Кладбище было больше похоже на парк, чем на мрачный город витающих над могилами призраков. Тенистые кроны деревьев гораздо раньше своих сородичей за оградкой раскрыли крепкие ладони листьев и отбрасывали уже густую тень. Вокруг некоторых могил живой изгородью подымались кусты чайных роз, приятно лаская взгляд юными бутончиками, похожими на короткие вспышки звездочек. Звенели разноголосьем беззаботные птицы, хрустел гравий под ногами, вполголоса разговаривали посетители.

Леночка шла к могиле Аганина, вслушиваясь, как потрескивают под ногами камешки. Интересно, думала она, почему на кладбище лето наступает раньше? Почему богаче и пышнее зелень? Почему здесь кажется пронзительней и бестолковей городской шум?

У свежевырытой могилы, чуть в стороне от холмика, стояли люди. Батюшка дымил кадилом, и тонкий аромат щекотал ноздри сладким дурманом.

Леночка остановилась. Батюшка низким голосом, нараспев, стал читать молитвы, и она закачалась в такт его словам, совершенно забыв, кто она такая, зачем пришла, что делает у черного гроба, в котором виднеется бледное лицо в кисейной пене тюлевого покрывала.

— Аминь, — услышала она и вздрогнула.

— Аминь, — повторили нестройные голоса, и руки людей, стоящих в глухой печали, вскинулись, словно по мановению дирижерской палочки.

— Аминь, — прошептала Леночка. В ней вдруг всколыхнулась вся ее жизнь и тайфуном обрушилась на сердце. Все, закончилась тупая, бессмысленная борьба с ветряными мельницами. Закончился чей-то странный эксперимент над ней. Она стала что-то понимать. Она смотрела на бледное лицо и понимала, что не случайно ноги привели ее в предсвадебный день на кладбище.

Здесь время идет по иным законам. Оно и летит и в то же время тянется бесконечно долго. Тут каждое мгновение, уносящееся в прошлое, дает не сравнимую свободу раздумчивого созерцания, отдаляя тупость повседневной колготни. За одно мгновение здесь можно понять и передумать гораздо больше, чем за всю свою жизнь.

Леночка подняла глаза и вдруг обнаружила, что их осталось двое: она и женщина, которая смотрит в Леночкино лицо со смешанным чувством тревоги и ожидания.

Леночка медленно отступила. Женщина не шелохнулась — как будто она не человек, а застывший манекен. Леночка сделала еще пару коротеньких шажков, наткнулась на чей-то покосившийся крест, нащупала его сзади руками и собралась было уже повернуться, как вдруг услышала невнятный голос. Почти беззвучный, спокойный, как будто кто-то прошуршал бумагой:

— Удивительная осень…

— Что? — не поняла Леночка. — При чем тут осень?

— У нас была удивительная осень… И где она? Где остались те птицы? Почему они не вернулись?.. Не помню. Не могу вспомнить. Как будто жизнь сквозь мясорубку… А вот и птицы! — Женщина вскинула голову к небу, и Леночка повторила то же движение, но птиц там не было. Никаких. Даже серых воробушек.

— Да-да, — пробормотала Леночка, желая только одного — уйти поскорее. Но мешал крест за спиной, она почему-то никак не могла догадаться обойти его. — Вот и птицы… — сказала она и посмотрела в лицо женщины. Та улыбнулась, тихонько переступая с ноги на ногу, как будто месила тесто ногами.

— Это ваши птицы. У нас была чудная осень, у вас будет чудное лето… Оставьте чужой крест… — Она горько усмехнулась, не опуская головы и все так же глядя в небо. — Он не принесет вам счастья.

Леночка послушно отступила в тень и снова невольно посмотрела в небо. Белая черточка от летящего в выси самолета возникла из ничего, и женщина радостно подняла руку, но ничего не сказала, так и замерев с поднятой вверх ладонью.

Какие-то новые звуки наполнили пространство. Шаги? Леночка зачарованно смотрела на белую черточку, не в силах отвести от нее глаз.

— Простите, не берите в голову. Она вам могла наговорить… Она не в себе, — мягкая рука легла ей на плечо. — Наверное, снова о птицах? Неловко… Пойдем, мам…

Шаги растаяли, а взгляд Леночки все еще был прикован к небу, и она продолжала стоять над холмом, в котором приютилась чужая, оборванная жизнь.

Серебристая звездочка самолета исчезла за горизонтом. Леночка пришла в себя, огляделась по сторонам. На изгибе дорожки, за рядом мраморных плит, виднелась старушка — божий одуванчик, чуть правее от нее в земле копошился сгорбленный старичок. За оградой кладбища звенел трамвай, грохоча по рельсам. Откуда-то слева донеслась музыка. Леночка удивленно пожала плечами и, чувствуя, как странное оцепенение покидает ее, облегченно вздохнула и направилась к могиле Аганина, повторяя про себя чужие слова: «Не берите в голову… Наверное, снова о птицах?»

— Здравствуй, — Леночка склонилась над знакомым черным в слюдяную крапинку бордюром. Поставила в узкие вазочки подсвечников тонкие восковые карандашики свечей, убрала прошлогодние листья, небрежно раскиданные ветром, и легонько, одними подушечками пальцев, прикоснулась к поблекшей фотографии, с которой на нее смотрело родное улыбчивое лицо.

На мгновение ей показалось, что губы Аганина раздвинулись в приветливой улыбке, но глаза стали грустнее и смотрели на нее с молчаливым укором.

— Я не могла прийти раньше… Ты ведь знаешь… Вот цветы. Смотри-ка, тебе всегда нравились астры. Я выбрала самые лучшие. Поверь, у меня не было времени… Не веришь?.. И правильно. — Леночка опустилась на сбитую из двух досок и пары бревен, низко всаженных в землю, скамейку. — Все — суета… — Она улыбнулась, как будто бы увидела перед собой живое лицо Аганина. — Все — суета… А помнишь… — Она вдруг оживилась. — Помнишь, как ты принес домой кипу книжек? И мы читали с тобой их до самой ночи. А потом, когда я уже лежала на топчане, укутавшись в старую телогрейку, ты рассказывал мне про маленького рыжего мальчика. Про то, как он крутился под фонарным столбом, на котором меняли плафоны. А электрик его гнал, гнал… — Леночка распушила головки астр и снова улыбнулась. — А потом ему надоело гнать, он спустился вниз, поманил мальчика пальцем и таинственным шепотом спросил, читал ли он утренние газеты. В шесть-то лет! «Конечно», — ответил мальчик не моргнув глазом, хотя и букв еще толком не знал. «А что?» — спросил мальчик. «Да так. Я просто подумал, — сказал он, — что, может быть, ты не знаешь про то, что рыженьких с пяти до восьми вечера отлавливать будут. Указ такой вышел. Но раз ты читал… — протянул он разочарованно, — значит, я ничего нового сообщить тебе не сумел. Просто ты смелый и не боишься больших железных клеток». А когда я узнала, что мальчиком этим был ты, и что ты поверил и потом сидел дома почти двое суток, боясь выйти на улицу… — Леночка рассмеялась.

Она вдруг поймала на себе чей-то удивленный внимательный взгляд и, прикрыв ладошкой рот, перестала смеяться. Действительно, это могло выглядеть странно. Сидит человек у могилы, шевелит губами, жестикулирует и вдобавок ко всему смеется.

Сделав строгое лицо, она отвела взгляд от проходящей мимо нее пожилой четы, оперлась локтями на округлости коленок и снова посмотрела на фотографию.

— Я выхожу замуж… — прошептала она с такой страшной интонацией в голосе, как будто болталась на веревке над страшной пропастью и просила у Аганина помощи. — Я не люблю его… — отчаяние сдавило ей горло. — Я люблю другого! Но что делать мне? Что мне делать? Ответь, пожалуйста! Мне не к кому больше идти за советом, но и прятаться в доме, как тот рыженький мальчик, я не могу. Я нигде не могу спрятаться! Будто меня уже отловили и посадили в большую железную клетку.

Тихо загудели и разом грянули колокольные аккорды. Леночка наклонилась к свечкам, чиркнула спичкой и зажгла тонкие фитильки.

— Если сможешь, помоги мне… — Она поднялась. Не верилось ей, что кто-нибудь сможет помочь, но так хотелось верить даже в невозможное. Она отряхнулась, постояла секунду-другую, прикрыв глаза, и решительным шагом направилась к могиле матери.

У этой могилы она не собиралась задерживаться долго. Может, по молодости лет, может, потому, что вся ее жизнь с мамой была хоть и самым счастливым и безоблачным периодом, но ничем особо не запомнившимся, о маме она думала редко. Иногда она этого стыдилась, как сейчас, — хотелось хлестать себя по щекам, кричать, выть от того, что на каком-то отрезке ее памяти была необъяснимая пустота и приходилось насильно выдирать из нее самые острые впечатления. Но оказывалось, что таковых почти нет. Единственное, что Леночка помнила, — это осознание первой, настоящей, невосполнимой потери.

— Зачем ты ушла?.. Я не сужу… Я не смею судить… Просто мне плохо — вот в чем дело…

Как давно это было! Так давно, что воспоминания были похожи скорее на увиденный когда-то давно кинофильм, детали которого почти стерлись из памяти, не вызывая никаких эмоций.

По их квартире ходила тетя Нана. Из комнаты в кухню, из кухни в комнату. В чем-то длинном, до пола, и цветастом беспорядочными яркими пятнами. Из комнаты в кухню, из кухни в комнату — туда, где стояла Леночкина кровать.

— Ты почему еще не спишь? — Мама вынырнула из-за неплотно прикрытой двери, и Леночка услышала ее голос, звучавший почему-то как чужой. — Ложись. — Она прикоснулась губами ко лбу дочери, погладила по макушке, и Леночка почувствовала, как дрогнула ее рука.

— Теперь тише, — попросила она подругу, уединившись с ней на маленькой кухоньке. Леночка не вслушивалась в их разговор, но так получилось, что краем уха она уловила что-то о сокращении, о скандале с начальством, о деньгах, о возможном суде и еще о чем-то, совершенно ей непонятном, но вызывающем странный тревожный интерес.

— Да плюнь ты, — говорила тетя Нана и тотчас принялась бранить и одновременно успокаивать маму свистящим шепотом.

— Но как же! Я ведь главбух! А эта крупная растрата грозит мне тюрьмой! А дочка, как она с таким позором всю жизнь?..

— Не дергайся, — и снова свистящий возбужденный шепот Наины Федоровны.

Леночка подняла голову, пытаясь справиться с исподволь подползающей к сердцу тревогой.

Мама заплакала. В это невозможно было поверить, но Леночка слышала ее тихие, глухие рыдания.

— Ты за Ленкой присмотри, если чего, ладно? — донеслось до ее ушей, и она резко села на кровати.

— Прекрати, дурочка! Ну ладно, ладно, куда ж я ее?.. — Наина, уходя, как всегда, чмокнула Леночкину маму в щеку, и на какое-то время все стихло.

Потом мама пошуршала в аптечке, снова вышла на кухню — Леночка услышала, как бьется тугая струя воды о раковину. А когда мама наконец легла, и ее дыхание стало выравниваться, Леночка успокоилась, закрыла глаза и очень скоро уснула.

Кровати их стояли рядом, но в теплых объятиях сна Леночка все равно не могла слышать, как перестала дышать мама, как в последний раз трепыхнулось ее сердце и из груди вырвался тихий и долгий предсмертный стон.

Утром Леночка на цыпочках ходила по комнате, боясь нарушить ее сон. Как оказалось потом, вечный сон…

Она умерла во сне, и, как ни странно, ее смерть, сам факт прекращения жизни не оставил в Леночкиной душе глубокой боли. У детей ведь весьма своеобразное понимание мироустройства. Единственное, что запомнилось ей, — это затуманенный острой жалостью к ребенку взгляд тети Наны. Благообразные старушки в церкви, запах дыма от свечей и ладана да еще странное необъяснимое чувство вины. Леночке казалось, что она виновница всего, что происходит вокруг.

Потом, спустя годы, она, конечно же, поняла: нет в том вины ни ее, ни чьей-либо еще.

Затем был Пыха. Смешная история. Приключилась она уже в подвале, в тот переломный момент, когда они с Аганиным только-только стали прирастать друг к другу, чувствуя, как сплетаются их души в одну веревочку и сматываются в один клубочек.

Аганин должен был куда-то идти. Он сунул Леночке в руку слипшуюся, смятую, словно по ней проехал трамвай, барбариску и, ничего не объясняя, ушел.

Леночка разворачивала конфетку, отряхивая с нее крошки, табачную труху и прочий карманный мусор, и вслушивалась в грохот бидонов, которые сваливали за окном. В их доме находился молочный магазин.

Грохот прекратился вместе с истаявшей во рту конфетой. Леночка сжалась в комочек, накрылась телогрейкой и попыталась уснуть.

Сон не шел, на душе стало тоскливо и одиноко. Леночка поднялась с топчана и, пробираясь через лабиринт труб, пошла к двери. Дверь оказалась запертой снаружи. Она подергала ручку, но безрезультатно. Она вспомнила о недавней ссоре, и сердце ее сжалось. А вдруг он не вернется и она останется в лом подвале навсегда?

Теперь уже с улыбкой она вспоминает, как, пытаясь превозмочь страх и отчаяние, она скукожилась у дверей на пачке газет и стала смотреть в щель продуха, как в окошко тюремной камеры.

Дождь, дождь, дождь… У края тротуара груда мокрых листьев. Черные протекторы автомобильных колес, подножия урн. Редкие прохожие, хлюпающие по лужам… Весь двор, промокший насквозь, виделся Леночке с такого ракурса, что, кроме щиколоток проходящих мимо людей, она ничего не могла разглядеть.

Не может же он так вот взять и уйти из дома, ведь этот подвал и есть его дом, и потом… У него есть она — Леночка.

Сердце таяло в Леночкиной груди и стекало куда-то в желудок. В голову лезли всякие страшные мысли. Каких только ужасов не напридумает детская фантазия. Она гнала от себя их, изо всех сил старалась не заплакать, не броситься к двери и не застучать по ней кулачками, думая о чем-нибудь хорошем и приятном…

Но вдруг в углу раздалось шуршание. Она моментально привстала на стопке газет, и глаза ее сделались большими-большими. Она оглядывалась по сторонам, лихорадочно выискивая источник звука.

Дверь заперта, окна зарешечены, бульканье и урчание воды в трубах и… страх. Вроде бы всего лишь — шуршание, но, казалось Леночке, было в нем что-то угрожающе неизвестное, какая-то смутная опасность. Воображение ее разыгралось. Уши Леночки напряглись, как уши дикого животного, и слух, из всех существующих в природе звуков, стал улавливать только этот непривычный шум в углу. Шуршание сменилось бормотанием — она в ужасе закрыла ладошками глаза и задрожала всем телом.

Охваченная страхом, она представила себе, что сейчас увидит свирепые морды сказочной нечисти, монстров из фантастических фильмов и многое другое, что может напридумывать только пришибленный, измученный, воспаленный тоской беспомощного одиночества мозг ребенка.

Несмолкаемое бормотание, казалось, заполнило собой все Леночкино существо. И если сначала у нее была надежда, что тот, кто непрошено появился в ее углу под стопкой пожелтевших от влаги и времени газет, не заметит ее и уйдет восвояси, то сейчас эти надежды испарились, как сигаретный дымок. Бормотание перешло в уверенный громкий топот — кто-то шел прямо к ней. Леночка сжалась и закрыла глаза, но все ближе и ближе, все отчетливей и отчетливей долетали до нее эти не предвещающие ничего хорошего звуки.

Ком застрял в горле, ужас сковал тело, и она, вместо того, чтобы посмотреть в лицо опасности и, быть может, рассмеяться, только крепче прижала ладони к глазам, превратившись в спрессованный сгусток страха.

Глухой топот несся ей навстречу, и скачкообразное биение сердца отдавалось эхом в напрягшихся до боли висках. Леночка оцепенела, не в состоянии ни крикнуть, ни вздохнуть, и только когда к звукам топота прибавился грохот запертой снаружи двери да ко всему прочему кто-то прикоснулся к ее ноге чем-то теплым и влажным, завопила так, как будто внутри ее что-то взорвалось:

— Мамочка! Помогите! — сорвавшись со своего места, она бросилась бежать. Неважно куда — куда-нибудь подальше от этого страшного места. Она металась по подвалу и вопила, ее колотило, в глазах замер безотчетный ужас, и, казалось, изо всех темных углов выползают жуткие монстры. Тени толпились, колыхались, теснились и обступали ее плотным кольцом. А Леночка вопила и вопила, ничего не слыша, кроме своего собственного гортанного, глухого от хрипоты рева. Она чуть не умерла, когда одна из теней стала ее трясти, цепко и больно схватив за плечо, тискать, мять и дышать ей в лицо тяжелым и жарким запахом пива.

— Заткнись! — наконец гаркнула тень и встряхнула ее с такой силой, что зубы Леночки клацнули и сомкнулись, а слезы брызнули из глаз, вымывая ком, застрявший в груди.

Она шакала, но уже не кричала, а только всхлипывала, прислушиваясь к голосу этой тени.

— Ну, ну, ну… Все, все… Не надо, не плачь… Ну извини, я никогда больше не уйду так надолго. Я думал, ты ляжешь спать… Я только пивка вышел попить… вот и пришел… здесь я, не плачь.

Слезы все еще стекали тонкими струйками по щекам, но она уже видела отчетливо и ясно, что никакая это не тень — это ее папа Саша.

Он обнимал Леночку, гладил ее по голове теплыми и немного дрожащими руками, целовал в лоб и вытирал безудержные слезы.

— Миленький, мне страшно, — шептала она, — здесь кто-то есть. Он ходит и бормочет. Он большой, чуть не съел меня. Вот сюда укусил.

— Покажи-ка…

Страх уже отступал, разжимал свои скрюченные на Леночкином горле пальцы, но пережитый шок еще придавливал ей грудь тяжелой ладонью. Ей не хватало воздуха, она судорожно вздыхала и всхлипывала, все теснее и теснее приникая к широкой и, как тогда казалось, крепкой груди своего спасителя. Под байковой рубашкой, пахнущей потом, дымом костра и соленой рыбой, билось большое, доброе и сильное сердце.

Она еще раз подняла лицо навстречу его взгляду. Его зрачки вспыхнули шафрановым рысьим блеском, и только тут Леночка заметила, что, оказывается, ее папа Саша не старый и не страшный, а вполне симпатичный, только немного запущенный мужчина, наверное, лет сорока.

— Я у Заима был, рыбу разгружали. Ну и пивка, конечно… Зато смотри, что я тебе принес…

Они сидели у плитки, папа Саша помешивал в закопченной алюминиевой кастрюльке похлебку из карпьих голов и внимательно слушал сбивчивый торопливый рассказ Леночки. Он все время загадочно улыбался и посматривал на девочку, чем вызывал у нее недоумение.

— Совсем и не смешно. Я больше никогда здесь одна не останусь!

— Знаешь, кто это? — спросил папа Саша, когда они уже поужинали и легли спать. — Шуршавчик. Он шуршит ведь?

— Да. И бормочет еще, и топает… Вот слышишь?! Ш-ш-ш, — Леночка присела на топчане, глазки ее снова сделались большими и круглыми, она приложила пальчик к губам и вся как-то сжалась. — Слышишь?

— Ну правильно! — почему-то обрадовался папа Саша. — Это просто шуршавчик. Наверное, он сломался, потому что бормоталка и топалка в нем работает только тогда, когда тепло. И что же с Ним случилось? Кто его потревожил? Ну-ка, ну-ка, ну-ка…

Леночка во все глаза пялилась на него. Голос папы Саши был глух и подозрительно весел, и нес он какую-то околесицу. Наконец папа Саша не выдержал и расхохотался. Бормотание в углу на секунду стихло. Леночка спустила ноги с топчана и шепотом спросила:

— Ну, где же он, твой Шуршавчик? Почему не вылазит? — Она почувствовала в его словах какой-то подвох. Больше всего на свете ей хотелось увидеть сейчас того, кто так сильно ее напугал. Ведь не мышка же, и не крыса, наверняка и не кошка. Всех этих животных Леночка знала и давно привыкла к звукам, которые они издают. А вот Шуршалку-Бормоталку-Топталку ей видеть еще не доводилось, и потому Леночка превратилась в сплошную вытянутую шею и голову, повернутую в сторону кучи бумаг. Она почти не боялась, поверив, что это вовсе не страшно, раз папа Саша так спокоен, но на всякий случай ноги ее были, как сжатая пружина, готовая в любой момент подкинуть Леночку с места. Она все еще помнила о пережитом страхе.

— Пыха, Пыхунюшка, иди сюда, разбойник ты этакий… — Папа Саша привстал, взял со стола кусочек хлеба, наклонился до самого пола и еще раз позвал: — Пыха-Пыха-Пыха, где ты там?..

— Нет, — разочарованно произнесла Леночка.

— Конечно, ты его так напугала, что…

— Я?! Это я напугала?! Это он, как затопает!..

— Т-с-с-с, вот он, красавчик наш… Ух ты, хороший, хороший, кто говорит, что ты топаешь, а? Иди сюда, не бойся… — Папа Саша протянул руки навстречу чему-то, что не видела Леночка, погрузил их в ворох макулатуры и извлек оттуда маленького серенького ежика. Ежик спокойно сидел у него на ладони и черными бусинками глаз смотрел в сторону Леночки. Ей даже показалось, что он посмеивается над ней.

— Ежик! — воскликнула Леночка. Зверек моментально сжался, выставил колючки и зашипел.

— Ну вот! — весело заключил папа Саша. — Кто из вас кого больше боится?

Ежик убрал колючки и засопел, потешно дергая черной кожаной пуговкой носа.

Леночка, не мигая, рассматривала маленький дрожащий комочек, похожий на упавший с дерева и помявшийся конский каштан в невызревшей скорлупе. Она протянула к нему свои маленькие чумазые ладошки и, блестя глазками, улыбнулась.

При переезде Пыха исчез. Как сквозь землю провалился. Леночка ставила у топчана блюдце, наполненное молоком, резала кусочки моркови, яблок, сыпала горсти орехов, семечек, злаков, которые Пыха совсем недавно так страстно любил и с таким удовольствием угощался. Но все ее старания оказались тщетными… Так и уехали они на новое место ни с чем.

Когда судьба много позже снова забросила Леночку в этот подвал, в одном из углов она обнаружила фанерный ящик с различным хламом — стеклянными банками, рваными ботинками без подошв, но со шнурками и прочей дребеденью, и там лежало пыльное, набитое обрывками газет и клочками ваты чучело Пыхи.

Может быть, и не Пыхи, успокаивала себя Леночка, но сердце ее все же подсказывало, что это чучело и есть тот потешный ежик…

Потом… Ах, как страшно вспоминать о том, что она увидела в банном дворе! Ее держали за руки, не давая приблизиться к распростертому телу папы Саши. Все двери были распахнуты, двор заполнился зеваками, машинами «скорой помощи» и милиции, свистом, криком, короткими и лаконичными окриками… А ее не пускали к нему, и кровь приливала к голове, причиняя боль.

Леночка готовилась к выпускному балу. Будущее обещало быть прекрасным, как высокое безоблачное небо в середине июня.

Аганин, к тому времени отработав свое банщиком, сторожем и истопником, стал сначала исполняющим обязанности директора, а потом и директором бани. Должность, прямо надо сказать, не Бог весть какая. Но Александр Николаевич был полон честолюбивых, не лишенных перспектив планов, надеясь в ближайшем будущем превратить тривиальную баню в салон здоровья и красоты.

Он уже перестраивал некоторые помещения, возводил стеклянные крыши для будущего солярия, монтировал оборудование просторных саун и рыл котлован под бассейн.

— Дело нужное и благодарное, — расцветал он улыбками, запивая плотный ужин горячим чаем. — У нас с тобой, Леночка, столько дел! Ну просто невпроворот! Вот ты и экзамены сдала — отличница, медалистка. Кто бы мог подумать, что так быстро пролетит время? Ты скоро получишь паспорт, и первое, что мы сделаем, это отправим тебя во Флоренцию. Тебя ведь еще интересует эпоха итальянского Возрождения?

— Еще бы! — Леночка благодарно смеялась, убирая со стола посуду. Не зря же Аганин затратил на нее столько сил и энергии. Не зря ведь посещала она курсы скорочтения и стенографии. А столько лет учить итальянский! Конечно, ее все еще интересует эпоха Возрождения. Она поступит в институт и станет знаменитым искусствоведом. Пластика и динамика скульптуры, глубина человеческой души в литературе через деталь, через дыхание национальной культуры, через тонкие, немного смазанные и оттого завораживающие мазки кисти. У Леночки перехватывало дыхание от одного взгляда на папу Сашу.

Первое, что он сделает, — это отправит ее во Флоренцию. Уже и деньги отложены…

Единственное, что успел папа Саша перед гибелью, это увидеть ее в роскошном наряде для выпускного бала.

Когда Леночка крутилась у зеркала и примеряла обтягивающее бархатное платье со струящейся полупрозрачной накидкой и закалывала волосы у правого виска, в дверном замке послышалось копошение.

— Не входи пока! — крикнула Леночка через плечо, нисколько не удивившись столь раннему появлению Аганина. Он часто приходил домой в неурочное время по каким-то своим мелким надобностям: то бумажку забыл с начертанным второпях чьим-нибудь телефоном, то перекусить забегал, то просто — поглядеть на Леночку, поболтать с ней минутку-другую.

Но за ее спиной раздался незнакомый женский голос:

— Извините, что побеспокоила вас, дорогуша. — Леночка стремительно повернулась навстречу голосу и молча уставилась на вошедшую, которая с любопытством рассматривала ее холодными бледно-голубыми льдинками глаз.

— Как вы… сюда…

— Вошла? А вот. — Она потрясла перед Леночкиным носом ключами. — Хотите, еще разок продемонстрирую?

— Что вам здесь нужно? — Она вдруг поняла, кто эта женщина, — Мила! Его бывшая жена! — Как вы посмели? Откуда… ключи?

Леночка отвела руку, и волосы рассыпались по ее плечам. Она сделала пару шагов к окну, как будто ее застали на месте преступления и единственной ее мыслью была мысль о побеге.

— Отвечаю по порядку, — женщина бесцеремонно прошла по только что вычищенному коврику грязными туфлями и опустилась в кресло, закинув ногу на ногу. — Ключи — мои собственные. Еще с тех пор, когда мы с Сашей жили здесь… До получения квартиры, естественно. Это раз! По поводу того, что мне здесь нужно… — Она криво усмехнулась и, поведя тонкой бровью, презрительно посмотрела на Леночку. — Это вопрос, который должен был прозвучать в ваш, дорогуша, адрес. — Она вдруг вспыхнула до корней волос, и лицо ее исказила гримаса. — Я-то знаю, что мне нужно! — продолжала она. — А вот вы! Такая молодая, такая… — Женщина поджала розовые губы, и подбородок ее затрясся. Видимо, она пыталась подобрать слова, но у нее это не получалось. — Такая… Такая… Да вы в дочери ему годитесь! Вы, наверное, младше его дочки! Стыдитесь! — Она обвела глазами квартиру и снова уставилась в лицо Леночке. — Теперь, после того, что я здесь увидела, я не сомневаюсь в правдивости слов… — Она хотела сказать, чьих именно слов, но вовремя спохватилась и осеклась. — Не важно, чьих слов. Просто многое, оч-чень многое, стало мне ясным. Только учтите… — Она угрожающе подняла голову, и по лицу ее скользнула темная тень. — У него есть родная дочь!

— Я знаю, — Леночка кивнула и снова сделала шаг к окну.

— Ах, знаете? Все-то вы, оказывается, знаете. Так тем лучше! Значит, вы негодяйка, отбирающая у его дочери то, что ей должно было бы принадлежать по праву! И эта квартира. — Она небрежно ткнула в обои оттопыренным пальцем. — И эта одежда. — Она подняла подбородок в сторону раскрытою гардероба. — И это, и это, и это… — На ее тонких пальцах повисла золотая ниточка с маленьким эллипсом кулончика. — Просто так бездомным шлюхам подобные вещи не дарят! Вы… бесстыжая сожительница! Несовершеннолетка! И я еще узнаю, не состоишь ли ты на учете в милиции! — прошипела она в самое лицо Леночки.

— Вон отсюда! — закричала Леночка, не помня себя от унижения и обиды. — Вы не смеете заходить в чужой дом, кем бы я ни была вашему мужу. Бывшему… мужу.

Женщина ушла, полная самодовольства, а Леночка бросилась к телефону.

Во время похорон она поняла, что не быть ей искусствоведом. Не интересны ей Микеланджело, Рафаэль, Тициан. Не станет она изучать Бокаччо, не будет зачитываться Петраркой и рассматривать шедевры архитектуры Брунеллески. И уж точно никогда она не посетит Национальный музей во Флоренции, чтобы полюбоваться скульптурами Донателло. Все это — и вкупе, и по отдельности, в виде журнальных репродукций картин, копий скульптур, корешков книг — причиняло ей боль и ныло в груди незаживающей раной, напоминая о кровавой автоматной строке, прошившей живот Аганина.

В тот день, когда все выпускники Москвы готовились к последнему школьному балу, когда девочки — и в их числе, наверное, и Наталья Аганина, хотя, вероятно, у нее теперь другая фамилия, — рассматривали до дыр журналы модных причесок, делали дорогой макияж и отглаживали кружевные наряды, Леночка получала в морге урну с горсточкой пепла — единственное, что осталось у нее от папы Саши, потому что все другое — мура! Потом она сидела в подвале, смотрела на шершавую серую поверхность стены, вдыхала запах плесени, сырости, ржавчины и тупо думала, как тогда, в детстве, что во всем виновата только она.

Если бы она не позвонила папе Саше, если бы она не стала рыдать в трубку, не в силах вымолвить ни слова, если бы она не бросила трубку, так и не объяснив в чем дело, то папа Саша не выскочил бы из своего кабинета, не помчался бы к машине, не попал бы в эпицентр бандитской разборки, происходившей на территории сквера перед баней… Если бы… Если бы… Если бы…

Кровавое месиво, кишки навыворот, черная «тройка», галстук в полосочку… Какой, к черту, Рафаэль?! Это же бред — изучать Возрождение, когда кругом дьявольская свистопляска, когда человеческая жизнь не стоит даже ломаного гроша, когда мир катится в тартарары…

Леночка не состояла на учете в милиции — все документы ее Аганин получил из рук тети Наны, Наины Федоровны, — он нашел ее, — а она все эти годы хранила их у себя, считая, что девочка умерла. Могла ли знать об этом Леночка? Или о том, что она официально прописана у Аганина, который выправил опекунство? О том, что Наталья, удочеренная следующим мужем Милы, носила давно другую фамилию, а стало быть, не имела права претендовать ни на алименты, ни на квартиру, ни на наследство бабушки и оставшиеся после смерти Аганина деньги.

Она сидела в подвале и слушала шум дождя, не желая уходить оттуда, где все напоминало ей о единственном, самом родном во всей вселенной человеке, покинувшем ее.

«… Если б я был султан… я б имел трех жен… — вот здесь он стоял, когда была у них грязная маленькая плитка. Кашеварил и напевал себе под нос: — …и тройной красотой… бы-ыл бы окружен… А что, Ленусик, заживем мы как люди! А?»

«А так — не люди?»

«Люди, — Леночка никогда не забудет его лукавой и нежной улыбки. — Но только пещерные».

…«Летающие острова», гляди! Сочинение Жюля Верна, — тогда он сидел на топчане, а она лежала, укутавшись в телогрейку, и то и дело почесывала голову. — Уж не вши ль у тебя? Ну точно! Знаешь, как это называется? Педикулез! И мы этот педикулез керосинчиком!»

Он втирал Леночке в волосы керосин, обматывая зудящую голову косынкой, а она смотрела, прищурив глаза, в его грудь и замирала от накатывающих волн счастья.

«Доченька! Смотри, снег! Скоро будем праздновать Новый год. Елку куда поставим?»

Она визжала, как щенок, бегая по восхитительному праздничному снегу, утопая ножками, обутыми в старые ботинки, в глубоких сугробах. Снег попадал внутрь, обжигал кожу, холодил пятки сквозь тонкие, местами истершиеся хлопчатобумажные колготы.

Леночка набирала снег горстями и подбрасывала вверх. Он рассыпался вверху, подобно праздничному салюту, летел, искрился мириадами прозрачных узорчатых снежинок, ложился взбитой пеной на волосы, и довольная содеянным чудом Леночка по-королевски поднимала подбородок и вышагивала, высоко вскидывая коленки, по круглому дворику.

Аганин, глядя на нее, погружался в высшее блаженство, и Леночка чувствовала это…

* * *

Первое впечатление от случайно раскрытой, совсем не детской книги чуть не свело Леночку с ума. Ах, сколько там было тайного и волнующего, сколько прекрасного и непонятного, преисполненного света, любви, страдания! Старые, истертые чужими пальцами, сломленные на углах и надорванные вдоль корешка страницы… Леночка осторожно листала их и чуть не плакала от внезапно накатившей на нее душевной сумятицы.

— Посмотри, — прошептала она дремлющему Аганину.

— Ну? — Он оторвал голову от импровизированной подушки — телогрейки, подоткнутой под ухо. — Журнал, — он прикрыл развернутую перед его лицом книгу и прочел: — «Мир искусства». Ну?

— Как же ну?! — возмутилась Леночка. — Ты сюда посмотри! — потребовала она и снова раскрыла журнал на прежнем месте.

— Леонардо да Винчи, — медленно произнес он, читая подпись под тусклой репродукцией «Моны Лизы».

— Ну? — теперь уже Леночка повторила это краткое слово, и в ее голосе было столько неизбывной ностальгии по красоте и гармонии, что Аганин не выдержал и рассмеялся, окончательно проснувшись и сев с ней на ящики — поближе к лампочке.

Они рассматривали репродукции Леонардо, Рафаэля, Тициана, папа Саша напрягал свою память, морщил лоб, тер виски, пытаясь рассказать зачарованному ребенку все, что ему было известно об эпохе Ренессанса. К сожалению, об этом он знал совсем немного. И вообще в живописи он был не силен.

— Зато знаешь, Леонардо да Винчи был отменным механиком, знатным астрономом, превосходно знал анатомию. А еще он сделал массу открытий в военно-инженерном деле и гидротехнике. Хочешь, я расскажу?..

И он рассказывал, рассказывал, рассказывал, а Леночка, уже не слушая его, блуждала где-то в далекой игре светотеней «Мадонны в скалах», впитывая каждой клеточкой необъяснимое, неземное блаженство, исходящее от этого вечного искусства, такого нежного и кроткого, что выразить это словами она никогда бы не сумела.

Так началась ее болезнь. Болезнь, лишенная видимою анамнеза, но преисполненная трепетного благоговения перед великим чудом — чудом искусства туманного времени с прекрасным именем «Возрождение».

Может быть, после Леночка и выздоровела, но, бережно храня журнал, она еще долгое время не расставалась с ним. Даже по квартире, полученной Аганиным, она перемещалась с журналом под мышкой. И когда настала пора готовить ее к школе, Аганин нанял для Леночки репетитора, коим оказался смешной, страдающий остеохондрозом и приступами люмбаго старичок Павел Аронович, который в прошлом, почти таком же далеком для Леночки, как век Возрождения, был учителем младших классов мужской гимназии. И эти репродукции, ставшие уже почти частью Леночки, вдруг возродили в Павле Ароновиче давнюю страсть. Оказывается, когда-то он был еще и художником. Правда, плохоньким, кисть не слушалась его, мазки ложились не туда и не так, симфонии чувств на холсте не получалось, зато душа его кипела, бурлила, не давала покоя, и он страстно, с завидным прилежанием и упорством погрузился в болезненно-жадные грезы о неподвластной ему стихии. Он рылся в книгах, сидел в библиотеках, шнырял челноком по выставкам, галереям, салонам, он забросил семью, и по этой причине семья забросила его. В конце концов его стали считать неудачником, глупцом, юродивым. Над ним посмеивались его же ученики, не брали в расчет сослуживцы, но страшно любили собаки и младенцы.

Павел Аронович ушел из гимназии в школу для детей, страдающих тяжелыми умственными недугами, и перенес на них свою доброту и ласку. Больные дети чем-то похожи на собак и младенцев. Они висли на нем, цепляясь за старенькие полы пиджака, тянули к нему тонкие ручонки с искривленными пальцами, выворачивали паутинные сморщенные шейки и лопотали на непонятном языке, а он говорил им о красоте, любви, пророчестве великих творцов. И, как ни странно, они понимали его.

Иногда Павел Аронович репетиторствовал у небогатых детишек, отстающих от программы. Он брал за эти уроки смехотворно малые деньги, за что и пользовался постоянным спросом. Выходя за пределы школы, он надевал благочинную маску отрешенности. И опять неслась вслед ему чья-то колкая шутка, больно ранящая чуткое сердце. «Если им нужно, чтоб я был, как все, я буду, как все», — размышлял он, и ни на йоту не отступал от учебных параграфов.

В Леночке он нашел камертонное созвучие своей томящейся душе и после положенных на математику, язык и литературу часов раскрывал перед нею двери в рай рассеянной музыки кватроченто.

Репродукции из журнала «Мир искусства» со временем истончились, истерлись по краям сгибов, порвались. Сначала Леночка хранила их в картонной коробке из-под конфет, а после, когда коробка обветшала, переложила обрывки в пакетик, который в конце концов затерялся. Ей казалось, что она никогда не сможет забыть неземной аромат истлевшей краски, и потому не очень-то горевала о потере.

— Да что там бумага! — говорил ей Павел Аронович. — Главное — сердце! Магическая тайна души. Она есть у тебя. Живи с нею и не растеряй по пути. А бумага… Что бумага?

Спустя годы Леночка вновь оказалась в подвале. В том самом подвале, который подарил ей бесконечную мелодию прошлых тысячелетий и возвысил ее душу над грязью повседневной жизни. Тогда она была счастлива отраженным счастьем былого, больна его отраженной болью, светла отраженным светом. А нынче… Только и остается, что забыться в глухой тоске.

Леночка лежала на топчане — почерневшая, молчаливая. Она смотрела в потолок и ни на что не реагировала.

— Эй, ты чего здесь? — вдруг донеслось до ее слуха, и она бессмысленно повела глазами. Лик Моны Лизы мелькал перед ней.

— Ты чего молчишь? Оглохла, что ли?

Леночка с трудом оторвала взгляд от Моны Лизы и подняла глаза вверх. Скользнув по невнятному, расплывчатому контуру чьих-то губ, носа, глаз, она уставилась на залихватски повернутый набок козырек кепки. Как странно: Мона Лиза и кепка. Как все смешалось! Наконец до нее дошло, что лик — это всего лишь отпечатанный на майке рисунок…

Леночка прикрыла глаза. Ей не хотелось видеть перед собой эту девицу, которая появилась в подвале незваной гостьей. Она плыла по волнам воспоминаний, почти забыв о бурлящей за серыми стенами подвала жизни, не испытывая абсолютно никакого желания возвращаться в реальный мир.

Бумага превращается в труху, а люди… Люди превращаются в боль, которая опаляет душу. Они исчезают, оставляя внутри глубокие раны, доводя до предельного отчаяния глухой пустоты. Так стоит ли говорить? Стоит ли приближать их к себе, впускать в свой внутренний мир? Лучше прикрыть глаза. Пусть нет исцеления, но есть безразличие и отрешенность…

— А-у-у! Очнись! Обкурилась никак? О! Да я тебя знаю! — Леночка почувствовала, как рядом с ней на топчан опустилось что-то тяжелое. Прогнулись пружины, в нос шибануло пылью. Она открыла глаза в тот момент, когда ее взяли за плечо и стали настойчиво трясти.

— Пожалуйста, — попросила Леночка, — оставь меня… не тряси.

— Ну и слава Богу, хоть говорить в состоянии. Я точно тебя знаю. Только что сквозь витрину «Эргуса» по телеку видела. Тебя разыскивают…

Приятная пустота стала рассеиваться, и перед глазами зарябили мушки красного цвета. Мушки мешали созерцать, нарушали гармонию абсолютного по своей глубине и безысходности страдания, выводили из оцепенения.

— Меня некому разыскивать.

— Тогда ответь, ты Григорьева? Точно! По глазам вижу! Елена, кажется, Сергеевна… Ну?

— Нет, — Леночка судорожно вздохнула. По щеке покатилась одинокая слезинка. Она прикрыла глаза, и слезинка тут же испарилась, как будто ее и не было.

— Нет так нет… Как хочешь… А меня Раисой зовут… Ты не бойся, — Раиса похлопала Леночку по согнутой в локте руке. — Меня вообще-то тоже ищут. Знаешь, откуда я умотала? Из Караганды. — Она медленно перевела дыхание. — От отца алконавта. Сначала пьет, потом лупит. Потом плачет, как протрезвеет. А заложит за воротник — и снова чем ни попадя. По животу, по голове… Убила бы гада такого! — Раиса говорила ровным, спокойным голосом, и Леночка с удивлением поняла, что нет в ее словах ни горечи, ни обиды на родственничка. Как будто все так и надо. Раиса вольна лишь убегать, прятаться и ждать, когда найдут и отправят домой. — Винца хочешь?

— Нет, — Леночка уже поднялась и теперь сидела, подтянув колени к подбородку и обхватив ноги руками.

— Как хочешь, — снова согласилась новая знакомая. — Тогда я сама выпью. Ты не против? Мне Фима денег немного дал. Я схожу поесть прикуплю. Колбаски, хлебушка… А ты тут посиди, — сказала она, сделав предупредительный жест, будто Леночка собиралась куда-то уходить.

Вечером они пили вино. Впервые в жизни Леночка попробовала кислый портвейн. Не сказать, что он пришелся ей по вкусу, но на душе потеплело, приятно закружилась голова, запылали щеки, и язык, как рыбка в сетях, стал заплетаться во рту, смешно коверкая слова. А говорить хотелось без умолку. И они говорили, говорили, говорили, так что вскоре стали друг дружке почти что родными, срастаясь оголенными нервами, вывернутыми наизнанку душами, вскрытыми, словно нарывы, тайнами. Раечка смотрела на Лену влажными от слез глазами и гладила ее по голове.

— А ты поплачь, — уговаривала она. — Поплачь. Все из души-то и вымоется.

И Леночка плакала, благодарно улыбаясь сквозь слезы усталой и немного пьяной улыбкой.

Потом они лежали на топчане валетом и слушали булькание воды в трубах. Мутно зеленело бутылочное стекло на сдвинутых ящиках. Сквозь толщу его пытался пробиться фонарный луч. Леночка смотрела на этот луч, и ей хотелось встать, подойти к бутылке и сдвинуть ее, чтобы убрать преграду, возникшую на пути света. Она подумала, что это будет выглядеть смешно, и осталась лежать на месте.

— А ты? Расскажи о себе, — предложила Леночка, с трудом отведя взгляд от малахитового мерцания. Рая молчала, но было понятно, что она тоже не спит.

— О себе? — Она поднялась на локтях. — А хочешь сон расскажу?

На какое-то мгновение повисла тишина, даже бульканье прекратилось, а потом Раечка начала свой долгий и сбивчивый рассказ. Очень давний, но такой запомнившийся ей сон. Как будто бы она ехала в «Детском мире» на эскалаторе. Ехала, а эскалатор все не кончался и увозил ее все выше и выше. Она смотрела по сторонам, вертела головой, чтобы понять, когда же будет нужный этаж. Тот самый — из детских грез: с волшебными палочками, хрустальными туфельками, мантиями звездочетов и вуалями фей. Ощущение было такое, что она вот-вот окажется там. Только бы не прозевать и вовремя соскочить с эскалатора. И вдруг в какой-то момент она поняла, что давным-давно проехала. Но когда? И она побежала вниз. Эскалатор — вверх, а она по нему — вниз. И получалось, что она стоит на месте. Ей бы сойти на площадку, но там кто-то стоял и смеялся, и смех этот был страшен. Даже не страшен, а как-то гадок. Противно. Неприятно засосало под ложечкой. Она посмотрела в лицо тому, кто смеется, и застыла от неожиданности — это был Фима. А эскалатор вдруг обрушился под ней, и она полетела камнем в черную пустоту.

— Фима — брат? — Леночка зябко поежилась.

— Нет, — Раиса замялась. — Друг. Или нет. Не друг… Не знаю. Когда я в первый раз приехала в Москву, а было это лет пять тому назад, я забрела в какое-то кафе, купила булочку с маком и чашку какао. А он оказался рядом. Милый, застенчивый мальчик в вельветовых брючках и рубашечке поло… Я наврала ему про себя с три короба, а он угостил меня мороженым. Знаешь, такие большие сливочные шарики, политые клубничным сиропом и посыпанные толчеными орехами. В моей Караганде такого вкусного мороженого отродясь не бывало… Но дело не в этом… Он пошел меня провожать и очень скоро понял про меня все… Дура… Я сама ему все рассказала, так хотелось, чтоб хоть кто-нибудь выслушал. А может, я просто влюбилась? Иначе зачем бы стала говорить о самом мерзком и самом постыдном эпизоде своей жизни?

Она хлюпнула носом. Луна ярким шаром выкатилась на небо и заглянула в подвал, озарив его серебристым свечением.

Раиса откинулась на топчане. Красивые мелкие завитки кудряшек упали ей на лицо, но она, не убирая их, словно русалка, посмотрела на Леночку сквозь ниспадающие густые пряди волос.

— Когда-то у меня была мечта — купить собаку, — произнесла она вдруг изменившимся голосом. — А денег на собаку не давали. Какие там деньги! — Она коротко выдохнула смешок. — Было бы на что очередную чекушку купить… — Снова смешок. Леночка почувствовала, что Раиса готова вот-вот расплакаться. Она обняла ее, погладила по запястью, но ничего не сказала. — А раз я стояла на остановке… Так не хотелось в школу идти… Думала, куда бы смотаться. Смотрю, рядом со мной мужик стоит и вовсю на меня пялится. Я свернула за угол и пошла бродить по городу. Целый день бродила. В кино посидела, в парк заскочила, по набережной прошла. Потом вспомнила: недалеко от парка — собачий питомник. Я — туда. У вольера стою, смотрю, как щенки копошатся, как мордочками друг в дружку тычутся, повизгивают, кусают друг дружку, тявкают. Смешно… И вдруг меня кто-то по спине легонечко так похлопывает. Оглянулась, а там тот самый мужик. С остановки. И ухмыляется. Оказалось, он там работает. И кабинетах у него…

Раиса умолкла. Леночка перестала гладить ее руку, налила в стакан холодной заварки, отхлебнула и протянула его Рае. Та тоже сделала небольшой глоток и неожиданно расхохоталась:

— Первый раз — самый противный! — Она закашлялась, отвернувшись от Леночки. Когда она отворачивалась, Леночка все же успела заметить в уголках ее глаз набежавшие слезинки. — В общем, — продолжала Рая, — я ушла со щенком. А вскоре почему-то о мужике и думать забыла. Ну поимел меня и поимел. Не больно, осторожно. Ласково, можно сказать. Старый конь, сама знаешь… Больно потом стало, когда папаня щенка в окно выбросил. Он же маленький, несмышленый, в тапку ему нагадил. А тот со злости да спьяну… Вот тогда стало больно! Знаешь, как больно, — даже скрутило всю! Второй раз я к мужику сама пришла. Зачем пришла, не знаю… Все равно ведь второго щенка домой принести не решилась. У меня его подружка купила. За три рубля. И завертелось… Деньги появились. Отец у меня просил взаймы, я давала. Приятно было смотреть, как он из-за бумажек унижается. Думала — мщу! Думала, всю душу из него вытрясу! Он у меня попляшет, повертится, над каждой копеечкой помолится, прежде чем выпросит хоть полушку… — Раечка громко застонала, очевидно, сама того не заметив. Сжала виски ладонями и вскочила с матраса, заметавшись по комнате, пиная ногами попадавшиеся на ее пути консервные банки, скомканные бумаги, фантики. — За все надо платить. За месть, тем более такую идиотскую, тоже. — Она остановилась перед Леночкой и опустилась на корточки, уткнувшись в ее колени и хлюпая носом от выпитого и от жалости к себе. — А когда узнали о моих похождениях дома — дня спокойного не было. Я удрала. Москва, как мы учили в школе, — город хлебный. Москва всех приютит… Короче, я приехала сюда. Носила в себе боль, ждала счастья. А потом… влюбилась. И рассказала… Фиме… Дура! Сначала он ласковый был, нежный. Потом меня поймали и вернули в Караганду. Я ждала от него писем. Он не писал. Отец стал колотить почем зря, и я опять убежала… Так и бегала. Меня ловили, а я бегала. Ездила на закорках товарняков, в электричках, на попутках. Денег не было, платила натурой. Давали немного, но все равно на жизнь хватало. На харчи, на билеты, одежду кой-какую. А если заплечной у дальнобойщика, так вообще — лафа. До самой Москвы катишь себе — никаких проблем. И накормит, и обогреет, и приласкает. Главное — говорить с ним, слушать его, улыбаться, где надо, кивать, не привередничать. Я все время думала о Фиме. И ехала к нему, как примагниченная. Знаешь, — Раечка подняла сухие темные зрачки, и со дна их всколыхнулась злорадная усмешка, — я до сих пор не могу понять, что меня держит возле него. Ведь он же гад! Гад, гад! Для него нет таких понятий, как любовь и дружба. Для него есть понятия секс и расчет… Да ну его! — Она улыбнулась. — Хочешь, лучше расскажу страшилку. Надоели сопли-вопли! Хочешь, расскажу?

И она стала рассказывать, как мотала ее жизнь по закоулкам отечества. Весело рассказывала, смеясь и приплясывая, хлопая себя по коленкам и вертя у виска пальцем. Но Леночка включилась в повествование не сразу, а только тогда, когда Райка шлепнулась с диким хохотом на топчан и, захлебнувшись собственным весельем, толкнула ее в бок.

— А однажды знаешь, где я ночевала? В морге! Вообще где я только не ночевала, сейчас и вспомнить жутко. У тебя, по сравнению со мной, были ну просто ца-арские условия. И туалет, и умывальник, даже ванная. — Она обвела взглядом подвал, и Леночка заразилась ее оптимизмом.

— Про папу Сашу не забудь! — добавила она.

— А то! Грех жаловаться! Меня же не только мужики насиловали, меня сама жизнь во все, извини, отверстия имела. Уж в каких передрягах молотило. Но тогда, в ту ночь, меня выкинули из электрички какие-то контролеры придурки. Не станция — название одно. Вру! Даже названия не было, дыры, хуже этой, не встречала. В общем, тащусь по улицам. Холодрыга — жуть, есть хочу, аж желудок слипается, хоть бы куда приткнуться. Смотрю — конура. Ну, дом такой, по типу барака. Стекла в нижнем этаже выколочены, туркнула в одну дверь — заперта, в другую — заколочена. Обошла вокруг, еще одна дверь забита, будто все на фронте, а дом заброшенный. Я и подумала: влезу внутрь, там если и не тепло, так хоть не дует так. А утром, думаю, выберусь и найду чего-нибудь поприличней.

В общем — влезла. Темень — глаз выколи. Обшарила вокруг себя, нащупала тряпки. Целый ворох каких-то тряпок. Подсунула под голову, разбросала по полу, получилось что-то вроде постели. Легла и отрубилась, как по голове обухом. Насморк, дышать нечем, знобит всю, — Рая наконец взяла у Леночки из рук горбушку, откусила располовиненную головку лука и, запив все это остатками бормотухи, с удовольствием проглотила.

— Ну! Рассказывай, — торопила ее Леночка.

— Не запрягала! — Раиса хлопнула пару раз ресницами. — Вот тебе и ну! Решила — склад какой-нибудь или еще чего. Сама понимаешь — насморк, ничего не чувствую. А снилась мне жуть какая-то. Потом глаза открываю — бац! Ну, думаю, во сне меня резали, били, я удирала куда-то, кричала, хватала кого-то за руки, а тут такое! Не пойму: то ли все еще сплю и кошмар вижу, то ли проснулась, но в голове тараканы. — Она сделала огромные круглые глаза и, видя, как волосы на Леночкиной голове вдруг зашевелились, разразилась веселым смехом, совершенно неуместным и несоответствующим воображаемой картине. — Прямо передо мной фиолетовый мужик! Губы только белые и живот зашит. А по лицу его муха ползает. Такая огромная черная муха. Я хлоп ее тряпкой, как будто меня кто за руку дернул, а она так и осталась на его лице. Жирная, фу! — Рая опять захохотала. — Голый, а на лице жирная муха! Во потеха!

Леночка поежилась. Рая умолкла и вдруг тоже поежилась.

— Потом я на корточки, потом на какую-то дощатую лавку у окна, потом в дыру — и во двор. Только куски куртки на остром зубце оконного стекла оставила да треску на всю округу было. Ух, и натерпелась тогда страху. Это сейчас почему-то смешно… А тогда… Но самое главное, я по двору ношусь, как петух за курицей, и ни единой лазейки из двора. Глухой заборище. И псины откуда ни возьмись. Как в заколдованном кругу. Как я во двор ночью попала, и сейчас не соображу. В общем, нашла дыру, протиснулась в нее и давай деру. Почитай, до самой Москвы без оглядки бежала…

Так и зажили в подвале две подружки — Рая Стоянова и Лена Григорьева. У каждой своя беда, своя судьба, своя жизненная теория. «Чтобы жизнь тебя не насиловала, насилуй ее сама». Или: «Любовь — зависимость. Душа — пустой звук. Одно лишь тело способно подарить тебе свободу. Используй тело, оно все равно смертно. Лучше быстро сгореть, чем медленно тлеть».

Эх, Раечка, Райка, Раиска… Так сгореть… Так разрешить все проблемы… Так покинуть сей мир, не оставив в нем ни души, ни тела, ни продолжения собственной частички мироздания.

Периодически Рая приводила себя в порядок и шла на привычный промысел. А Леночка уже тогда предчувствовала, к чему это приведет. Но в ее голове была своя теория, свои установки, и она не могла продавать ни тело, ни тем более душу.

Уходила Рая — приходила пустота и тьма. Возвращалась она, и тьма отступала, ничего не случалось, Леночка успокаивалась, обнимала подругу, плакала на ее плече и, смущенная, заплетающимся языком, в который раз просила прекратить все это… Что «это», объяснить она не умела и потому приходилось смириться и снова ждать ее возращения на следующий вечер.

Осенью, где-то в начале сентября, Райка вернулась в подвал с высоким красивым молодым человеком. И правда, он был красив, но Леночка почувствовала, что душа ее глухо протестует, что-то заставило ее сгруппироваться, замкнуться, насторожиться… Она недружелюбно и холодно посмотрела на него из-под ресниц и, едва кивнув, неласково пробормотала: «Здрасьте». В следующую минуту она поняла, что не ошиблась.

— Фима, — с благоговейным придыханием представила молодого человека раскрасневшаяся и совершенно переменившаяся в лице и манерах Раечка. Она стала какой-то тихой, пришибленной, что ли, даже голос стал на октаву ниже, и в нем слышались покорные нотки.

Из огромного пакета на стол перекочевали маслины, кетчуп, копченые куры, салями, икорное масло, хлеб.

— У нас что, праздник? — спросила Леночка у Раи, и та, не сводя любовного взгляда с парня, кивнула. — Какой? — поинтересовалась Леночка.

— Первое воскресенье недели, — отшутился Фима, и Леночка пожала плечами, встретившись с ним взглядом.

— Тоже мне праздник… — хмыкнула Леночка. А Рая, почувствовав острый приступ ревности, прошипела сквозь зубы в его сторону:

— Подлец.

К чему здесь звучат фамилии Канта и Конта? Для чего произносятся названия трудов Шлегеля, Ницше, Спенсера? Нужны ли в затхлом подвале истины принципы борьбы и единства противоположностей?

Ах, как они заливаются соловьями, как небрежно запрокидывают нога на ногу, как растопыривают пальчики.

— Истина в том, что лучше быть мертвым императором, чем живым рабом. Цель бытия — в достижении успеха. В приобретении гарантий уверенности… — вещал один, но тут же его перебивал другой:

— Но ты все равно не разрешишь проблем тождества субъекта и объекта. Где уверенность, что живой раб в душе не мертвый император Тор? Сознание и бессознательность в трагическом противоречии, принципиально неразрешимом. Так что цель бытия и идеал его объединяют в себе как высшую духовность, ток и все мыслимые и немыслимые пороки…

Ох, Господи, какие у них могут быть цели и идеалы бытия, когда нет самого бытия, а есть только видимость такового?

Фима бросал победные взгляды на Леночку, Рая униженно толкала ее в бок, когда тот отводил глаза. Судя по всему, она чувствовала себя не в своей тарелке, осознавая недостаток интеллекта, который, по ее мнению, был достоянием всех, кроме нее, присутствующих здесь.

— Ты ведь знаешь, он — мой… — жалобно запричитала она приглушенным шепотом, склоняясь над Леночкой, как бы пытаясь достать кусочек хлеба… От ее свистящего дыхания щекотно завибрировало в ухе, и Леночка рассмеялась. Раиса обиженно засопела.

— Дурочка! Он такой же пустой, твой Фима, как мыльный шар! Да выберись ты из «заблуждения и ослепленности», — процитировала она только что услышанную от Фимы фразу. Раечка радостно чмокнула Лену в щечку и розовым ноготочком ткнула в сторону смуглолицего Абдулы — одного из приятелей Фимы.

— Рекомендую, — сказала Рая. — У него карманы лопаются от денег. Ну просто куры не клюют! Вон, видишь, бумажник распух. И вообще…

— Да иди ты!

Леночка даже не взглянула на Абдулу. Внутренне она была отчуждена от собравшейся компании и только и ждала, когда же они допьют мартини и уйдут.

Уходить, по всей видимости, никто не собирался. Они пили, курили сигареты, смотрели во все глаза на Леночку. Рая, вероятно, их мало интересовала, поскольку была их давней знакомой и особого интереса не представляла. А вот Лена… Было в этой девушке нечто такое! Утонченность и ум выдавал ее молчаливый простодушный и несколько усталый взгляд, и еще жизненный опыт, дающий ей чувство спокойного превосходства. Она очень коротко и односложно, холодным отстраненным голосом отвечала на вопросы любопытствующих, и это немного стесняло и сковывало всех. И они говорили, говорили, говорили, боясь приступить к тому, за что они уже заплатили Фиме.

С философии разговор перешел на политику, от политики к экономике, затем к войне в Югославии, позволяющей на этом делать огромные деньги, к грядущей войне в России. От войн и денег непонятно каким образом вывернули к искусству.

Пока речь шла вообще о тенденциях и направлениях балетного искусства, о тонкостях различий театральных школ и субъективных восприятиях той или иной картинной галереи, представляющей современных живописцев, Леночка с неподдельным вниманием слушала и старалась вникнуть в то, о чем шла речь. Что-то шевельнулось в ее душе, ей даже показалось, что все ее глупые подозрения беспочвенны: просто надоело ребятам светское прозябание в барах. А почему бы и нет? Ну пришли, ну посидят, поболтают, винца попьют — и пойдут себе по своим сверкающим квартиркам отмываться от подвальной плесени. А вот им с Райкой… Леночка глубоко вздохнула.

— Возрождение! Ха! — донесся до нее голос Фимы. — Макаронники, сопли-вопли, гондолы… сказал бы я…

Раечка подобострастно кивнула Фиме и часто-часто заморгала. Лена напряглась. Да как он смеет! Что он об этом знает! Она будто только что очнулась, огляделась по сторонам, и ей стало ненавистно это высокомерное и надменное общество маменькиных сынков. Ей свело скулы от желания высказать им все, что она о них думает. Но она сдержалась и, посидев для приличия некоторое время, вышла из подвала.

Вечер бабьего лета был очень теплым. Леночка долго бродила по пустынным улицам. Закапал неприятный дождичек, холод пробрался под одежду, и она решила вернуться.

В какой-то миг она с тоской подумала, что у нее ведь есть более достойное место для проживания, но тут же вспомнила о бывшей жене Аганина, о его дочери, которую она ни разу не видела и очень мало о ней слышала, и не осмелилась пойти туда. Она была уверена, что за месяцы ее отсутствия бывшая жена, конечно же, отсудила себе маленькую аганинскую квартирку.

То, что Леночка увидела в подвале, заставило ее вытошнить весь сегодняшний ужин.

Навал джинсовых костюмов, голые задницы на куче хламья, Рая, сидящая по-турецки на грязном топчане. Перепачканные помадой, спермой и икорным маслом губы. Блуждающий взгляд и нелепая, словно приклеенная к лицу — от уха до уха — бессмысленная улыбка.

На столе все еще стояло наполовину недопитое вино. Неужели так развезло от выпитого? Да не может такого быть!

— Что с тобой?

— Вау, ка-акой ка-а-айф… И-и-иди ко мне, — промурлыкала Раечка и взмахнула руками так, точно собиралась взлететь. Все происходящее казалось нереальным, Раечка попыталась встать на ноги, но упала, сильно ушиблась головой о трубу, потерла лоб, даже не поморщившись, и снова протянула руки к Лене. — Я-я-я тебя-я-я хо-очу, — слова вытекали из гортани медленно и хрипло.

— Ты чего? Что вы пили, Райка! Что вы пили, скажи, ради Бога! — Леночка закричала так яростно, что сразу три пары глаз тупо уставились на нее.

— У-у-у, по-опка, — коротышка Абдула шлепнул Раю по голой ягодице и высунул длинный, почему-то черный, язык. С языка закапало. Он встал на четвереньки и пополз в сторону Леночки. Ее затрясло от омерзения. Она стала выдергивать из-под остальных одежду, отпихивать ногой прилипучего Абдулу и, размазывая по щекам слезы, угрожать милицией, психушкой, карой небесной и обещая лично отомстить всем этим выродкам.

— Да ты па-апробуй, — Раечка уже слезла с топчана и подошла на подгибающихся ногах к Лене. — Ка-акой па-атало-ок, а, Фимочка? — Не дойдя до трубы, о которую она надеялась опереться, Рая попыталась схватиться за нее, но промахнулась, снова упала и снова ударилась. Она села на грязном полу и попробовала сконцентрировать рассеянное внимание. Что-то ее обеспокоило.

— Где Фи-има? — Фимы нигде не было, были только Абдула, Марк и Генчик — парнишка лет шестнадцати, безусый и ни разу не брившийся, с розовыми, как у девушки, щечками и прыщавым лоснящимся лбом. — Где Фима?! — Раечка внезапно твердо поднялась на ноги и топнула босой стопой по полу.

— Его медведь слопал, — гнусаво захихикал Генчик. Раечку это разозлило, она подошла к нему и, размахнувшись, намеревалась ударить его бутылкой по голове. Бутылка выпала из ее рук и, разбрызгивая по сторонам липкий каскад брызг, полетела в сторону Марка.

— Ну вот, так и знал, эти чертовы Гоблины! — К его лицу прилипла бессмысленная улыбка. Леночка смотрела на все происходящее, словно во сне.

Раечка наклонилась к бутылке. Коротышка Абдула, снова промычав что-то насчет попки, тут же пристроился к ней сзади. Раечка засмеялась и встала на четвереньки, позабыв о своем Фиме. Увидев выражение ее лица, Лена едва сдержалась, чтобы не засандалить по нему чем-нибудь тяжелым.

— Идиотка! — Она ухватила слабо отбрыкивающегося Абдулу за ноги и, с омерзением отворачиваясь от его волосатого зада, потащила к выходу. — Вон отсюда все! Вон!

Абдула извернулся и перехватил руками икры Леночкиных ног, словно был обезьяной, взбирающейся по стволу пальмы. Леночка трясла то одной ногой, то другой, но стряхнуть с себя его извивающееся тело ей не удавалось. Все хохотали, глядя на них, и Раечка смеялась. Но неожиданно она подхватилась, взяла со стола зажигалку и, чиркнув ею, поднесла пламя к висящей в простенке тюли. Тюль вспыхнула. Раечка молниеносно влезла в джинсы, надела майку и, сунув ноги в ботинки, кинулась к Лене.

— Пойдем! — крикнула она. — Сейчас ба-бахнет!

— Ты чего, спятила? В доме же люди? — Леночка с недоумением взглянула в раскосые глаза Раи и заметила в них какой-то озорной огонек. Она все поняла и, посмотрев напоследок в растерянное лицо Абдулы, побежала следом за подругой.

Они сидели в кустах напротив выхода из подвала и смотрели самую смешную в мире кино комедию. Три полуголых очумевших парня метались на дорожке перед домом, что-то кричали, размахивали руками. Из окон выглядывали возмущенные люди, требовали тишины и покоя, но те никак не хотели реагировать на призывы добропорядочных граждан, все так же продолжая бегать, размахивать руками и что-то кричать.

Конечно же, ничего не взорвалось. Они вернулись в подвал минут через десять после того, как ребят подобрала милицейская машина.

— Гад какой, представляешь? Он подсунул меня этим… этим… Я же любила его, а он!.. Ну все, хата паленая, — пробормотала Рая. — Нас здесь выловят, как пить дать, нужно сматывать.

Следующую неделю они меняли подвалы, пытаясь пристроиться то в одном месте, то в другом. Но одни подвалы оказывались непригодны для жилья, другие были заняты, на третьих висели огромные амбарные замки, так что очень скоро сама же Рая захотела вернуться обратно. Стало холодать. Стремительно подбиралась зима. Летом еще можно перекантоваться на скамейках, под платформами электричек, в картонных ящиках, но зимой необходимо было иметь теплое и непродуваемое убежище. Они осторожно, на цыпочках подобрались к лесенке, стараясь не шуметь, прижимаясь к шершавой стене, как был желая слиться с ее серой массой, и спустились вниз.

Снова увидеть подвал в таком же состоянии, в каком они его покинули, было для Леночки тяжким испытанием. Похоже, с того раза сюда никто не спускался. Даже джинсовые куртки валялись там, где их оставили, даже не выпитая до конца бутылка лежала в куче хламья и зажигалка была там, куда отбросила ее Рая.

— Во дают, — Рая пожала плечами и оглянулась на Леночку. Леночка посмотрела на Раю. Все это ей определенно не нравилось. Охватывало какое-то нехорошее предчувствие. Но наступил вечер, прошла ночь, ничего вроде не произошло, и Леночка успокоилась, перестала чувствовать себя в западне, расслабилась.

Утром Леночка привела себя в порядок и вышла из подвала в надежде найти хоть какую-нибудь работу, не имея ни паспорта, ни трудовой книжки, ни рекомендаций или протекций влиятельных знакомых.

Есть масса способов заработать, думала она, ну вот хотя бы продавать журналы в электричках, но для этого нужна стартовая сумма, чтобы выкупить эти журналы в редакции. Еще можно расклеивать объявления, но в этом случае заработаешь не скоро — неизвестно, когда объявления принесут свои плоды в виде шуршащих, столь необходимых именно сейчас денежных знаков. Можно было бы попробовать мыть машины на набережной, хотя в этом случае им с Райкой доставалось бы от рэкета, но и прибыли хороши, поскольку пока мало кто еще занимается этим видом деятельности. У нее, например, есть пара знакомых ребят, которые мойкой машин за лето накопили себе на мотоциклы.

Может, сходить на рынок? Помнится, папа Саша разгружал там рыбу. Тяжелая работа, мужская, на разгрузку ее вряд ли возьмут, ну так хоть убрать чего, подмести… Была еще одна мысль, самая примитивная и низкосортная, — для того чтобы осуществить ее, пришлось бы переступить такие понятия, как стыд, совесть, гордость. Леночка посмотрела на старуху с протянутой рукой, у нее сжалось сердце, она зажмурила глаза, и перед ее взором пролетел год, самый ужасный, самый мучительный год ее жизни, когда и она точно так же просила милостыню.

«Ничего, — попыталась успокоить свое взбунтовавшееся сердце Леночка, — я только немножко, на партию журналов, а завтра поеду к редакции, выкуплю их и стану ходить продавать…»

На рынке ей устроиться не удалось. Старых знакомых, которые могли бы ее пристроить уборщицей, там уже не оказалось. Работодатели по расклейке объявлений попросили сообщить домашний телефон и адрес. Для мытья машин нужны были как минимум ведра, тряпки, веревки и желательно знакомые в милиции для прикрытия несанкционированной трудовой деятельности.

— Подайте, Христа ради, на лечение больной мамы… — Удивительно, но, несмотря на то, что Леночка выглядела вполне прилично, ей подавали. Может, потому, что глаза ее были низко опущены, щеки пылали от стыда и унижения, руки дрожали и голос… Ах, этот срывающийся, едва слышный жалобный плач: «Пода-айте, Христа ради…» Как она себя ненавидела в эти минуты!

Зажимая в левом кармане мятые купюры, Леночка на ощупь пыталась сосчитать, сколько у нее денег. Все, пора идти к Райке.

Она бежала домой, и сердце ее радостно колотилось. День если и не был вполне удачным, то вечер, по крайней мере, принес немного денег. Она сосчитала их, там должно хватить на завтрашний поход к редакции и должно остаться на еду. Два-три дня они с Райкой протянут, а там видно будет. Вот она обрадуется!

Рая спала. Джинсовых курток не было в поле зрения. Топчан оказался застеленным чистым бельем. На столе стояла початая банка голубцов, пара французских кренделей «круассан», банка сока и несколько пакетов хрустящего картофеля.

Странный своеобразный запах несколько заглушал все остальные подвальные запахи. Оглядывая подвальную комнату, Леночка недоумевала, что могло заставить Райку навести такой идеальный порядок, откуда у нее продукты, почему так пахнет и кем приобретено это белье?

— А, привет… — Раечка улыбнулась одними губами. — Ложись спать, я очень устала.

— Глазам своим не верю! Откуда все это? — пыталась выяснить Леночка.

— Завтра, ладно? — Рая повернулась на бок, освобождая место для подруги и показывая тем самым, что нет у нее ни желания, ни сил говорить на эту тему.

— Ты куртки загнала, что ли? А если придут за ними? Нет, ты зря это, понимаешь… Они же могут потребовать вернуть вещи… — бормотала Леночка, скидывая туфли и укладываясь на согретую подругой постель. — Послушай, а зачем ты белье купила? А! — вдруг спохватилась она. — Я сегодня заработала денег! Завтра поеду на «Пушку», возьму журналы и стану продавать их в электричках.

— Угу, — Рая повернулась на спину, — много ты заработаешь… Плюнь на это дело. У меня в кармане джинсов денег на месяц хватит, Фимка приходил… — Она вдруг поднесла ладони к лицу и зарыдала.

— Бил, что ли? Чего ты плачешь? — Леночка вскочила с топчана, склонилась над Раиным лицом и только сейчас заметила, какие у нее красные и вспухшие веки.

— Нет, не бил, — Раечка глубоко вздохнула. — Дал денег… на целый месяц… Сказал купить белье, одежду… сказал на еде не экономить… Сказал, что скоро в квартиру переберемся… — Она снова отвернулась к стене, и плечи ее затряслись в беззвучных рыданиях.

— Объясни, Раечка, пожалуйста… — Лена попробовала обнять подругу за плечи, но та дернулась, скидывая с себя ее руку, и подтянула одеяло до самой макушки.

— Завтра объясню, — раздался приглушенный голос из-под одеяла. — Давай спать.

— Я… любила его… — Они пили чай. Раечка — неугомонная, веселая, бесшабашная… Что-то невероятное должно было случиться с ней, что повергло ее в такое глухое отчаяние. — Он подлец, — говорила она, — но ведь об этом я знала давным-давно, когда еще только познакомились. Он трахал меня так, чтобы… это видели его друзья. Потом… потом я узнала, что они платили ему, а тогда я думала, что… ну понимаешь… что просто… есть же такие отклонения, когда наступает сильное возбуждение от ощущения, что тебя кто-то видит Я думала, что у него такое отклонение. Но, собственно, все это происходило таким образом… в общем… он постепенно приучил меня. Он сказал, что грех скрывать такое тело, как у меня…

— Дура!

— Но я любила его, понимаешь?! А потом… я… даже привыкла. Он платил мне деньги. Но не так, чтобы я понимала, что он платит. Я тешила себя мыслью, что это просто знак благодарности. Мне не на что было жить, и если бы не он…

Леночка смотрела на Раю не то с сожалением, не то с удивлением — лицо ее было усталым и растерянным. История, можно сказать, проста, даже в некотором роде банальна, если это происходит не с тобой или с твоей подругой. Сначала Фима имел Раечку при всех. Потом предложил покурить травки. Они курили, тащились, смеялись. Тогда Раечка не замечала, что Фима не курит, — ее особо и не волновало это, потому что вслед за «косячком» шел потрясающий, сводящий с ума, безудержный акт любви. Раечке и невдомек было распознавать в круглом глазочке под потолком объектив направленной на нее камеры. Глазок иногда светился красной точечкой, иногда зеленой. Если бы ей пришло на ум проанализировать эти свечения, она бы поняла, что в самых пикантных ситуациях, когда она наклонена перед Фимой в минете, когда он имеет ее сзади, когда он одет, а она абсолютно нагая распластана перед ним на диване его дачи, глазок отблескивает зеленым светом — значит, включен. А в то время, где Фима мог бы выглядеть весьма нелицеприятно, камера не работает и, следовательно, горит красный огонечек.

Фима делал порнографические снимки, на которых лица Раечки не было видно. Он их продавал. А те, где Раечка во всем своем обнаженном безобразии, придерживал.

В последний раз, в тот самый день, когда Раечка познакомилась с Леной, у них произошла крупная ссора. Раечка увидела фотографии со своим изображением. Она ушла. Фима вычислил ее, перехватил, успокоил, сказал, что ничего страшного в том нет, снимки он делал исключительно для себя.

— Я идиотка! Я поверила ему! Я же любила его! Потом он вколол мне полкубика кетамина. Понимаешь, на Западе это даже за наркотик не считают. Сначала он вколол себе. Если бы я могла знать, что себе он вкалывает глюкозу! — Раечка торопилась, ей хотелось рассказать как можно больше. Может, для того, чтобы облегчить свою душу, успокоить сердце, может, была и другая причина, но ей было необходимо высказаться. Срочно. Сейчас же. Сию же секунду. И все разом! — Состояние такое дурацкое. Я сначала ничего и не поняла. Все смешное. Стены плывут, стулья… Ну, не такие совсем. Смотришь в окно, а там — во! — голубь, и смех разбирает неимоверный. Все тело куда-то тащит, плющит, из груди дух поднимается, будто ты в пропасть летишь. И кайф такой. А потом… — она понизила голос до невнятною бормотания, как будто бы не хотела, чтобы Лена услышала это, — я почувствовала, что хочу его. А рядом были его друзья. Но мне стало совершенно безразлично, что обо мне подумают. И он раздел меня, возбудил, вколол еще чего-то… Я помню, пошли галюны, стало тускло и… ну… не знаю… Я думала, — Раечка вскинула на Лену глаза. Лена едва не отшатнулась от острого, пронзительно кричащего взгляда, — я думала, что я с ним, понимаешь?! Было так классно! Такой кайф во всем теле. В каждой клеточке — кайф. Ты не представляешь, нормальному человеку это не дано вообразить.

— А дальше? — Леночка подалась вперед. Она смотрела, как то бледнеют, то заливаются краской щеки Раи, как лоб ее покрывает испарина, как меняется мимика, и словно сама переживала вместе с подругой все ее ощущения.

— Вчера он пришел. Показал мне, как это все было. Мерзко!!! Я ненавижу… все это! Он дал мне такую кучу денег…

— За что? — Леночка отхлебнула соку.

— За клиента, — глаза снова были опущены, плечи расслаблены.

— Какого? — Леночка поставила стаканчик, он упал, покатился.

— Да был вчера тут… японец…

— Кто? — Леночка даже потрясла головой. — Это кличка?

— Нет. Натуральный японец. И морда у него желтая. Любитель, понимаешь, экзотики и острых ощущений, — Рая наклонилась к стаканчику, подняла его с пола, отряхнула и пошла к крану. — В общем, Фима, как я поняла, сутенером заделался. — Она ополоснула стакан и вернулась на место. — Ты знаешь, я, собственно, не против. А что я еще умею делать? Ни-че-го! Будет квартира, деньги, клиенты, буду жрать в кабаках, ездить в «Кадиллаках», ходить на шпильках. А там, может, найду кого и… за бугор. Одно обидно — я же любила, понимаешь? В душу наплевал… Подлец.

— А я? — Леночка почувствовала, как у нее все переворачивается внутри. — Не надо, Рай, подумай! — Она вскочила, обошла Раису сзади, обняла за плечи и поцеловала в макушку. Никогда она не проявляла к подруге подобных чувств. Рая еще ниже опустила голову, и Леночке показалось, что та пытается незаметно смахнуть со щеки слезинку.

— И ты тоже… — наконец собралась с духом Рая. — Тебе, он сказал, будет платить больше. Ты, он сказал, дороже стоишь. Не знаю, почему, — без обиды в голосе сообщила она.

Потом было все — и бессонные ночи, и слезы, и бессильная ярость от невозможности что-либо изменить. Рая выбрала свою стезю, которая казалась ей светлой и праздничной дорогой, — она переселилась в квартиру, предоставленную ей фирмой. Квартира оказалась в центре города. Из окна был виден памятник Юрию Долгорукому, указующим перстом тянущемуся к зданию мэрии. Высокие потолки, огромные окна, песочно-желтые обои и мебель из мореного дуба. Где еще могла Раечка так красиво жить и непыльно работать?

Сначала Лена осталась в подвале, наотрез отказавшись от этих сомнительных благ. Ей было проще просить милостыню, чем торговать собственным телом. Но Рая целую неделю ходила к ней каждое утро, пахнущая дорогими парфюмами, одетая в высокие из тонкой и мягкой кожи сапожки и короткое широкополое пальто из светлой замши. Она садилась на топчан и слезно просила подругу перебраться к ней. «Ты не будешь работать, — говорила она, — интердевочкой. Ты будешь просто жить со мной. Там две огромные комнаты. Одну я предоставлю тебе. К тому же, если хочешь, можешь готовить, стирать, убирать, чтобы не чувствовать себя иждивенкой. Но и этого не надо! Просто живи со мной, мне так тебя не хватает».

Лена не представляла себе, как она будет жить в одной комнате и при этом слушать, что происходит в другой. Пусть это работа Раисы, пусть она ничего другого не умеет делать, пусть у нее свои взгляды на профессию путаны, но Леночка не может быть причастной к тому, что она презирает, к тому, что потрошит ее душу, что унижает ее, разоряет и разрушает. Раечка плакала, просила, уговаривала, и Леночка сдалась.

Утром она уходила торговать журналами, вечером приносила выручку, которой ей хватило бы, пожалуй, на нехитрое пропитание, недорогую одежду и некоторые приятные мелочи в виде булавок, помад, пудр… если бы она жила одна. Раечка зарабатывала несравнимо больше. Она уже строила планы, как через год-другой откроет салон-парикмахерскую, как выкупит если не эту, то уж наверняка какую-нибудь однокомнатную квартирку неподалеку, как возьмет к себе Лену, ну, допустим, бухгалтером…

— Пойдешь? — спрашивала она подругу.

— Бухгалтером? Нет, ни за что! — Леночка вспоминала маму и энергично мотала головой из стороны в сторону. Она злилась на Раечку, но, ради Бога, не нужно думать, что она завидовала ей. Конечно, хотелось иметь дорогую косметику, духи, одежду. Хотелось ходить в рестораны, кататься на шикарных машинах, и стоило ей пошевельнуть пальчиком, как Фима тут же устроил бы ей все эти удовольствия за такую пустяковую услугу, как… Леночку передергивало от отвращения. Изредка, когда ей не спалось ночью, она слышала, как стонет, изображая страсть, Рая. Но тут же Леночка закрывала уши, наваливала на голову гору подушек, укутывалась в одеяло и, отгоняя от себя невольно накатывающее возбуждение, снова проваливалась в тяжелый муторный сон.

Она старалась утомить себя за день работой, приходила усталая и с вежливой улыбкой на устах пропускала мимо ушей Раисины откровения.

— Японцы, Леночка, самые щедрые. Японцам нравится сам факт обладания славянской женщиной. А французы — извращенцы. Сегодня был у меня один французик. Три часа из меня узлы вязал, а заплатил… эх… А вот шведы, все как на подбор, — мешки опилок. Ни звука из них не выдавишь. Хоть бы глаза закатывали, что ли, перед тем, как кончить. Лежит себе, в потолок смотрит, и не ясно, чувствует чего или штукатурку рассматривает… Да ты и не слушаешь!

— Отчего же нет? Слушаю, — Леночка размешивала кусочек сахара в чашечке из английского сервиза. По белому фарфору короткими штришками был нанесен тонкий пейзаж зимнего леса. Голубые тона пейзажа приятно радовали глаз. Леночка рассматривала его не в первый раз, но все равно это доставляло ей большее удовольствие, чем повествование подруги. — Тебе хочется выговориться, ведь так? Говори, я слушаю, — замечала она, поднимая глаза на Раю, чтобы та убедилась — слушает, и снова погружалась в созерцание.

— А вчера ночью ты уже спала, наверное, был у меня старикашка. Вот потеха, я его и так и эдак, а он по головке меня гладит и так сочувственно спрашивает: что, мол, никак? Точно я это проделываю с автоматом каким, а он и отношения никакого к манипуляциям не имеет. Зато во, смотри! Пять сотенок за час. Валюта! Это тебе не дерево наше! Им цена всегда будет. Я вот подумываю счет в банке открыть, страшно такую кучу денег дома держать. У меня уж знаешь сколько скопилось? И отчего ты не хочешь купить себе приличный костюмчик, Ленусь, а?

Нет, не завидовала Леночка Рае. Чересчур она легковерна, не видит, что не к лучшим переменам толкает ее Фима. Катится Раечка в черную пропасть. Вот уже и нет прежней озорной улыбки, ее сменила какая-то вымученная, тяжелая. И на деньги она смотрит так, будто ослеплена их сиянием. И планы строит какие-то сумасбродные, думает, что переменится все в ее жизни, она станет наконец-то свободной, независимой, богатой. Да использует ее Фимочка и выбросит, как щенка шелудивою. И деньги ее же из нее высосет раньше, чем она их к делу пристроит.

Все чаще и чаще Леночка обнаруживала в урне под раковиной использованные шприцы, все тяжелее и тяжелее поднималась Рая утром, все бледнее становилось ее лицо, а руки дрожали противным тремором и глаз стал дергаться в тике.

— Рая! У тебя же много денег! Уезжай отсюда! — не выдержала однажды Леночка. — Погибнешь ты. Наркоманкой станешь! Опустишься! Посмотри на себя в зеркало, Раечка.

— Я-то? Глупости! Ну бывают в жизни тяжелые полосы, так что ж из того? Ты просто зави-идуешь, — заключила Рая и неприятно сощурила нездоровые воспаленные глаза. — Я в своем деле — дока. Я, даже если и с Фимой разругаюсь, без дела не останусь. У меня клиент постоянный. Он меня и в Африке отыщет. Ну кто, скажи, ему столько удовольствия доставит? Ты, что ли? Ты? Подсиживаешь?!

Этого Леночка выдержать не смогла. Она вскочила с места, хлестнула Раю по щеке и, быстро миновав широкую прихожую, стальную дверь и лестничную площадку, оказалась перед лифтом. Лифт замер перед ней как раз в тот момент, когда она хотела нажать на кнопку вызова.

Мужчина среднего роста в сером пальто из грубой плащевки и серой невысокой шляпе сделал шаг из лифта и тут же удивленно посмотрел по сторонам.

— О, простите… — растерянно произнес он. — Это третий подъезд?

— Второй, — машинально ответила Леночка, заскочила в лифт и нажала на штопку первого этажа. Дверь лифта стала закрываться, но мужчина тут же просунул между съезжающимися половинками ногу. Лена опустила взгляд на его темно-коричневый, в тон брюкам и фланелевой рубашке носок ботинка, затем подняла глаза и посмотрела в лицо.

— Если позволите, я поеду с вами, — произнес он негромко.

— Да-да, — так же машинально ответила Леночка. Они пересеклись взглядами, и… произошла вспышка. Леночка вздрогнула, на секунду замерла, затем опустила глаза и горько усмехнулась. Кажется, она сходит с ума. Мужчина повернулся лицом к двери. Через пару минут лифт дернулся, остановился, двери открылись почти бесшумно, и мужчина заученным, привычным и, судя по всему, ничего не значащим жестом пропустил Леночку вперед.

Она побоялась поднять глаза. Зачем? И без того его серые с темным ободком глаза надолго запали ей в душу.

Леночка доехала на метро до станции «Новогиреево», быстро нашла свой подвал, спустилась по лестнице вниз и только когда очутилась в полумраке, пахнущем на сей раз какой-то химией, — наверное, травят где-то тараканов, — стала понемногу успокаиваться.

Образ мужчины, с которым она столкнулась в лифте, постепенно начал тускнеть. Она о нем и не вспоминала, сидела на топчане, обхватив голову руками, и думала о Раечке. Что же с ней происходит? Нет, вернее, не так: что делать, чтобы изменить то, что с ней происходит? Как спасти ее, как вытащить из зловонной ямы? Какие слова подобрать, чтобы она поняла все и сама решила бороться?

Больше всего Лену тяготило сознание необратимости наркотической зависимости. Раечку нужно лечить! «Ну придумай же что-нибудь! Придумай!» — подстегивала она себя, но в голове был полный туман, словно бродила Леночка в потемках и никак не могла найти нужный ей адрес.

Бедная, бедная Раечка! Рушится ее убогий мирок ценностей. Позолоченность и кружавчатость жизни стали для нее куда важнее истинных человеческих качеств, которых никакими деньгами не купишь. Отчего так случилось? Оттого ли, что росла Рая в нищете и грязи? Так ведь и Леночка не в роскоши купалась! Но не было у Раисы папы Саши, не было той силы, которая показала бы ей, как может человек вырваться из самой глубокой ямы с помощью своего ума, трудолюбия, воли.

Леночка прилегла на топчан. Она силилась понять, был ли в Раечке изначально тот микроб заразы, убивающий ее сейчас, или во всем виноват этот богемный, улыбающийся благополучный подлец — Фима.

Единственно верное решение — показалось ей — сейчас же ехать к Рае и вытаскивать ее оттуда. Она поднялась, села на топчане, посмотрела в узкое окошко под потолком и снова легла на спину. Нет, не хочется ей сцен. Нужно, наверное, смириться с потерей подруги. В конечном итоге она сама этого хочет. Ей нравится ее жизнь. Ей нравятся шуршащие прямоугольнички казначейских билетов, которые, судя по надписи на них, ни подделке, ни уничтожению не подлежат, а на самом деле и подделывают, подменяя одни ценности другими, и уничтожают, и развращают. Как быстро люди сходят с ума на почве неуемного приобретательства.

Смешно слушать, право: дескать, она заработает сколько-то, а потом заживет честно. Леночка вспомнила, как однажды ей говорил папа Саша: «Нечестные деньги, не заработанные, а украденные, лихие, подобны соленой воде. Чем больше пьешь, тем больше хочется». Ха! И Раечка думает, что сможет остановиться? Она стала тратить на наркотики гораздо больше, чем зарабатывает. Сбережения ее тают, как весенний лед…

Леночка лихорадочно забегала из угла в угол. На дворе стало темнеть. Чем быстрее темнело, тем тревожней становилось Лене за подругу. Дурные предчувствия мучили ее, не давали успокоиться, — она понимала, что каждая минута промедления смерти подобна. «Нужно ехать!» — решила Лена и почти бегом бросилась к двери.

Поезд метрополитена отстукивал секунды, а Леночке казалось, что в такт им бьется ее сердце. На один удар мгновения — два удара сердца. О чем Раечка думает, как будет вести себя, как отреагирует на ее приезд? Лена начала чувствовать, как возвращается реальный мир. Мысли ее упорядочились. Она стала замечать входящих и выходящих пассажиров, ощущать их плечи, руки, колени. Она знала, что предпримет сейчас! Леночка вспомнила, что с ней в классе учился мальчик, Сережа Товстоногов, а у мальчика папа нарколог в центре, где можно лечиться инкогнито. Ладно, если ничего другого делать Рая не умеет, то — Бог ей судья — пусть зарабатывает телом. Но умереть она ей не даст.

«Станция «Пушкинская»… Осторожно, двери закрываются». Уже с шипением закрывающихся дверей Леночка пулей вылетела из вагона.

Она найдет нужные слова, она сумеет объяснить Рае. Леночка ощущает это так отчетливо, что несется через две ступеньки к турникету. Выбегает сломя голову на Тверскую улицу и бежит вверх, в сторону Центрального телеграфа. На самом углу нужного ей дома она сталкивается с неторопливо идущим прохожим, оглядывается, видит, как из рук его падает выбитый ею «дипломат». «Дипломат» раскрывается, из него высыпаются бумаги, авторучки, расческа.

— Простите… — Леночка останавливается, наклоняется и помогает собрать рассыпавшиеся на асфальте бумаги. Она даже не поднимает глаз. И только в последний миг, когда все уже уложено и она собирается продолжить свой бег к спасению подруги, Леночка вдруг обнаруживает еще одну неподнятую вещицу: картонка с фотографией в пластиковой прозрачной оболочке. Что-то типа визитки. Леночка снова наклоняется, переполненная досадой на себя и всех этих людей, ползущих как черепахи. Она узнает человека на фото и только тут поднимает глаза.

— Благодарю вас, — мужчина в сером пальто из плащевки улыбнулся ей как старой знакомой. — Мы уже где-то встречались.

Леночка, прежде чем отдать визитку, медленно читает: «Выголев Андрей Евтеевич».

— Да-да, — Леночка растерялась, чувствуя, как Выголев смотрит на нее, не сводя глаз. — Я спешу, простите… я нечаянно.

— Ничего. У меня тоже такое случалось. Жизнь такая — сплошная гонка. Пока. — Он снова улыбнулся, и Леночке ничего не оставалось, как повернуться и пойти к подъезду.

Ключ вошел в лючок замка мягко и беззвучно. После встречи с Выголевым Леночка как будто немного успокоилась. Она перестала нестись, подобно ракете. Дождалась лифта — из него вышел человек со смуглой кожей, по всему видать — иностранец. Красный шарф небрежно обернут вокруг шеи, туфли блестят, как намазанные маслом, зубы ослепительно белые, такие только в кино увидишь Почему-то Леночка проводила его взглядом: ей подумалось, что это Раин клиент. Она почти была уверена в этом, чутье, что ли, сработало.

И теперь, когда вошла в прихожую, Леночка еще раз убедилась в том, что чутье ее не подвело, — тот же запах одеколона, который сопровождал ее в лифте.

— За-ачем ты ве-ернулся? — услышала Леночка плывущий голос подруги и поняла, что та снова под кайфом. «Видимо, разговора сегодня не получится, все равно она ничего не соображает», — подумала Леночка с сожалением. Она перестала слышать стук сердца, как звук мотора, перешедшего с холостых оборотов в нормальную рабочую скорость. Леночка облегченно вздохнула. — Ра-альф, — снова окликнула Рая.

— Это не Ральф, — Леночка повесила куртку и прошла в комнату.

— Лену-усик, по-одру-ужка моя, — проворковала Рая и освободила предплечье от стягивающей повязки. Глазки ее закатились, голос совсем обмяк. Леночка увидела в руках Раи еще не отложенный в сторону шприц — значит, только что укололась. Сгиб локтя был усеян мелкими черными точечками. Надо же, живого места нет!

— Что это? — Леночка вынула из кулачка Раи капсулу, шприц из другой руки уже упал на пол. Лицо Раи растеклось в бессмысленной блуждающей улыбке.

— Не зна-аю, но-овень… О-о-о-у… Не гру-у-у…

Леночка поняла, что Рая просит не «грузить». Словечко-то какое, под кайфом все «грузит» — и свет, и звук, и даже чьи бы то ни было перемещения по квартире. Тени расходятся, сходятся, сворачиваются в клубок. Когда Рая ей рассказывала о своих ощущениях, Леночка вспоминала детские страхи в подвале. Но почему-то Рая не испытывала такого же ужаса — наоборот, ей нравилось это состояние.

Леночка чуть было не заплакала от отчаяния, но что бы это дало? Ничего. Рая показала на магнитофон — попросила включить музыку.

Леночка вставила кассету с музыкой Равеля. Раечка вздрогнула при первых же вылетевших из динамиков звуках аккорда. Лена сделала тише. Раечка отвалилась на вышитые шелком китайские подушки и блаженно постанывала. Ее тело изредка вздрагивало, по спине и плечам пробегала конвульсивная волна. Зрачки то расширялись, то сужались, и Леночка с ужасом смотрела в ее полуприкрытые веками глаза. Как это жутко! Как ужасно! Леночка понимала, что после укола Рая еще долго будет находиться в состоянии эйфории, но потом, когда отпустит, она будет ходить жалкая, дрожащая, как побитая собака, будет орать по телефону на Фиму. Будет кричать в трубку, плакать, просить, умолять. Фима пришлет клиента, клиент принесет капсулу. Раечка вколет немножко — больше ей не дадут, и только после, как она выполнит все их прихоти.

Это ужасно, Господи!

На кухне полно грязной посуды. Леночка закатала рукава и принялась загружать посуду в посудомоечный аппарат. Через минут пятнадцать все будет готово. Она расставит чистые тарелки по местам, укроет Раечку пледом, снимет с нее туфли и пойдет к себе. Конечно же, уснуть ей сегодня вряд ли удастся…

— Лену-уси-ик, — услышала она голос Раи, выключила воду и пошла к ней. Сейчас может последовать долгий, сбивчивый рассказ ни о чем. Леночка уже знает, что Рая потеряла чувство времени. Иногда она может ходить, говорить, что-то делать, звонить куда-нибудь, совершенно не соображая, который сейчас час.

И вот она — последняя смерть. Самая ужасная смерть на ее памяти. Даже развороченный пулями живот папы Саши был не так ужасен. Хотя бы потому, что Леночка понимала всю нелепость и случайность той смерти. А может быть, потому, что в момент гибели ее просто не было рядом и она не могла наблюдать, как из глаз уходит жизнь. Здесь же она все увидела воочию, как в страшном сне.

Леночка вошла в комнату. Рая лежала на кровати, улыбалась, показывала пальцем на окно. Леночка посмотрела туда, но, кроме луча фонарного света и круглого глаза луны, ничего не увидела.

Рая постанывала. Рука ее упала, она долгим щемящим взглядом смотрела на желтое пятно луны. Звучала нежная мелодия, со стороны могло показаться, что в этой комнате проходит романтическое свидание влюбленных. Приглушенный свет, тихое пощелкивание ветра об оконную раму, улыбка, скользящая по бледнеющим губам девушки.

«А ведь это же смерть! — мелькнуло в голове Леночки. — Она умирает!» И тут же Леночка увидела, как дрогнули веки подруги, как широко открылись глаза, какими большими и круглыми стали ее зрачки. И тогда Леночка почувствовала глубинный панический ужас — ужас осознания смерти, пронзивший Раечкин мозг. Этот ужас, как свистящее копье, вырвался наружу из мгновенно сузившихся зрачков Раи, вихрем безумных грохочущих и совершенно бессильных что-либо изменить мыслей. Лена почувствовала леденящий свист этого вихря, у нее моментально вспотели ладони и кровь хлынула к вискам, разрывая мозг.

Неужели конец? Неужели все? Какая идиотская музыка! Леночка грохнула по магнитофону кофейной чашечкой. Музыка не прекратилась, но глаза подруги закрылись, и на лице ее снова появилась чужая нелепая улыбка. Мышцы Раечки расслабились, брови поползли сначала вверх, как будто она удивилась чему-то, затем опустились вниз. Ладони раскрылись и, медленно округляясь в пальцах, приобрели такую форму, как будто Раечке дали два яблока, и она держит их, не зная, какое съесть самой, какое отдать Лене. Лена с ужасом увидела, как на Раиных губах медленно, точно внутри что-то вскипает, появилась белая густая, как взбитые сливки, пена.

Все! Это уже не сладостное изнеможение. Тело, распростертое на кровати, ладони, сжимающие яблоки, бледное лицо в китайских подушках…

— Рая! Рая-а-а! — Леночка бьет холодное лицо сначала кончиками пальцев, затем мокрыми от пота ладонями, потом кулаками. Она трясет ее, колошматит подушками. Она хватает магнитофон — из него еще льется музыка. Да как он смеет!.. Как он смеет издавать такие прекрасные звуки, кусок пластмассы, бесчувственная машина! — Раечка! Раюшечка!

Лена перестает бить ее по лицу. Она стягивает почти голое, в одних трусиках, похожих скорее на маленький треугольничек, на кружевную черную тряпочку, тело и тащит к ванной. Тело тяжелое, его невозможно нести на себе. Леночка осторожно кладет Раю на ковер и бежит в кухню. Там она наливает холодной воды в хрустальный стакан, набирает воду в рот прямо на ходу и, едва добегая до подруги, брызгает ей в лицо.

— Очнись, Раечка! — Лена плачет. Она в панике. Она не знает, что делать, но делать что-то надо. Первая отчетливая мысль, появившаяся в ее голове, — это позвонить Фиме.

Почему Фиме? Почему не в «Скорую помощь»? Почему не в милицию? Этого она сейчас уже не может объяснить ни себе, ни кому бы то ни было. Может, для того, чтобы Фима первым увидел деяние рук своих, чтобы он почувствовал, какая он тварь, какая сволочь!

— Ефима можно?

— Его нет дома, — ответил женский голос, и моментально раздались гудки. Ни здрасьте, ни до свидания. Леночка и не сообразила, что это она сама бросила трубку. Но тут же набрала номер снова.

— Ефима!.. — заорала она в трубку.

— Его нет дома, — голос встревоженно напрягся. — А что ему передать?

— Передайте… передайте, что он — подлец! Передайте, чтобы он немедленно приехал к Рае! Слышите, немедленно!

— Девушка, но уже ночь.

— Да! Ночь! Для некоторых — последняя!

— Фимочка! — Голос сорвался на вопль. Значит, он дома. Леночка посмотрела на Раю, ей показалось, что веки ее дрогнули, появилась малюсенькая, призрачная надежда, что, быть может, еще не все потеряно.

Она поволокла Раю по полу к ванной. Включила воду. Вода была ледяная, но это-то как раз ей и нужно. Она стала лить воду на Раино лицо. Холодные струи потекли по ее голой груди. Одна струйка тонким ручейком поплыла к пупку, к черным кружавчикам, по животу скатилась на пол и там сразу же образовалась лужица.

Леночка подняла тяжеленное тело, наклонила над ванной. Оно выскользнуло из ее рук и упало в голубую эмалированную посудину.

— Раечка, милая моя… — Она села на корточки и почувствовала, как ее покидают последние силы.

Леночка не могла понять, сколько прошло времени. Телефонный звонок вывел ее из забытья. На трясущихся ногах она подошла к столику в углу прихожей.

— Я слушаю вас, — произнесла она почти беззвучно.

— Простите… будьте любезны, пожалуйста, если я вас не побеспокою, не сочтите за труд… — дребезжащий стариковский голос приторно вежливо мямлил вежливые слова. У Леночки закружилась голова, она облокотилась о стенку и закрыла глаза. — Конечно же, в такое время, я понимаю, но…

— Вам кого? — грубо оборвала его Лена, понимая, кого сейчас позовет к телефону старикашка. — Ее нет.

— Как нет?

— Так — нет! Совсем нет! И никогда больше не будет! Козлина старый, извращенец…

Дверь отворилась. В квартиру вошел Фима. Лена орала в трубку и смотрела на Фиму ненавидящим взглядом. Она не сразу услышала, что телефонная связь оборвалась. Пи-пи-пи-пи — сверлил мозг тонкий назойливый сигнал зуммера.

Леночка бросила трубку. Фима уже осмотрел комнату. По мокрым следам он дошел до ванной, заглянул в нее, вернулся в комнату и, остановившись у дверей, стал рассматривать царящий там хаос, как какую-нибудь картинку художника-авангардиста.

— Это что?

— Сволочь, — очень тихо произнесла Леночка. Она чувствовала, как из нее медленно вытекает жизнь. Даже говорить не было сил. Всю энергию она потратила на спасение подруги.

Фима как ни в чем не бывало закурил сигарету.

— Ну что ж, бывает… К этому все и шло. Перебрала, наверное?

— Сволочь, — снова повторила Леночка, не сводя с него глаз.

— Неужели все три куба саданула за раз?

Лена смотрела на его простодушное на первый взгляд лицо — беззаботная располагающая улыбка была образцом идеальной модели коммерческого успеха.

Главное, научиться изображать на своем лице такую улыбку, это элементарно: потренироваться перед зеркалом день-другой, а потом можно на всю катушку использовать ее в своих гнусных целях.

— Ты убил ее, — сквозь зубы процедила Леночка, но все равно у нее не хватило сил переменить позу. Она лишь сползла по стене на пол, почувствовав, как впивается в ягодицы деревянный плинтус.

— Ну что ты? — сочувственно произнес Фима и присел рядом с Леночкой на корточки. — Она сама убила себя. Разве ты видела, чтобы я вводил ей наркотик? Или хотя бы, что я приносил его в дом? Ну, ответь? Чего ты молчишь? Видела когда-нибудь? Вот видишь, тебе же и возразить нечего. Но ты не волнуйся, ее ждала такая смерть. Или здесь, в роскоши, с улыбкой на лице. Или в сточной канаве с обмороженной задницей.

Сигарета плясала в его пальцах. Он жонглировал ею, словно циркач, и, как ни странно, все вкупе: голос, улыбка, манеры, пляшущая сигарета, от которой шел тонкий сизоватый дымок, — все это действовало обволакивающе. Леночка расслаблялась, успокаивалась. Фима действовал на нее, как гипнотизер, и какое-то время она даже не отдавала себе в этом отчета.

— Ты звонила в милицию? — голос Фимы стал резким и холодным.

Леночка подняла глаза. Она кивнула скорее машинально, чем с умыслом обмануть его и повергнуть в панику.

— Сука! — рявкнул он и дал ей оплеуху. — Ты утопила ее! Ты дорого заплатишь мне! Ты накачала ее наркотиками! И утопила! Пойди посмотри, она плавает лицом вниз, и скоро вода перельет через край. Так вот, кисочка, — прошипел он ей в самое ухо, — если сейчас здесь появятся менты, я так и скажу, что все это сделала ты. А ты попробуй докажи обратное, поняла?

Леночка сжалась. Этого она никак не ожидала, хотя почему нет? Он — подлец! Он способен на все, и действительно нужно было вызвать всех сразу. Всех — и милицию, и «Скорую», и пожарную, и психушку. Всех-всех-всех!

Запоздало она кинулась к телефону. Фима понял, что она не вызывала милицию, о милиции она подумала только сейчас, после его слов.

Жесткая улыбка тронула его губы.

— Ну вот и прокололась. — Он провел рукой по губам, как будто снимая с лица гримасу, по лбу, словно хотел унять жар, вытер руки о пиджак и молниеносно бросился на нее. Все это произошло так быстро, что только спустя какое-то время Леночка смогла восстановить ход его действий. Но тогда она и охнуть не успела.

Телефонный шнур оказался оборванным, руки связанными за спиной, а во рту та самая косынка, которая служила Раечке жгутом, стягивающим предплечье.

— Ты называешь меня убийцей? Так вот я и тебя сведу в могилу. Ты подохнешь точно так же, как твоя истеричная потаскушка. Ишь ты, любви ей захотелось, шлюхе подъездной. Красивой жизни, шикарных шмоток, тьфу. — Он плюнул на пол, но тут же растер плевок ногой. Снова достал сигарету, зажег ее, сделал пару затяжек и осторожной кошачьей походкой подошел к Леночке. Глаза ее расширились от ужаса, когда он вынул сигарету изо рта, сел ей на ноги, поднял край выбившейся из джинсов рубашки и, помедлив немного, ткнул сигаретой в мелко дрожащий, втянутый к самому позвоночнику, мокрый от борьбы и страха живот.

Леночка выгнулась дугой. Приглушенный кляпом вопль перешел в хриплое дребезжание. Фима почти ласково наклонился к ее лицу и произнес:

— А теперь, детка, я буду тебя… — он уже расстегивал брюки и, не сводя с ее мучительно распахнувшихся глаз взгляда, добавил яростным шепотом: — любить.

Леночка потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, мир переменился. Он стал каким-то чудным и веселым. Леночка увидела над собой лицо, неуловимо изменчивое, непонятное.

— Узнаешь?

«Это сон», — подумала Леночка и снова закрыла глаза.

— Пусть спит. — Ей показалось, что голос знакомый, где-то она его уже слышала, но нужно время, чтобы понять, кому он принадлежит. — Очухается, дадим поправиться. Полкубика, думаю, хватит.

— Куб вернее будет. — Леночка попыталась напрячься, чтобы понять: снится ей это или в самом деле она слышит голоса. Почему она ничего не может вспомнить?

Ей послышался легкий шелест, как будто прямо над ней шумела густая листва осенней дубравы. Голоса исчезли, словно растворились в этом шелесте. Ей захотелось встать и пойти посмотреть, что происходит, куда все подевались? Она попыталась подтянуть колени к груди, но на то, чтобы распрямить ноги и сделать рывок телом, сил у нее не хватило.

— Смотри, как ее зацепило, а?

И вдруг Леночка поняла, что значит слово «грузит»… Рая!!! Она моментально вспомнила все! Ах, как грузит этот противный смех, как давит на мозг, не дает сконцентрироваться! Леночка попыталась пошевелить языком, но язык противно прилип к небу сухой и шершавой поверхностью. Она открыла глаза. Мутное пятно превратилось в прямой нос, усмехающиеся губы, родимое пятно на ухе. Смотреть было больно, залитая солнцем комната слепила, но Леночка смотрела через боль. Постепенно взгляд ее сделался осмысленным.

— Фима… — протянула она. Губы против ее воли растянулись в улыбке, точно кто-то изнутри управлял мышцами лица. Как пестрый рой мотыльков, заплясали перед ее глазами цветные блики, но лицо Фимы все так же отчетливо виделось ей сквозь игру света. Она почувствовала одобрительное похлопывание по плечу и испугалась. Ладонь его взлетела у самых глаз, расстояние как-то скукожилось, рука его стала короткой и толстой, а лицо узким и асимметричным. Горло захлестнул бурный приступ смеха, она услышала этот смех и еще больше испугалась.

— Узнала, — произнес Фима, и Леночка зачем-то кивнула. Одновременно с кивком головы дернулась и стена. Она выгнулась неправильным полукружьем — рисунок на обоях заплясал. Леночка разглядела придурковатых зверушек, которые замахали ей закорючками лапок и тут же превратились в голубоватый дымок, застлавший ей глаза. Ее затошнило от этой бесконечной пляски перед глазами, от того, что она не может уловить хоть что-нибудь, поддающееся логическому осмыслению.

Ну что за бред? Тучи мошек облепили ее влажное тело, она стала отмахиваться от их назойливого щекотания и вдруг снова услышала хриплый смех. Свой смех, похожий на шипение капель жира, падающих на раскаленный металл мангала.

— Ка-айф… — протянула Леночка и запоздало подумала, что и это тоже часть бреда. Сама она бы не могла произнести это слово — губы помимо ее воли выдохнули его, а смысл сказанного дошел до нее позже, спустя пару секунд.

«Никогда со мной такого не было», — подумала она и вдруг поняла, что ничего понять не в состоянии, что даже не знает названий предметов, окружающих ее. Не знает их предназначения. Не знает элементарных слов и понятий, как будто только что родилась.

Бред. Бред, бред, бред, бред!!! Но что такое бред? Еще немного, и она свихнется. Она снова хохочет. Ненормальный гомерический хохот, отзывающийся в голове тысячекратным эхом. Над чем смеемся, господа? — доносится до ее мозга откуда-то из глубин подсознания, а поскольку и это становится для нее неразрешимой загадкой, непонятной, необъяснимой, игрой звуков и смысла, то она снова заливается смехом. Над собой смеемся! И еще одна причина для хлюпающих звуков, вырывающихся из груди.

Из фокуса возникает Фима, Леночка смотрит на него с благоговейным ужасом, хочет пойти следом, даже приподнимается на кровати, но, ощущая свое тело как киселеобразную массу без костяка, плюхается обратно.

Леночка провалилась в беспамятство. Она то вываливалась оттуда, как из плотно обволакивающего кокона, то снова ныряла обратно. То пыталась ухватиться за хвост какой-нибудь немудрящей юркой мыслишки, то обнаруживала, что никаких мыслей никогда не было и не могло быть. Ловила летающие яйца, переплывала какую-то мутную реку, оказывалась на том берегу и растворялась в облаках фиолетовой пыли. Открывала глаза, чувствовала чьи-то руки, слышала какие-то голоса и порой даже осознавала, что с ней делают что-то ужасное, что-то невозможно мерзкое. Но что?

Она хохотала, рыдала, уползала и снова возвращалась во власть этих рук, чувствуя, что мозги свинчиваются, что все тело пронизывает сумасбродное желание бесконечного обладания мужским телом. Желание не удовлетворялось, и это бесило.

— Бери, детка, — слышала Леночка грубый и требовательный приказ. «Никогда этому не бывать!» — мелькало в ее голове, но тут же будто что-то переключалось в ней, и она снова смеялась, выполняя то, к чему ее понуждали.

Вряд ли когда-нибудь Леночка сможет вспомнить лица людей, мелькающих в те дни перед нею. Вряд ли сумеет осмыслить весь ужас происходившего с ней. Затуманенный мозг оказался в некотором роде защитой — на самом деле это спасло ее от сумасшествия, потому что реальность была куда страшнее нелепых видений. И только одна мысль не покидала ее даже тогда, когда она была совсем бесчувственна, — мысль, подобная ветру, обгоняющему поезд: во что бы то ни стало вырваться из пут безумия! Во что бы то ни стало! Ведь кончится же это когда-нибудь. Должно же быть хоть малюсенькое просветление… Но все же с неосознанной покорностью она снова склонялась над дурно пахнущими лобками, ее язык ощущал желчную горечь гениталий. Леночка выполняла какие-то команды, просьбы. Отвечала на вопросы и смеялась. Все время смеялась. Даже когда безумно хотелось плакать — она смеялась. Смеялась, смеялась, смеялась! Господи, когда же кончится этот кошмар? Эта пустота в голове, эта неспособность осознавать смысл происходящего? Время неимоверно растянулось — исчезло даже само понятие времени. Пространство раздробилось на извилистые секторы перетекающих тел, фрагментов, обрывков, силуэтов, теней. Звук рассыпался на дребезжание, вой, визг. И смех!

— Ау! Подъем! — кто-то сдернул с Леночки одеяло. — Пора вставать, пришло время настоящей работы.

— Оставь меня, — Леночка потянулась за уползающим краем пододеяльника.

И вдруг ее осенило: она способна ощущать позвоночник. Леночка села, широко раскрыла глаза и увидела все того же усмехающегося Фиму. И снова она вспомнила Раю. У нее опустились руки. Она скользнула взглядом по коже на сгибе локтя. Так и есть! Они накачивали ее наркотой. Леночка застонала. Сколько дней прошло? Или недель? Может, лет? Никогда они не сделают с ней того же, что сделали с Раей! Из миллионов шансов у них нет ни одного. Да, они могут держать ее на игле и использовать, как тряпичную куклу, но добровольно — нет!

— Нет! — простонала Леночка. — Нет, сволочь! Нет! Я не буду…

Он не дослушал, пожал плечами и тихим бесцветным голосом сообщил:

— У меня есть снимки, где ты… Ну, в общем, хочешь посмотреть?

Эта новость не застала ее врасплох. Она уже знала от Раи о таком способе шантажа.

— Мне наплевать. Я представляю себе, сколько мерзости ты собрал на пленку… — Говорить становилось все труднее и труднее. Сказывалась многодневная усталость. — Но мне совершенно безразлично, что там у тебя.

— Не думаю. — Он принес и разложил перед ней фотографии. Жуткие, невыносимые, они и сейчас стоят перед ее глазами, хоть и прошло уже больше года.

Вот она держит шприц у руки подруги и смеется. На лице ее довольная улыбка. Можно подумать, что ей доставляет удовольствие то, что она делает. Только взгляд несколько рассеянный, это видно даже на снимке. Волосы у Раечки опущены на лицо, она сидит в кресле, как будто бы ловит кайф, в одних трусиках. Все в том же кружевном треугольничке. Леночка тоже одета не лучше — пояс для чулок и лифчик, бретельки которого спущены с плеч.

Вот она сидит верхом на Рае, которая лежит в ванной. Как это вышло? Кто ее посадил в воду? Когда? Почему Леночка не в состоянии припомнить хотя бы ощущения того, что она была в воде?

Вот она сама себе вводит иглу под кожу. Лица не видно. Краешек голой груди, сгиб локтя и шприц меж тонких пальцев с короткими округлыми ногтевыми пластинками. Да, ей не нравились длинные ногти — несомненно это ее руки. Рядом, на коленях, спиной к объективу — Рая. Но этого не может быть! К тому времени, когда Лена была в состоянии наркотического безумия, Рая уже была мертва.

— А это как тебе, а? — Фима подсунул ей под нос снимок, где она с Раей в центре круга. Ракурс был выбран сверху. «Ромашка» — по кругу мужские колени и возбужденные члены. Ни лиц, ни рук, руки мужчин за спинами, ноги раздвинуты. Рая — а то, что это была она, можно определить по большому родимому пятну меж лопаток, — уперлась головой в чьи-то волосатые ноги, а Леночка, откровенно смеясь в глазок фотоаппарата, тянется языком к эрогированному фаллосу. На губах у нее что-то белое, даже на вид склизкое и мерзкое.

Спазм свел горло. Пустое нутро едва не вывернуло наизнанку.

— А теперь поди докажи, что не ты ухойдокала подружку. — Фима сложил снимки в стопку, ударил ребром по столу и довольно хохотнул: — Расскажи-ка, девочка, какого клиента вы не поделили? Конкурентку убрала, так ведь? У меня и свидетели найдутся, которые дадут показания на счет вашего… так сказать… делового партнерства. Так что не рыпайся, дорогуша… А, собственно, через пару часиков сама взвоешь.

Он вышел из комнаты, и Леночка, со стоном сжав виски, плюхнулась в китайские вышитые шелком подушки.

Шло время, день клонило к вечеру. Есть не хотелось, хотелось пить. Она не могла подняться на ватных ногах и терпела. Ничего общего с этим зверьем! Она подохнет, не поднимаясь с постели, но не произнесет ни звука. Ни единой просьбы, ни одного словечка жалобы. Шрам от потушенной на животе сигареты покрылся сухой коркой. Если бы она была медиком, то, возможно, по этому признаку вычислила, сколько времени провела в беспамятстве.

Леночка прислушалась. Хлопнула входная дверь. До сих пор она различала два голоса — значит, их было двое. Теперь пришел кто-то еще? Или, может, один из них вышел? Как бы узнать, кто, кроме Фимы, пасет ее в этой квартире?

Наконец-то ей удалось встать. И не просто встать, а даже дойти до прихожей. Все убрано. Ни осколков разбитой чашки, ни разломанного магнитофона, ни воды на паркете. В углу все так же стоит столик на длинных изогнутых ножках, на нем телефон. Леночка подняла трубку. Она услышала гудки и стала крутить диск аппарата. Всего две цифры — ноль и два. Но как они долго набираются, с каким громким звуком диск возвращается на место. Леночка почувствовала, как от напряжения затекли ее плечи. В ту минуту ей показалось, что все звуки сфокусировались в грохоте телефонного механизма. Она зажмурилась, как будто бы это могло заглушить их. Но вдруг услышала хриплый кашель на кухне и с перепугу нажала на рычаг.

Кашель прекратился. Никаких движений, никаких разговоров, тихий голос диктора из радиоточки. Леночка сделала пару шагов в сторону кухни, но тут же остановилась и посмотрела на входную дверь. Надо же! Вот путь к спасению! Она сведет с ними счеты! Просто так она не отдаст себя на растерзание этим хищным шакалам.

Леночка помнила, что замок можно было открыть, просто нажав на кнопку. Кнопка мягко провалилась вовнутрь, Леночка замерла — нелепое желание вернуться и лечь на кровать. Перебороть слабость! Собрать последние силы в кулак! Три этажа, всего три этажа…

Легкий щелчок — и рука поползла вниз. Повисла невыносимо гулкая тишина. Тот, кто был на кухне, вывернул регулятор громкости и прислушался. Леночка просто кожей ощущала, как он слушает. Вот он отодвигает табуретку, вот он встает. Или сейчас, или никогда!

Леночка открывает дверь и стремглав бежит к лифту. Нет! Стоп! Лифт может долго ехать до ее этажа — неизвестно, где он сейчас.

Леночка бросается к лестнице и на подкашивающихся ногах, чувствуя, что вот-вот они ей откажут и она кубарем полетит с лестницы, бежит вниз. Какая разница — размозжить себе голову об угол ступеньки или подохнуть от шприца? Нет, дорогие мои, разница есть! Есть разница! Она лучше расшибется в лепешку, лучше выпрыгнет из окна! А почему бы и нет? Леночка со всего маху, чувствуя, как ее догоняют, как дышат в затылок, как тянут к ней руки, бросается головой в прорубь оконного стекла.

С грохотом сыплются тяжелые осколки. Она падает на козырек над подъездом и никак не может сообразить, почему вместо тротуара перед ней маленький прямоугольничек влажной поверхности толя, обрывающийся в пространство.

Тот, кто догонял ее, тоже, по всей видимости, не сразу подумал о козырьке. Леночка слышала, как хлопнула дверь подъезда, услышала внизу тяжелые шаги, прерывистое дыхание, негромкий, но неистовый мат. Она подползла к краю, посмотрела вниз. Сверху она сразу узнала Генчика: мальчика-одуванчика с небритыми щечками и голубенькими цветочками глаз — таким она помнила его еще с той первой встречи в подвале.

Наверняка он был обкурен — по этой причине, возможно, и не смог догнать Лену в подъезде.

— Тьфу, черт! — Он поднял голову и увидел Лену, заметался под козырьком, не зная, что ему делать, потом повернулся и снова исчез в подъезде. И эти секунды невразумительной сумятицы спасли Леночке жизнь.

Она собралась с духом, ухватилась руками за узкий бордюрчик, перекинула ноги вниз и, повиснув какую-то долю секунды на руках, спрыгнула на асфальт.

Неподалеку, у памятника, она увидела человека. Он разглядывал Юрия Долгорукого, придерживая одной рукой кепку на голове, и сам чем-то напоминал скульптуру. Леночка побежала к нему. Она не звала на помощь, не кричала, не плакала, она берегла силы на тот случай, если человек уйдет и ей придется бежать к дороге.

По шоссе проезжали редкие машины. Иногда проходили парочки влюбленных, откуда-то доносились голоса поздних прохожих, но на всех них было очень мало надежды — так далеки они были от Леночки.

Она тяжело разгребала руками ночной сумрак и спотыкающимися ступнями отталкивалась от черной ленты асфальта. Асфальт то опасно кренился, то петлял неровными изгибами, то ускользал из-под ног, давая ей возможность цепляться босыми пальцами ног за острые срезы промерзших уже ноябрьских рытвин. Ноябрь в этом году выдался бесснежный и относительно теплый, но не настолько, чтобы можно было бегать по ночам при минусовой температуре босиком и в махровом халате, подвязанном тонким пояском.

Так в ее жизни появился Севка. Впервые он в половине четвертого ночи оказался в центре Москвы. Ночная Москва показалась ему странной и любопытной. Раньше Севка думал, что по ночам все, как и он, спят и к этому времени смотрят двадцатые сны. Оказалось — нет.

Пусть не бурная, пусть тайная и тихая, но жизнь все же продолжалась. То из раскрытой форточки донесется игривый смешок, то нырнет под арку тесно обнявшаяся пара, то откуда ни возьмись появится целая толпа подгулявших и сонно переругивающихся граждан…

Завтра понедельник. Для Севки, вопреки устоявшемуся мнению, день достаточно легкий и приятный. В понедельник Севка отдыхает.

Зато сегодня он отработал три программы, очень устал и вышел из банкетного зала, куда направилась вся его группа праздновать день рождения дрессировщика Шатунова, с одной-единственной целью — как можно скорее попасть домой и грохнуться на старенький бабкин диван. Он думал лечь спать, даже не раздеваясь. Сегодня можно, сегодня, как, впрочем, и всю ближайшую неделю, ни матери, ни отца дома не будет. Они уехали к тетке в Иваново. Эх, и отпахал же Севка!

Но как только Севка вышел из ресторана, ноги сами понесли его по ночным улицам. Он миновал девиц у мехового салона, прошел мимо витрин ювелирного магазина, остановился перед сержантом милиции, потребовавшим у него документы. Паспорта у Севки нет, а вот удостоверение работника госцирка — пожалуйста. Сержанту хватило и этого, он вернул документ, отдал под козырек, и, совершенно позабыв о сне, Севка продолжил экскурсию.

Теперь он стоял у фонарного столба и разглядывал памятник. Где-то грохнуло. Похоже, разбили стекло. Севка отступил в темноту. Какое-то время было тихо, потом с той стороны, откуда донесся только что грохот, послышались и иные звуки. Хлопнула дверь подъезда, выскочил на улицу и стал метаться по ней нескладный, как разболтанный механизм, человек. Похоже, он кого-то искал, но Севка точно видел: никто из подъезда не выходил.

Человек размахивал руками, матерился, вертел головой и, наконец, замерев под козырьком, поднял вверх голову и отступил на шаг, будто хотел разглядеть, что там, на козырьке. Он даже приподнялся на цыпочки и вытянул шею, но тут же покачнулся и едва удержал равновесие.

Пьяный, что ли? Севка уже решил уйти от греха подальше. Не любил он ввязываться в уличные передряги. Драк не боялся, просто не нужны они ему, на работе своих нервотрепок хватает.

Севка с юных лет выходил на арену. Сначала в паре с отцом: «Отец и сын — Лебедевы!» — объявлял конферансье, и худенький, тоненький гуттаперчивый мальчик выполнял невообразимые по сложности и изяществу гимнастические фигуры. Он стоял на одной руке на голове отца, затем плавно опускал вытянутый в струну торс до горизонтального положения, менял руки, поворачивался все так же вниз головой спиной к зрителям, выгибался крутой дугой и, не отнимая ладоней от затылка отца, медленно ставил туда же стопы. Делал двойное сальто, спрыгивал на подмостки, ловко взбирался по согнутой спине на плечи отца и снова становился на руки, одновременно разводя ноги в поперечном шпагате.

Создавалась полная иллюзия, что Севкин позвоночник веревочного происхождения. А сколько наград получил он в свое время! Ну какое же жюри устоит перед шестилетним сорванцом со стальными мускулами, резиновым телом и серьезным, почти взрослым не улыбчивым лицом?

Отец попивал, сначала нечасто и немного, потом все больше и чаще. Все равно он еще был тогда способен выходить на арену под гром аплодисментов и торжественно: «Отец и сын — Лебедевы!» Но долго это продолжаться не могло, и он сломался. Однажды отец не выдержал тяжести стоящего на его голове десятилетнего сына, шея его как-то неловко подвернулась, сын упал. Ушибся небольно, обиделся просто: с вечера же просил — не надираться в гостях, и вот результат. Повторили номер, снова упал. И в третий раз, и в четвертый. Репетиция закончилась, номер был сорван.

Месяц отец лечил шею, ее скрутило, голова не поворачивалась, и для того, чтобы оглянуться, отцу приходилось разворачиваться всем корпусом. Сделал снимок позвоночника, и врач сообщил Лебедеву-старшему, что как минимум год ему придется воздержаться от силовых нагрузок. Тот запил по-черному. И номер отца с сыном перестал существовать. Севка не мог жить без цирка, цирк был его наркотиком, его способом существования, смыслом всей его жизни.

«Воздушный гимнаст Лебедев! «Звездная элегия!» — значилось в новых программках. Он выходил в темном шелковом плаще-накидке и серебристом трико, цеплялся за трос, и в мгновение ока под притихшее стоглазое благоговение взмывал под самый купол.

А дальше начиналось чудо. Севку охватывало необыкновенное возбуждение. Он парил под куполом и словно не чувствовал своего тела. Как будто бы у него за плечами развевалась не накидка — мягко шелестящие крылья. Севке не нужна была страховка — он то вертелся волчком, то несся стремительным копьем, то срывался и падал вниз, на уровне подсознания отмечая чей-нибудь вопль ужаса. Он тут же замирал, и зал с облегчением выдыхал. И, казалось, этот общий выдох упруго подхватывал его, и он снова возносился искрящейся в свете софитов птицей к тросовым перетяжкам цирка.

Когда Севка опускался на ковер, низко кланялся и изящно вскидывал в сторону руку, он казался зрителям не семнадцатилетним мальчиком-подростком, а почти что Богом. Грудь его волнообразно вздымалась, он целовал визжащих от счастья и восторга девчонок, осторожно брал из их рук охапки цветов, отдавал их конферансье, вновь и вновь объявляющим торжественным баритоном: «Звездная элегия!» Воздушный гимнаст Лебедев!»

Ради этих мгновений стоило родиться на свет, жить кочевой цыганской жизнью, ночевать где придется, — от школьных спортзалов до гостиничных «люксов», питаться в столовках, менять учителей, друзей, окружение, ни к кому особо не привязываясь и не растрачивая понапрасну душевных сил.

И сейчас Севка уже собирался уходить, но в то же мгновение увидел, как соскользнула с козырька подъезда, повисла на дрожащих руках и тут же упала на четвереньки девушка — босая, в одном халатике. Потом она поднялась и, спотыкаясь при каждом шаге, побежала. Она попала в луч света, и Севка увидел ее испуганный умоляющий взгляд.

Дать отпор обкуренному наркотой парню — почти его ровеснику — не составляло труда.

Потом они ехали в такси к Севкиному дому. Девушка — на вид ей было лет семнадцать, как и ему, может, чуть меньше или чуть больше — трудно определить в темноте, — дрожала всем телом, постанывала и судорожно всхлипывала при каждом вздохе.

Только к вечеру следующего дня Севка узнал всю историю жизни Григорьевой Елены Сергеевны. Он мог бы усомниться в ее правдивости, настолько история была жуткой и невероятной, но почему-то сердце Севке подсказывало — все в ней истинно. Не может человек в таком состоянии лгать. Да и глаза! Он давно научился распознавать людей по глазам, читать их души, слышать их тайные мысли. Он давно узнал цену жизни, потерял страх и приобрел богатый опыт. Севка рано стал самостоятельным человеком, кормильцем семьи и надежной опорой матери. Цирковые дети рано взрослеют.

Но Сева впервые столкнулся с такой ситуацией и совсем растерялся.

— Ты должна что-нибудь предпринять, — произнес он. — Этого нельзя так оставлять. — Он смотрел на ее горестно сдвинутые брови и понимал, какие муки испытывает сейчас эта девушка.

Мелкий озноб перешел в лихорадку. Леночка вскочила с дивана и стала нервно расхаживать по комнате. Из угла в угол, из угла в угол. Она не могла найти себе места ни в одной точке комнаты.

— Мне плохо. Меня знобит… — Это Севка и сам видел. Зубы Леночки клацали, сердце громко стучало, глаза щурились и слезились от яркого света люстры.

Севка выключил верхний свет, зажег свечу в подсвечнике и тоже стал ходить по квартире. Он поставил на плиту чайник.

— Может, чайку? С медом. Успокаивает, — предложил он Леночке и укрыл ее дрожащие плечи шотландским пледом. Плед был действительно из Шотландии — он приобрел его на одну из первых своих зарплат во время гастролей. Покупал специально для бабушки — в подарок на день рождения, она грелась под его теплым шерстяным плетением лет десять — до самых последних дней своей жизни. Плед в некоторых местах истерся, истончился до полупрозрачности, но все равно так же, как и раньше, хранил тепло. Севка очень любил его: если раньше он напоминал бабушке о Севке, то теперь напоминал Севке о самом любимом им человеке. Бабушку он любил, пожалуй, даже больше, чем родителей. Только здесь, в ее доме, он чувствовал, что и у него есть корни, а так ведь болтается по миру, как перекати-поле…

— Спасибо, — Леночка благодарно улыбнулась. Ее безудержно колотило, но заботливые руки странного мальчика вселяли в ее душу уверенность и спокойствие. — Сева, меня скручивает. Мне плохо.

— Послушай? — Он вдруг остановился. — А может, у тебя ломка? Я слышал, у наркоманов такое бывает.

— Я не наркоманка! Надеюсь, это ты понимаешь?!

— Может, «Скорую»?

Как в тумане, Леночка добралась до дивана. Мышцы онемели, было трудно дышать. Из горла вырывался тугой хрип. Если бы ей велели проползти голышом через Красную площадь ради избавления от этой муки, она тут же сделала бы это не задумываясь.

— Свяжи меня, — прошептала она, ощущая, как все ее нутро будто рвется наружу. — Слышишь, — дыхание ее стало частым и сиплым. — Слышишь?!

— Я не могу, — Севка положил руку на лоб Леночки. — Давай «Скорую»? Я мигом!

— Не смей! Меня упрячут в психушку или еще куда-нибудь. Я прошу тебя, умоляю…

Севка нашел длинное вафельное полотенце. Перетянул Леночкины руки, ему показалось туго — он отпустил узлы.

— Туже! — закричала она, и лицо ее исказила гримаса боли. — Туже! И ноги, пожалуйста!

Он развел ее ноги в стороны и каждую тоже обмотал вокруг щиколоток полотенцем. Только Севка успел привязать ее ноги к деревянным подлокотникам дивана, как Леночка стала извиваться всем телом, словно попала под электрический разряд, корчиться, биться в истерике. На лицо ее было страшно смотреть. Мокрое от пота, в бело-лиловых пятнах, оно представляло собой нечто ужасное Таких глаз, распахнутых и чуть выкатившихся из орбит, в которых застыла мука, Севка еще никогда в своей жизни не видел.

«Это страшный сон, — думал он. — Это нужно прекратить! Немедленно прекратить! Она погибнет, как Раечка, о которой Лена только что рассказывала». Севка смотрел на Лену, слезы катились по его лицу, все перепуталось в его голове. Казалось, этому никогда не будет конца. Он сжал кулаки, упал в кресло, отвернулся, чтобы не видеть, как она страдает. Потом вскочил, принес влажное полотенце и положил Леночке на лоб.

Ее лицо немного разгладилось, она тяжело вздохнула, на несколько мгновений задержала дыхание и вместе с воздухом исторгла из груди стон облегчения.

Севка провел по ее лицу ладонью. Кажется, отпустило. Он уткнулся обессиленной от напряжения головой в ее мокрое плечо и хрипло торопливо прошептал:

— Я не переживу еще одного приступа. Что же это такое, а?

Леночка улыбнулась. Улыбка ее показалась Севке еще страшнее, чем недавние судороги, — она была измучена, обессилена еще не отпустившей ее до конца болью. Севка поразился мужеству Леночки. Он еще раз посмотрел в ее усталые, уставившиеся в потолок глаза, и понял: отступать ему некуда.

Еще ни к одному человеку в своей жизни Севка не испытывал такого колдовского, безумного, беспредельного чувства.

Приступы повторялись еще раза два. Леночка стонала, но стало заметно, что уже не такая жестокая боль скручивает ее и вынуждает дергаться каждый пальчик. Потом боль и вовсе ослабла. Леночка все еще прерывисто дышала, то и дело тишину комнаты нарушал едва слышный протяжный стон, лоб покрывала испарина, но она смежила веки, перестала беззвучно шевелить губами и ближе к утру, в сероватом отсвете наступающих предрассветных сумерек, когда день постепенно входит в свои права, наконец-то уснула.

Севка раздвинул кресло, нашел покрывальце, натянул его до самого подбородка и, вслушиваясь в неровное дыхание Леночки, тоже провалился в сон.

— Пожалуйста, пригласите к телефону Каратаева, — услышал он слабый голос Леночки и открыл глаза. — Не хотелось тебя тревожить, — сказала она Севке. — Да-да, Каратаева. Как нет? Он что, не работает уже у вас? А… где? Главным редактором? Спасибо. — Леночка протянула руку в сторону Севки, давая понять, что ей нужна ручка. — Спасибо, — еще раз произнесла она. — Да, я готова записать его телефон. Кто спрашивает? Да так, знакомая…

Леночка с облегчением вздохнула, повесила трубку на рычаг и посмотрела на листочек с записанным номером телефона брата Аганина. Выглядела она еще не совсем здоровой, но вчерашнего напряжения уже не было. На бледненьком, худеньком и заостренном к подбородку личике проступил слабый румянец.

Она с удовольствием выпила чаю, съела небольшой бутерброд с ветчиной и села перед выключенным телевизором, покусывая нижнюю губу. Внутри нее шла напряженная работа.

— Может, обратиться в милицию? — предложил Севка.

— Может, и в милицию, но не сейчас, — она стремительно повернулась к Севке. — Я ведь рассказывала тебе о папе Саше. У него есть брат — Каратаев. Когда-то Каратаев оказал огромную услугу Аганину, практически вытащив нас из подвала. Это очень порядочный и честный человек. Я-то ему никто. Он, наверное, уже и не помнит обо мне. А я помню, каким ненавидящим взглядом он одарил меня в день, когда Аганина отправили в морг. Конечно же, для него гибель папы Саши была страшным ударом… Он потерял единственного родного человека. Но ведь и я… тоже… понимаешь? Меня охватил ужас! И еще эта бывшая жена Аганина… Наверняка она получила квартиру своей свекрови…

— И из-за этого ты сбежала из дома? — Севка поднялся, собрал со стола тарелки и чашки. — Досадно… — он ухмыльнулся, — досадно, что ты поступила так глупо. Теперь, может быть, и поздно, ведь столько времени ты не давала знать о себе…

— Да… — Леночка махнула рукой. — Я уже не претендую ни на что. Единственное, чего бы мне хотелось, так это получить паспорт и попытаться начать новую жизнь… Я должна… отомстить этому подонку. Но как? Как?! Он скользкий, словно гад, он вывернется, он поставил все с ног на голову, и без чьей-либо поддержки я не одолею его. Вот теперь и пришло время идти на поклон к Каратаеву. Как ты думаешь, он вспомнит меня?

Леночка повертела в руках фото какого-то мужчины, сравнила его профиль с профилем Севки и сделала вывод — отец. Она поставила цветное фото на место, отодвинула для большей устойчивости ножку рамки и, придвинув к себе телефон, набрала номер, записанный на листочке. Она уже было приготовилась долго и нудно объяснять Каратаеву, кто она такая и по какому вопросу беспокоит столь занятого человека, как после первой же фразы услышала проникновенную тираду, состоящую из междометий, причитаний, выговоров, требований немедленно вернуться домой и радостных возгласов Григория Юрьевича.

— Ах, Леночка! Как же так можно, девочка?! Неужели ты не понимаешь, сколько бессонных ночей я провел, сколько инстанций обегал?! Леночка, это же невозможно! Бога ради, Леночка, ты немедленно должна приехать, где бы ты ни была!

Куски, казалось бы, разбитой вдребезги жизни Лены Григорьевой непостижимым образом стали склеиваться. Оказалось, Каратаев не только не забыл о ней, он обыскал все закоулки города. Он побывал в подвале, в котором когда-то Леночка жила с Аганиным, а потом с Раисой. Он находил повсюду ее следы и шел по ним, словно охотничий пес. Он даже знал, что Леночка искала работу на рынке. Что она была в фирме, предлагающей расклеивать объявления. Он слышал от знакомых, что Леночку видели в электричке, когда она продавала журналы, но, поскольку Леночка меняла вокзалы, направления, поезда, он не мог отловить ее и все это время сходил с ума от горя, боясь потерять ее в этой стране, идущей к разрухе.

— Леночка, я опознавал десятки трупов! Это же так страшно, и я очень, слышишь, очень рад, что ты объявилась. Мне хочется немедленно встретиться с тобой! Слышишь, девочка, немедленно!

Севка стоял рядом и отчетливо слышал голос Каратаева. Он тоже радовался, как и Лена, едва сдерживаясь, чтобы не запрыгать на месте и не завизжать от восторга. Он вовремя вспомнил девчонок с букетами. Тогда они казались ему немного смешными, похожими на маленьких щенков, глупеньких и несдержанных. Нет, он должен выглядеть взрослым, а потому он будет просто смотреть на сияющие от счастья глаза Леночки и, улыбаясь, осторожно сжимать ее запястье.

Леночка проглотила комок в горле.

— Да, конечно, — бормотала она. — Да-да, безусловно. Я сейчас же… Я мигом… Только вот… — Она оглянулась на Севку: как же она поедет в халате? — Я… перезвоню вам.

Севка удивленно поднял брови.

— О чем речь? У моей матери есть джинсы. Только они уже не новые, ты как?

— Это удобно? — Леночка прикинула на себя выстиранные и тщательно отглаженные брюки-бананы. — Я верну их сразу же, как только доеду до дома. Представляешь, оказывается, дочь Аганина не имеет права претендовать на наследство. Она была удочерена следующим мужем его… бывшей жены. Как сложно, кошмар! — Леночка уже натягивала предложенную одежду. — Севушка, я так благодарна тебе, так благодарна! Я навеки твоя должница, и будь уверен — долг свой отработаю. За мной сохранилась квартира, приходи в гости. Вот. — Она быстро подошла к столу и, оторвав от тетрадного листа половинку, написала свой адрес. — Придешь? Я хорошо готовлю, тебе обязательно понравится!

Заправив в джинсы Севкину рубашку и надев его же замшевую с широкой «молнией-трактор» куртку, она посмотрела на свои босые ноги и рассмеялась:

— Я совершенно обнаглела, но, может быть, ты одолжишь мне свои кроссовки. До вечера, а?

— Свои? — Севка тоже рассмеялся, представив, как будет Леночка выглядеть в его обуви сорок третьего размера. — Может, мамины? У тебя какая нога?

— Тридцать семь с половиной.

— Примерь, Золушка. Может быть, тебе подойдут эти хрустальные туфельки. — Он наклонился и стал надевать на Леночкину ногу мамин ботинок. Ботинок немного жал, косточки пальцев выпирали, но выбора не было.

— Пока. — Он чмокнул ее в щеку. — Больше всего мне хочется, чтобы ты была счастлива… Позвонишь?

— Конечно. Кроме того, у меня твои вещи. До вечера? Я жду тебя в гости.