— Послушайте, кто вас просил? Ну кто вас просил об этом? — Мужчина сделал шаг вперед. Подбородок его напрягся, стал квадратным, а лицо злым. Он занес кулак с сильно сжатыми побелевшими пальцами над мраморной каминной полкой и медленно, как будто преодолевая невидимое сопротивление, опустил его на камень. — Ну кто? — Его серые глаза были непроницаемы, когда он приблизился к девушке и, пригнувшись к ней, уже более мягким голосом продолжил: — Милая, милая, милая девушка. Я не хочу оскорблять вас, хотя бы из уважения к матери моего друга. Я дал вам телеграмму, позволил жить в моем доме, пока в квартире Евгении Алексеевны шел ремонт… Я… я думаю, вам пора съезжать, и вы это понимаете…

— Но я… — губы у нее задрожали. — Мне казалось, что вы…

— Не знаю, что вы себе вообразили?! Какую миссию взвалили на свои плечи? — Он снова поднял голос, и девушка едва не задохнулась от его оскорбительного тона. — Мне больше нечего добавить, но если через два дня вы все еще будете здесь… Надеюсь, ремонт закончен?

Она коротко кивнула, и по щекам ее покатились крупные капли слез.

— Пожалуйста, пожалуйста! — Он посмотрел на нее измученным взглядом и прижал кулаки к груди. Лицо его выражало крайнюю степень бессилия.

— Поверьте, Андрей Евтеевич, я не знаю, как это произошло. Просто она была такая… Такая безразличная и надменная, что у меня сорвалось с языка. Конечно, я напрасно трачу время, объясняя вам это сейчас… Я даже и в мыслях не имела ничего такого, я даже, можно сказать, обрадовалась, когда увидела ее на пороге. Я хотела ей сказать про вас. Про то, как вы… — она потупила взгляд и выдавила из себя сквозь слезы, — про то, как вы ее любите… А потом…

— А потом вы соврали, что беременны? — язвительно закончил он. — Чудесно… Чудесно! Но хотя бы могли сообщить мне о ее приезде! И прежде всего, — процедил он сквозь зубы, — должны были рассказать мне обо всем сами.

— Меня оскорбило, что она спрашивает о вашей семье. Как она смеет? Сама катается по круизам, а потом, для того, чтобы позлорадствовать…

— Господи! Да какое ваше дело?! — Он резко вскинул лицо, и их взгляды схлестнулись. — С чего это вы вообразили себя матерью Терезой? Какого рожна принялись опекать меня, вместо того чтобы поскорее переехать на свою квартиру? И все, все, все, что вы говорите, — сплошная ложь! Тому, кто солгал однажды, нет больше доверия… — Замолчав, он так посмотрел на Зинаиду, что та похолодела и прижала к щекам дрожащие, мокрые от слез ладони. Его слова западали ей в душу, как тяжелые гранитные осколки. «Боже мой, могла ли я думать, что он так сильно любит ее. Хочешь как лучше, а получается… — Она размазала по щекам слезы и всхлипнула, услышав, как хлопнула дверь за Андреем Евтеевичем. — Но ведь он страдал, я и правда думала, что ему будет так лучше. Лучше сразу отрезать и выбросить, чем отщипывать по кусочку. А она… она все равно собиралась замуж. Не просто так же ее вывезли в круиз… Я говорю ложь? А она? Больница! Ну да, как же! Больные не выглядят такими довольными. И потом… — наконец созналась она себе, — он нравится мне. Какая, к черту, миссия? При чем тут мать Тереза?»

Все еще всхлипывая, она поднялась и посмотрела на себя в зеркало. Очевидно, то, что она увидела в зеркале, еще больше ее расстроило. Подойдя к бару, она достала бутылку коньяка и налила себе полную рюмку.

— Ничего, все перемелется, — пробормотала девушка, чувствуя, как по телу разливаются приятные волны. — Через два дня он меня не выгонит. Я буду делать вид, что ремонт идет полным ходом, а в конце концов скажу, что не успела. А потом он уедет на целый месяц.

— Я не уеду, пока вы будете в моем доме, — услышала она голос у себя за спиной и вздрогнула.

— Ваша сиделка не справится с отцом. У меня есть среднеспециальное образование. Наверное, вы еще не знаете, что я — медсестра. Одни пролежни сколько внимания требуют, — произнесла она извиняющимся тоном. — И… дочь… У вас ведь дочь, за которой нужен присмотр… Ну, поймите же сами, пока вы там обустроитесь… Нужен как минимум месяц, чтобы вам обжиться на новом месте.

— Я устал, — голос его прозвучал спокойно и мягко. — Мне надоело изображать заезженную пластинку, повторяя вам одно и то же. Я не из тех, кто женится, а посему у меня нет желания нести ответственность еще за одного человека, — заметьте, за совершенно чужого мне человека.

— Не нужно…

— Нет, выслушайте. — Он усадил Зинаиду на диван, достал еще одну рюмку и разлил коньяк по сосудам. — Пейте. Я ведь прекрасно вижу, что вы частенько прикладываетесь. Это нехорошо, конечно, но меня это не касается. Так вот, на чем мы остановились? Ах, да. Если я и уезжаю на пять лет в Германию, то только потому, что она выходит замуж. Иначе я ни за что не покинул бы этот город. Он слишком дорог мне. Здесь прошли мое детство, юность, здесь я познакомился со своей будущей женой. Только тут я вспоминаю, как она погибла, как я похоронил ее, уехал, но снова вернулся, встретив здесь Леночку… Я не мог предложить ей выйти за меня замуж только потому, что не мог взвалить на ее плечи отца и дочь. У нее, несмотря на то, что она молода, была такая сложная жизнь, что если добавится ко всему еще и это…

Зинаида вдруг почувствовала к Леночке острую зависть, смешанную с внезапно нахлынувшим раздражением. Где же она, горемыка несчастная? А? Ау-у? Не для того ли она усовершенствовала свой итальянский, чтобы в конце концов найти богатенького Буратино?

Она усмехнулась и залпом осушила вторую рюмку коньяку. Все-таки она еще не настолько пьяна, чтобы говорить это вслух.

Он не заметил ее усмешки и сидел расслабившись, погруженный в себя.

— Я не имел права причинять ей боль. Но я был не уверен… Я почему-то был так не уверен в себе, точно мальчишка! Если бы можно было повернуть время вспять! Еще тогда, когда мы осматривали этот дом и я намекал ей на нашего будущего сына, я все сделал бы иначе. А теперь… она выходит замуж… — Он вздохнул, перевел взгляд на девушку. — Остаюсь два дня. А если быть точным, то два дня и три ночи. Но что может измениться за это время? Ничего, понимаете? А если бы еще тогда вы сказали мне, что она в городе… — Зинаида увидела, как блеснули его глаза, и устыдилась своего недавнего злорадства.

— Извините… — Она взяла его за руку, но он отдернул ее и резко поднялся.

— Сегодня, после разговора с Натальей, я заплатил за месяц вперед сиделке. Дочь моего старинного приятеля будет учиться на заочном в пединституте и жить в моем доме, выполняя одновременно обязанности гувернантки. Ее муж присмотрит за домом, — холодный блеск в глазах Андрея отрезвил девушку. Куда делся сентиментальный и растерянный любовник, потерпевший фиаско? Самонадеянный, бессовестный грубиян! Но разве не сама она виновата в том, что вынуждена сейчас слушать его хлесткие слова? — Так что, милая девушка, ничто больше не должно удерживать вас здесь. Сегодня, сейчас же, сию минуту, вы подниметесь к себе в комнату, соберете вещи, а завтра на рассвете я отвезу вас в Москву. Москва город больших возможностей, так что у вас будет множество шансов устроить свою жизнь. Не обессудьте, что вынужден буду поднять вас слишком рано. Надеюсь, до пяти утра вы сумеете выспаться, потому что к семи я должен быть в аэропорту. Мне предстоит еще один трудовой день. Спокойной ночи.

Поправляя на ходу светлые тонкие пряди волос, Зинаида пошла к лестнице. Родинка на ее подбородке задрожала, она смахнула носовым платком нечаянную слезинку и перехватила насмешливый взгляд Андрея, в глубине которого были холод и неприступность.

— Спокойной ночи, — прошептала она.

Через полчаса она была готова к переезду и целую ночь глядела в потолок сухими глазами, прислушиваясь к беспокойным шагам Андрея и тихим стонам его парализованного отца.

* * *

Шины шуршали по влажному утреннему асфальту. Пока еще над городом зависали серые клочья тумана, но, как бы подтверждая прогнозы синоптиков, сквозь туман светлыми бликами проглядывало чистое небо, отмытое от копоти и смога весенними дождями. Последний день мая…

— Да, сударь, — произнес он, сам испугавшись ноток сарказма, изменивших его голос до хрипоты. — Завтра она выходит замуж.

Ветерок, тугой волной ворвавшийся в открытую форточку, поднял надо лбом непослушный вихр. По всему телу пробежала холодная зыбь, и неожиданно он почувствовал, как горько сжалось его сердце.

Андрей свернул с Тверской и, притормозив у перекрестка, замер. По этой улице они когда-то шли. Сидели в этом кафе. Возле бывшего дома графини Разумовской стояли минут двадцать и, дрожа от холода и какого-то необъяснимого внутреннего волнения, ели мороженое. Люди, преодолевающие снежную заметь, кутались в воротники и оглядывались на них, а они только смеялись и теснее прижимались друг к дружке. Запах ее заснеженных волос до сих пор кружил ему голову.

Сейчас сильнее, чем когда-либо, он ощутил, как желанна ему Леночка. Ведь только теряя человека, мы вдруг начинаем понимать, как он нам дорог.

У мусорного контейнера порыв ветра поднял вверх стайку мелко разорванных бумажек. Неожиданно для себя Андрей развернулся, круто подрезав идущую следом за ним машину, пересек двойную полосу разметки и вжал до упора педаль газа.

Леночкино лицо преследовало его — она смотрела прямо ему в глаза своими большими влажными глазами, — и, словно желая избавиться от колдовского наваждения, он рассмеялся. Но до чего же неприятным был этот смех!

Наверное, со стороны он казался сильным и самоуверенным, наверное, улыбка его была мужественной и беззаботной, а смех громким и резким; так и должен смеяться тридцатилетний мужчина, знающий, что ему нужно от жизни. Но все это было ложью! Если б кто-то мог заглянуть в его душу, то почувствовал бы, как щемяще отзывается его сердце на каждое воспоминание о ней.

Она выходит замуж, и нет никого в этом мире, кто мог бы вернуть ему былое счастье, так же внезапно потерянное, как и обретенное.

Оглянувшись вокруг, он лишь смог выдохнуть: «Надо же!» Будто какая-то неведомая сила закружила его по туманным дорожкам и вывела к зданию радиоцентра.

Здесь она работает. Или уже можно сказать — работала? Он слышал, что Леночка собирается провести медовый месяц в Каннах. Недурно. А потом она и вовсе затеряется золотой песчинкой в безбрежных барханах солнечных пляжей. Так что сюда, в это замызганное строение с темно-серыми стенами, мутными окнами и нищенским заработком, ее уже вряд ли заманишь. Разве что приведет своих детей на экскурсию: «Смотрите, цветочки мои оранжерейные, в каких трудных условиях работала ваша мама».

Косая усмешка перекосила его рот, а в голове возникла мысль, что для представителя мужественной профессии он стал уж слишком сентиментальным. Того и гляди разрыдается в голос.

Из подъезда сталинского дома, в квартале от радиоцентра, с пьяными возгласами и громкими сальными шуточками вывалилась группа людей. Андрей попридержал машину — мало ли чего можно ожидать от пьяных.

Прямо над ним повис круг циферблата, и, скользнув взглядом по стрелкам, он всполошился. Господи, до отлета не больше двух часов, и он уже давно должен был переодеться и направляться к АДП за полетной информацией. Еще медконтроль! И нужно проследить за бортинженером. Парень еще совсем неопытный, но ничего, опыт — дело наживное, и сам когда-то был таким же.

Загулявшие граждане удалились, и Андрей резко нажал на газ.

— Черт! — выругался он. — Еще один, надо же…

У обочины, ссутулившись и слегка покачиваясь, — то ли от выпитого лишку, то ли от усталости — стоял немолодой мужчина. В какой-то момент Андрею показалось, что фигура мужчины ему знакома. Он пригляделся. Да нет, вряд ли… Просто голосует человек. Суббота, машин мало, вот и бросается наперерез. Андрей едва не сшиб его, со скрипом замерев колесами прямо у кончиков туфель.

— Ну ты даешь, отец! — Он перегнулся через сиденье и, досадливо сморщась, приоткрыл дверцу. — Так ведь и на тот свет угодить можно…

— Довезите до Внукова, — донесся до него умоляющий голос, и Андрей, удивленно покачав головой: мол, надо же, попутчик, — и пробормотав, что очень торопится, все же согласился.

— Ладно, садитесь. Мне в ту же сторону.

Некоторое время они ехали молча. Андрей все еще думал о Леночке, следил за дорогой и, периодически посматривая на часы, встроенные в панель, просчитывал в уме, как скоро он сумеет добраться до аэропорта.

— Вам во Внуково? В аэропорт? — переспросил Андрей, бросив короткий взгляд на мужчину. Он думал, что попутчик дремлет или бесстрастно следит за мельтешением домов, но наткнулся на странный взгляд, внимательно изучающий его из-под густых седых бровей. Взгляд этот был настолько пронзительным, что Андрею показалось, будто его рассматривают под микроскопом, — у него неприятно засосало под ложечкой.

— Что-то не так?

— Да нет… — Мужчина отвернулся, но через секунду Андрей вновь почувствовал, что он пристально рассматривает его профиль, и внутренне вознегодовал.

— Если не трудно, объясните мне, чем вас так заинтересовала моя внешность? — спросил он не оглядываясь и, стараясь проскочить перекресток раньше, чем зажжется красный свет, прибавил скорость.

Когда Андрей все же повернул лицо к пассажиру, тот, сосредоточенно раздумывая над чем-то, уперся невидящими глазами в поверхность лобового стекла. За очередным поворотом, после того, как они выскочили на Кольцевую и покатили по пустынной в это раннее субботнее утро дороге, перед ними открылась залитая солнцем панорама города. По одну сторону дороги, упираясь в небо и горя окнами новостроек, высились каменные джунгли столицы; по другую, перерезанную магистралью, расстилались зеленеющие, обведенные черной каймой стволов и прошитые вкраплениями галок остроконечно вгрызающиеся в перелески поля…

Теперь по Кольцу. И если смотреть направо, то вскоре можно будет увидеть поворот на поселок Мещерский, а чуть дальше — между Западным и Внуковом — стоит дом Андрея. Часом раньше он ехал по этой же дороге в Москву, отвозя Зинаиду.

— Так вам куда, к самому аэропорту или в поселок? — обратился он к странному старику.

Старик вздрогнул, как будто его вырвали из грез и швырнули в реальность так неожиданно, что он не успел пройти промежуточную стадию.

— Простите, задумался. Что вы сказали?

— Я спросил, куда вам? — терпеливо переспросил Андрей и подумал: нет, они определенно раньше встречались.

Старик глубоко и прерывисто перевел дыхание, затем медленно сквозь прищур воспаленных от бессонницы глаз посмотрел на Андрея.

— Теперь я нахожусь в сомнении — куда. Когда садился в машину знал, но… А вам?

— Что мне?

— Куда вам? — Он выделил «вам», как будто от этого могло зависеть место и его конечного пункта.

— В аэропорт, — Андрей покачал головой, сдержанно усмехнувшись. Сердце бухнуло в груди и упало вниз. Он мгновенно вспомнил, где раньше видел этого человека, и с испугом заглянул в его лицо.

Старик вздохнул с облегчением. Наконец-то они узнали друг друга. Он улыбнулся и дрожащей рукой нашарил в кармане сложенный вчетверо машинописный лист. Хорошая штука — ксерокс.

Андрей заметил знакомый ажурный почерк и, с трудом справляясь с управлением, резко затормозил у обочины.

— Вы торопитесь… Не стоит задерживаться… Мне по пути с вами, и пока у нас еще есть в запасе лишние километры, я прочту вам одно письмо.

— О Господи! Ну почему, почему она сама мне не говорила об этом? — Судорожно сжатое рулевое колесо как будто заклинило. Он вел машину чисто механически и, замирая, поглядывал на Каратаева. Холодный, свежий воздух обдувал его лицо, и поднимающееся солнце золотом подсвечивало пряди волос.

Каратаев поднял брови.

— Это было бы весьма странно… Как вы думаете?

— Наверное. — Он обреченно пожал плечами. — Но все же… Хотя бы раньше. Чуть-чуть раньше… Хотя бы вчера, а сегодня… Неужели уже ничего нельзя изменить? Ее свадьба, мой контракт! — Брови сдвинулись над переносицей. Машина рассекала яркие пятна тонких лужиц, вибрируя от напряжения и так же вибрировало, ныло и дергалось сердце Андрея. — Нет, нет! Уже поздно. Слишком поздно. Хотя бы потому, что весь сегодняшний день у меня расписан по минутам… Я просто обязан сделать рейс. Прежде чем мне не найдут замену, я не смогу уйти. А на это нет времени. Нет времени на поиск замены… — Он попробовал взять себя в руки. Из каждой ситуации есть как минимум два выхода. Нужно наши хоть один из них. Хоть один! Но в голове страшный сумбур и ни одной умной мысли. — Но почему вы не нашли меня раньше?

— Раньше? — Каратаев выдавил из себя улыбку. — Все, что произошло, произошло отчасти и по моей вине. Я не предполагал, что вы… что она любит вас, — Каратаев прикрыл на мгновение глаза — больно кольнуло в груди и тяжело заныло между лопаток. — И все же… Вы были ей очень близки. Но вы либо слепец, либо наглец… До недавнего времени я думал, что вы и то и другое. Простите… — Он перевел дыхание.

— И что же теперь? — Андрей взглянул на Каратаева перед тем, как затормозить на повороте Каратаев сокрушенно покачивал головой.

Машина снова набирала скорость на последнем отрезке дороги перед аэропортом. Андрей смотрел, как взлетают огромные стальные сверкающие птицы, и, провожая их взглядом, привычно отмечал про себя ровный гул моторов. А Каратаев при этом всякий раз пожимал плечами, как будто видел, как Андрей улетает, так и не найдя нужного решения. На все про все оставалось не больше десяти минут. Все, — задавать себе вопросы на тему, как могло случиться то, что не должно было случиться, что не могло случиться, потому что нет таких законов, чтобы два любящих сердца сжимало и раздавливало, как раздавливает слепой пресс консервные банки, — некогда. Теперь надо доводить до логического конца в их жизни то, что он не смог сделать в своей.

Но все же Андрей должен сам найти ответ на вопрос: «И что же теперь?» Он откинулся на спинку сиденья. Дышать вдруг стало тяжело. Расстегнув верхнюю пуговицу, он осипшим голосом произнес:

— Не знаю. А даже если и знаю, я не могу давать в этом деле никаких советов. Самый лучший советчик — сердце… Если у вас оно, конечно, есть… — К своему сердцу он поднес руку и стал интенсивно массировать тяжело вздымающуюся грудь. — И еще, — он повернул побледневшее лицо к Выголеву. — Как бы там ни сложилось, если вдруг я не смогу…

— Перестаньте! — Андрей насторожился. Не нравились ему этот бледный оскал губ, с сероватым налетом оттенок щек и тяжелое, прерывистое дыхание старика. — Возьмите себя в руки. До аэропорта рукой подать. Я отведу вас в медпункт…

— А… — мягко перебил его Каратаев и улыбнулся. — Это не страшно. Все равно мое уже отзвенело. Так вот, дослушайте до конца. Если что, передайте ей адрес. Запомните? Или найдете карандаш?

— Запомню, — кивнул Андрей. На память жаловаться ему было грех.

— Петербург, улица Асафьева, дом двенадцать, корпус один, квартира сто сорок. Запомнили? Никитин Сергей Николаевич…

— Никитин? — Андрей вскинул брови, и на его лице отчетливо проступили красные пятна. — Никитин? Так это же… это отец Ефима? Зачем ей этот адрес?

— Это ее отец, — сказал Каратаев и, наткнувшись на взгляд Андрея, в котором бушевало пламя, подтвердил: — Это ее отец… Вот такие винты крутит судьба… Я давно знал об этом, но все никак не решался сказать ей. Еще тогда, когда попросил своего приятеля последить за Ефимом… Это он только ему известными путями добрался до истины. По-моему, через бывшую подругу Леночкиной матери… — Каратаев осекся и снова прижал влажную ладонь к груди. Некоторое время Каратаев молчал. Андрей тоже не знал, о чем говорить. Красные пятна исчезли с его лица, их сменили растерянность и беспокойство. Это известие настолько потрясло Андрея, что он забыл о Каратаеве, о его самочувствии, о предстоящем полете, о Леночкиной свадьбе, он забыл обо всем, увидев вдруг перед собой лицо Ефима.

— Так, значит, они брат и сестра? Как странно…

— Нет, — покачал головой Каратаев. — Ефим приемный сын своих родителей. Жена Никитина не могла забеременеть и долгое время обвиняла в бездетности своего мужа. Сергей Николаевич завел кратковременный роман на стороне… — Он судорожно вздохнул. — Вероятно, чтобы доказать себе, что он вполне дееспособный и здоровый мужчина Правда, подруга Леночкиной матери рассказывала, что мужскими достоинствами он не блистал и был жутко закомплексованным человеком… Об этом ей рассказывала еще Леночкина мать. Знаете, как у них, у женщин: сарафанное радио все про всех знает. Особенно такие пикантные подробности. И фамилию его она хорошо запомнила. Он почему-то любил, когда его по фамилии называли. Уж больно превеликую любовь питал к себе. Наверное, это было для него чем-то вроде реабилитации за униженное положение при жене. А когда узнал, что Леночкина мать забеременела, даже жениться предлагал. Но потом передумал. Семья-то у его жены древняя, со своим генеалогическим древом, уходящим корнями в глубокое прошлое. А Григорьева — кто? Так, простушка из класса синих манжет. Ни имени тебе, ни денег, ни положения в обществе… Какая все это в принципе чушь… Как бы там ни было, не задался у них брак. А Леночка стала носить фамилию матери. Кто бы мог подумать, что их так схлестнет?.. Да, кстати, вы знаете, что Ефим сбежал?

— Да… сбежал и погиб, — Андрей припарковался и уже вынимал ключ из зажигания. — Он заслужил смерть… Хотя… это кощунство говорить подобные вещи.

— Погиб, — усмехнувшись, повторил Каратаев, и тут же лицо его исказила гримаса боли. — Очень сомнительно… Очень… Так много странного и поспешного. Вся эта камуфляжная чепуха, весь этот спектакль с пылающей машиной… Интересно было бы узнать, кому и сколько он заплатил за свое освобождение. — Каратаев поднял лицо вверх. Тонкая обивка салона мелким ситечком зарябила в глазах Григория Юрьевича, и он прикрыл веки.

Говорить становилось все труднее и труднее, нужно было выходить из машины, но и выйти он не мог. Словно чья-то мохнатая лапа легла на грудь и выпустила острые когти, впиваясь при каждом вздохе в раздувшееся в груди сердце.

— Надо же, валидольчик забыл. Мне бы сейчас таблеточку…

— Я мигом, — Андрей рванулся, чтобы выскочить из машины, но Каратаев мягким жестом остановил его.

— Я прочел в дневнике о каких-то счетах, которые Наталья видела в офисе Генчика, — их оставила там невеста Ефима. Попытайтесь выяснить, на какую фамилию. Вероятней всего, это и будет новая фамилия «птицы Феникс»… И, пожалуйста, поторопитесь… Душно. — Он открыл дверцу и повернулся всем корпусом к хлынувшему в салон потоку свежего воздуха, уцепился руками за спинку сиденья и ступил на асфальт ослабевшими ногами.

Ноги его подкосились, и Каратаев тяжело осел, соскальзывая спиной по крылу автомобиля, оставляя на нем широкий след, — чистую, блестящую полосу и отпечаток цепляющейся за гладкую поверхность пятерни.

Андрей поднялся на второй этаж в «штурманскую», переоделся и почти бегом направился на медконтроль. Время поджимало так круто, что для раздумий на отвлеченные темы не оставалось ни секунды. В какие-то мгновения Андрей превратился в четко отлаженный механизм.

Он даже выговор за опоздание выслушал с непроницаемой маской на сосредоточенном лице. Только нет-нет да всплывала перед глазами картинка: шумная толпа людей, чьи-то крики о том, что нужно вызвать врача, мелькание юбок, туфель, участливые и любопытные взгляды, советы, вопросы, — все это он видел и слышал, когда дышал Каратаеву в рот и методично массировал ему грудь, требуя от собравшихся не мешать и искоса поглядывая в просветы между тел, ожидая профессиональной помощи.

— Все нормально, жить будет, — сообщила ему на бегу знакомая медичка — она семенила рядом с носилками и, следя за пульсом, держала пальцы на каратаевской кисти. — Главное, мы вовремя подоспели. Теперь в госпиталь, а через месяц и думать забудет. Микроинфаркт, судя по всему. Ты, главное, не волнуйся. Спокойненько посиди несколько минут, пусть давление придет в норму, а то ведь до полета не допустят.

— Не допустят, — пробормотал он, надевая китель и поправляя на голове фуражку. Пульс, давление, температура — все в норме. Разве что отпроситься. Но не сейчас. Сейчас — поздно. А вот если договориться на после полета…

Андрей быстро подсчитал, что из Киева вернется в Москву примерно к двенадцати. Час десять — туда, столько же плюс-минус пять минут — обратно, полтора часа на стоянку в Киевском порту. Не позже половины первого он будет в Москве. И львиная доля сегодняшнего дня останется у него в запасе.

Телефон Леночки выдавал короткие сигналы зуммера. Сначала короткие, потом длинные, но все равно никого не было дома. «Оставьте свое сообщение на автоответчике…» А что сказать? Что можно оставить на автоответчике? В сердцах Андрей нажал на рычаг и, крикнув в сторону вошедшего пилота-инструктора короткое — «привет», набрал телефон Наташи.

Наталья была в ванной, зато Севка радостно поприветствовал Андрея, демонстрируя тоном своего голоса полную мужскую солидарность, словно предчувствуя, что жена его и Леночка окончательно запутались в своих подозрениях, вымыслах и фантазиях. Он как никто понимал Андрея, все еще испытывая к Леночке теплую привязанность — отголосок первой любви. Севка не мог не желать Леночке счастья, и в то же время не мог не осознавать всю нелепость предстоящей свадьбы.

— Но разве ее нет дома?

— Во всяком случае, к телефону никто не подходит. — Андрей потер лоб пятерней. Оглянувшись на инструктора, который с помощью маленькой с частыми зубчиками расчески поправлял перед зеркалом полосочку темных усиков над верхней губой, он досадливо поморщился и понизил голос. — Поговори с Натальей, а? Растолкуй ей, что все происшедшее — сплошное недоразумение. Единственное, в чем я виноват, и, пожалуй, это самое главное — я не объяснил все с самого начала, не расставил все по местам, запутал… Но я люблю ее! Пусть знает об этом. Я люблю ее…

— Андрей Евтеевич, — инструктор вырос прямо перед ним во всем своем могучем великолепии, удивленно поднимая брови и сдержанно покашливая, что должно было означать: ну сколько же можно ждать!

— Одну секунду, — Андрей прижал трубку к груди. — Сева, мне нужно бежать! Но я непременно позвоню из Киева… Где-нибудь около десяти! Ах, да! У Каратаева сердечный приступ! Подробности позже, пока.

…В пилотской кабине, наблюдая за показаниями приборов, вежливо улыбаясь, что-то отвечал штурману, отдавая распоряжения и короткие приказы, он все время чувствовал себя так, как будто у него есть бездушный двойник, который проделывал сейчас вместо него все профессиональные обязанности. А душа его — та, которая раньше болела в груди, рвалась и металась, — давно покинула каменное сердце и устремилась к Леночке, ко всему, что связано с ней, с ее улыбкой, ее голосом, ее нежными руками и виноватым, покорным взглядом.

Была прелестная погода. Светлое высокое небо чистейшей голубизны, ни единого облачка, ни единой тучки. Только слепящее сияние солнца и обманчивая нежность обволакивающею самолет плотного воздушного течения — словно волна ластилась о прибрежный песок. Андрей вслушивался в шуршание под колесами взлетной полосы и молил Бога, чтобы все прошло хорошо.

Самолет оторвался от поверхности, привычно загудел, завибрировал и тут же взмыл в воздух. Можно поставить машину на автопилот, прикрыть глаза и прислушаться к самому себе. Андрей так и сделал, мало-помалу, минута за минутой чувствуя, как возвращается к нему былая уверенность в собственных силах, как будто сквозь пальцы его рук, лежащих на штурвале, идут мощные токи, пронизывающие все тело и питающие его дух, который начал было барахлить. Андрей чувствовал, как какая-то невидимая пружина сворачивалась в нем все туже и туже, и, наслаждаясь этим сладостным ощущением, втайне ликовал: он нашел выход! Он просто выкрадет, как мальчишка, чужую невесту прямо из-под венца! Представив, какое при этом будет лицо у Марка, он рассмеялся. Все!

— Танечка! Принеси минералки! — Андрей взял из рук бортпроводницы стакан, бутылку нарзана и, ловя на себе удивленные взгляды сослуживцев, налил его до краев, выпил молча, снова налил, сверкая насмешливыми глазами, снова выпил, и, подмигнув вспыхнувшей от смущения девушке, поцеловал ей ручку.

— Эх, хороша! Идем на посадку…