая с широкой опушкой по свободному воротнику и такой же по низу рукавов, она была сшита в дорогом ателье Лондона и продана в магазине «секонд хенд» по очень низкой цене. Алинке повезло, что она смогла ее купить перед зимним сезоном. «Секонд хенд» ей показала Эрика, которая сама здесь регулярно и очень эффектно одевалась.

Вначале Алинке было стыдно и представить себе, что она наденет шубку, которую уже кто-то носил, но когда она заметила, что в магазин заходят люди весьма респектабельного и приличного вида, все ее комплексы стали улетучиваться. Не сразу, конечно, у русских ведь своя гордость, а постепенно, медленно, пока она неуверенно переходила от вешалки к вешалке и краем глаза следила за бойкой Эрикой, которая, порывшись в ящиках, вынимала одну блузку за другой, прикладывала к себе, прикидывала, как они будут выглядеть, если их почистить, погладить, подобрать к ним брючки или юбочку и, надев высокие шпильки, выйти в них на прогулку.

Вещи, висящие на вешалках, были поприличнее, но и подороже. Там висела пара костюмов, которые примерял молодой джентльмен, и, услышав, кто их бывший владелец, не раздумывая долго, купил. Костюмы ему завернули, вложили в полиэтиленовый пакет и, поблагодарив за покупку, пригласили не забывать их магазин.

Смущение испарилось вовсе, едва Алинка увидела шубку. Она подошла к ней и сняла с плечиков. Эрика моментально оказалась рядом.

— Ах, какая прелесть! Это замечательно. Жаль, что я не приметила ее первой, — прощебетала она и прикинула белое волшебство к себе. Сначала Алинка хотела уступить подруге, но шубка ей так понравилась, что она, словно бы моментально приросшая к ней, попросила упаковать покупку.

— Вы сделали удачный выбор, — пропела продавщица.

— У тебя замечательная шубка, — сказала Жанна, и Алинка смутилась. Рассказывать, где она ее купила, или не стоит?

Но Жанна не стала расспрашивать о месте приобретения вещи. Она потянулась рукой к магнитофону и нажала на кнопочку. Тихо заиграла музыка. Жанна опустила в банку кипятильник, открыла ящик стола, достала из него коробку конфет «Вишня в шоколаде», бутылку коньяка и половинку вафельного торта «Мечта».

— Вот так мы и живем, — сказала она. Алинке не терпелось разузнать о Витьке. Ей так хотелось спросить о нем, что все слова сбились в тугой клубок и никак не могли выйти из гортани. Алинка только сидела и молчала.

Жанна навалилась всем телом на локти и пристально посмотрела в глаза Алинке. Наверное, она почувствовала, в чем заключается истинный интерес девушки, но, возможно, что и сомневалась в этом. Сердце Алинки бешено колотилось, во рту пересохло, и она взяла с подноса прозрачный графин с чистой кипяченой водой. Поискав глазами стакан, Алинка вопросительно посмотрела на Жанну. Жанна пододвинула к ней чашечку и протянула коробку конфет.

— Подожди секунду, сейчас будет чай.

— Жанна Александровна, к вам сын, — бросила в приоткрытую дверь пухленькая санитарка. В одной руке у нее была пара резиновых перчаток, другой рукой она вела маленького крепенького бутуза. У Алинки екнуло в груди.

— Сын, — произнесла она нерешительно.

— Витюшечка, котик мой, а где же наш папочка? — Жанна быстро подбежала к ребенку и взяла его на руки.

— Тям, — сказал он радостно, указав ручонкой в непонятном направлении. — Пи-пи посел.

Жанна рассмеялась.

— Ах ты, мой глупышочек, разве можно так? — Она прикрыла пальчиком его пухленькие губки и поцеловала щечку, оставив тонкий след розовой помады. — Конфетку хочешь?

— Да, — радостно ответил малыш и тут же потянулся в сторону распакованной коробки «Вишни в шоколаде».

— Не-ет, моя радость. Эти нам нельзя. Нам эти можно, — Жанна снова открыла ящик стола и вынула оттуда фруктовую пастилу. — Эти пожалуйста. Эти можно.

Малыш не стал возражать, он спустился на пол, как обезьянка, держась попеременно то за шею, то за плечи, то за руки Жанны, пока не коснулся ножонками пола.

— Сереж, вы чего? — спросила она вошедшего молодого мужчину, явно на несколько лет моложе ее самой.

— Вот, решили проведать. — Он привлек Жанну к себе и поцеловал.

«Интересно, — думала Алинка. — Когда это Жанна успела выносить, родить и вырастить такого ребеночка? И, Боже, как он похож на Витьку! Как безумно похож на Витьку! Такие же темные волосы, непослушными вихрами торчащие на затылке, такие же большие фисташковые глаза, такие же плотные губы».

Малыш подошел к Алинке и, не церемонясь, влез к ней на колени. Он обнял ее липкими ручонками и, глядя прямо в глаза, тихо сказал: — Мама.

У Алинки вдруг все оборвалось внутри и ухнуло в бездонную пропасть. Она поняла, это же ребенок Нонны! Это ребенок Нонны и Витьки! Значит, Жанна с мужем усыновили Витькиного сына. Она медленно, словно боясь, что присутствующие прочтут в ее глазах догадку, подняла взгляд на Жанну.

— Сын? — снова спросила она нерешительно.

Жанна оторвала взгляд от мужа и посмотрела на Алинку.

— Ах ты, безобразник, — напустила она на себя притворную строгость, — ну-ка сейчас же слезь с тети.

Сергей взял ребенка на руки, и они ушли. В комнате повисло, как влажное полотенце на веревках, тяжелое молчание.

Алинка пыталась справиться со своим молчанием, а Жанна заваривала и разливала по чашкам чай. Чай был с мятой, и приятный, успокаивающий запах уплывал под потолок.

— Да, знаю я, о чем ты хочешь спросить. Можешь и не говорить ничего. Конечно же, это Витькин ребенок. Ты помнишь тот случай с девушкой, которая в баре работала?

Алинка кивнула и отвела взгляд от пронизывающего острого внимания Жанны. Она не хотела перебивать Жанну, но и слушать ей было больно.

— А… Что же отец?

— Серега, что ли? А, кстати, ты его раньше видела? Он приехал сюда совсем недавно, тренером по легкой атлетике в ДЮСШ работает. Пацанов, как цирковых лошадок, по кругу гоняет. Он и Нонну знавал, говорит, был здесь как-то, недолго, правда. Он друг Виктора.

Алинка напряженно молчала, и Жанна спохватилась, она стала суетливо раскладывать кусочки торта по тарелочкам.

— А… ты Виктора имеешь в виду? Так он же теперь в Будапеште живет.

— Где? — потрясенная Алинка широко раскрыла глаза.

— Как где? В Будапеште. — Жанна подала чай и поставила на стол вазочку с рафинадом.

— Нет-нет, спасибо. — Алинка замотала головой и отодвинула от себя сахар. — И давно он там?

— Да почти сразу, как вы уехали, и он. Он там врачом в частной клинике. Так уж получилось…

Потом Жанна сказала ей мимоходом адрес. Алинка и не спрашивала, но как-то так получилось, что Жанна сказала. Просто шла речь о достопримечательностях этого города, и Жанна поведала, что неподалеку от дома, в котором живет Виктор, есть прелюбопытнейшее здание. Ратуша. Еще Жанна сказала, что уже не раз бывала у Вити в гостях, но жить там ей все равно не хотелось бы. Здесь у нее семья, сын, муж. А там что? А там чужой город, чужие люди, чужие дома.

— Знаешь, я ведь не могу иметь детей, так уж получилось. Я в шесть лет упала с велосипеда, и теперь вот… — она жестом изобразила пустоту в себе и посмотрела на Алинку.

Алинка сидела печальная и разбитая. Жанна вспоминала, что как-то в юности у нее был недолгий роман с одним пареньком. Они тайком встречались и даже ласкались время от времени. Но поскольку он уже не учился в школе, а был самостоятельным трудовым человеком, да к тому же еще из деревни, что предполагало некоторую замкнутость его характера, а она сама не отличалась излишней сентиментальной разговорчивостью, то о ее романе так никто никогда и не узнал.

— Маме не до того было. Мы тогда жили в другом городе… Мама чуть с ума не сходила. Ты ведь знаешь, у отца была другая женщина. Он то уходил, то возвращался, то снова уходил и снова возвращался, а мама страдала, ждала, плакала ночами и совершенно не замечала ни меня, ни Виктора. Мы так и росли сами по себе. Друг друга воспитывали. Вот тогда я и поняла, что детей у меня не будет. Мы с моим спали, не предохраняясь. Я все ждала. Думала — как только залечу, сразу маме скажу, что беременна, и выйду за него замуж. Он звал, но мне-то всего семнадцать, кто ж мне позволит? Решили перед фактом поставить… Не вышло… Мы с моим разругались тогда, я пошла к врачу, и мне поставили диагноз посттравматическое бесплодие. Окончательно и бесповоротно.

Потом маме надоело страдать, и она собралась переезжать. Отцу говорит, ты или с нами, или видеть тебя более не желаю.

Алинка хрустнула вафельным тортом. Крошки посыпались на ее свитер, и она, легонечко стряхнув их в раковину, вернулась к столу.

— И чего?

— А ничего. Мама у меня такая серенькая тихая наседочка. Она ни кричать не умеет, ни скандалить. Только хлопочет вокруг нас да кудахчет. И постелька чистенькая, и пирожок тепленький, и голос ласковый. Куда же он от такой? А та, вторая, была дикой. Глянешь, помрешь сразу. И глаза — во, и брови вразлет, и стоечка — кошка на выставке. Она и глаза-то выцарапает, не задумается. Отец подумал-подумал и поехал с нами. Здесь все и переменилось. Как колдовство какое-нибудь сняли. Он тут же забыл о ней. Только вот дочка однажды приезжала. Ну копия — мамаша. Да ты же ее видела, если помнишь.

— Видела, — согласилась Алинка. — Модель с обложки.

— Модель, а характерец мамин. Истеричка беспардонная. Мы ее целый месяц терпели, а потом мама с папой переехали к родственникам в Будапешт. Сначала в гости. Витька к ним. Визу просрочили… Да так и остались. Ты пей чай-то. — Жанна подняла банку, чтобы добавить кипяточку. — А ты красавица стала, никогда бы не узнала, даже голос изменился. — Она окинула Алинку оценивающим взглядом. — Сколько теперь в тебе росту?

— Метр семьдесят семь.

— Во даешь!

Поезд снова катил Алинку по протянутым через всю страну рельсам. Теперь она уже ехала в Москву. Посетив могилку мамы и положив на нее свежий букет роз, она прошептала: «Я приеду еще, мамуленька. Мы никогда о тебе не забываем» — и, утерев слезу, решила для себя, что нечего ей здесь больше делать. А Заилову еще успеет повстречать, и к Антону, будет время, нагрянет. В Москве ее ждет папа. Он сообщил о переезде в новую квартиру, но не стал по телефону рассказывать, как отделал ее и что поставил в комнатах. Алинка ожидала увидеть большую пустую после расселения и ремонта бывшую московскую коммуналку. Поэтому о новой квартире она почти ничего и не думала.

 

4

Алинка вышла из «икаруса» и, поправляя сумочку на бедре, легким шагом пошла к дому Эрики. Она улыбнулась про себя, вспомнив все предыдущие приезды. Сколько раз уже она просиживала в баре напротив Витькиного дома? Сколько раз с замиранием сердца и щемящей тоской в груди следила за ним. Сколько чашечек кофе выпила под пристальным наблюдением бармена, и только сегодня Витька вошел в бар и подсел к ней. Впервые она поговорила с ним. Впервые так близко услышала его голос. Его слова, обращенные только к ней. Его улыбка, тонкий аромат туалетной воды или одеколона. Белоснежные зубы, и сигаретка «Мальборо» в подрагивающих пальцах. Наверное, он тоже волновался, с удовольствием подумала Алинка. А как он интересовался ее именем, словно ждал, что услышит что-то знакомое. Может, он узнал ее? Да нет, вряд ли! Если бы узнал, непременно сказал бы об этом, он ведь не робкого десятка. Многие женщины сходили от него с ума. Вились вокруг него стайками и ждали своего момента, ждали, чтобы он прикоснулся, поцеловал, сказал что-нибудь нежное в розовое от волнения ушко.

У Алинки заныло в животе. Больше всего на свете ей хотелось сейчас того же самого. Больше всего на свете! Она ничуть не иная, чем любая из этих женщин. Только те более счастливы, чем она. Ни одна из них не любит Витьку до такого бессмысленного отчаяния, до дрожи в коленках и мучительной вибрации в душе. Ну почему она не сказала ему о своих чувствах? Почему не бросилась ему на шею, не заплакала, не застонала, не призналась в том, что больше так жить она не в состоянии? А он… Зачем он смотрел на нее с такой иронией в глазах и с таким безжалостным любопытством? Он смял ее, подавил. Он переломал все ее чувства и, быть может, судьбу. Ведь, если бы не Витька, наверняка она вышла бы замуж за Джонни. Он в каждый ее приезд повторял свое предложение. И только на этот раз, с некоторым волнением и даже непонятно откуда взявшейся досадной ревностью, она вдруг узнала, что Джон женится. Смотреть на невесту ей не хотелось. Почему не хотелось, Алинка не могла объяснить ни себе, ни кому другому.

— Скажи, ты совсем равнодушна ко мне? — спросил ее Джон, и Алинка ответила:

— Да.

— Но почему тогда ты так волнуешься? Почему ты не хочешь видеть Зиту? Ты ревнуешь? — снова спросил он, и Алинка, немного подумав, так же ответила:

— Да.

— Скажи. Ты только скажи, что я могу надеяться на твою руку и сердце. И тогда я отменю свадьбу, — проронил Джон и посмотрел с последней робкой надеждой в глаза Алинки.

Ах, как ей хотелось сказать «да»! Как ей хотелось сказать это заветное слово при одном условии, что вместо Джонни перед ней стоял бы Витька. И она сказала «нет». — Она твердо сказала «нет» и заплакала, как маленькая девчонка. Джонни обнял ее, он утешал и целовал ее волосы, руки, щеки. Он смотрел на нее, ожидая, что, может быть, Алинка еще переменит решение, но ничего больше не спрашивал у нее. И Алинка успокоилась, раскрыла губы для глубокого и сладкого поцелуя. Она обняла Джонни и прижалась к нему всем своим вытянувшимся грациозным и хрупким телом. Волосы ее рассыпались по плечам, и прошла, кажется, целая вечность, прежде чем они отшатнулись друг от друга. Алинка взяла со столика на веранде томик Паскаля и выбежала на улицу.

И вот теперь она страдает от мучительных сомнений. Правильно ли она сделала, что отвергла Джонни. Пусть она любит Витьку, но ведь Витька-то не любит ее. Вероятней всего, он даже и не помнит о ней. Столько женщин прошло перед его глазами. Столько гибких тел ласкали его руки…

Алинка с болью закрыла глаза. Когда же она обретет свое счастье, свой душевный покой, когда же кончатся эти муки?! Она ждет этого с невероятным долготерпением, но почему-то ей кажется, что эти надежды и ожидания совершенно бессмысленны и безнадежны.

Алинка увидела себя в зеркальном отражении витрины. Тонкая маечка облепила грудь, выигрышно подчеркнув ее плотные очертания. Загорелые плечи приняли тот привлекательный золотистый оттенок, которым могут похвастать только люди со светлой кожей. Роскошные волосы водопадом стекали по спине. Краем глаза Алинка заметила восхищенный взгляд молодого человека, оказавшегося у нее за спиной. Она, не мешкая, отвернулась от витрины и, поразмыслив немного, вошла в пассаж. С двух сторон размещались мелкие торговые лавки. Чуть впереди источала шашлычный аромат закусочная, дальше — ателье по пошиву платья, а между ателье и обувной мастерской ютилась неприметная фотолаборатория. Алинка вдруг вспомнила, в этой частной фотолаборатории она снималась полгода назад. Потом она забыла об этом, иногда вспоминала, но все как-то не вовремя. То в Англии, то в Москве, то в баре напротив дома своего любимого. Теперь она решила не ждать другого случая, а немедленно отправиться туда и, если повезет, выкупить свои фотографии. Возможно, их уже давным-давно выбросили за невостребованностью.

Звякнул дверной колокольчик. Алинка подняла голову и снова поразилась красоте лепных потолков. Ничего в этой лаборатории не было примечательного, кроме лепных потолков, выбеленных до прозрачной синевы. И тогда она смотрела на них, совершенно забыв о цели своего прихода. Собственно, цели-то и не было. Было желание прогуляться по городу, пройтись по магазинам, лавкам, галантереям. Алинка сначала побывала в парикмахерской, где ей сделали потрясающую укладку. Так, на всякий случай. А вдруг ей придется встретиться с Витькой на улице. Вот ведь ее подруга встретила свою судьбу в магазине. Алинка решила всегда, даже выходя из дому на минутку, быть во всеоружии. Она делала легкий, почти незаметный макияж: немного теней на веки, чуточку светлых румян и самую малость помады или блеска для губ. Вот и вся ее косметика. Но даже эти скромные штрихи выразительно подчеркивали цвет ее свежей персиковой кожи, покрытой тонким мягким пушком. Губы становились блестящими и чувственно выпуклыми. Алинке нравилось это, она уже привыкла к зачарованным взглядам, особенно французов или итальянцев. Еще венгров, тоже горячий народ, страстный, темпераментный. Кому же из женщин не нравится, когда на них смотрят мужчины? А когда так — останавливаясь и выворачивая шею чуть не на сто градусов, рискуя свинтить голову с плеч и потерять ее? Алинке тоже нравилось. Сначала ее это смущало, а потом ничего, привыкла. Была надежда, что раз уж она не самая завалящая, то, может быть, и Витька ее заметит.

Сначала она сделала укладку и маникюр, потом решила прогуляться по скверу и посидеть в каком-нибудь бистро, потом… Что будет потом, она не успела додумать, потому что, едва лишь Алинка вышла на улицу и прошла несколько десятков метров, как небо неожиданно заволокло тучами, грянул гром и первые крупные, как сливы, капли грозы, просвистев мимо ее носа, шлепнулись на асфальт. «Ого!» — подумала Алинка и торопливо побежала по улице, прижимаясь к домам. Ливень хлынул потоком, сбил прическу и смыл макияж. Одежда намокла до последней ниточки, и ей ничего не оставалось, как зайти в эту дверь.

Тогда тоже звенькнул колокольчик. Внутри никого не было. Стоял низкий кожаный «уголок» рядом с журнальным столиком. По стене тянулось длинное зеркало, и с двух сторон зеркала мягко светились бра. Бра были похожи на маленькие аквариумы. Внутри их, подогретые светом, в какой-то жидкости плавали разноцветные пластиковые рыбки.

Рыбки были как живые. Они покачивали плавничками и хвостиками, притыкались носиками к зеленоватому стеклу и то поднимались кверху, то опускались вниз. Алинка вначале так и подумала, что это аквариумы с подсветкой, но когда пригляделась к искусственным водорослям, они оказались чуть грубее и жестче, чем следовало бы, то вдруг обратила внимание на вязкую консистенцию жидкости.

Взяв в руки альбом с журнального столика, она опустилась на теплую кожу «уголка» и стала неторопливо перелистывать хрустящие глянцевые странички. Прежде чем войти, Алинка даже не поинтересовалась, что это за заведение, и сейчас, рассматривая черно-белые работы фотохудожника, она подумала, что в каждой случайности есть указующий перст судьбы.

Оказывается, ей совершенно необходимо сфотографироваться. Потому что в их доме так много фотографий, где она маленькая, чумазая и босая с вишенкой в красном от сока ягод рту, в песочнице с большим железным самосвалом, голенькая на речке. Отец заснял ее как раз в тот момент, когда неожиданный всплеск течения подхватил ее за ноги и перевернул в воздухе. Еще есть фотографии из фотоателье. В черном сарафанчике и белой кружевной кофточке. И сарафанчик, и кофточка еще с вечера были наглажены и целую ночь провисели на стульчике рядом с ее кроваткой, не давая спать и тревожа своими почти живыми очертаниями. Она, прилизанная на пробор, с большими белыми бантами и огромными в пол-лица покорными и тихими глазами, преисполненными какой-то недетской печали.

А еще есть много школьных. Одна из них самая любимая. Не потому, что там она выглядит как-то по-особому. Как раз на этой фотографии, сделанной Антоном, у нее полузакрыты глаза и опущены уголки губ. Рот чуть-чуть скошен, словно она сдувает с подбородка несуществующего комара. Мама разглядывала этот снимок и смеялась: «Выбрось его, твои кавалеры посмотрят и скажут, фу, какая дурнушка».

«Кавалеры пусть смотрят на меня, — тоже смеясь, отвечала Алинка. — Зачем им фотография, когда я буду рядом?»

И мама понимала, что дело тут совсем в другом. На заднем плане, под плакатом: «Добро пожаловать, дорогие ученики», с букетом пионов в руках, рядом с учителем по физике Пингвином, которого прозвали так за нерасторопную переваливающуюся походку и добрый нрав, стоял Витька.

Когда Антон принес ей фотографии, она, словно громом пораженная, уставилась на Витьку. За ее спиной он приподнял правую руку, наверное, указывая на что-то Пингвину, и взгляд его был обращен туда же. Алинка оказалась где-то посередине, и, если не всматриваться долго, а бросить на снимок скользящий взгляд, то казалось, что Витька обнимает ее за плечи и целует в левую щеку.

Несколько часов она провалялась на диване с этим снимком. Взгляд ее был рассеян и устремлен на них двоих. Ни Пингвина, ни Заиловой, которая как-то нелепо оказалась в кадре обрезанной, ни плаката, ни школы. Вообще никого и ничего. Один только Витька, целующий ее перекошенную физиономию и привычным небрежным жестом обнимающий за плечи.

Вот и все снимки. И ни одного, где она была бы в нынешнем возрасте. Алинка вдруг поняла, что ей надо срочно сфотографироваться, пока она здесь. Но никто не входил и не выходил. За окном грохотал гром и плескались нескончаемые потоки воды. Уже весь альбом был просмотрен дважды. Спереди назад, сзаду наперед. Снимки были разные. Ребенок на верблюде, девушка в пеньюаре, юноша под душем со стекающей по спине пеной. Были и просто пейзажи. Луг, например, коса, поблескивающая узким и изящным лезвием, острым, как вороненый клинок. Коса лежит рядом с ладно поставленным стожком. Кажется, пахнет шиповником и полынью.

А вот на краю луга и сам куст шиповника, пронизанный осторожными лучами заходящего солнца. Сенокос.

Снимки были разными, но неизменным в них оставался дух. Добрый светлый талант фотохудожника. Даже там, где оказывалась запечатленной горькая правда жизни, все равно присутствовал добрый дух, как будто невидимый ангел парил перед объективом. Глаза голодного оборвыша светились надеждой. Взгляд его был живым и устремленным в перспективу каким-то особым движением вдоль долгой, упирающейся в небосклон дороги.

Алинка вздрогнула от неожиданности. Кто-то прикоснулся к краю ее платья, и она испуганно уставилась глазами на невесть как оказавшегося на коврике у ее ног мужчину.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — ответила Алинка.

— Ну как? — спросил он.

— Потрясающе, — ответила Алинка.

— Простите, — сказал он.

— За что?

— Я вас потревожил, — ответил он и поднялся с коврика.

— Нет, что вы, — замялась Алинка и положила альбом на отполированный столик. Фотограф пошел куда-то за портьеры, и Алинка проводила его взглядом. Гармоничные, плавные, легкие движения были подобны его снимкам. Такие же пронизанные светом и плотными флюидами источающие добро.

Его долго не было, и Алинка уже стала сомневаться, а не привиделся ли ей сон. Может, она ненароком уснула? Алинка потерла ладошкой ухо, ущипнула его за мочку, мочка была холодной и нечувствительной, но все равно Алинка поняла, что это не сон. И тогда она впервые подняла голову.

Белая роскошная лепнина. Глубокий голубоватый оттенок белил. Мерцающие тени рыбок и водорослей. Алинка смотрела внимательно, ощупывая взглядом каждый бугорок, каждую выемку в необычном узоре по периметру и в центре потолка.

Он вернулся. В руках его были еще влажные фотографии. Он прошел мимо нее так, словно ее и не было, от этого стало как-то легко, словно она здесь всегда, словно она часть этого интерьера, тень плывущей по потолку тени, отсвет от светлого полога портьер.

Он открыл какую-то дверь в стене, которую Алинка раньше почему-то не замечала, и ненадолго нырнул туда. Только ненадолго, но как он переменился, выйдя из-за двери. Как фокусник. Вместо тонких летних брюк и трикотажной расстегнутой в вороте рубашки на нем был небрежно запахнутый халат. На ногах легкие сандалеты вместо туфель, и в руках махровое полотенце.

Алинка сидела, как в кино, и чувствовала себя совершенно непричастной к чужой личной жизни. Она даже подумала, что сейчас увидит, как он войдет в ванную. Кадр переместится за мутную перегородку и крупным планом покажут его тело, конечно же, лишь верхнюю часть. Струю воды, бьющую в светлую макушку, пену по спине, как на снимке, который Алинка только что видела в альбоме.

Но нет, он подошел к ней и протянул ей зачем-то полотенце.

— Это мне? — спросила Алинка и инстинктивно поднялась с места, готовая вот-вот ринуться вон.

Он улыбнулся и тихо сказал:

— У тебя совершенно мокрые волосы, вытри.

Алинка посмотрела в зеркало и увидела там растрепанного мокрого, как цыпленок, вынутый из воды, веснушчатого и отчего-то солнечно-рыжего ребенка. Если бы у нее не были такие длинные волосы, то она была бы похожа на мальчишку.

Алинка мягкими круговыми движениями промакнула волосы, все еще хранившие влагу дождя, хотя одежда почти успела подсохнуть, и снова посмотрелась в зеркало. Лицо ее стало грустным, она с сожалением подумала о недавней укладке. Порывшись в сумочке, Алинка вдруг вспомнила, что забыла расческу у Эрики дома.

И тогда он появился перед ней с фотоаппаратом. Живой, улыбчивый, серьезный и очень внимательный. Он поправлял небрежной рукой ее свисающие пряди, откидывал челку, снимал с плеча бретельки, уверенно оголяя нежную кожу.

Потом он увел ее за портьеры, стремительными пальцами взбил волосы и усадил в глубокое плюшевое кресло. Потом он поставил ее на подиум и бросил к ее ногам искусственные цветы. Потом велел снять одежду, и Алинка, совершенно не стесняясь его, сделала это. Она почему-то была уверена, что ничего плохого с ней в этом доме не может произойти. Он наподобие туники обернул вокруг нее ярко-пурпурную простынку и включил мощный софит.

— Вы увидите себя такой, какая вы есть, — говорил он. — Вы еще не видели себя такой, какая вы есть. Легкая, как былинка. Беззаботная, как парус под бризом, переменчивая, как яблоневый сон.

Он снял с нее тунику из пурпурной простыни и накинул густую вуаль. Он усадил ее на цветы и осторожной рукой вытянул в струнку стопы ног. Он откинул ее голову и прогнул назад плечи и руки. Она вдруг стала натянутой струной. Поющей и трепещущей.

Шершавая ткань вуали приятно щекотала грудь, и Алинка с замиранием сердца ощутила, как набухли и налились кровью ее темные тугие соски.

— И вы ни за что не увидите себя такой, какая вы есть. Вы не увидите себя такой, какой знаете себя по зеркальным отражениям. Зеркала врут. Не верьте зеркалам. Верьте мужчинам, которые любят вас… — Он щелкнул затвором фотоаппарата и глубоким профессиональным взглядом посмотрел на нее. — А еще — мне. Верьте мне, — говорил он, и Алинка безоговорочно верила ему.

Он выключил софит, положил на цветы к ее ногам одежду и вышел. Было так здорово, что Алинка медленно и нехотя стала одеваться.

Когда последняя пуговка на платье оказалась застегнутой, Алинка вышла из-за портьер в пустую приемную. Там никого не было, как в тот момент, когда она вошла сюда, спасаясь от дождя. На столике, рядом с альбомом, лежала расческа.

Алинка подошла к зеркалу и, думая о том, что произошло, стала расчесываться. Волосы были спутаны и непролазны, как тропические джунгли. «Неужели что-нибудь получится? — с сомнением подумала она. — Надо же, какая я безобразная!»

В зеркале было только лицо с растрепанными и непослушными после лака, геля и ливня волосами. Испуганные глаза смотрели на нее полувопросительно, полуутвердительно. Она уже стала сомневаться в том, что хоть что-нибудь путное получится из этой промокшей юной бабки-ёжки.

Затем она вышла из лаборатории, так и не спросив, когда же будут готовы ее фотографии. «Ну ничего, — подумала Алинка, — через месяц я выберу уик-энд и приеду сюда специально для того, чтобы посмеяться над этим безобразием, которое, конечно же, появится в результате сегодняшних съемок».

Через месяц у нее не было времени, они ездили на уик-энд в Париж. Она стояла на том самом месте, как ей думалось, на котором стояли когда-то ее Витька с Олечкой. Она стояла и была погружена в воспоминания о нем. Сердце рвалось наружу с тоскою, уже ставшей хронической. Даже в глазах ее поселилась эта глубокая тоска и никогда не покидала своего уютного пристанища.

Еще через месяц, на уик-энд, намеченный ею для посещения фотолаборатории, они с классом были в Италии. Потом их группой возили в Грецию. И так они пропутешествовали почти все время. Перед Алинкой менялись архитектурные стили разных культур и разных эпох, картины великих художников, лица людей и их речи. Площадь де Голля, Эйфелева башня, Марсово поле, Триумфальная арка — это Париж. Он потряс ее своим блеском, своим великолепием и непревзойденным величием его творцов.

Венеция, в которой Алинка вряд ли осталась бы жить, не меньше Парижа восхитила ее дворцами Кад'Оро и Вендрамин Калерджи. И вечный город Рим, в который, как известно, ведут все дороги, с его Колизеем и Пантеоном, с площадью Святого Петра и «Театро дель Опера», затем Афины, в которых все так и дышало величественной историей.

Стоили того эти несчастные случайные снимки, чтобы ради них пропустить поездки по историческим местам? Алинка даже не задавала себе этого вопроса, и постепенно воспоминания о странном посещении маленькой фотолаборатории как-то сами по себе улетучились из головы.

Но вот она снова в пассаже. Звенькнул мелодичный колокольчик, качнулись в полумраке все те же цветные рыбки и жесткие водоросли, бросилась в глаза играющая тенями лепнина, и Алинка молча замерла в пустой приемной.

Как будто и не было времени, в котором столько произошло с ней интересного и разнообразного. Тот же запах заставил заиграть ее ноздри. Запах химии и влажной бумаги, запах дождя и плотной вуали, запах искусственных цветов и тонких светлых волос фотомастера.

Нерешительно Алинка потопталась на месте и уже намеревалась было выйти, как распахнулись портьеры, и в снопе света возник, словно материализовался из ничего, высокий и стремительный фотограф.

— Здравствуйте! Здравствуйте! — Он простер к ней свои изящные руки, будто собирался дотянуться до нее прямо из противоположного конца комнаты, и чуткие его пальцы нервно заиграли в воздухе. — Ну где же вы пропадали? Неужели вам трудно было подождать с полчасика, пока я проявлял пленку?

— Я не знала, — попыталась робко возразить Алинка, но он не стал слушать ее оправданий. Он пролетел мимо нее в свою потайную дверцу, и из-за портьер, в которых он только что стоял, послышалось легкое шуршание. Потом оттуда показалась хорошенькая девичья головка. Головка извинилась и тут же исчезла.

Дверь отворилась. Фотограф вышел с кипой снимков в руках, словно с ворохом разноцветных осенних листьев. Так и казалось, что сейчас он подкинет их кверху, и с потолка посыплются шуршащие, пахнущие плесенью и тревогой, пятипалые распахнутые листы. Но он осторожно положил их на столик и пригласил Алинку подсесть.

— Мы скоро? — послышалось из-за портьер.

— Мы уже, — ответил он. Снова послышался шорох, длящийся несколько минут, и на авансцене вновь появилась обладательница прелестной головки.

— Пакет будет готов через месяц. Если хотите, я отправлю его в агентство, — произнес фотограф, глядя на девушку.

— О да, я буду вам благодарна. Вот деньги за работу, — сказала девушка, и Алинка увидела внушительную пачку банкнот. «Неужели это так много стоит?» — прикинула Алинка, подсчитывая, сколько у нее осталось денег после посещения бара и мелких покупок. — «Вероятно, придется прийти еще раз», — подумала она и бросила взгляд на разложенные перед ней фотографии.

Первое впечатление — потрясение, и все же на дне этого чувства таилось невообразимое восхищение его талантом.

Нет, такой она себя точно никогда не видела. Ни в одном зеркале, ни в одном самом прелестном сне.

Нежное, робкое, растерянное живое видение в тонком кружеве света и тени. Почему-то ей стало жаль это создание, не как голодную кошку на краю мусорного бака, не как беспомощную калеку в переходе метро, не как больного ребенка, а просто в душе возникло огромное щемящее чувство жалости, жалости и любви. Жалости от слова ЖАЛЬ, печаль, нежность, тоска, от которой перехватывало дыхание и ныло сердце. Может, это и была сама любовь, осевшая на дне ее огромных серых глаз.

Но вдруг перед ней застыла в дикой позе такая самоуверенная, опытная и хищная куртизанка.

— Кто это? — ахнула Алинка. Еще дитя, она гордо и грациозно светилась в лучах софита. То, что софита, знала только Алина и сам фотограф. Создавалась полная иллюзия внутреннего тонкого и волнующего свечения.

Плотная вуаль, подобная обволакивающей дымке утреннего тумана, нежным скольжением веяла над телом. Сверкала позолота волос, острые соски пронзали ткань накидки, крупные розы казались покрытыми капельками росы и были потрясающи в своем естественном великолепии.

И ни единого украшения, ни единого лишнего штриха, бессмысленной, не несущей нагрузки детали.

— Ну, конечно же, это вы! Вы — моя находка! Вы мое самое большое приобретение! — Глаза фотографа светились диким, нездоровым блеском, и Алинка даже немного испугалась. Не за себя, за него. Ей казалось, что так блестели глаза у золотоискателей во времена золотой лихорадки. Так сходили с ума герои Джека Лондона, так шли на плаху фанатики за какую-нибудь идею.

— Вы — моя песня, понимаете? Мы с вами сделаем миллионное состояние. Я давно искал такой тип. Как вас зовут? — спросил фотограф и порывисто вскочил с диванчика.

— Алина.

Он остановился и стал буквально пожирать ее глазами. Он проникал вовнутрь ее души, снимал с нее одежду, обнажал и стыдливо прикрывал груди, плечи, живот. Собирал в пучок и распускал по ветру волосы, подкрашивал глаза и обводил темным контуром губы. Он лепил ее, как модель, ваял, как скульптуру, играл, как увертюру — и сходил с ума.

При этом он совершенно был уверен, что Алинка, ни секунды не колеблясь, согласится стать его песней.

— Нет, — вдруг произнесла Алинка, и глаза художника тупо застыли на ее лице. Он перестал метаться и замер. Словно его пронзили в самое сердце острым ятаганом.

Потом он ожил, вынул из кармана носовой платок и нежно протер им снимок, дрожащий в его руках. И лишь затем — свой лоб. Лицо его при этом не переменило выражения. Как будто руки жили своей, отдельной от всего остального тела жизнью.

— Нет, я не могу стать фотомоделью, — дружелюбно, стараясь не взорвать скопившегося в душе художника волнения и не превратить его в огнедышащий вулкан, сказала она.

— Почему? — спросил он. При этом он стал тихим и даже робким, словно в чем-то провинился перед Алинкой и теперь не знает, как искупить свою вину. — Почему? Вы будете звездой, вас будут показывать по телевизору, приглашать в кино, портреты ваши разлетятся по всему миру, и миллионы мужчин будут сходить с ума по вашим глазам… Я же не предлагаю вам фото «ню», я предлагаю вам высокохудожественные работы. Как писал Микеланджело, как… — он запнулся и доверительно посмотрел ей в глаза. — Понимаете, это моя самая давняя, самая сокровенная мечта. Вот у вас есть сокровенная мечта?

Алинка смежила веки и увидела Витьку.

— Если бы кто-то пришел и похитил вашу мечту, как бы вы чувствовали себя?

Витька в Алинкиных грезах стал растворяться, и там, где только что были его черты, оказался пустой черный провал. Она вспомнила картины Модильяни. Лица с пустыми провалами вместо глаз. Жизнь с пустым провалом вместо Витьки. Судьба с зияющей пропастью бессилия вместо мечты.

Алинка открыла глаза.

— Что я должна делать?

— Вы? — фотограф оживился. — Ничего! Делать буду я, а вы будете естественной и живой. Такой, какая вы есть. И ничего больше! Вы будете оставаться собой.

— Собой? Но я не смогу уделять вам много времени, я должна учиться, понимаете? Отец мечтает видеть меня хорошим юристом. У него своя фирма, и кроме меня, у него нет никого, кто мог бы ему помогать. Он не захочет, чтобы я стала фотомоделью.

Фотограф стал нервно ходить по комнате, словно вымеряя шагами ее узкое пространство. Для Алинки это было мучительно, она ждала, что фотограф придумает что-нибудь, но тот безостановочно ходил и ходил. Синяя водолазка, туфли, джинсы и черный, под цвет джинсов, платок как-то интересно повязанный вокруг шеи. Алинке вдруг почему-то показалось, что ему должно быть жарко, но он повернул к ней свое лицо, и оно было покрыто мелкими пупырышками озноба.

— Ну придумайте что-нибудь, — взмолился он, — придумайте! Может, вам не нужна карьера юриста? — Он вдруг опустился на пол и сел у ее ног. Алинка проделала то же самое. Они сидели так и молча смотрели друг на друга. Наконец Алинка тихо сказала:

— Попробуем… У нас есть целых два месяца летних каникул. Я в вашем распоряжении.

Что это было! Восторг, выражение радости и счастья, шквал эмоций и мгновенное преображение: лицо серьезное, как у спортсмена в последние секунды перед стартом.

— Попробуем, — согласился он. — Завтра в девять утра к визажисту, потом… Ну, в общем, идите, отдыхайте, завтра я все вам и объясню.

Алинка взяла фотографии и пошла к двери. Она повернулась лицом к фотографу, хотела спросить, сколько должна за снимки, но тот уже сидел отрешенный от мира внешних реалий и погруженный в мир всепоглощающей внутренней работы.

Звенькнул колокольчик. Алинка вышла из полумрака лаборатории и очутилась во мраке вечернего Пешта.

 

5

Утро начиналось как обычно: легкий импульс, толчок изнутри, и Николай Иванович открыл глаза. Можно даже и не глядеть на часы. Он точно знал, что сейчас половина седьмого. Привычка, выработанная годами, крайне редко подводила его.

«Как Штирлиц», — подумал он, распахивая шторы и открывая настежь окно. Воздух был по-утреннему свеж и прохладен. Едва уловимое дуновение ветра коснулось тела, обволакивая подобно воде, слегка покалывая еще сонные мышцы.

В ванной комнате, перед зеркалом, намыливая помазком щеки и подбородок, Николай Иванович еще раз мысленно прокрутил вчерашний вечер: щеточка усов и лысый череп фон Зиндера, его осовелые глаза и пьяная отключка под занавес…

Но фон Зиндер легко и без напряжения выцветал в памяти, отторгался ею, почти не задерживаясь. А вот Кристина…

Николай Иванович пытался снова и снова вспомнить все подробности того момента, когда он увидел ее впервые. Высокая блондинка с чуть остреньким носиком и мягкими чертами лица, в которых скользила скорее некоторая скованность, чем холодность. Но вчера его взгляд был прикован даже не к теплым зеленовато-голубым глазам этой женщины, по-особенному красивой и аристократичной. Нет, его поразило другое — родинки на правой щеке. Шесть крохотных родинок, подобно звездам Большой Медведицы, сбегали от виска к подбородку, делая лицо этой чужой, незнакомой женщины таким родным и близким. У Марии — матери Алинки, да и у самой Алинки, были точно такие же, только немного иначе расположенные звездочки на щеке. Словно кто-то отметил этих женщин, чтобы он безошибочно, с первого взгляда, мог определить, это — его.

Николай Иванович вспоминал лицо жены. Оно всплывало оттуда, из небытия, из глубин памяти и тихо улыбалось ему спокойной молчаливой улыбкой. Но тут же лицо Кристины как бы накладывалось на ее черты, и жена удалялась, затуманивалась, вместо Марии Николаю Ивановичу улыбалась уже другая женщина — одновременно и совершенно неизвестная, и такая близкая.

Потом неожиданно эта женщина начинала смотреть ему в глаза с укоризной. Николаю Ивановичу становилось отчего-то неловко, и вдруг он понимал, что лицо Кристины постепенно превращается в лицо дочери.

Николай Иванович встряхнул головой. «Просто глюки какие-то», — подумал он, открыл глаза и вздрогнул. Прямо на него смотрело совершенно другое лицо. И теперь уже не в воображении. Он даже отпрянул, но увидел в зеркале себя.

Вода с добродушным щебетом струилась в кремовый фаянс раковины, стекло перед глазами чуть запотело, а мыльная пена на лице высохла, начиная понемножку стягивать кожу. Точно сгоняя с себя оцепенение, Николай Иванович несколькими быстрыми движениями смыл с подбородка остатки пены и, не вытираясь, сел в кресло у открытого окна. Ему снова захотелось вернуться туда, во вчерашний вечер, который простирался значительно дальше — в счастливые дни молодости, когда рядом с ним были и любимая жена, и дочка, и сам мир казался таким большим и полным покоя.

Николай Иванович поднялся. «Все, хватит, — приказал он себе, — пора работать!» Он умел отдавать приказы не только своим подчиненным. Подчиненным легко приказывать, а ты попробуй прикажи себе, когда такая мечтательность и лень овладевают каждой клеточкой твоего тела.

Николай Иванович пошел в кухню, сунул в печь замороженный завтрак и стал одеваться. Сегодня, видимо, придется обойтись без зарядки. Может, вечером выбраться на пробежку, что-то давно он не бегал.

Пока завтрак стоял в печи, он подошел к телефону и быстро набрал номер.

— Петр Петрович, ну как вы?

— У-у-у, — протянул Петя сонным голосом. Чувствовалось, что язык его прилип к гортани, и в голове — как на пыльном чердаке в жаркий июльский полдень. — Не знаю, что и сказать.

— Говорить нечего, — ответил Николай Иванович, — так мы вчера дела сделали? Ну, да ничего, вчера отдохнули, сегодня придется наверстывать. Ты как там, фон Зиндерам позвонишь?

— Позвоню, только вот приведу себя малость в чувство. Освежусь и сразу позвоню.

— Назначь встречу в офисе. Я уж и не знаю, сможет ли Кароль вести дело.

— А при чем тут Кароль? — поинтересовался Петя и зевнул.

— Как при чем, он же глава фирмы.

— Глава-то, может, и он, только сдается мне, что все дела ведет Кристина… Ну, как она тебе, ничего кошечка, а? Только вот…

В трубке раздался сочный шлепок. Лариса шмякнула мужа по затылку, и тот по-детски, играючись, захныкал:

— Колюха, жена у меня — деспот! Ты не знаешь, почем нынче жены на рынке? Пора менять, ой! — снова раздался шлепок, и Николай Иванович засмеялся.

— Ну ладно, вы там разбирайтесь по-семейному, часа на все тебе хватит?

— Эка загнул! — возмутился Петр. — Я уж лет десять, как все проблемы с женой за пять минут решаю, а ты — часа. Через тридцать минут позвоню. В офисе, говоришь? Во сколько?

— Ты спроси у Зиндеров, как у них со временем, может, они и подскажут. А если что, то подгадай к одиннадцати, ну к двенадцати максимум.

— Ну давай, — согласился Петр Петрович и повесил трубку.

Николай Иванович снова откинулся в кресле. Он не мог отвязаться от Кристины. Сущая нелепость, что эта женщина вдруг стала так много значить для него. Он ведь совершенно не хочет врываться в ее жизнь или быть ей в тягость. Он не хочет зависеть от нее и постоянно думать об этих родинках. Он хочет оставаться свободным и сильным человеком, каким был до сих пор. Сколько дел переделал, сколько гор макулатуры перелопатил, сколько инстанций обошел, прежде чем встал на ноги! Была бы с ним Машенька, как все было бы просто и ясно. Хотя бы знал, ради кого все это. Для кого — и дом, и обстановка, и машина, и труд. Он всегда обходился своими силами и своим умом. И уже теперь, встречая на своем пути достаточно много красивых, самостоятельных и одиноких женщин, он ни разу не задумывался над тем, что одна из них могла бы жить с ним в его доме.

Он представил себе, как приходит домой, а за этим столом сидит она… Кристина… Боже мой, ну почему Кристина? Ну почему?? Николай Иванович потянул носом, в комнате появился какой-то странный запашок. Он моментально вскочил и выбежал в кухню. Так и есть! Он вынул завтрак и выбросил его в ведро. Придется обойтись одним кофе.

Чашечка кофе стала привычным для него в утреннее время, почти ритуальным мероприятием. Кофе и сигаретка. Ну и ладно, позавтракает в «Русском бистро», перед тем как встретиться с Зиндером.

«Интересно, действительно ли фон Зиндер на вторых ролях в этом семейном дуэте? Но Кристина мало похожа на бизнесвумен. Ладно, там будет видно».

Допив кофе, Николай Иванович поднялся и пошел к выходу. Телефонный звонок заставил его вернуться.

— Седых слушает.

— Коль, ты знаешь, Зиндеры сегодня улетели в Кельн. У них там совещание, и будут только завтра вечером. Так что придется встречу отложить. И еще, вчера, пока мы тут гуляли, звонила твоя дочь. Она звонила сначала тебе, никто не поднимал трубку. Потом позвонила нам. Ну ты же знаешь, мы переключились на автоответчик. Лариса только что его прослушала.

— Ну и? — нетерпеливо прервал его объяснения Николай Иванович.

— В общем, она просила не переживать. Ей придется задержаться у Эрики. Кто такая?

— Подруга, — машинально ответил Николай Иванович, и Петр многозначительно кашлянул: ну-ну.

— Будет она к концу лета. А может, и раньше. Короче, она сказала, что позвонит тебе и все объяснит, понял? Ну, в общем, дело молодое, ты не расстраивайся, — зачем-то стал успокаивать Петр, и Николай Иванович вздохнул.

— Чего уж там! — Им почему-то овладело чувство утраты, словно Маша умерла не четыре года назад, а совсем недавно, и в груди его защемило от обиды и боли. Вот и дочка оставила. Вместо того, чтобы лететь домой, словно птица на крыльях, она решила погостить у Эрики. Не иначе, у нее кто-то есть. А Кристина? Как она могла уехать в Кельн и ни о чем не предупредить?

Конечно, с чего бы это Кристина стала предупреждать его? Замужняя, едва знакомая женщина, но что же она так внезапно ворвалась в его душу и не дает ни секунды покоя? Словно они знакомы уже сто лет и принадлежат друг другу.

— Слушай, — вдруг спросил он Петра, — Зиндеры вдвоем уехали?

— Вдвоем, конечно же. Куда он без Кристины? А задела-таки. — Николай Иванович, стараясь подавить в себе боль и обиду, со вздохом проглотил подковырку друга.

День прошел в обычной суете и телефонных переговорах. Где-то к трем часам пополудни Николай Иванович почувствовал легкое посасывание под ложечкой и вспомнил, что до сих пор не ел ничего, кроме той утренней чашечки кофе. А сколько он выкурил, самому господу Богу известно. Он-то уж точно сбился со счету.

Он сидел за столиком и медленно пережевывал салат, дожидаясь заказанного блюда. Он снова и снова прокручивал в голове воспоминания о вчерашнем вечере. Как он хотел хоть краешком глаза еще раз увидеть эту женщину! Всего лишь разочек, на одну секундочку. Чтобы случилось волшебство, и она оказалась с ним за одним столиком. Он налил бы ей вина, заглянул бы в ее глаза. Он поднес бы ей букет цветов. Его совершенно не занимало, где бы он взял в ту самую «секундочку» букет цветов.

Вот оно! Букет цветов! В голове его калейдоскопом закрутились мысли, одна невообразимее другой. Сначала он подумал, что вот сейчас же он встанет и поедет в аэропорт, купит билет и улетит в Кельн. Там отыщет самые роскошные цветы и поднесет их Кристине. Нет, остановил он себя, с этим много проблем. И билет просто так не купишь, и цветы ни с того ни с сего перед законным супругом не поднесешь. Да и где ее искать?

Над головой каркнула ворона. Николай Иванович посмотрел на нее сквозь окно, и его осенило. Зачем ехать самому? Он может послать этот букет. Значит, так: первое, позвонить им на фирму и узнать, где именно они пребывают, в гостинице ли, дома ли, у друзей ли? Второе — выехать в аэропорт и передать цветы с кем-нибудь, летящим в Кельн. Главное — найти того, кто согласился бы передать цветы по адресу.

Николай Иванович выбежал на улицу. До парковки автомобиля пару минут. Но прежде нужно позвонить. Ах, черт! Их визитка осталась в офисе. Он опрометью бросился в офис. Чуть не сбитая с ног секретарша посмотрела на него с недоумением.

— Простите, Раиса Федоровна, — сказал он и чмокнул женщину прямо в напудренный носик. Ее седые редкие волосики, аккуратно причесанные и уложенные на затылке в маленький пучок, были похожи на оперение юного сорочонка, а глазки — на темные и быстрые глазки куницы. Но несмотря на свою непривлекательную внешность и довольно солидный возраст, Раиса Федоровна была отличной профессионалкой своего дела. Она очень быстро стенографировала, отлично реагировала на все его указания и грамотно делала для него отчеты. Николай Иванович и не хотел для себя другой помощницы, эта была в самый раз. Еще он подумывал о дочери. Он ждал, что, когда Алинка закончит свое образование, Раиса Федоровна, как никто другой, быстро и по-деловому сможет ввести ее в курс дел их фирмы, и тогда…

— Я мигом, — сказал он, уже убегая, и за спиной услышал голос секретарши:

— Николай Иванович! Николай Иванович!! Пока вы обедали, вам звонили!

— Потом! — крикнул он и вылетел из офиса.

Он ехал так быстро, как только позволяла запруженная Москва. Но тем не менее в пять он уже был в аэропорту. Осмотревшись, он быстренько подошел к справочной.

— Будьте любезны, на Кельн.

— Сегодня? — Девушка подняла на него большие волоокие глаза, подернутые легкой дымкой.

— Да, — ответил он, нетерпеливо барабаня пальцами по стеклу. Девушка поморщилась, он перестал отбивать ритм своего растревоженного сердца.

— Сегодня вы уже опоздали, — сказала она, разглядывая себя в маленькое круглое зеркальце пудреницы.

— Как так? Мне очень надо, — зачем-то стал объяснять ей Николай Иванович, но остановился. Он понял, что бесполезно заниматься пустой болтовней, но ведь не бывает же безвыходных ситуаций. Он сел в кресло и стал думать. Впрочем, безуспешно, ни одна более-менее достойная мысль не приходила ему в голову.

Купив сандвич, Николай Иванович медленно поплелся к выходу. В половине восьмого машина притормозила у входа в здание, в котором располагался его офис.

Николай Иванович поднялся на свой этаж, вошел в опустевший кабинет, сел за стол, вынул ящик стола и зачем-то стал перебирать в нем бумаги.

В принципе ничего же не случилось. Земной шар не сошел с орбиты, не поменял полярность, не взвился смерч, не взорвался вулкан, не разразилась катастрофа, даже никто из его родных и близких не заболел. Ничего не случилось, но на сердце было тоскливо и муторно.

Он с горечью задвинул ящик на место и стал скользить ничего не видящим взглядом по поверхности стола.

Стопка аккуратно скрепленных бумаг. Отчет о звонках, счета, подлежащие оплате, документы, подготовленные к подписи. Николай Иванович потянулся к бумагам, чтобы просмотреть их, все равно день полетел в тартарары. Ничего толком не сделано. Один интересный проект, за который он столько боролся с конкурирующей фирмой и уже уцепился за хвост, выскользнул из его рук.

Звонок телефона заставил его забыть на мгновение о сегодняшних неурядицах.

— Ты пашешь, как одержимый! — рассмеялся в трубку Петр. — Я пытаюсь тебя поймать в течение всего дня, а ты как в воду канул. Я уже и Раисе твоей звонил. Она мне сказала, что ты с ума сошел. Бегаешь, глаза полоумные, всех расталкиваешь, ничего перед собой не видишь и не слышишь.

— Случилось чего? — устало спросил Николай Иванович.

— Пока нет, — ответил Петр. — У тебя как со свободным временем?

— Не знаю… Никак, наверное, я ужас до чего устал! Ты не представляешь, как я устал, словно гору на себе таскал весь день, и сейчас спину ломит, в голове стучит, а в глазах, словно песку насыпали.

— Жаль, — произнес Петр, но Николай Иванович не услышал в его голосе ноток сожаления. Что-то задумал этот старый кот.

— Ну ладно, раз ты не сможешь, придется позвать кого-нибудь другого, — сказал тот с легкой иронией в голосе. — Ты ведь у нас трудоголик, а трудоголикам отдыхать не положено, тем более в обществе прелестных немочек, у которых мужья в отъезде.

— Чего?! — Николай Иванович даже привстал на месте. — Что ты там плетешь, сам-то соображаешь?

— Да нет, ничего, это может подождать и до завтра, — Петр явно издевался над ним.

— В общем, так, или ты мне сейчас же все толком объяснишь, или я приеду и сверну тебе твою лысую головенку. Похоже, она тебе уже стала надоедать.

— Ну уж, ну уж. Какой резвый! Не тебе ли песку в глаза насыпали и гору на плечи взвалили?

После небольшой паузы Петр не выдержал и рассмеялся.

— Ну, в общем, так, Мыкола, я тебе тута сурпрызчик припас. Сейчас у нас сколько?

Николай Иванович взглянул на часы.

— Восемь.

— Так вот, милый мой, лети стремглав домой, иначе ты можешь опоздать, ясно?

— Куда? — не понял Николай Иванович. Он вообще отказывался хоть что-нибудь понимать. Видимо, у него что-то с головой или у Пети с чувством юмора.

— Как куда, — возмутился Петр, — домой, я же сказал уже.

— У тебя что, плохой день был, а? — Николай Иванович сделал последнюю попытку отрезвить друга и вернуть его в реальность, но сам уже поднимался с кресла и одной рукой натягивал на себя светлый летний пиджак, который до этого повесил на спинку. Он сделал усилие над собой, чтобы не заорать от осенившей его догадки.

 

6

Большая прихожая, покрытая роскошным персидским ковром, поглощала звуки. Кристина вошла в полумрак и, вдохнув ароматный воздух, выдохнула:

— Какая прелесть!

— Да, — согласился Петр Петрович. — Николай знает толк во всем. Он сам занимался дизайнерским проектом своей квартиры. Хотел, наверное, удивить дочь.

— А где его дочь? — Кристина вопросительно вскинула брови, и Петр Петрович, снимая пиджак и пристраивая его на мягкий, обитый светлой кожей пуф, шумно вздохнул, воздух со свистом вырвался из его легких.

— Дочь? — переспросил он. Всего-то три этажа, но что-то тяжеловат он стал для подъемов без лифта. — Она сейчас в Венгрии, у подруги. Отдыхает. А вообще-то она учится в Англии. Закончила школу для состоятельных леди, сдала экзамены в университет… Или как там называется? В общем, она умненькая, сообразительная и прелесть какая красивая девочка.

Сопровождаемая Петром, Кристина вошла в гостиную. Портрет Алины посмотрел на нее строго и внимательно. Кристину даже немного передернуло. Она приблизилась к фотографии, а Петр откинулся в кресле и включил кондиционер.

В комнате стало прохладно и свежо, хотя на улице стояла жара. Кристина аккуратно сняла с плеча сумочку и положила ее на столик. Несколько смущенная, она посмотрела на Петра, не зная, что ей делать дальше. Постепенно ее решимость улетучивалась. Ей хотелось втянуть Николая в свою авантюру для того, чтобы проучить не в меру разгулявшегося и завравшегося мужа, но, чем дальше, тем отчетливей она понимала, что не имеет на это никакого права. Не стоит ее Кароль того, чтобы жертвовать ради него дружбой с этим мужчиной. Николай Иванович нравился ей. Еще вчера она поняла, что он, словно магнит, притягивает ее к себе. Теплые, добрые глаза, лучащиеся карим светом, сильные руки и крепкая, ладно скроенная фигура. От него исходило тепло и уверенность в завтрашнем дне. Это тот мужчина, за которым, как думала Кристина, было бы спокойно и радостно. Она представила себе, как сидят они вдвоем в этой гостиной. Хотя, почему вдвоем? У нее сын, у него — дочь. Значит, вчетвером. Она очень хотела иметь дочь. Но судьба распорядилась так, что после Артура у нее больше не могло быть детей.

И все же она не находила объяснения тому, что пришла в этот дом. Сердце ее билось учащенно, а дыхание стало взволнованным. Что же делать? Уйти? Но совсем недавно она объясняла Петру, что ей необходимо во что бы то ни стало увидеть сегодня же Николая Ивановича. Что она готова прождать его хоть целую вечность, потому что дело, с которым она пришла, очень спешное и конфиденциальное.

— Может, вы согласитесь его подождать в одиночестве? — вдруг спросил Петр, и Кристина от неожиданности вздрогнула. Она растерялась, но по всему было видно, что это предложение устраивает ее более, чем какое-либо другое.

— Пожалуй, да, — проронила она нерешительно. — Пожалуй, я подожду его, если только это удобно…

— Вот и отлично, — стал подниматься Петр Петрович. — А то, понимаете ли, у меня столько дел. Я бы с удовольствием предложил вам свою компанию, но как раз на сегодня у меня была запланирована очень важная встреча. Так вы не обидитесь, если я вас покину?

— Нет, что вы, — она говорила с небольшим акцентом, который нисколько не портил ее, а скорее даже, наоборот, придавал некоторый шарм и дополнительную привлекательность ее утонченной внешности. — У меня к вам, как бы это получше выразить, — она замялась, на лице ее появилось выражение растерянности, — просьба. Маленькая просьба: не могли бы вы сохранить мое посещение в тайне. Я не собираюсь совершать ничего предосудительного. — Лицо ее залилось румянцем, нервные пальцы беспокойно теребили носовой платочек, а взгляд стал холодным и жестким. Как будто она пыталась оградить себя этим взглядом от пытливого и пристального взгляда Петра. Петр Петрович почувствовал ее смущение и отвел глаза.

— Конечно же, можете на меня положиться. Я знаю, что вам необходимо увидеть господина Седых исключительно из деловых соображений. Я мог бы доставить вас в его офис, — он ощутил внезапное напряжение, исходящее от Кристины, и спокойным тоном продолжил, — но там очень много народу. И к тому же, он порой после посещения объектов приезжает сразу домой. Вам удобнее будет поговорить с ним здесь. Только…

— Да, что такое?

— Я позвоню ему еще раз и предупрежу секретаршу, что дома его ожидает сюрприз.

— Вы думаете, он не будет сердиться?

— Нет, что вы, я думаю, он будет рад! — Глаза Петра просияли, и в них появился озорной мальчишеский блеск.

Целый день Кристина провела в тревожном ожидании. Она обошла все комнаты, рассмотрела все фотографии, которые попадались ей на глаза. Сердце ее то уходило в пятки, то начинало колотиться с неимоверной силой, то обрывалось и падало в пустоту. Она прислушивалась к звукам за входной дверью, потом вынула из сумочки таблетку успокоительного и, запив ее водой из чайника, опустилась в кресло.

Она готова была уже отказаться от своей глупой затеи. Ну что она сейчас скажет ему. Что муж ее обманывает? Что у него есть другая? Что ей плохо, страшно и одиноко? Что, кроме деловых партнеров, ей не с кем общаться? О, Господи, какой же это бред! Он ответит ей, что в случае депрессии следует посещать врача, а не приходить в дом к одиноким порядочным мужчинам. Нельзя в порыве чувств пренебрегать элементарными правилами поведения. Или у нее нет совершенно никакой чести? Кристина встала и решительно пошла к двери. За окном уже наступали сумерки. Скоро будет ночь, а она все сидит в этом доме и ждет хозяина, который, быть может, проводит время в ресторане с какой-нибудь очаровательной красоткой и сейчас приведет ее в дом.

Кристина содрогнулась от мысли, что вот-вот откроется дверь, и на пороге появится Николай Иванович с женщиной. Она представила себе глаза этой женщины. И его глаза! В первую очередь его глаза! Ни один мужчина уже давным-давно не волновал ее так сильно, как этот незнакомый русский.

Надо идти, решила Кристина и взялась за дверную ручку.

Она вышла за порог и захлопнула дверь, как учил ее Петр Петрович. Дверь захлопнулась с легким щелчком. Кристина подергала ручку, чтобы удостовериться, что дверь действительно закрыта, и только тут обнаружила, что оставила там, в квартире, сумочку. А в ней все — и ключи от собственной квартиры, и документы, и деньги. Что же ей делать?

Кристина в бессилии опустила руки. Двери лифта внезапно раскрылись, и прямо перед ней возник Николай Иванович.

— Господин Седых? — спросила она.

— Здравствуйте, — произнес он и замер как вкопанный перед красивой, стройной и почему-то испуганной женщиной.

— Здравствуйте, я попала в глупое положение. — В глазах ее стояли слезы, и Николай Иванович почувствовал, как по телу его растекается волна нежности. Он смотрел на стоящую перед ним женщину в светло-синем костюме и белой блузке, на ее аккуратно уложенные волосы, на красивые глаза в обрамлении густых ресниц и не знал, как поступить дальше.

Телефонный звонок внутри квартиры вывел их из оцепенения. Николай Иванович улыбнулся и подошел к двери. Он открыл замок и широко распахнул перед Кристиной двери.

— Входите, для начала я подниму трубочку, а потом вы мне расскажете о своем дурацком положении. Алло. Да. Да… Я не уверен, что это именно то, что нам нужно, но надеюсь на ваше благоразумие. Все, остальное завтра… Благодарю вас, — он говорил это, а сам смотрел на Кристину. У нее были высокие скулы, и этим, пожалуй, она отличалась от Маши. Но родинки, ах, эти родинки! Они приковывали взгляд, тревожили и не давали сосредоточиться на деле, о котором ему говорил его заместитель. — Давайте завтра, ей-Богу, сейчас у меня совершенно нет сил обсуждать эту проблему.

Он повесил трубку и снова обратился к Кристине:

— Я тоже попал в ужасно глупое положение.

Каждый звук, произносимый им, отдавался в Кристине болью и отчаянием. «Боже мой, — подумала она, — как же мне выбраться из этой ситуации?» Выглядела она совершенно потерянной и очень бледной.

Они стояли друг против друга и смотрели друг другу в глаза. Время шло. Легкий шелест кондиционера мягко звучал в полумраке квартиры. Тишина не давила на их плечи, им было легко вот так, в полумраке, в тишине, слушать дыхание друг друга, и казалось, что это может длиться вечность. Кристина вздохнула и первой решилась нарушить тишину:

— Простите меня, я не знаю, что делаю в вашем доме. На самом деле я шла сюда с определенными намерениями, но… Я не могу их реализовать, потому что… — она хотела сказать, что он ей нравится, а то, с чем она шла сюда, не очень порядочно и не совсем красиво. И вообще недостойно даже мысли об осуществлении. — Вы, возможно, не поймете меня, господин Седых, да и… собственно… я передумала. — Она грациозно протянула ему руку для пожатия. Голос ее был тверд, она наконец-то взяла себя в руки и ей удалось стать внешне совершенно спокойной. Он поцеловал ее руку, нежно задержав губы на теплой бархатистой коже.

— И вы уйдете? — Николай Иванович поднял на нее глаза. — Вы даже не осмотрите мой дом? Не выпьете чашечку кофе? Как жаль…

— Я осмотрела ваш дом за время вашего отсутствия. Я столько всего передумала, пока дожидалась вас, что теперь понимаю — все, с чем я шла к вам, такая безделица. А о деле мы с вами поговорим завтра, — почти сухо произнесла она и, когда Николай Иванович сделал движение к выходу, она повернулась к нему лицом:

— Прошу вас, не стоит беспокоиться, я доберусь сама. Благодарю.

Когда Кристина вышла из здания, вместо теплого июльского вечера на дворе уже стояла ночь. Николай Иванович, потоптавшись в нерешительности, все же ринулся вниз по лестнице и догнал ее. Он остановил такси и, заплатив за нее деньги, попросил доставить «фрау» по адресу, который она сама назовет.

— И смотри, чтобы все было в порядке, — сказал он шоферу. — Позвоните мне, ладно? — попросил он Кристину. — Обязательно позвоните! Первое, что вы сделаете после того, как войдете в квартиру, это хорошенечко запретесь, а потом наберете номер моего телефона. — Он сунул ей в руки визитку, печально улыбнулся и закрыл дверцу. В глазах его затаились глубокая усталость и грусть. Как много он хотел сказать ей! А жаль, что ему так и не довелось купить букет цветов, они сейчас были бы кстати. И еще он подумал о Кароле, как он может отпускать свою жену в такое позднее время? Собственно, они же должны быть в Кельне. Значит, он уехал, она осталась. При других обстоятельствах Николай Иванович не стал бы задумываться над всем этим, но сейчас он чувствовал необъяснимую тревогу за Кристину. Ее смятение, смущенность, растерянность — все это отражалось на лице и не давало ему покоя. Ее что-то волнует. Она не просто так приходила к нему в дом и целый день ждала его возвращения. А он, как сумасшедший, носился по Москве и ни о чем другом, кроме нее, не мог думать. Ошеломленный, неуверенный в себе, он чувствовал на себе ее пронзительный взгляд.

Она позвонила и произнесла всего лишь несколько фраз:

— Я приехала, господин Седых. Благодарю вас за участие. Я понимаю, насколько это… э… нелепо.

— Что вы! Я был рад видеть вас.

— Спасибо, — сказала она усталым голосом. — И все же… Спокойной ночи, Николай.

— Спокойной ночи, — он запнулся и неуверенно добавил: — Кристина.

Он сел в кресло, улыбнулся и стал думать. Сон накатывал медленно. Глаза закрылись свинцовой тяжестью, руки отяжелели и стали вялыми.

— Спокойной ночи, — рассеянно пробормотал сам себе Николай Иванович и, улыбнувшись, провалился в приятную всепоглощающую страну Морфея. Он чувствовал себя обессилевшим, голова немного кружилась, но все же было уютно и хорошо.

Позднее возвращение накануне, суетный день и короткая ночь давали о себе знать. Ночь промелькнула, как один миг. Еще в полудреме, когда пришло время вставать, но организм все еще цеплялся за последние секундочки сна, Николай Иванович услышал пронзительный звонок.

«Надо отключать телефон на ночь», — лениво подумал он и с неохотой потянулся к трубке.

— Алло…

— Николай, — услышал он знакомый голос, и все внутри него перевернулось. — Это Кристина… Я хотела бы… — женский голос пресекся, как бы зависая в воздухе, не в состоянии подобрать нужные слова. — Я хотела бы еще раз извиниться за вчерашнее…

— Доброе утро, Кристина. — Николай Иванович чуть приподнялся в кресле, точно порываясь встать и пойти навстречу женщине, чей голос стал ему за последние несколько дней самым желанным. — Мне кажется, что все ваши извинения излишни. Мне кажется, что ничего страшного в конце концов не произошло. Напротив, я очень рад был видеть вас. Жаль лишь, что я целый день носился как угорелый в поисках…

— В поисках чего?

— В поисках женщины, которая сводит меня с ума.

— Простите, — голос Кристины потускнел. — Я не знала, что… Хотя, почему бы и нет?

Николай Иванович проигнорировал замечание Кристины, но от его слуха не ускользнула интонация ее голоса. Значит, ей небезразлична его личная жизнь.

— Да, и вы знаете, она появилась в моей жизни совершенно недавно. Каких-нибудь несколько дней назад. А вчера мне сказали, что она уехала. Я захотел передать ей цветы, но не знал, как это сделать. Я метался по городу, словно обезумевший, и не знал, что она сидит у меня дома.

— Кто она? — голос Кристины задрожал. — У вас дома не было никого. Можете мне поверить.

— Так-таки никого? — с улыбкой, обрадованный эффектом, который его слова произвели на Кристину, сказал Николай Иванович.

— Никого, — произнесла она тихо. — Кроме… Меня.

— Я вас…

— Нет! Не надо! — строго приказала она. — Вы уж лучше молчите!

— Почему? — Николай Иванович чувствовал в себе такой прилив энергии и желания слышать этот милый голос, что готов был сейчас хоть на уши встать, лишь бы она не повесила трубку. Но что с того, если он даже встанет на уши, все равно Кристина этого не увидит.

— Я вас… — снова начал он и замолчал. Она вдруг рассмеялась, и Николай Иванович представил себе ее живое лицо. Он не видел еще, как смеется Кристина. Он видел ее напуганной, надменной, удивленной, неприступной, вежливо улыбающейся и задумчивой. Но смеющейся — еще никогда. Николай Иванович закрыл глаза и ослабил ремень на брюках. Так и спал в кресле, даже рубашку не снял. — Я хочу вас спросить, где Кароль? Вы вчера провели целый день в одиночестве, неужели он не искал вас?

— Нет, не искал. Он даже не предполагает, что я отсутствовала целый день и вернулась так поздно. Если ему об этом не сообщит консьержка, он никогда не узнает.

— Так он в Кельне?

— Что вы! В каком Кельне? Это я просила прислугу отвечать так всем, кто будет звонить нам.

— Я искал вас вчера, — голос Николая Ивановича изменился. Он стал теплым и нежным. — Я целый день искал вас вчера.

— О да, я понимаю, ведь мы должны были заключить контракт… — Кристина с огорчением вздохнула. Откуда-то из глубины квартиры раздался странный голос:

— Раз-два-три-четыре-пять-вышел-зайчик-погу-лять.

Голос был похож на искаженный детский, как в механической игрушке.

— У вас дети? Откуда вы звоните?

— У нас попугай, — снова рассмеялась Кристина. — Нам его подарил один профессор. И кроме этой фразы, наш Филипп ничего говорить не умеет.

— Я был в аэропорту и хотел отправить… Но вы так и не сказали, где ваш муж?

— Кароль уехал. Он вчера утром собрался и уехал с сыном, а я опять осталась дома. Он мне сказал, что кто-то же должен заниматься делом. Понимаете? Кто-то, кто занимается делом, — это я. А он… Он стал часто пить… Особенно с тех пор, как мы приехали в Россию, и ему давно наплевать на… — Голос Кристины опять прервался, и на этот раз пауза затянулась. Николай Иванович понял, что из ее души чуть не вырвались слова, которые не говорят посторонним людям.

«Да, достал, видимо, муженек сдержанную и практичную немку», — промелькнуло у него в голове. И Николай Иванович как-то сразу понял, что они говорят не о том, совсем не о том… При чем здесь все эти дежурные извинения, что значат никчемные фразы о фон Зиндере? Все это только повод для того, чтобы слышать голоса друг друга, создавая иллюзию, будто они рядом. Кто там придумал телефон? Он слушал Кристину, сияя от счастья, и, прикрыв глаза, представлял себе ее лицо. Она улыбалась сквозь солнечные лучи, и большой букет рассыпающихся бежевых цветов касался ее губ и подбородка. Она улыбалась, улыбались ее глаза и губы, и хотелось прикоснуться к этому лицу своей — такой же светлой — улыбкой, хотелось обнять, закружить невесомое тело, пахнущее розами и солнцем.

Николай Иванович отогнал прочь все, связанное с фон Зиндером. «Зиндер — финдер — дрындулет…» — без какой-либо злой мысли он перекроил про себя фамилию этого тщедушного немца-очкарика.

Он почти не знал его, но в тот вечер у Петра Николай Иванович достаточно хорошо изучил Кароля, сумел более-менее полно уяснить для себя сущность этой «акулы капитализма». Можно было делать кое-какие выводы, хотя они и были явно не в пользу фон Зиндера. Да, действительно муж Кристины не тянул на роль лидера. Заметный холодок и сухость в отношениях между супругами только сильнее подчеркивали отстраненность этих людей друг от друга и вскрывали всю шаткость семейных уз, построенных на крепком фундаменте общего дела.

Покорные взгляды и вежливые улыбки Кристины. Ее тихий голос и мягкость движений. Высокомерие, почти постоянно сквозившее в тоне и поведении фон Зиндера, его повелевающие жесты и многое другое выглядело скорее искусственным: оба явно играли не характерные для их отношений роли. Это можно было бы объяснить воспитанием и еще необходимостью создавать иллюзию, что фон Зиндер и есть руководящее начало, а Кристина — всего лишь приложение к его месту в обществе. В принципе все как и должно быть. Мужчина занимается делом, женщина в меру своих скромных возможностей и способностей помогает ему.

Но так или иначе это всплывет наружу, и все встанет на свои места. Мало ли тому примеров? Не так давно и сам Николай Иванович был в роли руководителя, формально остающегося в тени. А что касается предприятия фон Зиндеров, то выяснить, кто есть кто, не составит труда, особенно если им придется участвовать в совместных проектах и подрядах. Да и какая разница, кто заказывает музыку, если под нее и работать, и отдыхать приятно?

Кристина молчала. Даже ее дыхания не было слышно в трубке. Он произнес ее имя — вначале тихо — так, как повторяют про себя имя человека, который находится сейчас далеко-далеко и даже не подозревает, что кто-то думает о нем в эту минуту. И после некоторого молчания произнес еще раз — уже вполголоса:

— Кристина.

В ответ — тишина. Николаю Ивановичу показалось, что связь прервалась. «Как же так? Ведь я не сказал ей главного», он снова повысил голос:

— Алло, Кристина!

Кристина судорожно вздохнула. В ее голове был хаос, и среди этого хаоса вдруг раздался голос, словно из небытия. Или, наоборот, она — в небытии, а голос — по другую сторону.

— Я слышу вас. Слышу… — Николаю Ивановичу ее голос показался напуганным. — Простите, я задумалась… Мой Бог, да что со мной?! Я, кажется, только и делаю все утро, что извиняюсь. Нелепейшая ситуация, — раздосадованно пробормотала она.

Николай Иванович уже и сам начинал чувствовать себя несколько не в своей тарелке, и все же он произнес:

— Успокойтесь, Кристина, все в порядке.

Сейчас он более всего хотел оказаться рядом с этой растерянной женщиной, чтобы, как дочку, погладить ее по голове, почувствовать ее теплое доверчивое дыхание на своем плече, прошептать ей ласковые слова, которые накопились в его душе и готовы уже сорваться с языка. Но ему непременно нужно видеть ее глаза. «Я ждал тебя целую вечность, — подумал он, — я дождался тебя, но ты принадлежишь другому. Какая несправедливость…» Николай Иванович знал, что чужого он не возьмет.

— Я… Хочу видеть вас, — тихо произнесла Кристина, и на лице Николая Ивановича промелькнула тень удивления и радости, то, что он услышал, не оставляло сомнения во взаимности. И даже легкое дрожание голоса подчеркивало ее расположение к нему и истинность произнесенного, он хотел ей сказать, что эти слова словно сорваны с его языка, но Кристина уже взяла себя в руки. Во всяком случае, ее голос на этот раз зазвучал по-деловому, утрачивая душевное волнение, становясь выцветшим и сухим.

— Кстати, мы вчера так и не сумели поговорить по поводу совместных подрядов.

— Вы только за этим приходили ко мне? — спросил Николай Иванович, волнуясь. Ему стало немного зябко, и он накинул на плечи плед.

— Надеюсь, что и ваша фирма, и наша заинтересованы друг в друге, — словно не расслышала его вопроса Кристина. — А вчерашнее недоразумение, — она на мгновение запнулась, — никак не повлияло на перспективы нашего бизнеса.

— Я буду рад снова видеть вас, — осторожно произнес Николай Иванович, и его ударение на последнем слове можно было истолковать весьма двояко. — Памятуя наш вчерашний опыт, можно было бы встретиться где-нибудь на нейтральной территории. Нет ли у вас, Кристина, в Москве полюбившихся мест? Сейчас так много приличных ресторанов, ресторанчиков, пабов, клубных баров… Предлагайте…

— О… — плавно протянула Кристина.

По телу Николая Ивановича пробежала мелкая дрожь. Неужели откажет?

— Мы можем подождать возвращения Кароля, — предложил он компромиссный вариант только для того, чтоб не спугнуть эту женщину.

— Хорошо… — мягко произнесла она. — Нам ни к чему ждать Короля, его поездка может затянуться. Я буду в семь в «Праге». Надеюсь, что к этому времени вы освободитесь, мне тоже нужно в течение дня кое-что сделать.

— Вот и прекрасно! Тем более, что вечер у меня сегодня совершенно свободен. Я обязательно буду. А что касается вашего мужа, то многие мужчины время от времени позволяют себе расслабиться. Россия — страна стрессов и неожиданностей. Ваш муж, как мне кажется, не исключение. Из благополучной Германии в бурлящую Россию. Это такое потрясение!

— А вы… тоже порою позволяете себе подобные «исключения»? — Голос Кристины стал ироничным. Но, несмотря на это, Николай Иванович почувствовал, насколько она уязвима в этом вопросе, насколько ей больно и неприятно говорить на эту тему.

— Если вы имеете в виду алкоголь, то я скорее исключение из исключения, хотя… Чего доброго вы подумаете, что я пытаюсь похвалить себя. Поэтому должен признаться — у меня масса других недостатков, но не думаю, что вам это покажется интересным… — он явно уводил тему разговора от Кароля. Кристина заинтересованно молчала. Николай Иванович знал, что по правилам хорошего тона первым прервать разговор и попрощаться должен тот, кто его начал. Стало быть, инициатива прекращения беседы должна исходить от Кристины. Но она явно не собиралась класть трубку. Во всяком случае, в данный момент.

— И все-таки, быть может, вы поделитесь информацией о самом большом своем недостатке? — Кристина засмеялась. — Чтобы я уже знала, с кем имею дело. — Она была довольна направлением беседы, которое подсказал Николай Иванович. Об этом можно было судить и по ее смеху, и по ее тону, и по тому, как она игриво и тепло задышала в трубку.

Николай Иванович улыбнулся. Вот такая она ему определенно нравится. Открытая, раскрепощенная, веселая.

— Поделиться, говорите? Самым-самым моим большим недостатком? Ну, тогда я должен признать… — он сделал дурашливую паузу и уже таинственным и протяжным голосом продолжил: — Должен признать, что я имел несчастье на протяжении нескольких лет быть брюзжащим неприступным и бессердечным аскетом.

— Быть? А сейчас?

— А сейчас… — он снова сделал паузу, словно раздумывая, говорить ему об этом или не стоит. — А сейчас, как я понимаю, ситуация резко изменилась, и я блуждаю, словно очарованный странник, и не могу оторваться от телефонной трубки и приступить к ожидающим меня делам. Более того, мне кажется, что все это происходит в моей жизни не случайно и добром наверняка не кончится.

Как будто оттягивая время на обдумывание сказанного, Кристина глубоко вздохнула и медленно выдохнула. Выдох, как целая жизнь. Затем она, не торопясь, спросила:

— И это — тоже несчастье?

— Нет. Это несчастье я смею называть счастьем.

Совершенно случайно он коснулся темы, которой так боялся. Спокойным голосом, слишком спокойным, чтобы в это можно было поверить, Кристина произнесла:

— Ваша ситуация, может быть, мне и незнакома, но она — достаточно банальна. Ваш самый большой недостаток не засчитывается, и можете оставить его на своей совести. К тому же вы должны знать, что замужние женщины, это не крепости, которые следует брать приступом. — Николай Иванович почувствовал, как Кристина улыбается в трубку.

Договорить им не дали. Неожиданно дверь в его квартиру распахнулась, и в дверном проеме показалась жуткая в своем напряжении, шатающаяся, словно на палубе в шторм, с налитыми кровью глазами и торчащими волосами фигура фон Зиндера. Он по-недоброму улыбался. Улыбка его была похожа на звериный оскал, а в руках он держал едва початую бутылку «Московской особой».

— Не желаете присоединиться? — точно обращаясь в пустоту, протянул Кароль и, не дожидаясь ответа, как горнист к трубе, приложился к горлышку, жадными глотками быстро опорожнив прозрачную емкость. Глаза его при этом округлились, и взгляд, не отрываясь, буравчиками впивался в Николая Ивановича.

Было странно, что фон Зиндер вошел в запертую квартиру. Было странным также и его поведение, и его искаженный чужой голос, произносивший русские слова совершенно без акцента. Он оторвался от бутылки, тонкая струйка водки сбежала с уголка губ. Фон Зиндер, сверкая глазами, медленно достал из кармана пачку сигарет и так же медленно, вынув одну из них двумя пальцами, вложил ее в хищный оскал и закурил. Причем все это он делал одной рукой, не сводя взгляда с удивленного Николая Ивановича.

Из трубки послышались короткие гудки. Кристина, по всей вероятности, повесила трубку, так и не дождавшись от Николая Ивановича ответа. Резким движением фон Зиндер грохнул уже пустую бутылку о полировку книжного шкафа и, обойдя компьютерный столик, стал зловеще приближаться. В руке его блестела «розочка», сколько таких розочек перевидал Николай Иванович во время солдатских драк. Бутылочное горлышко с отбитыми рваными краями неостановимо плыло к его лицу.

Николай Иванович находился в некотором замешательстве, но он не испугался. Он вообще был не из пугливых, с того самого момента, как на его глазах погиб Склиф, и он понял, чего стоит жизнь. Жизнь вообще, а не его в частности.

Трубка пищала противно и тонко. Он положил ее на аппарат и полностью переключился на фон Зиндера.

— Приятно разговаривать с добропорядочной немецкой фрау, не правда ли? Особенно, когда знаешь, что рядом с ней нет мужа… — Кароль сделал первый короткий шаг в сторону Николая Ивановича. — Вы еще успеете с ней поболтать… На том свете.

Точно призрак, молниеносно фон Зиндер преодолел расстояние, разделявшее его и Николая Ивановича. Он так же стремительно вытянул руку вперед, и Николай Иванович почувствовал острый край стекла на своей шее. И одновременно с этим услышал голос Кристины, доносящийся из положенной на рычаг телефонной трубки:

— Я буду ждать вас в «Праге».

— Господи! — вырвалось из глубины легких Николая Ивановича и, словно выныривая из полыньи, он вздрогнул от резкого телефонного звонка. — Господи! — снова произнес он и… открыл глаза. Отстранив Кароля, он выскользнул из тяжелого сна и рукой, которая все еще хранила тепло телефонной трубки, судорожно накрыл гладкий, успокаивающий пластик телефонного аппарата.

Открытые глаза созерцали мутную белизну потолка, по экрану которого все еще плавало нечеткое видение: фон Зиндер с разбитой бутылкой в руке и налитыми кровью глазами.

Он оглянулся по сторонам. В комнате никого не было. Телефон настойчиво звонил и возвращал его в мир реальной жизни.

Николай Иванович снял трубку, поднес ее к пылающему от сна уху и, взглянув на часы, глубоким ровным голосом произнес:

— Кристина?!

 

7

Кристина заснула только под утро, когда за окном уже начинало светать. Она смотрела сквозь раздвинутые шторы на ночную Москву. Как хотелось ей раньше повидать мир, а Москва для нее была верхом мечты. Может, из-за закрытости прежней России, в связи с чем и сам город, и страна были окружены особой непостижимой тайной.

Такси доставило ее к подъезду. Она вышла из него и торопливо поднялась к себе. Кто бы мог подумать, что она решится на такое? Просидеть в доме мужчины целый день, как глупенькая, только вырвавшаяся из-под родительского крылышка, влюбленная по уши девчонка! Она взглянула на часы и поспешно подошла к телефону. Надо сообщить о своем прибытии. Сердце ее дрожало, и палец непослушно попадал не на те кнопки аппарата. Ей было стыдно и страшно. Стыдно из-за своего непродуманного импульсивного поведения, а страшно из-за одиночества и пустоты, царивших в доме.

— Я приехала, господин Седых, — сказала она подавляя волнение. — Благодарю вас за участие…

Ей ужас до чего не хотелось прерывать разговор. Ей хотелось прижать к груди этот милый глубокий голос и держать его там упрятанным в телефонную трубку, словно птичку в клетке. Казалось, если она не повесит трубку, то голос Николая Ивановича, подобно джинну в сосуде, никогда не сможет вырваться на волю и улететь от нее. Но она не смела задерживать его более, чувствовалось, как он устал.

— Я очень рад был видеть вас, — сказал Николай, и Кристина, прикрыв набухшие от подступивших слез глаза, тихо поблагодарила:

— Спасибо. И все же… — она хотела сказать, как ей неудобно за свое поведение, но передумала. — Спокойной ночи. — Она заставила себя произнести последнюю фразу, после которой уже просто была вынуждена повесить трубку.

«Спокойной ночи», — все еще звучал в ее ушах голос Николая Ивановича, но она отказывалась верить тому, что на сегодня их общение прекратилось. Она встала у телефона и, словно гипнотизер, пыталась заставить его позвонить.

«Ну, пожалуйста, набери мой номер, — умоляла она мысленно бесчувственный аппарат, — позвони, скажи хоть что-нибудь, я буду рада любой мелочи. Даже молчанию в трубку». Но все оказалось бесполезным. Телефон молчал, и Кристина пошла в душ. Но даже там она оставила дверь открытой настежь. «Мне очень плохо было, я даже дверь открыла, когда тебя ждала…» — звучала ночная музыкальная волна включенного приемника.

Переодевшись в шелковый пеньюар цвета морской волны, Кристина взяла с полочки ночной крем и стала аккуратно снимать с уставшей кожи макияж. Она вглядывалась в свое лицо. Молодая, все еще прелестная и нежная кожа матово светилась в полумраке. Кристина стала разглаживать пальчиком едва наметившиеся тонюсенькие морщинки. Время идет неумолимо и играет явно не в пользу женщины. Она хотела быть любимой, но больше этого она хотела любить. Она давно разучилась испытывать сильные страстные эмоции. «Женщинам не нужна никакая свобода! Свобода — это тюрьма, это несчастье, это отсутствие несвободы, столь желанной для каждой женщины — „несвободы любви“. Я хочу быть в его власти», — с отчаянием думала Кристина и смотрела, как из уголков глаз стекают невольные слезинки.

Николай не позвонил, чего, впрочем, и следовало ожидать. Она думала о русском мужчине, так внезапно вошедшем в ее жизнь, о совместных деловых проектах, о том, как изучающе смотрел на нее Николай на лестничной площадке его дома у запертой двери. Как она чуть не разрыдалась от бессилия. А потом она вдруг увидела его спящим. В широкой накрахмаленной постели. И ей стало горько, никогда он не будет ласкать ее тело. Никогда он не сможет преодолеть ее принадлежности Каролю.

Впервые Кристина подумала о муже, как о чем-то лишнем в ее жизни, мешающем ее счастью, с чем необходимо было расстаться. Неважно, что последует за этим. Неважно, сколько это будет стоить и как на это посмотрят люди. Ничего не важно, даже то, останется она с Николаем или нет. С Каролем необходимо расстаться, и как можно скорее. Кристина вспомнила с содроганием безобразное состояние мужа в гостях у Петра, записку в его кармане, запах женских духов, исходящий от его носового платка. Боже мой, как ей все это опостылело! Хорошо еще, что сын в тот раз уехал раньше, так и не застав отца в невменяемости пьяного угара.

Наложив на лицо маску, она ушла в спальню.

Ночная лампа тускло освещала комнату, обставленную итальянским спальным гарнитуром. На стенах висели модные акварели, приобретенные ее отцом на аукционе. А рядом висели акварели, которые выбрала она сама на Арбате. Они были недорогими, но, на ее вкус, прелестными. Размытые дождем пейзажи московских парков успокаивали растревоженную душу. «Кусково» — голландский ландшафт этого сада напоминал ей родительский сад. Прямые линии дорожек, прелестные клумбы, коротко стриженная травка и аккуратные кроны деревьев…

Кристина нырнула под одеяло и взяла с тумбочки томик Чехова, которого она полюбила, еще когда посещала лекции мировой литературы в университете. Сейчас время от времени она брала с собой из личной библиотеки книги на русском языке и читала их. «Три сестры» — взглянула она на название и, закрыв книгу, положила ее на место. Нет, сейчас она не могла читать.

Кристину томили обрывки неясных видений. Чередою проходили лица Николая, мужа, сына, Алинки… Потом она увидела отца, который пытался ей сказать что-то, но голоса не расслышала, лишь его тревожный взгляд золотисто-песочного цвета обеспокоил ее воображение. «Нужно будет позвонить родителям, — подумала она, — не случилось ли чего?» Что-то давно она не звонила домой.

На следующее утро Кристина пыталась заставить себя отвлечься от мысли о Николае. Как ни странно, но проснулась она рано, что-то около семи. И спала-то всего четыре часа, а чувствовала себя отдохнувшей и готовой свернуть горы. Но, взглянув на телефон, она поняла, что безумно хочет услышать голос Николая, и что, пока не услышит его, ничего не сможет делать.

Она подошла к телефону и помолилась, прося у Бога силы и мужества. «Дай мне, Господи, прожить этот день достойно и не наделать глупостей», — прошептала она, потом бросила быстрый взгляд на визитную карточку Николая и, отметив про себя, что сделана она строго, со вкусом, разительно отличаясь от вычурных, со всяческими прибамбасами карточек новоявленных московских бизнесменов, стала набирать номер его телефона.

Несколько длинных гудков показались для нее вечностью. Тело Кристины напряглось, словно сейчас ее жизнь зависела от того, поднимут или не поднимут трубку на том конце провода. И вдруг очередной протяжный гудок оборвался, как будто лопнула струна, и глубокий знакомый голос из пустоты полувопросительно, полуутвердительно, немного взволнованно произнес ее имя:

— Кристина?!

Кристина забыла о неловкости и о сомнениях, терзавших ее полчаса назад и сказала:

— Да… — Она улыбнулась и, повернувшись лицом к зеркальной дверце шкафа, спросила:

— А как вы догадались, что это я?

— Я… Вы не будете против, если я расскажу вам об этом попозже? Пожалуй, мне сейчас трудно будет говорить на эту тему.

— Да-да, конечно, — отозвалась Кристина и запнулась. — Я хотела… Еще раз…

— Вам не следует извиняться, — прервал ее Николай Иванович, и Кристина благодарно замолчала.

— Я думаю, нам нужно возобновить наши переговоры, ведь вчерашнее недоразумение не должно повлиять на отношения между нашими фирмами, — сказал он, и Кристина едва не задохнулась от удивления.

— Но… как вы… прочитали мои мысли? Именно это я хотела сказать вам только что. — Она прерывисто дышала в трубку, и Николай Иванович, приободренный ее словами, продолжил:

— А что если сегодня вечером?

— Где? — спросила Кристина, и перед ее глазами предстал зал ресторана «Прага». Она была там несколько раз, и ей очень нравилось это место. «Неужели угадает?» — подумала она, борясь с сильным и острым чувством.

— Ну… скажем… — В зеркале шкафа блеснул острый луч утреннего солнца, и Кристина закрыла глаза, вслушиваясь в голос Николая Ивановича, словно в голос духа на спиритическом сеансе. — Я буду ждать вас в семь вечера в «Праге».

Кристина медленно осела на край дивана и почти испуганно прошептала:

— Хорошо, я приду.

— Что-нибудь случилось? — встревоженно спросил Николай Иванович. Кристина провела ладонью по холодному лбу и ответила:

— Нет, спасибо. Просто у меня немного закружилась голова. Душно, — объяснила она причину своего недомогания.

Солнце пересекло комнату и поплыло дальше в зенит. Наконец-то у Кристины достало сил подняться и пойти приготовить себе кофе. Сегодня прислуга отдыхает. Она одна. Артур и Кароль уехали в Петербург на неделю. Кристина вспомнила семью Эбертов, давнишних друзей фон Зиндеров, которые, уезжая из Японии в Финляндию, решили заглянуть в Россию. Их она не видела почти год. Моника и Питер — двойняшки Хелен и Андреаса — были ровесниками Артура и учились с ним в одной школе. Компания Андреаса занимается торговлей компьютерами и, видимо, весьма преуспевает в этом деле. Семья то и дело путешествует вместе с ним. Хелен следит, чтоб дети не лоботрясничали и были при деле. Моника ведет бухгалтерию, а Питер занимается менеджментом. А если проще — он правая рука Андреаса. Хорошая семья, такой можно лишь позавидовать. Хелен и Андреас, что называется, рождены друг для друга. Как хотелось бы Кристине повидаться с ними, посмотреть в их счастливые глаза, хоть чуточку и самой побыть рядом с ними счастливой. Но вчера утром, когда она вошла в спальню Кароля, сын уже тормошил и поторапливал отца.

— Вставай, мы же опоздаем.

— Вы куда? — поинтересовалась Кристина, недоуменно глядя на сына.

— Как, а разве отец тебя не предупредил? Мы едем в Питер. Вчера звонили Эберты. Они будут там и просили нас посетить их.

Кароль, морщась, держался за голову:

— Мой Бог, у нас еще целых полтора часа, Артур.

— Папа, ты же сказал, что…

— Извини, Кристина, я совершенно забыл предупредить тебя о наших планах… Но мне казалось, что на целую неделю оставлять дела без присмотра, по крайней мере, неразумно, не так ли? И поэтому я заказал только два билета. Себе и Артуру…

— Но папа! — возмутился Артур. — Ты же сказал, что мама сама отказалась от поездки.

— Кароль, не дерзи отцу, — холодно проронила Кристина. — У меня действительно запланирована пара важных встреч на эти дни и, раз уж для меня нет места в ваших планах, я стану реализовывать свои. — Уже выйдя из комнаты, она отдала несколько распоряжений прислуге и попросила сообщать всем звонящим, что она с супругом отправляется в Кельн. Через час, после того как Артур и Кароль сели в такси, и еще через сорок суматошных минут, пока прислуга наводила порядок в доме и собиралась на неожиданные выходные, квартира опустела, и Кристина устало присела на диван, подняв с пола забытый Артуром галстук.

Потом она легла в постель. Она редко ложилась в дневное время, но нервы ее были на пределе, и уставшему от постоянного напряжения организму требовался отдых.

Она долго думала о своем плане и наконец-то решилась поехать на поиски Николая.

И вот теперь она понимает, что любит Николая, а еще она знает, что нравится ему. Конечно, она не сможет просто взять и выбросить его из головы, даже если очень захочет этого. Даже если уедет из этой страны и вообще улетит на Луну или на Марс, она все равно не сможет забыть его глаз, его голоса, его рук, которые так уверенно и в то же время нежно поддерживали ее в тот краткий миг, когда она садилась в машину. Вчера ей удалось намекнуть ему на свои чувства, но что же ей делать сегодня?

Говорить о деле, решила Кристина и решительным шагом направилась в спальню к столику с зеркалом, делать изысканный макияж. Она должна быть неотразимой сегодня, как никогда!

Раскрыв дверцу шкафа, она долго и тщательно подбирала костюмы. Она должна быть неприступной и неотразимой, равнодушной и замкнутой и в то же время влекущей и сводящей с ума.

Если это правда, что до нее он вел аскетичный образ жизни, то, вероятней всего, ему тоже недостает женского тепла и внимания. Только не дать свести себя с ума, не погибнуть в его глазах, не потерять самообладания и выдержки. Пусть он первым признается ей в чувствах, если же нет, что ж, так тому и быть! Значит, не судьба. А с Каролем она все равно должна расстаться, есть ли смысл жить во лжи? И ради чего? Артур вырос, родители и сами не бедствуют, а уж она со своей жизнью справится — сильная.

Светлый костюм из тонкого джерси приятно радовал глаз. Она положила плечики с костюмом прямо на стол и сняла пеньюар. Достав из бельевого ящика пакетик с потрясающим кружевным бикини из французского дорогого бутика, она бросила его на покрывало кровати и неторопливо повернулась к зеркалу. Волосы все еще были влажными после утреннего душа, а тело упругим и молодым. В свои тридцать пять она выглядела великолепно, и этого нельзя было не заметить. Даже самый строгий и взыскательный взгляд вряд ли нашел бы изъяны в ее пропорциях. Ранние роды не испортили мягких, но четких линий ее тела. Живот оставался плоским, как в семнадцать, когда она лишь познакомилась с будущим супругом и очень скоро забеременела от него. Она никогда не волновалась о том, что ее ожидает старость, словно время застыло в тот момент, когда ее тела впервые коснулся мужчина. Теперь сыну уже семнадцать, она долго кормила малыша грудью, думая прежде всего о его здоровье, и Бог вознаградил ее: высокая грудь упруга и гладка. Наверное, она вполне бы могла ходить без бюстгальтера, если бы позволяло ее пуританское воспитание. На левом плече темной горошиной красовалась крупная родинка, приводившая когда-то Кароля в неописуемый восторг. Еще одна — внизу, почти скрытая порослью вьющегося пушка, подтверждающего, что она натуральная блондинка, была недоступна постороннему взгляду. Кристина предполагала, что за все эти годы даже Кароль не замечал ее. Кристина прокрутилась перед зеркалом на цыпочках и подмигнула той уверенной в себе красивой женщине скандинавского типа, которая смотрела на нее оттуда. Нет, она не была холодной, как утверждал Кароль, она была гордой, но нежной и ласковой, и, может быть, потому такой равнодушной к нему и замкнутой, что не чувствовала его любви. Сплошной обман. Ложь и лицемерие. Она не хочет быть одной из многих, она хочет быть единственной.

Кристина тряхнула головой, и мелкие капельки с ее густых светло-русых волос упали на зеркало. Протирая его краешком салфетки, Кристина замурлыкала недавно услышанный и понравившийся ей русский шлягер: «Ах, какая женщина… Какая женщина!..»

Сейчас ее даже не тревожило воспоминание о той злосчастной записке в кармане мужа. Она — женщина, знающая себе цену, и через несколько часов у нее свидание с красивым и умным мужчиной. Пусть ее Кароль обесценивает себя пустыми и дешевыми связями, пусть развлекается и опустошает свою душу, она никогда не станет подобной ему. Она никогда не позволит себе быть с мужчиной, если не полюбит его до потери пульса. Уже любит?

— Ох, этот русский мужик! — сказала она своему отражению, деланно щурясь, и рассмеялась мягким глуховатым смехом.

Кристина почувствовала, как волнение постепенно овладевает ею. Она подумала, что волнуется так, как не волновалась и в дни своих первых встреч с Каролем. Она сравнила крепкую фигуру Николая, вспомнила, как играли его мышцы под тонкой тканью рубашки, как блестели его карие с прозеленью глаза, взгляд — оценивающий и в то же время нежный и властный, и своего мужа. Рохля. Сравнение оказалось явно не в пользу фон Зиндера.

В гостиной подала голос кукушка, выбиравшаяся из своего теремка каждые полчаса, забавляя домочадцев острой мордочкой. Артур утверждал, что эта русская кукушка и кукует-то совсем не похоже на своих немецких механических подружек.

— Интересно, — спрашивал он, смеясь в связи с этим утверждением, — а живые русские кукушки понимают, о чем кукуют немецкие?

— Наверное, понимают, — отвечала с сомнением в голосе Кристина. И в самом деле, понимают ли русские кукушки немецких? А русские дворняжки — немецких? А русские лягушки — немецких? Как странно, соседи ведь, а понимать друг друга не умеют. Еще тогда Кристина думала о том, что нет такого русского мужчины, которого она смогла бы понять. Все они, непохожие на прагматичных и расчетливых немцев, какие-то странные и недоступные. А какие они в постели? Такие же торопливые и… Кристина огорчилась от возникших мыслей. У нее появилось чувство, что Кароль просто использует ее. Почему «использует» — использовал. И отстранил за ненадобностью. Кристина устремила взгляд за окно. Медленные облака проплывали в голубом квадратике вымытого до невидимой прозрачности стекла, глаза ее были близки к тому, чтобы снова наполниться слезами.

Кукушка прокуковала пять пополудни. Пять часов, Господи! Всего два часа до встречи! Куда же подевался день? Как он сумел пролететь одним мгновением?

Кристина быстренько надела бикини. Волосы просохли, и она уложила их феном. Послушные волнистые пряди вольно и мягко накрыли плечи. Они не требовали ежедневных многочасовых забот, а были прекрасны в своей естественности и свободе.

Пора одеваться. Кристина еще раз бросила взгляд на костюм, лежащий на столе, а потом за окно. Вечернее солнце заиграло искорками нежного света в брызгах фонтана. Через скверик, с которого начинался Тверской бульвар, маячила вывеска «Макдональдса». Она подошла к окну, у фонтана бегали дети. Почти все лавочки, стоящие рядом, были заняты отдыхающими людьми. Народ толпился у фотографа с живой разнаряженной обезьянкой. Повернув голову, Кристина взглянула на памятник Пушкину, и ей показалось, что великий поэт с укоризной посматривает на иностранные вывески в витринах магазинов.

Ей вспомнилось, как в середине восьмидесятых она в первый раз приехала в Москву. Все тогда было совсем не так. Пустые прилавки магазинов, длинные очереди за продуктами, одинаковые серые и темно-синие костюмы мужчин. Пачка «Мальборо» в ее руке притягивала чужие завистливые взгляды, являясь признаком ее «иностранности» и показателем достатка. Ей вспомнилась стайка детей, выклянчивающих у нее жвачку. Боже мой, как ей тогда было неловко и стыдно за эту большую и богатую, как ей представлялось, страну!

Кристина отошла от окна, почему-то убрала выбранный ранее костюм и достала другой, шелковый, в коричнево-горчичных тонах, который напоминал ей о маленьком немецком магазинчике, надела туфли от «Гуччи» в тон темно-зеленой сумочке. И неважно, что эта сумочка от «Бри» не так уж и дорога, есть в ее гардеробе вещи и втрое, и впятеро дороже, но именно эта сумочка стала в последнее время для нее почти талисманом. Она обратила внимание, что, когда сумочка с ней, все у нее идет так, как она задумала.

Кристина нанесла на лицо капельку любимых «Фиджи» и, в последний раз взглянув на себя в зеркало, вышла из квартиры.

Ей удалось поймать такси почти у самого дома. С первой же фразы догадавшись, что имеет дело с иностранкой, шофер заломил цену, гораздо выше обычной, и Кристина, обреченно вздохнув, согласилась. Ей никак не удавалось провести таксистов — выдавал акцент.

Через несколько минут она входила с сердечным трепетом и непроницаемым выражением лица в один из своих любимых московских ресторанов. Сунув швейцару чаевые, она чуть задержалась при входе, пока глаза ее привыкали к полумраку помещения, а затем неторопливой уверенной походкой плавно направилась к единственному незанятому столику, рядом с которым уже стоял заметивший ее Николай. После секундного замешательства, во время которого ее сердце, ставшее вдруг неимоверно большим, чуть не вырвалось из груди, Николай улыбнулся ей своей ослепительной, неподражаемой и неповторимой улыбкой.

— Это самое счастливое событие в моей жизни за последние годы. Я благодарен вам, что вы приняли мое предложение.

— Не стоит благодарности, я рада провести время с вами. К сожалению, я без мужа, но так сложились обстоятельства, что мне приходится заниматься бизнесом самой. Кароль присоединится к нам через несколько дней.

Пока она говорила, Николай отодвинул стул и помог ей сесть за столик. Она улыбнулась и с любопытством огляделась вокруг. Респектабельная приятная публика окружала их, все столики были заняты, и многие мужчины с восхищением поглядывали в ее сторону.

У их столика незамедлительно появился официант…

 

8

День пролетел стремительно, не все вопросы удалось «закрыть», но Николай Иванович понимал, что они потерпят. В половине пятого он вызвал к себе референта с тем, чтобы обговорить дела на завтра. Сергей, несмотря на громоздкую фигуру качка, обладал живым, цепким умом и сообразительностью, тем самым зачастую приятно удивляя своего искушенного босса. Николаю Ивановичу ничего не приходилось повторять дважды или повторно возвращаться к ранее поставленной перед ним задаче.

Работа отвлекла и несколько выветрила в памяти воспоминания об утреннем сне. Уже в машине Николай Иванович попытался еще раз «прокрутить» его в своей памяти, освежить поблекшие краски навязчивого видения, стараясь сопоставить два телефонных разговора — с Кристиной реальной и с Кристиной — плодом его сновидения. То, что он имеет возможность сегодня еще раз увидеть эту женщину, приятно радовало и теплым покалыванием отзывалось в самых укромных уголках души. Но ожидаемое рано или поздно появление фон Зиндера, напротив, действовало отрезвляюще, привнося безотчетную ноту тоски и смятения. Подспудно Николай Иванович ожидал от немца какого-то подвоха, проявления агрессивности и одновременно с этим понимал, что все это — ерунда. Никакой опасности фон Зиндер для него не представлял.

Приготовления к предстоящей встрече не заняли много времени. Он вышел из своей квартиры в половине седьмого, гладко выбритый и благоухающий запахом одного из тех одеколонов, которые так любила презентовать ему Алина. Николай Иванович полностью полагался на безукоризненное чутье дочери, тем более, что и в этом их вкусы совпадали.

Он любил ходить пешком. До «Праги» было пятнадцать минут спокойным шагом. Николай Иванович посмотрел на цветы, стоящие в цинковых ведрах прямо на раскаленном горячем асфальте. Большие бордовые розы так и кричали: не проходи мимо! — и он едва удержался, чтобы не купить огромный букет, завернутый в хрупкую оболочку прозрачного, украшенного белоснежным узором целлофана. Но благоразумие взяло верх. Трудно было удержаться от искушения, тем более, что он знал, нет такой женщины на свете, чье даже самое холодное сердце не подтаяло бы от букета прелестных цветов. Но, увы, не тот случай.

Хотя…

— Будьте любезны одну розу. Вон ту. — Он указал рукой на самую роскошную из тех, которые увидел, заплатил за нее и, сказав «спасибо», направился к месту встречи.

Зал ресторана, как обычно в это время, был заполнен. Всего несколько свободных столиков, но, как догадался Николай Иванович, и они уже заказаны. Подошедший к нему официант проводил его в дальний угол. Он сам попросил оставить этот столик для него. «На отшибе» можно было спокойно поговорить о предстоящих делах, не раздражаясь от неизбежной пьяной суеты вокруг и музыкального шума.

До семи оставалась еще минута, и Николай Иванович почувствовал легкое волнение. Он даже стал сомневаться в том, что она придет. Секундная стрелка на его «Командирских», подаренных ему накануне отъезда из части, неумолимо двигалась к верхней точке, и, когда до назначенного времени оставалась пара секунд, на пороге, в настежь распахнутых дверях появилась стройная фигура Кристины.

Женщина, словно в нерешительности, остановилась. Сердце Николая Ивановича екнуло, и он поднялся, почти вскочил. Как хорошо, что вошедшая со света Кристина не увидела его нетерпения. Она обвела привыкающим к полумраку взглядом зал и сдержанно улыбнулась, заметив Николая Ивановича.

Когда она медленно подходила к столику, группа мужчин, расположившихся по соседству и что-то шумно обсуждающих до этого, как по команде, умолкла. Выражение лица Кристины, кажется, не изменилось, только в глазах ее Николай Иванович, с легкой досадой, несколько озадачившей его, заметил победный блеск и торжествующее ликование.

— Это самое счастливое событие в моей жизни, — произнес он.

— Не стоит благодарности, — ответила она. — К сожалению, я без мужа…

— К сожалению? — Он поднял на нее испытующий взгляд и сразил ее этим наповал. Конечно же, она оказалась поверженной его бесцеремонной искренностью.

— Николай, — взгляды их пересеклись, но она тут же взяла себя в руки, — во всяком случае, я думаю, это не помешает обсудить нам наши дела.

— Нет, не помешает. — Николай Иванович перевел взгляд на стоящего рядом официанта, потом на нее и подал ей меню.

— Телячью печень, — сказала она, почувствовав, как ей не вовремя захотелось сытно и вкусно поесть. Не должна настоящая благовоспитанная фрау, хоть мало-мальски знакомая с этикетом и правилами хорошего тона, проявлять такой зверский аппетит, но голодный желудок требовал своего:

— Поленту с креветками, салат «Московский» и… — она виновато посмотрела в глаза Николаю, — заливное из севрюги.

Он рассмеялся, и Кристина заметила, что, когда он смеется, на щеках его появляются чуть заметные забавные ямочки. Словно кто-то поставил запятые, неглубокие и очень привлекательные.

— Мне то же самое, — сказал он и доверительно наклонился через столик к Кристине. — Мы будем пить текилу?

Она кивнула в знак согласия. Текилу так текилу. Хотя, если честно, она не знает, что это такое.

— А можно мне… Белое… рейнское?

— Ну что ж, в этом, как я вижу, вы патриотка.

Он положил свою ладонь на ее тонкую и белую руку. Кристина немного напряглась, но ладонь Николая Ивановича была такой теплой и нежной, что у нее заныло в груди. Она посмотрела на встретившиеся руки. Его темный загар резко оттенял шелковую белизну и тонкость ее руки. В глазах Николая светился ум и расположение к ней, а губы были крепкими и твердыми, как кора иссушенного дерева. «Эти губы могут быть страстными и нежными», — почему-то подумала Кристина и невольно отвела взгляд.

— Вы знаете, я совершенно не ориентируюсь в выборе блюд. Но надеюсь, то, что вы заказали, доставит нам удовольствие.

Они ели молча, то и дело поглядывая друг на друга и замирая в момент, когда их взгляды, словно электрические разряды, пересекались, заставляя вздрагивать души.

— Кристина, сколько вашему сыну лет? — спросил Николай. Молчание уже становилось тягостным и напряженным.

— Артуру семнадцать.

— У вас есть другие дети?

— Нет, — помолчав, ответила она и попросила:

— Николай, а может, вы расскажете о себе? Я совсем ничего о вас не знаю.

— Не думаю, что смогу вас развлечь этим. Тут мало интересного. Долгое время мы с женой и дочерью жили в провинции. Потом, — он поднял на нее тревожный взгляд, и Кристина опустила глаза, поднося к губам бокал с вином, — у меня умерла Маша.

— Простите, — прошептала Кристина, и их взгляды снова встретились.

— Дело прошлое… Осталась дочь, и я понял, что жить в городе, где столько связано с женой, я не смогу. И сам погибну, и дочь погублю… В общем — перебрался в Москву. Я, знаете ли, учился здесь. У меня остались друзья. Все по тому времени с положением, деньгами. Влиятельные люди. Они меня сюда и перетянули. А так — я не любитель больших городов. Моя самая заветная мечта — иметь свой домик. В… японском стиле. Даже не понимаю почему, но мне нравится японский пейзажный садик. Все через деталь, через внутренний образ. Через малое — к великому.

— Интересно. — Кристина улыбнулась одними уголками губ. — Я себе представляю мостики и фонарики на них. Дракончиков в можжевельнике. Клумбочки, как икебаны.

— Наверное, вы правы. — Николай прикоснулся к ее руке плотнее, чем прежде, и стал подушечками пальцев поглаживать кожу. Им было так хорошо вдвоем, что казалось, вокруг нет ни души. Они в японском садике на мостике с дракончиками по краям перил, и над ними красивые бумажные фонарики.

— Европейцу нелегко понять и принять их образ жизни. Даже не так — их образ мысли. Ведь мы живем так, как мыслим. А мыслим так, как живем. Правда? — Он поднес ее руку к своим губам и легонечко прикоснулся к ней. Даже не прикоснулся, а овеял чувствительную кожу нежным облачком выдоха. Кристина замерла от нахлынувшего разом чувства. — А вообще, если вам хочется понять критерии красоты для японца, то уместно будет вспомнить Басе.

— Да-да, я знаю, — Кристина не стала убирать своей руки, но попыталась сосредоточиться на беседе. — Это когда он срезал в своем саду все расцветшие цветы павилики, готовясь к приезду японского правителя, и оставил только один — самый прекрасный.

Николай Иванович едва заметно кивнул. Ему было приятно, что с этой женщиной можно говорить о вещах, которые до сих пор он не мог доверить ни одному человеку.

— Вот именно. Красоту можно постичь, лишь сосредоточившись на одном цветке, — при этом он пригласил жестом официанта и что-то тихо сказал ему. Тот вышел на минутку и вернулся с прекрасной розой, овитой золотой нитью в узкой и длинной вазе.

— Это вам, Кристина, — произнес Николай Иванович. — А когда у меня будет домик в японском стиле и мостик, украшенный драконами, а в саду зацветут пионы, я срежу все цветы, чтобы устлать ими дорогу к одному, оставленному специально для вас. Вы придете?

— С мужем… — уныло вздохнула Кристина.

— Ну что ж, с мужем, так с мужем… Все равно я, кроме вас, никого не увижу.

Кристина, посерьезнев, взглянула на Николая.

— Вам… нелегко?

Он посмотрел на нее странным взглядом и, приподняв бровь, переспросил, словно не расслышал вопроса:

— Нелегко?

— Я имела в виду — одному. Без дочери, без… жены. Вы… одинокий человек… — сказала она, уже утверждая это, а не спрашивая.

— Нелегко, — согласился он. — Особенно сейчас, когда я знаю, что мог бы быть не один. В том смысле, что я раньше не видел никого рядом с собой, кто мог бы заменить мне Машу. А впрочем… Хватит обо мне, — сказал, как обрубил. — Может, вы расскажете что-нибудь о себе? Я был предельно искренен с вами.

— О себе? Если вы так хотите. Мои родители не были богатыми людьми. Но они очень любили друг друга. Я никогда не видела ссор в доме, не слышала злых или грубых слов. — Лицо Кристины озарилось каким-то внутренним светом, и Николай Иванович увидел в ней маленькую счастливую девочку. — А еще мне страшно нравилось, что папа всегда целовал мамину руку. — Она покраснела, подняла на него влажные глаза и добавила тихим изменившимся голосом: — Вот как вы сейчас мою. — Он крепче сжал ее руку и прижался к ней губами. — Он уходил — целовал, приходил — целовал. Они были тихими и добрыми людьми. У меня был брат — Алекс. — Глаза Кристины помутнели. — Он погиб… В автокатастрофе. Когда ему было пятнадцать. По вине нетрезвого пешехода. Тот выскочил перед машиной моего дяди, в которой находился и Алекс. Алекс погиб, а дядя остался инвалидом на всю жизнь. Мама слегла. Отец наш, хоть и был адвокатом, но не смог добиться справедливого решения суда, потому что тот пешеход оказался братом мэра нашего города. Вот так… — она помолчала. — Нет справедливости в этом мире. Мне казалось, что ваша страна — самая справедливая. А потом все это. — Она обвела взглядом вокруг, как бы охватывая не только зал ресторана, но и все бескрайние просторы нашей планеты, и продолжила:

— Дела наши ухудшились, отношения в семье стали напряженными, и я не могла смотреть, как на моих глазах рушится наш уклад. Я вышла замуж за Кароля прежде всего для того, чтобы уехать из дома. Это было похоже на бегство. Но вы не подумайте, что он мне не нравился совсем. Я почему-то думала, что все образуется. Ведь я не самый плохой человек и, наверное, достойна человеческого внимания и уважения. Элементарного уважения, понимаете? — Она снова резким взглядом полоснула по лицу Николая и остановилась где-то в области третьего глаза. Николай Иванович почувствовал себя как под прожекторным лучом, ему стало неловко, словно это он обманывал Кристину, унижал ее, презирал. — Ко всему прочему — я неплохая хозяйка… Была… Сейчас просто нет времени. Да и, собственно, для чего мое умение вести хозяйство, если я могу достаточно заработать, занимаясь интересным для меня делом, и нанять прислугу.

— Почему же? Я с большой радостью съел бы пирог, приготовленный руками любящей меня женщины, чем пирог, приготовленный в самом изысканном ресторане самыми квалифицированными кулинарами, — возразил Николай Иванович, вспоминая нехитрую, но такую вкусную стряпню Марии.

— Это вы… — Кристина попыталась улыбнуться. — А Кароль… Но, знаете, стыдно обсуждать с посторонним мужчиной недостатки своего мужа. Давайте лучше сменим тему. — Кристина осеклась и виновато посмотрела на Николая. — Я, наверное, утомила вас? Так я закончу о семье, ладно? Я уехала, отец и мать остались вдвоем, и в конце концов они помогли друг другу выкарабкаться из кризиса. Они перестали добиваться еще одного суда, простили тому человеку его преступление. Да-да! — горячо подтвердила она. — Когда вы пьете, вы делаете хуже не только себе. Вы невменяемый человек, вы не в состоянии контролировать себя и поступать так, как того требует общество. Когда это не касается никого, кроме вас, то Бог с вами, но когда это становится угрозой для окружающих — это преступление, и за него следует наказывать.

Она говорила с ним, как с ребенком, и Николаю Ивановичу это нравилось. Он чуть ли не физически ощущал, как больно и тяжело этой женщине.

— Они встали на ноги, и теперь у отца много работы, а мама ему помогает. Он снова целует ей руки и говорит ласковые слова. На них приятно смотреть. И, — она лукаво взглянула на Николая Ивановича, — вы знаете, у них появилась сумасбродная идея — завести ребенка!

— Что? — глаза у Николая округлились. — А… сколько им лет?

— Много. Отцу шестьдесят, матери пятьдесят пять, но это не то, что вы подумали, — глаза у Кристины лучились озорным светом. — Они уже купили игрушки, велосипед и даже сделали ремонт в комнате Алекса. Теперь ждут, когда им будет позволено получить ребенка в доме младенца.

— Ах, вот как! — Николай Иванович рассмеялся, слушая, как увлеченно Кристина рассказывает о своей семье. Семья для нее — это мама, папа и сын. Каролю в ней почти не отведено места.

— У меня возникла идея! — сказал он неожиданно. — Знаете, Кристина, пойдемте-ка мы с вами погуляем? А? Вот только десерт и кофе.

— Я страшно люблю сладкое и ужасно не люблю кофе, приготовленный чужими руками. Но приходится ограничивать себя в сладком, иначе я мигом растолстею и превращусь в дородную фрау, так громко воспевавшуюся во времена рейха.

— Вы? — Николай попытался представить себе Кристину толстой и неповоротливой, но получалось только одно — кругленький аккуратный животик беременной женщины. К беременным женщинам Николай Иванович испытывал особенное чувство — и нежность, и уважение, и кроткую покорность, и жалость, и восхищение вперемешку с мучительным желанием постичь непостижимость этого таинственного и великого состояния — сотворения и рождения человеческой жизни. — Я был бы счастлив увидеть вас такой, — сказал он и спохватился. — Простите, Кристина, я имел в виду совсем другое.

— Ах вы, русские мужики! — проронила она со смехом.

— И много у вас таких?

— Что вы? — Кристина смотрела на него. Она почувствовала себя сбитой с толку, но в ее голосе послышались такие нотки нежности и доверчивости, что Николай, словно прочитав ее мысли, вдруг нежно положил руку на ее плечо:

— Ну как насчет прогулки?

— Я готова. — Она поднялась с места, взяла из вазочки розу и направилась к выходу.

— Николай, — вдруг остановилась она, — я хотела поинтересоваться…

— Да? — Он придерживал ее за талию, ведя к выходу.

— Утром… как вы узнали, что это звоню я?

Николай Иванович тайком рассматривал ее, но она так неожиданно обернулась, что застала его изучающий взгляд близко-близко и почти физически ощутила эту близость к ней. Ей захотелось запустить свои пальцы в густую поросль темных волос, торчащих из-за его расстегнутого ворота. Он уже снял галстук и выглядел совсем по-домашнему. Острый и дурманящий запах мужского одеколона слегка кружил ей голову.

— Все очень просто, — ответил он без тени смущения, — вы снились мне в тот момент, когда раздался телефонный звонок.

— Снилась… Вам? — удивленно переспросила Кристина.

— Да, — ответил он и как бы невзначай прикоснулся губами к ее щеке. К самой крупной и волнующей родинке. По телу Кристины пробежали мурашки.

— Во сне я договаривался с вами встретиться сегодня вечером.

— И что я сказала?

— Вы сказали, что будете свободны в семь. А на мой вопрос, какое место вы бы выбрали, вы ответили: ресторан «Прага». Ну как вам это?

— Потрясающе! А что было потом?

— А потом? — он вспомнил Кароля, с «розочкой» в руках, ощущение острого стекла на своем горле и озабоченно произнес: — Давайте вернемся к этому после?

Кристина заметила перемену в его голосе, ей очень хотелось узнать, чем же закончился сон Николая, но она кивнула и, мягко направляемая его рукой, пошла к выходу.

Так они и шли, думая каждый о своем. Предупредительный служащий в фирменной ливрее распахнул перед ними дверь и вежливо улыбнулся, слегка склонив голову. Они прошли мимо, даже не заметив его услужливости. Солнце уже ушло за горизонт, и на темном небе повисла зарница городской иллюминации.

Николай Иванович исподволь рассматривал идущую так близко женщину. Ноздри его щекотал тонкий аромат духов, а по лицу то и дело блуждали мягкие светлые прядки ее волос. Он думал о том, что вот в первый раз после смерти жены его по-настоящему с неодолимой силой тянет к женщине.

Он хотел прижать ее хрупкое тело к своей сильной груди, запустить пальцы в ее шелковистые волосы, уткнуться в них лицом, обнять и баюкать ее, словно ребенка. Шептать ей нежные слова, ласковые и вместе с тем глупые, ничего не значащие, но такие сладкие и жаркие. Наваждение… Николай Иванович даже зажмурился.

Они прошли мимо уличных музыкантов, торговцев цветами и мороженым, мимо гуляющей группы молодежи и вышли к «Смоленскому» гастроному.

— Я хочу домой, — попросила Кристина. — Проводите меня.

— Конечно, — согласился он. — Конечно, вы, наверное, устали и вам наскучило мое общество. Я совершенно не умею вести себя с женщинами. Я не умею развлекать их…

— А мы ведь так и не поговорили о деле, — тихо сказала Кристина.

Николай Иванович улыбнулся.

— Во всяком случае, у меня будет повод позвонить вам и назначить еще одну встречу.

— Вот мы и дома, — сказала Кристина.

— Так близко? — Он поднял глаза на окна и повернул голову в сторону своего дома. Его не было видно, но до него всего-то каких-нибудь двадцать минут ходьбы. — Мы почти соседи… Жаль…

— Что жаль? — спросила она, настороженно взглянув в его темные узкие точечки зрачков.

— Жаль, что мы пришли так быстро. Я доведу вас до дверей? Если это не будет для вас…

— Не будет, — быстро ответила Кристина, словно боялась передумать. Боже мой, она весь день не могла думать ни о чем ином, кроме этого мужчины, и сейчас он повернется и так просто уйдет от нее, снова оставив ее в невообразимом волнении. — Проводите, — попросила она и, смутившись, неопределенно пожала плечами.

Лифт рывками поднял их на нужный этаж, и, выходя из кабины, Кристина спросила:

— Вам хочется войти, не так ли?

— Вы угадали, хотя это, видимо, было нетрудно сделать.

Она внимательно посмотрела на Николая Ивановича, пытаясь отыскать в его глазах ответ на свой незаданный вопрос, и, повернувшись к двери, достала из сумочки ключи от квартиры.

— Прошу вас.

— Он вошел следом за нею в темную прихожую и, пока Кристина искала выключатель, прикрыл за своей спиной дверь. Раздался легкий щелчок перегоревшей лампочки, и в ту же минуту она почувствовала на своих ослепших от яркой вспышки глазах его губы.

 

9

«Стрела» действительно неслась стрелой по пути в Петербург. Дорогой Артур читал «Уиллиса» Джойса в оригинале (поспорил с друзьями, что сумеет одолеть его до конца), а Кароль фон Зиндер спал. Ему снилось что-то необыкновенное, по лицу скользила слащавая улыбочка, а губы слюняво причмокивали, как у младенца, у которого только что отобрали пустышку. Казалось, он вот-вот на освободившееся во рту место пристроит палец.

Артур достал пару бутылок пива. Открыл одну из них и прислонился к столику. За окном мелькали картины среднерусской полосы. Артур смотрел на сменяющиеся пейзажи городов, деревень, обширных полей и перелесков. «Бескрайняя страна, — думал он. — Могла бы сейчас быть частью Германии. Богатой и мощной державой».

Уж его-то правители наверняка придумали бы, что с ней делать, а вот русские… Разгильдяи. Шалопаи, да и только! Артур улыбнулся от удовольствия. Удовольствие заключалось не в самой мысли, она была далеко не новой и даже банальной, а от чувства радости и наслаждения игрой словом.

Он поднял голову и стал наблюдать за плывущими белыми кружевными облаками. И все это могло бы сейчас называться его родиной. В школах изучали бы немецкий язык, и ему не пришлось бы заботиться о знании русского. Хотя… Разве знание такого красивого и интересного языка повредило ему? Ничуть! А какие здесь девочки! Ах, какие девочки! В Германии у него почти не было подружек, здесь же, с какой из них он ни заговорил бы, они просто готовы из кожи вон вывернуться, лишь бы завоевать его расположение.

Артур отхлебнул из бутылки и посмотрел на отца. Он во многом понимал отца, и даже когда однажды застал его с одной русской девицей в положении, весьма откровенно свидетельствующем об их контакте, более тесном, нежели деловые отношения, то и тогда готов был простить ему многое. Многое, только не такое отношение к матери. Порой Артур презирал отца за его непомерно завышенные амбиции, порой даже ненавидел, и всегда понимал, что мама во сто крат чище и светлее его. А что касается семейного бизнеса, то отец давно перестал выполнять свои изначальные функции главы фирмы.

Поезд спешил в царство белых ночей. Артур снова отхлебнул из бутылки и стал будить отца.

С вокзала они сразу же позвонили в один из номеров «Англетера», где остановились Эберты, и договорились встретиться через час в ресторане отеля.

За те месяцы, что они не виделись, глава семьи — Эберт-старший отрастил рыжую бороду и в связи с этим очень изменился. Он стал похожим на смешного гнома: круглое личико, бородка, синие большие глаза, вот только колпака недоставало. Артуру даже показалось, что он уменьшился в росте. Хотя сам Андреас считал, что борода сделала его старше и солиднее. Зато жена его — красавица Хелен сбросила лишний вес и заметно постройнела, похорошела и посвежела. Словно сошла с обложки модного женского журнала. Она так и осталась смешливой говорушкой и первое, что она сделала при встрече, это шлепнула Артура по попке и весело заявила:

— Тебе уже кто-нибудь говорил, что у тебя потрясающе красивые ягодицы?

— Хелен, он же еще ребенок, — состроил строгую мину ее муж, а Хелен, ничуть не смущаясь, возразила:

— Ты был таким же «ребенком», когда впервые соблазнил меня. Ну-ка вспомни! И ты тогда любил напускать на себя очень важный и напыщенный вид, словно ты президент Соединенных Штатов Америки, случайно оказавшийся в нашей провинции.

Все рассмеялись. Андреас громче всех. Борода его при этом забавно дергалась и искрилась медным цветом.

Моника и Питер — бывшие одноклассники Артура, перебивая друг друга, делились впечатлениями о поездке.

— Знаешь, Моника проехала через весь Фукуока на машине, — сказал Питер, и при этом вся семья дружно рассмеялась.

— А что это такое? — поинтересовался Артур. Он никогда не был в Японии и предполагал, что уже сам факт пересечения города Фукуока на машине должен быть смешным.

— Да ничего особенного, — ответил Андреас, — город как город, довольно-таки крупный, но все дело в том, что Моника проехала этот город на машине задом наперед. Она выехала осмотреть окрестности, и у нее отключились все скорости, кроме задней. Так вот она и пилила обратным ходом.

— Ага! — подтвердила Моника. — Потом у меня два дня голова не могла встать на место.

Они не спеша отобедали, вернее, отужинали, так как был уже глубокий вечер, и вышли на пару часов прогуляться. Вечер в период белых ночей походил скорее на раннее утро, и совсем не хотелось спать.

— Друзья, — наконец сообщил Андреас, — мы непременно должны выспаться, иначе завтра мы ничего не увидим в Петергофе.

— О, да! — подхватила Моника. — Пит, скажи, в каком часу ты договорился встретиться с Ингваром? — Ее выразительные глаза наполнились радостью от ожидаемой встречи. Она тут же повернулась к Артуру:

— Ингвар — это парень из Норвегии. Он завтра приезжает в Петербург с новым пакетом снимков. Он теперь работает на одно совместное русско-немецкое агентство и выискивает очаровательных фотомоделей.

— Думаю, ты первая из его моделей? — спросил Артур.

— Мой Бог, Артур, ты можешь свести меня с ума! — протянул Питер с сочувствием глядя на друга. — И эту кикимору…

Он не успел договорить, как получил весьма чувствительный шлепок от сестры.

— Спасибо, — сказал он, едва увернувшись от новой затрещины, — я постараюсь заслужить от тебя еще большее вознаграждение. Вот только дождемся завтрашнего дня.

— Ты невыносим, Пит!

Артур посмотрел на Монику и тут только заметил, до чего же она на самом деле хороша. Столько лет проучились вместе, а он никогда не обращал внимания на сестру друга. Длинные стройные ножки, невысокий бюст и светлая коротенькая стрижка. Маечка-топ из сиреневого хлопка и белые узкие брючки, завершавшиеся выше лодыжки широкой шнуровкой, все еще делали ее маленькой девочкой и в то же время уже превращали в прелестную девушку.

— Он, наверное, в тебя влюблен по уши? — поинтересовался Артур, имея в виду приятеля Моники Ингвара.

— Не знаю. — Моника покраснела, а Питер весело засмеялся.

— И ты знаешь, как ни странно, так оно и есть… Несмотря на то, что она все же кики… — Он снова увернулся от летящего в его грудь маленького кулачка.

— Мама! Скажи этому невыносимому хаму!

— Питер! Моника! Вы же взрослые люди, ведите себя прилично.

Погода выдалась солнечной, и за завтраком все шумно обсуждали предстоящую поездку. Артур с Каролем были представлены норвежцу, который оказался молодым человеком лет двадцати пяти в широких шортах и такой же широкой навыпуск майке. Он был довольно высоким шатеном. На голове его небрежно возлежала кепка козырьком назад, а на груди висел большой фотоаппарат. Но, несмотря на свой неприступный вид, он все же не мог отвести взгляда от молчаливой и смущенной Моники. Все, что он рассказывал, даже если это имело отношение к Питеру или его родителям, все равно было обращено на Монику. Питер делал Артуру непонятные знаки, вращал глазами и все время улыбался. «Смотри, мол, смотри на этого по уши влюбленного придурка». С его подвижных губ то и дело слетали подковырки, а глаза так и сверкали, когда Ингвар, привлеченный его мельтешением, все-таки награждал Питера своим быстрым и невнимательным взглядом.

Сначала было смешно, и Артур, прикрывая ладонью рот, едва сдерживал смех, потом это стало надоедать, и наконец Артур не выдержал. Он наклонился к уху Питера и шепотом сказал:

— По-моему, ты просто ревнуешь, а?

— Ты знаешь, — серьезно ответил Питер, — я тоже об этом думал, — и громко рассмеялся. Во всяком случае, он прекратил свои нелепые ужимки. Моника благодарно посмотрела на Артура, и все стали внимательно слушать рассказ Ингвара. К тому времени он уже сообщил о своей вечерней вылазке в город. О ночной тусовке среди нищей богемы, о новых знакомых и маленьком приключении с бдительной русской «полицией». — Но самое интересное произошло со мной сегодня! — радостно сообщил он и обвел взглядом собравшихся. — Я шел по улице и искал хорошеньких девушек. — Он виновато посмотрел в сторону Моники, как бы сообщая ей, что в этом заключается его работа, что ей не стоит волноваться, потому что лучше ее все равно нет никого на свете. Иначе стал бы он так ждать встречи с ней целый год? — Я сделал несколько снимков для журнала «Нинель» и присел на скамейку перезарядить аппарат. Тут ко мне подошел один… ну такой интересный тип «тина», я даже подумал, не сфотографировать ли его. У него на лбу была длинная темная прядь волос. Почти до кончика носа, и красивые темно-зеленые глаза. Весь затылок у него был коротко выстрижен. Но он не был похож на панка. Просто такой своеобразный типаж молодого человека. — Мимика Ингвара была живой и подвижной. Он так эмоционально описывал молодого человека, что у Моники от удовольствия благодарной слушательницы даже округлились глаза и зрачки стали величиной с радужную оболочку. — Он спросил меня, не могу ли я подсказать, как пройти к зоологическому музею. Вы знаете, он говорил на английском! Такой симпатичный парень! — восхищался Ингвар. — Я ему предложил сделать пару снимков, но он отказался, — в глазах Ингвара мелькнуло сожаление. — А жаль… И ум в глазах, и красота такая своеобразная, не растиражированная. Что-то свежее в образе и немного загадочное.

— А потом? — Моника с нетерпеливым любопытством смотрела прямо в рот рассказчику.

— А потом мы шли рядом, у меня еще было около получаса свободного времени, и говорили о художниках-импрессионистах. Он неплохо разбирается в живописи и хорошо знает современных авторов. Мы даже обсудили одно малоизвестное авангардное полотно. Представляете, он был на вернисаже и видел его. Интересный мальчик, умненький такой, интеллигентный. Я с ним говорил на русском, у меня жуткое произношение, но он внимательно слушал и терпел мое косноязычие.

Но самое интересное было после! — Ингвар снова оглядел присутствующих торжествующим взглядом, словно собирался всех убедить в чем-то таком, что до сих пор было чуждым для их сознания. — Мы шли по бульвару вдоль набережной Невы, и вдруг этот парень подобрал у одной из урн портмоне. Он открыл его, а там оказалось около семисот долларов. И вы знаете, он предложил мне половину денег. Я поблагодарил, но извинился и сказал, что эти деньги лучше отдать в полицию. Там найдут хозяина и вернут. Он улыбнулся и ответил, что никто в этой стране не станет искать хозяина. Да и как его найдешь? Действительно, город большой, народу — толпы. Уезжают, приезжают, снуют, как муравьи, гуляют день и ночь. Конечно же, не найдешь, — согласился с невидимым благодетелем Ингвар. — Ну, в общем, я отказался от денег. Но факт не в том, что я отказался, а в том, что он мне предложил половину. А? Ну как? Совершенно незнакомый мне парень. Он даже настаивал. Я бы, может, и взял, но внутренне почувствовал — не могу, зачем мне чужое? Я и так достаточно хорошо зарабатываю, чтобы зариться на чьи-то деньги…

Восхищенные вздохи слушателей были прерваны громким заливистым смехом Артура. Он откинулся на спинку стула и не мог сдержать приступа хохота, переходящего в истерику. Все с недоумением уставились на него.

— Не веришь? — обиделся Ингвар.

— Да нет, отчего же, очень даже… — продолжал смеяться Артур. — Честность тебя спасла, — он вытер стекающую по щеке слезинку. — Ты сам сейчас будешь смеяться… Дай успокоиться… Сейчас тебе расскажу. — Он уже перестал возбужденно всхлипывать и спокойно, с улыбкой на губах, стал рассказывать, похлопав по плечу доверчивого норвежца:

— Со мной похожая история произошла в Москве. В марте… И окончилась она куда менее безобидно… Извини, папа, — обратился он к фон Зиндеру, — я не рассказывал вам с мамой об этом, не хотел вас расстраивать…

И Артур поведал о том, как могла окончиться история с долларами. В отличие от Ингвара, он позарился на дармовые баксы, когда они шли с молодым человеком по Сретенке и точно по такому же сценарию нашли кошелек. Вернее, нашел его попутчик, славно беседовавший с ним до того о юриспруденции. Он оказался начинающим судьей в местном нарсуде. Даже назвал адрес и приглашал заходить, если вдруг понадобится, мало ли… А потом…

— Мы стали делить доллары. Я подумал, если у них даже представители правосудия могут себе это позволить, то почему же бедному студенту…

— Артур, и тебе не стыдно? — одернул его отец.

— Ну, правда, деньги вылетают, как в трубу. Что же мне за каждой бутылкой пива к вам бегать?

— Артур!

— В общем, как бы там ни было, мы стали их делить. Откуда ни возьмись появились такие дюжие русские Шварцы. И самый хилый из них, ростом под два метра, сказал, что он потерял тот самый кошелек, который в это время был в моих руках. — Артур кисло ухмыльнулся. — Мой «приятель» тут же сунул свою долю в руки «потерпевшему», похожему на рассвирепевшую гориллу во время брачных игр, и слинял. А я возмещал обнаружившуюся недостачу часами, цепочкой и кожаной курткой, да еще подтвердил, что у меня нет к ним никаких претензий большим фиолетовым синяком под правым глазом.

— А нам ты сказал, что потерял эти вещи и подрался на дискотеке, спасая честь девушки… — задумчиво произнес фон Зиндер.

— Да ладно, отец, дело прошлое. Зато теперь я навек усвоил, что частная собственность неприкосновенна. Даже если она тебе кажется ничьей.

— Интересно, а доллары были настоящими? — зачем-то спросил Питер, и все с недоумением взглянули на него. — Да нет, я просто интересуюсь, рисковали эти мошенники чем-нибудь или нет.

Моника посмотрела на Артура сочувственным взглядом.

— Хорошо, что тебя еще живым отпустили, — вздохнула она и улыбнулась Ингвару обаятельной и гордой улыбкой, которая заставила его сердце учащенно забиться.

На быстром катере они добрались до царского дворца и, ошеломленные его величием и красотой, провели в Петергофе долгий летний день.

Ингвар с Моникой и Питер с Артуром, словно малые дети, резвились на площадках с камешками, из-под которых в самые неожиданные моменты вырывались обжигающе холодные струи воды.

— Ингвар, наступи на этот камешек! — кричала Моника, приготовившись отпрыгнуть в случае чего. — Нет-нет, на этот! А на тот?.. Ух ты! — Мокрая и счастливая, она бегала рядом с Ингваром и не могла понять, каким образом вода вырывается фонтанчиком в самый неподходящий момент, и как угадать тот «специальный» камешек.

— Я хочу есть! — потребовала Моника.

— И я, — согласилась с ней Хелен.

Раздевшись и развесив мокрую одежду на кустарниках, они закусывали купленными шашлыками местное пиво «Балтика».

Назад они возвращались полные новых впечатлений и, сидя в катере, рассматривали привезенные из Венгрии новые снимки Ингвара. Моника восхищенно перебирала карточки.

— Боже мой, до чего же они хороши! А ведь посмотришь, и кажется, что это девчонка с соседней улицы… Ингвар, это кто?

— Это? О! Одна девушка из Польши. Я готовил ее портфолио для французского агентства. И на первом же кастинге ее отбраковали. А знаете почему? В ней роста всего метр семьдесят два. Букеры долго смотрели на ее фотографии, у нее потрясающая фотогеничность и великолепная фигура. Но мир фотобизнеса — очень жестокий мир. Я думаю, что ей есть смысл попробоваться в Америке. Там держится мода на невысоких манекенщиц и фотомоделей. Сейчас она обучается в школе фотомоделей. Я вложил в нее деньги, и, думаю, это не самый плохой выбор.

— А эта? — Артур взял из рук Моники фотографию.

— Эта? — Ингвар запустил ладонь в свою шевелюру и улыбнулся загадочной улыбкой. — Это моя находка из находок. Я перекупил ее у своего венгерского коллеги. Он платил ей шестьдесят долларов в час, я предложил сто. Я сделал для нее такой альбом! Свозил к своему стилисту и парикмахеру и теперь…

— Ну все, хватит! — возмутилась Моника. — Если эта девица та-ака-я, — протянула она капризным голосом и встряхнула своей маленькой аккуратной головкой, — то почему ты не с ней?

— Глупышка. — Ингвар наклонился к розовой щечке Моники и, прикрыв ее так, чтобы родителям не было видно, легонечко поцеловал. — Эта девочка принесет нашему агентству большие деньги. Но ведь это всего лишь моя работа. Мне нравится моя работа, понимаешь? Работа — деньги. Вот и все. А что касается этой девушки, то я отдал ее снимки в «Элит», и она уже приглашена на престижный конкурс моделей. Кстати, я совершенно забыл представить ее. Она москвичка. Алена, кажется, или Елена… А ты поверни снимок, там написано. — Ингвар взял фотографию и прочел на обороте, слегка искажая имя: Алина Седых.

 

10

Фон Зиндер решил сегодня «оттянуться» на всю катушку. И хотя Оленька, его последняя секретарша, уже изрядно ему поднадоела, другого выбора у него не было. Не потому, что женщины перестали обращать на него внимание, просто ему не хотелось прилагать героические усилия для завоевания сердца очередной красотки. Все это требовало, помимо прочего, еще и денег. А Ольга в этом плане была безотказной и много не просила.

Отношения с Кристиной, и без того достаточно холодные и натянутые, в последнее время совсем расклеились. Она словно не замечала его, игнорировала, и Каролю это не нравилось. Ему вдруг показалось, что холодные, неприступные глаза жены то и дело вспыхивают особым теплым светом, когда она мечтательно задумывается. «О чем, — терзался Кароль, — или о ком?» Не иначе, у нее кто-то появился. Если так, то его дела плохи. Нужно будет непременно во всем разобраться! Он открыл бутылку вина, налил себе полный бокал, осушил его залпом и прошел в спальню. Кристина спала безмятежным сном. «Что ж, тем лучше, уйду, и не потребуется объяснений, а к вечеру что-нибудь придумаю», — решил он, надел чистую белую рубашку в голубенькую полоску, темно-синий галстук и чуть светлее костюм.

На сегодня Кароль одолжил ключи от дачи у соседа по лестничной клетке Леонида Петровича, или просто Петровича. Петрович заискивал перед немцем и никогда ни в чем ему не отказывал. Причина такого его отношения к Каролю заключалась в том, что фон Зиндер частенько просиживал у Петровича с принесенной литровкой. За рюмкой водки Петрович любил вспоминать молодые года, в то время он был офицером и служил добрый десяток лет в Германии. Правда, не в той Германии, откуда родом фон Зиндер, а в Восточной, но все равно, им было о чем поговорить. Фон Зиндер же оказался на редкость благодарным слушателем и приятным собутыльником, может, потому, что в пьяном состоянии он забывал русский язык и в основном молчал и кивал головой с блуждающей улыбкой на устах. Он никогда не заводился с пол-оборота, был вежлив и сдержан.

Бывший полковник изрядно сдал. Частое «закладывание за воротник» сказалось на его здоровье, и теперь трудно было узнать в этом обрюзгшем, зачастую с недельной щетиной старике бывалого вояку, улыбчиво глядящего с пожелтевшей фотографии. Уже несколько лет Леонид Петрович жил один, пропивая небольшую по нынешним временам пенсию.

— Я хотел начать дело, но у меня не хватило денег, — говаривал он, будучи в хмельном состоянии. Кароль понимал, что никогда никакого дела этому человеку не начать, но все равно кивал в такт его словам и улыбался. — Слушай, а может, ты купишь у меня дачу? Купи, а? — настаивал Петрович, совсем уже наклюкавшись и едва удерживая верхнюю часть туловища в равновесии, оперев ее на соскальзывающие локти.

Фон Зиндер отказывался, но, смекнув, что загородный домик может ему сгодиться, все же держал незадачливого продавца на крючке. И вот настал день, когда фон Зиндеру пришлось попросить у Петровича ключи. Кароль не стал объяснять старику, для какой цели они ему понадобились, а только намекнул, что у него, быть может, найдется покупатель на дачу.

— Надо бы взглянуть, — предложил он.

— А пажжалуста, — икнув, радостно произнес Петрович. Глаза его сверкнули и тут же погасли, стали грустными и темными, словно предзимнее небо. — Только я — швах. Капут. Я болею, вылечи? Чекунчик, а? И еще, я дома, о'кей? Ты сам — туда и обратно. Посмотри, прикинь, приценись. Я тебе планчик в двух словах, а ты уж найдешь… Найде-ешь, не сомневайся. — Он взял из рук Зиндера початую бутылку вина. — Сгодится. На… — Петрович отхлебнул из горла и полез в комод отыскивать по многочисленным шкатулочкам ключи от дачи.

— А да, чуть не забыл, — напутствовал Петрович фон Зиндера, — там газ привозной, и баллон протекает. Ты его не откручивай. А если открутишь, шланг изолентой обмотай. Чаек вскипятишь и сразу выключай, понял, да?

Кароль отчего-то так волновался, что ничего не понимал, но на всякий случай кивнул головой в знак согласия и шепотом, чтобы не услышала его жена за соседней дверью, попросил:

— Жене ни слова. Я ей — сюрприз.

— А-а-а… — протянул Петрович и смешно поднял левую бровь, одновременно с этим мигнув правым глазом. — Понятно… Сюрприз. Это правильно! Женщины любят, когда им сюрпризы делают. Все-все-все. Ш-ш-ш. Молчок.

Дачный домик Петровича находился в нескольких километрах за Троицком, так что дорога не заняла много времени. Съехав с Кольцевой, Кароль вместе с Ольгой шли в общем потоке машин, спешащих, так же, как и «мерс» фон Зиндеров, к многочисленным дачным поселкам. Ольга непрерывно щебетала — о тряпках, о погоде, о заболевшем Бонифации, коте сиамской породы, которого ей некогда подарил сам фон Зиндер, о подружках. Подруг у Ольги был явно избыток. Кароля раздражала ее болтовня, но он уже приспособился к своей секретарше, пропуская мимо ушей добрую половину ее слов.

Машину они оставили у ворот домика дачного сторожа и, захватив с собой объемный, позвякивающий баул из багажника, Кароль повел Оленьку по неширокой, сильно заросшей травой дорожке, ведущей к участку Петровича.

— Хорош сарайчик, — весело кивнула Ольга, поднимаясь по скрипучей деревянной лесенке к резному крыльцу дачи. Дача действительно была неплохой, по русским меркам. Небольшой деревянный домик, с узорчатыми ставнями, резным крыльцом и выкрашенной в зеленую краску уютной, но заметно подряхлевшей, как, впрочем, и сам хозяин, верандой. Некогда на этой веранде стоял столик с дымящимся самоваром и плетеными стульчиками вокруг, а в этом саду резвились дети Петровича. А на этой летней кухне хлопотала и сама хозяйка. Сейчас же все опустело и вымерло. Сюда бы заботливую руку…

— Он продается? — спросила Ольга, подумав о своем сынишке, которому так необходим был свежий воздух и здоровая пища. — Кароль! — Она сложила губки бутончиком и протянула их для поцелуя. Кароль понял, что сейчас последует просьба купить этот домик. Он мог бы его купить, пять тысяч долларов, которые запрашивал за него Петрович, — сумма вполне посильная для Кароля, но с какой это стати?

— Проспонсируй покупку, милый.

— Конечно же, дорогая. — Он неслышно подошел к ней сзади и положил руки на плечи. Ольга вздрогнула и засмеялась своим негромким, но тонким и неприятным смехом. «Пора рвать с ней», — промелькнуло в голове Кароля, но он все так же улыбался, демонстрируя свои белые некрупные зубы и узкие напряженные губы.

Дверь домика открылась легко, и из нежилого полумрака на них дохнуло сыростью. Пока Кароль открывал ставни, ворча и ругаясь вполголоса, Ольга с наигранным восторгом разбирала «джентльменский набор» сумки, собранной Каролем еще накануне уик-энда. Ворвавшийся сноп света зазолотил несвежие обои, заиграл на хрустальных фужерах, прикрытых от пыли вафельным полотенцем, оранжево блеснул на медном самоваре и вспыхнул пламенем на ярких детских рисунках, развешанных над стареньким, покрытым пледом, раскладным диваном.

Когда фон Зиндер вошел в комнату, Ольга удивленно оглядывалась по сторонам.

— Ты вся дрожишь, — сказал он. Ему вообще-то было жаль эту глупенькую молоденькую девушку. До того, как он по пьянке в первый раз переспал с ней и наобещал сгоряча едва ли не жениться на ней, подарив при этом дешевый серебряный перстенек, она жила с мужем и ребенком. Ничего не объясняя своему благоверному, на следующий же день после близкого знакомства с Каролем она перебралась с сыном к своим родителям, полностью отдаваясь новому чувству, разбуженному благородным состоятельным немцем. То, что у немца есть жена, ее нисколько не волновало. Смогла же она уйти от мужа, почему бы и ему не поступить так же? — рассуждала она и ждала своего тихого счастья. А время шло, и немец не торопился выполнять свои обещания. Но вместе с тем Ольга ничего не требовала от него, решив «пострадать» в одиночестве. Почему-то ее не покидала уверенность, что рано или поздно фон Зиндер будет принадлежать ей. Но вот сейчас Ольга, держа в руках розовый шелестящий пакетик, загруженный бананами, виноградом и крупными сочными персиками, как будто бы постигала что-то важное в своей жизни. Она растерянно оглядывалась по сторонам и… дрожала.

— Мне холодно… — прошептала она и поставила пакет на стол около батареи выставленных в ряд бутылок. — И страшно… — Она бросила на Кароля быстрый взгляд и взяла его за руки. — Давай уедем.

— Уедем? Ты что? — Ольга увидела, что Кароль раздражен. И это понятно. Он ожидал двух теплых дней в объятиях молоденькой сексапильной девушки, страстно влюбленной в него, а тут, здрасьте вам — уедем.

— Мне страшно, — простодушно повторила Ольга.

— А мы сейчас… э… как это? А — вздрогнем. — Он деланно улыбнулся и откупорил бутылку ликера. — Ну как? Вздрогнем? И разогреешься заодно. А то, может, чаю? Или кофе? — Он вынул из кармашка сумки дорожную упаковку расфасованного кофе.

— Кофе, — согласилась Ольга и устало присела на диван. Она закуталась в плед, пропахший пылью и влагой. Плед не грел, и то ли дрожь от холода, то ли нервный озноб стал пробивать ее тело короткими мелкими разрядами.

Ольга взяла фужер и налила себе ярко-красной, как свежая артериальная кровь, жидкости. Потом подумала, поставила рядом еще один и налила туда столько же.

— Кароль! — позвала она. Выпив бокал, она нарезала колбасу и хлеб, открыла баночку икры, выложила на стол крутобокие спелые помидоры. В душе у нее заметно просветлело. Кароль вошел в комнату.

— Кароль! — снова крикнула она и почувствовала, как страх и холод куда-то отступают. — Кароль, ты ведь не любишь меня? — Ольга подняла на него влажные светлые глаза.

— Нет, что ты. — Кароль тоже опрокинул в горло напиток и отломил кусочек банана. — Совсем даже наоборот. Я люблю тебя. Если бы не любил, разве потащил бы в такую даль?

Он снова наполнил свой бокал ликером и посмотрел в Ольгино лицо.

— Если ты не женишься на мне, я отравлюсь.

— Ну что ты, — ласково пробормотал фон Зиндер и, приблизившись к ней, обнял за плечи. Он уже пожалел, что привез ее сюда. Неизбежность неприятного выяснения отношений пугала его. Ну почему нельзя просто заниматься любовью и наслаждаться уже этим. Нет, ведь женщинам непременно нужно замуж. — Зачем же так сразу — отравлюсь? Надо жить, понимаешь? У тебя есть сын, — увещевал он Ольгу слащавым назидательным тоном. — Кто же его будет воспитывать, скажи? Нет, ты скажи? Кто? — настаивал он и липкими от ликера губами целовал ее тяжелые шелковистые волосы.

— Ты, — ответила Ольга. — Я так и напишу в завещании: «В моей смерти прошу винить Кароля фон Зиндера». — Ольга нашла тупой карандашик и, обслюнявив его, нацарапала на подвернувшемся под руку тетрадном листке эту фразу. — Или нет. — Она подняла на него глаза и искусственно засмеялась. — Зачем же мне умирать одной? — Ольга разорвала на мелкие кусочки листочек и стала писать на другом, закусив нижнюю губу и бормоча что-то себе под нос. Кароль заглянул через ее плечо. — Зачем? Я отравлю сначала тебя, а потом отравлюсь сама. А на столе останется вот это: «В нашей смерти просим никого не винить. Мы любим друг друга и умираем вместе». Ну как?

— Ничего, — ответил Кароль. — Только сначала… — Он обнял ее за талию и поднял над диваном, прижимая к себе дрожащими от возбуждения руками. — Ах ты, моя кисочка, как я хочу тебя! Ну иди к своему Каролю, иди… — Он понес ее в соседнюю комнату, где углядел уже большую двуспальную кровать. — А сначала мы с тобой…

— Я соскучилась по тебе, — шептала уже изрядно опьяневшая Ольга и приникала к нему разгоряченным телом. — Ну возьми меня, возьми…

Он положил ее на кровать и, разрывая на груди мелкие частые пуговки платья, состроил страшную гримасу:

— А кого я сейчас съем? — нараспев прорычал он. Пуговки с треском разлетелись по разным углам комнаты, и Кароль с силой овладел постанывающей и разметавшейся на кровати Ольгой.

С нею Кароль чувствовал себя героем. Она не была вялой в постели, как предыдущая его пассия, и не была холодно-отстраненной, как в последние годы его жена, но и не была агрессивно-напористой, подавляя его как партнера и перехватывая инициативу. В общем, она вполне устраивала его как женщина. С нею можно было делать все, и Кароль пользовался ее расположением. Он изнемогал от страсти, сдерживая в себе подкатывающие волнами предоргастические ощущения. Единственное, что несколько смущало его, так это то, что она могла получить наивысшее удовольствие лишь в единственной позе — позе «наездницы». Как ни старался фон Зиндер изменить хоть что-нибудь в чувственности этой женщины, ничего у него не получалось. Поэтому он сам время от времени помогал Ольге поудобнее усесться на него, пристально наблюдая за тем, как она приближается к оргазму. Поначалу это зрелище несколько пугало его, а Ольга даже и не подозревала, что он с любопытством следит за ней, сам при этом оставаясь почти спокойным. Лицо ее становилось безумным: глаза были полуоткрыты, но радужные оболочки начинали кружиться по невероятным орбитам, а в самый последний момент она полностью теряла контроль над собой и преображалась: глаза ее закатывались куда-то вверх, и в просвете между веками зияла только пустота белков.

— О, я люблю тебя! — стонала Ольга. — Я хочу тебя. Насовсем, насовсем, насовсем, — шептала она, и, когда глаза ее стали закатываться, Кароль вдруг почувствовал такой силы возбуждение, что сквозь тело его пробежал электрический разряд сладостного чувства. Он покрылся мелкими бисеринками пота и задрожал, теснее прижимая ее скользящие по члену бедра к себе.

— Давай, лапочка, давай! — подстегивал он ее, хотя и сомневался, что она его в данный момент слышит. — Вот так, хорошо. Вот так, — движения бедер Ольги стали быстрыми и короткими. Из груди ее вырвался крик, и она, сделав еще пару неритмичных рывков, взорвала в Кароле мощный оргазм.

— Я не хочу жить, — наконец прошептала она дрожащим голосом и уткнулась носом в его пахнущую смесью острого дезодоранта и пота подмышку.

Ольга уснула, негромко посапывая и постанывая сквозь дремоту. Кароль тихонько поднялся и придвинул стол с напитками и закуской поближе к кровати. Две бутылки из-под спиртного уже валялись под столом, блестя белым матовым стеклом и красными винтовыми крышками. Кароль открыл водку. Налил себе стопочку и одним махом опрокинул ее в рот. Водка мягко прошла по гортани, не обжигая ее и не прибавляя новых ощущений отупевшему и одуревшему от секса Каролю. Он снова налил стопочку, и еще одну, и еще, пока совсем обмяк и ватным, непослушным телом рухнул рядом с Ольгой.

На дворе завыла собака. Она завыла так неожиданно близко и громко, что Ольга открыла глаза. Ее мутило. «От выпитого, что ли?» — растерянно подумала она. Голова кружилась, и сердце оглушительным биением разрывало виски. Ольга, превозмогая себя, попыталась встать. Красная волна затмила свет, и Ольга на непослушных ногах сделала пару шагов. Волна отхлынула на мгновение, и перед ее взором появилась преображенная, словно через затуманенное стекло, комната. Она обвела ее взглядом: стол, бутылки, бананы, записка: «В нашей смерти просим никого не винить. Мы любим друг друга и умираем вместе».

По лицу ее скользнула искаженная улыбка. Она сделала неглубокий вдох и, словно подкошенная, рухнула на пол.

— Кароль, — прошептала она. — Кароль, помоги мне. Кароль.

Голос ее, как воздух из наполовину сдувшегося воздушного шарика, с шипением выходил из груди, почти не нарушая тишины. Она попробовала подтянуться на руках в сторону выхода. Сильный спазм вывернул ее, и горькая жидкость, вырвавшись из горла, подтекла под тонкую ткань платья. Она затаила дыхание, потом вдруг неожиданно очнулась, выпрямилась и ухватила спящего Кароля за руку, резко потянув ее на себя.

— Кароль! Где же твой обещанный кофе?

— Майн херцлишен, — Кароль соскользнул с кровати и, навалившись на Ольгу бесконечной тяжестью своего тела, проронил последние в своей жизни слова: — О, майн Готт…

Пошел дождь. Водосточная труба завыла, словно примолкнувшая на некоторое время собака, загрохотала длинными ливневыми очередями, всполохи молний осветили комнату сквозь прикрытые ветром ставни. И медленная крупная луна выплыла на небосклон, освещая ровным неживым светом влажный заброшенный сад и мокрую, как рыбья чешуя, сверкающую латунным отблеском черепицу.

Вечером следующего дня, озабоченный отсутствием хозяев «мерса» сторож пошел поглядеть, не случилось ли чего в доме отставного полковника Леонида Петровича, куда вчера приехали на два дня предполагаемые покупатели — добропорядочная немецкая чета фон Зиндеров: фрау Ольга и герр Кароль.

Через несколько минут, возвратившись назад, он, стараясь подавить в себе чувство ужаса, которое возникает у всякого человека, впервые и неожиданно столкнувшегося со смертью, набирал дрожащим пальцем «02».

— Милиция! Милиция! — кричал он срывающимся голосом. — Я извиняюсь, что так поздно! Мне нужна ваша помощь! Что?.. Сторож садового товарищества. Да-да, Яблоневая, восемь. Два трупа… Скорее, пожалуйста. Не знаю, я сквозь окошко… На полу. Он на ней… Оба раздеты, пожалуйста, поскорее…

 

11

Алина попыталась поднять глаза, но не смогла, усталость ломила тело. Не хотелось ни двигаться, ни думать, ни говорить.

— Подъем! У нас много работы.

— Встаю, — Алинка улыбнулась через силу. Она-то уже знала, что бизнес фотомодели не такой простой, как кажется с первого взгляда. Когда раньше Алинке случалось смотреть на улыбающиеся лица фотомоделей, ей казалось, что жизнь у них — не жизнь, а сахар. Вот они и улыбаются все время белоснежными голливудскими улыбками. А почему бы и нет? Лимузины, дома, платья «от кутюр», косметика — все по высшему разряду. Но не тут-то было.

— Встаю, — сказала Алинка и, потянувшись всем телом, опустила на глубокий мягкий ворс ковра ноющие от усталости ноги. Словно и не было целой ночи отдыха.

— Как ты себя чувствуешь? — Марк, ее теперешний бой-френд, фотограф и продюсер одновременно, откинул с ее лба тяжелые золотые волосы. — Ты не очень хорошо выглядишь.

— Марк, — запротестовала Алинка, — я прекрасно себя чувствую. Конечно, я малость устала… Но согласись, такие нагрузки…

— Да? А кто позволил себе расслабиться и набрать пару лишних килограммов? — Его самоуверенный голос почему-то подействовал на Алинку усыпляюще. Ей снова захотелось свернуться калачиком и спрятаться под одеяло.

— Марк, — попросила она вкрадчивым голосом, — может, еще полчасика?

— Каких полчасика?! Каких полчасика?! — Ее медлительность заставила Марка вскочить с постели и сдернуть с Алинки одеяло. — Подъем! Господи, неужели ты не понимаешь, что, несмотря на такой огромный успех, твоя карьера только в самом начале. Это же небывалый случай — всего неделю в Париже, и сразу приглашение на дефиле к Кристиану Диору. Алина, возьми себя в руки, пожалуйста!

— Но Марк, — слабо запротестовала Алинка, уже направляясь в ванную. Ее длинные ресницы отбрасывали тень на светлую кожу щек. — Я почти год в этом бизнесе. Я так устала, Марк…

Конечно, Алинка помнит, как все начиналось. И того будапештского фотографа, который предложил ей сделать серию снимков, а потом, почти сразу за ним, появился молодой норвежец. Ингвар, кажется. С Ингвара и началась ее настоящая трудовая жизнь фотомодели и серьезное отношение к этой профессии. Потом Милан, Нью-Йорк, реклама какого-то крема. И вдруг — Марк. Он привез ее в Париж. И вот она, удача — первая обложка во французском журнале. Престижный конкурс моделей, победа в нем, приглашение на дефиле. Сегодня должны состояться съемки для одной из компаний на телевидении.

— Запомни, девочка. — Марк возник перед ней, словно вырос из-под земли. — Ты должна забыть это слово — «устала». Ты должна следить за собой, за каждым сантиметром своего тела, за каждой съеденной калорией, за каждой слезинкой. Ты всегда должна быть в форме. А сейчас шагом марш умываться и в тренажерный зал! И еще, — продолжал он уже под шум стекающей воды, — никогда, ни при каких обстоятельствах не говори, что ты устала. Ты сильнее всех, ты лучше всех, ты красивее всех. Только уверенность в себе и будущем успехе приведет тебя к желанной цели, понятно? Ну, конечно, под моим руководством, — добавил он и привел этим Алину в ярость.

С трудом подавив раздражение, она подняла глаза на Марка:

— Понятно… Не кричи только. Мне неприятно, когда на меня кричат.

Марк наклонился поближе и тихо с полуулыбкой на лице сказал:

— Я не кричу на тебя, я прошу… Просто у нас сегодня ожидается сумасшедший день. — Он обнял ее за талию и прижал к своему телу, мягко прощупывая сквозь длинную ночную майку узкие позвонки и тонкие, как у ребенка, ребрышки. О нет, Алина давно не ребенок! Ей уже минуло семнадцать. Высокая, метр восемьдесят, тонкая и свежая, как утренний цветок, она вызывала в нем восхищение. Скоро это отточенное тело будет стоить столько же, сколько тело Синди Кроуфорд, а может, и больше. Он должен удержать ее при себе, хотя это будет очень сложно сделать. Он мечтательно прикрыл глаза, потом пришел в себя и, отогнав внезапные грезы, ласково спросил:

— Ты знаешь, во сколько встает Шиффер? В четыре утра! Ты знаешь, что за все годы в агентстве она ни разу не опоздала на съемки и на людях постоянно была в хорошем настроении. — Он притянул ее к себе. — А за год она сделала столько, что тебе и не снилось…

— Марк! Отпусти меня, — потребовала Алинка, — ты слышишь, отпусти!

Марк отступил на пару шагов, и Алинка принялась объяснять ему странную закономерность, по которой протекала ее жизнь. Все в ней, оказывается, зависело от случая. Только лишь от случая, а когда она начинала прикладывать к чему-нибудь особые усилия, как раз вот тогда-то и шло все совсем не так, как хотелось бы.

— В самом деле, Марк, мне надоел этот марафон. Подъем в пять, зал, стилист, визажист, массажист. С двух до шести съемки и репетиции, примерки и снова подиум… Марк, Боже мой, это же так скучно!

— Но деньги? Тебя не интересуют миллионы, которые ты можешь заработать? Всего-то и надо вложить свой единственный капитал — красоту и получать от него тысячекратные дивиденды.

— Ну вот ты и вкладывай, Марк! — огорченно бросила Алина.

— Алина, но ведь это ненадолго. Тебе сейчас около восемнадцати. Еще пять-шесть лет, и у тебя больше не будет такой возможности. — Его пресыщенный вид заставил Алинку содрогнуться от мысли, что еще пять или шесть лет ей придется быть рядом с Марком. Она понимала, что он использует ее. И хотя он дал возможность за этот год заработать ей около миллиона долларов, но пропади пропадом деньги, когда каждый день ей приходится преодолевать мучительное неприятие этого человека.

— Я ухожу, Марк! — неожиданно произнесла она и решительно направилась в комнату складывать свои вещи. — Я ухожу от тебя! Мне надоело!

— А контракт? — спросил он. — Тебя ждет контракт на миллионы! Это же состояние, надо быть идиоткой, чтобы оставить своих будущих детей и внуков без таких денег! Алина, — простонал он, — ты спятила.

— Пока нет, — тихо, но твердо заявила Алина. Она уже натянула на себя узкую короткую юбочку и встала, чтобы застегнуть ее. — Но скоро сойду, если сейчас же не покину этот дом.

Она достала пару чулок, но почему-то постеснялась надеть их перед Марком.

— Выйди, — попросила она.

Марк отвернулся, но выходить, по всему было видно, и не собирался.

— Если ты думаешь, что сможешь выкрутиться без меня, то ты ошибаешься! Я устрою тебе… Ты еще не знаешь меня!

— Угрожаешь? — спросила Алина и резко подошла к нему, схватила его за руку и развернула лицом к себе. — Угрожаешь? Да если хочешь знать, мне наплевать на этот бизнес и на тебя вместе с твоими деньгами, которые заработала я. Понятно?

Алинка вызвала по телефону такси. Собранных вещей оказалось немного, всего два чемодана и маленькая сумочка через плечо. Но и их нужно было где-то оставить. Алинка перебрала в уме всех знакомых в Париже и остановилась на Дидье. Дидье — букер самого крупного в мире парижского модельного агентства. Еще неделю назад, встретив ее в одной из примерочных, он приглашал Алину отужинать вместе в ресторане. Марк взвился, словно шакал, почувствовавший, что у него собираются отобрать добычу. Он запретил Алинке встречаться с этим Дидье. Он даже запретил ей ходить без него по магазинам, ссылаясь на какой-то непонятный пункт в контракте, заключенном с нею полгода назад. Тогда Алинка, ослепленная обещанными суммами, даже не перечитала толком подсунутую и подписанную ею бумажку. Но совсем недавно она, уставшая от вечных претензий Марка, обратилась к одному знакомому юристу, который тщательно изучил документ и сообщил ей, что тот составлен с нарушением некоторых правил, а значит, может быть оспорен Алинкой в суде.

— Но вам придется понервничать, если Марк будет сопротивляться. И… — он взглянул на нее с сомнением, — выложить немалые деньги за судопроизводство.

— Ничего, — сказала Алинка. Она вышла на улицу с огромным чувством облегчения. Подумаешь, деньги. Как пришли, так и уйдут.

Дидье встретил Алинку радушно. От его оценивающего взгляда по телу Алины пробежала мелкая дрожь, вызванная смесью страха и восторга. Акула, профессионал модельного бизнеса, на поверку оказался очень симпатичным и ласковым человеком с небольшими добрыми глазами, несколько коротковатыми для его, впрочем, тоже некрупного роста волосатыми руками.

— Ты замерзла? — спросил он. Веял легкий, но прохладный осенний ветерок. — Надень-ка, — предложил он свой пиджак, — и знаешь что, пойдем поедим.

— Пойдем, — согласилась Алина, хотя ей совершенно не хотелось есть. Но ужас как хотелось посидеть в тепле и покое.

— Что случилось? — спросил Дидье, оглядывая ее. Алина слишком нервничала, чтобы так вот сразу начать свой рассказ. — Ты… не готова к сегодняшним съемкам? — вдруг спросил он, взглянув на часы. — У тебя ведь сегодня много работы, не так ли? А ты в таком, — он еще раз окинул ее взглядом и покачал головой, доставая толстую сигару и надрезая ее, — в таком, как бы помягче, нерабочем состоянии.

— Я не могу работать, — Алинка беспомощно посмотрела в доброе улыбчивое лицо Дидье. — Я позвонила, чтобы попросить вас приютить на некоторое время мои вещи…

— Зачем? — спросил Дидье, прищуривая один глаз от сизого сигарного дыма.

— Я собираюсь уехать, но мне нужно еще кое-что сделать за сегодняшний день, чтобы навсегда рассчитаться с этим бизнесом.

— Ты устала?

— Не то слово! — вздохнула Алинка и вдруг вспомнила, что ей нельзя выглядеть слабой. Хотя почему? Она же собирается покинуть подиум, в таком случае не все ли равно, что о ней станет думать Дидье. И вдруг она расплакалась. — Я хочу домой! За целый год у меня не было возможности увидеть отца. А он… Он давно приглашал меня… — Алинка всхлипывала. Как хорошо, что ее красота заключается не в наложенной краске, а в свежести и естественности. Слезы стекали по светлым щекам и не оставляли за собой черных некрасивых дорожек от туши. — Он женился, теперь у меня есть сводный брат. Вот, хотите посмотреть? — Алина стала рыться в сумочке, как будто для того, чтобы достать неопровержимые доказательства в подтверждение своих слов. — Письмо…

Дидье успокоительным жестом прикоснулся к ее плечу.

— Ну поплачь, — сказал он, и снова добрые лучики морщинок вспыхнули тонким веером вокруг его глаз. — А пока ты плачешь, я сделаю один совершенно необходимый звоночек, согласна? — Он достал сотовый телефон и, набрав нужный номер, еще раз взглянул на Алину.

— Ты чем занимаешься? Ищешь ее дома? Ха-ха, тогда ты напрасно тратишь время, — сказал он глубоким и спокойным голосом невидимому собеседнику. — Почему? Да потому что она рядом со мной. Вот так-то, Фигаро. Давай приезжай и, будь любезен, позвони месье Мэри. Нам нужно кое-что обсудить. Жду.

Алинка перевела взгляд с роскошного ресторанного интерьера на лицо Дидье. Но лицо его было чуть насмешливым и непроницаемым.

— Великолепные канделябры, правда? А зеркала! Оглянись, — предложил он, и Алинка, оглянувшись, увидела у себя за спиной «прелестное» личико в зеркальном отражении. Опухшие от слез глаза и надутые по-детски губки слегка отрезвили ее. Это она и есть, собственной персоной, но до чего смешная и нелепая.

Алинка почти задохнулась от охватившего ее смущения.

— Извините, — тихим голосом произнесла она.

— Ничего-ничего, — успокоил он и снова положил руку ей на плечо. — Но за пятнадцать минут, пока здесь не появились мои партнеры по бизнесу, ты должна привести себя в порядок. Дамская комната — вон там, — он указал рукой в направлении женского туалета. Алинка послушно встала и уверенно, мягкой и грациозной походкой на невысоких каблучках модельных туфелек пошла в указанную сторону.

— Познакомьтесь, — представил Дидье Алинку. Двое мужчин, один из которых был Алине знаком по репортажам с конкурсов красоты и демонстраций престижных шоу, оказался президентом парижского модельного агентства Полом Мэри, другой — известным фотографом моды. Имени его Алинка с перепугу даже и не расслышала. Он все время безотрывно смотрел на нее и восхищался.

— Идеальная кожа, а губы. А какой разрез глаз… Это находка для фотохудожника. Вы из России? — спросил он, и Алинка не сразу ответила «да». — Вам предстоит большое будущее, бешеная слава. Уж поверьте мне, я работал не с одной моделью и на этом деле собаку съел. Я думаю, и Нина Риччи, и Кристиан Диор… О Боже, да что я говорю!.. У тебя в кармане целый мир! А те снимки, которые я видел прежде, — Алина подняла удивленный взгляд. Значит, ее уже видели прежде? — Они не всегда то, что ты есть на самом деле. То мэйкап не твой, то наряд, то прическа. У тебя сколько тестов? Пять? — Он хлопнул себя по бедрам и поднял одну руку ко лбу. — Эти женщины непредсказуемы. То они, не имея никаких шансов и оснований, носятся по агентствам и заваливают своими тестами престижные журналы, то они требуют неимоверных гонораров и разрывают все контракты, совершенно не понимая того, что разрушить гораздо проще, чем построить, — он многозначительно посмотрел на Алинку, — то они отказываются от неимоверно великого везения и бросаются с головой в омут совершенно не их дела. А ты… — Он повернулся в сторону Дидье и спросил о ней так, словно ее и рядом не было: — Это правда, что она собирается бросить все в самом начале?

— Правда, — ответила за Дидье Алинка и осеклась. — Я устала. И вообще мне надоело, что ко мне все относятся, как к вещи. Особенно на кастинге. Один тычет в тебя пальцем и говорит: «О, эта ничего из себя не представляет. Таких типажей, как собак нерезаных». А другой чуть в рот не заглядывает, зубы пересчитывает: «А по-моему, хороша. Да-да, ничего. Хороша…»

— Устала? — Пол Мэри посмотрел на Дидье. — Ну вот, а мне сказали, что она самонадеянная тщеславная распутница. Мадемуазель Седых, — тихо сказал он, — у вас есть месяц свободного времени, а потом вы должны вернуться. Вас ждет потрясающий контракт. Сегодня же я ожидаю вас у себя в три часа пополудни. А пока… — он поднялся, вежливо улыбнулся, давая понять, что у него нет времени, и задвинул стул, — вы можете улаживать свои дела. Наша компания будет снимать и оплачивать вам жилье. Кроме того, проезд, косметику, парикмахеров и прочие необходимые мелочи. Вас устраивает?

Не зная, что и ответить, Алинка кивнула и тоже поднялась со стула.

— Нет-нет, вы можете продолжать обед. Одно лишь я хочу вам сказать, что все равно работа модели никогда не была и не будет сплошным удовольствием. Но за хороший труд хорошо платят…

 

12

Для Алинки это была самая волшебная поездка. Длинный состав вез ее в город, где проживал Витька. Как она скучала по нему, как тосковала и сколько ночей думала о встрече! Этой несправедливой разлуке должен прийти конец. Сегодня, конечно же, сегодня, она сразу с поезда поедет к нему домой. Она постучит в его калитку. Алинка вспомнила большое солидное кольцо вместо ручки и уже ощутила в ладони холодную влажную бронзу. Он откроет ей, он поднимет свои глаза ей навстречу, их взгляды пересекутся, и… Да нет же, ей не придется ничего говорить, он все поймет по одному взгляду. Он не сможет не понять, ведь в ее глазах так много муки и невысказанного страдания!

Алинка прилегла на диван двуспального купе и накрылась тонким голубеньким покрывальцем. В вагоне приятно пахло дезодорантом и тихонечко жужжал кондиционер. На верхней полке спал попутчик. Алинка мельком взглянула на него. Обычный старикашка. Опрятно и со вкусом одетый, коротко остриженный, с книжкой под подушкой. «Виктор Суворов, — прочитала Алинка надпись на корешке. — „Аквариум“». На русском языке. Интересно, что он делает в этом поезде, идущем из Франции? Впрочем, землякам она уже перестала удивляться. Алинка давно поняла, что для того, чтобы теперь путешествовать по миру, достаточно знать свой родной — русский язык. И в любой стране, в любом городе, подходя к прохожим, через двух-трех торопливо спешащих граждан, все равно наткнешься на эмигранта или туриста из России.

Ей снился сон. Она в школьном платье. Мама ведет ее за руку, кажется, в первый класс. В руке у Алинки большой красивый букет астр. Астры крупные — желтые, розовые, белые. Пушистые и ароматные. Алинка то и дело утыкается носом во влажные лепестки и смеется. На душе у нее радостно, как у птицы во время полета. Она не знала, как чувствует себя птица, но ей казалось, что именно так. На голове — огромный бант. Он тоже чем-то похож на астру. Бабочка-крапивница долго вьется над ее головой и наконец, обманутая, садится на тонкую гипюровую ткань.

— Смотрите! Смотрите! — кричат идущие рядом детишки и показывают пухленькими пальчиками ей на голову.

— Счастливой будешь, — ласково говорит ей мама. Алинка боится пошевелить головой и идет неестественно прямо, словно индианка, несущая на голове кувшин, наполненный родниковой водой. Она не хочет спугнуть свое счастье. А дети завистливо и недоверчиво смотрят на ее бант и показывают пальчиками, дергая за рукава родителей.

— И я хочу-у, — канючит одна худышка в толстых роговых очках. Потом Алинка узнает, что эту худышку зовут Леной. Заилова со временем превратится в красавицу, снимет очки и станет ее лучшей подругой.

Мама ведет Алинку в школу, а заводит почему-то в большой зеркальный дворец. Зеркала кругом — и снизу, и сверху, и по сторонам. Зеркал так много, что Алинка уже перестает понимать, где же она на самом деле, а где ее отражение. И в каждом зеркале — она совершенно иная. И нет уже той малышки с большим белым бантом на голове и растерянной бабочкой-крапивницей в кружевном гипюре.

— Ма-ама-а! Ма-амо-очка-а! — зовет Алинка. Но мамы нет, и ей приходится самой искать выход. Она мечется по дворцу, кругом двери, двери, двери. Все заперты, а те, что не заперты, уводят в тупик. Алинка собирается заплакать, но вдруг кто-то берет ее за руку. Свет гаснет, но тот, кто держит ее за руку, идет уверенно и властно ведет ее за собой. И где-то вдалеке Алинка неожиданно для себя обнаруживает просвет. Она понимает, что это и есть выход. Теперь она может идти сама, и тот, кто вел ее до сих пор, не неволит ее. Он отпускает руку, и Алинка с радостным трепетом в груди бежит к свету. Свет все ближе и все ярче. Сначала он приносит ей чувство благодати, но чем ближе и ярче, тем больнее и невыносимее смотреть на него.

Алинка знает, что выход там. Она зажмуривает глаза и, словно в пламя, бросается в этот свет.

Еще горячее и сильнее клокочет в ее груди сердечко. То ли от страха, то ли от другого необъяснимого чувства ее бросает в дрожь. Сильное возбуждение и напряжение каждой клеточки мощным потоком подхватывает ее тело. Она открывает глаза и чувствует чье-то дыхание. «Витька!» — шепчет Алина и видит перед собой его нежный взор. Полуоткрытые губы ждут ее поцелуя, и желание, затаившееся в его глазах, словно подстегивает: не робей, он твой, он рядом и ждет тебя. Алинка осторожно, одними подушечками пальцев ощупывает его грудь, плечи, шею… Вот оно — самое желанное мгновение в ее жизни!

Но вдруг неимоверная сила вырывает ее из безумного очарования. Сердце перестает биться и проваливается в бездонную прорву ужаса. Ей страшно. Как зверь, она вдруг ощущает невидимую опасность и молниеносно открывает глаза…

Ничего необычного. Вначале Алинка, не поднимаясь, одними глазами озирается по сторонам. Попутчик наверху уже не спит. Он ворочается с боку на бок, скрипит диваном, вздыхает. Потом присаживается, и до Алинкиного слуха доносится какое-то шуршание. Попутчик разворачивает пакет. Целлофан похрустывает, словно кто-то идет по щебенке.

Сердце Алинки все еще колотится, но уже не так бешено, как во сне. Она пытается улыбнуться. Наверное, сказываются долгие месяцы напряженного труда. Диета, стрессы, мотание по свету. Конечно же, ей просто необходим отдых, иначе она долго не протянет. Постепенно в душу приходит успокоение. Алинка присела на диван и выглянула за окно. Мерное постукивание колес убаюкивает ее растревоженное сердце, успокаивает нервы.

Красивые домики с красной и белой черепицей утопают в пышных фруктовых садах. Еще далеко не вечер, но на грани неба и зеленых крон висит тонкий прозрачный серпик месяца. Уже осень, богатая на дары, но все же тревожащая предзимней смутой. Пора, когда природа так мощна и благоуханна, что невольно начинаешь осознавать ее скорую кончину.

Поезд резко затормозил с визгом и оглушающим грохотом. Алинка чуть не упала с полки. Она ухватилась руками за столик и грудью болезненно уткнулась в алюминиевую окантовку.

С верхней полки упал пакет. Алинка наклонилась к нему, чтобы поднять и подать попутчику, но тот едва ли не на голову ей спрыгнул вниз. Да так резво, что напугал растерявшуюся девушку.

— Простите, — сказала она по-русски.

Он поднял на нее глаза и удивленно пробормотал:

— Вы из России? Как интересно… — Он уже поднял упавший пакет, и по контурам обернутого в газету предмета Алинка догадалась, что там пистолет. Какой именно, она не могла бы определить, но в том, что это был пистолет, она не сомневалась.

Смутная тревога вновь прокралась в ее сердце, но годы воспитания в английской школе и месяцы, проведенные перед фотообъективами и на подиумах, выработали в ней привычку скрывать свои чувства. «Соберись», — приказала она себе и лучезарно улыбнулась:

— Да, я из России, но, к сожалению, давно там не была. — Она пыталась убедить себя, что ничего страшного нет в предмете, упакованном в целлофан. Может, это игрушка для внука.

— А вы? — спросила она, пряча за неизменной доброжелательной улыбкой глубокое волнение.

— И я тоже… Давно там не был.

— У вас там дети?

— Дети? — Он посмотрел на нее как будто бы с недоумением. — Нет! Что вы! Хотя… Вообще-то у меня есть сын, — в глазах его блеснула плохо скрываемая яростная обида. — Сын — не сын, так — оторви да брось, — процедил он сквозь зубы. — Оторванный листок, можно сказать.

Алинка поняла, что воспоминания о сыне ворошат какие-то душевные раны и причиняют ее попутчику боль. Она замолчала, чтобы бестактным вопросом снова не спровоцировать вспышку гнева. Но старик, казалось, хотел выговориться. Перед кем еще исповедоваться, как не перед случайной попутчицей.

— Хотите выпить? — предложил он.

— Нет, — Алинка покачала головой так, чтобы он понял, она отказывает не ему лично, а просто не пьет вовсе. — А попить бы не отказалась. Может, вы знаете, в какой стороне ресторан?

— Ресторан… — недовольно пробубнил старик и вынул из багажного отсека дорожную сумку. Он расстегнул молнию и достал пару бутылок «коки» и бутылку вина. — Зачем ресторан? Пей. Здесь все считают каждый франк, пфенниг, пенс… Но мы же земляки, так?.. Гм-м-м! — захмыкал он, выискивая в одном из кармашков открывалку. Открывалка никак не находилась, и это сильно раздражало старика. Вообще было видно, что он несколько не в себе. А в один из моментов Алинка случайно ухватила взглядом некое подобие безумия в его нервных дерганых жестах. Она попыталась заглянуть ему в глаза, но он почему-то постоянно уводил взгляд в сторону, как человек, который боится ненароком выдать свои самые сокровенные тайны.

— А вы посмотрите под столиком. Там должно быть приспособление для откупоривания бутылок, — осторожно посоветовала Алина. И тут старик всего на миг поднял на нее свои выцветшие глаза, серые с мутными подтеками у зрачков. За это мгновение Алинка сумела разглядеть его так, словно бы в ее мозг впечатали снимок. Некрупная голова с торчащими лопухами ушей. Глубокие морщины вокруг глаз, носа и губ. Блеклый рот и редкие, но крепкие зубы желтоватого оттенка. Неприятное ощущение. Теперь Алинка уже почти не сомневалась, что этот человек действительно не совсем здоров. Ей и до этого казалось, что с психикой у него не все в порядке. Старик опустил голову, лысина, покрытая мелкой испариной, сверкнула на вечереющем солнце, и Алинка инстинктивно отодвинулась в глубь дивана. Так, на всякий случай, она взяла в руки перочинный ножик, лежащий на краю стола.

— Вот-вот-вот, — старик ринулся к ней. — Именно это мне и нужно. — Он выхватил из ее рук нож и вынул не длинное, но острое лезвие. Он наклонился к ней, держа нож наизготове, как будто хотел вонзить его ей в грудь, и Алинку охватил настоящий ужас. Она плотно сжала губы, чтобы из них не вырвался крик: «Помогите!», но старик вдруг рассмеялся противным смешком и в самое ухо ей прошептал:

— Черт возьми, чего вы так напуганы? А-а, — протянул он и вернулся в нормальное положение. — Вы боитесь меня… так? Боитесь? — Он присел перед ней на корточки и стал взволнованно разглядывать ее. — А вы знаете, — вдруг произнес он обычным спокойным голосом. — Я вас уже где-то видел. — Глаза его просветлели и стали нормальными глазами вполне здорового человека. — Кажется, припоминаю! Я видел вас на обложке журнала. Совсем недавно, пару дней тому. В Париже… — Он задумался, прикрыл глаза и чему-то внутри себя улыбнулся. — Именно… — Возможно, — согласилась Алина и взглянула на своего попутчика. Старик отрешенно блуждал по закоулкам памяти, и Алинка стала протискиваться между ним и диваном к двери. Она уже взялась за ручку и готова была вот-вот выскользнуть из купе, как старик неожиданно схватил ее за руку:

— Постойте, вы хотели пить?

— Нет, — покачала Алинка головой, — то есть, тогда — да, а теперь уже не хочу. Я хочу выйти в тамбур и подышать свежим воздухом.

— Вы курите? — спросил старик.

Алинка прикусила губу и зачем-то соврала, — да, — она хотела во что бы то ни стало покинуть купе и для этого готова была соврать.

— Ну, конечно, теперь молодежь уже не та, что раньше. И на обложках сиськи выставляет, и в людных местах целуется, и курит… Конечно… — Он резко поднялся и достал пачку сигарет. — Я с вами, — сообщил он таким тоном, что Алинке оставалось лишь обреченно согласиться.

— Он убил меня, — уже в тамбуре пробормотал старик скрипучим голосом и взмахнул перед Алинкиным лицом зажигалкой. Алинка неловко переминалась с ноги на ногу, у нее не было сигарет. — Ах, простите, — сказал старик и поставил на столик пачку сигарет. — У меня нет ничего другого, а эти, боюсь, покажутся вам слишком крепкими…

— Спасибо, — одними губами, не отрывая пристального взгляда от старика, поблагодарила Алинка.

— Он убил меня не сразу, медленно. Так медленно, что я до сих пор чувствую свое умирание. Я не хочу это чувствовать. Я знаю, что рано или поздно умру, но не хочу это чувствовать.

Старик метнул хищный взгляд в глаза Алинке, и та вздрогнула.

— Кто? — спросила она.

— Сын, — просто ответил старик и отвернулся к мутному стеклу тамбура.

В тамбуре было накурено, и сизый дымок висел под потолками. Старик проводил взглядом струйку улетающего вверх дыма и помял сигарету между указательным и средним пальцами. Она осыпалась горсточкой пепла и потухла. Старик снова поднес зажигалку, щелкнул ею и, глубоко втянув воздух, прикурил. Лицо у него было бледным, а под глазами набухали тяжелые серые мешки. Алинка никак не могла определить, какого он возраста.

— Мне не хочется курить, — закашлявшись, просипела она. У нее промелькнула мысль, что небезопасно стоять в тамбуре с этим психопатом, лучше уж уйти в купе. А еще лучше попросить проводника пересадить ее на другое место. — Я схожу принесу чаю. Вы будете пить чай? — спросила она как можно мягче.

— Нет, — ответил старик и воткнул сигарету в заполненную до краев пепельницу. — Пожалуй, вы правы. Мне тоже не хочется курить, пойдемте в купе. И не беспокойтесь, я сам принесу чай.

«Боже, — подумала с отчаянием Алинка, — как же мне от него отделаться?»

Она снова села на свой диван. Ехать оставалось не более двух часов. Ну что может с ней случиться за это время? Кругом люди. А в случае чего она позовет на помощь. С этими мыслями Алина снова передвинулась к окну и решила просто молчать и как можно меньше поддерживать беседу.

— А вот и чай, — старик улыбался. Стаканы мелодично и глухо позвякивали в подстаканниках. — Хотите рулет? Я купил его в кафе «Случай» на улице Сент-Антуан. Там прелестная выпечка. — С этими словами он развернул промасленную бумагу и жестами пригласил Алину к столу. — Хорошая страна — Франция. Немножко похожа на Россию. — Он говорил, а сам между тем резал рулет и смотрел на молчащую Алинку, нервно наматывающую на кончик пальца прядку волос. — Все мы там для них «мсье Петрофф». Я, например, мсье Ливанов, а куда ни ткнись, все равно — мсье Петрофф. Уже сколько лет… Да перестаньте вы нервничать! — вдруг выкрикнул он, и Алинка вздрогнула.

— Простите, — зачем-то извинилась она и опустила руки на колени.

— Угощайтесь, — примирительно буркнул мсье Ливанов.

Алина взяла розовое колечко пирожного и поднесла ко рту, ощущая на себе пристальный, изучающий взгляд водянистых глаз попутчика.

— А знаете, — доверительно перегнулся через стол мьсе Ливанов, и глаза его оказались совсем близко, а губы едва не касались Алинкиного уха. — Еще там, — он неопределенно махнул рукой, — я увидел вас и поверил вам. Вам можно доверять, я чувствую это. Я открою вам большой секрет, — он неожиданно замолчал и резко сел на место. Алинка подняла на него глаза. Взгляды их пересеклись, и мсье Ливанов улыбнулся, показав свои некрупные зубы. — Я не-на-ви-жу его, — произнес он по слогам. — Я его так ненавижу! Никто не знает, как можно ненавидеть собственного сына! Ублюдок! Сволочь! Мммм, — он сжал губы и простонал, словно у него разболелась челюсть. — Идиот, — усмехнулся старик, — он сменил фамилию и думает, я его не узнаю. Мальчишка! Я-то не дурак, я все понимаю… Я, скажу вам откровенно, работал в таких структурах, о которых вам и знать не дано! Не дано, поверьте мне. Я прожил та-акую жизнь, не пожелаю никому.

Он говорил негромким голосом и смотрел куда-то вдаль, на пробегающие за окном пейзажи. Алина успокоилась, рассказ старика стал казаться ей забавным и увлекательным вымыслом. Она скосила взгляд на корешок книжки. Начитался небось Суворова и мнит из себя Бог весть что. Ведь есть же среди них Наполеоны, Менделеевы, Диогены. И, если их не трогать, то они вполне ничего, порой даже блещут интеллектом.

— Это? — он проследил взглядом за Алинкиными глазами. — Это цветочки по сравнению с тем, что творится там. Уж не знаю, как сейчас, думаю, что и сейчас не иначе, но раньше… Я уехал из России в конце пятидесятых. А нынче? — Он выглянул за окно, словно по проплывающему за окном пейзажу мог определить не только время года, но и время века, и прижал руку ко лбу. — Тридцать лет… С лишком — тридцать…

Дверь купе внезапно открылась. Наверное, проводник предварительно постучался, но стука ни Алина, ни старик не расслышали.

— Чай? — они оба, вздрогнув, невидящими глазами посмотрели на вошедшего проводника.

— Выйдите! — заорал старик, и проводник, вопросительно посмотрев в сторону Алинки, попятился. — Все о'кей? — спросил он, Алина кивнула, и со следующим выкриком старика он захлопнул дверь.

— Хамье, — прокомментировал старик вспышку гнева. — Или нет, — протянул он догадливо, встал с места и тихонечко на носочках подобрался к двери. Он постоял секунду, прислонившись к ней ухом и сверкая возбужденными зрачками, а потом резко дернул за ручку, дверь распахнулась, и проводник чуть ли не ввалился в купе.

— Ну что? — торжествующе посмотрел старик в глаза ничего не понимающей Алинки. Потом он повернулся в сторону проводника и изобразил любезную улыбку. Улыбка была чуть ли не подобострастной. — Вам велено следить за мной, молодой человек?

— Нет-нет, как можно… — пролепетал парень. — Я просто подумал… Мало ли чего… У вас были такие обеспокоенные лица… Я ведь знаю, что вы случайные попутчики, и…

— Иди отсюда, — прошипел старик, и в то же мгновение рука его метнулась по направлению к стремительно уклонившемуся проводнику. Алинка вскочила, подошла сзади к старику и решительно взяла его за плечи.

— Не нужно, мсье Ливанов, этот молодой человек при исполнении служебных обязанностей. Вы хотите проблем с полицией? — Он повернулся и посмотрел на нее почти с нежностью. Дверь захлопнулась, а они так и остались стоять друг перед другом.

— Я знал, что вам можно доверять, но… — Он стал осматривать купе. — Мы должны быть осторожными. За нами могут следить. Сейчас знаете, какие «жучки» мизерные? С булавочную головку…

— Вряд ли за нами будут следить, — предположила Алинка.

Они снова уселись на свои места. Старик все еще был возбужден. Алина подала ему стакан с остывшим чаем.

— Спасибо. — Он отхлебнул, не вынимая ложечки. Старик постепенно успокаивался. Наконец он смог продолжить прерванный рассказ. — Вы же знаете, в чем отличие умного от дурака? В том, что умный учится на чужих ошибках, а дурак — на своих собственных. Я наделал такую кучу ошибок за свою жизнь, что умным меня не назовешь. — Он поставил на стол стакан и, приподнявшись, достал портмоне. — Вот, смотрите. Это моя жена. — Миловидная женщина лет двадцати восьми, смотрела на Алину с пожелтевшей маленькой карточки. Большое раскидистое дерево отбрасывало на нее узорчатую тень, и женщина была похожа на пятнистого жирафа. Длинная тонкая шея, немного вытянутая вперед, губки, очерченные темной помадой по тогдашней моде — бантиком. Платьице приталенное, с сердцевидным декольте и маленькими рукавчиками-фонариками. Она не улыбалась, но взгляд ее темных глаз был мягким и теплым. Где-то в уголках чуть опущенных губ притаилась легкая грусть.

Из-за спины женщины выглядывал остроглазый мальчик лет десяти в коротких штанишках, рубашке в клеточку и галстуком на шее. Алинка повернула фотографию и прочитала полуразмытую чернильную надпись: «Папе Аркаше от Саши и Саши. Если любишь — храни…» И дата: июнь, 1952 год.

— Это вы папа Аркаша? — спросила Алинка.

— Я, — ответил старик. — Ливанов Аркадий Юрьевич, — будем знакомы?

— Алина… Седых Алина Николаевна.

Он осторожно, двумя пальцами, взял снимок, долго смотрел на него с печалью и нежностью, а потом вдруг, издав какой-то нечленораздельный звук, с силой разорвал его пополам, сложил еще раз и разорвал, и еще, и еще. Мелкие кусочки выскальзывали из его пальцев и падали на темно-вишневый коврик купе.

Он сел на свое место, обхватил голову руками и зарыдал.

— Я ненавижу их! Они вышвырнули меня из жизни в задницу дядюшки Сэма. Они вынудили меня бежать из страны, а потом… Потом… Вам приходилось хоть раз слышать доклад «За что я презираю отца-предателя»? Нет? А тогда, в пятьдесят втором, этот доклад Ливанова Александра Аркадьевича опубликовали в молодежной газете, и вся страна читала его и презирала «отца-предателя». А я чуть не издох, как последняя собака в канаве Грин-Бея. Это город такой у озера Мичиган. Но ничего, — он поднял на Алинку влажные глаза, — ничего, я выкарабкался. Я вполне счастлив, но… — Он поднял вверх указательный палец и снова приблизился к Алинке. — Я не успокоюсь, пока не отомщу им. Я всю жизнь мотаюсь по свету и жду своего часа, когда смогу отомстить. — Он кончил говорить и как можно вкрадчивее спросил: — Могу я задать вопрос?

Алина кивнула.

— Вы поможете мне?

— Я? — Она испуганно взглянула на старика, и тот слегка покачал головой. Он был угрюм и напряжен, а когда молчание несколько затянулось, старик демонстративно отвернулся к окну, как бы давая понять, что на самом деле он не настаивает. Она вправе решать сама.

— Только учтите, — хрипло сказал он, — я вам так много рассказал. — Это прозвучало, как угроза.

Алинке пришла в голову мысль, а что если ей сейчас, пока она взаперти, соглашаться с ним во всем, а потом, как только она покинет поезд и выйдет на перрон Будапешта, сразу же обратиться к полицейскому? Должны же быть полицейские на вокзале. Алина бросила испытующий взгляд на старика. Поколебавшись немного, она кивнула в знак согласия. Старик оживился, глаза его заблестели, и голос стал по-молодому звонким и сильным.

— Я так и знал! Я знал, что вы мне не откажете! Я понял это сразу, когда увидел ваши глаза! И знаете что, если вы чего-то боитесь, то не надо бояться, я сделаю свое дело сам. — Он достал пакет, вытряхнул из него содержимое и, не разворачивая, опасливо покосился на дверь. Потом он подошел к двери купе, повернул замок и опустил верхнюю защелку, подергал дверь и вернулся на место.

Он стал разворачивать бумагу. Газета зашуршала оглушающе громко.

— Не надо, — попросила Алина. — Я боюсь оружия. Это ваши дела, а я не хочу знать, что у вас есть огнестрельное оружие.

— Так вы отказываетесь помочь мне?

— Нет, — ответила Алина. — Только я не хочу иметь дело с пистолетом. Я не умею…

— И не надо, — успокоил ее старик. Он вложил сверток обратно, встал и просунул пакет между матрацем и одеялом. Алинка вдруг обратила внимание, что руки у него дрожат, а от тела исходит неприятный запах пота. — Вам не придется пользоваться ничем, кроме своего обаяния.

Поезд неожиданно резко затормозил, и старик, отшатнувшись, ударился головой о стенку.

— Знаете, в чем сходство поезда с жизнью?

— В чем?

— Все время катишь к конечному пункту, тебя трясет, бьет головой о жесткие места, мотает из стороны в сторону, а свернуть или изменить направление нет ни времени, ни возможности. Единственное право — это сорвать стоп-кран и выйти раньше времени. Так вот, выходить из поезда раньше времени мы не будем.

Старик внимательно посмотрел на Алину. У Алины явно не было желания шутить. Глаза его сузились. Ну ладно, пусть будет так. Тем лучше для него, брошенного, преданного, униженного. Он отомстит за свое тридцатилетнее мучение. Совсем недавно он видел своего сына в Париже. Тот шел через мост Мари, к острову Сент-Луи, и не было сомнений, что это — он. Правда, одно беспокоило Аркадия Ливанова. По возрасту неувязочка получается…

— Скажите, — посмотрел он на Алину, — сейчас ведь можно сделать из пятидесятилетнего мужчины тридцатилетнего?

— Что? — Алинка от удивления даже приоткрыла рот. — Вы собираетесь делать пластическую операцию? — Если это так, то подобное обстоятельство играет Алинке на руку. До акта мщения еще масса времени.

— А что, я похож на пятидесятилетнего? Мне уже за семьдесят! Нет, я говорю о сыне. Я ведь точно узнал его, когда встретил на улице в Париже. Но он так быстро скрылся от меня. Тогда ему было лет тридцать на вид. А до этого я встречался с ним в Венгрии. И там он был несколько иным, чем в Париже. А еще раньше я видел его в Лиссабоне…

— И там он тоже был другим? — Алинка подняла настороженный взгляд на собеседника.

— Да-да, он каждый раз — другой. Он меняет обличья, как маски из тонкой резины. Он меняет парики и контактные линзы! Но я — старый лис, меня трудно провести. Помните, я вам говорил, что он меня убивает? Помните? — Он нервно стал шарить по карманам пиджака. — Я закурю?

— Курите, — разрешила Алинка.

— Вы слышали о психотропном оружии? Так вот, мой сын его и изобрел! Он изобрел его для того, чтобы уничтожить меня! Мало ему было моих страданий и невыносимой собачьей ностальгии, так он еще сводит меня с ума. Я слышу его голос, когда стою на балконе высотки. Или у перил моста. Он приказывает мне прыгнуть вниз, и я, поверите? — однажды прыгнул. А меня свезли в клинику для психически больных людей.

— Но почему вы так уверены, что это ваш сын?

— Все просто, каждый раз, когда я слышу его голос, я через некоторое время встречаю и его самого. Однажды он прикинулся полицейским. Это было в самый первый раз, именно в Лиссабоне. Он надел мне на руки тонкие впивающиеся в кожу наручники и поволок в участок! Он сделал вид, что не знает русского языка, а в удостоверении, которое он показал мне, значилось имя Сано Клярк. Сано, а? Хорош? Я его так и звал в детстве. Вернее, почти так — Санек. Хоть бы подумал, прежде чем подставлять себя. — Старик держал сигарету у рта и не сделал пока ни одной затяжки. Дымок тонкой струйкой вился и улетал в чрево жужжащего кондиционера.

— А потом? — Алинка сделала вид, что верит ему. Она тянула время и надеялась на Бога. Все должно разрешиться само собой. Главное — доехать до конечной станции целой и невредимой.

— А потом он прикинулся стоматологом. И хотел засандалить мне чертову дозу снотворного прямо в челюсть. У него были рыжие волосы и усы, которые он подкручивал пальцами. Он даже голос изменил. Но я узнал его и тогда! Я узнал его и сам засандалил ему тот злополучный укол, который он приготовил для меня.

— И что? — изумилась Алинка, не зная, верить ему или не стоит.

— Ничего. Он положил шприц на поднос и зачем-то отвернулся. Я же схватил этот шприц — и ему в зад. Он заорал не своим голосом. И я понял, что не ошибся, точно так же, только потоньше, он орал в кроватке, когда был маленьким. Я схватил его за волосы, и точно — парик. А под париком — лысина. Представляете, он побрился догола.

Алинка не выдержала. Она расхохоталась так громко, что даже сам мсье Ливанов забыл всю серьезность предстоящего дела. Они смеялись над незадачливым стоматологом, а старик еще раз повторял эту историю сызнова.

— Теперь он был поумнее. И имя его было уже Шарль. Но ведь подумай, далеко ли — Шура и Шарль? А? Нет у него фантазии. Если бы я придумал, так уж придумал бы, никто и никогда бы не догадался. А он — дурак…

— И чем же закончилась ваша эпопея со стоматологом?

— Меня повязали и увезли…

— В полицию?

— В лечебницу. Я знал, что мне предстоит уничтожить своего сына, а потому запасся справочкой. Вот она, — при этих словах старик вынул бумажку, подтверждающую, что он психически нездоров. — Я ношу ее всегда в нагрудном кармане, и самое большее, что мне грозит, — это принудительное лечение, а потом снова свобода. Он будет в могиле, а я — на свободе.

Постепенно Алина перестала смеяться. То, что этот человек болен, вне сомнения. Но как же он опасен, если так долго носит в себе жажду мести. И неужели действительно все эти люди имеют хоть какое-нибудь отношение к его сыну? А может, он прав?

— А в Венгрии… Что делает ваш сын в Венгрии? — спросила Алинка и напряглась всем своим существом. Ей стало не до смеха. Этот старик видит своего сына в полицейских, врачах, шоферах. Кто же на сей раз?

— А в Венгрии он имеет частную практику психотерапевта. Мне рекомендовали его как хорошего специалиста. Просто так рекомендовали, без всякой надобности. Одна мадам в автобусе. Она сама наступила мне на ногу, а потом пристала с извинениями. Что бы вы делали в таком случае?

Алина пожала плечами. Страшный демон сидел в Аркадии Ливанове и парализовал его психику, заставляя в каждом человеке видеть потенциального противника, агента собственного сына, которого, может, уже и нет в живых. Его терзали кошмары, постепенно сводя с ума и направляя все его жизненные потенции на реализацию бессмысленного стремления к акту возмездия.

— И я сделал то же самое. Я послал ее подальше на ломаном венгерском. Она спросила меня, не иностранец ли я, и посмотрела на меня так, словно раньше уже знала о моем существовании. А потом порекомендовала ЕГО. И вот корень зла, корень всех моих бед найден. Он живет здесь и обречен на смерть! — Болезненное недоверие возникло в его глазах. — Мне не нужен суд, его есть за что судить, но кто я такой? — спросил он и тут же сам себе ответил: — Никто. Пешка со справкой в кармане. Меня могут упечь в госпиталь в любой момент, и я упущу время, а он снова исчезнет. Я должен посмотреть ему в глаза и убить его. Не просто убить, а так, чтобы он почувствовал, как я его ненавижу. Чтобы он понял, что такое непреодолимый страх — унизительный, безвольный, медленный страх умирания. Я не застрелю его сразу, я буду смотреть ему в глаза, превращая его последние секунды в настоящий ад. — Старик говорил тихо, снижая тембр голоса и громкость звуков до низкого жуткого хрипа.

— Да вы просто псих, — сорвалось с Алинкиных губ, и она тут же, испугавшись нечаянно оброненной фразы, прикрыла рот влажной ладошкой.

Старик повернулся к ней и неожиданно широко улыбнулся.

— Псих? Да, — почти с гордостью ответил он, — псих. Я же показывал вам справку. Неужели вы сомневаетесь в ней? Там все подлинно — и печати, и подписи. Я — безумец! Да, да, да! Только безумец, как я, может на протяжении тридцати с лишним лет вынашивать идею убить собственного сына. А может… — Он запнулся и посмотрел на Алинку, словно искал в ее глазах ответ на неразрешимый вопрос. — Может, и правда — псих? Надеюсь, вы будете благоразумны, — он подался к ней, — полиция вам не поможет, уверяю вас. А впрочем, я вам верю. У меня нет оснований не верить вам. Что вам до моего сына, правда?

Весь последующий час они ехали молча. Алинка мучилась неотступной мыслью, бывают же разные невероятные совпадения. А что, если врач-психотерапевт, которого старик принимает за собственного сына, и есть… Нет, не может быть! Она бросала короткие торопливые взгляды в сторону старика. Тот мирно дремал под стук колес, и мир ему виделся сквозь прикрытые веки, как в тумане. Каждый день он жил, словно в кошмарном сне, терзаемый болью унижения, и вот скоро этому кошмару наступит конец.

Старик улыбнулся про себя, ему определенно нравилась эта девушка. Он приоткрыл глаза и стал тайно разглядывать ее — красивая, юная, тонкая, со слезами в глазах и мукой волнения в душе — это видно по ее позе, по тревожному взгляду в окно, по нервным и быстрым движениям рук. Такая же юная и тонкая как… его жена! Старик чуть было не подпрыгнул от осенившей его догадки. Влажные глаза, собранные в пучок волосы, длинные пальцы… Он не мог разобраться в своих мыслях. Он не знал, что и думать. Она — его жена?! Нет, надо переменить планы, может, сбежать? Да, конечно, — сбежать! Сейчас же, сию секунду встать и уйти. До Будапешта минут пятнадцать от силы. Тогда эта женщина, сделавшая пластическую операцию и переменившаяся до полной неузнаваемости, потеряет его. Он запутает следы, как заяц, выследит сначала сына и убьет его, а потом настанет и ее очередь, а когда будет покончено с ними обоими, он знает, что делать с собой. Ему нечем дорожить в этой жизни. А в той, куда уйдут они, он сможет найти их… И тогда они снова будут вместе. Вот оно что — оказывается, он до сих пор хочет вернуть их! Вернуть, а не отомстить, как предполагал до сих пор.

«Вы поломали мою жизнь. Загнали меня в угол и преследуете постоянно, не давая ни секунды спокойного существования, — подумал он с горечью, и наконец признался сам себе: Я люблю вас. Люблю и не могу жить без вас. Почему же вы могли без меня жить? Я уничтожу вас обоих лишь для того, чтобы вы снова смогли стать самыми близкими и дорогими для меня людьми».

— Вы не хотите закурить?

— Нет, — покачала головой Алина.

Старик поднялся, потянулся к своей сумке, осторожно взял пистолет и портмоне. Незаметно положил все это во внутренний карман пиджака и вышел, сказав перед этим:

— Скоро прибываем. Посмотрите за моими вещами, а то много всякого народу шастает.

Алинка кивнула, но стоило старику торопливым шагом выйти в тамбур, как она тут же схватила свою сумочку с документами, чековой книжкой, небольшой суммой наличности и выбежала из купе в противоположном направлении. В душе ее зародилась надежда.

 

13

Алинка медленно брела по залитой солнцем улице. Выйдя из поезда, она сразу нырнула в говорливую разноцветную шумную толпу. Первые два квартала от вокзала Алинка торопливо, с оглядкой, словно вор, уносила ноги от старика. Она не сомневалась, что старик будет преследовать ее. Ведь он же предупреждал, чтобы она не вздумала глупить. Потом Алинка успокоилась, не обнаружив за своей спиной погони. «Оторвалась», — подумала она и улыбнулась. Ее рассмешила эта почти детективная ситуация. Вот будет что порассказать друзьям, отцу, Витьке, если они когда-нибудь все же встретятся.

Сразу после поезда Алина собралась навестить Эрику. Автобус был переполнен. Люди торопились домой в обеденное время и обтекали ее плотным потоком, заворачивая в свое течение, обминая, хватая руками и наступая на ноги. Но Алинке это даже нравилось. Она внутренне ликовала. Снова перед ней этот город, связанный с именем любимого. Сейчас она пообедает у Эрики, если повезет, поговорит с Джонни. Джонни поднимает ей настроение своим добрым и легким нравом, шутками и веселыми историями на ужасном английском, которым овладел еще год назад под мощным прессингом сестры. А еще — Джонни по-прежнему любит ее.

Что-то сжалось в Алинкиной груди и засосало под ложечкой. Она соскучилась по ним и везла им подарки. Для Джонни — свитер, мягкий, теплый, красивый. Очень модный свитер, купленный в дорогом бутике. Эрике Алинка купила недорогие, но очень красивые золотые сережки. Они были бы ей к лицу. Алинка почувствовала себя так, будто на нее вылили ушат воды. Надо же, она выбежала из поезда, оставив в нем вещи, и совершенно забыла о подарках. Но ничего, если ей повезет, то ее сумку сдадут в бюро находок, и она сможет забрать ее завтра, или, может быть, даже сегодня вечером. А пока она возьмет большую коробку голландских конфет, бутылку хорошего вина и… Что бы выбрать? Цветы? Фрукты? Книгу? Вазу?..

Из автобуса ее вытолкнули, как пробку из шампанского, разве что хлопка не было. Волосы растрепались, верхняя пуговка на кардигане из желтого джерси повисла на волоске и грозилась вот-вот отвалиться. Затянув изнутри ниточку и обмотав ее конец вокруг ножки пуговицы, Алинка встряхнула головой, освободив волосы от шпилек и распустив всклокоченный французский пучок. Волосы волной хлынули на плечи и заискрились теплым золотом. Алинка посмотрелась в зеркальную витрину. В голове ее проносились мучительные воспоминания. Как она хотела сейчас увидеть Виктора! Хоть издали, краешком глаза. Она бы пошла за ним невидимой тенью. Но только невидимой, ведь она не знала, что происходило в его жизни за это время, пока у нее не было возможности приезжать сюда. Меньше всего ей хотелось бы узнать, что он женился. Тогда бы он оказался потерянным для нее навсегда. Она не из тех, кто разбивает чужое счастье.

— Привет! — услышала она за своей спиной радостный голос и оглянулась. Чья-то рука легла на ее плечо. Тони! Бармен из бара, напротив которого живет Виктор. Как жаль, что он не знает ни английского, ни французского, ни русского языка. А она так и не освоила венгерского. Все, решила Алинка, нужно непременно засесть за этот язык. Ведь она собирается еще не раз приезжать сюда.

— Привет, — ответила она, растерянно улыбнулась и пожала плечами. Ну что она может еще произнести. Ах, да: — Как ваши дела? — спросила она, напрягая память.

— Отлично! — сказал Тони и поднял вверх два больших пальца, сжав руки в кулаки. Ее глаза радостно сияли, его же сузились, и он внимательно и пытливо стал всматриваться в ее лицо.

Они шли по улице рядом и смотрели друг на друга, как два глухонемых. Тони хотел рассказать Алинке о Викторе, постоянно на протяжении уже целого года заходящем в его заведение с одним единственным вопросом: «Ее не было?» По всему было видно, что Виктор влюбился. То он смеялся, то строго и задумчиво смотрел за окно, то бушевал от внезапной вспышки раздражения по пустяку. Он садился за тот столик, за которым когда-то сидела Алинка, и ждал. Долгое время Виктор прятал свои чувства поглубже, старался быть спокойным и сдержанным, но однажды, опрокинув рюмку-другую мартини, все же не выдержал и раскололся.

— Я никого никогда так не любил. Ни о ком столько не думал и не испытывал таких душевных мук, — говорил он, нетрезво поглядывая сквозь тонкий стеклянный бокал. — Ты думаешь, я кот по природе? Думаешь, раз у меня много женщин, я грязный и невоздержанный распутник? — спрашивал он Тони, протягивая ему пустой бокал и взглядом прося наполнить его.

— Виктор, возьми себя в руки, — мягко перебил Тони, но тот резко вскочил из-за стола и стукнул по столу кулаком. Затем медленно сел и кротко посмотрел на приятеля.

— Я не могу. — Он сжал губы, на лбу его собрались глубокие поперечные морщинки, а взгляд зеленовато-карих глаз выражал смущение. — Я не могу, — растянул он это слово и умолк.

В ту же минуту в бар вошел какой-то странный старик. Тони в последнее время видел его здесь несколько раз, но у него не было ни времени, ни желания наблюдать за ним и интересоваться его персоной. Старик подошел к ним и с акцентом сказал:

— Доктор, вы помните меня?

Виктор невнимательно кинул на него взгляд и нехотя ответил:

— Да, Аркадий Александрович. — Он сказал это по-русски.

— Вы даже знаете, что я русский?

— Об этом нетрудно было догадаться. Еще в прошлый раз, на приеме в моем кабинете, я понял это по вашему акценту.

— По акценту? — Старик скосил на Виктора подозрительный взгляд. Он ухмыльнулся. — Да, за эти годы у меня не осталось искажений в фонетике. Мой английский и французский настолько безупречны, что я мог бы работать комментатором на телевидении.

— Но не венгерский. По-венгерски вы говорите с акцентом. И к тому же свойственным русскоязычным людям. — Виктор раздраженно посмотрел на старика и добавил по-венгерски: — У вас есть вопросы относительно вашего здоровья? Приходите ко мне в клинику. — Голос его прозвучал резковато, и старик с оскорбленным видом отступил на пару шагов.

— Да, сынок, — ответил он, поправил шарф, хотя в этом не было никакой необходимости, и, глядя в упор на Виктора, тихо добавил: — У меня есть много вопросов, и, когда я вернусь, нам будет о чем поговорить.

Виктор рассеянно кивнул, потом посмотрел на него усталым взглядом.

— Возможно, я молод, но мне кажется, врачей, к которым приходят на консультации, не принято называть так фамильярно. У меня есть имя. Прочтите его на табличке кабинета. До свидания.

— До скорого, — поправил его старик и вышел. Уже на улице он приставил руки к стеклу и посмотрел в образовавшуюся трубу, губы его беззвучно шевелились, словно он говорил что-то Виктору и думал, что тот его слышит.

— Это кто? — удивленно спросил Тони.

— Пациент, — отмахнулся Виктор. Он не хотел думать о старике. Он думал об Алинке. Почему-то он был уверен, и эта уверенность закрепилась в нем за долгие месяцы мучительных воспоминаний о последней встрече, что та девушка в темных очках с чашечкой кофе и томиком Паскаля в руках и девочка с печальными серыми глазами и огромным белым бантом на голове — один и тот же человек. Как предательски дрожал ее голос, как неуверенно держала она чашечку с кофе в тонких длинных пальчиках. Такими пальчиками отличаются музыканты, посвятившие не один год клавишам. Внимательно изучив лицо и фигуру девушки, Виктор был не в состоянии отделаться от ощущения, что он не ошибся в своей догадке. И он ждал ее возвращения. Он ждал с нетерпением и каждый раз, проходя мимо бара, не мог удержаться, чтобы не войти в него и не спросить у Тони, не было ли ее сегодня. Он боялся пропустить тот миг, когда она будет здесь. Случайно ли, преднамеренно ли? Виктор не знал этого наверняка. Скорее всего их встреча — совпадение, случай, неожиданный, невероятный, невозможный… Он, как мог, объяснил Тони, что так теснит его грудь и отчего постоянно болит душа.

— Если увидишь ее, задержи до моего прихода, — попросил он. — Как угодно, под любым предлогом, за любые деньги… Я хочу лишь одного — узнать, кто она такая. И все. — Он умоляюще поднял глаза, и Тони почувствовал, как его тихий мягкий голос наполнился такой силой тоски, что даже у Тони по всему телу пробежала волна дрожи.

Алинка остановилась. Идти с Тони она не могла. Ей нужно было успеть многое: принять душ, поесть и отдохнуть. Потом она предполагала купить себе какую-нибудь одежду, переодеться, навестить Эрику и Джонни, затем своего приятеля фотографа и только после этого, к вечеру, когда ничто уже не будет беспокоить ее, а ожидание встречи достигнет своего высшего пика, заехать в бар и заказать чашечку ароматного душистого и чуть горьковатого кофе.

— Простите, — сказала она тихо и улыбнулась своей ослепительной улыбкой. — Я тороплюсь.

— Нет-нет, — забеспокоился Тони. Он не мог отпустить ее, чтобы она исчезла. Что он скажет Виктору?

— Мне нужно. — Она высвободила руку. Отчего он так держит ее? Что побуждает его вести себя подобным образом? От догадок и домыслов голова у Алинки шла кругом. — Я приду вечером. Приду к вам в бар и закажу кофе, — говорила она торопливо, с досадой думая все же, что Тони не понимает ее.

— В шесть? — Тони показал циферблат часов и ткнул пальцем в отметку внизу стеклянного кружочка с нарисованной башенкой, верхняя часть которой заменяла цифру «двенадцать», а выпуклая арка внизу — цифру «шесть».

— В шесть, — радостно согласилась Алинка. Они поняли друг друга, и Тони будет ждать ее, может быть, даже сообщит Витьке… Алина задохнулась от счастья. Сегодня! Да-да! Это свершится именно сегодня! Она все скажет ему, все-все, о чем думала все эти годы. Потом у них будет прелестная долгая ночь. Он обнимет ее так жарко и так сладко, как только она могла себе это представить. Он будет медленно снимать ее одежду и покрывать ее тело поцелуями. Ей нужно выбрать платье, от которого у него закружилась бы голова…

Алинка шла по улице и тихо смеялась. Она была убеждена, что Тони неспроста так вел себя. Конечно же, это Витька, ее любимый, родной, желанный Витька, долго ждавший ее и отчаявшийся когда-нибудь увидеть снова, попросил Тони об услуге — привести ее в бар.

Алинка вскинула руку, выйдя на обочину дороги. Ей необходимо было поторопиться, если она хочет не опоздать к шести. Машина — красивый японский кабриолет с открытым верхом — притормозила в то же мгновение. Алинка назвала адрес. Водитель кивнул, она села на переднее сиденье, и автомобиль, резко сорвавшись с места, тронулся. Они проехали от силы метров сто, и вдруг Алина выкрикнула:

— Стойте! — По улице шел Витька. Она узнала бы его с закрытыми глазами в стотысячной толпе. Она почувствовала бы его за версту. Она готова была кинуться вослед. Но он шел не один. Рядом с ним Алинка увидела изящную женскую фигурку. Вот они остановились. Пересекли улицу, встали у кондитерской на углу. Алинка видела, как сначала они о чем-то оживленно говорили, потом женщина заплакала и уткнулась в Витькино плечо. Он постоял секунду как будто в нерешительности, а затем стал поглаживать по волосам сотрясающуюся от рыданий женщину. У Алинки все похолодело внутри. Вот он отодвинул женщину за плечи и посмотрел ей в глаза. Достал носовой платок и вытер ей щеки. Так поступают с близким человеком. Так вытирал ей слезы в свое время папа. Наблюдать за ними было мукой, но, с другой стороны, она не могла оторвать прикованного к ним взгляда. Он был потрясающе красив. Алина почти целиком, вполоборота от нее, видела Витькино лицо. Женщина стояла спиной, но ее густые каштановые волосы, убранные со лба серебристым ободком, могли вызвать лишь чувство зависти, а тонкая талия производила впечатление не только на проходящих мимо мужчин, но и на женщин. Редко кто не оглядывался на парочку. «Они — любовники», — подумала Алинка, и эта внезапная мысль вызвала в ней острую боль, точно кто-то ударил ее в самое сердце.

Ревность и горечь от того, что она увидела, захлестнули ее, и ей стало дурно. Она поднесла руку к груди, стараясь этим движением унять внутреннее жжение.

— Вы говорите по-английски? — обратила она к водителю свои наполненные слезами глаза.

— Не очень. На уровне школьной программы и нескольких месяцев у репетитора, — он говорил весьма сносно. Во всяком случае, было понятно. — Вы в порядке? — Он озабоченно заглядывал в ее зрачки. — Я могу вам помочь?

«Верните мне его!» — подумала Алинка, но вслух сказала, глубоко дыша и радуясь тому, что у нее в эту горькую минуту есть собеседник:

— У меня болит сердце. Сейчас пройдет. Сейчас… — успокаивала она скорее себя, чем его. И вдруг ей пришла в голову одна идея. Ей действительно может понадобиться помощь этого человека. Алинка почувствовала непреодолимое желание причинить такую же боль Витьке. Если у него вообще может что-нибудь болеть, то она побеспокоится об этом. Алинка ненавидела себя в это мгновение, но остановиться уже не могла.

— Простите, чем вы занимаетесь сегодня вечером?

— Ничем, — он поднял на нее жгучий, почти черный взгляд.

— Я хочу предложить вам заработать сто долларов, — Алина говорила отчетливо и изучающе осматривала человека за рулем. Красивый, элегантный и, должно быть, дорогой костюм сидел на нем, как влитой. Он не похож на частного таксиста и, видимо, взялся подвезти ее не для того, чтобы получить деньги за услугу.

— Сто долларов? — мужчина усмехнулся. — И что же я должен буду делать? Если вы предлагаете мне… — Он оценивающе и многозначительно обвел глазами ее фигуру. Алинка вспыхнула, гнев накатил на нее удушливой волной, и она резанула мужчину острым взглядом.

— Вы почти угадали, — с достоинством ответила она ледяным голосом. — Только до определенного уровня. Наши отношения ограничатся вашим присутствием рядом со мной в баре.

— Вы предлагаете мне работу вашего телохранителя на сегодняшний вечер? — Он снова усмехнулся. — Вас что, собираются похитить?

Как хотелось Алинке послать этого самодовольного хама подальше. Но ей позарез был нужен неотразимый мужчина. Всего на пару часов. Можно было бы пригласить на эту роль Джонни. Но ему пришлось бы все объяснять. Это было бы жестоко с ее стороны. Гораздо проще нанять человека, заплатить ему, а потом отпустить на все четыре стороны и больше никогда с ним не встречаться.

— Так вы согласны? Сто долларов за час. Вы посидите рядом со мной, выпьете кофе, поужинаете, мы побеседуем на разные темы. И на этом вашу работу можно будет считать законченной. Вы отведете меня к машине, провезете пару кварталов, я заплачу вам и уйду. Все. Ну как?

— А кофе за чей счет? — мужчина явно насмехался над ней. Но он не отказывал, и Алинка чувствовала, что его затягивает интрига. Он смотрел на нее со все возрастающим любопытством.

— За мой! — почти зло, шепотом ответила она. На лице ее сияла неподражаемая ослепительная улыбка. Алина увидела, что Витька расстался с женщиной. Он обнял ее за плечи, провел пальцами по щеке, улыбнулся ей одними уголками губ и поцеловал ручку. Потом он развернулся и теперь шел в обратном направлении. Женщина вошла в булочную-кондитерскую. Витька торопливо пересекал бульвар. И вдруг их глаза встретились.

Он, словно пораженный молнией, замер. Алинка наклонилась к незнакомцу и, прошептав: — «Пятьдесят долларов плюс к сумме, обещанной ранее», — нежно обвила руками шею мужчины. Она краем глаза следила за реакцией Витьки и была довольна произведенным эффектом. Витька словно остолбенел.

«Это она». Он вдруг зашатался и медленно, нерешительным шагом пошел к машине, чтобы получше разглядеть сидящую в кабриолете девушку. «Да, это она!» Вот почему ее так долго не было в баре. Оказывается, она в Будапеште, но она несвободна. Эта девушка завладела всеми его мыслями. Он не знал ни секунды покоя, рисуя в воображении ее портрет и то, как он встретит ее у Тони, и то, как…

— Поехали, — шепнула Алинка, не разнимая сцепленных на шее мужчины рук.

— Куда? — спросил он.

— Неважно, — поторопила она, шипя, как раздраженная змея. — Поехали скорее. Ну же!

— Вы не даете мне даже пошевельнуться, — тоже шепотом ответил он и мягким движением снял со своих плеч ее руки. — Вот так лучше, — он вдавил педаль газа, и машина рванула с места, как выпущенная из шахты огнедышащая ракета. — Ну, рассказывайте, — оглянулся он на нее, и Алинка вспыхнула.

— Зачем? Я заплачу вам за работу, и все, — ответила она. Витька остался позади. Алина видела его растерянное лицо. Он явно огорчился, увидев ее обнимающейся с другим. Ну и пусть! Пошел он к черту! Вокруг нее столько красивых, богатых, влюбленных в нее по самые уши мужчин разных национальностей и сословий. Она займется работой, выйдет замуж за первого, кто предложит ей руку и сердце, вот хотя бы за этого, и забудет о Витьке. Выкинет его из головы раз и навсегда.

— Вы бы женились на мне? — спросила Алинка. Острая тревога не давала ей покоя. Она понимала, что никогда ни один мужчина не сможет ей заменить любимого.

Все же они разговорились. Машина мягко катила по шоссе. Казалось, что она не касается асфальта, а скользит в нескольких сантиметрах над ним. Алинка узнала, что мужчину зовут Вилли. Ему чуть больше тридцати пяти. Он женат, у него дочь и два сына, младшему из которых всего десять месяцев. Еще Алинка узнала, что он работает в частном сыскном агентстве. Детектив. Неплохо зарабатывает и обещанные ею сто долларов ему вроде бы даже и ни к чему. Но если ей нужна его услуга, он готов оказать ее бесплатно. Жена с детьми гостит в деревне у свекрови. То есть у его матери. И он совершенно свободен, во всяком случае, на нынешний день и ближайшую ночь у него нет совершенно никаких планов.

— Я не позволю, чтобы меня угощала кофе… М-м… дама. Не позорьте меня, ладно? — сказал он. Она была слишком юна для него, он не привык общаться с такими молоденькими девушками и поэтому воспринимал ее несколько по-отечески. Его дочери совсем недавно исполнилось четырнадцать. Алина, по всей видимости, ненамного старше ее. — Вам… уже выдали паспорт? — в глазах его мелькали насмешливые огоньки.

— Мне восемнадцать, — ответила Алинка и подняла на него испепеляющий взгляд. — Неужели я так молодо выгляжу, что вы сомневаетесь в моем совершеннолетии?

И они рассмеялись вместе. Она перестала смеяться первой, глубоко вздохнула и, сильно волнуясь, наконец-то поведала Вилли, в чем, собственно, дело.

— Мне нужно расстаться с ним. Но я не хочу чувствовать себя брошенной, — она попыталась справиться с нахлынувшими чувствами, — не хочу, чтобы он ощущал свое превосходство надо мной. Пусть лучше он знает, что я осталась не с пустыми руками, что у меня тоже есть… любовник. — Алина еще раз вздохнула не в силах продолжать, и голос ее задрожал, когда она подняла на Вилли глаза и попросила: — Вы могли бы вести себя так, чтобы он думал, что вы… Что вы не просто сопровождающий, а что у нас близкие… интимные отношения? Могли бы? Мне нужно, чтобы он чувствовал, что вы хотите меня, понимаете? — Голос ее срывался, она смущалась и краснела. Нет, было бы действительно проще — заплатить и ничего не объяснять, умирая от стыда и неловкости.

Его взгляд стал серьезным.

— Я готов, — просто сказал он. — Знаешь, для этого не нужно особых усилий. Ты потрясающе красива и сексуальна. Если бы я был на месте твоего возлюбленного, я бы с ума сходил от ревности и любви.

Вечером Алина была в черном бархатном платье, с открытым глубоким декольте и низким вырезом по спинке. Шпильки модельных пурпурных туфелек делали ее еще выше и стройнее. Волосы были собраны в невысокую прическу, а волнистая прядь свисала со лба на левую щеку, доставая кончиком до ключицы. Пурпурный же бархатный жилет был коротеньким, чуть ниже линии груди. Маленькая сумочка на тонкой золотой цепи небрежно, но очень элегантно висела на плече и при каждом шаге ударяла по красиво очерченному, аккуратному и гибкому бедру. Когда Алинка вышла из магазина на улицу, Вилли взглянул на нее и чуть не подавился бананом.

— Ты… У меня нет слов! Ты потрясающе прекрасна. Ну просто сногсшибательна! Ты…

— Спасибо, Вилли. Из тебя получился бы неплохой кавалер. — Алинка грустно улыбнулась. Ей предстоял вечер прощания с Витькой. Она будет демонстративно целоваться с Вилли. Будет шептаться с ним и переглядываться многообещающими взглядами. Она будет делать все, чтобы Витька почувствовал, насколько он ей безразличен. А что до ее прихода, так не сам ли Тони настаивал на встрече? Алинка сделает вид, что пришла только из дружеского расположения к нему. А потом… Потом Витька сам не захочет видеть ее. Ну какой же мужчина, на глазах у которого девушка так ведет себя, захочет поддерживать отношения с нею?

Вилли положил руку на плечо Алинке и поцеловал ее в щечку. Алина отвела его руку со вздохом и посмотрела ему в глаза.

— Вхожу в образ, — прокомментировал он свое поведение.

Алинка снова улыбнулась. До шести оставалось еще пять минут. Они должны немного опоздать. Обязательно должны опоздать, чтобы Тони не подумал, что для Алинки эта встреча очень важна. Она уже даже представила себе, как будет входить в бар, а там за столом окажется Витька. Он станет пялиться на нее, и в глазах его будет мука. Алинка пройдет мимо него, точно мимо пустого места. Она сделает вид, что не помнит его. Что до него ей нет решительно никакого дела. Она будет улыбаться только Вилли. Пусть Витька думает, что, кроме Вилли, у нее нет и не будет никого. Она уже сделала соответствующее холодное и неприступное лицо. Ледяной взгляд должен свидетельствовать о ее отрешенности и незаинтересованности. Она та женщина, которая не позволит причинить себе боль. Она знает себе цену… Таким образом, облокотясь на руку Вилли, Алинка вошла в бар. Она чувствовала в себе уверенность и спокойствие.

Похоже, дела Тони шли вверх. Зал был заполнен. Громко играла музыка, и за стойкой бойко шла торговля. Тони нанял еще двух работников, расширил зал за счет боковой стенки, разделяющей некогда две комнаты. Сейчас эту стенку снесли и сделали раздвижную пластиковую перегородку. Получилось как бы два небольших, но уютных зальчика. Большой белый рояль остался на своем месте, и теперь получалось, что он стоит посередине между залами. Все те же дубовые столики на двоих — с салфетками и подсвечниками. Искусственные лианы по стенам и витрины односторонней видимости. Все те же полки, заставленные напитками и закусками. Все те же шарообразные многоярусные плафоны, свисающие с потолка и отражающие мерцание цветомузыки.

— Прелестное местечко, — тихо сказал Вилли, улыбаясь и глядя томным взглядом на Алинку. Играл он замечательно, лучшего актера и не найти. Алина улыбнулась в ответ.

— Да, я даже и не ожидала, что все так будет. Раньше этот бар по большей части пустовал. — Она лихорадочно пыталась найти глазами Виктора. Его нигде не было. Зато Тони сразу же заметил ее.

— Выпьете что-нибудь? — он подошел к их столику и стал рассматривать спутника Алины. Алинка тоже посмотрела на Вилли.

— Ну как, дорогая? — спросил Вилли. Его взгляд скользнул по декольте платья и задержался на невысокой, но подчеркнуто соблазнительной груди девушки. По лицу Тони пробежала тень.

— Как ты? — спросила Алинка, откликаясь на откровенно оценивающий взгляд спутника.

— Что вы можете предложить нам? — Тони взял меню и молча подал его спрашивающему мужчине. Это выглядело не очень любезно, но Вилли не обиделся на бармена. Он заказал коктейли «Оранж» — для Алинки и «Рэд-мэн» — для себя. Потом он стал перечислять блюда, какие ему хотелось бы отведать в этом баре, пока Алинка удивленно не остановила его.

— Вилли! Мы разорвемся, как две атомные бомбы, если съедим все это. — Вилли бросил на Алинку насмешливый взгляд. — О, дорогая, ты так давно меня знаешь и все еще сомневаешься в моих гастрономических способностях?

— Прости, — сказала Алина с улыбкой, и Тони пошел выполнять заказ. Они смотрели друг на друга и молчали. На лице Вилли было написано понимание и сострадание. Витьки в зале не было. Алина задыхалась от боли и тоски. Она представляла себе, как он сидит сейчас в своем доме и преспокойненько ласкает ту женщину, которая днем рыдала у него на плече. Нет, ей не удастся убедить Вилли, что Витька ей стал безразличным, что она холодна и бесчувственна к нему. Алина дрожащей рукой вынула из сумочки помаду и подчеркнула розовым штрихом контур губ. Она достала пудреницу, чтобы хоть как-то занять себя и скрыть свое волнение от приближающегося к ним Тони, и взяла пуховку. Чуточку румян на скулы… Вот так… Алинка слегка отклонила голову, чтобы было удобнее разглядывать свое лицо в маленькое зеркальце, и… почувствовала, как ей тяжело дышать от накатившего страха. У себя за спиной Алина увидела профиль старика, от которого сбежала сегодня утром. Он сосредоточенно смотрел в окно и не сводил напряженного взгляда с калитки Витькиного дома. Может, именно поэтому он не заметил Алину со спутником. Ведь они подъехали к бару с другой стороны, а когда подходили к своему столику, от пытливого взгляда старика их отделяла бутафорская, окрашенная под мрамор колонна. Рядом с колонной стояла кадушка с фикусом. И вот сквозь листья фикуса Алина увидела профиль месье Ливанова. Со зловещей улыбкой тот изредка оглядывался по сторонам. Нешироким поворотом головы он охватывал лишь то, что было непосредственно перед ним. Подле него сидела пожилая дама с бледненькой девочкой лет двенадцати. Они ели мороженое, и на столе в бумажных тарелочках стояли запеченные яблоки во взбитых сливках. Они оживленно беседовали и смеялись. Девочка открыто улыбалась месье Ливанову и пыталась развеселить хмурого сосредоточенного соседа по столику. Справа от него сидели, разбившись по парам, четверо подростков — два молодых человека и две их очаровательные подружки. Они то и дело вскакивали из-за столиков и бежали танцевать к площадке перед фортепиано. А слева от господина Ливанова мирно беседовала молодая семья. Видимо, супруг, оторвав от бесконечной череды домашних дел свою жену, вывел ее, что называется, «в люди». Уставшая женщина расслабленно отдыхала, откинувшись на спинку стула и запрокинув вверх голову. На безымянных пальцах у них сияли светлым золотом обручальные колечки. Алинка смотрела на оживленную публику и не знала, как себя вести. Наконец она приблизилась к Вилли.

— Вилли, — прошептала Алинка, понизив голос до едва различимого шепота. — Я сейчас буду говорить вам, но вы не оборачивайтесь сразу и не делайте удивленного и настороженного лица. — Алина говорила, а сама улыбалась, искусно маскируя свое волнение. — За соседним столиком сидит тип, с которым я имела несчастье познакомиться пятью часами ранее в поезде. Он ненормальный. У него есть пистолет, и он собирается убить какого-то человека. Я не знаю кого… Могу только догадываться. Но уверяю вас, он очень опасный человек.

— А почему бы нам не вызвать полицию? — тоже с деланной улыбкой спросил Вилли, протягивая Алинке бокал с коктейлем.

— Если вы сейчас поднимитесь, он увидит меня. Пока я скрыта от него фикусом и вашим плечом. А если он увидит меня, он всполошится. Он непредсказуем, поверьте мне! — горячо зашептала Алинка и наклонилась к столу, заметив, что старик поворачивает в их сторону голову.

— Выпей, — сказал наконец Вилли, — и расслабься. Веди себя так, словно ничего не произошло. А я что-нибудь придумаю. — Он медленно повернул голову в сторону старика и стал его осторожно рассматривать. В кармане у Вилли была лишь зажигалка, выполненная в форме небольшого пистолета. Сам пистолет остался дома. Ведь он не на службе. Сколько раз Вилли убеждался в том, что настоящий полицейский должен быть всегда при оружии. И хоть он давно ушел из муниципальной полиции и занялся частным сыском, все равно всегда следовало быть начеку. «Старик явно подозрителен, — подумал Вилли. — И рука его все время у кармана». Вилли отметил про себя и нервное напряжение странного посетителя бара. Он тут же отвел глаза, как только почувствовал, что старик засуетился под его пристальным взглядом. И вдруг старик вытянулся, по лицу его пробежала зыбь мелких тиков. Он перестал замечать происходящее вокруг и медленно вынул из кармана и положил на колени черную металлическую игрушку. Ствол был направлен в сторону окна. Как раз напротив ствола находились коленки девушки, беззаботно тянущей через широкую розовую соломинку молочный коктейль.

Стоило только Алинке взглянуть в сторону объекта стариковского внимания, как почти мгновенно она все поняла. По противоположной стороне улицы к своему дому шел Витька. У Алинки защемило в груди. Она обессилела от боли, охватившей ее, от ревности и обиды за свое поруганное, как ей показалось, чувство. Глубоко вздохнув, она опустила глаза. Алинка не могла спокойно смотреть на то, как Виктор, властно и осторожно положив руку на плечо очаровательной девушки, ведет ее к своему дому. Она даже не может обвинить его ни в чем. Ни в лживости, ни в беспринципности, ни в неверности. У них никогда ничего не было. Никогда и ничего, кроме взглядов друг на друга и долгих мучительных бессонных ночей.

А если этот старик застрелит его, то у нее больше не будет повода терзаться и мучиться. Больше не будет оснований носиться из города в город, опустошая себя и выматывая последние силы и нервы. Больше… «Боже мой, что я такое думаю?!» Она на секунду посмотрела в окно. Витька стоял у ворот и не спешил входить во двор. Они с девушкой о чем-то разговаривали.

Старик неожиданно встал. Он грозно двинулся в сторону выхода, не таясь и не пряча пистолет, зажатый в руке. Он пошел к Витьке. Алинка вспомнила его слова: «Я не стану убивать его сразу. Я должен все объяснить ему. Все! Чтобы он понял, за что я хочу уничтожить его». Если планы старика не переменились, то у них еще есть несколько минут для принятия хоть какого-нибудь решения. Всего несколько минут, но как предупредить Виктора? Без паники и лишнего шума, чтобы не спугнуть старика и не заставить его наделать глупостей. Вилли уже поднялся из-за стола. Он многозначительно посмотрел на Алину и сказал:

— Я попробую на некоторое время отвлечь его, а ты… Ну вызови, что ли, полицию! — торопливо бросил он на ходу и промчался мимо немного удивленной веселой публики.

«Вызови полицию… — повторила она про себя указание Вилли. — Что это даст? Они приедут и обнаружат труп…» Нет, пока Вилли будет отвлекать старика, она должна вывести Виктора из-под удара. Но как? Как?? Как?! Она не перенесет его гибели. Сердце ее яростно билось. В душе царили отчаяние, беспомощность, злость на себя за свое бессилие. «Господи, помоги ему!» — Алинка смотрела на Вилли, подошедшего к старику и с обворожительной улыбкой на устах задавшего ему какой-то вопрос. Старик посмотрел на часы и ответил. Вилли настойчиво спрашивал его еще о чем-то. Старик раздраженно отвечал, ткань его кармана то и дело остро натягивалась. Вилли с улыбкой указывал рукой в сторону ратуши. Старик попытался уйти, но Вилли придержал его за рукав той руки, в которой был зажат пистолет.

Алинка подбежала к Тони. Что она скажет ему, не зная ни слова по-венгерски? Она еще раз отругала себя за лень, ведь можно было за это время выучить язык, хотя бы для того, чтобы выражать самые насущные потребности. Она беспомощно посмотрела в глаза Тони и отвернулась.

За окном события развивались с молниеносной быстротой. Старик резким заученным движением сделал профессиональный короткий выпад в сторону Вилли. Удар кулака пришелся в область солнечного сплетения. Вилли охнул и согнулся пополам. Этого Алинка не ожидала никак. Со стороны казалось, что Вилли наклонился к шнуркам. Короткого удара никто не заметил, и старик, оглянувшись по сторонам, пошел в сторону Витьки.

Тем временем Виктор заканчивал свой разговор с девушкой. Против ожидания девушка не пошла за ним, а, кивнув ему, протянула руку для пожатия и продолжила путь в сторону площади.

Старик окликнул Виктора. Тот остановился и внимательно посмотрел на мсье Ливанова. Едва заметная улыбка на его лице немедленно сменилась выражением растерянности и досады.

Старик что-то говорил и отчаянно жестикулировал. Наконец он опустил руку в карман, и тут Алинка запаниковала. У нее остались считанные секунды. Она взволнованно сжимала и разжимала пальцы. Затем сделала несколько разминающих кисти рук движений и, хотя у нее разрывалось сердце и туманился мозг, взглядом попросила Тони выключить стереосистему. Слава Богу, Тони понял ее, нажал на кнопочку, и взамен погасшей цветомузыки, вполнакала вспыхнул свет матовых плафонов.

Она нашла в себе силы улыбнуться Тони и быстрым шагом подошла к роялю. Откинула крышку, сняла с клавиш бархатную накидку и подняла тонкие пальцы над бело-черным рядом костяшек.

— Она потрясающа, — шепнул Тони, не сводя с Алинки зачарованного взгляда. — Я целый вечер восхищаюсь ее нарядом. И где же этот Виктор?

— Он только что стоял у своих ворот и разговаривал с Анетой. Ты же знаешь, у Анеты пропала собака, и та теперь не может успокоиться. Ее муж заплатил Виктору кучу денег, чтобы он помог ей забыть о Чиппи. И Виктор теперь не в состоянии сделать ни шагу, чтобы Анета не поплакалась ему в жилетку в очередной раз, — ответил помощник Тони и показал пальцем на калитку. Тони увидел Виктора, стоящего со странным посетителем их бара и о чем-то разговаривающего с ним. Затем Тони повернулся к парню и с загадочной улыбкой произнес:

— Сейчас эта девушка заиграет, а ты внимательно следи за Виктором. Что-то будет! — пообещал он и достал с полки бутылку, заказанную только что одним молодым человеком.

Алинка дождалась, пока в душе ее улеглась буря, и мощным аккордом обронила всю свою боль на клавиши. Первый аккорд разорвал тишину и улетел ввысь. Все замерли, повернув головы в ее сторону. Прекратились шум, шепот, шорох, смех и разговоры.

Алинка бросила внимательный взгляд за окно. Витька на мгновение замер. Старик тоже замер и посмотрел на открытую стеклянную дверь бара. Рука его находилась все еще в кармане. У Алинки чуть не выскочило сердце. Повернувшись к роялю, она закрыла глаза. «Только бы он понял, чего ей хочется больше всего. Лишь бы прекратил разговор, прервал беседу на полуслове, забыл о существовании этого ненормального старика. Он должен сейчас же, сию секунду отойти от него. Куда угодно. Только бы не дождаться того момента, когда тот вынет пистолет из кармана, направит ствол ему в грудь и нажмет курок».

Глубоко вздохнув, Алинка снова подняла над клавишами руки и опустила их. В голове проносились обрывки музыкальных фраз, Алинка старалась собрать их вместе. Но мысли путались и мешали ей отдаться, как некогда, сильной и властной воле — божественной музыке человеческих чувств.

Наконец ей удалось отрешиться от опасности, подстерегающей Виктора. Она услышала голос мамы: «Сыграй, доченька… Что-нибудь свое…» Тугая волна ударила ей в грудь, перехватила дыхание и выбила из глаз горькие горячие слезы. Алинка опьянела от прикосновения давно забытого голоса.

Бар словно растворился в мощном потоке звуков. То мягкими волнами, возносящимися под небеса души слушателей, то бурным вихрем, безумным смерчем, то зыбким бризом качалась, ликовала, стонала и безумствовала стихия звуков под Алинкиными пальцами. Она играла и не видела ничего. Ни оцепенения присутствующих в баре, ни гаммы самых невообразимых чувств на Витькином лице, ни тремора стариковских рук, позабывших о холодном металле рукоятки. Она играла и плакала, готовая выплакать всю себя. Вылить всю свою любовь и боль на клавиши и раствориться в воздухе, улететь, подобно звукам, исходившим из сокровенных глубин ее души, к дальним звездам и никогда больше не возвратиться на эту землю.

Вилли медленно приходил в себя. Он все еще тяжело и хрипло дышал, но сознание его работало четко. Старик тоже опомнился от минутного замешательства. Он заметил, что Виктор, которого он так и не перестал воспринимать как собственного сына, предавшего его много лет назад, бросился в сторону бара.

Старик поднял пистолет и направил его в Витькину спину. Ему не хотелось стрелять в спину. Он не привык стрелять в спину. Это непорядочно, это низко и подло, но он знал, что если сейчас даст ему уйти, то больше никогда не сможет выполнить своего плана. Столько лет, потраченных впустую! «Нет, сынок, не уйдешь!» — прохрипел старик и мутным глазом прицелился. Руки дрожали. Старик досадливо подумал о старости и слабости своей, но «стерлинга» не опустил. Еще секунда, и…

Алинка вздрогнула. Она не смела открыть глаз. Слезы все еще катились из-под ее век, и она бессильно уронила голову на согнутую в локте правую руку. Тишина зала оглушала ее, не давала возможности утаить рыдания и спрятать свою разрывающуюся душу. Звук пистолетного выстрела пронзил ее сердце и прекратил доступ воздуха к легким. Словно это ее сразила смертельная пуля. Алинка стала задыхаться от навалившегося острого удушья. «Не спасла, — думала она. — Не спасла! Он не понял меня, не ушел от старика, не вспомнил той глупенькой, длинноногой и большеглазой дурнушки, умирающей от тайной любви к нему и терзающей его душу своей музыкой…»

— Здравствуй, — глубокий голос Виктора, точно молния, проник в ее сознание. Она собрала все свои силы и медленно повернулась. — Здравствуй, — повторил он и его темные брови приподнялись в радостном ликовании. Алинка распахнула полные слез и удивления глаза. Слезы застыли в них прозрачными бриллиантовыми капельками. Она пришла в себя и встала навстречу протянутым к ней рукам. И вдруг ей сделалось так мучительно больно и так сладко и счастливо одновременно, что голос ее сорвался и задрожал:

— Здравствуй, — шепотом произнесла Алинка и сделала движение, как будто хотела укрыться его теплом от посторонних взглядов. — Я… — Он прикрыл ее рот рукой, а затем приник к ее губам сильным и нежным поцелуем. Наконец-то он с ней! Какое это счастье! Она думала, что у нее недостанет сил дождаться этого момента.

— Я люблю тебя, — произнес он, глубоко вздохнув и переводя бесконечно взволнованное неровное дыхание. Глаза его смотрели в ее глаза и читали в них то, что только что сорвалось с его губ. — Я люблю тебя, — говорил он, и, точно эхо, вторила ему Алина.

— Я люблю тебя… Боже мой, я думала, что никогда не услышу этих слов от тебя. Повтори… Пожалуйста, повтори. — Алинка не сводила с него умоляющего взора, но он молчал, не в силах что-либо говорить от сжимавших горло спазмов, и только глаза его лучились тихим счастливым светом. Потом он с силой прижал ее к своей груди, руками обхватил тонкие плечики и покрыл поцелуями мокрое от слез лицо.

— Никому тебя не отдам, никому… Я так долго тебя ждал, так долго… Я каждый день сидел здесь и смотрел в окно… Я видел тебя в снах, слышал твой голос и музыку… Я знал… Знал, что мы обязательно будем вместе! — Он неожиданно отстранился от изнемогшей и ослабевшей Алинки и трепетно заглянул в ее глаза. — Ты ведь не бросишь меня, правда? — Он оглянулся на стоящего в дверях бара Вилли с некоторой опаской и волнением. Алинка замотала головой. Взгляд Вилли был открытым и насмешливым. Он уже сдал полиции старика, разъяснил оказавшемуся поблизости стражу, в чем, собственно, дело, и с чувством выполненного долга собирался уйти. Но он не мог покинуть Алину, не попрощавшись, и теперь стоял и наблюдал, как Виктор беспомощно смотрит в его сторону.

— Я думаю, вам следовало бы поблагодарить меня. — Вилли улыбнулся и подошел к ним.

— Спасибо, Вилли! — ощущение бесконечного человеческого счастья переполняло Алинку. Глаза ее лучились множеством меняющихся чувств. Она теснее прижималась к Виктору и ничего не могла поделать с собой.

— Ха! Спасибо — это самое малое, чего я ожидал от вас, — он протянул им карточку с адресом и телефоном, — сюда вы можете послать открытку с приглашением на свадьбу. Или сообщить устно, я, честное слово, не обижусь, — Вилли рассмеялся грудным смехом.

Тихий стон вырвался из горла Алины. Она замерла в тесных Витькиных объятиях и посмотрела ему в лицо. У нее закружилась голова от напряженного ожидания, что же ответит ее любимый.

Он замешкался. Необыкновенная нежность переполняла его душу. Ее глаза заблестели, пальцы крепче сжали его плечи, а сердце заколотилось гулко и отчаянно. «Что же он молчит?»

— Ты… согласна? — спросил он Алинку глуховатым и дрожащим от волнения голосом. «Господи, и он еще спрашивает, согласна ли я. Да! Да! Да!!» — подумала Алинка, но ничего не произнесла вслух. Она чувствовала, что теряет контроль над собой, и слезы счастья вот-вот снова хлынут из ее глаз. Она едва качнула головой, а Витька обвил ее тело руками и, как ребенок, уткнулся носом в сладко пахнущие шелковистые густые Алинкины волосы.

— Считайте, что вы уже получили приглашение. И вы! — крикнул он Тони и его помощникам. — И вы, и вы, и вы! — Он смотрел в лица смеющихся людей и не знал, куда девать плещущее через край восторженное ликование души. Алинка взглянула на него и невольно рассмеялась.

— Я люблю тебя, Витька! — прошептала она удивительно нежным и проникновенным голосом.

— Я люблю тебя, — ответил он и затуманил ее мозг божественным поцелуем.

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.