Стараясь унять дрожь, Леша порывисто набрал полную грудь воздуха, на мгновение замер, затем судорожно взял меня за руки и стал осыпать их горячими страстными поцелуями.

— Любимая, — шептал он, а губы его все ближе подбирались к моему лицу, прожигая ткань одежды, сводя меня с ума, переполняя пламенными волнами, набегающими изнутри.

Я ощущала эти страстные прикосновения и думала — сейчас я потеряю сознание. У меня началось такое сердцебиение, что я не смогла удержаться на ногах. Я опустилась в кресло. Каждая нервиночка во мне трепыхалась стремительным нарастанием страсти.

 

1

— Не уезжай! Ну, пожалуйста, не уезжай! — Кирилл смотрел на меня влажным щенячьим взором, и, казалось, вся боль и тоска этого мира таились в его глазах.

Я молчала. Мне было жаль его, но и себя тоже жаль. Чудилось, что сердце вот-вот взорвется и рассыплется по перрону, и тогда эта бесстрастная толпа втопчет его в грязь — и я умру.

Объявили о прибытии поезда. Людская масса заколыхалась вначале, охваченная невнятным гулом, затем как-то разом двинулась, лавиной сметая все на своем пути. Глаза Кирилла, словно глаза утопающего, наполнившись жгучей безысходностью, вдруг исчезли в кудряшках чьих-то волос. Потом они снова появились и стали цепляться за мой сиреневый зонт.

Поезд подкатил медленно и важно.

— Граждане пассажиры, отойдите от края платформы! — знойным басом вопила дежурная по вокзалу, и толпа, подчинившись этому басу, отхлынула, поглотив меня с моим сиреневым зонтиком.

Дождь уже прекратился, звякнув последними капельками по желтой поверхности скамеек, и зонт оказался ненужным. Теперь он только мешал. Я сложила его и с трудом сунула в рюкзачок, лишив тем самым Кирилла его спасительной соломинки. Людской напор, словно своенравное течение, швырял меня из стороны в сторону и наконец прибил к темно-синим вагонам поезда… Открытая дверь вагона оказалась прямо передо мной, но, зажатая с двух сторон какими-то тетками, я не могла не только встать на подножку, но даже просто сдвинуться с места.

— Шо ты тут стоишь? Ну шо, рожать будешь, чи шо? — взвизгнули мне в правое ухо. — А ну лезь, корова! — это уже в левое.

Подбодренная столь вежливым приглашением и еще более вежливым пинком сзади, я, как пробка, вырвалась из плотных и потных тисков, оставив на перроне две пуговицы и все свои семнадцать с небольшим довеском лет.

В купе, как ни странно, было прохладно и тихо.

Я уже стала забывать о Кирилле, смежив веки, попыталась расслабиться и перевести дух, как вдруг мой мозг, словно током, пронзил острый невидимый луч.

Я вздрогнула и взглядом скользнула по этому лучу.

— Кира! — едва не вскрикнула я.

Зеленоватая льдинка его глаз подтаяла, полновесной каплей собралась в уголке и ртутной тяжестью покатилась к подбородку.

Кирилл зажмурился, тряхнул головой, но капля, вопреки ожиданиям, не сорвалась. Она даже не ускорилась в своем скольжении. Тогда Кирилл потерся щекой о плечо и уничтожил непрошеное проявление мимолетной слабости.

Я никогда не видела, как он плачет. В нашем удивительном и необъяснимом альянсе приоритетное право на слезы обычно предоставлялось мне. И плакала я часто. Так часто, что за год меж бровей у меня образовалась горькая складка, а вокруг носа веером разбежались едва уловимые паутинки морщин.

Даже мать в неожиданном порыве чувств печально выдохнула: «А ты стареешь…»

Наверное, я любила Кирилла. Иначе почему я ушла от матери? Я помню, что когда-то давно, целую вечность назад, мать была для меня самым дорогим и близким человеком.

Эта вечность, проведенная под иконой с ликом Кирилла, проложила между мной и мамой настолько черную и настолько глубокую бездну, что срастить образовавшийся провал в наших отношениях хотя бы непрочным виадуком поверхностного общения оказалось уже немыслимо.

Состав зашипел, и Кирилл медленно поплыл от меня.

— Провожающие! Отойдите от края платформы!

Сквознячок всколыхнул занавески с изображением средневекового замка в окружении Карпатских гор, пронес по вагону сладкий запах яблочного повидла, жареных пирожков и копченой рыбы с пристанционного буфета, и мне показалось, что так пахнет голос басовитой дежурной.

Больно защемило в груди. Мелкая дрожь пробежала по телу, поселилась где-то в области солнечного сплетения и уже долгие годы не покидала своего прибежища, время от времени выползая наружу и свиваясь тугими кольцами вокруг груди.

В изнеможении откинулась я на спинку дивана. Низ живота пронзила вязкая боль, и, чтоб хоть на мгновение избавиться от нее, я мысленно, в воображении, попыталась воспарить над городом моего детства.

Я прикрыла глаза и с высоты птичьего полета увидела маленький, утопающий в зелени, с готически острыми, устремленными в небо крышами и узкими улочками городок.

Его сады, словно корзины к пикнику, были переполнены фруктами, а фасады зданий всегда, будто к празднику, ярко и чисто выкрашены.

Город находится в низине и, окруженный со всех сторон холмами Карпат, кажется воплощением каких-то сказочных грез.

Я улыбнулась этим детским фантазиям и неожиданно услышала:

— Билетик, пожалуйста.

— Пожалуйста, — очнулась я и протянула мятый розовый билет.

— За белье рубль, чай — три копейки, сахар две. У нас можно взять шашки, шахматы, газеты и дополнительное одеяло.

— Спасибо, — сказала я, удивленная такой вежливой предупредительностью.

— Не стоит. — Девочка-проводница, вероятно, практикантка, взяла у меня рубль и добавила: — Ресторан через два вагона по ходу поезда. Работает до десяти вечера. Если у вас возникнут проблемы или вопросы, обращайтесь к проводнику. — Она мило кивнула и вышла из купе.

Уже закрывая дверь, девочка тихо произнесла:

— Вам повезло, в таком переполненном поезде едете совершенно одна. Скучновато будет, но зато спокойно. Ничего, — обнадежила она. — Бронь, вероятно, только до Львова, там непременно кого-нибудь подсадят.

И дверь купе с легким щелчком закрылась.

Я вновь осталась одна. Пристроив свой рюкзачок под диван, я достала из кармана и пересчитала оставшиеся двадцать три рубля сорок копеек, затем сняла с верхней полки постель и, уткнувшись носом в пахнущую пылью, плесенью и еще чем-то подушку, зарыдала.

Слезы душили меня, щекам было горячо, и губы пощипывало от горьковатой соли. Снова заболел живот, обнаруживая в себе развороченную острую рану и напомнив о недавно пережитом ужасе.

Холодок в области солнечного сплетения ожил, встрепенулся и пустил свои метастазы по всему телу, с треском раздирая оболочку каждой клеточки моего естества. Он окреп и перерос в мучительную, неуемную дрожь лихорадки.

Зубы выбивали морзянку, и, если б не стук колес и скрежет состава, я думаю, у моего купе собрались бы все пассажиры, следующие по маршруту «Будапешт — Москва».

В младших классах я была очень спокойным и стеснительным ребенком. Мне никогда не нравилось носиться по коридорам нашей маленькой школы, и дикие крики моих одноклассников пугали меня не меньше, чем мчащиеся машины на оживленных перекрестках. Я сторонилась и того, и другого. Во время перемен я сидела у раскрытого окна и смотрела на кусты невысоких акаций. Почему-то еще с тех ранних лет я мечтала о взрослом спокойном счастье материнства. Я с умилением заглядывала во встречные коляски и восторженно любовалась пухленькими младенцами.

Всю свою жизнь я верила в чудо и ждала сказочного принца. Принц появился… Или мне показалось, что тот, кто появился в моей жизни, и был принцем. Но, как это часто бывает в сказках с их невероятными перевоплощениями, принц неожиданно превратился в чудовище.

Это страшное чудовище похитило часть моей жизни. Часть меня самой! Самую нежную и незащищенную часть — моего будущего ребенка. И чудо исчезло! А вместе с чудом исчезла детская вера в него, и осталась страшная, жестокая в своей обнаженной несправедливости правда человеческого бытия.

Слезы душили меня… Я все еще не могла успокоиться, но ухо мое в уже привычном дорожном шуме уловило какой-то странный треск, и хорошо поставленный голос донес из динамика радиоточки окончание «Литературных встреч»:

— … Спасибо. А теперь мы с удовольствием послушаем ваши стихи.

И менее поставленный, но тоже приятный голос распевно, акцентируя каждую фразу, начал декламировать:

Стихи были простые, немудрящие, может, поэтому почти детский голос мягко ронял их в мою больную душу и под перестук колес гармоничной мелодией вплетался в канву поплывших издалека воспоминаний.

 

2

С Кириллом мы познакомились в июне 1989 года, когда нас, девятиклассников, согласно устоявшейся по тем временам традиции, отправляли на практику по специальности учебно-производственного комбината, «УПК» — было обозначено в школьной программе.

Мне почему-то казалось, что из трех предложенных профессий: машинопись, кройка-шитье и радиомонтаж — последняя наиболее привлекательна.

Причин тому было несколько. В том числе и оборонная значимость приграничного городка с номерными заводами, выполняющими стратегические заказы всей страны. Я трезво рассудила, что по окончании комбината и в случае провала вступительных в медицинский я смогу устроиться на работу с хорошо оплачиваемой профессией электрорадиомонтажницы.

Дополнительные уроки физики, в силу моего скорее математического, чем гуманитарного, склада ума, доставляли мне определенную радость. Я с удовольствием выполняла лабораторные работы, паяла по простейшим схемам радиоприемнички, монтировала их в мыльницы и с восторгом вслушивалась в шипящие звуки, доносящиеся оттуда при настройке.

Голоса радиостанций казались мне голосами из космоса и иностранная речь — речью инопланетян.

Кроме всего прочего, машинопись и кройка предполагали чисто дамский коллектив, а стало быть, исключительно склочный и истероидный дух занятий.

Было предложено еще две профессии: столярное и слесарное дело, которые, по очевидным причинам, были отметены мною сразу.

Итак, я остановила свой выбор на специальности радиомонтажницы, и учебный процесс меня устраивал вполне. Но вот производственный! Да еще в летнее время! Это уж слишком!

Ежедневно в течение двух недель я должна была являться на завод и выполнять там по три часа определенные обязанности, постигая азы профессии и трудовой дисциплины.

Сколько же времени можно было бы нежиться в утренних, свежих от росы, мягких травах благословенного Закарпатья на берегу быстроводной Латорицы…

Белые занавесочки на окнах цеха и длиннохвостые традесканции в горшках приятно удивляли глаз, прохлада хорошо вентилируемого помещения настраивала душу на радостный лад, а бесплатные обеды должны были удовлетворять потребности растущего организма.

И все бы ничего, но сам процесс!

Вместо обещанной интересной работы, требующей хоть минимальных зачатков умственного развития и смекалки, мне было предложено нехлопотное место намотчицы трансформаторов.

Если кто-нибудь из вас, дорогой читатель, когда-нибудь мотал трансформаторы сотнями штук и при этом не был олигофреном в стадии дебилизма или японцем-трудоголиком, для которого работа уже почти религия, тот должен понять шестнадцатилетнюю мечтательно-восторженную непоседу. Как и всякий человек в этом возрасте, я была уверена в своей исключительной богоданности, в своей приобщенности к великой миссии на этой земле, и поэтому вынести муку неподвижного остолбенения перед вертящейся катушкой, при этом умудриться сосчитать сотни витков тончайшей металлической нити, затем обмазать их поверх изолирующей ленты клеем и потом, подвергнув проверке, обнаружив сплошной брак, обнажить до первоначальной основы, чтобы начать процесс сызнова… Так вот — вынести эту пытку я была не в силах! Первый же рабочий день поверг меня в неописуемое уныние.

Третий час во мне звучала одна-единственная фраза, обращенная ко Всевышнему: «Смилостивись, Господи. Ты же видишь, как я страдаю!» И к концу того самого третьего часа беспрестанной мольбы небо смилостивилось. В моей голове возник план.

Когда-то, еще в третьем классе, я, поддавшись напору своей подружки и соседки, так, за компанию, пошла записываться в театральный кружок местного Дома детского творчества. Очень скоро этот кружок мне пришлось покинуть из-за моей полной и бесповоротной бесталанности. Подружку оставили, и от нее я не раз слышала, что жизнь, как и театр, — игра. А мы в ней — актеры. Дальнейшее я поняла сама. Какую роль на себя примеришь, в таком спектакле и сыграешь. Подсунутое мне амплуа трагедийного актера в спектакле под названием «Они делают вид, что платят, а мы делаем вид, что работаем» меня не устраивало.

Трезво рассудив, что, сменив роль, в случае «провала» я ничего не потеряю, но в случае удачи приобрету три летние дополнительные недели к урезанным каникулам, я решилась.

Итак, занавес!

— Ирка, давай на обед! — это ко мне.

— Валь, беги занимай очередь! — это к самой младшей в бригаде.

— Демина, идешь? Нет? — это опять ко мне.

— Иду… — Я вполне артистично, но стараясь не переиграть, изображаю слабое недомогание.

— Демина, тебя одну ждем.

— Иду. — Я медленно поднимаюсь со стула, медленно поворачиваюсь к станку, чтоб задвинуть стул, и, собрав весь свой опыт, накопленный за неделю пребывания в драмкружке, театрально поднимаю руку и так же медленно сползаю на пол.

Нечаянно задетая стойка с зеленолистыми, сочными растениями, взлелеянными заботливой рукой бригадирши, грохается вслед за мной и придает сцене естественность и непринужденность.

Глиняные черепки дрожат на линолеуме, оголенный корень традесканции тянется к утерянной почве, комьями рассыпавшейся вокруг.

Я же, уткнувшись лицом в поднятый над головой локоть, старательно задерживаю дыхание.

Дорогие мои! Если вам категорически заявляют, что вы лишены таланта, не верьте. Вы сами про себя мало чего знаете, где уж иным, которые дальше своего носа способны разглядеть разве что извергающий лаву Везувий, и то лишь после того, как запахнет серой.

Тишина воцарилась невообразимая. Было слышно, как звенит муха в противоположном конце цеха и остервенело бьется мохнатым тельцем о стекло: «зззз, бумц, бумц…»

Мне очень хотелось понаблюдать немую сцену. Но я уж и не знаю, как это получилось, в глазах моих действительно помутнело, лицо покрылось испариной, и я с трудом уловила момент, когда тишина треснула, и в эту трещину ворвался первый пронзительный вопль:

— Доктора! Позвоните в «скорую»!

— Зачем «скорую»? У нас свой есть. Эй, Валь, позови Фомича!

— И мастера сюда! Валь, мастера! Он у электриков!

Цеховое руководство, которое обычно фантомно-неуловимо, материализовалось во всем своем великолепии.

— Кирилл Михайлович, а мы… а она… — затараторила звонкоголосая бригадирша, обращаясь к мастеру. Вдруг все загалдели, наперебой пересказывая сцену, очевидцами которой они стали.

Из соседнего цеха прибежали электрики и вязальщики жгутов, начальник цеха о чем-то тревожно совещался с мастером, рявкнув на разом присмиревших женщин.

Скуден, однако, провинциальный край на развлечения. В обеденное время вопрос «хлеба или зрелищ?» был однозначно решен в пользу последнего, и уже только поэтому совесть моя была чиста.

Женщины суетливо занимали позиции поудобней, суетились вокруг меня, кудахтали, непонятно зачем давали друг другу советы относительно того, как следовало бы поступить.

Все слушали советы, но никто не решился подойти ко мне, хотя бы повернуть на спину, расстегнуть воротничок и смочить виски.

Когда в цех вплыл врач, все уважительно расступились, пропуская грузное неповоротливое тело на непомерно длинных ногах.

— Кирилл Михайлович, будьте любезны, — обратился он к мастеру.

Меня бережно повернули, и, предварительно прощупав запястье, прокивав в такт моему разжиженному пульсу бородатой, щекастой, практически безглазой головой в легком младенческом пушке седых волос, доктор многозначительно цокнул и еще раз попросил дребезжащим тенором:

— Будьте любезны, Кирилл Михайлович… — Он сам с трудом поднялся с корточек и, захлебываясь одышкой, многозначительно проронил: — Мда…

Кирилл Михайлович мягко подхватил меня за талию и повел мимо любопытствующих собригадниц. Я попыталась отстраниться, но он ласково шепнул:

— Ничего, миленькая. Потерпи. До медпункта совсем близко.

Кирилл, несмотря на свою далекую от аполлоновского эталона внешность, бесспорно, обладал тем неуловимым шармом и обаянием, которые притягивают женщин всех возрастов.

Он всегда был подчеркнуто вежлив и очень часто таинственно нежен. В бригаде его любили и уважали. Он редко поднимал голос на женщин, предпочитая решать все вопросы при помощи своего обаяния.

И, надо сказать, делал он это довольно успешно. Из него получился бы неплохой психолог или врач, а может быть, и учитель, поверни он на другую стезю во время юношеского поиска смысла жизни. Но это неважно, кем бы он мог стать. Здесь, на месте мастера в женском коллективе, он, кажется, занимался тем, к чему имел призвание. В одном лице являлся и учителем, и психологом, и врачом, когда в этом возникала необходимость.

От его нежного касания и тихого шепота в моей душе возникала такая истомная легкость, что я уже готова была устыдиться совершенного безобразия, извиниться и все объяснить, но что-то удерживало меня, и я, расслабленно прильнув к Кириллу, повиновалась его мягкой власти.

В медчасти меня еще раз прослушали, прощупали, дали таблетку и стакан воды.

Фомич, как по-семейному называли врача заводчане, прислушиваясь к собственному самочувствию, велел мне посидеть. Он сунул себе за щеку таблеточку валидола и уставился на меня внимательным взглядом.

— Сколько тебе, говоришь?

— Шестнадцать… Будет. — Я перевела взгляд на какой-то плакат, извещающий население о вреде алкоголизма, и стала старательно его изучать.

— Как же, как же… Здоровьице-то, оно, знаешь ли, штука серьезная. Не шутка, прямо сказать. Вон американцы скоро вымрут как нация. А у нас — здоровье прежде всего… В твои-то годы. Сколько, говоришь? — Он сдвинул брови, вспоминая мой возраст.

— Шестнадцать. Будет.

— Когда, говоришь?

— Двадцать второго… июня. — Я оторвала взгляд от красного носа на плакате и перевела его на нос Фомича. Нос врача оказался таким же карикатурно-красным.

— Вот видишь! — воскликнул он. — Двадцать второго июня! — Доктор отодвинул мою «историю болезни». — Июня? Вот видишь… У меня батя умер тоже… Двадцать второго июня. Давно, правда…

Я удивленно смотрела ему в глаза, пытаясь уловить логическую сцепку. Но он многозначительно поднял палец, сдвинул домиком брови и продолжил:

— И война к тому же… Вой-на! — Его указательный палец угрожающе завибрировал, словно война началась по моей вине, но неожиданно он поднял его вверх и четким движением поставил в воздухе воображаемую точку. — А тебе семнадцать.

— Шестнадцать.

— Ну да, я и говорю. Иди с Богом.

— А практика? — дрожащим от волнения голосом спросила я, осознавая свою несомненную гениальность.

— Практика? — Врач возмущенно посмотрел поверх нацепленных на толстую сливу носа очков. — Какая тебе практика?! В поликлинику! Обследоваться! Здоровье, деточка, здоровье! Локти будешь кусать, да поздно! Кирилл Михайлович… — Он переадресовал свое возмущение мастеру, решив, что я недостойна далее задерживать внимание такого занятого человека, и одновременно освободив себя от обязанности растолковывать столь очевидные вещи столь бестолковым гражданам.

— О практике не беспокойся, — сказал мне мастер, выходя из кабинета врача и приглашая меня последовать его примеру.

— Но мне бы не хотелось оставлять ее незачтенной… Может, я отработаю? — слукавила я, надеясь на отрицательный ответ.

— Зачтут, — уверил Кирилл Михайлович. — Заполним как отработанную. Думаешь, охота нам за тебя нести ответственность? — Он усмехнулся и пропустил меня в цех, галантно распахнув дверь.

Бумагу с отмеченной по полной программе практикой мне выписали у начальника, поставили печать и, пожелав крепкого здоровья, велели собираться домой.

Я с радостью сдала халат и косынку.

— Кирилл, — попросил начальник цеха. — Не в службу, а в дружбу, отвези девчонку. Тебе далеко? — Он повернулся ко мне.

— Я сама, вы что! Я в порядке.

— Кирилл, отвези, сам понимаешь… И сдай прямо в руки мамочке. А то мало ли, по такой жаре…

Я сидела в новехонькой машине рядом с водителем и едва сдерживала восторг. Так, наверное, ощущают свое великолепие гениальные служители изящных искусств. Блистательные актеры, исполненные чувства глубокого удовлетворения, удаляющиеся после хорошо сыгранной премьеры за тяжелый бархат занавеса под выкрики «Браво!».

Кирилл искоса поглядывал на меня и наконец, не выдержав, свернул к обочине.

Машина замерла в тени густой, аккуратно подстриженной кроны китайской яблони. Кирилл внимательно посмотрел на меня из-под светлых, но длинных ресниц, о чем-то напряженно подумал и… захохотал.

— Поздравляю! — Зеленые искры брызнули из его глаз, заплясав по салону. Они проникли в меня и, дергая изнутри невидимые ниточки, озвучили озорные колокольчики ответного веселья.

Первоначальное смятение растворилось в неудержимом смехе. Кирилл сжимал мою руку, вытирал слезы и заливался, как ребенок.

— Поздравляю! — всхлипывал он. — Вот артистка! Молодчина, нечего сказать. Уха-ха… Я бы… Ха-ха-ха… так не смог. Ой ты, мать честная! Завидую!

— А я думаю, нет уж, дудки! Работать буду… Ха-ха-ха! — держалась я за животик. — Нет уж… Ха-ха-ха… Счетчик поставьте. А то как дурак: намотай-размотай, намотай-размотай.

— Ух ты, вот молодежь пошла. А я ей — потерпи… Ну, молодчина! Здорово подловила. — Смех постепенно сошел на нет, но глаза его все так же неотрывно изучали мое лицо. А пальцы так же ласково скользили по коже моей руки.

— Простите! — Мне вдруг стало неловко, но в то же время почему-то так хорошо и печально. Вот сейчас он отвезет меня домой, я выйду из машины, захлопну дверцу, и он уедет. А вместе с ним исчезнет из моей души нечто такое, без чего уже невозможно будет жить.

Невозможно смотреть на звезды и слушать пение цикад, невозможно читать стихи и летать во сне. Станет холодно и одиноко. Бесконечное, бессмысленное, бесплодное существование.

Но для чего, для чего тогда вся эта пустопорожняя суета, эти жалкие потуги самообмана, когда едва проглянувший свет заметает вечность?

— Простите, — повторила я тише.

Кирилл отпустил мою руку, нажал на газ, и машина тронулась с места. По глянцевой поверхности стекла поплыли редкие, полупрозрачные облака. Они уносили меня за край земли, в неугасимое голубое сияние зарождающегося чувства.

— Знаешь, Ира, мне ужасно осточертела эта работа, но в нашем маленьком городе я не вижу ей альтернативы. И я хожу в цех, как на казнь. Каждый день — от звонка до звонка. Но я смирился. Я смирился еще в твоем возрасте… Думал, пройдет время, и все как-то само собой образуется. Я привыкну, втянусь… — Он замолчал. Я тоже не находила, что ответить ему. Да и нужен ли был ему мой ответ? Вероятней всего — не нужен.

— Наверное, я мог бы уйти. Но самое интересное, что я действительно втянулся. Меня засосали эти тягучие, однообразные будни. И я с мазохистским наслаждением стал искать в них любую возможность, чтоб вызвать в себе хоть поддельное чувство радости. Да, веришь, я научился радоваться мелочам, получать от них удовольствие. Я стал гордиться собой… Но вот сейчас… — Он вздохнул и с сомнением посмотрел мне в лицо. — Кто его знает, что сложнее: сломить себя или сломить обстоятельства? Вот так-то…

— Не знаю, — пожала я плечами.

— И я не знаю… — Он снова вздохнул и снова посмотрел мне в лицо. — Видишь ли, мне показалось, что я почувствовал, о чем ты думаешь.

— О чем?

— Может, мне всего лишь показалось? Не хотелось бы выглядеть глупо.

Я старательно рассматривала пятнышко на лобовом стекле, оставшееся от погибшей мошки, и открывала для себя скрытые каналы, по которым проходят тайные токи безумно сложного и все же единообразного мира.

— Мы думали об одном и том же.

— О чем? — испуганно взглянула я на Кирилла.

— Я тебя довезу, ты выйдешь…

— Не надо!

— Почему? — Он помолчал, видимо, раздумывая, стоит ли продолжать, и все-таки решился: — Ты будешь смеяться, но у меня такое чувство, что я всю жизнь только тем и занимался, что готовился к встрече с тобой.

Я поймала себя на том, что слова Кирилла кажутся мне отголосками моих собственных мыслей.

— Я ждал, когда ты появишься… Я часто думал об этой встрече, пытался представить себе твое лицо, но… — Он поджал губы и полностью ушел в себя.

Я была озадачена. Я коротко кивнула, мне было интересно слушать его, но я боялась перебить ход его мыслей.

— Но я ни разу не мог увидеть тебя. А теперь вижу… кажется, — неожиданно закончил он, улыбнувшись.

Он задумчиво посмотрел на дорогу. На его лице проявились освещенные ярким солнцем редкие, но глубокие морщины. Мне показалось, что он очень устал. Я положила свою руку на его колено и попросила:

— Не надо…

— Почему же? — оживился он. Теперь Кирилл производил впечатление жесткого, решительного человека. — Теперь я вижу тебя, и мне… страшно!

Я вздрогнула.

— Ты умная девчонка, может, даже умней меня. Я вдвое старше тебя, а думаем мы почти одинаково. И ты, наверное, понимаешь, что я — трус.

— Не надо! — почти криком потребовала я.

— Ты выйдешь, и останется тоска, — выдавил он из себя. — Но даже если бы все произошло иначе… Ира, — Кирилл на секунду задержал веки закрытыми, — все равно тоска будет всегда. — Он молча покачал головой, словно проверяя правильность сказанного и подтверждая это.

Мотор урчал, пожирая километры. Пространство и время мелькали за тонированными стеклами, и было не ясно, едем ли мы, летим или плывем.

А ясно было лишь то, что голос Кирилла жил во мне и раньше. Он всколыхнул из глубин памяти давнее знание того, что я торопилась в эту жизнь ради встречи именно с этим человеком. Я торопилась, опаздывала и в конце концов опоздала. И что бы судьба ни уготовила мне дальше, это опоздание непоправимо. Втайне, боясь признаться самой себе, я знала, что Кирилл прав: тоска будет всегда.

Я вышла из машины за квартал от дома. Полуденный жар почти осязаемыми плотными клубами обволакивал все живое и неживое, преломляя панораму микрорайона и поднимая на своих упругих ладонях случайные пушинки. Он взмывал вдоль стен пятиэтажек, устремляясь в заоблачную высь.

Пространство и время застыли, а потом покатили вспять. Я шла к дому, а дом удалялся. Как призраки, возникали чужие дома на чужих улицах и так же, как призраки, таяли.

Стало казаться, что пространственно-временной тандем даже не покатился вспять, а неожиданно двинулся в неизвестном направлении. Передо мной возникали чьи-то фигуры, надвигались на меня, становились расплывчатыми лицами, потом губами. Губы шевелились, исторгали звуки, которые я не могла облечь в форму слов, чтобы осмыслить их, губы обиженно поджимались, отдалялись, искаженно перетекали в затылки и снова в нечеткие фигуры, но уже в другом ракурсе. Затем они истончались и растворялись в полумраке.

Но вот полумрак воцарился над всем миром, и время снова остановилось. Было странно, что остановившееся время почернело и сомкнулось надо мной звездным порталом.

Черный камень остро засветился изнутри. Меня не покидало страшное подозрение, что это и есть ожидаемый всеми Апокалипсис.

А я, беспомощная, не знаю даже молитвы, чтоб осмелиться поднять лицо к небу и тем самым хоть попытаться облегчить страдания своей болезной души в запредельных высотах.

Я заплакала. Мне кажется, это были мои первые слезы, рожденные не физической болью.

Вскоре слезы иссякли, на душе стало легче, светлее. Под стать внутреннему преображению пришло преображение внешнее: горизонт прояснился, и до моего сознания дошло, что уже предрассветный час. Я стремглав понеслась по сонным, пустым улицам под испуганные всплески вороньих крыл.

Лицо мамы было опухшим, веки красными, а голос надрывным:

— Где ты была?

— Нигде. — Я не знала, как ответить на вопрос матери коротко, а для того чтоб все объяснить подробнее, мне нужно было собраться с мыслями.

— Где, спрашиваю?

— Где… Где… — пробубнила я эхом, уныло замкнувшись. Маму же, наоборот, прорвало:

— Приехали! — Она застонала, заламывая руки и кусая губы. — Сопля бесстыжая!! Шлюха гулящая! Как я буду людям в глаза смотреть? По какой стороне улицы ходить? — Ее несло по инерции неуемного возбуждения. — Как ходить, спрашиваю?

Ощущение того, что все это происходит как бы не со мной, позволило мне абстрагироваться, уйти от малоинтересного выяснения отношений, и я отрешенно спокойным голосом произнесла:

— А как ходила, так и ходи.

— Ах ты ка-ка-я… У-умненькая! — Она подскочила ко мне и отвесила звонкую пощечину. — Где твой ум ночью витал? Где, спрашиваю?.. Задницей думала?

Мне вдруг вспомнился один мой приятель, который с выпученными от удивления глазами поведал мне о том, что, оказывается, у динозавров мозг располагался в области таза. За достоверность информации ручаться не приходится, но это неуместное воспоминание так развеселило меня, что я едва сдержала усмешку.

Даже невольная тень проявления подобной эмоции произвела эффект разорвавшейся бомбы. Мать задохнулась от ярости:

— Ах, она еще и надсмехается! Подумать только — надсмехается! Дождалась-таки! Дрянь ты гулящая. Ирочке — то, Ирочке — се. Сама платья до дыр таскаю, а эта… — Она презрительно ткнула в мою сторону кулаком с зажатым в нем мокрым полотенцем и, апеллируя к невидимому собеседнику, скорчила презрительную гримасу. — Лучше б я аборт сделала! И ведь хотела же. Да лучше б сдохла, чем такую выродила!

Мать зашкаливало в истерике. Теперь я понимаю ее взвинченное состояние, но тогда каждое слово, каждый звук ее каленым железом впивался в мою едва отошедшую душу.

Милая мой мамочка! Я благодарна тебе, что ты не сделала аборт. А ведь хотела же. Что ты не умерла, что все покупала мне, отказывая себе в самых необходимых мелочах, что терпеливо качала мою кроватку и носила в больницу ежедневные передачи, когда я в младенческом возрасте попала туда с диагнозом «гепатит», я безмерно благодарна тебе уже только за то, что ты все-таки, невзирая ни на что, «выродила» меня.

У каждого из нас свои радости и свои горести, и Бог весть, сколько их отпущено на мою долю. Но тогда я смотрела на тебя, и ты казалась мне чужой. С кровоточащими, открытыми ранами души, с оголенным пучком нервов, но все же — чужой.

Мне было искренне жаль тебя. Каким-то женским чутьем я ощущала твою извечную сиротливость, дикую затравленность и великую бабью неутоленность в самых необходимых потребностях: нежности, верности, любви.

Насколько я могу помнить, отец, не чаявший души во мне, всегда жил своей отстраненной, непонятной для тебя, веселой и бесчинствующей жизнью. Он так и не стал поверенным соучастником твоей судьбы, если не считать хитрого переплетения генов, доставшихся нам с братом от обоих родителей.

Сейчас, спустя столько лет, мне кажется, что, поведи ты себя иначе в то роковое утро, по-другому, жизнь моя была бы совершенно иной.

Я бы не хлопнула дверью, не выскочила на улицу и не ринулась бы диким зверенышем в мир урбанизированных джунглей, где все устроено просто и грубо.

Но даже за это я бесконечно благодарна тебе.

 

3

Кирилл вырос на моем пути неожиданно. Я лбом ударилась о его грудь, резко развернулась и побежала обратно. И вновь он вырос на моем пути.

Всякий раз меняя направление, я снова и снова натыкалась на его грудь, будто он был везде. Как пинг-понговый мячик, я металась в смыкающемся пространстве, но по закону всеобщего угасания энергии, в очередной раз столкнувшись с препятствием, я не ринулась от него, а уткнулась в прохладный мягкий шелк рубашки. Я тоненько заскулила и как-то обмякла под его сдержанными и нежными ладонями.

— Ну, успокойся… Успокойся, — ворковал он, поглаживая мои растрепавшиеся волосы. — Не плачь… Что за горюшко-печаль? Съешь сухарик, выпей чай.

Я плакала, а он гладил мои волосы, расправляя кончиками пальцев напряженную гармошку лба, касался губами мокрых щек и ни о чем не спрашивал.

Он не спрашивал, и я знала, что, если бы он вдруг спросил о причине моих слез, стало бы ясно, что говорить об этом тягостно и унизительно.

Он бережно повел меня к машине, усадил на прежнее место, и мы поехали.

— Один мудрец, — начал Кирилл, — перед смертью позвал к себе сына и после напутственных слов и краткого завещания дал ему ларец. Ты слушаешь? — он посмотрел на меня.

— Слушаю, — кивнула я, утирая слезы.

— В ларце были две прорези. «Когда тебе станет невыносимо плохо, посмотри в одну прорезь, — сказал мудрец. — Когда невыразимо хорошо — в другую».

Мудрец умер, а сын зашагал по жизни. Он выстроил дом, женился, у него родились дети, но грянула война. — Лицо Кирилла было обращено на красный свет светофора. Он притормозил и замолчал.

— Ну? — напомнила я нетерпеливо.

— Сын ушел на войну и вернулся калекой. — Кирилл мельком посмотрел в мою сторону. — Вернулся калекой и обнаружил на месте дома пепелище. От людей он узнал, что красавица жена, которую он любил до беспамятства, погубив детей, сбежала с вражьим солдатом…

Жизнь показалась ему адом. Он увидел уцелевший погреб и полез туда, чтобы отыскать веревку, но… наткнулся на ларец. — Кирилл сбросил газ на повороте. — Наткнулся и вспомнил наставление отца. Он заглянул в первую прорезь. «Крепись, сынок, все пройдет», — прочитал он надпись, сделанную отцовской рукой.

— …Понимаешь, маленькая моя, все пройдет. Всякая боль, какой бы силы и глубины она ни была. — Кирилл помолчал, обогнал ползущий автобус и посмотрел на меня. — У-у-у, какая ты… — протянул он игриво, подмигнул и скорчил забавную рожицу.

— Какая? — Я наклонилась к зеркалу.

— Чучелиндо чумазое, — сказал Кирилл, едва коснувшись тыльной стороной ладони моей щеки. Потом он опустил руку на мое колено и ласково провел по нему теплой ладонью.

— Как ты сказал?

— Чучелиндушко мое чумазое. Щечки заплаканные, коленки грязные, волосы всклокоченные. — Он приблизился ко мне и заговорщически поинтересовался: — Ты не подрабатываешь пугалом? А то бы пригласила, вдвоем-то оно сподручней.

Так и осталось между нами за мной это «Чучелиндо».

Мы приехали к речке, я умыла лицо, вошла в прохладную воду по скользким голышам, присела на огромный валун и закрыла глаза.

Вода мерно перекатывала камушки, оттачивая их, отполировывая, доводя до глянцевого блеска и округлого совершенства. Уж она-то наверняка знала, в чем заключается ее земная миссия.

Юркие мальки, осторожно приблизившись к моим ногам, описали пару концентрических кругов и, осмелев, стали тыкаться носиками в озябшую кожу, словно птички, склевывая предполагаемый корм.

— Я прочел в городской «брехаловке», что в нашу речку любители экзотики напустили пираний. А ты не читала, а? Пираньи всегда так, — он медленно подходил сзади, понижая при этом голос, — сначала приклевываются, а потом ка-ак с-с-с-хватят!

Кирилл резким движением взял меня за плечи, и я от неожиданности вскрикнула. Рыбки веером разлетелись в разные стороны.

— Читала. А как же! Только пираньи предпочитают мужские ноги, их хозяин так приучил, — с энтузиазмом подхватила я.

Кира присел рядышком. Мы несли всякую чушь, смеялись и по-детски болтали ногами, вздымая каскад брызг и разгоняя осмелевших рыбешек.

Я чувствовала, как уходит в прохладную зыбь мое первое горе.

Лето закончилось быстро. Морщинистые, постаревшие как-то вдруг листья покидали свои утлые пристанища, приникая к остывающей земле.

Почему-то в те минуты, нет, в те годы — от шестнадцати и примерно до двадцати — я все время думала о смерти.

Казалось, ее костлявый палец уже манил меня последовать мудрому примеру легкокрылых старцев.

— Я боюсь умереть, — плакалась я своей бессменной подруге Ларке, и она смеялась в ответ.

— Тебе до смерти, как медному самовару: еще поплюешь кипяточком.

— Все равно… — возражала я, показывая на шаркающих старушек. — Посмотри, какие они страшные. Будто изнутри разлагаются.

— Ты жуткая натуралистка. В зеркало посмотри, а не на этих старушенций. Кто разлагается, а кто и расцветает.

Ларка всегда восторженно относилась к жизни, намереваясь прожить триста лет и при этом остаться нераспустившимся бутоном.

Я смотрела в зеркало и подмечала душераздирающие подробности увядания. Мне отчаянно не хотелось стареть и умирать.

— Дурочка! — пресекла мои душеизлияния Ларка формальной констатацией факта.

Кирилл уехал к занедужившей матери, и страдания мои как-то зарубцевались, лишь нет-нет да вскинется у сердца саднящая, необъяснимая тревога.

Я часто вспоминала Кирилла, мысленно прослушивая и разбирая все наши разговоры.

— Умей взглянуть на себя чужими глазами, — решительно втолковывал он мне, — но не просто чужими, а отстраненно-беспристрастными. Так, будто ты врач, и все твои болячки не имеют к тебе совершенно никакого отношения. Они чужие.

— Но так не бывает, — возражала я. — Если болит у тебя, то болит именно у тебя, а не у какого-то мнимого пациента. Разве можно, наблюдая, как рушится твой мир, предположить, что это как бы и не твой мир. Когда все рассыпается и начинается хаос…

— Хаос не начинается. В мире все подчинено порядку. Начинается паника. Вот она-то как раз и губительна. Она дезорганизует и опустошает. Собери свою волю в кулак, и ты увидишь, что на самом деле нет безвыходных ситуаций. Но если уж событие заворачивается так круто, что ты не в силах изменить что-либо, измени свое отношение к нему.

Я понимала, что это не его откровение, что этой мысли уже много-много лет, но, возможно, она и есть предел познания человеком всех законов бытия.

— Да, — согласился Кирилл. — Я не претендую на авторство. Но узнать что-либо еще не значит — постичь. Понимаешь? — Он почесал затылок, как первоклашка, решающий сложнейшую философскую проблему цивилизации. — Я в твои годы тоже частенько думал об этом, а вот осознал лишь недавно… До этого надо дорасти, что ли. Не возрастом, понимаешь? Не количеством прожитых лет. Господи, как же попроще? — Он отвел глаза, сосредоточившись на какой-то таинственной точке в пространстве, и медленно продолжил:

— Мудрость, конечно, приходит с жизненным опытом… Только вот… Жизненный опыт — понятие относительное, и зависит он не столько от возраста, сколько от способностей души, что ли… Впитывать истину и не забывать о ней, а аккумулировать в себе. Понимаешь? И любое событие воспринимать сообразно его значимости… Понимаешь? — Он беспомощно смотрел на меня своими зелеными глазами.

— Нет, — отвечала я, пряча эти выкладки в самый дальний ящик памяти, убежденная, что наступит день, и мое бестолковое неведение сменится внезапным постижением глубинного смысла его слов.

На уровне подкорки я чувствовала его правоту, потому что сплошь и рядом мне встречались по-детски наивные старцы и дети, похожие на тысячелетних халдейских мудрецов-звездочетов.

В тот достопамятный день мы объездили пол-Закарпатья. Пообедали в маленьком ужгородском ресторанчике, насладились ореховым мороженым в привокзальном кафе Свалявы, поужинали в мадьярском Берегове и, заглянув в приграничный Чоп, возвратились домой, в вечереющий полумрак Мукачева.

Я вновь вышла из машины за квартал от дома, обогнула притихший детский сад и увидела мать. Даже силуэт ее источал горькую неприкаянность.

Она не ругалась, не плакала, она вообще ничего не говорила, но, когда я поравнялась с ней, она просто пошла рядышком. Мать молчала, судорожно заглатывая очередную порцию воздуха. Казалось, ей с трудом удается протолкнуть живительный глоток кислорода в легкие, а затем выплеснуть обратно, вместе с мучительной безнадежностью.

Мы пошли рядом, изо всех сил бодрясь и не подавая виду, что обе чувствуем непоправимость происходящего. И вроде бы все образовалось, выровнялось, но что-то неверное, зыбкое поселилось в нашем доме.

Я натужно улыбалась, вежливо рассказывая о своих школьных делах. Однажды попробовала излить душу, но слова оказались вязкими, и я без вдохновения скомкала неудачную попытку, закрылась и больше не проявляла порывов к сближению.

А весело и беззаботно щебетать на кухне за вечерним чаем, делиться полушепотом своими сокровенными девичьими тайнами, просить совета в сомнениях и доверять свои вдохновенные мечты родителям я уже не могла.

Даже к обеду я стала преднамеренно опаздывать, чтоб в одиночестве, когда они уйдут на работу во вторую смену, поесть, не подвергая себя лишний раз мучительному потоку обоюдного лицемерия.

— Ирочка, я приготовила твои любимые голубцы, — встречала меня мама, с усилием сохраняя маску праздничного благополучия.

— Спасибо, — отвечала я.

— Ты задержалась? — задавала она риторический вопрос, надевая плащ и пряча в сумку зонтик.

— Класс убирали, — врала я, — и автобусы к тому же… Ты ведь знаешь.

— Да, — соглашалась мама. — Что-то в последнее время ходят из рук вон… Ну, побежала! Опаздываю!

— Давай, — провожала я ее на лестничную площадку и, заперев дверь, обессиленно прислонялась к стене, вслушиваясь в удаляющиеся шаги.

Школьные заботы, уроки музыки, тренировки в бассейне отнимали у меня почти все время и силы.

Единственное удовольствие, которое я позволяла себе, это чтение поэтических сборников. Вначале я читала все, что попадалось мне под руку, но эта неразборчивость быстро набила оскомину, в то время как наслаждение высокой поэзией дарило мне чувство неописуемого восторга.

Я стала посещать центральную библиотеку и просиживать в читальном зале, находя в затрепанных книжках с пожелтевшими листками и аккуратно реставрированными обложками то, чего мне не мог дать никто из окружающих.

Очень скоро я ощутила, как мои собственные мысли упорядочиваются, чувства находят свое выражение в словах, слова, в свою очередь, складываются в строки и строфы, обретают мелодию и завершенность. Я засыпала и слышала стихи, меня убаюкивали завораживающие напевы и гениальные рифмы… О да, пожалуй, это были гениальные стихи! Но у меня не было сил подняться и закрепить их на бумаге. Да и зачем? Красота — единственное, что не поддается приручению, и потому эти гениальные стихи вольно уносились в эфир и жили там особой непостижимой жизнью, напрочь позабыв о своем создателе. Я просыпалась с улыбкой, зная, что через много-много лет какой-нибудь поэт сядет за стол, возьмет перо, поднимет лицо к небу… У него чистая и светлая душа, а из глаз исходит неземное сияние, и вся его сущность распахнута навстречу звездам. Это будет именно тот Поэт, которому космос подарит право приручить Красоту. И мои стихи, позабывшие о своем создателе, словно звездные пчелы на цветок, полетят к нему из эфира.

Он примет их бережной душой и так же бережно понесет к людям. А что я? Я только искалечу их, изуродую своей неловкой рукой. Пусть витают в эфире, дожидаясь того, кто сумеет подарить их людям.

 

4

Кирилла я встретила случайно, ранним декабрьским утром, когда бежала через парк к бассейну на тренировку.

Он шел по хлипкому снегу небритый, понурый, в неряшливо болтающейся дубленке и оттирал замерзшие уши красными от холода руками. Я с трудом опознала в этом едва протрезвевшем мужике своего Киру.

Застыв, как вкопанная, с сомнением протирая глаза, я решила дождаться, когда он приблизится.

— Кира!.. — Наверное, в моем голосе прозвучало недоверие и изумление. — Кира! — крикнула я решительней, но он шел и, казалось, напряженно о чем-то думал.

— Кирилл Михайлович! — наконец остановила я его. Он посмотрел на меня глазами, зрачки которых плавали в какой-то мутной пустоте.

— А, это ты?

Я невольно сделала движение в попытке схватить его за рукав и хорошенечко встряхнуть, но, переведя дыхание, с волнением произнесла только одно слово:

— Здравствуй.

— Да-да… — ответил он совсем чужим, низким голосом. — Ну, как ты? Не забыла еще? — Он почему-то злорадно усмехнулся, и мне стало не по себе.

— Что случилось? — спросила я, превозмогая волнение. — Почему ты в таком виде?

— Хм… В таком месте, в такое время… — безучастно продолжил Кирилл.

— Ну, и это тоже, — тотчас согласилась я. — Что ты делаешь в зимнем парке в шесть утра?

Мой душевный порыв разбивался о его нарочитое стремление отстраниться, отмежеваться от меня, сделать вид, что мы никогда не говорили о самом сокровенном, о том интимном, что можно доверить лишь очень близкому человеку.

— Да так… — Он откашлялся и посмотрел на пихтовый ствол, скользя по нему к небу напряженным взглядом. Его странный голос поверг меня в панику.

«Так. Стоп! — приказала я себе. — Паника дезорганизует».

— Что «так»? — Я попыталась взять себя в руки и поняла, что не имею права так безжалостно лезть в его душу. Как можно мягче я, с отчаянной робостью приблизившись к его уху, спросила:

— Ты не в огороде всю ночь провел? А то пригласил бы… Вдвоем — все веселее.

Он посмотрел мне в глаза и улыбнулся. Лицо его не изменилось, но я все равно почувствовала, как он улыбается нежным светом, идущим изнутри.

Я поправила шарф у него на шее, застегнула дубленку и подняла до самых ушей воротник. Когда мои руки легли на его плечи, чтоб дотянуться до воротника, он уткнулся мне в шею и порывисто пробормотал:

— Ирочка, Чучелиндушко мое!.. Забудь все, о чем я тебе говорил… Нет никакой мудрости. — Вдруг взгляд его упал на мою руку, он поднес ее к губам и стал целовать, обдавая горячим паром дыхания. — Нет мудрости! Есть судьба и бесконечное сожаление о своем бессилии.

Я прижала ладони к его вискам, подняла его лицо, и вдруг он запел:

— «Я спросил у тополя…»

И я, не раздумывая, подхватила:

— «Где моя любимая…»

Неожиданно он замолчал, изумленно взглянул на меня, будто только что обнаружил мое присутствие и, глубоко переводя дыхание, тихо, почти шепотом, произнес:

— Я тебя люблю.

Тело мое захлестнула горячая волна, и в этот краткий миг, когда я сквозь облачко пара посмотрела на него, глаза Кирилла вспыхнули ярким светом, и шершавый ком застрял у меня в горле.

— Я люблю тебя, маленькая моя, — повторил Кира и побрел мимо меня в свою безысходность.

Ведомая безмолвным договором, я пошла за ним, вслушиваясь в тающий звук. На несколько секунд я остановилась, звук слился с шумом ветвей пустынного парка, и только удаляющиеся шаги отчетливо обозначали реальность происходящего.

Я посмотрела вслед уходящему Кире и вспомнила, как однажды он мне сказал: «Не позволяй плохому проникать в твою душу. Вернее, береги в своей душе хорошее, потому что, как только хорошее покидает тебя, там сейчас же поселяется плохое».

Что же произошло с ним? Каким правильным и умным казался он мне прежде. Я думала, что в его светлой голове припасены ответы на все вопросы. Я видела его сильным и самоуверенным. Он лечил мою душу. И вот теперь…

У меня нет ни сил, ни мудрости, да и слов-то я не знаю таких, чтоб помогли ему справиться с болью.

— Кира! — окликнула я. Он остановился, посмотрел на меня и тяжело побрел дальше.

Ну и пусть я не знаю слов! Можно просто идти рядом и ничего не говорить. Потому что ничего говорить и не нужно. Потому что истина не в словах, она в вере. И если верить, что все должно быть хорошо, что непременно все будет хорошо (а ведь так оно и будет!), и просто прижаться к плечу, взять в руки его стынущие пальцы, попытаться согреть их, то по высшим законам эта вера не останется безответной, она непременно возродит в больной душе исцеляющую надежду.

Вы слышите, если вам нечего говорить, не говорите!

Главное — быть рядом, а все остальное — так, суррогат, искажение, заблуждение, ложь, бред…

Все непостижимое вдруг обрело смысл. Я догнала Кирилла, поравнялась с ним, и мы пошли вместе.

Как-то непонятно все происходит. Вот душа — она нашла для себя выход. Она постигает мудрость бытия и любви.

Вот тело — в нем нет измены. Оно изначально чисто, и даже жаркая страсть его чиста. Ведь не станете же вы обвинять все живое в стремлении к страстному порыву, подчиненному инстинкту продолжения рода. Но всему свое время, и пока в нем нет даже страсти, а только тепло и нежность.

Вот разум — он синтезирует, идентифицирует, анализирует, интегрирует, в конце концов. Самый сложный компьютер — мозг человека.

И все правильно по отдельности, все хорошо, а как попытаешься все эти составные собрать воедино — сплошной разлад, борьба, мучительное несоответствие.

Душа парит в розовых облаках, разум искрит микросхемами, а тело в плену у разбушевавшейся стихии мечется в горячечном ознобе. Где оно, гармоничное целое.

Завертелась жизнь моя каруселью в дешевом луна-парке. Что ни цепь, то слабое звено и, в какое кресло ни сядь, обрывается, летит в тартарары, сжимая в комок оцепеневшее сердце.

Я приходила к Кириллу и просиживала там ночами. Мне было хорошо с ним. Он был мне и отцом, и братом, и другом. Он научил меня играть в шахматы и плести сети. Наверное, никогда мне не пригодятся плоды этой науки.

Он жарил картошку. Он так вкусно жарил картошку, что розовые хрустящие ломтики, тающие во рту, до сих пор остались для меня одним из самых ярких впечатлений тех времен. Я, досконально следуя его рецептуре, ни разу так и не сумела достичь уровня его кулинарного мастерства по части картофеля-фри.

Мы хрустели в полной темноте солеными огурцами, запивая их холодным сладким чаем, и сочиняли страшилки, от которых было безумно весело.

Потом мы играли в буриме и глазели в старенький школьный микроскоп, невесть каким чудом завалявшийся на антресолях. А перед сном он разговаривал с Богом, раздвигая шторы и глядя на остроносый профиль ночного светила:

— Боже, прости нас! Прости нас, Боже! Мы виноваты, но не ты ли соединил наши души? Так продли же милость свою! — И он смеялся, когда месяц, оттеняемый наползающими тучами, словно кивал нам в знак согласия. Он целовал мои руки, лицо, шею и шептал мне: «Маленькая моя, Чучелиндушко, кровинка родненькая, солнышко нежное…»

Он смотрел на меня и вздыхал с неподдельной тоской:

— И у меня когда-то был такой же четкий контур губ…

— Почему был? — Я проводила пальцем по его губам, очерчивая их детскую пухлость.

— Я старый. Уже старый… — вздыхал он.

— Ты? Да нет же, нисколько! — убеждала я его, окунаясь в зеленую дымку глаз.

— Нет, — оживлялся он, — так-то не старый, а для тебя…

А потом я возвращалась к родному порогу. Я не могла сидеть у Кирилла всю ночь, испытывая страшное чувство вины перед родителями и неодолимую потребность вернуться домой. Но всегда получалось так, что раньше четырех утра я не приходила.

Затравленным зверьком я прислонялась к коричневой обивке двери, вслушиваясь в глухие звуки. Из квартиры доносились стоны изможденной бессонницей матери, и я долго еще не решалась нажать кнопку звонка. Приглушенные всхлипывания взвинчивали мои натянутые до предела нервы, а непреодолимое чувство вины порождало во мне плебейскую агрессию.

В ответ на упреки я вскипала раздражением, накаляя и без того взрывоопасную атмосферу, или замыкалась вовсе.

— Что, вытурил? Или жена в ночную смену работает? — всегда цинично вопрошала мать. — Или, может, остохренела ты ему за ночь? Иди, мол, попользовался, и хватит.

Леденящее кровь презрение разрывало мою душу. Оправдать себя, объяснить все — было невозможно. У меня возникало ощущение, что я, только что млевшая в райском блаженстве, вдруг неожиданно срываюсь с высоты и стремительно лечу в черную омерзительную бездну. Я видела это падение с такой сверхъестественной четкостью, что невольный ужас затмевал мой разум.

Мне становилось не по себе, и я, напялив жестокую маску бесчувственной хамки, по-идиотски смеялась в ответном желании досадить матери, причинить ей такую же страшную боль, какую испытывала сама.

Мать опасалась за мою психику и делала вкрадчивые попытки объясниться, вызывая во мне бесконечное ощущение фальши.

Мы истерично метались по квартире: я от матери, она за мной. Она что-то спрашивала, я что-то отвечала. Она дипломатично сулила покой в обмен на покаяние с моей стороны, я же не знала, в чем должна каяться, и со свойственным всем молодым людям эгоизмом предлагала матери не трепать себе понапрасну нервы, а спокойно ложиться спать. Отец ведь спит, и ничего, крыша не рушится…

— Но я волнуюсь! — восклицала она.

— А ты не волнуйся, — возражала я.

— Но с тобой может что-нибудь произойти, и я об этом даже не узнаю, — увещевала она, взывая к моему дочернему благоразумию.

— Если со мной что-нибудь произойдет, ты непременно об этом узнаешь, — успокаивала я ее, тяжело присаживаясь на диван.

— А если тебя убьют? — с горечью в голосе разводила она руками.

— Тогда ты не будешь страдать при виде меня, как страдаешь сейчас. Ты станешь носить на мою могилку хризантемы и спокойно ожидать старости. А я не буду выслушивать эти скандалы и отругиваться в ответ. Ты ведь даже жалеешь, что родила меня? — Я поднимала на нее усталый взгляд, видела, как она мучается, и находила в этом какую-то извращенную усладу.

Нам обеим было больно, но мы говорили на разных языках и в силу этого обстоятельства никак не могли понять друг друга.

Тот, самый первый, скандал, когда я, понурив голову, стояла перед разъяренной матерью, впервые сознавая нашу отчужденность, пророс во мне надвигающимся, злым недоверием, как сорняк прорастает в культурном поле и глушит, забивает его жестокой бездарной мощью…

Такая расстановка сил изматывала нас. Длиться до бесконечности это не могло, и однажды я безо всякой видимой причины, когда на дворе стоял безмятежный и тихий вечер, а в квартире царил полный покой, объявила как можно уверенней:

— Я ухожу.

— Ира, что, опять? — Мать выключила телевизор и подошла ко мне, пытаясь заглянуть в глаза. — Что с тобой происходит? Ну что? — Она затрясла руками. — Почему, Ира?

Я поднялась с кресла, обошла ее и выглянула в окно.

— Я не знаю, почему… Я не могу объяснить, почему! — внезапно крикнула я. — Не мо-гу! Тошно мне здесь! Тошно, понимаешь?

— Ира… — мать взяла меня за руку. — Подумай, а, Ир. Тебе некуда идти. Тебе нечего там делать! Он поиграет с тобой и бросит.

— Мам!

— Послушай меня, ты не знаешь себе цену. Да раскрой же глаза: старый, плешивый. А ты — молоденькая, симпатичная, все при тебе…

— Какой же старый, ма? И сорока нет. И не плешивый. Ну что за ерунду ты говоришь? А хоть бы и так! — вскинула я на нее взгляд. — Мне хорошо с ним.

— Хорошо… Что ты знаешь про хорошо? Что ты можешь знать про хорошо и плохо? — Она взяла со стола хрустальную вазочку, обтерла ее носовым платком и поставила на место. — Ира, ты еще не знаешь жизни и ничего не понимаешь… А я, — она как одержимая замотала головой. — Я прошла через это.

— Через что «через это»? Мама, я знаю, ты меня все еще воспринимаешь как ребенка. Но постарайся вдуматься в то, что я тебе говорю. Мне хорошо с ним! И ты не могла пройти через ЭТО. У тебя было свое «это». Понимаешь — свое. Мое «это» и твое «это» — не одно и то же.

— Тебе так только кажется! Они все одинаковы. И все презирают нас. Все! Им, кобелям, можно все!! У них что ни постель, то любовь, а твоя любовь для них знаешь что?

— Что?

— И ты еще спрашиваешь?! Блядство! Разврат! Твое чувство для них — тьфу. Им, когда свадьба, девичество подавай, непорочность. Чтоб простынку подстелить да родне показать.

Я обескураженно притихла, ошеломленная ее мировидением.

— А ты с отцом…

— Что я с отцом? — она агрессивно понизила голос.

— Ты с ним с самого начала жила так?

— Как? — Она оторопело смотрела на меня, не понимая, чего же я требую от нее, какого ответа. — Что ты имеешь в виду?

— Ничего… Мне показалось, что именно с ним у тебя родилось это… Понимание отношений…

— Может, и с ним… — как будто успокаиваясь, произнесла она. — Он ведь тоже презирает меня. Но мне не из чего было выбирать. А… — Она всплеснула руками. — Мы, знаешь, как со свекровью жили? С голоду дохли, я, как вол, пахала, руки отваливались. А свекровь сало гноила, на жиру крестики рисовала, чтоб я, не дай Бог, не полакомилась. — Она расплакалась, вытирая слезы передником, который почти никогда не снимала.

— Мам, — растерялась я, — при чем тут сало?

— Ирочка! — всхлипнула мать. — У тебя любовь, а он, черт старый, попользуется и выгонит. Вот попомнишь мое слово — выгонит… А им девичество…

— Не надо, мама, — пыталась утешить я. — Это когда о девичестве пеклись? А сейчас времена другие. И простынку не стелют. Но не в этом дело… Я бы не стала жить с человеком, который презирает меня.

— Много ты знаешь… — обессиленно повернула она в мою сторону мокрое лицо. — Когда жить негде станет, да еще и дети пойдут, когда он тебе будет деньги давать, которых и на две недели не хватит, а нужно будет на месяц растягивать, вот тогда запоешь, никому не нужная, с детьми под мышкой и чемоданом в зубах. Вот тогда запоешь, — провидчески пообещала мне мать и отвернулась, пряча хлынувшие с новой силой слезы.

— Может, ты так и жила… Что ж… — Я хотела вызвать в себе чувство жалости к ней, но возникало нечто иное, совершенно противоположное. — Как хотела, так и жила. И не нужно искать оправданий, а уж тем более давать советы.

— Что? — удивленно повернулась она в мою сторону.

— А то, что если сама не сумела свою жизнь устроить, то как же ты мою собираешься устраивать? Ты жила — как умела, и дай жить мне! Может, у меня и лучше получится.

— Не понимаешь? Добром не понимаешь? Все равно не позволю! Мала еще, пока что я за тебя в ответе. Я да отец!

Мать металась между мной и сумкой, в которую я тщетно пыталась запихнуть то тетрадь, то платье. Все, что я укладывала, она тут же извлекала наружу и отбрасывала в дальний угол комнаты.

Когда в углу образовалась довольно приличная куча, я в сердцах плюнула, схватила со стола будильник, зачем-то сунула его во внешний кармашек сумки, надела пальто, сапожки и ринулась вон.

Мать устроила грандиозный скандал на лестничной площадке перед дверью Кирилла Михайловича.

Такие скандалы умела закатывать только она, ни до, ни после я не сталкивалась с более продуманной постановкой скандального действа.

Вот, вероятно, откуда мои лицедейские зачатки!

Вначале каким-то образом на месте действия была собрана масса народу. Уж откуда они появились еще до спектакля, Бог весть!

Впечатление создавалось такое, что не менее месяца по городу шла рекламная кампания, и, казалось, в толпе непременно должны продаваться программки, иллюстрированные буклеты и календарики для коллекционеров с фотографиями главных действующих лиц.

Предшествовало всему короткое вступительное слово с пояснениями и ремарками, потом звонок в дверь, и, когда ничего не подозревающий Кирилл гостеприимно распахнул дверь, сюжет стал развиваться так интенсивно, с таким напором динамичного потока интонационных перепадов, подкрепленных вполне конкретно физической динамикой, что Кире ничего не оставалось, как ретироваться в глубь помещения, увлекая за собой всех поклонников самодеятельного спектакля.

Большего унижения я в своей жизни не испытывала.

На следующее утро мать повела меня к гинекологу, где в изумлении обнаружила, что вела войну с ветряной мельницей. Для меня это был шок, для нее — повод для новой вспышки гнева и яростного желания отстоять право на неподсудность своих действий.

Перестав взывать к моему благоразумию и девической порядочности, она перешла в наступление.

— Ты специально издевалась надо мной! Специально! Ты выставила меня на посрамление перед людьми.

Я пыталась оправдываться, но те редкие слова, которые мне удавалось вставить, вызывали в матери еще большее кипение негодования.

— Но почему ты не сказала, что между вами ничего не было! Тебе без позора жить скучно?

Мне надоело оправдываться.

— А почему ты решила, что ничего не было?

— Но врач… — затормозила мать, вопросительно взглянув на меня.

— Что врач? Что он знает, этот твой врач?

— Он же видит… — осеклась мать. — Или не так?

— Нет, мамочка, не так! Он ничего-ошеньки не видит!

— Так, значит, не в постели?.. — Она вновь закипала. — Я его посажу! Посажу кобеля драного! За развращение!!! Малолетних! Так и передай, пусть адвоката ищет.

— Адвоката… В постели, не в постели… Какая ты примитивная! — Я тяжело вздохнула и отвернулась от нее. — Главное, чтоб в постели не было? — Я резко повернулась к ней и со злостью крикнула: — Не было! Ничего не было! Врач твой знает про это, а что в душе было, он знает?

— Ирочка! При чем здесь это? — Перепады настроения матери поражали и бесили меня своей неожиданной сменой.

— Конечно! Конечно!! При чем здесь душа?! Главное, чтоб простынка чистая, а душа, она — что? Так! Тонкие материи, кто их видит? Их, по-твоему, и в грязь можно, и в дерьмо!

— Ирочка… — Мать приблизилась ко мне, пытаясь взять меня за руку.

— Только простынку отстираешь, откипятишь — и она беленькая. А душу как? Как душу? — Я заплакала и уже сквозь слезы непонятно к чему приплела: — Говоришь, свекровь сало гноила? С голоду дохли… Как же ты…

— Ирочка!

Ну вот и все. Мать обрела подтверждение моей девственности и окончательно потеряла меня.

 

5

Вечером я не вернулась домой, но и к Кириллу пойти не посмела. Просидела всю ночь на вокзале в полутемном зале ожидания и рыдала крокодильими слезами.

Утром я забралась в первую электричку и укатила невесть куда. На одной из станций, не выдержав очень уж пристального взгляда и въедливых расспросов участливого попутчика, я, неожиданно для себя, быстро поднялась с сиденья и выбежала в тамбур.

Двери уже с шипением закрывались, но я, извернувшись, выскользнула на платформу. Прямо от платформы в глубь леса скатывалась с пригорка вьющаяся тропинка. Выбора не было, и оставалось, проваливаясь по колено в снег и путаясь в отяжелевших полах промокшего пальто, идти по редким, неявным следам предшественника-аборигена.

Мне все казалось, что вот сейчас выскочит из-за угрюмых елей голодная волчья стая, и клочья моей одежды разнесет ветер, кровь заметет поземка, а кости растащут лисы, и только душа моя останется нетронутой и светлой дымкой вознесется к небу.

Было жалко себя неимоверно, и от явственности воображаемого исхода я вновь зашлась в плаче.

Но волков не было, утро входило в свои права, и на горизонте показалась заснеженная, богом забытая гуцульская деревушка.

— Здравствуйте, — обратилась я к первой встреченной мною женщине.

— Здрастуйтэ.

— Я могла бы здесь у кого-нибудь остановиться?

— Та хоч у нас.

— У меня нет денег.

— А шо — деньги? Как надо остановиться, так просим до хаты. Побудь, поживи, как надо… Миша! Гэй, Миша, до нас гостья! Иды до хаты, а я подою в хлеву.

Миша, кряжистый, сухощавый, чернолицый дедок гостье не удивился. Словно то и дело шастают по горам в городских обновах заплаканные девки.

Он поставил на стол самогону, нарезал толстыми ломтями хлеб, выложил на блюдо обожженной глины квашеную капусту и рядом поставил два граненых стакана.

— О…О! Расстарався! Дивчина ж ще. Прячь горилку, гэть! На, доця, це молочко.

— Галь, та ты спытай, може, граммульку?

— А шо пытать? Прячь, кажу!

Хлопотливая баба Галя налила полную кружку молока, обтерла руки о передник и торжественно вручила мне молоко на расписном подносе. Поднос в употреблении был нечасто, видно, предназначался он исключительно для обслуживания дорогих гостей. Вот, мол, и мы не лыком шиты, культуру тоже знаем.

Молоко растеклось по жилам дурманящим теплом, и меня неодолимо потянуло в сон. Глаза, иссушенные до самого донышка, жгло, веки слипались, и хозяйка, подоткнув на печи перину, пригласила:

— Ты прыляг, прыляг, доця.

И я провалилась в сладкий, глубокий сон. Покой мой нарушала только мышка, упорно скребущая в своем углу непонятно что и непонятно зачем. Все ж остальные обитатели дома, включая хозяйку, хозяина и кота по прозвищу Мурик, ходили неслышно и, видимо, общались жестами, поскольку ни одного звука я так и не услышала, хотя, проснувшись, долго лежала, пытаясь затылком увидеть, что происходит за спиной.

Поведать, какая такая беда меня сюда пригнала, все же пришлось, и баба Галя сокрушенно качала головой, поглаживая мои волосы заскорузлой ладонью, а дед Михайло лишь цокал языком и громко причмокивал вставной челюстью.

— Та шо, доця, я ж книжек умных не читаю, а жизнь свою просто жила. Я же и телевизер тока у соседки смотрела да в клубе раз с пяток. А везде все едино. Вот придешь в эту жизнь, и какая она тебе дадена, такую и проживешь. И, не замечая, живешь, раз — и крест. И так ее мало, что кого еще мучить? Себя только. Любить надо. Свет не там, где вокруг светло, а там, где внутри светло, и грязь не та, что в тебя, а та, что из тебя. А что ж, такой умный, в сорок-то не женат? Али женат?

— Не знаю.

— Как так? Не спрашивала? А ты спроси!

— Нет, баб Галь, не женат, наверно.

— Любит тебя?

— Любит.

— А коли любит, так шо ж по-справедливому не сделает? Вон Михайло сватов засылал аж три раза. Все ждали, как подрасту, только в третий благословили.

— Времена не те. Сватов не засылают.

— Для сватов, может, и не те, а для справедливости — они самые. Пусть придет и честь по чести скажет, люблю, мол, не обижу. И тебя не мучит, и матушку твою. И живи с ним.

— Просто все у вас, баб Галь.

— Я ж, доця, и говорю, свою жизнь просто жила. И пришла — просто, и жила — просто, и уйду — просто. Гроб простой, крест простой.

— Баб Галь, а не жалко, чтоб вот так прийти просто и уйти просто? Зачем тогда все это?

— ТАМ узнаем.

— А если нет?

— Ну, на нет и суда нет. Это, значит, будет, как уснуть и не проснуться. Так хоть на земле зла не творишь — и то хорошо.

— Ну шо, Галь, по граммульке? — Дед крякнул и согнулся пополам, чтоб достать из нижнего ящика заветную бутылочку, да так и застыл в вопросительном ожидании.

— О…О! Ну ставь!

Меня никуда не гнали, не читали нравоучений, а с тихой жалостью, свойственной деревенским жителям, отпаивали молоком и медом, кормили картошкой, яйцами и солеными «белыми», изумительными в своей бочковой неповторимости.

Спустя три дня я скинула поутру шерстяные гамаши домашней вязки, байковую дедову рубашку, обняла бабу Галю, пустив напоследок слезу в ее острое плечико, и пошла по знакомой тропинке в обратную сторону.

Отойдя на приличное расстояние, я оглянулась и заметила, как баба Галя правой рукой осеняла крестным знамением мой путь, а платочком в левой, должно быть, промокала блестящую капельку у самого века.

Губы ее шевелились, и мне подумалось, что она читает молитву, с этой молитвой душа моя взвилась ласточкой, сердце заколотилось и переполнилось благодарностью к этим простым и добрым людям.

Дед Михайло догнал меня спустя пару минут. Он нес большие черные валенки в высоких галошах.

— Давай до станции подсоблю.

Я села на пенек, переобулась, и до самой станции он травил мне свои деревенские небылицы.

За эти три дня город преобразился неузнаваемо. Вокзальная площадь звенела капелью и птичьим гомоном. Искристый свет утреннего солнца был плотен и настолько осязаем, что, если повернуть голову навстречу этому потоку, упругие лучи растекались золотистым нектаром по лицу, проникали в кожу, пропитывали ее…

— Н-да. А знаете ли вы, Демина, что вас исключают из школы? — произнесла хриплым голосом географичка. — Знаете ли вы? А?

— Нет.

— Ну что ж, теперь знаете. И к тому же, кха-кха, — грузная кривоногая дама, тяжело перекатывая астматические хрипы сквозь бронхи, сухо закашлялась, — и к тому же вас ищет весь город. Вас, милочка, поставили на учет в детскую комнату милиции. И будет решаться вопрос о вашем членстве в ВЛКСМ.

— Так я же не комсомолка!

— Тем хуже для вас. Но, ко всему прочему, у вашего отца по вашей милости инфаркт.

Она повернулась ко мне толстым задом и, подобно гусыне, заваливаясь то вправо, то влево, вразвалку зашкандыбала прочь.

Господи, если ты есть на этом свете, ответь мне: это бессмысленное существование и есть твой самый бесценный дар? Я ненавижу тебя, Господи!

Я ненавижу этот город, эту весну, этих орущих птиц с их надрывным ликованием в царстве смерти. Ты обманул меня, посулив перемену, подложив в свою мышеловку сладко пахнущий шмат надежды, и, едва лишь я, поверив этому запаху, наивной дурехой распахнула душу, ты тут же захлопнул дверцу.

Но если это не так, если ты создал нас, чтобы любить и жить вечно, то отчего же мы беспрестанно страдаем?

— Ирка! Привет, Ир! Ну, наконец-то ты объявилась! Ты знаешь, чего здесь, ужас просто. Мрак… Я тебе щас все расскажу, будь спок. Славик сказал, что твой труп нашли в реке, и у всех уши в попе! Е-мое! А врун-то, грит, сам видал! А врун… Ты че, как столбняк какой? Тормоз, что ль? Пошли в стекляшку, только бегом — он там. Грит, труп удавленный. Грит, скандал у вас был — старуха твоя буянила, а потом ты удавилась и в речку. Я и не пойму! Грю — или удавилась, или в речку, или удавили и в речку, а чтобы сама и то и другое, так не бывает. И правильно, грю! Не бывает? Пошли, подтвердишь! Не… Ну ты — тормоз. Че в одно место два раза ступаешь и все в лужу?

Ларкин голос ворвался в мои уши, подобно вихрю. Он свистел там, клекотал, шуршал. Он напоминал большую раковину, подаренную мне приятелем. «Слушай, там море». Это было давно, но я часто с тех пор слушала море. Приятель уехал, а море осталось. И я его слушала и воображала себя то медузой, то моллюском, то огромным китом, то чайкой. И море тоже бывало разным.

Вот и сейчас я представила себе море, а я — легкая лодочка в нем. Ларкин голос, подобно вихрю, захватил меня, завертел, качнул на зыбкой волне. Хлесткой пеной наполнил парус и неожиданно стал запрокидывать утлое суденышко. Все ниже к волне, ниже. Брызги разлетелись в разные стороны. Мачта взвизгнула…

Или это голос? Ларка, что ли? Ботинки, сапожки, кроссовки, туфли… Сюрр! Они плясали вокруг меня в шаманском танце.

Вот какая-то туфля окунулась в воду и, дернувшись, вынырнула оттуда, поддев носком каскад брызг. На его место тут же плотненько встали серые ботинки и застыли напротив моего лица.

— А что с ней? — спросил взволнованный голос сверху.

— А вы врач?

— Нет.

— Ну и вали, козел любопытный! — нервно крикнула Ларка.

— Эпилепсия, наверно… — предположил кто-то.

— А пена? Я знаю. И припадок должен быть с конвульсиями, — возразили ему.

— Нет, ну что с ней? — снова вмешался взволнованный голос.

— Тебе ж сказали, вали!

— Девушка…

— Что девушка?! Ирочка, Ирочка, вставай. Ой, «скорая»! Тормозни, мужик! — Ларкины кроссовки кинулись вбок, ботинки тоже встрепенулись, туфля снова хлебнула из лужи.

Звук пропал, свет отключился, и остался невесть откуда возникший запах нашатыря.

Большая палата была тихой и уютной. Меблировка ее состояла из четырех коек, две из которых пустовали, четырех тумбочек, двух пластиковых стульчиков голубого цвета и небольшого прямоугольного стола под окном.

На столе поблескивала неровностями и бугорками старенькая, но чистая клеенка. В углу стола примостилась банка с засушенными цветами. Претензия на икебану. И, наконец, чуть правее стола, над стулом из голубого пластика, висело небольшое мутное зеркальце.

Кровати были заправлены слегка отдающими в желтизну простынями, поверх которых лежали сложенные вдвое байковые, некогда, видимо, тоже голубого цвета, тощие одеяла…

Интерьер более чем скромный. Но отсутствие излишеств и легкие пастельные тона успокаивали нервы, не раздражали глаз и, вообще, как нельзя лучше соответствовали ситуации.

Моя койка располагалась у окна, в стекло которого то и дело скреблась, будто живая, веточка пока еще безлистого дерева. Я часами смотрела на эту веточку, и на моих глазах она набухала живительным соком. Проклевывалась нежными почками, расцветала дымчатой зеленью.

Время шло. Соседка по палате выздоровела и покинула больницу, так и не дождавшись от меня исповеди. А уж как она распиналась, как изощрялась в рассказах и расспросах. Ну, просто эталон коммуникабельности. И чем больше остроумия и артистизма вкладывала она в попытки вытащить из меня хоть что-нибудь этакое душещипательное, тем меньше мне хотелось участвовать в диалоге.

Отсутствие обратной связи в конце концов измотало ее, богатство жестов и интонаций иссякло, и гений общения сник.

Ее выписали в подавленном состоянии, и, разобиженная моей неадекватностью, она вышла из палаты молча, бросив лишь в мою сторону взгляд, полный презрительного недоумения.

Потом была другая, менее разговорчивая, видимо, по причине своего незаметного постороннему взгляду нездоровья, соседка.

Она участливо предлагала то яблочко, то открыть-закрыть форточку и, натыкаясь на мою индифферентность, лишь виновато улыбалась. Она могла мне не нравиться в каких-то частностях, но в целом была мила, доброжелательна и ненавязчиво корректна. К ней приходил такой же молчаливый муж и приводил с собой великолепного, с умными глазенками малыша.

Отец семейства молча чистил апельсин и делил его на четыре части. Одну из них он клал мне. Развернув самодельную вышитую салфетку, покрывал ею блюдце с моей долей. Вторую давал ребенку, и тот аккуратно, отделяя по дольке, съедал ее, по-стариковски медленно пережевывая. Еще одну четвертинку муж очищал от мельчайших волокон кожуры и из рук кормил жену.

Та, блаженно улыбаясь, подбирала капельки оранжевого нектара острым кончиком языка, откусывала маленькими кусочками подносимое лакомство и была столь восхитительна в своем трогательном добродушии, что, будь я мужчиной, наверное, просто растворилась бы в этих глазах, губах и улыбках.

И, наконец, оставалась последняя четвертинка апельсина. Она аккуратно завертывалась в кожуру и зачем-то убиралась в карман.

Эта превосходная семья казалась мне каким-то незыблемым монолитом. Будто Всевышний создал их друг для друга. Причем сразу всех вместе. Они были объединены не только особой внутренней гармонией, но и внешним сходством, таким поразительным, что спустя годы, вырисовывая черты каждого в отдельности, я все равно не могу вычленить их различия из одного, застрявшего в памяти, общего лица.

Эту соседку вскоре перевели в другое отделение, и, хотя я с ней практически не общалась, она иногда возвращалась ко мне в палату с непременным: «Здравствуйте, Ирочка. Я вам гостинцев принесла», — и выкладывала все то же яблоко или неизменную дольку апельсина, пару печенюшек и еще какие-нибудь приятные мелочи.

Она ласково улыбалась, открывала форточку и смотрела на меня большими грустными глазами, словно знала про меня что-то такое, о чем мне будет позволено узнать, как минимум, через десять жизней.

Она умерла. В тот же день от сердечного приступа скончался ее муж, а спустя неделю под колесами автомобиля погиб сын. Бесспорно, Всевышний создал их друг для друга.

Одна только веточка за окном моей палаты, в своем изменяющемся становлении, представляла собой некий жизненно важный символ. Я неотрывно следила за ней, словно боялась упустить момент постижения тайного смысла, которому подчинены все законы нашего бытия.

Кира пришел ко мне в больницу за неделю до выписки. Но с того момента, как он пришел, и до того, как я покинула эту палату, неотлучно находился при мне. Говорить нам было особенно не о чем. Я смотрела в потолок или за окно, а он опускал свою ладонь на мой лоб и разглаживал подушечками пальцев морщинки, водил по переносице, по векам. Едва касался подбородка и мягкими штрихами очерчивал скулы, нос, бороздку над верхней губой.

Губы его при этом беззвучно шевелились, а глаза — две застывшие льдинки — являли собой глубинное угасание жизни, овеществленное, словно веточка за окном, в обратном временном течении: от зеленой дымки до гибельной черноты.

Щеки его впали, под глазами проступали серым отливом мешки. И, казалось, он медленно уходит в небытие.

Настал день, когда Кира посадил меня в машину и повез к себе.

 

6

— Счастье мое. Знала бы ты, как я по тебе соскучился. Я не мог приехать раньше. Ты уж прости, что так задержался. После того скандала, ну, с твоей мамой… Когда она увела тебя… Я решил, что ты больше не вернешься ко мне. Никогда не вернешься. И все-таки ждал, что на следующее утро ты придешь и мы хотя бы поговорим, но ты не пришла.

— Меня повели к гинекологу.

— Зачем?

— Зубы лечить. Зачем! Как ты думаешь, зачем водят к гинекологу?

— Так у тебя же… Ну… Ты же… Ни с кем… Или не так?

— Что же я же? — передразнила я его. — Так! Так! Но об этом знаю лишь я, а вот маме тоже захотелось удостовериться.

— Ну?

— Ну и проверили. Удостоверились.

— А потом?

— А потом… Кирочка! Мне так плохо!

— Я ждал тебя до вечера! А вечером позвонила сестра, ей нужно было отлучиться на день-другой, а мама заболела, и я поехал. Тамарка, как всегда, задержалась, и я застрял там… Если б хоть рядом где, а то восемь часов на машине… Вот. Когда приехал — тут такой переполох. Я к вам ходил. Мамаша твоя меня выгнала.

— А отец?

— Он хороший мужик. Он сказал, езжай, мол, к ней. Она никого видеть не хочет. Ну… Ты то есть.

— А что у него с сердцем?

— Ничего. Не знаю, а что? — засомневался Кирилл.

— А инфаркт?

— Какой инфаркт? — удивился он.

— Ну что ты дурачка корчишь? У него же инфаркт был! Был?

— Нет. Ну… Не думаю. С чего ты взяла?

— Мне Зося сказала! И из школы, сказала, исключат. И в милицию на учет, и про инфаркт… Я, когда приехала, вышла только, а она у вокзала прямо, еще до остановки дойти не успела…

— Кто не успел? Зося? А кто это Зося?

— Я, когда из поезда вышла, Земфира Рашидовна, географичка наша, встретила меня. Чуть ли не на перроне. И сказала все. Что меня ищут, что на учет в милицию ставят, что инфаркт у отца, что из комсомола исключают. Да комсомол-то ладно. И школа — тьфу…

— Чучелиндушко! Да ты же ребеночек еще! Наивная какая. Зося тебя попугать решила, чтоб неповадно в другой раз. А ты… Маленькая моя! Ну какой учет? Искали — да. Еще бы! Исчезла, и все тут. Только и искали-то не больно. Меня нет, тебя нет — решили, что вместе уехали. Вот и мамаша твоя на меня за это. Говорит, уехали вместе, а домой отправил одну. Что, говорит, наигрался? Три дня — и как щенка во двор? А я — ни сном, ни духом. А где ты была? — Кирилл тревожно поднял на меня глаза. — А правда, где ты была?

— Не знаю. — Я посмотрела сквозь него, сама немало удивившись этому очевидному обстоятельству.

— Как не знаешь? — Тревога его стала перерастать в подозрительность. Нотки беспокойства напрягли голос, и Кирилл вдруг как-то странно умолк.

— Ну, чего ты? Правда, не знаю. Села на электричку и поехала.

Мой рассказ, в деталях и подробностях живописующий трехдневный вояж, был принят с повышенным вниманием. Порой мне казалось, что я на допросе у следователя, и тот, вооружившись всеми передовыми методами ведения дела, старательно отделяет редкие крупицы правды от сплошной лжи.

Потом я вдруг поняла: Кирилл ревнует! И, когда я поняла это, мне вдруг стало весело. Не потому, что я ощутила некое эгоистичное чувство власти над этим умудренным жизненным опытом человеком. Скорее оттого, что ревность его была такая неловкая, неуклюжая, как если б ему было не тридцать семь, а семнадцать, и перед ним сидела не семнадцатилетняя дуреха, наивная, витающая в своих розовых облаках, доверчивая до невозможности, а искушенная, зрелая интриганка, опутывающая липкими сетями все и вся.

— Я боюсь тебя потерять. Солнышко мое, знала бы ты, как я запутался. Понимаешь, мне нужно тебе сказать… Я только не знаю, как…

Было чувство, что Киру когтит какая-то тайная мука, что ему нужно высказаться, но слова свились клубком, спутались, сплелись и никак не найдут того состояния, которое необходимо, дабы явить их свету. И он только повторял:

— Я люблю тебя, маленькая моя…

Овал луны, слегка затуманенный облаками, рысьим зрачком пробивался сквозь зашторенное окно. От движения облаков он то мутнел, то ярко вспыхивал, словно подмигивал или сообщал что-то тайным сигналом.

Это забавляло, рождая неистощимый игровой азарт, и страстный порыв Киры казался мне по меньшей мере неуместным.

Мне захотелось потрепать его по шелковистым волосам, легонечко щелкнуть по носу, а потом пройтись колесом по зеленой ковровой дорожке.

С тех пор как меня выписали из больницы, прошло уже около месяца. Из школы меня, конечно же, не исключили, и, чтобы достойно завершить обучение, я окончательно перебралась к Кире.

Он уходил на работу, а я на тренировку, затем в школу. Обедать мы всегда ходили вместе. Моя большая перемена и его обеденный перерыв совпадали по времени, и получаса нам вполне хватало для посещения уютного маленького ресторанчика, который в обеденное время работал в режиме столовой.

Затем я бежала домой, готовила уроки, нехитрые салатики к ужину и стремглав летела на вечернюю тренировку.

После бассейна Кирилл встречал меня в парке, и мы медленно, растягивая удовольствие, шли домой.

Нет, все-таки жизнь полосатая штука. Ну, безусловно, не может быть человеку все время плохо. Вообще, оптимизм — это врожденное чувство. И если воспринимать все с тобой происходящее непредвзято, то наслаждаться можно почти каждым мгновением.

Бывают моменты, заграждающие темной стеной радость бытия, но, когда боль достигает своего апогея, вдруг наступает прозрение и приходит свет.

«Вот только как бы не забыть об этом, когда ад растворяет свои зловещие глубины?» — думала я в одну из ночей, когда Кира тихонечко паял на кухне какую-то безделицу и беспрестанно чадил канифолью и «Космосом».

После того как мы расстаемся с детством и вместе с ним утрачиваем способность незамутненного, радостного, открытого восприятия мира, где все так надежно и оправданно, где солнышко греет всех и шарики продаются даже в будни, а стало быть, можно купить их и устроить себе праздник в любой из самых пасмурных и холодных дней, после того как мы расстаемся с детством — вдруг приходит понимание, что шарики, какие бы они ни были развоздушные и расцветные, — еще не праздник. А солнышко может не только греть, но и сжигать, убивать, а на определенном уровне и опалять неимоверным холодом.

Но именно тогда, когда мы расстаемся с детством и нас колотит, катает, мнет, терзает жизнь, утратив наивность, мы приобретаем нечто большее. Несравненно большее, что дает нам право вернуть утраченную способность незамутненного, радостного, открытого восприятия мира.

Мудрость? Может быть. А может, и нет. Не знаю.

Но в тот вечер я неожиданно для себя вдруг обрела ясность окоема, благость души и потерянную было надежду. Все встало на свои места. Я глубоко вздохнула и поплыла в нежные объятия Морфея. Мне снился сон.

Длинная, золоченая лестница устремлялась вверх. Она вилась спиралью и рассыпала свет, подобно новогоднему бенгальскому огню. Там, в вышине, на другом конце искрящейся спирали, восседал ОН.

Он излучал свет неописуемой природы и притягивал к себе. Сила притяжения была такой нежной и неодолимой. Она обволакивала тело, подчиняла себе мозг и звучала божественной музыкой.

Я подымалась по лестнице. Я подымалась медленно, хотя все мое существо рвало вверх, ступени мягко удерживали мои ноги. И в этом не было никакого насилия, лишь теплое упреждение суетливой развязки. Было легко, и хоть я по-прежнему поднималась медленно, вдруг стало ясно, что движение мое ускоряется.

ЕГО лицо приближалось и в приближении своем казалось знакомым. Но я никак не могла рассмотреть его вполне, и неутоленность желания познать, кто же ОН, увидеть лицо, разглядеть черты жарко билась в груди, сладкими излучениями пронизывая все тело.

Я неслась навстречу ЕМУ все быстрей и быстрей, но, мне казалось, все равно невыносимо медленно. Внезапно, напрягшись всем телом при очередном шаге, я оторвалась от ступеньки и взмыла над миром.

Узкой чешуйчатой змейкой лестница осталась где-то внизу, а плоть моя переполнилась обладанием пространства. Ужасающим и пронзительным в неописуемом восторге.

Где-то у основания моего черепа мягким толчком затеплилась сладкая звездочка, и от нее растеклось по телу чудное блаженство. Блаженство стремительно напитывало собой каждую клеточку. Точка у основания черепа разгоралась, наполнялась сочным цветом, увеличивалась в размерах до необычайных масштабов.

И вот уж я — не я, а сама эта точка, одновременно стремящаяся заполнить собой Вселенную и тут же истекающая в мизерное ничто.

Я — ничто, и я — бесконечность и вечность. Мне страшно и сладко. Безумно сладко! Что это?! Я вижу ЕГО!! И — взрыв!

Слепящая вспышка, сладострастный ужас, и где-то в низу живота, далеко — как на другой планете, распадаются отзвуки взрыва. Тело тает в истомной зыби. Я открываю глаза и ощущаю, как по груди моей скользят горячие губы. Мягкая волна ладоней перекатывается по коже и бережной повелительностью выводит меня из состояния сна.

Губы у Киры неимоверно нежные. Он касается моего соска, обволакивает его, прикусывает тугую горошинку, а волна его ладоней, обтекая живот, струится к бедрам, потом в обратном направлении. Легкими движениями он ласкает мое тело, словно случайно задевая нежный пушок заветного холмика, и это приятно возбуждает.

Случайные прикосновения становятся все более частыми, быстрый ток крови звенит в висках, и, наконец, все мое естество переполняется неимоверным возбуждением.

Я обнимаю руками его шею. Я тянусь к нему, мне хочется врасти в него, врасти и стать им, как только что я была Вселенной. Я хочу, чтобы он стал мной. Я хочу, чтоб мы были единым целым, заполняющим собой бесконечность и истекающим в ничто.

Мои губы встречаются с губами Киры, из моего горла вырывается сдавленный стон. Я слышу стон со стороны, и он еще больше сводит меня с ума.

— Кирочка. Я хочу тебя. Хочу тебя, сладкий мой. Мой родненький… Никому тебя не отдам! Никому, никогда.

— Маленькая моя, не уйду я, Чучелиндушко.

Кира целует мое лицо, покусывает ушко. Он шепчет мне сказочные слова и… отстраняется.

Но даже если бы я и хотела, все равно не смогла бы противиться нахлынувшему желанию. Жаркое дыхание Киры, его объятия, язык его, вводящий меня в безумие своей живостью, — страстной мукой переполняют меня.

— Чучелиндушко! Сладкая моя ягодка… Нельзя нам… Ну нельзя.

Он напрягся. Замолчал и, уже не справляясь с собой, обхватил мои бедра и медленными, почти неощутимыми толчками проник в меня.

Слабый отзвук неявной боли возник где-то там, в низу живота, и тут же растаял, растворяясь в неописуемом блаженстве, граничащем с сумасшествием.

Сон вырвался и воплотился в яви, а затем тело мое вдруг как-то обмякло и обрело вполне овеществленные формы. Стало стыдно и больно, но Кира шептал:

— Маленькая моя, счастье мое, перышко невесомое.

Звук его шепота успокоил, утешил, и безмерная радость наполнила мою душу.

Утро ворвалось вместе с пронзительным телефонным звонком. Последние пушинки сна сорвало истошным воплем из телефонной трубки:

— Что але? Алекает еще тут! Сучка дворовая! Я вам устрою райскую жизнь. Ишь обнаглела, как у себя! Алекает еще! Выметайся оттуда, стер… — Прерывистый зуммер поставил многообещающее многоточие.

Кира уже стоял за спиной, и, когда наши взгляды пересеклись в зеркале, я с изумленным недоумением обнаружила, что Кире страшно. Всего лишь мгновение длилось это его состояние, он тут же взял себя в руки, но как-то неестественно и почему-то шепотом произнес:

— Повесь трубку.

— Что? — тупо спросила я.

— Что — «что»? — не понял Кира. — Трубочку повесь, слышишь: «ту-ту-ту».

И я действительно услышала «ту-ту-ту» и опустила трубку на рычаг.

— Дура какая-то. Истеричка, — пожала я плечами. — Хоть бы спросила у меня, кто я. Попала не туда и орет. «Алекает еще», — передразнила я противным голосом.

Я пошла в ванную и уже оттуда крикнула:

— А ты чего испугался? Вскочил. Спи, рано еще.

— Ирочка, нам нужно уехать на время.

— Это еще зачем?

Я промокнула лицо махровым полотенцем, и тут меня осенило.

— Кир, кто это?

— Жена, — не сразу ответил он и отвел взгляд.

— То есть?

— Ну что то есть? Жена это.

— Какая?

— Обыкновенная.

— Кира, может, я чего-то не понимаю? Может, я дура набитая… Но мне кажется, если есть жена, то хоть как-то она должна обнаруживать свое наличие. Ну, с работы приходить, обеды готовить, носки стирать, что ли… Да и все время вместе — и днем, и ночью. Полгода считай. И никого не было. А тут на тебе — жена. Кто это, Кир?

— Же-на, — тихо, но очень отчетливо произнес Кирилл.

— Понимаю… Же-на… А я кто?

— Ты? — Он глянул мне в глаза, взял за плечи и притянул к себе. — Ты лю-би-мая. Ирочка, я давно хотел сказать тебе. Но все как-то не до того было. Ну что ты? Не плачь, маленькая моя. Мы придумаем что-нибудь. Дай только время.

— Время? Сколько тебе нужно времени? Час? Два? Год? Я не плачу! Слышишь, я спокойна! Я — спокойна! Как никогда. Как дуб. Нет, как Китайская стена! Поговорка есть такая, знаешь: жена — не стена… А я — стена! — выкрикнула я на одном дыхании, и слезы хлынули из моих глаз.

Я никак не могла взять в толк, почему же это случилось. Почему, если она жена, то я — любимая, а если я любимая, то почему эта визгливая истеричка — жена. То есть нет, чисто теоретически, умозрительно, если не относить это ко мне, а словно бы существуют иные я и она, я бы смогла все объяснить. Но вот так…

— Ты же умненькая, Ирочка. Я по дороге все объясню, давай собирайся. Мы сейчас быстренько оденемся и по дороге…

— Куда?

— К приятелю моему, Валерке. Позавтракаем там.

Странные дела творятся порой с людьми. Там, где, казалось бы, так очевидны ложь и предательство, где следовало бы стремглав бежать прочь, вдруг зашкаливает что-то в мозгу. Вот и здесь, мне показалось, что все на своих местах, все утрясется, вопреки сюжетным коллизиям откроются радужные перспективы, и погружусь я в сказочное великолепие хеппи-энда.

— Что невесела, нос повесила? Ириш, так надо. Ты поживешь у Валеры. Он славный. Он тебя не обидит. Да и недолго это… Хельга снова укатит в Данию присматривать за детьми своего братца. Вот увидишь, я разведусь с ней. Да она теперь сама на развод подаст…

— А ты, почему ты не подашь? Почему — она?

— Ну что я? Ну что я?! У нас же ребенок. У матери он… Она то есть. Дочка… Да и люди. Что скажут? Старый хрен, дите бросил ради…

— Ради кого? Договаривай!

— Ну не я же, не я — люди. Ты же понимаешь. На чужой роток… А я? Я буду выглядеть подлецом. Понимаешь?

— Да что ты все: понимаешь, понимаешь. Заладил! Понимаю. Только вот почему — выглядеть?

— А потом я разведусь. — Кирилл пропустил мимо ушей последнюю реплику.

— Когда?

— Когда Хельга подаст на развод, я же сказал. — Потоки раздражения все настойчивей прорывали в нем оболочку едва удерживаемого спокойствия.

— А если нет? Если не подаст? Так и будем дальше? Только дальше так не получится. Я не смогу ТАК, Кир!

— Ну как же не подаст?! Ты издеваешься, что ли? Я же сказал — подаст. Ну, не мучай меня, мне и так тошно!

— А мне? — Было ощущение, что этот бесстрастный, глухой голос и не мой вовсе. Что он рождается где-то помимо моей воли. А будь моя воля, я говорила бы совсем другое. Что-то нужное, веское, чему не могло бы найтись возражений. И Кира бы все понял. Но он ничего не понимал.

Он затормозил и вышел из машины. Достал пачку сигарет, повертел в руках, словно не мог найти применения этому предмету, затем скомкал и бросил в траву.

Кирилл обошел машину, открыл дверцу с моей стороны и присел на корточки так, что его лицо оказалось на уровне моих колен. И взгляд его снизу вверх был таким жалобным, таким умоляющим.

— Ну что ты? Думаешь, мне сладко вот так? Ждать чего-то, таиться, лгать? Как топор над головой. Вот-вот грохнет и расколет черепушку. Ирочка! Кто бы знал, как я люблю тебя! Но Хельга… У нее сердце больное. Ей уже тридцать семь! А тебе семнадцать. Чувствуешь разницу? Чувствуешь?! Кому она теперь будет нужна, если я брошу ее?

— Но она же далеко. Она же в Дании! Я год тебя знаю — и никакой Хельги. Что ей в этой Дании от тебя надо?

— Она там работает, но вернется сюда. Это подло с моей стороны не дождаться.

— Да не вернется! Она же не любит тебя! Если б любила, не уехала бы. Я бы никогда не уехала!

— Возможно… Но эта машина, кооператив, мебель…

— Ах, вот оно что! Что же ты сразу не сказал, а то ромашка прямо: любит не любит, сюси-муси-драндулет. Нравственность приплел, прилично — неприлично. Сволочь ты, и шкала ценностей у тебя сволочная: кооператив, машина… Ты это-то хоть понимаешь? — Бессилие вдруг охватило меня, превратило все тело в густой кисель, кровь отхлынула от лица, и стало как-то безразлично: ни ненависти, ни жалости, ни злости. Как сказала бы Ларка, «фиолетово и равнобедренно».

Я смотрела на Киру пустыми невидящими глазами, и, возможно, это безжалостное безразличие стало последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Он вскочил, выдернул меня из машины, и я, с трудом сохраняя равновесие, едва удержалась на ногах.

Пощечина опалила мое лицо, на мгновение ослепила и красными искорками сыпанула в кроны дальнего перелеска.

— Теперь ты доволен? — Я презрительно улыбнулась, чувствуя свое превосходство, и вернулась в машину.

— Ирочка! Ну что же с нами происходит? Прости меня, милая! Я не могу объяснить, все так сложно, так нелепо.

— Поехали. Поехали же куда-нибудь, я так устала…

 

7

Он словно ждал нас. Высокий, смуглолицый, с темными, почти черными глазами редкой миндалевидной формы в обрамлении густых и длинных ресниц. Волосы его, казалось, переливались сизым фейерверком, ниспадая на плечи. Он возник так молниеносно, едва лишь Кирилл коснулся кнопки дверного звонка, что казалось, поджидал нас там уже вечность.

— Кирюха! Шельме-ец… Где ты пропадал? Ах ты, красота-то какая! — И тут же, без паузы, приличествующей ситуации, представился мне: — Валерий Иннокентьевич. Ручку-с, мадам… Холодная какая! — произнес он низким рокотом и в легком поклоне коснулся губами моих пальцев. — Ну, да ничего, отогреем. Прошу вас, Друзья мои, проходите. Чаек уже зреет.

Он живо достал чашки с блюдцами, сыр, тонкими ломтиками нарезал колбасу и хлеб, аккуратно кубиками выложил масло и, пододвигая табуретки к столу, пригласил последовать своему примеру.

Пока чай дозревал, Валерий Иннокентьевич, удивительным образом сочетая учтивую интеллигентность и нахальную бесцеремонность, за считанные минуты успел разобраться в ситуации.

— Все ясно, Кир. Подробности позже. Как насчет освежиться?

— Да я, собственно, за рулем… А! Пропадать, так с музыкой! — Кирилл вздохнул с видимым облегчением и стал наблюдать за хлопотами гостеприимного хозяина.

К тому, что уже было на столе, Валерий Иннокентьевич добавил бутылочку «Армянского» и небывалые по тем временам маслины.

— К маслинам-то водочку бы…

— Водочки-с? Будет сделано. — Валера тряхнул густой шевелюрой и подмигнул почему-то мне, будто эта просьба исходила от меня, а не от Кирилла. — Водочку — это я мигом. Эка невидаль… А знаете ли вы, что водку на Руси живой водой называли? — спросил он, возвращаясь на кухню с бутылкой «Столичной».

— Вот то-то я и гляжу, как водка на столе, так русский мужик прямо оживает. Живая вода, она и есть — живая. Видать, уже в генную память проросло. И главное, что замечательно, — живость такая разудалая, шальная такая. Прямо сладу нет, а говорят — алкоголизм, за-ви-си-мость ор-га-низь-ма, — зачем-то прокартавил Кирилл. Видимо, эта «зависимость» мужикам напомнила нечто из их прошлого, потому что они переглянулись и расхохотались.

— Да, Кир, когда зависимость — это уже плохо, это уже мертвая вода.

— Вот я тоже о том же. Как «живой» переберешь, так в дугу. Мертвец. Хоть в лоб, хоть по лбу.

— Слушай, Кир, а может, это наши в рецепте напутали. Ну, с технологией приготовления перемудрили?

— Да вряд ли перемудрили. Утром ведь, когда очухаешься от остекленения, так за ту же бутылочку и цепляешься. Глоток — и ты уже сокол! Живая, живая, не сомневайся! Все дело в дозировке.

— И то правда. В старину по каплям принимали. Ну что, капнуть?

— Спрашиваешь!

Валера откупорил бутылку, подставил рюмки трилистником, чтоб ловчее перемещать, и нацелился уже было разливать, как Кира одну из рюмок перевернул вверх дном.

— Что, дама хворает?

— Нет, не пьет.

— Ну, значит, хворает. Потому как всякий здоровый человек…

— Вот-вот: ЧЕЛОВЕК. А дама, какой же она человек?

— А кто же я? — Несмотря на шутливый тон, такое высокомерное замечание меня несколько задело. Нет, я, конечно, не феминистка, но, видимо, еще со времен матриархата в моих генах осталась память, несколько отличная от видоизмененной под влиянием алкогольной агрессии памяти мужского племени.

— Ириш, шутим же, — Кирилл сделал виноватое лицо.

— Так вот, я продолжу… Потому как всякий здоровый человек…

— Ириш, ну прости.

— Да ладно тебе, проехали, — я нехотя отмахнулась.

— Нет, ну вы мне дадите продолжить? — Валера насупился.

Кирилл с легкостью переключил свое внимание на друга, взял уже наполненную рюмку и, поднося ее к губам, великодушно согласился:

— Продолжай. Только покороче.

— Ну да… А о чем это я, собственно?

— Потому как всякий здоровый человек… — напомнил Кирилл.

— Ага… Это человек не больной, — неожиданно завершил Валера. — Так давай выпьем, чтоб все были здоровы!

— Я уже, — крякнул Кирилл, надкусывая бутерброд.

Чай был великолепным. Мужики трепались о каких-то пустяках, вспоминали общих знакомых и травили анекдоты, за которыми волочилась длиннющая борода. Но анекдоты, как и общие знакомые, с которыми они оба давно уже не встречались, вероятно, увлекали их сильнее, чем моя разобиженная, угрюмая персона.

День неимоверно растянулся, и я под шумок вышла из кухни в поисках более спокойного уголка.

Всего в малогабаритной «распашонке» было две комнатушки. Чистенькие, со вкусом обставленные, тем не менее они сквозили какой-то необъяснимой пустотой. Может, оттого, что, в отличие от уютной кухни, эти комнаты казались нежилыми. В них даже воздух был нежилой.

«Одинокий, — решила я. — Или, как Кира, — временно одинокий. Вот вернется жена, застанет меня здесь…»

Додумать я не успела и вздрогнула от неожиданности, когда из-за моего плеча раздался голос Валерия Иннокентьевича:

— Ты с кем разговариваешь?

— Ни с кем, — посмотрела я удивленно.

— Значит, показалось. Ты ничего, не смущайся, располагайся, где понравится. Я вообще-то на кухне обитаю. Там у меня и креслице раскладное. В комнаты почти не заглядываю. Разве вот в эту, в гардероб за бельишком да за мелочью кой-какой. С нами скучно, да? Мужики всегда так, не обижайся.

— Включи телек.

Он подошел к телевизору и нажал на кнопку.

Телевизор натужно загудел, из его недр стал медленно проступать сначала звук, а затем, так же медленно, появилась смазанная картинка настроечной сетки. За кадром читали какой-то текст. Что-то очень знакомое со школьных уроков литературы.

Буквально нескольких фраз мне было достаточно, чтобы узнать «Анну Каренину». Меня раздражал Вронский, и саму Анну я не могла понять. Но в то же время мне было бесконечно жалко и Анну, и ее незадачливого супруга.

— Ты смотри, уже час. Перерыв, — сказал Валера и вновь щелкнул кнопкой.

Почему-то подумалось, что телевизор так же медленно, как оживал, должен уходить из жизни. Но он мгновенно погас и затих.

— К сожалению, даже не знаю, что еще предложить в качестве альтернативы нашему неинтересному обществу. Можете меня за это растерзать, — произнес Валера и широко улыбнулся, обнажая свои не совсем белые, но крепкие зубы. — Может, книжку? — Он подошел к стеллажу и пробежал взглядом по корешкам.

— Мне бы покрывальце, а?

— Во! Точно! Отдохни, а то уж больно вид у тебя усталый.

Такой выход из положения освобождал его от массы проблем, связанных с необходимостью развлекать гостью, и давал возможность, не терзаясь угрызениями совести, вернуться к другу.

— Отдохни, отдохни. Я тоже поспать не дурак. Старею, что ли… По полдня порой дрыхну, если дел нет. Правда, потом полночи ни в одном глазу, как сыч, хоть вой. Но ничего, мешать не буду. Я по ночам люблю в город выходить. Тут до города, если вдоль речки, с час ходу в быстром темпе. А на машине небось плутали?

— Да уж.

— Ну вот и покрывальце, и подушечка. Может, все-таки книжку позанудней… Вместо снотворного? — Он внимательно рассматривал меня, пытаясь предугадать мое желание.

— Спасибо, я сама, если что. Можно?

— Нужно даже! Страсть не люблю гостей, которые на все испрашивают разрешения. Чувствуй себя как дома.

Валера вышел, и едва я прилегла, как почувствовала неимоверную усталость, которая наваливалась на меня, будто я затащила в гору тяжелую поклажу.

— Миша-а-а! Домой! — сквозь перебранку ворон прорезались то и дело женские голоса. — Я кому говорю, домой!

— Ленька! Тебе что, отдельно?! Щас батя задаст!

Я окончательно проснулась и, судя по заоконным сумеркам, определила для себя примерно десятый час вечера.

Постепенно двор опустел, человечьи и вороньи семьи угомонились, и как-то незаметно подкрался час кошачьих завываний. Меня удивила несезонная активность этого загадочного вида земных обитателей. Вообще-то я люблю кошек, но, когда они воют вот так, как сейчас, мне представляются голые младенцы, которых инквизиторы подвергают пыткам за их несомненно дьявольское происхождение. В детстве я просто не могла уснуть из-за этого, и мне не верилось, что эти милые, пушистые ласковые комочки способны издавать подобные звуки.

Наконец, абстрагируясь от уличного шума, я сконцентрировала свое внимание на внутриквартирных звуках.

— А ты полагаешь, что имеешь на это право? — Голос Валерия Иннокентьевича вернул меня в действительность, и я разом вспомнила весь сегодняшний день. — Да ты, как я погляжу, здравым смыслом не отличаешься. Либо плетешь мне здесь под завязку? — На некоторое время он умолк. — Решать-то все равно тебе нужно. Или как рыбка по течению? Куда вынесет, там и съедят.

— А Хельга?

— Ну что Хельга, Кир? Хельга баба боевая и без тебя не пропадет. А девчонку ты изведешь. Сломаешь. У нее уже глазенки — сплошная рана. Так ведь сам в это влез… За ворот волокли?

— Но…

— Что но?

— Не так все начиналось. Понравилась она мне. Да! Понравилась! А что здесь такого? Ну, скажи, не чурбан же я? Разве плохо, когда ты еще песком не посыпался и бабу живую не только глазами способен? Но не в этом дело!!! Я ее душой, понимаешь? Влип просто!

— Ага. Влип, а как же! Когда б ты в свои сорок еще и соображал изредка.

— Но я люблю ее. Это не блажь идиота! Ты-то любил когда? О-о… Знаешь… Не каждому дано.

— Любишь? Ты себя любишь. Что, я не вижу: ножки, попка… Еще бы! Семнадцать! Тебе когда столько было? То-то, уже без костяшек и не сосчитаешь. А я тебя тогдашнего помню. И Хельгу твою помню. Мадьярочка такая, шебутная, сообразительная, глазки сверкают. А какие собачьи пляски вокруг нее вились. И мне морду бил, помнишь?

— Помню. А чего подкатывал?

— Да не подкатывал.

— Подкатывал. Сам виноват! Не знаю, что ли?

— Ну, если мы сейчас выяснять станем, кто в чем виноват, мы в таких дебрях заблудимся, что там и усохнем.

Жучок ревности закрался мне в грудь и тихонечко подтачивал сердце.

— Чего выяснять, годы прошли уже. Даже если б подкатывал, кто знает, как лучше. Может, живи я с ней, и моя семья не разрушилась, и у тебя бы другая была. Я не к тому. Ты Хельгу-то потому и выбрал, что себя любил. Те же ножки, та же попка… Они похожи. Слушай, а я ведь сейчас только понял, как они похожи, а? Ну-ка, вспомни свою в те годы? Может, потому на Ирке и зациклился, а? Как жертву наметил, и…

— Нет, Валер. Я люблю ее. А свою не любил. Вот там — да, правильно, пляски собачьи… Поединки, азарт. А здесь нет поединков. Я люблю ее. Сегодня ночью…

— Вчера.

— Что вчера? — не понял Кирилл.

— Вчера ночью, если ты о прошлой ночи, то сегодня уже прошло.

— А… Да ладно тебе… Я как другу, а ты… — Кира замолчал.

— Кир, а правда — вчера. Потому что — вчера.

— Нет, ну ты и…

— А дай мне по морде!

— Зачем?

— Да так просто.

— Ну, что я, съехал? Еще чего?

— А за Хельгу давал.

— Так то когда было. Сто лет… Тогда и давал, а сейчас чего?

— Так просто! Ну дай, слабо? Слабо??

— Отстань, говорю.

— Вот видишь, слабо. Слабак ты. Ты такой слабак, что даже любимую свою ко мне привез. Ко мне! А я — один. И песок, как ты изволишь выражаться, не сыплется. И то, что у тебя вчера ночью, у меня, может, завтра.

— Ну… Ты! Ты чего? В детстве уронили? Как с самоваром, не протекает? — Кирилл перевел разговор на более безопасную, как мне сначала показалось, тему.

— А чего?

— Починю сейчас. Мне это враз. Забыл, что ли? — Кирилл, видимо, привстал, потому что послышался грохот отодвигаемой табуретки.

— Ага! Забыл, представь. Ну, почини! — Валера тоже привстал, и вторая табуретка с идентичным грохотом продвинулась по полу.

Потом она, похоже, упала и задела плиту. Наверное, ее пытались подхватить, но неудачно, потому что со стола посыпалась посуда. А может, Кирилл и впрямь начал «чинить самовар», но как-то уж быстро все стихло.

Затем кто-то из них зашуршал веником по полу, собирая на совок осколки и ссыпая их в мусорное ведро. Некоторое время на кухне было тихо, потом Валера стал напевать себе под нос какой-то незамысловатый мотивчик, который из нечленораздельного мычания оформился в тихую и печальную песню:

— Нет, Валер. Я люблю ее. Я врос в нее. Весь, до каждой нервиночки врос. Сегодня ночью… — Пьяный голос Кирилла задрожал, как натянувшаяся струна.

— Вчера.

— Ну, пусть вчера! Пусть! Вчера ночью я смотрел, как она спит. Понимаешь, просто сидел и смотрел. Мы ведь уже почти год знакомы. А тут просто сидел рядышком и смотрел… Грудка маленькая, остренькая, ключицы тоненькие, как фарфоровые. Губки, носик точеный, ну прямо — куколка. Хрупкая. Коснусь — рассыплется. И так захотелось дотронуться. А кожа горячая. И поплыло перед глазами… Я люблю ее. С ума схожу просто! А Хельга… Всю жизнь меня волочет, как мешок с дерьмом. Будто не в паре мы, а так — пристяжной я вроде. Да ладно, чего там, ты же про меня больше моего знаешь. И то, что я тебе сам, и то, что со стороны. Я-то себя со стороны разве что в зеркале…

— Ха! А помнишь Краскову? Ну, как же, Светку! — Валера как-то не к месту развеселился, и вряд ли Кирилл был способен затуманенным мозгом перестроиться на какие-то отдаленные воспоминания, но он все же буркнул что-то вроде: «Угу…» — и снова умолк. И Валера молчал.

Я понимала, что оба они сейчас каждый в своем. Но тут Валера снова коротко хохотнул, и Кирилл вздернулся:

— Ну, чего тебе смешно? Ну да, в зеркале! Что тут смешного?

— Краскова крышей тронулась давно… Я к ней с Имиком пришел, ну, цветочки там, конфеточки. Имик все как-то к ней льнул, пойдем, говорит, подсобишь, а то я сам не осмелюсь.

— А-а-а. Имик! Да-да-да. Помню-помню. — Кирилл оживился. — Такой пухленький был, прыщавенький. Помню. Точно! Во! И Светку, ну да!

— Так мы еще про крышу не знали. Глазки у нее так иногда странновато поблескивали, чудила изредка, так кто не чудит? Каждому — свое. А тут заходим, дверь открыта. Светка голая, и грудки, как ты говоришь, остренькие, и носик точеный, а кожа — бе-лая, мраморная прямо. Ну, или как там у тебя?

— Фарфоровая.

— Во! Правильно — фарфоровая. Мы к ней, а она в зеркало смотрит и нас вроде как не замечает. Имик ей, мол, с легким паром. Мол, когда из ванны, надо бы дверь закрывать, а то мало тут шастает. Народец у нас разный. А она — ноль на массу. И в зеркало так подозрительно смотрит, а потом и говорит. В зеркало, стало быть, говорит, а нас будто и нету.

«Эй ты, — говорит, — если носок не отдашь, за себя не ручаюсь». — А я тут только и заметил, что на ней один носок. Белый такой, вязаный.

Имика застопорило. «Свет, ты что?» А она как заголосит, как запричитает: «Мамка, как болела, носки вязала. Потеряешь носок, сказала, помрешь! А эта сучка умыкнула. Помру я теперь! Люди добрые!»

У меня в животе похолодело. Пойдем, говорю Имику, пойдем. А он меня отодвинул в сторону и сам к Светке. Целует ее, обнимает, убеждает, мол, не брала она, не могла взять, это же отражение. «Вот, смотри, это кто?» И на себя показывает. «Ой, Имичка!» — «А там кто?» — и на отражение. «Ты что, — говорит, — дурак? Ты это». — «А это кто?» — и на нее пальцем. А она у виска крутит пальчиком: «Да я же это». — «А там кто?» Она в зеркало глядь и давай орать: «Что ты ее прикрываешь? Я же не дура! Смотри, у меня один носок. Мой! Мамка вязала! И у нее такой же! Ну что? Ну что? Она и умыкнула! А ты покрываешь!»

Я конфеты бросил, бутылек и бежать оттуда. А Имик остался. По сей день с ней. По городу гуляют, мальчишки в них камни швыряют и орут: «Светка, Светка, в мозгу табуретка!» А ты говоришь, любовь. Вот она — любовь.

Они снова замолчали. Я представила Имика и Светку. Как они идут по городу, как он приникает к ее плечу, а она, покорная и спокойная, бредет рядом с этим толстым и прыщавым рыцарем своей мечты. И ей хорошо. Что ей эти шакалята, которые только и могут издалека швырять в спину камни, когда рядом с ней такой верный и доблестный Имик.

— Не дай мне Бог сойти с ума. Пусть лучше посох да сума, — задумчиво произнес Кирилл.

— Пушкин?

— Не знаю. Где-то слышал, а чье — не знаю. Ну ладно, пойду я…

— Куда? Ложись у меня, утром поедешь.

— Не, Валер, пойду. Ты уж Ирку-то приюти, а? Мне разобраться бы со своими… Пойду. Машину пока здесь, завтра заберу, лады?

Кира вздохнул полной грудью, расправил плечи, я даже услышала, как трещат косточки вытягивающегося позвоночника, и поднялся.

— И ты это… Смотри… Сам знаешь.

— А то!

С уходом Кирилла покой и размеренность поселились в моей душе. Каким-то женским чутьем уже в ближайшие дни я ощутила в себе происходящие перемены.

Ни тошноты, ни боли в груди, ни смены гастрономических пристрастий не было и в помине. Но странные токи окутывали мою плоть незримым сиянием и замыкались в своей самодостаточности.

Готовила ли я скромные обеды на две персоны, гуляла ли по вечерней аллее, слушала ли старую радиолу, починенную Кириллом на следующий день после того, как меня здесь поселили, — все находило свою философскую завершенность в моей душе. Все стремилось выразить и подтвердить полноту моего незначительного в глобальном масштабе бытия.

Дни шли за днями. Кирилл приезжал часто, но как-то особенно не задерживался, был немногословен и лишь многозначительно поглядывал на Валерия Иннокентьевича, словно пытаясь разглядеть за его добродушной непосредственностью что-то большее, чем просто участие в наших отношениях.

Он, безусловно, ревновал, но высказать этого не смел, потому что другого выхода не видел, а если выражать недоверие или предъявлять претензии, то нужно что-либо менять. Изменить он ничего не мог и, молча терзая свою душу ревностью, как-то особенно нежно целовал меня, стоя уже на выходе и тревожно заглядывая мне в глаза.

— Маленькая моя, потерпи чуток.

Этот чуток все растягивался во времени, и вот уже стали подкрадываться холода. Так ненавязчиво, постепенно. Завоевывая вначале ночные, затем вечерние и утренние часы. Только дни еще оставались теплыми, и листья едва-едва прихватывала прозрачная позолота, но в целом кроны были полны жизненных сил, и небеса до краев наполнялись их мощным шелестом.

— Ирочка. Я гораздо старше вас и смею надеяться на ваше внимание. Положитесь на мой жизненный опыт. — Витиеватый слог Валерия Иннокентьевича показался мне забавным, но несколько насторожил. Я почуяла что-то неладное и напряглась.

— Перемены, зреющие в вас, не могли пройти для меня незамеченными. Уже более месяца вы здесь, и я… Может, это не мое дело… Может, это несколько бестактно… Но, как бы это сказать… Видите ли, Кирилл, как вы уже знаете, — мой давний, смею заверить, — очень давний друг. И поскольку он возложил на меня некоторые обязанности относительно вас, то… Можно я задам один бестактный вопрос?

— Ну, что вы, Валерий Иннокентьевич! — Его напыщенная манера стала меня раздражать. — Только нельзя ли попроще?

— Ты… беременна?

— Ах, вот оно что! — Я моментально успокоилась. — Думаю, да.

— Ну, что тут думать? Это видно. У некоторых и на сносях не поймешь, а у тебя — видно. И что, решила оставить?

— А как же иначе?

— Допустим, иначе можно. Вопрос не в этом. Вопрос в ином: Кирилл знает?

— Пожалуй… — Действительно, я даже не подумала об этом.

— То есть вы об этом не говорили?

— Вообще-то нет. Но ведь даже вы знаете.

— Ирочка, я сейчас рядом. Я — вижу. А он бывает наездами, у него куча разных проблем, и вполне может статься, что ему невдомек, в каком ты… положении.

— Но как же… — Я растерялась от очевидности и правомерности доводов. — Но… Я же не сама… Он ведь тоже…

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. Только ведь штука в том, что люди порой годами живут вместе, и у них этого не происходит. Ну, далеко ли ходить за примером? Кира жил с Хельгой около десяти лет, прежде чем она забеременела. Конечно, это патология. Скорей, отклонение, чем норма. Я хотел бы подчеркнуть лишь необходимость сообщить об этом Кире. Ведь то, что происходит с тобой, — это ваше общее. Так?

— Так, — согласилась я.

— Ну, посуди сама, можешь ли ты самолично распоряжаться тем, что принадлежит не только тебе?

— Что вы имеете в виду?

— Лишь то, что бывают ситуации, когда есть смысл взвесить все «за» и «против», прежде чем…

Слепая ярость охватила всю меня с ног до головы. Мне была противна даже мысль, что нужно еще что-то взвешивать. Взвесить, чтоб решить — убивать или нет?

— Как вы можете?! Я… Я… ненавижу вас! Вы не смеете даже думать об этом! Не смеете!

— Но, Ирочка, девочка моя, я просто хотел, чтоб вы задумались… Простите великодушно.

Я выскочила из кухни в прихожую, мне хотелось уйти из этой квартиры, найти Кирилла. Наверняка он уже разобрался со своими проблемами. Он нужен мне!

Я все никак не могла попасть ключом в замочную скважину, чтоб отпереть входную дверь. Я проклинала замки, которые нужно открывать ключом даже изнутри, но Валерий Иннокентьевич взял меня за руку, развернул лицом к себе и тихо сказал:

— Если вам так уж невыносимо наше соседство, то не спешите уходить. Сегодня вечером меня пригласили в гости, и спустя пару минут я покину вас. Только вот курточку прихвачу да телефончик черкну. Нужно будет — звякнете.

Он прошел в комнату, быстро написал на тетрадном листе номер телефона, взял куртку, сунул ноги в ботинки и, проходя мимо меня, вручил мне неровно оборванный клочок бумаги.

— Да, и еще. Пойдете гулять, непременно заприте окна и двери. А то в вашем состоянии женщины бывают рассеянны.

Дверь захлопнулась, и я осталась одна в совершенно пустой и почему-то очень чужой без хозяина квартире.

Я накинула свитерок и вышла следом. Чем больше я ходила по улицам, чем сильнее пыталась разозлить себя и как можно дальше отогнать предполагаемый вариант развития событий, тем острее чувствовала, что гнев мой исчерпан и в словах Валеры есть доля истины. Кира должен узнать о моей беременности.

Я не сомневалась, он будет бесконечно рад, он прибежит утром, и мы вместе посмеемся над незадачливым умником.

Вот ведь придумал: «Бывают ситуации, взвесьте, пожалуйста, прежде чем…» Как колбасу. Взвесьте мне сто грамм, нет не этой — эта с жиром. Вон той, под прилавочком которая. Она повкусней будет.

К трубке подошел Кирилл, и я, после непродолжительной паузы, которая мне понадобилась, чтоб справиться с волнением, и нескольких: «Слушаю вас. Да, слушаю вас…» — из хрипящего динамика все-таки произнесла:

— Кир. Я беременна.

— Да, Василий Иванович, я слушаю вас.

— Какой Василий Иванович? Это я! Я беременна! Уже больше месяца.

— Да-да. Я понял. — Голос Кирилла был сух и бесцветен.

— Кто там, Кисик? Не меня? — Женский голос возник в динамике и проплыл в глубину потустороннего хрипа.

— Нет, не тебя, — ответил Кира этому голосу и снова сказал: — Да, Василий Иванович, но вы уверены в этом?

— Так это я — Василий Иванович? А… Конспирация! Я в этом совершенно уверена, а ты не рад?

— Кисик, купай Лялю! — снова донесся женский голос.

— Сейчас-сейчас! Ляль, возьми мочалочку, намыль ее, детка!

— Ну, па-а-а! Са-а-ам на-а-а-мыль!

— Простите, Василий Иванович, мне сейчас не…

Я повесила трубку, постояла в мучительном раздумье и вспомнила о тетрадном клочке, который сунула в задний карман порядком натянувшихся джинсов.

Я развернула его и набрала номер, коряво начертанный Валерием Иннокентьевичем.

Пока шел вызов, мне почему-то представилось, как на том конце телефонного провода снова раздастся из хрипа динамика противный женский голос: «Кисик или там Валесик, это не меня?» Мелкая дрожь скользнула по позвоночнику.

— Алло! — Низкий рокот не оставлял сомнений, трубку поднял Валера. Но я молчала, я боялась даже дышать, чтоб не обнаружить свое присутствие, хотя не мог же телефон зазвонить сам, без чьего-либо участия.

— Ира… Ирочка, не молчите. Я знаю, что это вы… Кроме вас, сюда звонить некому.

И я разревелась. Я старательно закрывала микрофон, но, видимо, всхлипы достигали чуткой мембраны и прорывались в эфир.

— Алло! Ирочка, что с вами?

— Приезжайте, пожалуйста. Мне плохо… Одной…

— Бегу! Вы где?

— Не знаю, — я оглянулась и стала сбивчиво описывать местность.

— Я понял, — тем не менее угадал Валера. — Рядом с жилым корпусом трехэтажка красного цвета?

— Да.

— А справа «Хозтовары» и чуть выше здание интерната?

— Похоже.

— Стойте там.

Мы долго бродили по набережной. Валерий Иннокентьевич рассказывал о своем егерстве в Карпатском охотничьем хозяйстве, о своей жизни, жене, ушедшей после того, как он, попав под нелегкую лапу медведицы, провалялся с год в больничной палате.

— Да я ее не осуждаю. Молодая, здоровая, ей рожать, гулять, смеяться, жизни радоваться. А тут — инвалид.

— ???

— Это я сейчас такой. А видели бы вы меня, Ирочка, пяток годков назад… Оно ведь, знаете, — правильно… Не ушла бы, валялся бы и поныне. А ушла, откуда и сила взялась? Ну уж, думаю, браконьеры резали, зверье грызло, медведь мял: жив! А тут без бабы подохну? Вот и встал. Хромал вначале. Пару шажков на полусогнутых проползу, и пот градом. Сердце бьется, в ушах шум, в глазах салют первомайский. Ах ты, ядрена в корень, злость такая на себя! И вот результат! — Он усмехнулся и шутливо изобразил фигуру атлета. — Ну как?

— Класс!

К двери мы подошли уже заполночь, и, поковыряв ключом в замке, Валерий Иннокентьевич с укоризной взглянул в мою сторону:

— Так и думал, не запрет ведь.

Мне стало стыдно, и я, опустив глаза, смущенно пожала плечами.

Кирилла не было два дня. Я с замиранием сердца прислушивалась к малейшему шороху на лестничной площадке. Подбегала к окну на самый незначительный звук, который мог бы напомнить гул приближающейся машины. Я практически не выходила из дому, и в груди моей больно щемило всякий раз, когда я вспоминала елейное сюсюканье: «Кисик…»

Но на третий день, прямо с утра, когда я еще досматривала последний сон, а Валерий Иннокентьевич едва поднялся и только добрел до ванны, раздался резкий звонок в дверь.

Кирилл стремительно вошел, и глаза его излучали радостное возбуждение:

— Вставай!

— Здравствуй! — Он мог бы и не предлагать этого, я уже вскочила и распахнула руки, чтобы обнять его, прижать к свой растомленной сном груди.

— Быстренько одевайся, и поехали.

— Поехали! — согласилась я и стала натягивать джинсы. — Умоюсь вот только.

— Давай-давай! — подбадривал он меня. — Поторопись, нам некогда.

— Кирочка, я так рада видеть тебя! Я так ждала! Ты где был? Ну где, а? — Я что-то бормотала и, наспех заправив кровать, прошлепала босыми ногами в ванную.

В ванной шумела вода, и я поняла, что Валерий Иннокентьевич принимал душ.

Кирилл ходил за мной по пятам. Он постучал в закрытую дверь и крикнул:

— Ну, ты чего там? Не утоп? Мы торопимся!

— А вещи все собирать? — спросила я, уверенная в том, что Кирилл наконец-то разрешил все свои проблемы, и я уеду к нему. Сейчас. Навсегда! А сюда мы приедем разве что в гости. А как же! Непременно приедем в гости. Он такой лапочка, этот Валера. А жена у него — дрянь! И вообще, все жены — дряни. Как только замуж, так сразу и дряни. А я буду другая. Я буду любить и лелеять. Я не уеду в Данию или Голландию…

— Зачем все? — Кирилл несколько озадаченно хмыкнул.

— А, ну да, ну да! Мы попозже подъедем и заберем. — Я готова была согласиться с любым из вариантов переезда, лишь бы скорей оказаться вместе.

И правда, там, может, нужно прибраться вначале, постирать. Да мало ли чего? А за вещами можно всегда…

— Давай перекусим! У меня салат «оливье»! — Я кинулась на кухню и открыла дверцу холодильника.

— Нет, Ириш. Есть нельзя.

— Почему?

— Нельзя. Не положено.

— Ой, дурачок! Да у меня ника-ко-го токсикоза! Боишься, укачает? Не беспокойся!

— Нет, Ир. При чем здесь токсикоз? После наркоза может быть плохо.

— После… Чего?

— Я, понимаешь, договорился. Ты ничего не почувствуешь. Тебе укольчик…

Ужас переполнил меня. Тело тряхнуло леденящим ознобом.

— Кирочка… Ки-ира! — Я заскулила тонко и, вероятно, так пронзительно, что Валерий Иннокентьевич выскочил из ванны и, мокрый, нечесаный, со щеткой во рту и ошметком белой пены на подбородке, замер в дверном проеме.

— Я умоляю тебя! Я обо всем договорился! И у нас нет времени на разговоры, — причитал Кирилл.

Я поплыла в комнату, разгребая руками воздух, и в мгновенном изнеможении опустилась на краешек дивана.

— Кирюша-а-а, — выла я. — Кирочка, как же? Валера! Вы же говорили, что общее. Мне нельзя самолично? А ему? Ему самолично? Кирочка-а-а! Я не могу! — я сползла с дивана на пол, на колени.

Дыхание спирало, и руки инстинктивно цеплялись за полы Кириного плаща.

Капли дождя резко забарабанили по оконному переплету. Я повернула голову к окну, небо стремительно темнело. Или это черная пелена застилала мои глаза? Сквозь эту темь доносилось невнятное бормотание:

— Я думал, ты поймешь. Так надо. Надо. Если ты любишь меня… Так надо! Что скажут люди? Куда ты с дитем? А Лялька? Тебе всего-то семнадцать. Не время еще! Меня посадят. Мать твоя посадит! А так никто, ни одна живая… Никто не узнает. А потом у нас будет мальчик. Потом! Я разведусь, слышишь?

Я не могла ни выть, ни скулить, ни плакать. Слезы испарились. Или нет — они просочились куда-то в глубь моей души, как в жаркий песок.

Я бессмысленным взглядом блуждала по комнате, выхватывая из черного марева то преломленный овал блюда, на котором плавились желтым густым воском крупные яблоки гольден, то белый крест в дверном проеме: там, вероятно, расставив руки, стоял Валера, то тяжелые складки зеленых гардин.

Шершавый, сухой стон комом застрял в моей груди, и я силилась выдохнуть его, но тело било противной дрожью, и ярость медленно, но неотвратимо закипала в моей крови.

Черный фон постепенно становился алым, и мой зрачок в этом алом мареве зацепился за некий предмет, а мозг вычленил его роковую необходимость.

На журнальном столике, рядом с блюдом, заполненным яблоками, лежал кухонный нож. Неимоверная сила метнула меня к этому сталистому жалу, сулящему освобождение от боли. Луч лезвия мгновенным огнем вспыхнул у лица и с мягким хрустом, будто в яблочную мякоть, вонзился в тело напротив.

— Ох…

Я глянула вниз, туда, где, как мне казалось, должен был лежать Кирилл. Красная пелена спала, и я обмерла.

На полу, опершись на один локоть, полулежал Валерий Иннокентьевич. Лоб его, покрытый испариной, был белым, как тот клочок пены на подбородке. По плечу гранатовыми зернышками скатывались капельки крови.

Розовые губы растянулись в гримасе усмешки.

— Эх ты, вояка! А если б убила? Ну, кто-нибудь подсобит? — Он скрипнул зубами, с трудом поднимаясь, и посмотрел на Киру. — Надеюсь, ты не обиделся, что я так грубо оттолкнул тебя?

Кирилл монументально замер, лишь ресницы его едва вздрагивали. Он неотрывно смотрел на лежащий у ног нож и шевелил губами.

Валерий Иннокентьевич перевел взгляд на меня и ободряюще подмигнул черным глазом.

— Не боись, залечим.

И тогда я вдруг почувствовала, как шершавый комок в растрескавшейся от невыносимого жара груди стал обволакиваться живительной влагой. Тугой узел отчаяния, доселе сжимавший сердце, ослаб, и тело внезапно стало необъяснимо легким. Валерий Иннокентьевич отшвырнул нож ногой и пошел к ванной. Он неловко задел раненым предплечьем дверной косяк, оставив на нем красную полоску, глухо матернулся и зажал порез другой рукой.

— Не боись, залечим, — непонятно для кого повторил он и, перефразируя известный шлягер, запел: — То ли еще было, ой-ой-ой…

Трубы в ванной загудели, и, прежде чем раздался плеск воды, некто во чреве водоснабжающей системы пару раз хрюкнул и надсадно взвыл.

День понемножку расходился. Сквозь серую морось выглянул игривый лучик, небо слегка просветлело, и комната стала заполняться разнообразными уличными звуками.

Где-то вдалеке звякнули молочные бидоны, залаяла собака и засвистела пичужка. Смех детворы, считалки и дразнилки, шорох подошв о влажный асфальт — вдруг разом хлынули в растворенное окно и наполнили душу такой острой и глубокой печалью.

Кирилл осторожно, словно боясь оставить отпечатки пальцев, поднял нож, отнес на кухню, затем вернулся и, тоскливо глядя сквозь меня, тихо сказал:

— Как страшно…

Лицо у него было растерянное, он подушечками большого и указательного пальцев правой руки сотворил над глазами как бы козырек от света и погрузился в глубокую задумчивость.

— Как страшно… Как страшно, — то и дело раздавался едва уловимый выдох.

— Пойдем, — окликнула я. Он без сопротивления, подобно зомби, ссутулившись, зашаркал к выходу.

 

8

Наверное, нет прощения тому, на что я решилась. Я пошла добровольно, более того: не понукаемая никем, никем не понуждаемая, я увлекла за собой Кирилла.

— Пойдем. Ты же договорился. Нам нельзя задерживаться.

То, что происходило внутри меня, что зрело, совсем недавно радуя и умиляя своей непостижимой тайной, теперь жгло нутро, и хотелось избавиться поскорее от этой малой частички меня, так беспощадно подчинившей себе мою волю и мои чувства.

Я опускалась по серой, мраморной лестнице и знала, что там меня ждет «страшный суд». Самый, быть может, страшный, какой только мыслимо вообразить.

На узкой лакированной скамейке оранжевого цвета, под массивной, будто бронированной, дверью, словно воробей на жердочке, примостилась худенькая сероглазая, коротко остриженная девочка.

Если бы не ее короткая, по самое «не хочу», юбчонка да едва обозначенные выпуклости под трикотажной водолазкой, я бы решила — мальчик.

Вид у девочки был пришибленный, и странное впечатление производили неестественно расширенные зрачки. Руки ее подрагивали, и каждые две-три минуты все тельце вскидывалось, словно через него пропускали ток. В эти мгновения она всхлипывала, и на выдохе из ее губ вырывалось надломленное: «Мамочка-мамочка».

Мне захотелось заткнуть уши, закрыть глаза и бежать из этого мраморного подземелья. Я уже импульсивно напряглась, но взгляд этой бедолаги неожиданно упал на меня.

Она медленно и неуверенно, будто по намыленной поверхности, скользнула зрачками от кончиков моих туфель вверх, по белесым потертостям стареньких и поэтому безумно любимых джинсов, по грубой вязке шерстяного свитера. Вверх, по шее до подбородка, губ, переносицы…

Я чувствовала змееподобное скольжение невидящего взгляда. Стоп! Глаза ее дернулись, тело пронзила очередная конвульсия, и в тот момент, когда она хрипло выронила «мамочка», а я сжалась в предощущении чего-то неимоверно страшного, вдруг скрипнула дверь.

Девочка вздрогнула. Ее взгляд испуганно сорвался с моего лица и метнулся в сторону звука. Не знаю, какие темные силы ютились в глубине зрачков этого истерзанного зверька, но то, что наши взгляды не пересеклись, принесло мне облегчение.

— Проходите. — У двери стояла немолодая дама в синем колпаке-цилиндре. У нее было очень усталое и доброе лицо. — Ну, кто первый?

Я словно приросла к полу. Я понимала, что нельзя оттягивать момент операции. Нельзя стоять перед дверью, представлять себе, что там делают с этой девочкой, и холодеть от ужаса, прислушиваясь к каждому звуку оттуда. Но я приросла к полу, и ноги мои не подчинялись никаким внутренним силам.

— Давайте, Аннушка. Я много повидала в жизни, и, поверьте мне, это не самое страшное, что в ней случается. Давайте, Аннушка. — Женщина заботливо обняла девочку за худенькие плечики и повела в операционную. «Абортарий» — гласила выцветшая табличка.

Дверь скрипнула еще раз, и пространство комнаты, озаренное голубоватым огнем люминесцентной лампы, на секунду обнажило краешек стола, груду блестящих инструментов за стеклом шкафчика и чьи-то руки в белых латексных перчатках, затем дверь захлопнулась, поглотив тоненькую дрожащую фигурку.

Я посмотрела на Кирилла. Он нервно и нетерпеливо расхаживал по коридору. Хрустел суставами пальцев, вытягивал их с такой силой, будто пытался выдернуть из кисти. Изнуренное страданием лицо с ввалившимися серыми щеками выдавало болезненное напряжение. Будто он боролся с каким-то внутренним врагом, и исход битвы был еще очень далек. Он то и дело коротко поглядывал в мою сторону, но как-то из-под бровей, не решаясь поднять на меня глаза.

Видимо, он хотел что-то сказать, но все не мог собраться с мыслями. Наконец он тряхнул головой, решив для себя нечто очень важное, и подошел ко мне.

— Ир, — начал он, все еще преодолевая сомнения.

Но тут из комнаты донесся тихий плач, и почти сразу за едва уловимым звуком, раздался пронзительный душераздирающий вопль.

— Мамочка! Мамочка, миленькая! — Вопль перерос в утробный стон. — О-о-о-й! Ой, больно!

Кирилл побледнел, и, видимо, все мысли вылетели у него из головы. Он в изнеможении осел, зажал виски и простонал: «М-м-м-м-м». Потом поднял полные страха глаза на меня и спросил:

— Ну как же это? Как же?

Он спрашивал так, будто я была обязана разъяснить ему, отчего такая мука терзает его душу.

Из комнаты уже не рвалось наружу безумное: «Мамочка!» Оно сбитой птицей опало где-то в глубине заточения, лишь изредка вскидывалось на сломанных крыльях, и металось, и билось о глухие звуконепроницаемые стены.

Кирилл поднялся на неверных ногах, стиснул пальцы рук так, что они посинели, и снова приблизился ко мне.

— Нет! С тобой не так. Я договорился… Тебе сделают укол. Укол! Это не больно.

Но из-за двери снова в неземном смятении вырвалось и взвилось к потолку невыносимое:

— Больно, миленькие! Больно-о! Господи!

Потом все затихло, и лишь участливое женское воркование разливалось лучистым плеском. Сладостное, успокаивающее, оно не нарушало, а даже как будто подчеркивало тишину.

Сердце мое, готовое лопнуть от напряжения, бешено колотилось, проталкивая через себя горячие, клокочущие струи.

— Я буду с тобой, — испуганно проговорил Кирилл.

— Уйди.

— Не гони меня, я буду с тобой. Я буду держать твои руки. — И он попытался взять мои руки в свои потные и липкие ладони. Я отпрянула от него, как от прокаженного.

— Уходи! Я прошу тебя, не прикасайся ко мне!

— Ирочка, поверь мне, я договорился! Я сейчас заплачу, и тебе сделают наркоз. Ты не бойся. Не бойся, — горячо зашептал он в мое ухо. — У этой… У этой девочки, наверное, нет денег, а я заплачу, и ты будешь спать. — Он торопливо шептал и пытался привлечь меня к себе.

Мне стало противно, мерзко, и я со всего размаху ударила его по лицу. Щека Кирилла мгновенно побагровела, он дернулся от меня и стукнулся затылком о стену. Мне было плохо. Мучительно выговаривая слова, словно они отрывались от гортани живыми кусками плоти, я только и могла, что произнести сдавленным хрипом:

— Ненавижу. Слышишь: ненавижу!

Дверь жалобно проскулила: «У-ю-ю-и-и». Она распахнулась на сей раз шире прежнего.

Из комнаты в облаке тошнотворного запаха крови и эфира, придерживаясь за локоть высокого, с гибким и тонким телом мужчины в белом халате, тихо постанывая, вышла маленькая мученица.

В своем унылом бессилии я смотрела на эту совсем еще юную девушку и вспоминала из опыта прошедшего года то, что запомнилось мне больше всего: свою любовь, свою веру, свою страсть, свое унижение.

«Интересно, — думала я, — что привело к этой двери Анечку? Неужели она успела постичь в той же мере и глубине, что и я, сладость первой любви и горечь предательства? А может, она стала жертвой насилия? За что в ее еще совсем короткую и безвинную жизнь ребенка, словно в глиняного петуха со щелью для монет, жестокий самодур Рок с безжалостной щедростью бросил черные семена страдания?»

Бережно, словно хрупкий стебелек, обернув девочку простынкой, дама помогла ей прилечь на скамейку.

— Давай, Анюта, ложись потихонечку… Вот так, аккуратненько… Ну… Умница…

Я забыла о себе и готова была заплакать над ее болью. Я смотрела на нее и видела жуткую перемену в ее лице. За эти недлинные минуты в абортарии она, и без того маленькая и худенькая, словно уменьшилась еще вдвое. На узком сиденье могла бы поместиться не одна Анечка. Пичужка, совсем цыпленок. Она лежала неподвижно, раскрытые ладони покоились на груди, и черты лица, напоминавшие клювик, пугали своей заостренностью.

От этого девочка казалась неживой, если б не ее тяжелое, но равномерное и глубокое дыхание без предыдущих судорог и всхлипов.

Взгляд ее уже не скользил испуганными зрачками, а прожигал потолок и уходил в мироздание, увлекая за собой обездвиженность помыслов и чувств…

Настал мой черед.

Кирилл торопливо отсчитывал купюры и, пряча глаза, совал их в карман врачу.

— Только вы уж, пожалуйста… Я от Игната… Знаете, да? Мне Игнат сказал, что с наркозом…

— Все как положено.

— Вы уж, пожалуйста…

— Не сомневайтесь, все как положено. Сколько там?

— Как договаривались, полтинничек.

Я затаила дыхание, готовая окунуться в леденящую прорубь страха, но, удивительное дело, вдруг обнаружилось, что я ничего не чувствую. Ничего, кроме презрения к этому человеку, покупающему смерть своего не рожденного еще ребенка.

Немыслимый балахон, прикрывающий мою наготу, отнюдь не придавал мне элегантности. Байковые бахилы вобрали в свое мягкое лоно мои синюшные пятки, и, пока эскулап натягивал на свои длинные пальцы белый латекс, дама толстым резиновым шнуром опоясала мою руку чуть повыше локтя и, участливо заглянув в глаза, предложила:

— Поработай кулачком. Да что ж ты так боишься? Не бойся. Мы сильные. Мы все выдержим. Уж поверь мне. Вот так, умничка.

Венка на сгибе локтя вздулась, и тонкая игла одноразового шприца впилась в кожу.

Пьянящая волна исподволь заволокла мой мозг, и я с трудом различила приглушенный голос:

— Сейчас ты уснешь.

Мутная тень колпака качнулась где-то у меня в ногах, и дробным эхом вспорхнул отчего-то дребезжащий звук:

— Начали-чали-чали-чали… Вера-ера-ера… Расширитель-итель-итель…

Я провалилась в сон. Правда, то, что со мной происходило, сном назвать можно было лишь с большой натяжкой. Голова наполнилась звоном, свистом, хрустом. Меня понесло по жуткой спирали. Казалось, тело мое разрывает на части страшная сила. Оно рассыпалось на мельчайшие составные и мятущимся сгустком космической пыли неслось в бездну. Звук с каждым витком все более утончался, и вот он достиг предельной высоты. Барабанные перепонки разрывались, и было во всем происходящем одно осознание: это конец. Бесноватые языки холодного пламени слепили меня, передо мной возникали и исчезали звериные сатанинские рожи. Безумие и бред! И если я могла в тот момент мыслить, то, вероятно, помыслы мои стремились к смерти. Только смерть могла успокоить и утешить.

А может, это и есть смерть?

Это и есть смерть!

Только такую смерть я и заслужила. И нет выхода из мучительного ада, когда не физическая боль, а боль иного порядка терзает душу.

Нам ли знать, что происходит с отлетевшими душами?

Сознание возвращалось медленно, подобно фотовспышке выхватывая из тьмы фрагменты реальности. И, как фотокадры, запечатлевались они на пленке памяти.

Если полистать этот своеобразный альбом в хронологическом порядке, то первым осмысленным образом после пробуждения была огромная черная птица, сидящая на ржавой крышке мусорного бака. Меня вели мимо этого бака к красному «жигуленку» Кирилла.

Видимо, я каким-то образом шла на собственных ногах, потому что птица была как раз напротив меня и смотрела мне в лицо.

«Что это?» — не сразу сообразила я, зажмурившись от слепящего света.

И тут же, в ответ на мой мысленный вопрос, раздалось почти мистическое, громоподобное:

— Кар-ра! — И зачастило, и разошлось кругами под серым сводом остывающих небес: — Кара, кара, кара.

Я снова провалилась в липкое беспамятство, оглашаемое неотвязным рефреном.

К тому времени, когда я открыла глаза во второй раз, несомненно, прошла вечность. Моему удивлению не было границ, я увидела все тот же интерьер Валериной комнаты.

Коричневый мазок подсохшей крови на дверном косяке, спелые блики крупных яблок на блюде, обои с нежной прозеленью в мелкий цветочек… Приглушенным фоном звучали до боли знакомые голоса:

— А… Пустяк. Вот, помнится, егерем был, пули из задницы выковыривал. Подумаешь, царапина на плече. Селезнева помнишь? Вот он соврать не даст.

— Да… Фэйс у него в стиле лоскутной техники… — Кирилл с шумом втянул воздух.

— Урки развлекались. В горах прятались, а мы их вычислили. Да ошиблись маленько. Информация о троих была, мы троих и засекли. Стволы достали — и к ним. Нас двое, их трое. По уму если, то мы в выигрыше. Эффект неожиданности.

— Да знаю я. Про четвертого Селя мне сто раз трепал.

— Трепал, трепал. А мог бы и не трепать, когда б на том свете оказался. Тот, четвертый, по нужде отчалил, а как возвращаться, так на Селю и вышел. Да со спины. Завалил и давай перышком кромсать.

— Смотри-ка, все лицо в шрамах. Урод уродом. А до сих пор в лесу, не бежит оттуда. И жена с ним, и Витюха вон по отцовским стопам…

— В лесу хорошо.

— Да уж, — неопределенно хмыкнул Кирилл.

Про Селезнева я знала. И, если б не Валера, неизвестно, была бы необходимость поддерживать в чистоте селезневскую плоть. А именно за этим Селезнев со всей своей семьей не раз наведывался к Кириллу в гости. И когда он выходил из ванны, разгоряченный, распаренный, левая щека его заливалась юношеским румянцем, и он казался голубоглазым красавцем. Я не могла оторвать глаз от его изумительного профиля. Но правая сторона была воплощением франкенштейновского ужаса. Рубцы, обрамляющие клочки сшитой кожи, выделялись то интенсивной фиолетовостью, то прозрачной голубизной. И всякий раз, когда жена нежно чмокала его в искромсанную щеку, у меня под лопатками скользил противный холодок. Вот и сейчас я вспомнила лицо Селезнева и содрогнулась.

Я закрыла глаза и встряхнула головой, чтоб отогнать неприятное воспоминание, но пугающий образ лишь колыхнулся, будто вода волной пробежала по поверхности портрета, и снова возник передо мной. Я попыталась сесть. В низу живота тупо заныло, голова закружилась, и я испуганно опустила ее на подушку.

 

9

— Что было, что будет, на чем сердце успокоится…

Ларка хитрющими глазами поглядывала в мою сторону и быстро уверенной рукой раскладывала карты.

— О! Ирка! Лю-юбовь! Блондин. Тю-тю-тю-тю… А тут слезы твои. Болезнь. И все через короля треф. Хлопоты. Хлопоты. Дорожка его с вестью. Да-а-а. Весть не ахти. Червовый с тобой! Кто такой? Скрываешь? Да-а-а… Куда ты, там и он. А через трефу слезы и снова болезнь. О! Дорога тебе! Поздняя и долгая. Съедешь скоро.

— Да уж, съеду. Съеду к обеду к соседу, а больше некуда.

— Смотри, не веришь? А у меня рука — верняк. Я Владимировой раскладывала, любовь в казенном доме открылась. Так у нее капитанчик. Куколка! Ресницы — во, плечи — во, погранец. Она экзамены сдает и с ним на Кушку. Заявление в ЗАГС вчера отнесли.

— Лар, ей же и семнадцати нет, какой ЗАГС?

— Нет, — согласилась Ларка. — Ну и что, что нет? Обстоятельства у них. А ты что, не знала?

— Какие обстоятельства?

— Ну Ир, ты, как с луны. Вся школа гудит. Ее даже к экзаменам хотели не допустить, она уже с месяц брюхатая. Через РОНО разрешение хлопотали, через отдел по несовершеннолетним. А чего? У нее мамка что надо! Все инстанции обошла. Уж Ленку здесь гнить не оставит. У капитанчика карьера! Деньги к тому же. Жилье служебное без проблем. Э-э-х, мне бы такого! Так хотца мир поглядеть.

Ларка задумчиво подняла глаза к небу.

Мне стало грустно. Вот Ленка уже месяц беременна. И не скрывает, и счастлива. Капитан у нее… На Кушку собирается. Мне так захотелось на Кушку! Самая южная точка страны. Мне представился географический атлас. Глянцевая поверхность карты обросла растительностью, песком, барханы, синие ниточки рек наполнились бурными потоками. По пустыням пошли караваны. Я увидела пальмы и причудливые кроны незнакомых экзотических деревьев…

— А, ладно! — Ларка тряхнула жиденькими волосами. — Смотри сюда. Дорога долгая и хлопоты червовые. Все! Сеанс окончен.

Ларка сгребла карты и внимательно посмотрела на меня.

— Ир, а король — это твой Кирилл. И все тебе с ним — и слезы и болезнь. И вся чернота от него к тебе.

— Ну, Лариса Тимофеевна, это уж слишком…

— Нет, ты не обижайся. Я тебе, как подруге. Ты дома не живешь. У него не живешь. Как тень ходишь. Где ты, вообще-то, обитаешь?

— У друга.

— А вот он и блондин твой! Червовый! — Ларка радостно захлопала в ладоши. — Масть не соврет, это верняк.

— Да никакой не блондин вовсе. Черный как смоль.

— Все равно червовый. С хлопотами о тебе, с любовью.

— Нет, Лар, не червовый. Без хлопот. То есть с хлопотами, конечно, но не с любовными. Друзья они с Кириллом. Давние.

— Ну вот, еще один дедок. Это по-научному — геронтофилия. Тяга к старикам, значит.

— Сама ты геронтофилия. Он друг Кирилла. Хороший мужик, спокойный. Да я его и не вижу почти. У него свои дела, у меня — свои. Так, за обедом поболтаем да перед сном немного.

— Слушай, Ир! У меня таблица есть. По ней тоже гадают. Вот, смотри. — Ларка полезла в ящичек комода и из груды всякого бумажного хламья выудила целлофановый пакет.

Чего только там не было! Кубики и шарики, стеклянные капельки с магическими знаками, карты с непонятными обозначениями и картонные таблички с вязью иероглифов.

— Это что?

— А… Это карты Таро.

— А это?

— Магический шар… Да погоди ты! — Ларка перебирала свое богатство, перекладывала с места на место колоды карт, доставала из конвертов какие-то снимки. Затем она все это аккуратно сложила и сунула обратно в пакет. Пакет убрала в комод и полезла в другой ящичек.

— Вот она! Смотри! — Ларка бережно извлекла большой фолиант в черном кожаном переплете, сдула с него пыль и раскрыла. Пожелтевшие страницы слегка хрустнули, будто вафельный торт под напором ножа.

— Ого! Дай взглянуть.

— Бери. Только не в книге дело. Вот таблица здесь.

Она взяла в руки такой же желтый, как и остальные страницы, лист, развернула его, положила на стол и закрыла глаза. Лицо, поднятое вверх, застыло. Она помедлила и тихо произнесла:

— Ответь мне, сила небесная. Открой мне тайну сокрытую, чего ждать мне от дня завтрашнего, о чем знать, чего опасаться?

Ларка поводила указательным пальцем над столом и, замерев на секунду, ткнула в таблицу.

— Семьдесят два. Так-так-так. Сейчас найдем пояснения в приложении.

Она откопала в том же ящичке книжицу более тонкую и менее привлекательную, чем колдовской фолиант. Открыла на нужной странице и прочла:

— «Кто охотник, кто добыча? Жди, свет тебя согреет. Торопливость — враг твой. Друг твоего друга — брат твой. Свет брата твоего — судьба твоя».

Далее была какая-то сноска. Ларка молча прочла ее, вновь достала целлофановый пакет и высыпала его содержимое на диван. Теперь ее интересовала хрустальная капелька на шелковом шнурочке. Она снова уткнулась в текст и, нахмурив розовый от напряжения лобик, что-то быстро прочла.

— Так-так-так… Шнурочек… Ага! Вот!

Ларка подняла капельку над книжицей и, держа за конец шнурка, стала следить за ее движением. Капелька сначала едва заметно, затем все шире и шире, раздвигая амплитуду движения, стала раскачиваться. Вдруг Ларка разжала пальцы, и хрустальный грузик упал.

— Боль друга приведет к суженому.

— Чушь собачья! — рассмеялась я.

— Ничего не чушь!

— Да ерунда.

— У меня тетка ведьмой была. Это все ее. Вот эти книги, амулеты, карты. Она мне говорила, что у ведьмы знак есть, чтоб от прочих отличалась. У нее, например, паук был на плече. Такой большой, черный. Как живой. Она на пляже разденется, за ней дети бегают и пальцем на плечо показывают. «Тетя, сними паука!» — кричат.

— И у тебя есть?

— Нет, паука нету.

— А что есть?

— Вот, смотри. Видишь? — Ларка приблизилась ко мне и двумя пальцами раздвинула веки правого глаза. — Видишь?

Под верхним веком я увидела на радужке глаза темную отметину, подобную раздвоенному козлиному копытцу.

— Метка дьявола. — Ларка отпустила веки и потерла раскрасневшийся глаз. — Мне как-то соринка в глаз попала. Лет семь было. Мы с теткой в парке гуляли. Она мне соринку стала доставать и говорит: «У-у-у-у, Ларчук, мы-то с тобой одной крови». Я тогда и не поняла. А теперь знаю! Я эту отметину сама только год назад обнаружила.

— Как это?

— Ну вот ты в глаз себе часто заглядываешь?

— Нет.

— И мне как-то не приходилось, пока краситься не начала. Тушь с ресницы под веко попала, я в зеркало смотрю и уголочком платка тушь вытираю. Приподняла веко, а там копыто. Я к тому времени про отметины уже знала, а про себя — нет. Везде искала. Встану в ванной перед зеркалом и все тело изучаю. Хоть бы что-нибудь.

— А что ты искала?

— Вот если ты, к примеру, ведьма, у тебя волосы должны быть рыжие. Или на теле, на скрытых частях, родинки наподобие зайца, или лягушачьей лапки, или грызуна какого-нибудь. Вот паук, например, это точный знак, и к бабке не ходи. А уж если в глазу копытце или горошина, то вернее знака и быть не может. Про глаз — это верняк.

— А где твоя тетка теперь?

— Вот это глухо! Исчезла она. Попросили ее с коровы порчу снять. Она в село уехала. Сказала, на три дня. На третий день мне сон снится: стоит она посреди избы, глаза черные, губы сжатые, руки корявые, как ветки. В руках пучок травы. Она ее во что-то обмакивает и шепчет: «С юга на север, с запада на восток. Крест очерчу, в трубу улечу». Пошептала так три раза, траву отряхнула и в печь бросила. Та зашипела, дым густой повалил. Дым рассосался, а тетки как не бывало. Так и не приехала. Говорят, сошлась там с каким-то и укатила за ним. А куда? Да я и не верю. Она мужиков за людей не считала и уехать с кем-нибудь… Разве что с дьяволом.

Ларка замолчала, медленно перебирая теткино наследство, достала из конверта цветное фото.

— Вот, смотри.

Сначала я не увидела в этой женщине ничего особенного, кроме, пожалуй, огненно-рыжих густых волос. Зеленые глаза были обращены куда-то вдаль, за фотокамеру. На левой щеке красовались три крупные родинки, рот слегка приоткрыт, будто она хотела что-то сказать. Пышная грудь и узкая талия. Крутые упругие бедра. Все это было обтянуто ярким летним сарафаном, и по левому плечу, вверх к пуговице на узкой бретельке, взбирался большой черный паук.

— Ух ты! — это все, что смогла выдавить я из себя.

Ларка протянула руку, чтоб забрать фотографию, но у меня не было сил вернуть ее. Как завороженная, смотрела я в зеленые с золотистой поволокой глаза, и они вдруг стали оживать.

Мне даже показалось, что зрачки сместились и смотрят теперь не вдаль, а прямо в меня. Губы слегка шевельнулись, и возникло ощущение, что она читает мои мысли.

— Вот видишь? Ведьма!

Ларка взяла фото и спрятала в конверт.

— А ты говоришь — ерунда. Не ерунда! Я вот освою все это, тогда узнаешь, какая ерунда. Ну что, в таблицу будем смотреть?

— He-а. Страшно, Лар. А вдруг там… — Я не смогла представить себе, что там может быть такое, чего следовало бы опасаться, но после фотографии Ларкиной тетки мной овладело крайне необычное ощущение.

Спустя пару месяцев, уже после сдачи экзаменов, когда этот мистический вечер стал забываться, Ленка Владимирова вышла замуж и укатила на Кушку, Ларка поехала к бабушке в Венгрию, чтоб отдохнуть в молодежном палаточном лагере на Балатоне, погостить у предков и подготовиться к вступительным экзаменам в техникум лесной промышленности, куда так настойчиво ее спроваживали родители, а я очухалась в Валериной квартире после аборта, мое сознание с какой-то особой силой заполнилось образом огненновласой ведьмы. «Вставай! Вставай!» — голос звучал глухо, но властно. Я села на краешек дивана, все еще не в силах подняться. В животе сквозила черная пустота. По бедрам сползали горячие сгустки крови и пропитывали тяжелое и липкое полотенце где-то между колен.

Слегка подташнивало. Я оперлась о диван руками и приподняла свое тело. Кровотечение прекратилось, но ноги были ватными. На непослушных ногах я подошла к графину с водой. Налила на чистый край полотенца воды и влажной тканью обтерла ноги.

«Ну! Иди!» — в моей голове звучал все тот же властный голос. Вскоре я обнаружила какое-то странное безразличие к себе и бешеное желание покинуть этот дом.

Беседа на кухне перетекала из тона в тон, и, по-видимому, никому из них не было до меня никакого дела. Я, стараясь не шуметь, натянула на себя джинсы, отыскала в темноте свитер и на цыпочках выбралась в прихожую.

Дверь на кухне была закрыта. Чтоб не разбудить меня — решила я и, сунув ноги в кроссовки, тихонько вышла из квартиры.

На улице было прохладно. Ветер освежал лицо, головокружение прекратилось, и я с облегчением набрала полные легкие вечернего влажного воздуха.

Вдруг метрах в десяти передо мной возникла знакомая фигура. Под ясным ликом полной луны волосы вспыхивали медными бликами.

— Иди… Иди сюда.

Зачарованно, не осознавая происходящего, я пошла на зов. Ведьма ускорила шаг, и я, всматриваясь в сумрак, боясь потерять из виду ускользающую фигуру, пошла быстрее. Я шла все быстрей и быстрей, едва поспевая за пламенем волос. Но фигура ускользала от меня и наконец скрылась в тумане набережной. С изумлением я огляделась. Ведьма исчезла. Мерно перекатывала волны на удивление спокойная река. Мне стало страшно. Тревога переполнила мое сердце, и я судорожно пыталась отыскать в ночном тумане отблески рыжего пламени. На миг мне показалось, что я услышала знакомый голос:

— Иди сюда. Сюда…

Я повернула голову вслед тающему звуку и заметила, как вдалеке несколько раз вспыхнули длинные оранжевые искорки. И я побежала.

Я бежала вдоль реки. Сердце бешено колотилось. В глазах то и дело темнело. Мне не хватало воздуха, было жутко, и то ли страх, то ли еще какое, никогда прежде не испытанное мной чувство подхлестывало меня.

Набережная оборвалась на излуке слюдяной речки. Вот уже замелькали знакомые улицы, и несколько раз пронеслись мимо меня фары автомобилей. Я бежала по центральной улице. Ночной, пустынной, мне казалось, что еще чуть-чуть напряжения энергии, еще немного усилий, и я увижу то, куда меня так неотвратимо вела необычайная потусторонняя сила.

Я знала, что в самом конце улицы есть железнодорожный переезд. Он был ярко освещен, и, словно бабочка на огонь, я неслась к этому переезду. Где-то вдалеке пронзительно прокричал гудок. Я неслась вперед, и гудок этот был чем-то вроде приложения к мельканию деревьев, редких фонарей и столбиков железобетонного забора мебельной фабрики. Гудок казался мне чем-то несущественным, как комариный звон, не таящий в себе особой опасности.

Там, впереди, холодно поблескивали рельсы, будто роковая черта, которую мне во что бы то ни стало следовало пересечь, прежде чем по ним прогромыхает состав.

Поезд вынырнул из-за поворота, и безжалостная махина устремилась навстречу мне.

В голове моей что-то переключилось. Звук неимоверно растянулся, поезд пополз медленно, преодолевая, словно улитка, миллиметр за миллиметром, скрежет тормозов, шипение спускаемых паров — все это застыло, смешалось в какой-то необъяснимой субстанции. Я посмотрела прямо перед собой и увидела выскочившего на крыльцо бледного и испуганного стрелочника. Он держал в одной руке красный фонарь, а другой размахивал в воздухе, словно совершал таинственные пассы, произнося при этом беззвучные заклинания.

Я метнулась наперерез поезду и в длинном прыжке одним махом преодолела холодный блеск путей.

Плотный тугой вихрь обжег мне спину, воздушная волна толкнула в плечи, и я упала на четвереньки. Окружающие меня звуки наполнились изначальным смыслом. Я услышала, как застонали рельсы, как, раскалывая черепушку, взвился грохочущий перестук колес, как истошно заорал на меня стрелочник, перемежая сочный мат с бессильными причитаниями. Внезапно, вспомнив о ведьме, я подняла глаза вверх. И то, что я увидела, просто ошеломило меня.

В ста метрах передо мной высился девятиэтажный блочный дом. Обычный дом, каких тысячи на просторах нашей необъятной родины. Первый этаж дома занимали парикмахерская, металлоремонт, булочная и гастроном. Так вот там, где заканчивалась неоновая вывеска «Гастроном», темнела сквозной раной высокая арка. Над аркой, на самом верхнем этаже, в тусклом отблеске стекла длинной лоджии возникла неясная тень.

Створки окна лоджии распахнулись, и в черном провале помещения появилась маленькая фигурка. Луна вынырнула из-за туч, и фигурка окрасилась в какой-то непонятный фосфоресцирующий голубоватый цвет. Она тоненькой свечечкой поднялась над перилами. Похоже, с той стороны лоджии стоял стул или стол, а может, я была свидетельницей левитации? Фигурка замерла над перилами, затем подняла тонкие руки, сложила их, будто в молитвенном призыве, словно пловец, готовящийся нырнуть в воду, и медленно, как-то неловко ломаясь в талии, бросила себя в неожиданный порыв ветра.

— Мамочка!

Я в ужасе отвернулась и зажала уши. Сквозь низкий гул, наполняющий голову, до моего сознания донесся мягкий удар.

Я поднялась на ноги, качнувшись из стороны в сторону, и стрелочник брезгливо отпрянул от меня.

Все это произошло так быстро, что он, по всей вероятности, не успел ничего заметить. Он стоял спиной к дому и плотной очередью посылал проклятия в мой адрес:

— Дура гребаная! Малолетка обкуренная! Собирай потом по шпалам, шпана несчастная.

Я оглянулась на ускользающие массивные диски колес уносящегося состава. Бока шпал, заляпанные мазутом, охая, выгибались и ритмично вспыхивали желтизной. Сердце больно сдавило, и я стремглав бросилась к арке, споткнулась, снова упала в грязь и, пытаясь подняться, но оскальзываясь, сначала на четвереньках, затем выпрямляясь, побежала к распластавшемуся телу.

— Дура обкуренная! Куда толь… — крик оборвался, и суетливый мужик, обгоняя меня, рванул к черному пятну на мокром асфальте.

Анечка лежала лицом вверх, и почему-то коротко стриженные волосы ее не слиплись в густой крови. Лицо было светлым и чистым, и только черты его пугали своей заостренностью. Глаза девочки были открыты, взгляд прожигал высоту и уходил в мироздание, увлекая за собой обездвиженность помыслов и чувств…

Слез у меня не было. Я села рядом с тоненьким тельцем и глухо, надсадно завыла.

Я выла, стрелочник бормотал: «Господи, Господи! Свят, свят, свят, Господи! Что же это, что же это?» — и зачем-то подбирал вокруг тела фантики, веточки, сходил за отлетевшим тапком и все это сложил в кучку на газоне. Захлопали фрамуги окон, на балконы выбирались растрепанные люди. В квартирах загорелись лампы. Люди сбегали по лестничным пролетам, и вокруг нас стала собираться толпа зевак.

Вдруг тишину пронзил безумный крик:

— А-а-а-а-н-н-а-а! А-а-а-н-нушк-а-а! Доченька-а-а!

На девятом этаже зазвенело разбитое стекло, и крупные осколки посыпались на толпу. Кто-то метнулся, и все отхлынули от дома, задрав головы вверх. Там, из кухонного окна, пыталась вырваться наружу голая женщина. Ее держали за волосы, втаскивали обратно, и лишь на секунду в оконном проеме показался тоже голый мужчина. Оттуда доносилась бессвязная мужская речь. Видимо, женщину пытались урезонить, как-то успокоить, что-то объяснить, но она лишь истошно орала:

— А-а-а-н-нушка-а-а! — и извивалась, и билась головой о подоконник.

Несколько мужчин бросились в парадное и побежали вверх. Наконец женщина перестала биться в истерике и бессильно прислонилась лбом к оконному переплету. Только голос ее звучал все с той же безумной горечью:

— Отпусти меня! За ней отпусти!! А-а-ан-нушка-а-а! Это ты виноват! Ты! Ты! Ты!

 

10

Поезд бросало из стороны в сторону. Он мотался так, что, казалось, вот-вот перевернется. Стаканы скользили по столу, как живые, то и дело натыкаясь на бутылку с лимонадом. Я отупело следила за их движением и ждала, когда же один из двух оживших стаканов доползет до края стола и опрокинется через алюминиевую окантовку. Мне не хотелось двигаться. Да у меня и не было сил двинуться, хотя бы поднять руку, чтоб убрать со стола эти снующие и порядком уже намозолившие глаза стаканы.

Поезд дернулся еще пару раз, зашипел и остановился. Я приподнялась на локте и выглянула в окно.

«Львов» — прочла я название станции и снова опустилась на диван. «Наверное, подсадят кого-нибудь. Конечно, подсадят» — с неудовольствием подумала я и отвернулась на всякий случай лицом к стене. Я натянула на себя простыню и укуталась в нее с головой.

Видения недавнего прошлого совсем вымотали меня. Я долго плакала, и, вероятно, глаза мои были красными, а веки опухшими. Уж очень мне не хотелось, чтоб кто-нибудь увидел мое лицо зареванным. Хорошо, если человек попадется понимающий и не станет лезть в душу с расспросами. А то ведь такие зануды бывают.

На этой станции поезд стоит долго, что-то около получаса. Пассажиры обычно выходят на перрон, покупают булочки, соки, пирожные и мороженое. Я помню, когда была маленькой, меня возили к бабушке, и я очень любила большие станции. Папа всегда выбегал к киоску и приносил в купе по три порции мороженого. Мне, брату и маме. Сам он мороженое не ел и потому брал себе бутылочку пивка. Он входил в купе радостный, держа под мышкой запотевшую бутылку и в ладонях три порции тающего пломбира в вафельных стаканчиках. Я знала наверняка, что мама откажется от своей доли, да и брат редко когда доедал свое мороженое до конца. У меня перехватывало дыхание от такого обилия моего любимого лакомства.

К бабушке я доезжала обычно осипшая, но счастливая.

Впервые за четыре часа поездки я улыбнулась. Да… Когда-то я любила дорогу. Со мной были родные люди, мне не приходилось ни о чем задумываться, и все было в радость для детской распахнутой навстречу всему новому души.

Поезд простоял уже минут пятнадцать, и я с облегчением решила, что дорожный бог смилостивился надо мной, я и дальше поеду одна, сокрытая в этом купе от чужих назойливых глаз. Я даже простыню сняла с головы и хотела уже сесть, чтоб немного понаблюдать за вокзальной колготней на перроне.

Неожиданно за ручку двери несколько раз дернули, и дверь со скрипом отворилась.

Я закрыла глаза и продолжала неподвижно лежать, прислушиваясь к звукам в купе.

По всей вероятности, вошел один человек. Он приподнял диван напротив и тихонечко положил в отделение для багажа свой небольшой скарб. То, что вещей было немного, я тоже определила по звуку. Вошедший быстро и мягко поставил что-то на пол, опустил диван и так же быстро вышел. Дверь за ним закрылась, и я, глубоко вздохнув, попыталась представить себе, кто же это мог быть. Мне хотелось хотя бы определить принадлежность к полу.

«Вернее всего — мужчина, — подумала я. — Женщина стала бы доставать пакетики с едой, дорожную одежду, тапочки и тому подобные весьма необходимые для определенного женского комфорта вещи. К тому же наверняка пожилой». То, что он был пожилым, я объяснила себе его бесшумной тактичностью. Уважительным отношением к спящей попутчице. Мне казалось, что молодежь не способна так вежливо вести себя. Мне всегда вспоминаются развязные подростки, демонстрирующие свою, так сказать, раскрепощенность и независимость, а на самом деле элементарную невоспитанность.

— Что, заперто? Не пускают вас? А вы постучите, там девушка, — голос проводницы, вероятно, обращен к моему попутчику.

— Нет-нет. Что вы? Все в порядке. Просто она спит, и я вышел, чтоб не мешать.

Мне стало неудобно, что человек, в силу своей деликатности, вынужден стоять в проходе, но, с другой стороны, я его об этом не просила.

Голос попутчика был мягок и приятен, но определить по нему возраст я не смогла. «Не все ли равно, — подумала я, — это всего лишь дорожный эпизод». Я закрыла глаза и задремала.

Поезд тихонечко тронулся, перестук колес заставил меня забыть обо всем, и я уснула.

Пробуждение было сладким. Мне снилась мама. Она была молодой и красивой, а я маленькой и несмышленой. Я ударилась обо что-то и собиралась заплакать не столько от боли, сколько от обиды, но мама легко подняла меня и прижала к своей груди. Она говорила мне что-то нежное и ласково целовала мои щечки. Теплый сладкий отпечаток ее губ таял на моем лице. Мне было легко и радостно.

— Красавица моя, принцесса, — говорила мне мама, и глаза ее светились таинственной, всепоглощающей силой любви.

— Мамулечка, я тебя люблю.

— И я тебя, крошечка моя. Киска-ириска. Как тебя зовут? — Мама лукаво посмотрела мне в глаза.

— Ириска! — радостно ответила я.

— Иришка, — мягко поправила мама.

— Ириска! Ириска! — немедленно согласилась я, и мама осыпала поцелуями мою вихрастую пушистую головенку и залилась переливчатым заразительным смехом.

Я тоже засмеялась. Мне было безумно хорошо. Так хорошо, как никогда. Единственное, чего нельзя купить, это любовь в истинном, изначальном ее значении.

Я проснулась, а в ушах у меня все еще стоял волнующий, нежный смех моей мамы.

Я сто лет не слышала, как она смеется!

Простыня лежала скомканной где-то в дальнем углу дивана. В купе было жарко, и на щеках моих все еще не остыли мамины поцелуи. Я потерла ладонью щеку и сладко потянулась. Мне думалось, что я все еще маленькая, и мама где-то рядышком, так предельно ясно я видела ее и слышала ее голос.

Я ощутила на себе чей-то взгляд и с улыбкой посмотрела в ту сторону.

— Ой, кто вы?

— Я? Алексей. Или просто — Леша. Вы так красиво спали. Я, наверное, разбудил вас своим взглядом?

— Нет… Мне снилась мама. — Я погрустнела.

— А мне никогда не снится мама, — сказал Леша и задумчиво посмотрел в окно.

Я исподволь рассматривала его широкоплечую спортивную фигуру. Он был в легком бежевом костюме спортивного стиля. Мягкий воротничок подчеркивал его красивую сильную шею, упрямый подбородок, мужественный и строгий овал лица, большие синие выразительные глаза и грубоватый, но очень четкий и чувственный контур губ.

Он оторвался от заоконного пейзажа и посмотрел на меня с тихой печалью. О, этот детский, наивный и в то же время жгучий, томный и бьющий наповал взгляд.

Я смущенно отвела глаза.

— Мне никогда не снится мама, — повторил он и снова посмотрел за окно.

— Почему?

— Не знаю… Может, потому, что я не помню ее. Она умерла, когда я был еще мальцом. Годика два от роду.

— Извините.

— Да нет, ничего…

Мне показалось, что я причинила ему боль. Нужно было менять тему, но ничего путного в моей голове не появлялось, и я просто замолчала.

Мы ехали молча минут десять и неотрывно смотрели за мутное толстое стекло. Там зашелестел дождик и, обдав поезд кратковременным душем, закончился так же неожиданно, как начался.

Мелькали маленькие, словно скопированные с детской книжки, домики, бродили игрушечные коровки, и смешные гномики копошились в аккуратных, четко нарезанных прямоугольничках огородов. Все было таким умилительным и ненастоящим, что я снова улыбнулась.

Мы посмотрели друг на друга, и я заметила в глазах Леши такой же веселый блеск.

— На дороге, возле одной небольшой деревушки, каждый год в одно и то же время происходило в три раза больше аварий, чем обычно, — начал Леша. — Администрация пригласила туда всяких специалистов: геологов, сейсмологов, экстрасенсов, биоэнергетиков. Стали они думать-гадать, в чем причина. Все вроде бы нормально, никаких отклонений и аномалий. Но статистика — вещь упрямая. Бьются машины, хоть тресни. Знаете, почему?

— Почему?

— А все очень просто! Вдоль дороги огороды, и как раз в это время года школьницы репу пропалывают. И все в купальниках!

Мы засмеялись. Я представила себе оголенные ляжки акселераток в весьма интересных позах, вспомнила, как и мы точно так же в колхозах и совхозах собирали урожай винограда. Будто воочию увидела вывернутые шеи водителей и снова засмеялась.

— А вы шутник.

— Нет. Я вообще-то молчун. Но у вас был такой грустный вид, что я почувствовал себя виноватым.

— Вы знаете, скорее виноватой была я. Я иногда бываю такой бестактной.

— A-а! Понимаю, у вас по расписанию время самобичевания.

Я опять улыбнулась.

— А вы куда, если не секрет? То есть я хотел спросить, до какой станции?

— Не секрет. До Москвы. — Я смущенно потупила взгляд.

Вот сейчас он спросит, кто у меня в Москве, а мне нечего ответить. Даже соврать не сумею, все равно разоблачит.

— К родным?

— Нет. У меня нет родных.

— К друзьям?

— И друзей нет.

— Ну что вы, так не бывает.

— Почему же? Бывает. У меня нет родных и нет друзей.

Я боялась поднять лицо. Мне жутко не хотелось прочесть в глазах попутчика сожаление или сочувствие. Мне не нужно было этого вовсе. Просто я сказала правду. Правду, и все.

— Вам только кажется, что нет родных и друзей. Так кажется, когда бывает плохо. У меня уже было такое.

Я посмотрела на Лешу и встретила полный понимания и уверенности в своей правоте взгляд. Мне стало легче, хоть не придется бередить еще свежую, незарубцевавшуюся рану.

— А знаете что, давайте сыграем в карты.

— Давайте, — согласилась я. — Только я давно не играла. В последний раз года два или даже три назад.

— Да, видать, картежник вы заядлый. Профи, можно сказать, — весело балагурил Леша, доставая из сумки свеженькую, еще не распечатанную колоду. — Вот, во Львове купил.

Он быстро перетасовал ее. Карты так и плясали в его гибких длинных пальцах, разворачивались веером, перелетали, словно намагниченные, из руки в руку, исчезали и как-то молниеносно появлялись вновь.

— Вот это да! Я поняла: вы фокусник-иллюзионист.

— Ха-ха. Почти!

— А что, нет?

— Почему же сразу — нет. Конечно же. Фокусник и иллюзионист.

— В цирковом учились?

— Нет в эстрадном.

— Это где?

— Под Воркутой.

— У меня родители там жили. Давно, правда, еще до моего рождения. Папа там на шахте работал. А мама так вообще из тех краев родом.

Леша раскидал колоду, и мы стали играть. Первая партия закончилась в течение нескольких минут, и Леша, радостно, как ребенок, улыбаясь, водрузил мне на плечи «погоны».

— Поздравляю!

— Спасибо, — откликнулась я. — Но это еще ничего не значит. Мы академиев не кончали, но и на старуху бывает проруха.

— Вы оптимистка!

— Угу. Еще какая!

Я неловко перемешала карты и аккуратно, раскладывая по одной, раздала их.

Леша улыбался. Вторая партия слегка замедлилась в темпе, но я стала играть внимательнее и свела партию вничью.

— Ну что? Как вам это, Алексей… Э…

— Федорович. Дерзко, смею заметить! — Он ласково и снисходительно улыбнулся. — Простите, а вы, кажется, не представились.

— Ира.

Леша ловко собрал карты, так же ловко перетасовал их и лихо раскидал на две стопки.

Я загадала, если козырь будет бубновый, я выиграю.

— Сдвигайте, Иришка.

Я вздрогнула. Так давно-давно меня называла мама.

— Иришка-ириска, — поддразнил он.

Я замерла и медленно подняла на него взгляд.

— Что-то не так?

— Нормально. — Большим пальцем правой руки я сдвинула колоду от себя и взяла верхнюю карту.

— Туз бубновый.

Я заволновалась. Неужели выиграю?

Игра пошла еще медленнее. Я четко видела каждый ход и, когда на руках у нас осталось по четыре карты, закрыла глаза и разом вспомнила все вышедшие из игры масти. Сопоставила со своими картами и тихо произнесла:

— Т-а-а-а-к. У вас две дамы — буби и крести, десяточка черви и… то ли валет, то ли девятка пик… Ага!

Я зашла к нему с королей, он их снял, и тогда я с ликующим восторгом водрузила ему на плечи две шестерки.

Леша смутился, и, когда я выиграла две следующие партии, он наконец сдался.

То, что он был расстроен, сквозило в каждом его движении.

— Ну, что вы? Это же случайность! Роковое стечение обстоятельств. — Я прикоснулась к его руке и посмотрела в глаза юноши.

— Я проиграл в последний раз тогда, когда вы в последний раз играли. А если точнее, года два-три назад. И то, по правде сказать, я был болен, с высокой температурой, к тому же мы играли трое суток и почти ничего не ели. У меня просто закружилась голова, и я положил не ту карту.

Леша собрал карты и убрал их в сумку.

— Вы не возражаете, я выйду?

— Да-да, конечно.

Он взял пачку сигарет и вышел из купе.

Я забралась с ногами на диван, уткнулась носом в холодную плоскость окна и, тихонечко ударяясь лбом о стекло на стыках, стала думать о своем.

— Смотри, Папань, птичка-синичка.

— И в клеточке!

Два волосатых в крутом подпитии молодчика дохнули разом в мое лицо смесью перегара, лука, селедки и еще чего-то невыносимого.

— Одна, видать, едет. Видишь, постельки-то все пустые.

Я сообразила, что Леша еще не снимал с верхней полки белье, его диван матово поблескивал дерматином.

— А что это ты одна, пташечка?

— Отстань! — Меня передернуло.

— Вот непруха так непруха, — осклабился желтыми зубами тот, что постарше, которого сотоварищ назвал Папаней. — Норовистая кобылка.

Он захлопнул за спиной дверь и полез ко мне.

— Раш, постой на стреме.

Чернявый, в линялых трико и застиранной до непонятного цвета тенниске, с готовностью отозвался:

— Только быстрей, Папань.

— Уйди, говорю! Отстань! Я с мужем! Он тебе сейчас объяснит, кто птичка. Крылышки обломает, идиот.

— Ух ты, какая разговорчивая. Иди, говорит, от. Раш, ты слышишь, говорит: иди от! Ха-ха-ха. — Он нацелился на меня противными узкими щелочками красных, как у кролика, глаз. — Все посылают «иди на…» Ха-ха-ха, а эта, значит, «от»…

И вдруг его глаза зло сверкнули.

— Я пойду! — грозно пообещал он. — Я тебе так пойду — и «от», и «на».

Он стал торопливо расстегивать штаны, и ужас омерзения захлестнул меня. Я схватила со стола бутылку с лимонадом и занесла ее над головой.

Неожиданно дверь отворилась, и в купе вошел Леша.

— Ребята, проблемы?

— А ты кто такой, сучонок стриженый?

Кулак Лени молниеносно вылетел в челюсть Папани. Тот откинулся головой назад и, с трудом вернувшись в первоначальное положение, тупо воззрился на Лешу.

— Ну, так бы и сказал, что муж. Так бы и сказал. — Раш уже стоял в коридоре и, пятясь, гнусаво извинялся: — Мы перепутали, извини, брат.

— Собачий хрен тебе брат, козлина.

Папаня, прижимая к челюсти грязную ладонь, сквозь узловатые пальцы которой сочилась кровь, тоже осторожно, бочком обходя Лешу, поспешил ретироваться. Только отойдя на довольно приличное расстояние, он кинул через плечо:

— Еще встретимся, падла!

Леша взял полотенце и протер им руки. Я молча, с явным восторгом, смотрела на этого высокого гибкого парня.

— Простите, Иришка. Не сдержался… Я таких подлецов столько перевидел. Трусы они. Только к слабым или шоблой, а по одному — трусы. Шакалы. — Он мельком взглянул на меня.

— Они вас не тронули?

— Не успели. Спасибо. А здорово вы его!

— Вот-вот, мы его. — Он весело подмигнул мне. — А что это мы на «вы»?

— Не знаю. — Я смущенно пожала плечами. Если сравнивать с Кириллом, то Леша почти мой ровесник. А если с моими одноклассниками, то какие же они еще дети. — А сколько вам лет?

— Ну, не так уж и стар. — Всего-то двадцать семь. Так что можешь смело обращаться ко мне на «ты».

«Двадцать семь, — ужаснулась я. — Ларка бы снова сказала, что я геронтофилка», — но вслух произнесла:

— Странно, я думала — от силы двадцать.

Леша вопросительно посмотрел на меня и спросил:

— Что, много? Я понимаю, много. У тебя, наверное, мальчик есть. Есть?

Я промолчала. Ну, что я могла ему ответить? Мальчик!.. Если Киру можно считать мальчиком… И тут мне вспомнился эпизод из «Двенадцати стульев»: «Кто скажет, что это девочка, пусть первым бросит в меня камень…»

Мне стало смешно.

— А можешь не отвечать. Вон как разулыбалась, сразу видно, что есть. Ну и ладно…

Лешка поднялся, легко снял с верхней полки постель и переложил на свое место. Он аккуратно расправил уголки простыни и, присев на краешек застеленной полки, сказал:

— Знаете, то есть знаешь, Ира, я очень хочу есть.

— Сейчас! — Я засуетилась, доставая из пакета прикупленные на вокзале булочки и яйца. — Вот. И вот. Давай поедим! Я тоже ужас как проголодалась. Вот лимонад. А можно за чаем к проводнику, я мигом.

— Стоп, стоп, стоп. Я не это имел в виду. Я хочу есть уже с полчаса. И пока ты с мужичками развлекалась, — он игриво погрозил мне пальцем, мол, все вы такие, — я разведал, где тут вагон-ресторан. Он, оказывается, совсем близко.

— Через два вагона по ходу поезда.

— Так и знал! Уже обедала? До Львова, да?

— Нет. Проводница сказала.

— Спрашивается, зачем тогда я в противоположную сторону весь состав прошел?

— А зачем?

— Ресторан искал, но, раз ты поела, я один не пойду. И если к утру по твоей милости я умру голодной смертью… — Он театрально лег и сложил руки на животе. Но внезапно вскочил, едва не ударившись головой о верхнюю полку. — Нет! Ты же только что сказала, что не обедала! Это, Ирочка, называется старческий склероз. Да… Стареем… Знаешь про старческий склероз анекдот: «Приходит пожилой жених к юной невесте. То есть муж, конечно, к жене. Новобрачные…»

— Знаю, знаю: «Позвольте, милочка, исполнить супружеский долг?» И так семь раз.

— Восемь!

— Ну и гигант!

Мы смеялись, как дети. Я не могла насладиться детской непосредственностью, широкой открытой улыбкой и доверчивым чистым взглядом глубоких синих глаз.

Леша быстро поднял меня с дивана и, пока я надевала кроссовки, одернул покрывало на моей постели и вышел из купе.

— Ты ничего ценного не везешь?

— А ты карманник?

— Ну вот, ничего от тебя не скроешь! Только, скажу по секрету, — он наклонился к моему уху, — по мелочи я не промышляю. Я все больше с банками работаю. — Он так комично прошептал это, что мы снова прыснули смехом.

— С какими? — так же шепотом спросила я.

Он вскинул на меня удивленные глаза, приподнял одну бровь и уже нормальным голосом сказал:

— С какими, с какими? С трехлитровыми! А дверь мы все-таки захлопнем.

Он повернул защелку, хлопнул дверью, подергал пару раз за ручку, и мы пошли обедать.

Ресторан был почти пуст. Леша взял меню и заказал два обеденных комплекса.

— Иришка, мы что пьем: чай, минералку, компот?

— Компот.

Официант отправился выполнять заказ.

— Я люблю вишневый сидр, — сказал Леша и посмотрел на меня так, что я почувствовала какой-то подвох.

— Между прочим, сидр — это яблочное вино.

— Смотри-ка, все она знает, — и Леша снова рассмеялся. — А давай я тебя протестирую.

— Как?

— Очень просто, я знаю один очень любопытный тест.

— Ты еще и психолог?

— Почти.

— Тоже под Воркутой учился?

— Ну да. Я ведь уже сказал.

— А институт физкультуры там не заканчивал?

— Так точно. И школу выживания проходил. И в духовной семинарии обучался, да еще художественное училище… Будет время, обязательно свои работы продемонстрирую.

— Леша, расскажи о себе.

Он опустил голову и, помолчав немного, тихо спросил:

— Тебе действительно хочется это знать?

— Ты такой необычный. Такой интересный…

Он посмотрел на меня, и я смутилась.

— Я хотела сказать, что ты не похож на всех моих знакомых. Все красивые ребята высокомерны до невозможного. Они столько о себе мнят и так мало значат на самом деле. Они почти ничего не умеют, и у них, как правило, нет никакой цели.

— Может, и я такой же.

— Может… Но мне так не хотелось бы этого.

— А если я тебя разочарую?

— Ну и что? Мы ведь только в пути рядом, а приедем в Москву и больше не встретимся.

— Ну ладно… Жаль, конечно. Когда-то, давным-давно, в одном небольшом белорусском городке, это было, дай Бог памяти, целых двадцать семь лет назад, родился мальчик. И назвали его мама с папой Алексеем. Мама у мальчика была учительницей, а папа механиком. У всех родители как родители, а у Алеши честные до предела. Патологически честные. И мальчик рос таким же. Тихий, робкий, чувствительный малыш. Мама, говорят, его очень любила. Она читала ему сказки, когда он еще не умел не то что разговаривать, а и голову не всегда поворачивал в сторону звука. Он смотрел в потолок и слушал мамин голос. И вдруг этот голос оборвался. Мамы больше не стало. Врачи сказали: «Обширный инфаркт».

Папа попытался сдать Лешу в детские ясли. Но там с ним случались приступы истерики. Поднималась температура, и все, что он проглатывал, тут же шло обратно. «Повышенный рвотный рефлекс на нервной почве», — сказали те же врачи.

Папа работал и, чтоб хоть как-то воспитывать Лешу и не травмировать его детскую психику, пригласил няню.

Все заработанные деньги он отдавал няне. Так как он был патологически честный папа, он полагал, что все люди вокруг тоже такие.

Очень скоро няня почувствовала себя полноправной хозяйкой и стала транжирить папины деньги. Она запирала Лешу дома, замотав его в одеяло и туго перевязав полотенцем, чтоб не случилось чего, и уходила.

Соседи рассказывали папе об этом, но она была очень хитрой и изворотливой особой. К тому же молодой и весьма привлекательной. Тебе не скучно?

— Нет, что ты. Продолжай.

Нам принесли обед, и он давно уже остывал, а я все слушала исповедь Алексея.

— Знаешь, Иришка, я не помню маму. Мне говорили, что она была очень сдержанным человеком. Она никогда не повышала голоса на детей в школе и, если кто-нибудь из нерадивых учеников отвечал неправильно, лишь вежливо говорила: «Вы ошибаетесь, молодой человек. Мне кажется, вы не очень внимательно прочитали заданный материал». Или так: «Я буду вам благодарна, если вы придете ко мне вечером на дополнительные занятия».

Я вспомнила нашу географичку. Как она однажды ударила линейкой по голове одну девочку за то, что та уронила ручку и наклонилась, чтоб поднять ее.

— Ну вот, — продолжал Алексей, — няня была красивой женщиной, чуть моложе моего папы. У нее подрастал сын, мой ровесник… Не прошло и года, как мы стали сводными братьями.

Папа был механиком, но чаевых он не брал принципиально, а жить на одну зарплату было тяжко.

Через какое-то время мачеха родила еще троих детей, и, когда отец, измученный непосильным трудом, стал частенько хворать, она, прихватив единственную в нашем доме ценность, старинное столовое серебро, доставшееся нам от моей прабабушки, слиняла.

Я остался за старшего. Мне было девять. Восемь с половиной Егору, семь твоей тезке Иришке. Она так смешно говорила. Все никак не могла произнести звук «ш», и у нее получалось Ириска. Что-то около пяти Вальке и два Севе.

Было тяжко. Я работал с отцом, и его за это ругали, грозились отобрать детей и отдать в интернат. Но он всех нас любил. Даже Егора. Егор был довольно противным парнишкой. Если не было повода для ссоры, он создавал его сам. Даже в праздники портил всем настроение. Но, почуяв опасность, быстренько улепетывал. Маманька его баловала втайне от всех. Брала на базар и кормила там фруктами. Однажды я случайно увидел это.

Еще когда она была с нами, я частенько подрабатывал на базаре. Подносил, уносил, подметал, сторожил, когда хозяева отлучались по делу.

Мне за это давали немного денег или еды. Кто что мог: то свеколки притащу, то яблок. Иногда хлеб с лотка падал. Отряхну от грязи, и в дом. Ни одной ягодки не съем сам, сначала поделю поровну и всем раздам. Однажды один мужик кроликами торговал, да с ним плохо стало. Его в медпункт, а я стоял и стал торговать вместо него. Он пришел, а я ему выручку — всю до копеечки. Он мне целого кроля за это дал! Это был самый вкусный в моей жизни ужин.

Учился я плохо. Убежал. Но меня насильно привели в школу. А там, пока меня не было, появилась новенькая. Оксанка.

Я подумал: «Вот было бы здорово, если б меня посадили с ней». И, представляешь, только за ее партой оказалось свободное место. Я был просто счастлив. Я летел в школу на крыльях и зубрил уроки после работы на рынке. В выходные мы с отцом подрабатывали в частных гаражах, и, когда у меня появлялись личные карманные деньги, я водил новенькую в кино. Она была красавицей. Волосы — золото! Глаза огромные и серые. Мне так нравились ее глаза. Она занималась гимнастикой и фигурным катанием. Для этого папа возил ее в Минск три раза в неделю. У них была своя машина. Большая, блестящая. Я до сих пор не знаю, какой марки. Но в нашем городе такая была только одна. Больше вообще никаких иномарок не было. А папа ее в загранку ездил. Он в «Ювелирторге» работал.

Это я все потом узнал. А тогда только чувствовал, не чета она мне. Но втрескался по уши. И зубрил уроки, зубрил так, чтобы и Оксанке помогать. Мне это нравилось.

А однажды я пошел провожать ее. Мне тогда уже было одиннадцать.

Мы пришли к ее подъезду раньше обычного — отменили два последних труда. Постояли в подъезде.

— Я пойду, — говорит, а сама так зазывно смотрит.

— Можно до дверей доведу?

— Неудобно, Леш, — отказывает вроде, а чувствую, кокетничает.

Я пошел с ней. Сердечко мое, как у воробышка, трепещет. Сам думаю: «Доведу до двери и поцелую, а там будь что будет».

Поднялись на третий этаж.

— Ну пока, Леш, — говорит.

— Подожди, — отвечаю, а сам к ней близко-близко подошел и глаза зажмурил.

Вдруг слышу за дверью ее квартиры голос моей мачехи: «Ах, что вы, Емельян Петрович! Сейчас ваша супруга придет. Хи-хи-хи. Ха-ха-ха». А мужик, отец Оксанки, бормочет что-то невнятное. Она в ответ: «Спасибо за перстенек! Я к вам в среду утречком. Ждите».

Меня колотун пробрал. Я к двери и давай ногами колошматить. Оттуда отец Оксанки выскочил. Здоровенный такой. Лось. А я не знаю, что на меня нашло. Бросился на него. Орал что-то, бил.

Он меня на площадку завалил и ногами. В живот, в лицо. Пинал, пока я не затих.

В общем, меня из школы исключили. В интернат перевели для трудных…

Да ну, Ир! Хватит? — Он умоляюще посмотрел на меня. — Я есть хочу.

Мы придвинули остывший обед.

Я не хотела есть. Я была под впечатлением услышанного и так живо представляла себе всех, о ком рассказал Леша.

Я ненавидела его мачеху и Оксанкиного отца. Я только не могла себе представить Алексея, этого красивого широкоплечего, дорого и со вкусом одетого мужчину, маленьким, тщедушным, нищим подростком. Меня волновали мысли о его первом чувстве, и я невольно зажмурилась, представляя себе, как он пытается поцеловать эту прекрасную золотоволосую сероглазую девочку.

— А Оксана?

— Ну что Оксана? Она бегала вокруг нас и кричала: «Не трогай его, папочка! Он хороший!»

Леша отхлебнул компот и поморщился.

— Будьте любезны!

Подошел официант.

— Вы что-то хотели?

— Да. У вас есть какой-нибудь сок?

— Нет. Завтра будет яблочный. В Жмеринке затоваримся.

— А до Жмеринки никак?

— Откуда? Ты же понимаешь, мы его не производим.

— Апельсины есть? — Леша поднял взгляд на официанта.

— Апельсины есть, — с готовностью подтвердил тот.

— Два бокала апельсинового сока.

— Мужик, ты че?

Леша положил ему на блокнот купюру.

— Сдачи не надо.

— Ага, сейчас принесу. Серега! — крикнул официант в глубь отгороженной кухни. — Серега! Возьми апельсины и выдави два бокала сока.

— Михалыч, ты чего?

— Давай-давай, кому сказано.

Михалыч удалился, а Леша пожал плечами:

— Халдей. — Он вздохнул и грустно добавил: — Вот так-то. К сожалению, действительно, дело не в деньгах, а в их количестве.

— И что дальше?

— Ничего, сейчас принесут сок, и мы его выпьем.

— Леш, я не об этом. — Я нетерпеливо заерзала на стуле.

— А о чем?

— Ну, про Оксану.

— А что дальше. Дальше я встречал ее в городе, она даже не смотрела в мою сторону. Не знаю уж, как ей внушили такое отвращение ко мне. Я вначале дергался, переживал, а потом ничего, привык.

Нам принесли сок. Ароматный, густой, натуральный апельсиновый сок.

— Спасибо. — Я обтерла губы салфеткой и поднялась из-за стола.

— На здоровье. — Леша улыбнулся мне, и мы пошли к выходу.

Поезд не дергало, не мотало из стороны в сторону. Мы давно миновали карпатские перевалы и катили по вольным украинским степям.

Сумрак обволакивал деревушки, городки и города. Пристанционные дежурные размахивали флажками и фонарями. На поворотах можно было рассмотреть впереди состава фиолетовые огни каких-то железнодорожных сигналов и красно-желтые семафорные перемигивания.

Мы стояли у двери нашего купе и смотрели в окно.

— Мне в дороге отчего-то так тревожно. Я раньше любил ездить. За всю жизнь до совершеннолетия всего два раза в поезде ехал. Влезу на верхнюю полку, положу подбородок на руки и смотрю, смотрю. Огни, огни, огни. Везде люди живут. Сколько их! И везде любят, болеют, умирают…

Он задумался и вдруг неожиданно почему-то радостно заявил:

— А веришь-нет, я до сих пор на самолете ни разу не летал! Ха! Вот никогда об этом не думал, а сейчас подумал. Ни разу! А ты?

— А я летала. Один раз. В грудничковом возрасте.

— Ну, значит, не летала! Хоть на душе полегчало, не я один такой отсталый.

«Почему так бывает, — думала я. — Знаешь человека пару часов, а все, что ты думаешь, все, что переживаешь, он выдает тебе так, словно сидит в твоем мозгу его шпион, и вся твоя самая тайная подноготная у него на языке?»

— Пойдем в купе, — предложил Леша.

— Пойдем, — согласилась я.

Я взялась за ручку и стала открывать дверь. Дверь не поддавалась. Я дернула посильней и обиженно надула губы, когда увидела, что Леша потешается надо мной.

— А ты сильнее. Сильнее! Ну? — Он подкалывал меня и едва сдерживал смех. — Что, не получается?

— Сам попробуй.

Я отошла от двери.

— Вот и я думаю, с чего это она не открывается? — Тут он откровенно расхохотался.

— Тьфу ты! — хлопнула себя ладонью по лбу. — Мы же ее запирали.

Леша пошел за проводником, и коренастый заспанный мужичок в голубой форменной рубашке открыл нам купе.

— Когда будем в Киеве? — спросил Леша.

— К двенадцати ночи, — как-то неуверенно, сморщив лоб, ответил проводник.

— Разбуди, а?

— Какое место?

— Пятнадцатое.

— Ладно, — безразлично согласился проводник и пошел в служебку.

— Перебрал, наверное, со вчера. Какой-то он неадекватный… Может, партеечку?

— Давай. — Я стала располагаться поудобней, но тут Леша возмущенно запротестовал:

— Да-да! Давай. Ишь ты. Ну уж, нет. Я себе не враг! У меня тоже есть самолюбие или как?

— А вот ты сейчас и отыграешься. Потешишь свое самолюбие.

— Нет! Баста! Смотри, видишь — полнолуние. Я в полнолуние в карты — пас.

Я посмотрела на полный диск луны и внезапно вспомнила вчерашнюю ночь.

 

11

Я подошла к своему дому, позвонила в дверь. Ошеломленная мать отворила двери и встала как вкопанная. Я вошла в квартиру и села на обувной шкафчик под вешалкой. «Докатилась, — только и сказала мне мать. — Все! Предел!» Она хлопнула дверью в спальне и что-то бросила отцу. Тот вышел, посмотрел на меня и участливо спросил: «Что случилось, Ира?» — «Ничего, — ответила я. — Мне нужно умыться». Я поднялась и пошла в ванную. Включив воду, я встала под холодный обжигающий душ. Душ был холодным потому, что колонка, которую необходимо включить, чтоб нагреть воду, находилась на кухне. Туда мне идти не хотелось, да и поздно уже — вся мокрая.

Холодная вода отрезвила мой затуманенный мозг и прибавила чуточку сил. Я вытерлась махровым полотенцем, докрасна растерла плечи и спину, накинула старенький ситцевый халатик, который во время моего отсутствия так и висел в ванной, и вошла в спальню.

— Тебе чего? — возмущенно подняла голову мать.

— Ничего, — тупо ответила я.

Две юбки, еще одни джинсы, блузка, рубашка и свитер: весь мой гардероб, который легко умещался в рюкзачке. Джинсы, рубашку и свитер я натянула на себя. К юбкам и блузке добавила пару белья, колготки и паспорт. Новенький, хрустящий, он был первым документом, удостоверяющим мою полноценную советскую личность.

— Паспорт оставь, — угрожающе придвинулась мать.

— Может, ты с ним в «прокат» пойдешь? Это мой паспорт, и уж что-что, а его только власти могут отнять у меня.

— Вот и отнимут, отнимут! Дождешься. Недолго осталось.

— Оставь ее! — Отец встал между нами, и я была благодарна ему за это.

Я вышла в прихожую, достала вторую пару кроссовок и надела на себя куртку.

— А грязь твою кто стирать будет? Может, я? Хватит, настиралась! Придешь сменить, так и наденешь в дерьме.

— Выбрось, ма. Я не приду.

— Уже слышали, как же!

— Не приду, слышишь? Я никогда не приду.

Я вышла из квартиры, и единственной моей мыслью было: «Где бы разжиться деньгами?»

Дома на полке серванта лежали деньги, я это знала, но взять их не могла. Хотя, впрочем, если бы сообразила раньше, можно было бы попросить у отца, но возвращаться я не стану ни за что.

Деньги были у Кирилла. Просить у Кирилла — это выше моих сил. Перед глазами все еще стояла картина отсчитываемых и засовываемых в карман врачу купюр.

Можно было бы взять у Валеры. Но он непременно станет отговаривать меня от необдуманного шага. Он скажет, что я только-только перенесла операцию, что это небезопасно и неразумно, в конце концов. Все это я знала сама. Только жить в этом безумном городе мне больше невмочь.

Я подошла к телефону, пошарила в кармане рюкзачка и нашла там гривенник. Десять копеек вполне могли заменить двушку.

Я набрала Ларкин номер. Дело почти безнадежное. Еще два дня назад ее не было в городе, это точно, и вот сейчас тоже. Гудки вытягивали из меня последние нервы и отзывались в мозгу противным писком.

— Алло.

— Ларочка, милая! — Голос мой срывался. — Выручи, мне очень нужны деньги!

— Сколько?

— Пятьдесят. Или чуть меньше. Я верну тебе, обещаю! — Я бессовестно врала, потому что сама не знала, когда теперь смогу увидеть свою подругу. — Верну скоро! Через неделю.

— Девушка, Ларисы нет дома. Она вернется как раз через неделю…

— Простите. — В душе моей умерла последняя надежда, и сердце оборвалось в бездну.

— Алло, алло, девушка! Не вешайте трубку! Я дам вам денег.

— А вы… Вы…

— Я тетя Ларисы. Вы знаете, как сюда добраться?

— Знаю. — У меня перехватило дыхание. — А… вы какая?

— Обыкновенная, — голос с той стороны развеселился. — Самая что ни на есть обыкновенная. Жду.

Когда я стояла у Ларкиной двери, под коленками у меня дрожало. Мелодичный звонок напомнил мне соловьиные переливы. Дверь распахнулась, и зеленые глаза вспыхнули навстречу мне кошачьим блеском.

— Я непременно верну, — лепетела я, боясь переступить порог.

— Я вас не тороплю. Проходите. Вы одноклассница? Бывшая, я хотела спросить?

— Да. Бывшая… Ничего, что так поздно?

— Когда человеку плохо, неважно, какое на дворе время суток. Вам ведь плохо?

— Очень.

— Я знаю. Вернее, вижу. Я много чего еще вижу.

Она посадила меня в кресло и подошла со спины. Я оглянулась.

— Сидите. Расслабьтесь. Вот так лучше. Расслабьте шею… Плечи, руки. Закройте глаза… Думайте о приятном. Свет… Нежный, теплый… Обволакивает вас.

Я закрыла глаза и поплыла. Ларкина тетя делала какие-то пассы над моей головой и едва слышно шептала.

Я не скажу, что впала в беспамятство. Все, что происходило со мной, я воспринимала трезво и в тот момент понимала каждое слово. Я даже мысленно повторяла все, что произносила колдунья, мне очень хотелось запомнить это то ли заклинание, то ли заговор. Но, когда все закончилось и Ларкина тетя коснулась моего лба, все мигом вылетело из моей головы.

— Все, Ирочка.

— Откуда вы знаете мое имя?

— И фамилию: Демина. Правильно?

— Правильно.

— А вон, — она указала на мой рюкзачок, где в кармашке для визиток под прозрачным пластиком торчал мой проездной — не заполненный… не действителен…

— Мне Ларка много о вас рассказывала.

— Не верьте ей, — рыжеволосая улыбнулась. — Она ничего обо мне не знает. Да… Ирочка, тринадцатое число, вопреки всем суевериям, счастливое. Вот сегодня у нас какое?

— Тринадцатое, — вспомнила я.

— Правильно! Тринадцатое, полнолуние, пятница. Вы непременно примете верное решение. И будете счастливы.

Я стояла на улице, за спиной у меня болтался легкий рюкзачок, в кармане шуршали деньги, и впереди была большая-большая, длинная-длинная жизнь.

— Ира, ты что, не слышишь?

— Что? — Я встряхнула головой и вернулась в действительность. — Ну ты и шумишь, Леша.

— Вот-вот! Единственный способ привлечь к себе внимание — поднять шум.

— Прости, я задумалась.

— О чем? — Он заинтересованно взглянул на меня. — Я так много рассказывал о себе, а ты мне не проронила ни слова.

— А что говорить? Я все думаю, думаю. Все ищу кругом виноватых. А виновата во всем сама. Это только ребенок не умеет и не хочет брать на себя ответственность за свои поступки. Вот и я так: начну тебе сейчас рассказывать, и все кругом окажутся такими плохими, одна я — наивная жертва… Леш, а ты суеверный? — спросила я без всякой связи.

— Нет, наверное, а что?

— Мне сегодня ночью, часа в три, одна женщина напомнила, что нынче-то, оказывается, тринадцатое число, к тому же пятница, плюс полнолуние и место у меня тоже тринадцатое. А у тебя на запястье татуировочка, циферка — тринадцать…

— Заметила? Я прятал, все равно заметила. Это я так, баловался по малолетству, — он засмеялся. — Ирка, это рок! Судьба! Я родился тринадцатого февраля и жил тогда в тринадцатой палате. И, представляешь, номер тумбочки у меня был тринадцатый! А вчера во Львов я ехал в «Икарусе» на тринадцатом месте, а в кармане у меня, что бы ты думала?

— Тринадцать… — Я задумалась, что можно было бы связать с этой цифрой и положить к нему в карман.

— А вот и ни за что не угадаешь. Дырка!

И мы снова рассмеялись.

— Эх, — вздохнула я. — Чего смеемся? Как бы плакать не довелось.

— Ну вот, а говорила — оптимистка.

— А я маскируюсь. И самое главное — получаю от этого удовольствие.

Вечер плавно перетекал в ночь. На часах уже высвечивался десятый. А мы говорили и говорили. Поезд замирал на станциях, по проходу сновали люди, под окнами кричали, прощались, встречались. Где-то плакал ребенок, где-то играли на гитаре. Время шло, минута таяла за минутой. И стоило мне подумать об этом, как Леша сказал:

— Как быстро время уходит… Шесть часов, а как мгновение. Да?

— Я вот порой тоже думаю. Вроде бы жизни-то — от силы лет шестьдесят. Чуть больше, чуть меньше. Четверть уже прошла. Осталось еще три четверти. Так мало. А если в минутах? Знаешь, сколько?

— Много, наверное.

— Ха! Много… Триста шестьдесят пять умножаем на двадцать четыре, потом еще на шестьдесят.

— Это зачем?

— Считаю сколько минут в году. Подожди…

— А у меня калькулятор. — Леша полез в бумажник и стал высчитывать.

— Я и без машинки. Пятьсот двадцать пять тысяч шестьсот минут.

— Ну ты даешь! — Мне было смешно смотреть на его отвисшую челюсть. — Точно! — Он смотрел то на меня, то на калькулятор. — А в високосном?

Я прикрыла глаза, и цифры замелькали передо мной, как в рамке телеэкрана.

Леша энергично мучил калькулятор и в спешке даже пару раз сбился.

— Пятьсот двадцать семь тысяч сорок минут, — сказала я, опередив его технику.

Он прикусил нижнюю губу и восхищенно посмотрел мне в глаза.

— Я в Москве был на сеансе какого-то фокусника. Он за такие способности деньги лопатой греб.

— Да ну тебя! Это всего за год, а за шестьдесят лет знаешь, сколько минут пройдет?

Леша выжидающе затих. Я перемножила полученный результат еще на шестьдесят и сказала:

— Тридцать один миллион пятьсот тридцать шесть минут!

— Ого-го! — Леша даже присвистнул. — А если секунд?

— Ну, умножь еще на шестьдесят. У тебя же машинка. Но даже если в минутах, согласись, это же цифра!

— Ир, — Леша подозрительно заглянул мне в глаза, — а ты меня не дуришь? Может, ты это специально наизусть выучила.

— Ну вот еще, — я удивленно пожала плечами. — Зачем мне это?

— А вот приемчик у тебя такой. Чтобы произвести впечатление.

— Слово пионера! — Я дурашливо вскинула руку в салюте.

— Как это ты?

— А как ты с картами управляешься?

— Я столько на это времени угрохал! Тренировка.

— И тут — тренировка. Но кто-то всю жизнь тренируется и планку на метре сбивает, а кому-то и шесть — не высота. Кто-то все языки знает, а некоторые и родной не в состоянии одолеть. Это не плохо и не хорошо. Просто всякий умеет то, к чему талант есть и желание.

Леша вышел в тамбур, а я, примостившись на своей полке, поудобней подоткнула подушку и стала ждать его возвращения.

Я и не заметила, как уснула.

Громкий стук в дверь и крики проводника: «Будапешт! Будапешт!!» заставили меня вскочить. Я, ничего не соображая, включила свет и выглянула в окно. Над вокзалом светились огромные буквы: «Киев». «Господи, что это с ним? — подумала я. — Перепутал, что ли?» Грохот прекратился, и люди, кто со смехом, кто с ворчанием, стали выходить из купе.

— Извините, товарищи. Извините. — Проводник шел по коридору и обращался к каждому лично. — Отдыхай, мамаша, отдыхай. Заспал я. Спросонья ошибся.

— Пить надо меньше, — буркнул какой-то лысый очкарик и с шумом захлопнул свою дверь.

— Мужики, айда по Будапешту мотанемся! — Молодой парень из соседнего купе широко осклабился. — А, соседушка? Вы бывали в Будапеште?

Я усмехнулась и посмотрела на Лешину полку. Было похоже, что он не возвращался в купе после того, как вышел покурить. Я забеспокоилась и, накинув курточку, пошла в тамбур. Там никого не было. Я вернулась обратно и стала тревожно вглядываться в лица попутчиков. Потом медленно прошлась по коридору, как бы случайно заглядывая в каждое купе. Те купе, которые были закрыты, я тихонечко открывала и всякий раз, не обнаружив там Алексея, виновато бормотала: «Простите, Бога ради. Прошу прощения». Леши нигде не было, но зато в последнем купе, у самого туалета, я обнаружила Папаню и Раша. Они валялись пьяные до безобразия, и тенниска Раша была измазана чем-то бурым. У меня засосало под ложечкой.

Первой моей реакцией было захлопнуть дверь и убежать. Но что-то заставило меня собрать все силы, и я грозно завопила:

— Сволочи, где Леша? Где?! Я вас посажу!

— Какой Леша? Ты чего орешь, дура?

— Сам дурак! Я слышала, как вы ему угрожали? Милиция! Милиция!

На удивление быстро прозвучал свисток стража порядка.

Раш рванулся с места, но я оказалась проворней и захлопнула перед его носом дверь. Проворней-то оказалась я, а вот сильней все-таки он. Он рванул изо всей силы ручку двери и чуть не оторвал мне кисть. Я охнула и стала тереть больное место, не прекращая при этом кричать:

— Милиция! Они убили человека!!

— Девушка, что случилось?

Высокий и крепкий лейтенант милиции подошел к нам.

— Она сумасшедшая! — стал оправдываться Раш. — Я говорю вам, начальник, она сумасшедшая.

— Объясните, девушка, что случилось? А вы сядьте, гражданин.

— У нее не все в порядке, товарищ лейтенант.

— Сядьте, гражданин!

— А кровь? У него кровь! На груди кровь? Чья? Чья, сволочь?

— Не кровь это, дура! Простите, товарищ лейтенант. Вино пролил случайно.

— А где Леша?

— Не знаю я никакого Леши.

— Не знаешь? А кто твоему Папане скулу разворотил?

— Так… Что здесь происходит? — Лейтенант явно начал выходить из себя. — Кто кому разворотил скулу? Кто такой Леша? И почему вы подозреваете его в убийстве? — лейтенант ткнул пальцем в обескураженного Раша.

— Леша — это мой попутчик.

— А говорила — муж! Врет она все! Врет! Видите, говорила — муж.

— Да, говорила! Они еще днем ворвались ко мне в купе и хотели изнасиловать! Сволочи пьяные!

— Ну ты, не заговаривайся! — Папаня поднял тяжелый взгляд и впервые за все это время вклинился в разговор.

— А ты не пугай! Хотели изнасиловать. Он, — показала на Папаню, — даже штаны расстегнул. А этот, — я показала на Раша, — на стреме стоял. А Леша в тамбуре курил. Потом вошел и дал этому в челюсть. Его Папаня зовут. Так?

— Нет, не так. Иван Иванович я… Может, паспорт показать?

— Покажите, покажите, — лейтенант протянул руку за документами.

— Вот, смотри. — Папаня вынул из кармана паспорт. Лейтенант раскрыл его и насупился:

— За что срок мотал?

— Так, по мелочи.

— По мелочи столько не дают, — возразил лейтенант.

— А мне дали, — не стал распространяться Папаня. Лейтенант нажал на кнопочку переговорного устройства и сказал:

— Ноль семь, тридцать второй на связи. Пришли ребят. — Милиционер убрал рацию и обратился к Папане: — Пройдемте, гражданин, в отделение. — Он посмотрел на меня: — Так, продолжайте…

— Что продолжать? Они ушли, а этот, — я кивнула в сторону Папани, — сказал Леше: «Попадись мне, убью». Да, так и сказал.

— Вот, я же говорил — врет! — Раш сглатывал слюну и вытирал рукой потный лоб. — Папаня сказал, еще встретимся. До встречи, значит. Или как там… До свиданья! А эта — врет.

— Ну ладно, сейчас в протоколе все зафиксируем. — Милиционер неожиданно бросил на них грозный взгляд. — А где ее парень?

— Не знаю, товарищ… Гражданин… Вот! — Раш щелкнул ногтем о зуб. — Гадом буду!

— И вы собирайтесь.

— Куда? — опешил Раш.

— На Клондайк. Золото копать будем. У нас как раз отопительную систему прорвало.

— Товарищ лейтенант! Не трогали мы ее Лешу! Не трогали! Гад буду!

— Девушка, собирайтесь и вы!

— А Лешины вещи?

— Тоже берите.

— Ага! Я сейчас.

К поезду подошел наряд милиции, и только я оделась и достала из-под дивана свой рюкзачок и Лешину сумку, как в купе вошел раскрасневшийся и запыхавшийся Леша.

— Уф, думал, опоздаю. Хорошо, поезд задержали. А чего это тут милиция?

— Леша? — удивилась я.

— Ты что? Что опять? Что случилось?

— Живой!

— Конечно, живой. — Он взял меня за плечи и посмотрел в глаза. — Конечно, живой.

— Вы собрались? — лейтенант заглянул в купе. — А это кто?

— Товарищ милиционер… Я ошиблась. Они его не убили. Он вышел из поезда, а я спала.

— Я бегал позвонить. У меня в Клеве друг живет, я обещал ему позвонить. А что, собственно, произошло?

— А у нее спросишь, — лейтенант ухмыльнулся и покачал головой. — Идем в отделение.

— Леш, я думала, что эти, которые днем здесь были… Что убили тебя. Я такую бучу подняла, прости, а?

— Да ладно тебе. Пойдем. Они нас следующим отправят.

— Хотя… Вы можете остаться. — Лейтенант снова заглянул в наше купе. — Ну и подружка у тебя — зверь!

Поезд тронулся, и взбаламученный народ разошелся по своим купе. В вагоне стало тихо. Большой свет погасили, и мягкий полумрак залил вагон.

Я рассказала Леше, как проводник поднял всех на ноги, и он засмеялся.

— Ну и концерт!

Потом рассказала, как я обнаружила, что его нет в купе, и пошла искать по вагону.

— А я покурил, вернулся, смотрю — ты спишь. Поезд опаздывал, и до Киева оставалось чуть больше часа. Решил не ложиться, не люблю разбивать сон. Посидел в купе, покурил еще разок в тамбуре. С мужиком потрепался. Ну, знаешь, о политике, о футболе. Время прошло. Смотрю, Киев. Выскочил через соседний вагон. Там открытая дверь ближе, чем через весь наш идти. Глупенькая… Меня, чтоб убить, не Папаня нужен.

— У этого Раша пятно на груди. Мне показалось — кровь. Я, знаешь, как испугалась.

— Ир…

— Что? — откликнулась я.

— Ты к кому в Москву едешь?

— Не знаю. У меня под Москвой брат есть. Троюродный. Только я не помню, как его деревня называется. Что-то с деньгами связанное.

— Может, поселок или город?

— Может… Только очень близко к Москве.

— Не Рублево?

— Не помню… Нет, кажется. — Я попыталась вспомнить адрес, виденный мною как-то мельком в письме от маминой сестры. Она упоминала, что племянник ее, Андрей, закончил медучилище и живет теперь в… — А! Вспомнила! Денежниково! Там Андрюха живет. Он медбрат в психушке. Ему и служебное жилье дали. Прямо рядом с работой. Поеду к нему.

— С родными разругалась?

— Угу, — я вспомнила маму и тяжело вздохнула. — Вдрызг.

— А может, ко мне?

— Что к тебе? — не сразу сообразила я.

— Поживешь у меня, осмотришься, а там видно будет.

— Ты, Леша, хороший парень. Но я так долго зависела от окружающих людей, что хочу попробовать собственные силы. Сама хочу. Чтоб никто меня потом носом не тыкал, как щенка в лужу.

— Как хочешь…

Он достал блокнот и быстро что-то написал там.

— Это мой телефон. Позвонишь? — Он оторвал листок и подал его мне.

— Конечно. Спасибо.

Уснуть мне удалось не скоро. Я не уверена, что Леша этой ночью вообще сомкнул глаза. В Москву поезд прибывал в восемь утра, и, когда я проснулась, Леша сидел у окна на аккуратно заправленной постели.

Я исподтишка посмотрела на его профиль. Глаза полуприкрыты, казалось, он дремлет.

Я, не шевелясь, рассматривала его, и неожиданно, не поворачивая в мою сторону головы, он произнес:

— Доброе утро, Иришка.

— Доброе утро. А как ты узнал, что я не сплю?

— Почувствовал.

— Как?

— Почувствовал, что ты на меня смотришь. — Он взял полотенце, зубную щетку и мыло. — Я пойду умоюсь, а ты пока поднимайся. Там уже народ суетится. Сейчас будет очередь, так что поторопись.

Леша вышел и тихонько прикрыл дверь. Я быстренько поднялась, собрала постельное белье, скатала матрас и положила его на верхнюю полку. Затем достала расческу и посмотрела на себя в зеркало. Волосы мои торчали в разные стороны, лицо было бледным, под глазами серые круги.

— Вот это да… Кошмарики.

Я расчесалась, приглаживая рукой непослушные пряди. Растерла ладонями щеки, выпила стакан воды и, глубоко вздохнув, задержала на несколько секунд воздух. Затем я с шумом его выдохнула и, несколько раз интенсивно поднимая и опуская руки, произнесла на выдохе резкое «ха».

Затем я снова взглянула в зеркало и скорчила смешную рожицу. Это меня развеселило.

Я подмигнула своему отражению и улыбнулась.

— Вот так-то лучше!

Из зеркала на меня озорно смотрела симпатичная, розовощекая, веселая девчушка. Я щелкнула по лбу свое отражение, взяла туалетные принадлежности и вышла из купе.

Действительно, к туалету образовалась довольно внушительная очередь.

— Извините. Извините. — Я протискивалась по заметно сузившемуся проходу. За дверцей, напротив туалетной двери, стоял Леша. Он заметил меня, помахал рукой и что-то сказал стоящему рядом парню.

«Какой он красивый, — с грустью подумала я. — Такой приснится, глаза открывать не захочется».

Кабинка освободилась, и Лешка вошел туда, еще раз махнув мне рукой.

— Вы куда? Все стоят, а вам вперед? — Лысый очкарик недовольно прижал живот к поручням.

— Да к мужу она. Он умываться вошел. — Пожилая женщина из его купе одернула брюзжащего очкарика.

— Видели мы таких. Ночь в купе, уже — жена. Ты у ей спроси, она хоть знает, как его звать?

— Известное дело — знает. Всю милицию на ноги подняла, когда он в Киеве вышел.

Я добралась до туалета.

— О, соседушка! С добрым утрецом. Ну, как вам заграница?

— С добрым! — Я усмехнулась, вспомнив ночной «Будапешт» и все последовавшие за этим события.

— За границей всегда так. Непременно должны быть приключения. Заграница — она как сказка. Потому нас туда и тянет.

Парнишка широко улыбался и разговаривал со мной, как с давней знакомой.

Как все-таки люди сближаются в дороге. Всего сутки ехали и уже почти друзья. А за неделю поездки на Дальний Восток можно и семьей обзавестись.

— Давай, Ириш. — Леша вышел и едва коснулся ладонью моей талии. Теплая волна охватила тело. Мы пересеклись взглядами. Лешино лицо осветилось улыбкой.

Он смотрел на меня так, как смотрел бы отец на милое, родное дитя, и одновременно, как смотрел бы мужчина на бесконечно любимую и недосягаемую женщину.

В маленькой и не очень чистой кабинке туалета я сняла с себя рубашку, обмотала талию полотенцем, чтобы не забрызгать джинсы, и облилась холодной водой.

— Бр-р-р! — приятные мурашки пробежала по спине.

Я плеснула в лицо воды. Растерла полотенцем. Особо тщательно и долго чистила зубы, разглядывая себя в зеркало. Ополоснув рот, я широко улыбнулась. «Нет, — с огорчением подумала я, — у Леши ослепительная, голливудская улыбка. Интересно, это от природы или у него такой хороший стоматолог?»

Поезд качнуло, и я, поскользнувшись, чуть не упала.

Тут только я обратила внимание на то, какую лужу развела под ногами. «Нет, это свинство. Нужно убрать за собой». Я оглянулась вокруг и обнаружила кусок мешковины. Он был свернут и втиснут за трубу, почти скрытый от посторонних глаз. Эта тряпка показалась мне самой сухой и чистой. Я брезгливо, двумя пальцами, достала ее и бросила на пол. Поелозила ногами по полу и так же, двумя пальцами, подняла мешковину с полу, чтоб положить на место. Но тут я увидела за трубой аккуратненький сверточек.

Нечто было завернуто в клочок белой бумаги и спрятано в самый дальний и недоступный угол за унитазом.

Чувство любопытства взяло верх над брезгливостью. Я протиснулась в этот угол и, чуть ли не утыкаясь лицом в пластмассовое черное сиденье, задерживая дыхание и попадая рукой в липкую поверхность немытого пола, все-таки выдернула этот сверток.

Пальцы мои были грязны, и мне снова пришлось их мыть.

— Девушка! Девушка! Будьте любезны, тут ребенок едва терпит.

— Иду-иду! — Я еще раз ополоснула лицо, обтерла грудь, спину, шею. Надела рубашку и, быстренько сунув на удивление чистый сверток за пояс, оглядела кабинку.

Кусок мешковины лежал на месте, правда, он был мокрым, но сложен и засунут за трубу на прежнее место. Пол стал сухим и чистым. Я удовлетворенно кивнула и вышла из туалета.

— Извините, — сказала я смущенно, демонстративно держась за живот.

Растрепанная женщина в синем халате виновато улыбнулась:

— Нет-нет, что вы, девушка. Это вы извините.

Я шла мимо еще более удлинившейся очереди. Все терпеливо ждали, и только все тот же лысый очкарик недовольно пробурчал:

— Тут, понимаешь, санитарная зона. А некоторые без очереди сидят по полчаса.

— Господи, да ты чем старее, тем невыносимей! Тебе жениться надо.

— Женился уже. Хватит, женилку обломали.

Я посмотрела на лениво переругивающуюся пару и обнаружила едва уловимое сходство между этими людьми. «Наверное, мать с сыном», — отметила я про себя и, обращаясь лично к очкарику, сказала:

— Я очень сожалею. Видимо, у меня что-то с желудком.

— Это от нервов, — радостно подхватила мамаша. — Все от нервов. Вы так перенервничали. Я вот тоже, как понервничаю, у меня сразу проблемы. Верите ли, каждые пять минут бегаю.

— Фу ты, мама! Это же неприлично.

— Что естественно, то не безобразно, — моментально парировала мамаша. — Твои проблемы тоже от нервов. Это наукой давно доказано.

— Мама, прекрати, пожалуйста. Над тобой народ потешается.

— Надо мной? А что надо мной потешаться? Ты у кого хочешь спроси. Вот молодой человек все время улыбается, могу поспорить, что у него таких проблем не бывает.

— Может, вы и правы, — вмешался в разговор стоящий рядом с очкариком и все это время заинтересованно прислушивающийся к разговору долговязый, худой до невозможности, в майке и черных трикотажных штанах отечественного производства мужчина. — Но я разумею это дело несколько иначе. Вы…

— Вера Анатольевна!

— Вы, Вера Анатольевна, немного сместили такие понятия, как «следствие» и «причина». Если у человека простатит, то, как бы он ни улыбался, причинное место не воспрянет. И в то же время, когда организм несколько, так сказать, нездоров, многим ли хочется смеяться? А вот молодой человек, по всей видимости, полон сил и жизненной энергии, и поэтому он доволен, счастлив и активен.

— Простите… Э… Как вас?

— Владимир Михайлович.

— Владимир Михайлович. Это мой сын, и даже в юном возрасте он был вечно всем недоволен. Все-таки отношение к жизни дело очень важное. Я думаю, что и на жене…

— Мама!

— Да-да! И на жене постоянно брюзжал. И в кого он такой?

Пышная девушка, в короткой юбке, облегающей полные и плотные бедра, в розовой, глубоко декольтированной маечке и явно без бюстгальтера, но с крепкой и высокой грудью, прыснула в кулачок и язвительно сказала:

— В соседа.

— Нет, Вера Анатольевна. Я вам рекомендую обратиться с сыном к столичным докторам. Очень рекомендую. Могу дать адресок.

Я добралась до своего купе, разговор за закрытой дверью становился все многоголосее. Вскоре к нему подключилась практически вся очередь, и те, кто уже выходил из туалета и шел на свое место в купе, все-таки на прощание бросали несколько реплик, вплетая их в канву незапланированного диспута.

— До чего же у нас народ общительный. — Леша открыто смотрел на меня, нисколько не пряча свою заинтересованность.

Мне очень хотелось рассказать ему о свертке, но я представила, как он будет смеяться, когда мы развернем его и обнаружим там какой-нибудь окурок или селедочные кости и луковую шелуху. Я вспомнила аналогичный случай из своей жизни.

— Ты чего смеешься?

— Так. Случай вспомнила.

— Расскажи, вместе посмеемся.

— Он не очень приличный.

— А ты в неприличных местах «тра-та-та» говори.

— А! Ну ладно, — решилась я. — Все равно это было давно. Когда я была маленькой, мы жили в доме без удобств. У нас в городе до сих пор есть такие дома. Ночная ваза под кроватью и общественная баня — вот и все достижения цивилизации. Ну, в общем, по субботам мы всей семьей ходили в баню. Отец с братом в мужское отделение, а мы с мамой в женское. Там кабинки такие, перегородками разделенные. Мама меня мыла, мыла, и тут меня приперло. По большому. — Мне стало неудобно, и я смущенно замолчала.

— Ну и?

— Мама заволновалась. Сам понимаешь, столько сразу проблем. Вытираться, одеваться, выходить, искать туалет. А билетик на полчаса. Придется еще покупать. У нас с деньгами по тем временам была напряженка, и даже двадцать копеек для нас — это сумма. Батон хлеба.

— Понимаю…

— Ну вот. Мама нашла какой-то пятикопеечный пакет и предложила мне его вместо горшка. Ну… Я сходила…

— Тра-та-та! — засмеялся Леша.

— Ну, Леш. — Мне и так было неловко рассказывать подобные вещи, и я совсем засмущалась.

— Все! Молчу-молчу! Да ладно тебе! Все самое неприличное уже позади. — Леша ласково улыбнулся.

— Ну, короче, завязала мама этот пакетик и обернула в газету. Получился такой солидный сверток. А чтоб он не размок, мама решила выложить его за дверь кабинки. Ну, мол, помоемся, а когда пойдем, возьмем его и по пути выкинем. — Я отхлебнула воды и посмотрела на Лешу. Он улыбался в предвкушении развязки и очень внимательно слушал.

— В общем, домылись мы. Выходим, а свертка нет…

— Нет! — подхватил Леша и засмеялся.

— Ага! Умыкнули. А мама думает, вдруг это техничка убрала и теперь возмущается таким свинством. Она идет к уборщице и, извиняясь, начинает объяснять. «Мы, — говорит, — извините, — говорит, — тут сверток за дверь выложили. Извините, мы его хотели сами…» — «Ну и что вам от меня нужно?! Держите свои свертки при себе! — орет уборщица. — Я вам не сторож! Я за всеми сразу уследить не в состоянии. Идите, куда хотите, и жалуйтесь. Сами выложили, сами и виноваты, что его украли. Ходи за ними, следи тут!» Ты не представляешь, как мы смеялись, когда шли домой!

— Да уж! А я другой случай знаю. У меня приятель был. Ну как приятель? Старше меня лет на пять. Вместе чердаки в свое время осваивали. Залезли мы с ним как-то на территорию пионерского лагеря. Август, школьники разъехались, и там взрослые отдыхают. Идем, ногами камешки пинаем, вдруг видим, люк открытый. Рядом туалет, и тоже такие пещерные условия: за туалетом, метрах в двадцати, яма. Изнутри она забетонирована, и туда идут все стоки. Ее хлорируют, еще как-то обрабатывают, потом очищают. Ну и она всегда плотно закрыта люком. А тут люк сдвинут. Мы возьми да и загляни туда. Пацаны же! А там, на поверхности, кошелек плавает. Такой толстенький, блестящий. Мы нищие оба, голодные. А фантазия детская бурная! Друг меня под локоть толкает. «Смотри», — говорит. «Вижу», — отвечаю. «Надо достать». «Надо», — соглашаюсь. «Ты, — говорит, — на шухере постой, а я палку поищу подходящую или сачок из пионерской комнаты стибрю».

Пошел он. Я охраняю. Тут подходит Кумач. Ему лет шестнадцать было. Кумачом его прозвали за вечно красное лицо. У него капилляры у самой кожи, и лицо от этого все время горит, как факел.

Ну, подходит Кумач и спрашивает: «Ты чего тут кукуешь, Сидор»?

— А почему Сидор? — перебила я Лешин рассказ.

— По фамилии. Сидоров я. Ну ты слушай. Подходит и спрашивает. А я дурак дураком, первоклашка сопливый. Честно так ему отвечаю. Караулю, мол. «А чего караулить? Боишься, дерьмо утащат?» — «Нет, — говорю. — Там кошелек. В нем полно денег. Жду, когда Гришаня сачок принесет». — «Иди, тебя там Гришаня кличет, — говорит мне Кумач. — А я покараулю». — «Только смотри, — я ему, — чтобы никто не знал, ладно? Я мигом». И побежал.

Гришаню у «пионерской» нашел, он вокруг ходит, а забраться не может. Все заперто. Он меня увидел и спрашивает: «Ты чего приперся? А если кто раньше нас достанет?» — «А ты меня не звал?» — «Нет». — «Ну вот, — возмутился я. — Кумач надул».

Мы переглянулись и давай к яме.

Кумача нет.

«За палкой пошел, — предположил Гришаня, — щас придет и фиг нам кошелек отдаст. Пойдем доставать».

Подходим ближе, а из ямы всплеск, хлюпанье. Подбегаем, а Кумач в дерьме плавает. Кошелек в руках.

«Ну все! — говорит Гришаня. — Плакали наши денежки».

А Кумач из ямы кричит: «Пацаны, подсобите! Деньги пополам»!

Мы лестницу приволокли. Благо, яма не очень глубокая. Метра два всего. А лестница длинная. В общем, вылез он и к ручью. А кошелек не отпускает. Вымылся и уходит. «А деньги?» — «А в лоб?»

У нас от такой наглости аж челюсти свело. Мы на него набросились и в ручей свалились. Кошелек у него из рук в воду нырнул, и его потоком подхватило.

Бежим, падаем, за ноги Кумача цепляем. Он тоже падает. Словом, Гришаня кошелек ухватил. И мы давай деру. Гришаня по дороге его расстегивает, открывает, а там фантики.

Мы-то ладно, в воде! А Кумач в чем? Он нас потом отлупил здорово, но весь город над ним потешался. До сих пор, как соберемся старой компашкой, так обязательно Кумача припомним. Ему же под сороковник, представляешь?

Так, вспоминая разные случаи, травя анекдоты и разговаривая о ничего не значащих вещах, мы доехали до Москвы.

— Ну вот и Первопрестольная, — сказал Леша и посмотрел на меня изменившимся взглядом.

— У тебя глаза вчера были синие, а сейчас — зеленые, — заметила я.

Леша печально улыбнулся краешками губ.

— Я знаю… — И улыбнулся чуть веселее. — Это от тоски. Тоска — она всегда зеленая! Ты позвонишь?

— Обещаю. Не знаю вот, скоро ли, но позвоню.

— Пошли? — предложил Леша.

— Пошли. — Мы поднялись с мест.

Так я и не рассказала о своем туалетном приобретении и сейчас чувствовала, как за поясом у меня плотно сидит тяжелый, хотя и небольшой, сверток.

Поезд в Москве стоит долго. И можно неторопливо, без суеты, покинуть свое временное пристанище.

Но, несмотря на это, еще до остановки поезда, в коридоре, полностью забаррикадировав его баулами, чемоданами, сумками, пакетами и прочими вещами, толпились нетерпеливые пассажиры.

— Ну их, входи обратно. Толкаться здесь, — предложил Леша, и мы вернулись на свои места, оставив дверь открытой настежь.

Леша безотрывно смотрел на меня.

— Можно, я тебя поцелую?

— Поцелуй, — улыбнулась я и подставила щеку.

Леша наклонился к моему лицу, но тут поезд дернуло, и он неуклюже носом уткнулся в меня, и мы со смехом повалились на диван.

— Вот так всегда! — Смеясь, он поднялся, взъерошил мои волосы и подмигнул.

Мне стало невыносимо грустно. Я посмотрела на Лешу, и сердце у меня сжалось.

 

12

— Привет, бродяга!

— Настюха! О-о-о! Совсем не ожидал.

Едва мы вышли из поезда, как на Лешиной шее повисла красивая, длинноногая, голубоглазая девушка.

У меня защемило в груди.

«Ну конечно же, — подумала я, — какая прелестная пара! Неужели я могла вообразить себе, что такой мужчина, как Леша, до двадцати семи лет будет куковать в одиночестве».

Краем глаза я еще раз взглянула на них и медленно пошла по перрону.

Ничего, совсем ничего между нами не было. Мы расстались, не давая друг другу никаких обещаний, и только тонюсенькая ниточка взаимной симпатии осталась связующим звеном в наших отношениях.

Я достала из кармана листочек из Лешиного блокнота, посмотрела на его аккуратный почерк. «Сидоров Алексей» — далее следовал номер телефона и короткая приписка: «Позвони. Жду».

Я скомкала листок и швырнула его на перрон, но телефонный номер сам по себе прочно врезался в мою память.

— Иришка! — донеслось до меня. — Ира!

Я ускорила шаг и едва не столкнулась с идущим мне навстречу мужчиной. Вероятно, он должен был кого-то встретить, потому что сосредоточенно заглядывал вовнутрь каждого вагона и внимательно осматривал прибывших пассажиров.

— Ира! Постой, я хотел тебя познакомить… — услышала я совсем рядом у себя за спиной.

Мне не хотелось оглядываться. Не хотелось, чтоб Леша увидел, как я огорчена, и я бросила ему из-за плеча:

— Я очень тороплюсь, извини.

— Куда? Ну, куда ты торопишься? — Леша мягко взял меня за руку и развернул лицом к себе.

Я посмотрела на него и боковым зрением заметила, что тот мужчина, с которым я едва не столкнулась, пристально рассматривает Лешу, стоя позади него.

— Вы знакомы? — спросила я у Леши.

— С кем? — Он оглянулся и на секунду замер.

Мне показалось, что эти двое узнали друг друга.

— Нет, — поколебавшись, ответил Леша. — Может, лишь визуально. Пересекались где-то. Но какое это имеет значение? Меня встретили на машине, я мог бы подвезти тебя.

— Спасибо, не стоит. — Я с сожалением улыбнулась и пошла прочь.

Но как я ни сдерживала себя, я все же не сумела уйти в недра подземного перехода, не оглянувшись.

Леша стоял лицом к лицу с тем мужчиной и с видимым неудовольствием тихо и сдержанно о чем-то с ним говорил.

«Странно, — подумала я. — А сказал, не знакомы».

Я поправила на плече рюкзачок, попыталась продеть руку в другую лямку, слегка подпрыгивая на месте, и, как только мне это удалось, встала на ступеньку перехода.

— Вы что-то обронили, девушка.

— Спасибо, — кивнула я и подняла с пола проскочивший в штанину и вывалившийся из джинсов сверток.

Я отошла в сторонку, прислонилась к стене и с любопытством стала разворачивать свою находку.

В несколько слоев плотной белой бумаги, видимо, вырванной из блокнота для зарисовок, была завернута интересная и, вероятно, дорогая вещица.

Я даже присвистнула от такой красоты. На моей ладони, ярко отсвечивая небольшими гранеными камушками глаз, бархатно переливаясь жемчужной эмалью крыльев, мягким золотом светился пузатенький филин высотой в пять-шесть сантиметров. Коготочки его лапок была аккуратно выведены белым металлом, и каждое перышко оторочено тонкими штрихами эмали.

Что это за вещь и сколько она может стоить, я себе и представить не могла. Но, вероятно, не меньше ста рублей. Сто рублей для меня — это было целое состояние.

Нет, двести, а может, и все триста, думала я и радостно жмурила глаза, воображая себе такую уйму денег.

Я испуганно огляделась по сторонам. И вовремя, потому что по направлению ко мне быстрым шагом приближался Лешин недавний собеседник.

Я сунула филина в карман и наклонилась к кроссовкам, сосредоточенно расшнуровывая и зашнуровывая их. Сердце мое замирало от страха. С этим филином в кармане я казалась себе приманкой для всех существующих в мире воров и убийц. Он жег мое тело через неверную ткань дешевой одежды. Он просвечивал сквозь карман и магнитом притягивал к себе всю бандитскую шушеру.

Спина моя напряглась. «Вот, — думала я. — Он приближается». Я вслушивалась в стук каблуков и отчетливо слышала, как шуршит песок под его стопою. «Вот он надо мной. Вот он остановился…» Я закрыла глаза. Я, как страус, всегда при приближающейся опасности стремилась зарыть голову в песок, вернее, закрыть глаза.

«Вот он достает из-за полы пиджака пистолет. Вот он направляет ствол мне в затылок. Вот он касается холодным металлом моей головы».

Я мгновенно промокла от обильно выступившего пота и готова была заорать от ужаса. Но голосовые связки слиплись от невероятного напряжения, и я только и смогла хриплым шепотом ответить: «Нет… Ничего», когда подошедший ко мне мужчина, едва коснувшись меня, спросил:

— Вы что-то потеряли?

— Нет, нет, — повторила я и подняла глаза.

Поток пассажиров с моего поезда давно рассосался, и подземный переход был пустым и мрачным.

— А я вас узнал, — радостно возвестил мужчина.

— А я вас нет, — сухо ответила я.

— Ну как же? — удивленно протянул тот. — Мы едва не столкнулись на перроне, а потом вы разговаривали с молодым человеком и довольно-таки внимательно рассматривали меня.

Он был среднего роста и среднего телосложения. Черные, в мелкий рубчик, вельветовые брюки, светлый джемпер, шею обвивала толстая золотая цепь, что показалось мне проявлением дурного вкуса, и лицо его было скорее отталкивающим, чем привлекательным. Хотя бы не сказала, что его черты отличались явной непропорциональностью или уродством.

Пожалуй, только маленький курносый нос и такие же маленькие глаза как-то не соответствовали моим представлениям о мужественности. Зато голос его был низкий и глубокий. Голос его завораживал и как-то затмевал первое впечатление от внешности.

— Неужели вы и впрямь не запомнили меня?

— Конечно, нет, — с деланным безразличием ответила я. — У меня очень плохая память.

— Куриная? — шутя подсказал он, всматриваясь в мое лицо.

— Воробьиная, — ответила я и усмехнулась.

— Бывает… — великодушно согласился он и спросил: — Вы в метро?

— Как видите.

— А что же ваш приятель? Бросил вас?

— Вы о ком? Если вас интересует Алексей, мы просто попутчики и не более того. Так что бросил — это не совсем то слово. Не станете же вы провожать всех, кому довелось проехать с вами в одном купе.

— Наверное, вы правы, — разочарованно ответил мужчина и поспешил распрощаться со мной. — Ну, до свидания… Может, когда-нибудь судьба еще столкнет нас.

— Может, — пожала я плечами и торопливо пошла к турникету.

Метро ошеломило меня. Я встала как вкопанная, с трудом представляя себе, что нужно делать дальше. Как поступить, что предпринять, куда поехать?

То, что мне было необходимо отыскать моего брата, немного упорядочивало хаос в моей голове. Главное — выявить цель.

Я успокоилась, нашла глазами карту метрополитена, висящую на стене и запомнившуюся мне еще с тех доисторических времен моего детства, когда мы с мамой простаивали у этой карты, отыскивая нужные нам станции и пытаясь разобраться в паутине разноцветных пересечений. Я углубилась в изучение расположения станций.

Но как я ни старалась, как ни вглядывалась в замысловатые названия, я все равно не могла отыскать нужную мне «Ждановскую». Когда в глазах зарябило и я поняла, что не в состоянии справиться с этой задачей без посторонней помощи, я в бессилии оглядела окружающих.

— «Ждановская»? — переспросил дежурный милиционер. — А такой станции нет.

— Как нет? — оторопело уставилась я в смеющиеся глаза молодого стража порядка.

— А вот нет, и все. — Ему явно было скучно, и от нечего делать он решил поразвлечься.

Я обреченно посмотрела на карту еще раз.

— Нет, — вздохнула я, и слезы отчаяния готовы были навернуться на мои глаза.

А как все было просто. Найти «Ждановскую», — так мне объяснял Леша. Там будем автостанция. Узнать, во сколько отправляется автобус до Бронниц. А оттуда рукой подать до самого Денежникова.

Неужели он ошибся?

Я с мольбой взглянула на милиционера.

— Как же мне быть?

— Да очень просто! — рассмеялся милиционер. — Пойдем со мной, расскажу.

— Куда? — Я удивленно подняла глаза.

— А тут есть такая хитрая комнатка. — Он многозначительно потер ладони.

— Дурак! — прервала я его болтовню.

— Во-во! Правильно! Это он и есть! — Из-за его плеча выглянул такой же молодой и такой же веселый с мягкой и розовой кожей лица, которой вряд ли касалась бритва, в новенькой форме и почему-то большой, не по размеру, фуражке сержантик.

— Ребята, вам весело, а я погибаю.

— Это серьезно. — Сержантик положил руку на плечо своему другу и деловито спросил: — Не дадим погибнуть?

— Не дадим, — отозвался первый и дурашливо толкнул розовощекого.

Фуражка сержантика соскользнула с головы и наехала ему на нос.

Мы засмеялись. На глазах у меня от смеха выступили слезы, навернувшиеся минуту назад. Я полезла в карман за носовым платком, и, когда вынула его, на пол, прямо под ноги сержантику, гулко ударившись о плиты пола, упал филин.

— Ух ты! — воскликнул сержантик, поправляя фуражку.

Сердце мое екнуло и провалилось в пятки. Я мгновенно наклонилась и подняла свою драгоценность.

— Что это? — спросил сержантик, и щеки его залило алым румянцем. «От смущения или от подозрительности?» — мелькнуло у меня в голове.

— Так. Безделушка. Бабушкин подарок, — сочиняла я на ходу, а сама лихорадочно соображала, что будет, если меня поведут в отделение. Стоит ли врать или следует, не мешкая, прямо сейчас, чистосердечно во всем признаться и избавиться от этого и без того причинившего мне столько неприятных хлопот и переживаний приобретения.

— Покажи, — попросил сержантик и протянул руку.

Я отдала ему филина и дрожащим голосом начала:

— Это… Это…

— Талисман? — подсказал тот, что повыше, который был первым моим собеседником.

Вдруг у входа метро возник какой-то шум, возмущенно заголосил бабий визгливый голос, ему ответил другой и еще несколько голосов с характерным венгерским акцентом. Мы оглянулись и увидели небольшую толпу. Цветастые юбки цыганок, широкие, яркие платки на плечах, дети за спинами у чернявых молодок, как-то по особому перевязанные и по-обезьяньи прилепленные при помощи все тех же платков. Толпа стремительно увеличивалась, и становилось ясно, что там что-то произошло.

Сержантик, потеряв всякий интерес ко мне, сунул мне в руку злополучного филина и на ходу бросив:

— Не потеряй, разиня, — побежал в сторону цыганьего переполоха.

— «Ждановская» — это теперь «Выхино», — добавил его товарищ и поспешил на подмогу.

Я бросилась к поезду и вбежала в вагон перед самым закрытием дверей.

Как быстро мчится поезд! Еще быстрее летит время. Калейдоскопом меняются картинки моей бестолковой, сумбурной судьбы.

Чуть больше дня прошло с того времени, как я покинула теперь уже далекий город моего безоблачного детства.

Кто бы мог сказать мне, что время, как ветер, оторвет листок моей жизни и забросит его в такие дали.

Ну когда же, когда он станет сладким, этот запретный плод — горький плод любви?

Ки-ра, Ки-ра, Ки-ра… Это имя отстукивало колесами поезда метрополитена, и я почти автопилотом, подчиняясь шестому чувству добралась до станции «Выхино».

Мимолетная встреча с Алексеем стала забываться, его глубокие глаза растворились в холодной синеве осеннего московского неба, его голос заглушили другие, менее красивые, но более настойчивые и громкие голоса мегаполиса. А Кира — он засел глубоко, и пройдут годы, прежде чем я смогу избавиться от этой боли.

«Ки-рю-ша, Ки-рю-ша»… — шуршали шины автобуса.

Я ехала к брату, и мысли мои были наполнены единственным — воспоминанием о человеке, который подарил мне столько счастья. Чем дальше я удалялась от него, тем четче и ясней понимала, что это был единственный выход. Мне просто необходимо было уехать, чтоб вдалеке разобраться во всем и либо забыть его и выжить, либо понять, что без него существование мое бессмысленно. Перед глазами то и дело возникало бледное острое личико распростертой на мокром асфальте Анечки.

Прошел час или чуть больше того… А впрочем, так ли важно, сколько времени ушло у меня на дорогу, каким образом я перемещалась по маршруту «Москва — Денежниково» и какие неудобства пришлось мне претерпеть в переполненном дачниками автобусе? Дорога как дорога, пассажиры такие же, как и в любой точке нашей по тем временам необъятной родины: среди толстых теток и пьяненьких мужиков, зареванных детей и ворчливых старух, среди корзин, кошелок, лопат, граблей, веников и прочей весьма необходимой в хозяйстве утвари я пропускала мимо ушей разговоры о политике, о вечно растущих ценах и грядущем голоде, о сенсационных разоблачениях коррумпированного и зажравшегося на народных харчах правительства, о развале нашей самой сильной когда-то армии — и думала о Кирилле.

Я смотрела в окно на беспрестанно меняющуюся панораму пейзажа, а видела скользящую тяжелую слезу на вмиг постаревшей щеке Кирилла.

Откуда эта рабская зависимость? Эта извращенная, мазохистская привязанность истязаемого к истязателю?

«Где твоя гордость?» — горько спрашивала у меня мать.

«А твоя?» — хотелось мне отбить рикошетом. И я, быть может, была бы права, но в самом деле, где моя эта самая гордость? Ведь можно любить, не теряя достоинства. Можно быть сильной и независимой. Не сама ли я в отношениях с Кирой обрекла себя на мучения?

Болело сердце, не хватало воздуха, и глаза, не цепляясь за что-либо конкретное, скользили по остывающим в пространстве перелескам, чередующимся с жилыми районами ближнего Подмосковья.

 

13

Найти «дурку» в поселке было делом нескольких минут, если учесть, что, кроме этой больницы, там и была-то всего пара-тройка административных зданий: школа, детсад, почта и, пожалуй, все. Нет, еще продуктовый. Вот как раз за ним, метрах в двухстах, и находился «Пансионат для престарелых и умалишенных».

— Андрей? Это Симоненко, что ли? А он дома. — Пожилая вахтерша посмотрела на меня подозрительно. — А вы ему кто?

— Сестра. Троюродная.

— Что-то не слышали мы о такой.

— Мы с ним уже давно не виделись. А вы что, все обо всех слышали?

— Почти все. Так вы идите к нему домой. Они два на два дежурят: двое суток работают, двое отдыхают, — пояснила вахтерша.

— Понимаете ли, я потеряла его адрес…

— Вон его дом. — Вахтерша взглянула на меня еще подозрительней.

Я посмотрела в указанном направлении. Единственная в поселке пятиэтажка высилась над утлыми хибарками. В ней выделили квартиры обслуживающему персоналу больницы.

Рядом с домом, почти за забором лечебного заведения, громоздились разбросанные в беспорядке фанерные сарайчики и гаражи. Там блеяли овцы, в лужах копошились гуси и утки, из-за проволочной сетки ограды раздавалось кудахтанье, пение петухов, хрюканье и мычание. Жизнь кипела.

Чуть поодаль зеленел молодой ельник.

Воздух после угарной Москвы был свежим, и у меня от обилия кислорода, от усталости и, вероятно, от голода слегка закружилась голова.

— Да вы идите, он дома, — видимо, приняв мое замешательство за нерешительность, подбодрила меня вахтерша и стала подробно описывать, как его найти: — В первом подъезде подниметесь на четвертый этаж. Там будет дверь, обитая черным дерматином. От лестницы сразу налево. Гвоздики такие с блестящими шляпками, звездочкой вбиты. А посередине глазочек…

— Вы бы мне просто номер квартиры?

— Я и говорю. Черный дерматин, а на полу резиновый коврик с пупырышками, чтоб ноги, значит…

Я нетерпеливо поблагодарила и, не дослушав столь подробного описания входной двери, торопливо направилась к дому.

Как он меня встретит? Озноб волнения заставил меня передернуться. Сердце учащенно забилось.

Андрюху я видела давно. Последний раз миллион лет назад. Воспоминание о большой и дружной семье двоюродной сестры моей матери вселило в меня радостное возбуждение.

О! Это было одно из самых восхитительных воспоминаний моего детства. Я безумно мечтала иметь братика или сестренку и все время просила маму купить мне ну хоть кого-нибудь. Мой старший брат не в счет. Мне почему-то казалось, что, когда у меня будет младшенький, жизнь моя наполнится новым, высоким смыслом. Но мама всегда смущенно отнекивалась или находила различные отговорки, типа «у нас нет денег на одежду, где же их взять, чтоб купить ребеночка», и я с этим почти согласилась. Только попав в эту совсем небогатую, но веселую и дружную семью, я поняла, что дело, вероятней всего, не в деньгах.

Я по молодости лет плохо запомнила точное количество моих родственников, но троих из всех кузенов и кузин моя избирательная память запечатлела яркими и незабываемыми красками.

Прежде всего — это Ленчик. Маленький, светлоглазый и светловолосый мальчонка, был похож на пшеничный росток. Он так доверчиво прижимался к моей руке, так пристально смотрел в глаза и столько теплоты и добра было в нем, что порой мне становилось не по себе. Уже тогда, в свои шесть лет, он был обречен и знал об этом. «Ира, тебе скажут, что я умру. Только ты не верь! Это сейчас у меня мало крови, но я буду много есть, вырасту большим и стану врачом. Я вылечу себя! Ты не верь, я не умру. Я никогда не умру».

Он просыпался засветло и уходил на луг. Там он собирал мелкий, но очень сочный и сладкий дикий горошек в свою клетчатую кепчонку и садился под дверью сарайчика, в котором мы с мамой спали на полатях под марлевым пологом, защищающим нас от настырных комаров. Он дожидался моего пробуждения. Глаза его светились от счастья и удовольствия, когда я, с благодарностью поглядывая в его сторону, уминала это благоухающее подношение.

Ленчик моложе меня на три года. Он страшно любил эту жизнь и наслаждался каждым ее мгновением.

«А хочешь, я покажу тебе заветное место?»

«Покажи».

«Обещай, что ты не будешь думать там о плохом».

«Обещаю».

Мы садились в лодку и уплывали по очень глубокой и немыслимо прозрачной реке. Я глядела на плоские камешки, на яркие водоросли и не догадывалась, насколько глубока эта речка. Однажды я потянулась за юркнувшей у самого борта лодки рыбой и кувыркнулась в воду. Каково же было мое удивление, когда я чуть не захлебнулась, не достав ногами дна.

Ленчик ловко подал мне руку и помог влезть в лодку.

«Здесь ночью поют русалки, а днем их не видно. Они тащут детей за ноги, и нам не разрешают купаться в этой реке», — доверительно рассказывал он мне, помогая стащить прилипший к телу сарафан.

Я посмеивалась над ним и потом много раз безбоязненно плавала в речке, а по берегу бегала какая-то бабка и потешно всплескивала руками: «Утя! Ох ты, беда, утя!»

Но однажды я явственно ощутила, как кто-то тащит меня за ноги. Едва добравшись до берега и отдышавшись, я побежала домой и рассказала об этом Ленчику. Этой же ночью мы отправились к реке, и я увидела, как мерцают в воде русалочьи гибкие тела. А может, это была подлунная рябь волны? Но я слышала, как они поют, и помню это до сего дня.

А в тот раз мы причалили к берегу и, отмахиваясь от докучливых комаров, вышли к изумрудному лугу.

Остановившись у зарослей цепкого кустарника, Ленчик еще раз посмотрел на меня и серьезно попросил: «Только не спугни». Я кивнула, и он осторожно раздвинул тяжелые ветки. Над лугом, искрясь и сочно переливаясь всеми цветами, выгнула спину яркая плотная близкая радуга. Внутри у меня все замерло. Мне захотелось коснуться ее тугого бока, и я сделала шаг по направлению к ней. Радуга исчезла.

«Вот видишь, — разочарованно посмотрел на меня малыш потемневшими глазками. — Я же говорил, не спугни». — «Она еще вернется?» — «Вернется. Только не сейчас. Пойдем».

Мы приходили туда еще не раз. Когда мы были вдвоем, радуга неописуемо красочно высилась волшебной дугой над росным лугом. Когда я приходила одна — ее ни разу не было на месте.

Ленчик умер. Медицина оказалась бессильной, и он не дожил до того дня, когда смог бы стать врачом и вылечить себя от этого страшного заболевания.

Мне рассказывали, что и перед самой смертью, опухший, прозрачный лицом, задыхающийся, сглатывая идущую горлом кровь, он смотрел в заплаканное лицо матери, держал ее за руку и ласково шептал: «Ты не плачь, я не умру. Я никогда не умру…»

Это были его последние слова.

Еще мне запомнилось из этой семьи — Вита. Она была старше Ленчика на два года. Плотненькая, жизнерадостная, смешливая и легкая нравом девочка. Она восторгалась тем, как я плаваю и катаюсь на велосипеде, а сама жутко боялась и того, и другого. С ней мы ходили в лес собирать морошку и грибы. Я ей рассказывала всякие глупости, сочиняя их тут же на ходу и выдавая за происшествия из моей собственной жизни. С ней мы ловили на червяка соседскую курицу и потом долго гонялись за несчастной, чтоб снять ее с крючка самодельной удочки.

За это нас обеих отшлепали и поставили в угол.

Вита была немного крупнее меня, но я ловчее, и получить от нее за свою дурацкую идею мне так и не довелось. На следующий день благодаря ее добродушию и флегматичности этот куриный инцидент был забыт. Но все-таки однажды мы с ней подрались. Я не в состоянии припомнить повод для драки, но, видимо, он был достаточно веским, потому что пустяком вывести из себя Виту было практически невозможно.

Мы помирились достаточно быстро, но запомнилась эта драка надолго: после нее на кисти правой руки у меня остался беленький тоненький шрамик.

И, наконец, — Андрей. Он был старше меня на четыре года и по характеру — полная противоположность флегматичной и доброжелательной Виты. Юркий, верткий, гибкий, с острым оттенком темно-карих глаз, он умудрялся быть одновременно во всех местах и умел становиться практически неуловимым. Он мог часами сидеть на дереве, если ему это было необходимо. Мог без зазрения совести залепить в глаз обидчику, если тот был несправедлив по отношению к нему или казался ему таковым.

Андрей мастерил пушки из прищепок, которые довольно ощутимо стреляли спичками, и делал рогатки. Он мог поймать пчелу и ловко засунуть ее кому-нибудь за шиворот, а потом весело смеяться, глядя на то, как его жертва пляшет и вертится вокруг собственной оси. «А что, — безапелляционно возражал он. — Пчелами все болезни лечат. За пчелу платят десять копеек, так что он мне еще должен быть благодарен». И виновато потупив свой карий взор, искренне недоумевал, в чем же, собственно, его вина.

Андрей неплохо управлялся с ружьем и частенько хаживал с отцом на охоту. У него был острый глаз и крепкая, мужская не по возрасту рука.

Но тем не менее со мной он был достаточно милым и проявлял, насколько ему позволяла его непредсказуемая мальчишеская натура, участие и гостеприимное снисхождение к гостье.

Еще в семье были Саша, Вика, Коля, Галя и Вова. В то время, когда мы с матерью гостили у родственников, Вовы и Коли еще не было. Они появились гораздо позже, и о них я узнавала из писем и видела их взрослеющие лица на фотографиях.

Но все это так — лирическое отступление.

Я шла к Андрею и очень волновалась в ожидании встречи. Я не представляла, о чем буду говорить с человеком, которого, за исключением тех детских дней, проведенных вместе, практически не знала.

Единственное, что утешало меня, это мысль о том, что все-таки дети, выросшие в бедных многодетных семьях, более контактны и доброжелательны, чем единственные отпрыски состоятельных родителей.

Да и родня все же.

Звонок прозвучал резко и громко.

Дверь отворилась, и передо мной возник симпатичный, кареглазый молодой человек. Андрей сильно изменился. Резкий оттенок глаз смягчился и стал нежнее того, который я помнила. Острые скулы выдались вперед, нос принял правильную классическую форму с небольшой и приятной горбинкой. Молодой человек был невысок, но ладно скроен. Я осматривала его с непроизвольной заинтересованностью, и, пожалуй, только разрез глаз, соответствовавший коми-пермяцкой ветви его матери, немножко дисгармонировал со всем остальным образом.

Я чувствовала, что не менее заинтересованно он осматривает меня. Я понимала, что вероятней всего, если я не представлюсь, он не узнает меня. Ведь столько лет минуло с нашей последней встречи.

Я осторожно подняла глаза и посмотрела ему в лицо.

— Кто там, Андрюша?

Из-за его плеча, откуда-то из глубины просторной прихожей появилась девушка приятной наружности и вопросительно посмотрела на меня.

Глаза ее насторожились, чувствовалось, что, кроме любопытства, в ее взгляде присутствовала ревность.

— Папа, кто там? — Следом за девушкой появился радостный мальчуган. Он пробрался между ногами родителей на четвереньках и вырос прямо предо мной. — Это нам?!

И тут я вспомнила о торте, приобретенном еще в Москве в кондитерской палатке у автовокзала и изрядно помятом в автобусе.

— Вам, — протянула я торт мальчугану. — Тебя как величать-то?

— Юлик.

— Юлик? — Мне понравилось его красивое и необычное имя.

— Нет, не Юлик, а Юл-лик.

— А! — догадалась я. — Юрик?

— Да, — гордо произнес он и, помолчав добавил: — Симоненко Юлий Андлеевиць… Давай!

Он взял торт и таким же четырехупорным вариантом протащил его в комнату.

— Мне нужен Андрей. Симоненко…

Взгляд жены стал еще более тревожным.

— Это он и есть, — глядя мне в глаза, ответила она.

— Я… Ирина… Наши матери…

Радостный огонек сверкнул в зрачках Андрея. Он отступил на шаг, пропуская меня в квартиру:

— Ирка! Как ты изменилась! А выросла как! — Он повернулся к жене: — Танюш, это моя сестра. — И ко мне: — Проходи, проходи! Что ж ты у порога-то… Ну, знакомьтесь, что ли. Татьяна — моя жена. Эй, сына, пойди познакомься, это твоя тетушка — Ирина.

Таня с облегчением вздохнула и побежала на кухню.

Атмосфера напряженности моментально рассеялась. Андрюха сбегал за «Чебурашкой», на столе появились грибочки, огурчики, капустка. Запахло котлетами и борщом. На кухне шкварчало, шипело, пенилось.

Андрей извлек из семейного архива фотоальбом. Он рассказывал о своей семье взахлеб, с нежностью и любовью. С удовольствием подолгу всматривался в пожелтевшие снимки и, касаясь моего плеча или локтя — что было ближе на тот момент, все говорил и говорил. Долго, подробно, с прибаутками и анекдотами.

Я расслабилась. Наконец-то впервые за столько времени я почувствовала себя тепло и уютно.

Раскрасневшаяся хозяюшка подкладывала в мою тарелку еду и наливала в граненую стопочку водки. Водку я не пила, а только подносила к губам после очередного тоста и ставила на место, но все равно к моменту чаепития я была, по всей вероятности, пьяна. Почти ничего не соображая, бессмысленно улыбаясь и в который раз выслушивая очередную байку брательника, я блаженствовала среди этих гостеприимных людей.

Андрей с Юриком ближе к вечеру ушли в гараж, а мы с Таней, собрав посуду и вымыв ее, расположились в уютных креслах перед телевизором.

— Ира, скажи мне, только честно, ладно?

— Ладно.

— Я ведь вижу, тебя что-то мучает?

— Уже нет.

— Правда?

— Да. А что?

— Да нет, ничего. Вероятно, мне показалось. — Таня пожала плечами и подошла к телевизору. Она пощелкала кнопочками каналов и не нашла там ничего интересного.

— Господи, когда все это закончится? — в сердцах проронила она. — Болтовня сплошная. Перестройка! Политика! Хлеб вчера стоил двадцать две копейки батон, а сегодня — полтинник. Представляешь? Как тут сына растить? Андрюха говорит, хочу дочку. Ага! Сейчас! Вот вернется, сразу за дело возьмемся — дочку стряпать. — Она горько усмехнулась.

— Д-а-а-а… — неопределенно протянула я. — Андрей хорошо зарабатывает?

— Какое там хорошо! У меня мать болеет, не встает. Отец в запое месяцами. Вон, Юрик — то ангина, то скарлатина. Я все на больничном с ним. Хозяйство выручает.

— А что у вас?

— Рябушек с десяток, кролей немного да два поросенка. На зиму заколем, все с мясом. Вот, говорят, в колхозе комбикорм кончается. Как кончится, так и заколем. С курами попроще. Они неприхотливы, а с них и мясо и яйца.

— А ты где работаешь? — В принципе меня мало интересовало место работы Тани, но так, для поддержания светской беседы…

— В ПТУ. Мастером-технологом у поваров.

Она равнодушно смотрела в телевизор, и было ясно, что ее вряд ли увлекает какая-то там научно-популярная передача о производстве чугуна и стали в стране. Вдруг она оживилась и с сознанием собственной гениальности хлопнула себя по колену.

— Слушай, идея!

— Ну? — меня заинтересовал этот неожиданный всплеск эмоций.

— Я не знаю, что у тебя произошло, но чувствую, что тебе нужно куда-то податься, потому что домой ты возвращаться не собираешься. Так?

— Ну, допустим, что так. — Я выжидающе посмотрела на ее зарумянившееся лицо.

«Все-таки она хороша, — с гордостью одобрив выбор брата, подумала я про себя. — Слегка полновата, но роды… Да и к чему ей особо блюсти формы».

— Ты не подумай, что я тебя выпроваживаю. Живи здесь, сколько захочешь, но, поверь мне, здесь такая тоска! Даже танцы раз в год по обещанию, а знаешь, кто кавалеры — дураки! Самые натуральные, из «дурки». У тебя здесь через неделю поедет крыша.

— Тань, я не буду мешать. Я лишь передохну, и…

— Ну-ну. И что — и? Ты погоди, не суетись. Я тебе дело предлагаю. — Она нахмурила брови, что-то подсчитывая и соображая. Ее пухлые губки шевелились, веки были прикрыты. Она теребила пальцами завиток русого локона на виске и наконец решилась:

— Сегодня у нас вторник. В пятницу я буду в училище, и ты поедешь со мной.

— Зачем?

— Вот зачем — устрою тебя.

— В ПТУ?

— Да, в ПТУ. И ты не обижайся. Это временно. Ты отучишься год, получишь специальность и пойдешь работать по лимиту. Тебе дадут комнату в общежитии. У тебя будет возможность получать свои деньги, иметь крышу над головой, форменную одежду и двухразовое бесплатное питание. Ну как?

— Не знаю. — Я сомневалась в правильности подобного решения. Мне совершенно не по душе была специальность повара, но с другой стороны… — Тань, я тебе очень благодарна, но я моту подумать до пятницы?

— Думай, думай. Не тороплю. Но ты учти, у нас там учатся не только лохи из восьмилетки, посыпавшиеся на гусарях.

— Чего?

— На двойках. Там и абитуриенты, провалившиеся в вузы. Они даже в путягу не ходят. Записываются на подготовительные курсы и учатся. А в ПТУ появляются к зачетам, да и то не всегда. А то, глядишь, и понравится. Вот я — повар, и ничего, не страдаю. Мне обед сготовить — десять минут. Из топора кашу могу. Я бы с удовольствием поварила, хлебное место по нынешним временам. Только здесь уже все хлебные места под широкими крылышками на сто поколений вперед. Народ-то у нас ушлый. Ты не волнуйся, я не гоню, но подумай хорошенько.

Танино предложение меня заинтересовало. И я с облегчением представила себе радужные перспективы будущего.

Неделя пролетела незаметно. Я с легкостью тратила свои деньги на продукты, чтобы не сидеть на шее у семьи брата. Только маленькая заначка в три рубля — НЗ — была аккуратно сложена и засунута в самый дальний угол потайного кармашка рюкзачка. В конце концов у меня был филин, которого я предполагала сдать в комиссионку и получить за него немалую сумму.

К пятнице я узнала, что у Тани есть «москвичонок», подарок отца, что она сама водит машину и что нам не придется коптеть в переполненном автобусе.

Машина стремительно неслась по Рязанскому шоссе в сторону Москвы. Таня вела ее легко и без напряжения. Чувствовалось, что она уверенно сидит за рулем и оживленная, полная машин трасса для нее не в тягость.

Я же, наоборот, как всегда, боялась плотного потока машин и испуганно шарахалась от летящих навстречу нам бездушных морд автомобилей, хищно отражавших утренние лучи поднимающегося солнца.

Рязанка закончилась, и при въезде на Кольцевую образовалась небольшая пробка.

— Это всегда так по пятницам. Сейчас еще ничего, а вот к вечеру, когда поедем обратно, будем ползком ползти. Выходные на носу. Народ на участки ломанулся.

Вдруг сердце мое оборвалось: прямо на нас по встречной полосе неслась серебристая огромная иномарка.

— Кретин! — Таня вдавила педаль тормоза, и наш «москвич» развернуло поперек дороги.

Машина, летящая нам в лоб, юзом проползла в нескольких сантиметрах от нас и со скрежетом ударилась в бок белого «жигуля».

— Камикадзе! Идиот хренов! По встречной летит, жить надоело, что ли?! — Таня ругалась, и было видно, что, несмотря на всю ее водительскую многоопытность, в аварию она еще не попадала ни разу и была очень напугана. Но тем не менее, собрав все свое самообладание, она развернула машину и, уже не мешая движению, выехала к обочине.

Мы вышли из машины и подошли к иномарке и «жигулю».

В серебристом автомобиле, положив руки на руль и склонив к рукам голову, сидела девушка. Плечи ее содрогались от всхлипываний, светло-каштановые волосы струились мелкими завитками, и я никак не могла рассмотреть, все ли у нее в порядке, не ранена ли она, не нужна ли ей срочная помощь.

— Да вроде в порядке, — сказала Таня. — Перепугалась вот только.

Мы подошли к «жигуленку». Из него пытался выбраться злой, чертыхающийся мужичок. Он дергал заклинившую дверь и никак не мог с ней справиться.

— Ну, слава Богу, без жертв, — констатировала Таня, и мы направились к своей машине.

Я еще раз посмотрела на склоненные плечи девушки, и она неожиданно подняла лицо.

У меня перехватило дыхание.

— Настя?

— Ты ее знаешь? — удивилась жена Андрея и приблизилась к серебристой иномарке.

— Настя, вы ли это? — крикнула я в полуоткрытое боковое окошко.

— Я вас не знаю! — зло сверкнула мокрыми от слез глазами девушка. — Не знаю вас! И вообще, Настей меня никто не называет! Я Стася! Стася, понятно?

— Понятно. — Мне стало плохо. Мне показалось, что, может быть, в случившемся есть и моя доля вины.

— Ну, что ты за дура! — урезонила меня Таня. — Не слишком волнуйся по этому поводу. При чем здесь ты? Нечего носиться угорелой по переполненным трассам.

Мы отъехали от места происшествия, чтоб не связываться с назойливыми и дотошными гаишниками.

— А чего их ждать? Время зря терять, — рассудительно решила Татьяна и внимательнее, чем прежде, всматривалась в дорогу.

— У нас с тобой дел — уйма, пусть сами разбираются. Да? — Она скользнула глазами по моему профилю и снова уставилась на дорогу.

Разговор явно не клеился.

Ветер обдувал мне лицо, и я молча смотрела на мелькающие дома, фонари, машины.

В это время я вспомнила об Алексее. Мне пришло в голову, что следовало бы остановиться и позвонить ему, чтобы сообщить о случившемся.

«Но почему, почему я должна это делать? Она в порядке, подумаешь, машину помяла. Если есть такие деньги на машину, непременно найдутся и на ремонт. Не у нее, так у Леши», — подумала я и поняла, что просто-напросто ревную.

Я саркастически усмехнулась, и эта гримаса не осталась незамеченной.

— Ты чего? — отреагировала Таня.

— Да так… — вздохнула я, и мне стало еще больнее.

То, что группы по специальности «повар-кондитер» были уже переполнены, меня особо не огорчило. «А секретарь-машинистка — тоже неплохо», — резюмировала Таня и удовлетворенно улыбнулась с чувством выполненного долга. Она прикрыла дверь кабинета, на котором висела выцветшая от времени таблица «Директор», и взяла меня под руку:

— Василий Игнатович согласился взять тебя в группу москвичей. Для тебя сделали исключение.

— Спасибо, — я благодарно улыбнулась. — В конце концов то, от чего я так рьяно отказывалась в школе на УПК, все-таки меня настигло здесь. А с общежитием как? Москвичам ведь общежитие не полагается?

— Ну что ты, — она посмотрела на меня снисходительно, — Василий Игнатович — это тебе не хухры-мухры, — и рассмеялась низким грудным смехом.

В этот же день я поселилась в общежитии. Из двух квартир на выбор: одна с тремя девочками и без клопов, а другая без девочек, но с клопами. Меня, конечно же, больше заинтересовала та, в которой хозяйничали насекомые.

Три сестры-мордвинки, плохо понимающие по-русски и постоянно лопочущие о чем-то на своем языке, обескуражили меня своей нечистоплотностью. Я не могла себе представить, как буду сосуществовать с ними целый год, выслушивая непонятные истерики и выметая груды объедков и мусора из-под кроватей в этом, доведенном до невообразимости за какую-то неделю, бедламе.

Клопы же, хоть существа и мерзопакостные, но молчаливые и неприхотливые. К тому же я полагала с помощью санэпидстанции перейти в наступательные действия и добиться полной победы над врагом. Я готова была сражаться за свою территорию до последней капли крови.

Старательно прибранная и вымытая квартира, оттертые до прозрачной невидимости окна, расставленная по местам мебель и очищенная от ржавых потеков ванная удовлетворили бы самый взыскательный и требовательный взор. Я радостно щелкнула пальцами правой руки, чечеткой прошлась по выскобленному паркету, приняла душ и, довольная проделанной работой, вышла погулять.

«Вот и все, — счастливо подумала я. — Начинаем жизнь сызнова».

Я улыбалась, и люди, идущие мне навстречу, улыбались ответно. На обшарпанной скамеечке теснились плотной группкой панкующие отпрыски. Их лица были ярко раскрашены, щетинистые гребни вызывающе торчали, одежда была демонстративно изодрана, но, несмотря на их неприемлемый для меня внешний вид, я вдруг ощутила, как близки они мне по вольному духу свободы.

Один из ребят оглянулся на меня и весело подмигнул. Я ответила ему тем же, и все компания приветственно замахала мне руками. Если бы не мое пуританское воспитание и консервативное мышление, я бы не преминула присоединиться к ним.

Они смеялись, пели, шутили, а я шла все дальше, и губы мои расплывались в улыбке, и в голове звучал бодрый мотивчик, и сердце мое весело отстукивало в такт быстрым шагам.

Мне так хотелось поделиться хоть с кем-нибудь своей радостью, что, когда я поравнялась с телефоном-автоматом, рука моя инстинктивно нащупала в кармане двушку, и я вошла в будку.

Но тут меня постигло разочарование. Я вдруг вспомнила, что в этом огромном, многомиллионном городе, таком ярком и многообещающем, мне некому подарить частичку своей радости.

«Леша!» — мгновенно мелькнуло у меня в голове. Ну, конечно же, Леша.

Я во второй раз за время пребывания в Москве отчетливо увидела его лицо, его прелестные, глубокие синие глаза. Вспомнила его голос и теплые нежные руки.

«Ты позвонишь?»

«Обязательно позвоню. Вот только не знаю когда».

«Можно, я тебя поцелую?»

Сердце мое наполнилось щемящим теплом, и я, подождав еще пару секунд, все-таки решилась.

«Я только расскажу ему, как устроилась. Поделюсь планами на будущее, спрошу, как у него дела, и повешу трубку. Всего-то. Мне же ничего от него не нужно. Ничего!»

Металлический диск мягко заурчал, и, когда раздались гудки, я откашлялась.

— Алло. — Чужой тенор резанул мой слух.

Еще я услышала веселые голоса, видимо, в квартире было много людей. Женский смех, вкрадчивый баритон.

— Извините, — испуганно пролепетала я и повесила трубку.

Нет, не нужно мне больше никакой боли! Я не хочу привязываться, прирастать, привыкать, чтобы потом снова разрывать душу. Во имя будущего. Не хочу!

Я вспомнила себя, лежащую у ног Кирилла, умоляющую его пощадить меня. Я каждой клеточкой вспомнила это унижение, и глаза мои защипало.

Лучше я всю жизнь проживу одна и умру старой каргой в одиночестве, чем позволю еще хоть кому-нибудь так обойтись со мной.

Я почти бегом возвратилась в общежитие и, открывая тяжелую скрипучую дверь подъезда, наткнулась на недовольный взгляд воспитателя.

— Уже одиннадцатый час, Демина! Вы только сегодня заселились и сразу нарушаете режим проживания.

— Режим? — Я была крайне удивлена такой новостью.

— Да, представьте себе. Это не вертеп, и вот там висит распоряжение по общежитию.

— Какое распоряжение? Разве я не вправе жить по собственному распорядку? Я ведь не нарушаю чье-либо спокойствие и не причиняю никому вреда.

— Ты откуда такая умная?! Думаешь, сбежала от мамочки с папочкой, поселилась здесь и будешь распутничать и развратничать? «По собственному распорядку», — передразнил он, и щеки его надулись и покраснели так, словно за каждую из них вложили по горячей сардельке.

— Я, — я задохнулась от обиды и унижения, — я не хочу, чтоб вы со мной так разговаривали.

— А я не хочу, — он сделал упор на словах «не хочу», — чтоб вы приходили после десяти. Ясно? — Он презрительно оглядел меня с ног до головы. — Но есть компромисс…

Он не успел договорить, как краска схлынула с моего лица, и я гневно крикнула ему в лицо:

— Ты, боров жирный! Засунь себе свой компромисс… — и кинулась к свою квартиру.

— Это тебе так не сойдет, Демина! Попомни мое слово, тебя вышвырнут отсюда, и ты пойдешь на панель!

Я с грохотом захлопнула свою дверь и, уткнувшись носом в холодное стекло, посмотрела вниз.

Прямо подо мной был козырек балкона второго этажа. На втором этаже у нас располагалась кастелянская, и там никто не жил. Чуть правее — пожарная лестница. По ней взбирался какой-то юный эквилибрист.

Мне стало смешно. Я сообразила, что это, видимо, кто-нибудь из жильцов соседнего, «мужского» подъезда.

Вдруг в дверь громко постучали. Я вздрогнула.

— Демина! Откройте дверь!

— Кто там? — Я отошла от окна, поплотнее задернула шторы и стала прислушиваться к звукам за дверью.

— Проверка.

С ума сойти, проверки еще! Я открыла дверь и пропустила в комнату важный триумвират: воспитатель, одна из трех мордвинок и еще какая-то до сих пор не встречавшаяся мне девушка в черных роговых очках и с жиденькой темной косицей на плече.

В руках у нее были тетрадка и карандаш. Они прошли по квартире, тут же оставив на полу грязные следы, заглянули в пустые тумбочки, провели поочередно пальцами по полкам и уже на выходе посмотрели на пол.

— А это что за грязь? — Воспитатель ткнул жирным пальцем в собственные следы. — Что за грязь, спрашиваю? — Он снова надул щеки, и мне стало смешно.

— Ваша, сэр, — с издевкой произнесла я.

— Пооскорбляй, Демина, — зашипел он и двинулся на меня.

— Что вы, сэр. Я ошиблась, эта грязь не ваша. Ваша всегда на вас. Она от вас неотделима.

Та, что в роговых очках, не удержала важной мины и рассмеялась. Воспитатель зло зыркнул на нее и, бросив: «Два в табель!» — пошел из квартиры, но, взявшись за ручку двери, добавил, не поворачивая головы: — Завтра подъезд мыть ее очередь.

Мордвинка наморщила нос и, сощурив глазки, искренне удивилась:

— Будем наказать? Здесь же чиста.

— А ты вообще молчи, — сказала та, что в очках. И, обратившись ко мне, тихо добавила: — Лучше не возникай, он тебя со свету сживет.

— Спасибо, — безразлично ответила я и выставила эту огородную комиссию за дверь.

Дверь захлопнулась, и я снова подошла к окну. Я отодвинула штору и чуть не грохнулась на пол. Прямо на меня с той стороны окна смотрела жуткая рожа.

Я отшатнулась и схватилась за сердце. Рожа отлипла от стекла и превратилась в милое мальчишечье личико. Я облегченно вздохнула, а когда мальчик испуганно поднес палец к губам и быстро-быстро заморгал, успокоилась вовсе. Отворив форточку, я тихо спросила:

— Ты чего?

Он снова поднес палец к губам и напряженно вытянулся.

— Т-с-с, — прошептал он. — Потом. Я… не могу говорить…

— ??

— Услышат.

— А! — Я понимающе пожала плечами и стала молча следить, что же будет дальше.

Наконец мальчик расслабился и тихонечко стукнул в окно.

— Ну? — спросила я.

— Впусти, а?

Я попыталась открыть фрамугу, но она оказалась заколоченной. «Как же так? — подумала я. — Ведь еще днем я мыла окна и открывала их настежь».

— Не могу открыть. Ты в форточку попробуй.

Узкая вертикальная форточка была мала, но каким-то невероятным способом он втянулся, ужался и протиснулся в нее.

…Вопреки прогнозам Гидрометцентра, утро явило бездонную синь неба, яркое теплое солнце, тихую безветренность бабьего лета.

Я подошла к окну, открыла форточку и полной грудью вдохнула свежий воздух.

В стенку тихо постучали. Я бы не обратила внимания на этот стук, но постучали еще раз, более настойчиво, и я вспомнила, что по ту сторону стены живет Антон.

Антошка…

Я улыбнулась, представив себе, как он прислушивается к звукам из моей комнаты.

Вчерашний вечер мы провели за чаем на моей кухне. От бывших жильцов в кухонном шкафу осталось три стакана, пара тарелок, дюжина алюминиевых вилок и ложек и большой синий в белый горошек чайник. Я же привезла с собой хороший индийский чай, пару банок варенья, которые мне дала Таня, и упаковку сосисок.

— Ну, рассказывай, скалолаз, — сказала я, наливая в чайник воду.

— Антон, — он потянул мне руку, и я, чуть помешкав, пожала ее.

— Ирина.

— Вот и знакомы, — объявил он, смущенно оглядываясь по сторонам. — А ты здесь одна?

— Пока да, а там видно будет.

Я насыпала чаю в стакан и, залив его кипятком на треть, прикрыла тарелкой. Разлила кипяток по стаканам и в оставшуюся воду положила сосиски.

— У меня нет хлеба.

— Хлеба? — Антон озадаченно поморщился и зачем-то выглянул в окно. — Хлеба…

Он подошел к стене и, прижавшись к ней ухом, стал вслушиваться.

Затем он резко обернулся ко мне и с сияющим взором сообщил:

— Только ради тебя! Фокус! Нет-нет-нет, закрой глаза и уши.

— А может, мне уйти вовсе?

— Зачем? — смутился он.

Я рассмеялась и закрыла глаза.

Некоторое время в комнате было тихо, и я, не совсем понимая, что же происходит, все-таки открыла глаза.

Антон все так же стоял. Совершенно ничего не произошло, и, вопреки ожиданиям, чуда не свершилось.

— Ну, ты чего?

— Нет, я подумал, без тебя не получится. Давай пакет.

Я вынула из сумки старый полиэтиленовый пакет и протянула ему.

— Зачем?

— Нетерпеливая какая. — Он постучал в стенку, и с той стороны раздался ответный стук. Потом он стукнул два раза по два и выглянул в окно.

— Серый, кинь конец, — прошипел он кому-то.

— Момент! — раздалось в ответ.

Спустя минуту между двумя соседними окнами была налажена веревочная связь, по которой к нашему ужину доставили хлеб, масло, пачку печенья и упаковку спагетти.

— Похоже, ты собираешься здесь поселиться, — засмеялась я.

— Вовсе нет! Вы, сударыня, льстите себе.

— Ах ты, маленький негодник! — Я хлопнула его влажным полотенцем по плечу и замахнулась еще раз, но он ловко увернулся из-под удара и перехватил мою руку.

— Все! Сдаюсь! Уговорила, я останусь здесь навсегда!

— Безумец. — Я высвободила запястье из его ладони и, коснувшись пальчиком Антошкиного подбородка, великодушно разрешила: — Оставайся, я превращу тебя в золотую рыбку, и ты станешь выполнять все мои желания.

Я снова улыбнулась и подошла к стене. Два раза по два. С той стороны энергично ответили тем же, и, когда я выглянула в окно, меня уже ожидали два сияющих радостью глаза.

— Привет!

— Привет! — ответила я.

— Ну как ты там? — спросил Антон и вдруг изменился в лице.

— Нормально.

— А что это с твоим лбом?

— Что? — не поняла я и стала его ощупывать.

— У тебя зеркало есть?

— Конечно, есть. — Меня одолевала тревога, но я не хотела попадаться на крючок его шутки и мужественно продолжала диалог.

— Я серьезно! У тебя краснуха.

— Чего?

— Пойди, посмотри.

Я подошла к сумке и вынула оттуда маленькое круглое зеркальце. Посмотрела в него и ахнула. На краснуху это было не похоже. По лицу расплылись огромные красные волдыри. Я поднесла к волдырю палец и едва коснулась его, как он нестерпимо зачесался.

Паника поселилась в моем сердце. Я быстро осмотрела тело и обнаружила такие же волдыри повсюду. Только руки отчего-то были чистыми.

— Антон, — я подбежала к окну. — Я потом тебе стукну в стенку. А сейчас пойду в медпункт.

Едва я натянула свои неизменные джинсы, как в дверь гулко забарабанили.

— Иду! — крикнула я и, застегивая на ходу батник, пошла отпирать.

— Демина! Вы что себе позволяете! — заорал на меня красномордый жиртрест, но, увидев мое лицо, осекся и все-таки хрипло добавил: — Твоя очередь дежурить.

— О Боже! — простонала я. — Вы изверг. Вам место в детской колонии для малолетних преступников.

— Нет, Демина, ты ошибаешься, — усмехнулся воспитатель. — Я уже работал там и понял — не мое это место. Но с такими строптивыми, как ты, я сталкивался неоднократно, и лучше тебе не лезть на рожон.

— Послушайте, — заискивающе пропела я. — Мне кажется, мы смогли бы договориться, только не сейчас. Посмотрите, что с моим лицом. Мне необходимо найти медпункт.

— Я проведу тебя, — почти с состраданием продолжил воспитатель и, смягчившись от моего елейного голоска, с надеждой добавил: — А вечером жди в гости.

 

14

Медпункт размещался во втором подъезде этого же дома. Квартира на первом этаже, состоящая из четырех изолированных комнат, была, не в пример остальным, безупречно чистой. До блеска натертый паркет светился янтарными бликами, пахло хлоркой, медикаментами и почему-то гвоздичным маслом.

— Кто это у нас? — оторвал от книжки взгляд молоденький врач.

— Демина. Ирина.

— Группа?

— Четыре «Б». Секретарь-референт.

— Ранее обращались?

— Нет.

— Что это с нами? — спросил он, заполняя «карту больного».

— Не знаю.

— Так… Не знаешь, значит? — Он подозрительно посмотрел на меня, будто решая, уж не скрываю ли я от него какую-либо страшную тайну.

— Не знаю, — подтвердила я, слегка растерявшись.

— Так-так… Не знаешь. — Он взглянул на листок, но, обнаружив, что тот пуст, предложил: — Раздевайся.

— Как? — еще больше растерялась я.

— Как обычно, — вздохнул врач и деликатно отвернулся.

Я зашла за ширму и стала стягивать через голову рубашку. Верхняя пуговица с треском оторвалась и покатилась под ноги доктору. Он наклонился, еще раз вздохнул и подобрал ее с пола.

— Извините.

— Ничего, — повернулся он в мою сторону и, досадливо поджав нижнюю губу, покачал головой. — Что-то ты медленно.

— Я тороплюсь, — оправдываясь, я лихорадочно стала расстегивать пуговицы.

— А ты не торопись, и тогда получится быстрее. Да… Парадокс! — Он философски поднял к небу глаза и улыбнулся. — А, собственно, куда торопиться?

Сгорая от стыда, я вышла из-за ширмы и наткнулась на его изумленный взгляд.

— Ну, ты даешь!

— Не поняла? — Я не знала, куда себя деть, мне стало холодно, и все тело покрылось пупырышками.

— Белье-то можно было и не снимать. Да и вообще, достаточно до пояса.

Я опрометью кинулась назад, за спасительную ширму и, чувствуя, как на смену холоду тело погружается в жар, быстро надела трусики и, прыгая на одной ноге, другой ногой попыталась попасть в брючину.

— Эх, Демина, Демина, — произнес он и натянуто улыбнулся.

— Простите… Я… Простите…

— Да нет, ничего, очень даже ничего. Ну что? Скоро там?

Я снова вышла из-за ширмы. Он попросил меня поднять руки вверх и, задумчиво цокая языком, спросил:

— Половой жизнью живете?

От неожиданности я вспыхнула и сказала:

— Нет.

— Накануне что ели?

— Да так, ничего особенного: сосиски, хлеб, чай, печенье.

— Лекарство принимали? Таблетки, микстуры…

— Нет, — я тревожно заглянула ему в глаза. — Что со мной?

— Я думаю… Знаете что, положу-ка я вас в изолятор. Анализы сделаем, кожника вызовем. А?

Я пожала плечами и обреченно уставилась в окно.

— Леша! — вдруг истошно вскрикнула я и бросилась за ширму. Рубашка трещала по швам, пуговицы не попадали в петельки, свитер упал на стул, и я никак не могла извлечь его оттуда. К тому времени, когда я выскочила на улицу, стремглав пролетев мимо ошарашенного врача, там уже никого не было.

— Леша. Леша. Я видела его. Он был здесь, — безостановочно бормотала я, торопливо шагая к своему подъезду.

Воспитатели сменились, и за вахтенным столом сидела разговорчивая остроглазая худенькая брюнетка, лет тридцати с небольшим.

— Демина! Ну где ты шляешься, черт возьми! Тебя такой шикарный мэн искал. Я смотрю, ты время зря не теряешь.

— Марта Петровна, голубушка, куда он пошел?

— Не знаю. Но он велел передать, чтоб ты вечером ему непременно позвонила.

— Вечером? — огорчилась я. — А до вечера?

— Не знаю. До вечера указаний не было. А кто это тебя так разукрасил? Клопы небось?

— Клопы! — радостно согласилась я. — Конечно, клопы! А меня уже тут в изолятор засовывали.

— Петя, что ли? Он может. Практикант хренов. — Марта Петровна прижала палец к губам и многозначительно посмотрела мне за спину.

Я оглянулась. К подъезду торопливо подходил врач и грозил мне пальцем.

— Не могу поверить, Демина! Вы так безответственны! Вас надо изолировать, а вы тут инфекцию разносите.

— Петр Александрович, какую инфекцию? — Марта улыбнулась и жестом пригласила его войти. — Ну какую инфекцию? Это же клопы! Санэпидстанцию надо вызвать, а не изолировать Демину.

— Марта! — Голос врача изменился, стал мягким и вкрадчивым, он улыбнулся так, что мне сразу стало ясно, что замужняя веселушка и этот юный доктор состоят в отношениях гораздо более близких, чем может показаться с первого взгляда. — Мои проблемы не должны касаться твоих. Ваших! И наоборот.

— Петя! — передразнила Марта Петровна интонацию молодого человека. — Наоборот! Мои проблемы очень тесно переплетаются с твоими. Вашими! И наоборот.

Они весело рассмеялись и, совершенно забыв обо мне, заговорили вполголоса о чем-то своем.

До моего уха донеслось голубиное воркование Марты и тихий шепот Петра Александровича, и, уже стоя перед своей дверью, я услышала, как меня окликнули:

— Демина! Зайди минут через двадцать, я тебе мазь дам, она снимет опухоли. И еще, если поднимется температура, не занимайся самолечением.

— Ладно! — пообещала я и, открыв дверь ключом, вошла в квартиру.

Включив душ, я подставила зудящее лицо под теплую струю. Достала с полочки шампунь и, намыливая голову, с наслаждением ощутила, как по телу бегут мягкие волны нежного дождика.

Я прогнулась, подставляя под этот дождик грудь. Под мышками приятно защекотало, тело обволокло блаженное возбуждение, и я невольно провела ладонями по животу вверх, пробежала пальцами по мягким выпуклостям груди, затем, сцепив пальцы замком, подняла руки и завела их за голову. Я уперлась затылком в своеобразный подголовник и потянулась всем телом.

По лицу заскользила приятно пахнущая пена шампуня. Я ополоснула волосы и, не открывая глаз, потянулась за полотенцем.

Ноги мои подкосились, и я едва устояла, когда рука моя вместо полотенца уткнулась в чье-то потное, волосатое тело.

Макушка моя вмиг онемела, дыхание сбилось, и я с трудом подняла веки.

— Ну? — Жирный, красномордый воспитатель нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Он уже начал раздеваться сам, и от него шел псиный запах пота. Когда он коснулся моей спины, пытаясь привлечь меня к себе, руки его были холодными и липкими, как у жабы. — Ну, давай, — шепнул он и потянулся ко мне всем своим поросячьим корпусом.

Я отшатнулась.

— Мне нужно одеться, — пролепетала я, едва шевеля языком.

— Зачем? Это мне нужно раздеться.

— Однако! Ничего не скажешь, — пришла я в себя. — Вы хотите принять душ?

— И душ тоже, — произнес он противным голосом, облизываясь, как кот на сметану.

— Мне нужно одеться и срочно поехать в кожвендиспансер, — скороговоркой протараторила я, выворачиваясь из его объятий.

Он отдернул руки и испуганно спросил:

— Зачем?

— Не знаю. Врач сказала, что-то заразное.

— Заразное? — Он взглянул на мою пурпурную расцветку, едва скрывая отвращение.

— Конечно, заразное. Здесь так много заразы, не знаешь, от чего и подохнешь, — простодушно продолжала я. — А потом вы, наверное, слышали о СПИДе. Говорят, что он и бытовым путем распространяется.

— Неужели? — Жиртрест недоверчиво покосился в мою сторону, торопливо натягивая рубашку. — Знамо дело — бытовым. Трахаешься с кем ни попадя!

— Ну что вы! — наигранно возмутилась я. — Мне еще нет восемнадцати, а вы о таких вещах! Меня воспитывала бабушка, и она мне всегда повторяла: «Умри, но не дари поцелуя без любви». И я умру, но не подарю.

— Тоже мне, недотрога. — Воспитатель поплевал на ладони и пригладил остатки волос.

— А вас, если бы вы захотели, я смогла бы полюбить. — Я глубоко вздохнула, чтоб не рассмеяться, и сделала печальные глаза. — Но вы же не возьмете меня в жены?

— Ты что, совсем дура? Или прикидываешься? — Он как-то странно взглянул на меня и, доверительно понизив голос, признался: — В жены, конечно, нет, я — женат. А вот на содержание… Ты понимаешь?

— Вот в чем заключается ответ на вопрос о связи формы и содержания…

— Что? — не понял он.

— Хорошую форму все хотят взять на содержание.

— А-а, — протянул он, направляясь к выходу, и мне показалось, что он ничего не понял.

Дверь захлопнулась, и я, давясь со смеху, повалилась на кровать.

Смех иссяк. Теплый душ подарил телу свежесть, а волосам пышность. Я встала, подошла к зеркалу, достала из сумки косметичку с помадой, пудрой и легкими, розовыми румянами.

Волосы послушно легли светлыми волнами на голые плечи, я быстрым движением подчеркнула губы, припудрила нос и сделала два едва заметных штриха румянами по скулам. Потом достала из сумки юбку, и ее вид поверг меня в уныние.

— Антошка! Антон! — постучала я в стену.

— Слушаю, Смольный на проводе, — высунулась из окна вихрастая голова и радостно захлопала длинными загнутыми ресницами.

— Выручи, Пушистенький!

— Уже выручаю. — Свет его глаз вселял в меня беззаботную веселость. — Выручать — это мое призвание. Слушаю и повинуюсь! Хочешь звезду с неба?

— Нет! — рассмеялась я. — Для начала что-нибудь попроще.

— У-у-у, — скуксился он. — Где он, размах удалецкий? И тут никакой фантазии. Ну, давай, приказывай.

— Мне бы утюжок, — попросила я.

— Ждите ответа… Ждите ответа… — Вихрастая голова исчезла, и я осталась ждать.

Вдруг вместо головы из окна высунулся утюг и загробным голосом спросил:

— Что будем делать?

Я встряхнула головой и заморгала. Казалось, утюг сам висел в воздухе и сам спрашивал.

— Антош! — позвала я.

— И чего ты разоряешься? — ласковым голоском спросил вновь появившийся Антон. — Я просто спросил: — Что будем делать?

— А мне показалось, это сам утюг.

— Всем так кажется. Но ты не робей, это глюки. — Он все еще держал утюг на весу и соображал, как мне его передать.

— Дотянешься?

— Попробую.

— Ну, давай. — Он высунулся из окна наполовину, и рука его с тяжелым утюгом задрожала в полуметре от меня.

Я тоже села на подоконник и тоже высунулась из окна. Еще чуть-чуть! Полсантиметрика! Ну, капельку!

— Опа! Все. Спасибо. — Я взяла утюг из Антошкиной руки, и пальцы наши соприкоснулись.

Пока я протискивалась в окно, наспех накинутая рубаха расстегнулась, и перед Антошкиным взором белым пламенем вспыхнул мой обнаженный бюст.

Мальчишечье лицо зарделось, и он поспешил нырнуть в свою комнату.

— Тебе спасибо, — прозвучало из открытого окна. — И вообще, не стоит благодарностей. Я твоя золотая рыбка. Не печалься, живи себе с Богом.

Пробегая мимо вахты, я обнаружила, что вместо Марты Петровны за столом сидит какая-то девчонка и рисует на тетрадном листе чертиков.

— Привет!

— Привет! — Она вскинула на меня взгляд и неожиданно спросила: — Ты не Демина?

— Демина, — остановилась я. — А что?

— Тебе звонили.

— Кто?

— Татьяна Николаевна.

— Господи, а это еще кто? — удивилась я.

— Мастерша у поваров. Сидоренко.

— А… И что сказала?

— Сказала, перезвонит через десять минут. Подожди здесь или подойди попозже.

— Я подойду. Если задержусь на секунду-другую, не клади трубку, ладно?

— Ага, — безразлично согласилась девчонка и принялась за своих чертиков.

Я побежала в соседний подъезд и мимо дежурного через две ступеньки пронеслась к Антошкиной квартире.

— Это я, — сказала я, отдавая ему утюг.

— А это я, — залился он краской. — Проходи, чаем угощу.

— Я на пару минут. Мне будут звонить, так что чай, если только холодный и залпом.

— Какая ты красивая! — Антон смущенно смотрел на меня и все не мог определить место злополучному утюгу. Он то ставил его на тумбочку, то под тумбочку, то смещал ногой ближе к кровати.

— А пятен уже нет.

Я посмотрела в зеркало и удивилась:

— И правда, нет.

— А что это было? Не краснуха?

— Клоповуха. С голодухи погрызухи мои ухи, — весело зарифмовала я.

Он справился со своим смущением и пропустил меня на кухню.

— Ира!

— Ну, — откликнулась я, проглотив кусок пирога с капустой.

— Я зайду к тебе вечером? — спросил он нерешительно.

— Ты зайдешь ко мне вечером? — переспросила я, упирая на слово «зайдешь».

— А можно?

— Если осторожно. Только… — Я замялась, не зная, как рассказать ему об этом лоснящемся развратнике.

— Что только? — Антон настороженно посмотрел на меня.

— Антошка! Ты знаешь нашего надсмотрщика?

— Конечно. Ты не волнуйся, я после проверки. Да и вообще, сегодня не его очередь, он же вчера был.

— Не в этом дело. Понимаешь… Он ко мне пристает.

— То есть как пристает?

— Антон! — Я досадливо поморщилась, и он отвел взгляд в окно.

— А вот и он! Легок на помине. — Антон брезгливо скривил губы. — И вот этот оползень к тебе пристает? Не смеши!

Я подошла к окну и посмотрела вниз. Прямо под окнами гонял на трехколесном велосипеде какой-то ребенок, у дома напротив сидели на скамейке три кумушки в одинаковых черных платочках и оживленно беседовали, два алкаша, поддерживая друг друга под фонарным столбом, дрожащими руками, одновременно наклоняясь, пытались поднять с пожухлой травы стоящую там полупустую бутылку. Они ударялись лбами, бранились, жестикулировали.

Я невольно улыбнулась.

— Левее смотри. Вон. Видишь? Девятка синяя… Вот он в нее садится.

Я увидела, как в игре солнечных бликов сверкнула стеклом отворяемая дверца автомобиля. Ошалев от дневной жары, в нее протискивал свое тучное тело наш воспитатель. С другой стороны к месту водителя прыгающей походкой подошел невысокий человек и тоже сел в автомобиль.

Из выхлопной трубы вырвалась сизая струйка дыма, и машина плавно тронулась с места.

Мне стало нехорошо. Я вдруг поняла, почему фигура этого человека показалась мне знакомой.

— Этого еще не хватало! — Я взялась за ноющее сердце и прислонилась к стене.

— Тебе плохо?

— Не то слово. — В голове моей расходились золотистые круги, и, как всегда при волнении, стало подташнивать. — Антон, тебе можно доверять?

— Он… — дрожащим голосом начал Антон. — Он тебя…

— Да нет же, глупенький. Забудь о нем. — Я взяла себя в руки и даже попыталась улыбнуться. — Я живу одна, кроме меня ключи от моей квартиры есть на вахте. Так?

— Так, — согласился Антон, не понимая, к чему я клоню.

— Когда я ухожу, ко мне в квартиру может войти любой, кто сумеет снять ключ со щита.

— Ну да… А чего там уметь? — пожал плечами Антон.

— Короче. Я могу тебе отдать на хранение одну вещь?

— Боже мой! К чему такое вступление! Конечно же!

И вдруг меня подбросило. В животе похолодело, и я выбежала из квартиры, крикнув на ходу:

— Зайди ко мне! Сейчас же, ладно?

— Демина! Демина! Сидоренко тебе обзвонилась!

Я пролетела мимо девчонки на вахте, обдав ее вихрем.

— Погоди! Я сейчас!

Сердце мое готово было выскочить из груди, когда я, захлопнув за собой дверь, опрометью бросилась к рюкзачку.

Я выбросила на пол его содержимое, и ладони мои покрылись липким потом, когда обнаружилось пустое дно.

— Все, конец, — вслух подумала я. И обессиленно села рядом с грудой скомканного белья. — Все… Как же я сразу не спрятала?

Нормально. Все нормально, — успокаивала я себя. — Подумаешь, безделушка. Драгоценность. Не было и не было.

Я нервно заходила по комнате и думала: говорить о произошедшем Антону или не стоит.

Антон задержался почти на десять минут. Он вошел как раз в тот момент, когда я засовывала в свой рюкзачок последний пакет.

— Так на чем мы остановились? — спросил он как можно веселей.

— На том, что у нас воруют! — раздраженно выкрикнула я.

— Воруют? — переспросил Антон и потер ладонью лоб.

— Да! Да! Представь себе!

— Ну что ты так кипятишься! Я знаю, что воруют. Но, может, ты ошибаешься?

— Как же! — Я машинально стала шарить руками внутри рюкзачка и запнулась. Пальцы нащупали что-то твердое, и сердце мое подпрыгнуло и мелко-мелко задрожало.

Я снова вытряхнула все содержимое на пол и снова увидела обнаженное дно.

— Тьфу ты! — я постучала пальцем по виску и полезла в боковой кармашек. — Вот это.

— Что это? — Антон с восхищением осматривал пузатенькую птицу. Взвешивал ее на вытянутой ладони, пробовал на зуб, как заправский ювелир, пытающийся определить пробу золота.

— Это память о бабушке, Антон. Эта вещь не так уж ценна в денежном отношении, но очень дорога мне как память.

— Угу… — промычал Антон, почесывая пятерней затылок.

— Мне некуда ее спрятать, и у меня нет людей, которым я могла бы довериться.

— Я польщен. Но куда я ее дену? А почему бы тебе не сдать ее на хранение в директорский сейф?

— В сейф? — Я задумалась. — Ну, хорошо, пусть в сейф, только не мог бы это сделать ты?

— С удовольствием, но почему такие сложности?

— Антон, — я устало присела на краешек кровати и взяла у него из рук свою драгоценность. — Иди домой, я хочу побыть одна. Наверное, ты прав, я много усложняю.

— Ир, ты не подумай… Я с удовольствием…

— Иди, иди, — я ласково, но настойчиво подталкивала ничего не понимающего парня к выходу. — Заходи часов в восемь.

— А не поздно?

— Как раз вовремя, — уверила я его и закрыла дверь.

Снизу до меня донесся шум тормозящего автомобиля. Я подскочила к кухонному окну и сквозь тонкие занавески выглянула во двор.

Так и есть. У подъезда затормозила темно-синяя девятка.

Я отшатнулась от окна. Быстро подошла к двери и, повернув замок на два оборота, нажала на блокирующую кнопочку.

В дверную ручку я продела швабру и пододвинула стул спинкой так, чтобы при содрогании двери швабра не соскользнула на пол.

Сердце колотилось отбойным молотком. Я лихорадочно заметалась взглядом по пустой квартире, соображая, куда бы лучше спрятать эту дурацкую приманку, мысленно применяя ее ко всем подходящим и неподходящим местам.

Нижняя сторона дна тумбочки и подоконник были отметены сразу, как только появились в моем воспаленному мозгу.

Туалет… Ванная… Кухня… Все не то! Не то! И вдруг я остановилась на скособоченно висящем радиоприемнике.

Осторожно, стараясь не касаться пыльной поверхности корпуса, я сняла его с гвоздя. Положила на кухонный стол, перочинным ножиком отвинтила крепления и вскрыла картонную стенку.

Тут я вспомнила об электросети и выдернула вилку.

— Как он меня нашел? Как догадался, что я живу здесь? Неужели… Нет, не может быть! Только Леша приблизительно знал, где меня можно найти. Только он! Значит, он выдал меня? Но зачем? Зачем??

Я положила филина в коробку приемника, быстро завернула три винта и аккуратно повесила его на место.

Отойдя на шаг, я увидела, что пятно на обоях, очерчивающее более темным контуром прямоугольник радиоприемника, не совпадает теперь с его положением. Я поправила приемник, воткнула вилку в розетку и прибавила звук.

Теперь все.

Я на цыпочках подошла к двери, сняла швабру и поставила ее в туалет. Отнесла стул и прильнула ухом к холодной фанерной поверхности.

По всей видимости, за дверью никого не было. Никто не спешил вламываться в мою квартиру, никаких разговоров и перешептываний не доносилось из коридора до моего напряженного уха.

От упорного вслушивания в тишину за дверью у меня стала болеть голова.

Стараясь не дышать, я отошла на пару шагов в глубь прихожей и бесшумно скользнула в комнату.

Уже более спокойно я подошла к открытой форточке и, прикрывшись колыхающейся шторой, стала вслушиваться в разнообразные уличные звуки.

Там, внизу, непринужденно разговаривали мужчины. Их голоса были мне знакомы. Один принадлежал воспитателю, другой тому подозрительному типу, с которым мы едва не столкнулись на вокзале.

Они говорили о подскочившей цене на бензин, о каких-то общих знакомых, о каком-то Слепеньком, который за свои «бестолковые махинации» загремел в «крытку» на «пятак».

— Думал, косарь отвалит и ему скостят до условного.

— Ха! Косарь! — хохотнул наш подъездный. — Бобриков меньше червонца не берет. Тоже мне, крутизна!

— Да, — протянул второй. — Ну, ладно, я поехал, дел выше крыши.

— А что так? — поинтересовался воспитатель, но машина утробно заурчала, и ответа я не расслышала.

Я превратилась в статую, чувствуя, как тело мое сдавливают тиски страха. Тиски постепенно ослабли, и я сошла с места.

«Он приезжал не за мной. Нет! Они, вероятно, давние приятели, а я здесь ни при чем, — думала я, разминая затекшие конечности, — но надо же, какое неимоверное совпадение».

Первой моей мыслью было извлечь на свет Божий из радиоприемника спрятанного туда филина и перепрятать его в более надежное место.

«Но куда?» — спросила я сама себя и, не найдя ответа, решила оставить все как есть.

Я еще раз осмотрела тайник и обнаружила на полу, прямо под приемником, кучу мусора.

— Вот так конспиратор, — усмехнулась я и смела следы своей деятельности.

После напряжения последнего часа телом моим завладела вялость, а в душе поселилась апатия безнадежно больного человека.

В своих поступках, сколько ни силилась, я все же не могла обнаружить ни логики, ни смысла. Мне нужно было избавиться от филина, встретиться с Лешей, выяснить отношения с красномордым и поставить его на место, но прежде всего мне хотелось распланировать для себя хотя бы ближайшие полгода. Увидеть открывающиеся перспективы и…

Что «и»? Ну что «и»?! Мне вспомнилась Анечка.

Я подошла к раскрытой форточке и посмотрела вниз. Все так же гонял на велосипеде ребенок, все те же местные кумушки перемывали кости каждому, кто попадал на их острый беспокойный язычок, к двум синюшным алкашикам прибавился еще один, не менее трясущийся и синюшный. Золотыми лодочками скользили по течению нисходящих потоков осенние листья.

Я уткнулась в пыльную штору и зарыдала. Если бы я верила в Бога, я встала бы на колени и молилась. Я бы просила прощения за все грехи свои, вольные и невольные, я просила бы мудрости и силы, я просила бы мужества нести свой крест до конца и не думать о смерти. Во всяком случае, я знала бы наверняка, что Бог меня не покинет.

Я подняла лицо вверх, но там пылал рыжим цветком огненный шар солнца. Я отодвинула штору, встала на подоконник и зажмурилась. В груди моей стало тихо и пусто. Словно каждая клеточка прислушивалась к движению безумных мыслей.

Глотнув полной грудью воздух, я напряглась всем телом, согнулась и в последний момент открыла глаза.

Один из мужичков, пивший секунду назад водку из «горла», так и замер с перевернутой бутылкой. Не закрывая рта, он сделал шаг в мою сторону и остолбенел с округлившимися в ожидании глазами.

— Ира! — раздался голос справа от меня, и я вздрогнула. — Ира, ты что?

— Антон, — простонала я едва слышно.

— Подожди, я мигом. Подожди, мне нужно тебе кое-что сообщить. Очень важное…

— Антон, — снова простонала я. — Не уходи…

— Нет. Я здесь, Ир. Я рядом! Ты только сядь на подоконник.

Как зомби, я послушно села и опустила ноги вдоль шершавой стены. Ветерок ласкал мое лицо, шевелил растрепавшиеся волосы, осушал мокрые глаза, и я стала понемногу успокаиваться.

— Ну вот и отлично, — продолжал руководить моими действиями Антон. — Теперь перекинь ноги в комнату и встань на пол.

— Ладно, — пробормотала я, повинуясь очередному указанию.

— Ирочка, ты меня слышишь? — крикнул Антон.

Я выглянула в окно и уже спокойным голосом ответила:

— Слышу.

— У тебя дверь заперта?

— Кажется, да.

— Ты сейчас закроешь форточку, подойдешь к двери и отопрешь ее. Я приду через минуту, но ты можешь не ждать меня. Ляг и полежи.

— Спасибо, Пушистенький. Жду.

Я подошла к двери и повернула защелку. Затем медленно вернулась в комнату и легла на кровать.

Едва я успела коснуться головой подушки, как дверь после короткого, но резкого стука отворилась, и кто-то, громко стуча каблуками, вошел в комнату.

«Как быстро», — подумала я и улыбнулась.

Мне было лень поворачиваться, и я только тихо произнесла:

— Присядь рядышком.

Кровать заскрипела и глубоко провалилась под тяжестью тела, опустившегося на пружины.

— Демина, я так и знал, что ты меня ждешь. — Противный, слащаво-приторный голос воспитателя шибанул меня током. Я хотела вскочить, но он сгреб меня в охапку и стал мять липкими лапами. Все тот же псиный запах пота забивал мне дыхание. Слюнявый язык уже заползал в рот сквозь плотно сомкнутые губы. Рвотные позывы выворачивали мне глотку, а руки немощными плетьми свисали с кровати, прижатые тяжелым телом борова.

Все, что я могла делать, это стонать и бессильно уворачиваться из-под его агрессивно возбужденного тела.

— Ира! — Резкий окрик заставил борова молниеносно соскочить с меня. Мгновение он растерянно озирался по сторонам и переминался с ноги на ногу, а затем пошел в наступление:

— Кто тебе позволил войти без стука, сявка! Почему ты в женском подъезде без разрешения?! Кто ты такой, чтоб так нагло ухмыляться?! Щенок подворотный! Ублюдок! Вон отсюда! Вон, кому сказано!!

На мое удивление, Антон не сжался, не сдвинулся с места и даже не опустил ухмыляющихся глаз. Он стоял расслабленно и спокойно. Мне показалось, весь этот пыл жирного мерзавца его даже несколько забавляет.

— Может, я вам помешал? — послышался его тихий, но полный скрытой угрозы голос. — Мне показалось, что вы один не справитесь. А еще я подумал, что даже спать вам придется отныне, как акуле. Полмозга отдыхает, пол — на стреме.

— Ты еще вякаешь, мерзавец? — все еще воинственно, но значительно поумерив свой пыл, прорычал красномордый.

Щеки его полыхали и раздувались, подобно кузнечным мехам, рубашка трещала на животе, грозясь лопнуть и вывалить на пол слоистый поток жировых отложений.

— Я не мерзавец, рекомендую запомнить мое имя — Антон.

— Ух ты, сволочь! — прохрипел от негодования жирпотребсоюз, но тут же получил мощный удар в солнечное сплетение. Пуговица на рубашке треснула и покатилась. Я вскочила на ноги, взяла Антона за плечи и горячо задышала в ухо:

— Идем отсюда, Антошка. Идем. Не ввязывайся, слышишь.

Красномордый поднял побледневшее лицо и, глотая воздух, Хрипло пообещал:

— Ну все, щенок, я тебя убивать буду.

— Помогите! По-мо-ги-те! — заорала я, и в тот же момент дверь распахнулась.

В квартиру вошла обеспокоенная Марта Петровна и, гневно взглянув на Антона, сказала:

— Все, Хусаинов, вход в женский подъезд тебе заказан.

— Но, Марта Петровна, — пролепетала я.

— Никаких но! Ни-ка-ких но! Точка.

Она прошла в комнату и увидела растрепанного, вспотевшего, в расползающейся на пузе рубашке своего сменщика. Глаза ее сузились. Она оторопело посмотрела в нашу с Антоном сторону и тихо спросила:

— А… В чем, собственно… э… дело? — И неожиданно решительным громким эхом переспросила: — В чем, собственно, дело? Андрей Викторович, может, вы мне объясните? Что вы делаете в комнате Деминой?

— Вы, дорогая, лучше бы объяснили, почему вас не было на вахте? А потом задавали всякие глупые вопросы. Я воспитатель и не вижу препятствий к тому, чтобы проведывать своих подопечных.

— В нерабочее время? — ехидно уточнила Марта Петровна.

— В рабочее время я не отхожу от вверенного мне поста.

— Ах, вот оно что, — понимающе протянула Марта Петровна и, обратившись ко мне, сказала: — Демина, вам будут звонить через… — Она посмотрела на часы и, пошевелив губами, произнесла: — Три минуты. Идемте.

Антон улыбнулся мне и шепнул:

— В одиннадцать.

Я взглянула на настенные часы и так же тихо ответила:

— В шесть.

— О’кей! — Антошка из указательного и среднего пальца изобразил латинскую V, потом переменил положение пальцев, зажав четыре в кулак, а пятый — большой — подняв вверх, и убежал.

Мимо нас прошел неторопливой раскачивающейся походкой Андрей Викторович и посмотрел на меня злыми рысьими глазками.

— До встречи, — бросил он тоном, не предвещающим ничего хорошего. — Оробев от его взгляда, я невпопад ответила:

— Спокойной ночи.

Он еще раз зыркнул на меня и вышел во двор.

— Ира, — после непродолжительной паузы произнесла Марта Петровна. — Я вам рекомендую подселиться к кому-нибудь в комнату. Для вас же безопаснее.

— Я бы с удовольствием, но, Марта Петровна, вы же знаете, все комнаты забиты до предела. А та, в которой есть одно место, ну как бы помягче…

— Я понимаю, — тяжело вздохнула Марта Петровна. — Но что-то нужно делать.

Я приподняла брови и так же тяжело вздохнула:

— Я понимаю…

Таня пыталась поймать меня по телефону битых пару часов, чтобы сообщить о человеке, который приехал к ней в семь утра.

— Ира, понимаешь, он был так настойчив, — тараторила она в трубку, и я представила себе, как беспокойно порхают бабочки ее ресниц, как она замечательно вздергивает своим курносым носиком и откидывает со лба надоедливую челку. — Мне показалось, что ты действительно ему нужна. Прямо сейчас. Сию секунду. Ирочка, я, наверное, неправильно сделала, что дала ему твой адрес. Но я звоню, чтобы предупредить. Понимаешь?

— Понимаю, — ответила я.

— Нет, ты ничего не понимаешь. Он сел и уехал в той машине, которую мы… То есть, которая нас…

— Понимаю, — еще раз подтвердила я. — Не волнуйся, все в порядке.

— Так он уже видел тебя? Вы с ним встречались? — с облегчением спросила Таня.

— Нет, мы с ним не встречались. Я хочу сказать, что он здесь был, но меня не застал. Но я знаю, о ком идет речь.

— Ну, слава Богу, — совсем расслабилась она. — А Андрюха здесь паникует. Мы чуть не поссорились. Зачем, говорит, даешь адрес без спроса.

— Вообще-то он прав, — сказала я и тут же прикусила язык, потому что голос Тани снова напрягся, как высоковольтная линия, и она чуть ли не зарыдала:

— Ну вот! Всегда я так! А глаза у него такие красивые, такие честные. — Таня сделала паузу, и до меня донеслись ее всхлипывания и сердитый голос Андрея.

— Ира! — с новой вспышкой оптимизма крикнула Татьяна. — Я сейчас приеду. Через часок. Я увезу тебя оттуда, и он ни за что не догадается, где тебя можно найти.

— Танечка, успокойся. Ты все сделала правильно. Я не это имела в виду, когда сказала, что Андрей прав. Он прав только в том, что люди разные и мало ли кто и зачем кого-нибудь ищет. Да и себе спокойней, скажешь «не знаю, моя хата с краю» — и все проблемы. — Я немного помолчала, вслушиваясь в детское сопение расстроившейся Татьяны, и мягким голосом добавила: — А глаза у него и правда красивые.

— Серые, — мечтательно произнесла Татьяна, и я представила, как она внимательно рассматривала Лешу, прежде чем дать ему мой адрес.

— Голубые, — с запозданием отреагировала я.

— Ну уж нет, — оживилась Таня, — скорей, ближе к зелени.

— Хамелеон! — констатировала я, и Таня легко рассмеялась. — Ну ладно, Ирок, когда в гости?

— Не знаю, у меня тут кое-какие проблемы.

— С хамелеоном? — снова погрустнела Таня, и я поняла, что еще чуть-чуть, и мне снова придется распылять свой энергетический потенциал, и без того оскудевший за последние годы моей жизни, на приведение в порядок Татьяниного настроения.

— Ну что ты, Тань! — с деланной веселостью ответила я. — С клопами.

— Да… Клопы — это ужас, но с ними справиться можно. — Она помолчала и наконец произнесла: — Ну пока.

— Пока! — Я собралась вешать трубку и услышала обеспокоенное:

— Стой, стой, стой!

— Ну чего там еще?

— В следующее воскресенье у меня день рождения.

— Правда?

— Что за глупый вопрос? Конечно, правда. Мы тебя ждем… С хамелеоном. Приедешь? Обещай!

— За себя могу поручиться, а вот за него, — вздохнула я и, чтоб закончить уже наскучивший мне разговор, все-таки заверила: — Ну ладно, обещаю.

— То-то, — обрадовалась Таня и повесила трубку.

Я вышла из подъезда. Солнце уже перекатило далеко за полдень, и длинные тени причудливо исказили пропорции двора. Моего плеча кто-то коснулся, и я вздрогнула.

— Что-то ты пуганая. — Марта стояла у меня за спиной и нервно жевала спичку, гоняя ее из угла в угол алых губ.

— Нервишки лечить надо, — согласилась я.

— Ира, я, кажется, придумала. У нас в училище есть одна девчонка. Умненькая такая. Хорошая. Она из Подмосковья и живет в общежитии с понедельника по четверг…

— Ну? — Я вопросительно повела плечами.

— Палки гну!

— Простите.

— Ничего, я просто обдумываю… Она… — Марта собрала пальцами правой руки губы наподобие бутона и легонечко оттянула их, получилось довольно смешно, и я улыбнулась.

Марта Петровна мельком взглянула на меня и, все так же сосредоточенно обдумывая вариант моего спасения, продолжила:

— Я попробую с ней поговорить. Она, по-моему, в университет на филологический поступала и чего-то там недобрала. Полбалла, кажется. Учится на машинистку, как и ты.

— В нашей группе?

— Ты «бэшка»?

— Да. Четвертая «Б».

— Нет, к сожалению. Не в вашей. Но это не так важно. Ее с поварами поселили, в пятом подъезде. Она в твой клоповник не захотела въезжать, а там было свободное место: в двухкомнатной с одной соседкой.

— Хороший вариант, — согласилась я.

— Так — да. Но потом к поварам еще восемь человек по комнатам рассовали, как селедку в банки. Теперь их четверо на две комнаты. Интеллект у девочек, сама понимаешь… Да и к экзаменам будущим не подготовишься. Она поздно приходит, рано уходит, в библиотеках сидит, на подготовительные курсы записалась. Может, подружитесь? — Марта с надеждой заглянула мне в глаза.

— Я бы с радостью, но клопы…

— Боже мой, что за проблема! — возмутилась Марта Петровна. — Ты когда-нибудь делала ремонт в квартире?

— Нет, — честно призналась я.

— Ничего, вызовем травилку. Обои переклеим, побелим, матрасы выбросим, одеяла и белье сменим. Все будет в порядке.

— Спасибо, Марта Петровна. — Я растроганно посмотрела на нее, и она привлекла меня к своей груди.

— Все будет в порядке, не отчаивайся. Я понимаю, у тебя здесь ни родных, ни близких. Этот козел, — она понизила голос, и я поняла, о ком идет речь, — слишком много себе позволяет. И нет на него никакой управы.

— А милиция? — спросила я.

— Хм, — вздернула плечиками Марта. — Тоже мне, нашла управу: милиция, — презрительно протянула она. — Им вот если труп, так, может, почешутся. Он меня, гад, тоже чуть не изнасиловал, я к ним. Они знаешь, что ответили?

— Что? — Я опешила от такой откровенности.

— Вас, говорят, изнасиловали? Нет, отвечаю. Вот, когда изнасилуют, приходите. Представляешь?! — возмущенно воскликнула она.

— А муж?

— Мужу я не сказала. Нам жить негде, а ПТУ служебную квартиру предоставляет. Работаешь — живи, нет — отваливай. Понимаешь? Я ему скажу, он скандал устроит. Нас выгонят, а жить где?

— А-а, — поняла я. — И что же?..

— У меня друг есть. Одноклассник бывший, самбист… тоже бывший, — она многозначительно посмотрела мне в глаза. — Ну и все такое… Но в прошлом. Понимаешь?

Я усмехнулась.

— Вова этого гада за грудки взял, встряхнул пару раз. Вольфа, говорит, знаешь? Тот головой затряс, как студент. Так вот, еще раз тронешь, будешь иметь дело с его ребятами. Уяснил?

— Ну и?

— Как видишь, уяснил. Ненавидит, правда, но втихомолку.

Я посмотрела на часы. Стрелка осторожно подбиралась к пяти.

Вечер был удивительно хорош. Сегодня я обрела двух друзей, и жизнь уже не казалась мне такой мрачной.

— А кто такой Вольф? — спросила я, чтобы продолжить затухающий разговор и провести еще хоть несколько минут в приятном для меня обществе.

— Не знаю, — Марта пожала плечами. — Москва сейчас, как Чикаго в тридцатых. У кого сила, у того и власть. Мне Вовка рассказывал, что столицу по районам поделили, и в каждом районе своя мафия.

— Как в кино? — засомневалась я. В нашем провинциальном захолустье, если и делили город, то на две части: наша и цыганская. Так и воевали, стенка на стенку. В основном — шпана детского возраста.

— Не знаю, как там в кино, а в жизни это страшно. Так вот Вольф — один из главарей крупной мафиозной структуры.

— Ты его видела? — Я и не заметила, как перешла на «ты», но Марта отреагировала на это спокойно. Она взглянула на меня, как на больного ребенка.

— Я? Ну, что ты? И Вова не видел, хотя работает на него. Пешка мелкая. Рынок пасет, точки оберегает, дань собирает, так, в «шестерках» вроде. Но ребята там, знаешь какие, ого! На подбор! Вольф — главный. Но не просто бандит-уголовник. У него еще тут! — она постучала костяшками пальцев по голове. — Вовка говорит, что он из деревни голяком приехал. Пиджачок казенный, телогреечка: рвань беспортошная. Пошел по лимиту слесарем в строительную контору. Через месяц — мастер, через два — хозяин.

— Ну уж? — посмотрела я на Марту.

— Не знаю, — повела она бровью. — Всякая прибаска хороша с присказкой. Во всяком случае, он что-то где-то прокрутил, арендовал помещение, поставил подъемники, нанял рабочих, и вот теперь автосервис.

Теперь у него сеть автосервиса, заправочные, магазины запчастей. Говорят, еще бары, рестораны, загородные базы отдыха. У него сам прокурор города в сауне парится. А ты говоришь — «милиция».

— Ох, Марта Петровна, — вздохнула я. — Может, и так… Не моего это ума дело.

— Не говори, кума, — улыбнулась Марта. — Эй, ты куда? — ринулась она наперерез замызганному ханыге, намеревавшемуся войти в наш подъезд.

— Домой, — посмотрел он на нее затуманенным взором.

— Так и иди себе домой.

— Я и иду, — угрюмо прогундосил он.

Марта развернула его на сто восемьдесят градусов и легонечко подтолкнула в спину:

— Иди, миленький, иди.

— Куда? — тот вжал голову в плечи и уже совершенно не мог сориентироваться на местности.

— Туда, миленький, туда.

— А-а, — едва кивнув головой, ханыга икнул и пошел в указанном направлении.

Мы засмеялись. Я посмотрела на часы и, попрощавшись с Мартой, пошла к будке телефона-автомата.

 

15

Наверное, я могла бы позвонить с вахтенного телефона и, несмотря на указание администрации использовать аппарат только в экстренных случаях, Марта разрешила бы мне воспользоваться им. Но мне не хотелось этого делать по многим причинам, одной из которых было жуткое волнение, овладевшее мной при мысли, что Леша разыскивал меня сам. Сам! Он съездил к Тане, узнал мой адрес, более того, он мог просто позвонить и попросить, чтоб я ему перезвонила. Так нет же, он приехал за мной.

Душа моя парила цветочным ароматом в самых прелестных местах райского сада. Над моей головой звенели звездные птахи, а в волнах мечтаний скользили золотые рыбки.

К телефону я прилетела на розовых крылышках. Я торопливо набрала номер и, глупо улыбаясь, стала вслушиваться в гудки.

— Алле, — пропела я в трубку в предвкушении сладкой истомы. Мне почему-то казалось, что Леша сейчас скажет, как он по мне соскучился, как долго он мечтал встретиться, а поскольку я не позвонила, он не выдержал и решил отыскать меня сам. Я уже придумывала слова оправданий, зная наперед, что оправдания ему не нужны, а нужна я.

— Да! — резким голосом ответили из трубки.

— Простите, мне нужен Алексей, — сказала я все еще игривым тоном. — Это Ира.

— Да, Ира, я понял, что это ты, — ответил он жестко и почти зло.

Сердце мое сжалось от недоброго предчувствия.

— Ты меня, кажется, сегодня искал.

— Искал не то слово! Я не хотел бы вмешиваться в твою личную жизнь, но, если ты найдешь для меня десять минут, я буду тебе очень обязан.

— Леша, что произошло? — испуганно пролепетала я.

— Об этом-то я и хочу поговорить с тобой, — ответил он, чем совершенно сбил меня с толку. — Я буду у тебя в девять утра.

— Завтра? — спросила я, хоть и без того было ясно, что именно завтра утром он хочет меня увидеть.

— Завтра. Я очень прошу тебя не исчезать из дому, потому что при необходимости я смогу тебя отыскать и под землей. Ты совершенно напрасно подставила меня таким образом, — добавил он устало.

— Я? Тебя? — Я оборвала его на полуфразе, полагая, что здесь какое-то недоразумение. — Леша! Я клянусь те…

— Все, оставь свои клятвы до завтрашнего утра, — оборвал он меня и бросил трубку.

Дорога к общежитию показалась мне вдвое длиннее. Но было время обо всем подумать. Каким-то подспудным чутьем я понимала: моя находка, этот приятель мерзкого жиртреста, разговаривавший с нами на вокзале, Лешино негодование — все сплелось в единый клубок. Вероятней всего, наш вокзальный знакомец подозревает, что эта вещь (почему-то я была уверена, что он ищет филина) — у меня.

Меня уже не интересовал вопрос, каким образом все завязалось, единственное, чего мне хотелось, увидеть Лешу, отдать ему злополучного филина, объяснить, почему я промолчала о нем в поезде, рассказать, как я переволновалась из-за всего случившегося, и дело с концом.

Так даже лучше! Мне надоело дрожать из-за этой драгоценной безделушки. Мои нервы и без того на пределе, а мне хочется спокойной и размеренной жизни.

Настроение мое заметно поднялось, и я зашагала веселее. По дороге я вспомнила, как Леша неудачно пытался поцеловать меня в поезде, так что вошла в общежитие сияющей и жизнерадостной.

Сон мой был глубоким и спокойным. Даже клопы, напуганные каким-то раствором, которым меня обмазала Марта Петровна, на сей раз не решились прикоснуться к моему телу.

Под утро мне приснилась Ларка. Она шла ко мне и радостно улыбалась. Ларка помахала мне рукой, и я вспомнила, что занимала у ее тетки полтинник. Мне стало стыдно, я хотела извиниться, но внезапно рядом с моей подругой возникла и сама рыжеволосая ведьма. На голове у нее был венок из чудесных белых цветов. Я присмотрелась и увидела, что это не цветы, а неправдоподобно большие снежинки. Они сияли и искрились, отливая рыжим оттенком пышных волос.

— Смотри, — сказала мне Ларкина тетка и раскрыла ладонь. Я ахнула. У нее на ладони лежало серебряное колечко серьги. Я вспомнила, как, умываясь в ванной у брательника, заглянула в зеркало и с огорчением увидела, что одна сережка выпала из уха. Я обошла квартиру брата, внимательно всматриваясь под ноги, но так и не нашла пропажи.

— Это мое, — осторожно сказала я. — Откуда?

Тетка исчезла, а Ларка, лучезарно улыбнувшись, ответила вместо нее:

— Открой дверь, узнаешь.

— Дверь? — удивилась я и оглянулась. Вокруг было огромное колосящееся поле с алыми вкраплениями маковых плотных бутонов.

До уха моего донесся стук. Я замерла и прислушалась. Действительно, стучат.

Я проснулась, посмотрела на часы, восемь тридцать. Стук повторился более настойчиво. Я подошла к двери и спросила:

— Кто там?

— Ира, впусти меня, — негромким голосом произнес Леша.

— Секундочку! — крикнула я и, наспех умывшись, почистив зубы и накинув халатик, пошла открывать.

Леша вошел в прихожую, протягивая мне торт и полиэтиленовый пакет.

— Это тебе, — сказал он, улыбнувшись.

Я улыбнулась в ответ и вспомнила вчерашний разговор. Сердце у меня заколотилось, и кровь отхлынула от лица.

Чтобы скрыть волнение, я взяла из его рук торт и прошлепала босыми ногами на кухню.

— Проходи, не разувайся! — крикнула я из кухни, ставя на плиту чайник.

— Ну вот еще, — послышался мягкий голос. — Ты тут босая бегаешь, а я в туфлях пойду.

Я вернулась в прихожую и, не подымая глаз на Лешу, подсунула ему свои тапочки. Они были мне великоваты, но все равно Лешины пятки смешно свисали с задников.

— А ты?

— А я носки. Моя сестра… — оговорилась я и покраснела.

— Сестра?

— Жена брата… Да, жена брата. Она изумительно вяжет. — Я продемонстрировала цветастые из деревенской пряжи толстые и теплые носки.

— Смотри, какая молодчина! — похвалил Леша. — Моя мама, — он помолчал немного, — тоже хорошо вязала.

— Я, к сожалению, не умею вязать, — ответила я, а про себя подумала, что непременно научусь и свяжу ему большой и очень теплый свитер. Я представила, как он будет рад моему подарку. Я непременно научусь вязать!

Сердце мое трепыхалось, как паутинка на ветру, готовое вот-вот оборваться и улететь.

Леша промолчал, а я суетливо забегала из комнаты в кухню, из кухни в ванную. Зачем-то дважды ополоснула стаканы и тарелки для торта. Блюдцами я еще не обзавелась.

Я наклонилась, чтоб подобрать с пола какую-то соринку, и у меня из кармана выскользнул мини-диктофон.

— А диктофон зачем? — удивился Леша.

— А… Я… Это, — часто заморгала я, соображая, что ему ответить. — Я, понимаешь, стихи сочиняю, а записывать лень.

Лешка легко поднял на меня свои очаровательные глаза и улыбнулся.

— Прочитай, — попросил он.

— Сейчас? — Руки мои опустились, и я проклинала этого самородка-детектива Антона, который вчера вечером дал мне диктофон, чтоб я всякий раз, перед тем как открою двери, прежде включала его на запись.

Конечно, в первое же утро я пошла открывать дверь, напрочь забыв о шпионской технике «а-ля Хусаинов».

— Сейчас? Вот так? Босиком? — бормотала я.

Леша рассмеялся:

— Нет! Ты права! Я подарю тебе туфельки, выведу на сцену в большом зале, а сам сяду в первом ряду. И ты будешь читать только мне, договорились?

— Договорились, — согласилась я. — Ой, чайник!

Алексей достал из пакета большую кисть винограда, персики и пять крупных спелых бананов.

— Иришка, прости меня за вчерашний тон, — неожиданно произнес он.

Я чуть не выронила из рук чайник.

— Что?.. Ах, да… Да… Я должна была…

— Повесить трубку при первых моих словах.

У меня отвисла челюсть и, наверное, был очень глупый вид. Целый вечер я посвятила составлению оправдательно-объяснительно-извинительной речи, упреждая всякий звук, который мог бы исходить от Леши в качестве обвинительного аргумента, а тут на тебе…

Я все-таки поставила чайник на пол, чувствуя, что вот-вот он вывалится из моих ослабевших рук.

— Помнишь того человека, который смотрел на нас, когда мы разговаривали?

Конечно же, я его помнила, но была настолько растеряна, что, сама не знаю почему, переспросила:

— Смотрел на нас?

— Да. На вокзале. Ты еще спросила у меня, знакомы ли мы.

— Да-да, помню, — ответила я.

— А тех двоих, которые ехали с нами в вагоне?

— Конечно, помню. — Я пришла в себя и заинтригованно слушала Лешу.

— Я тебе соврал, — без особого энтузиазма признался Леша.

— Ты мне? — удивилась я и плюхнулась на стул, растирая пальцами виски.

— Ну да, — он посмотрел мне в глаза. — Я сказал, что не знаком с ними. Это долгий разговор… На самом деле и Папаню и Куцего, это тот, с вокзала, я знаю давно. Мы не друзья, скорее наоборот. В общем, ни тот, ни другой никогда не вызывали во мне особого восторга.

Короче, когда мы с тобой расстались, Куцый спросил у меня, не видел ли я Папаню. Я честно ответил, что видел, что их ссадили в Киеве за… Ну, ты знаешь. — Он махнул рукой, поднялся и стал расхаживать по комнате.

— Леш, не маячь, — попросила я, указывая ему рукой на стул.

Он медленно, будто под стулом могла оказаться взрывчатка, опустился на самый краешек.

— Видишь ли, расклад получился такой. Папаня с Рашем везли контрабандой бриллианты. Десять крупных бриллиантов.

— Чего? — Глаза мои вылезли из орбит, и руки мелко-мелко задрожали.

— Бриллианты, — спокойно повторил Леша. — Когда их сняли с поезда и отвели в участок, естественно, драгоценностей при них не обнаружили. Да, собственно, их никто и не искал.

Зато когда Куцый пришел на вокзал встречать Папаню и не встретил, как ты знаешь…

— Вот это да! — выдохнула я.

— Что? — остановился Леша.

— Нет, ничего. Продолжай, — попросила я, обмахивая лицо носовым платком. Мне почему-то стало неимоверно жарко.

Леша подошел к окну, раздвинул шторы и открыл форточку.

— Он обыскал их купе и нашел там вот что.

Я с замиранием сердца посмотрела на раскрытую ладонь Алексея. Там лежала моя серьга. Тусклым серебром поблескивало тоненькое колечко, и я… рассмеялась.

— Теперь я тоже готов с тобой посмеяться. Но в тот день, когда Куцый смотрел на нас с тобой, разговаривающих на перроне, он решил, что мы что-то делим.

— Да, — подумав, ответила я. — Мы действительно беседовали не совсем спокойно.

— У тебя в ухе была одна сережка, и я хотел тебе об этом сказать еще утром, но все как-то было не до того.

— Видимо, она выпала, когда я налетела на них, подозревая, что тебя убили. Мы же там с Рашем знаешь, как сцепились, — объяснила я.

— Ира, я все понимаю… Сейчас! Но тогда Куцый ничего мне не рассказал. Он ничего, собственно, и не знал. Ведь купе-то он обыскал уже после того, как мы расстались.

Он приехал ко мне на квартиру спустя два дня с двумя лбами и потребовал камешки. Естественно, я ничего не понял, но меня удивило то, что он так просто вычислил мою хату.

— А как он это сделал? — спросила я, наблюдая за живой мимикой Леши.

— Как? — Он вскинул веки и сверкнул густой синью внимательных глаз. — Куцый показал мне обрывок листочка, на котором я написал тебе свой телефон. И я, — Леша замешкался, — я поторопился с выводом. Я слишком поторопился с выводом!

Леша умолк и снова поднялся со стула. Он подошел ко мне и встал передо мной на корточки.

— Куцый был абсолютно уверен в том, что камешки у меня. Понимаешь?

— Нет, — помотала я головой.

— Он попытался взять меня на пушку. Понимаешь? — повторил Леша и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Все было представлено так, будто ты свалила на меня похищение этих драгоценностей… О бриллиантах я не думал. Я знал, что ни у тебя, ни у меня их нет. Ты просто не могла быть сообщницей Папани и Раша. А если бы бриллианты попали к тебе в руки случайно, ты не сумела бы это скрыть. — Он задумался, словно прислушиваясь к себе. Прикрыл глаза. Желваки забегали по его лицу, но разом все это прекратилось, и он снова спокойно посмотрел на меня.

— Я разозлился, подумав, что тебя припугнули, и ты тут же меня сдала.

— Леша! Я никому не давала твой телефон! Ни-ко-му!

— Я знаю. Я вчера, уже после твоего звонка, разговаривал с Куцым. Он сказал мне, что бумажку с номером моего телефона подобрал на перроне. Ира…

Я вопросительно подняла на него глаза.

— Скажи мне, зачем ты его выбросила?

— Я разозлилась на тебя.

— За что? — удивился Леша и нежным касанием убрал с моего лба челку.

— Не знаю, — сдвинула я брови к переносице и тут же добавила: — Наверное, я тебя приревновала.

— А как же ты смогла позвонить мне?

— Твой номер сам по себе отпечатался в памяти.

— Глупышка… — Он держал мою голову в своих больших и теплых ладонях как раз напротив своего лица.

Аромат его одеколона обволакивал, опьянял, и у меня начала кружиться голова. Я легким поворотом освободилась и подошла к тарелке с фруктами.

— Можно? — Я взяла банан и стала снимать с него желтую с коричневыми вкраплениями кожицу.

— Ты изумительная женщина, — сказал Леша, приставив указательный палец к едва заметной ямочке на щеке.

Я вспыхнула:

— С чего ты взял?

— Судя по тому, как ты обращаешься с бананом!

— Ах ты! — попыталась я озвучить свое возмущение, но Леша так весело рассмеялся, что я тоже не выдержала, и губы мои поползли вверх.

Но в душе моей все еще шевелился червячок тревоги.

— Леша, — позвала я его на кухню, разрезая торт и разливая по стаканам настоявшийся густо-вишневый чай. — Леша, а бриллианты нашли?

— Нет, — ответил он, раскладывая торт. — Нет, не нашли, но к нам это уже не имеет никакого отношения.

— А как тебе удалось убедить Куцего в нашей непричастности к их исчезновению?

— Я его не убеждал, — ответил Леша, слизывая с пальцев шоколадный крем. — Скорее он меня убеждал, что оказался не прав.

— Странно, — пожала я плечами. — И он так просто расстался с целым состоянием?

Леша вдруг резко обернулся, и глаза его напряглись.

— Не просто… Я не хотел тебе говорить об этом, но, видимо, ты все-таки должна узнать. — Он скользнул взглядом по убогому убранству общежитской комнаты и спросил: — У вас в общежитии есть телевизор?

— Есть. В красном уголке. Ты хочешь посмотреть какую-нибудь передачу?

— Я уже посмотрел. Вчера вечером. Сегодня в десять будет повторение. — Он взглянул на циферблат и поторопил меня: — Если есть желание пощекотать нервишки и заодно кое-что для себя прояснить, предлагаю внести в распорядок дня просмотр телепередачи по четвертой программе. У тебя одна минут до начала и примерно пять до интересующего нас сюжета.

Я заглянула в его глаза и поняла, что сейчас он серьезен, как никогда.

— А ты?

— А я подожду. Это недолго.

Пока я добежала до вахты и, не обнаружив там ключа от красного уголка, опрометью бросилась на поиски старосты, пока сонная староста, морща лоб, вспоминала, куда же сунула вчера ключи после вечернего кино, пока я лихорадочно пыталась открыть замок и не менее лихорадочно воткнуть вилку в розетку, пока я поняла, что четвертая программа на этом телевизоре ловится почему-то на первом канале, а первая на третьем, пока я настроила на резкость на экране допотопного ящика, прошло очень много времени. Но в следующую секунду меня прошиб озноб.

На экране крупным планом были даны фотографии двух одутловатых лиц, дикторский голос за кадром сообщал: «В нескольких метрах от железнодорожного полотна в подмосковном городе Балашиха органами МВД обнаружены трупы мужчин. Один из них вор-рецидивист Папанов Иван Иванович, 1946 года рождения, уроженец Кировского района города Котельнич, неоднократно судимый. А также труп неизвестного мужчины, на вид тридцать — тридцать пять лет. Особые приметы: рост около ста восьмидесяти сантиметров, крепкого телосложения, черные волосы, глаза темно-карие, глубоко посаженные. На левом предплечье татуировка в виде клинка с надписью на рукояти «РАШИД».

Если у вас есть какая-то информация об этих людях, просьба сообщить по телефонам…»

Далее диктор дважды повторил несколько телефонных номеров, и картинка сменилась.

Я стояла как вкопанная перед экраном, с трудом переваривая услышанное.

Уже через минуту я поняла, какую угрозу таил в себе толстопузый инкрустированный филин.

На ватных ногах я поплелась обратно.

Леша допил чай и от нечего делать листал стародавний номер пожелтевшей «Работницы».

Он взглянул на меня и спросил:

— Ну как, впечатляет?

— Леша… — Я умоляюще протянула к нему руки. — Леша, но за что?

— За что? — удивился Леша. — Ты представляешь себе, какая это куча денег?

Я могла бы возразить, что нет такой суммы, которая была бы ценнее человеческой жизни, но вслух произнесла:

— Быть миллионером — профессиональный риск.

— В наше время профессиональный риск — быть человеком. Просто человеком, — возразил Леша. — Я не хотел тебя пугать… Я хотел только предупредить, что Москва — это не твоя провинция, где все друг друга знают, и стоит появиться постороннему человеку на улице, как с десяток людей опознают его в лицо на любой очной ставке. Там не сделаешь шагу, чтоб он остался без внимания милейших сограждан.

Я вздохнула, с пониманием взглянув на Лешу, и он вплотную приблизился ко мне.

— Ирочка, здесь появляются и бесследно исчезают тысячи людей. Будь очень внимательна и осторожна.

Когда я общалась с Лешей, были такие минуты, что мне хотелось стать маленькой-маленькой, прижаться к его груди и сладко заплакать. Чтоб он целовал меня, утешал, ласкал горячими руками и говорил всякие нежные слова, какие обычно говорят детишкам, утоляя их детское горюшко, зная его мимолетную цену.

Вот и сейчас, среди прочих чувств мной завладело и нечто подобное. Леша словно почувствовал это, обнял меня и стал гладить по голове.

Солнце решительно приближалось к зениту и заливало золотом комнатушку, просачиваясь сквозь мелкие поры дешевых занавесок.

Я уткнулась в его плечо и застыла. Леша ласкал мою шею, губами прикасался к плечу, слегка отодвинув цветастый ситец халата. Он нащупал губами верхнюю пуговку и легко расстегнул ее, одновременно руками приобняв меня за талию. Он медленно опускался вдоль ряда пуговиц, расстегивая губами одну за другой, и наконец освободил мое тело от мягкой ткани.

Халатик соскользнул с плеч и опустился легкими складками на пол. Я переступила через него, Леша легко подхватил меня на руки и понес на кровать.

Боже, как я ненавидела острый звук пружинного скрипа. Мне казалось, что все общежитие вслушивается в этот звук. Но в этот раз кровать была бесшумной, или я просто не слышала ее, оглушенная Лешиным шепотом.

— Ирочка, Иришечка, — шептал он прямо в ухо, и его горячий язык неожиданной лаской пронзал мой мозг, доставляя невероятное наслаждение.

Он целовал мое лицо, а ладонями обжигал напрягшиеся горошины сосков. Низ его живота сладким пламенем накрыл мои бедра и, ритмично опаляя их, ошеломляя меня жгучим желанием, заскользил упругой плотью рядом с жадно раскрытой навстречу ему розовой раковинкой.

Я поплыла к уже ведомой цели, и мне не было страшно, но Леша… Он словно боялся чего-то… Он не позволял себе войти в мое влажное лоно, и это сводило меня с ума.

Я коснулась пальцами его напряженного члена и, смакуя необычность ощущений, обвила его плотным кольцом.

Леша врастал в это кольцо страстными толчками и, постанывая, ловил губами мою возбужденную грудь. Всей кожей пальцев я ощущала, как нарастает его возбуждение, и, влекомая этой силой, сама приближалась к жгучему разрешению.

Наконец Леша напрягся, по телу его скользнула мелкая дрожь, и он, прорычав как-то по-звериному, прикусил мой сосок и застонал в судорогах.

Апогей его страсти почти совпал с моим. Следом за его стоном из моей груди рванулся воздух, опаляя голосовые связки. Тело окутала пьяная слабость, и я безвольно опустила руки.

— Иришечка, — целовал меня Леша, и в груди моей невозможной болью отзывалась его необъяснимая тревога.

Леша ушел довольно скоро. Он еще раз предложил мне перейти жить к нему. Но я, отстаивая свои непонятные мне самой убеждения, отказалась от такого предложения.

И снова я не решилась рассказать ему об этом дурацком филине. Мне вообще показалось, что этот филин, может, и не имеет никакого отношения к тем бриллиантам, которые перевозили Раш и Папаня. Я вспоминала слова Леши, что под пытками Раш признался в похищении у Папани бриллиантов. Он до последнего момента скрывал место, куда их спрятал, вагон обыскали досконально и ничего не нашли, Раш так и умер, унеся с собой тайну.

Убили и Папаню. За то, что недосмотрел. Бей своих, как говорится, чтоб чужие боялись.

«Тоже мне, Космодемьянский, — думала я. — Уж я-то наверняка созналась бы, куда спрятала камешки, если бы меня пытали. А вдруг будут пытать! — С ужасом я отогнала от себя эту мысль, и меня всю передернуло. — Нет, лучше было уехать с Лешей», — пожалела я о своем нелепом упрямстве.

Я достала из радиоприемника птицу. Холодный блеск и приятная тяжесть завораживали взгляд. Я повертела ее в руках, внимательно осматривая каждый штришок и взвешивая на ладони, примериваясь к предполагаемому весу бриллиантов, но так и не нашла никаких внешних признаков, к которым можно было бы придраться, подозревая в них замаскированный шов спайки. Вес филина показался мне недостаточным для такого количества драгоценностей, о котором говорил Леша, и я сама себя убедила, что это вовсе не предмет поисков безжалостных бандитов. Но, от греха подальше, я снова убрала филина на прежнее место.

«Будь что будет», — решила я, завершив тем самым бессмысленные дерганья и пляски вокруг своего нечаянного приобретения.

Вопреки самым страшным ожиданиям, красномордый воспитатель больше не приходил ко мне в комнату. Куцего я тоже больше не встречала, хотя вглядывалась сквозь жиденькие шторы в каждую проезжающую мимо машину. Спустя неделю напряжение мое спало, я вошла в учебный ритм, постигая азы секретарского дела. Постоянным моим спутником на пути в училище и обратно стал Антошка. Он перестал стучать в мою стенку, так как в этом отпала всякая надобность. Зато теперь у меня в комнате то и дело звенел колокольчик детского телефона, купленного Антоном с первой стипендии в магазине «Досуг». Телефон был приобретен для племяша, проживающего со старшей сестрой Антошки в Казани, и апробирован в первый же день. Он так нам понравился, что на общем совете, состоящем из двух человек: меня и Антона, мы решили оставить его как средство коммуникации между нашими квартирами.

Марта сдержала свое обещание и вскоре после разговора притащила мне рулоны обоев, белила и старенький пылесос.

Впервые в жизни я собственноручно сделала ремонт в своем жилище. Оказывается, это такой праздник! Я вдыхала запах свежевыбеленного потолка, обойного клея и паркетной мастики, и этот коктейль, щекотавший мои ноздри, пьянил меня не меньше, чем запах осеннего леса, куда мы изредка выбирались с Антоном.

Старый матрас и содранные обои вместе с их обитателями мы вынесли на помойку, где сейчас же появился бомжик и уволок примитивное ложе в свое неведомое жилище.

Ко всему прочему, у меня появилась соседка, которую я практически не видела. Она приходила ночью, и то не всегда, уходила засветло, а очень скоро и вовсе перестала появляться в нашей квартире, оставив напоминанием о себе свои вещи, разбросанные по комнате.

Я в ее комнату не входила, так что этот беспорядок не раздражал меня.

Жизнь текла своим чередом. Антошка чаевничал со мной вечерами и задерживался у меня допоздна. Даже взыскательный «триумвират» контроля за нравственностью смирился с таким положением дел, и ни у кого не возникало к нам претензий по этому поводу. Антошке больше не приходилось переползать из окна в окно на уровне третьего этажа, он спокойно выходил из нашего подъезда мимо красномордого и насмешливо смотрел ему в глаза. Сначала такая игра казалась мне небезопасной, но так как никаких репрессий не последовало, я перестала обращать на это внимание. Сама же я старалась не смотреть в сторону жиртреста и пробегала мимо вахты так быстро, что он вряд ли успевал поднять свои толстые щеки, прежде чем я скрывалась за поворотом лестничного пролета.

Однажды, когда я возвращалась с Антоном из театра и оживленно обсуждала с ним спектакль, у самого подъезда, после короткого нежного поцелуя в щечку и прощальных слов, меня кто-то окликнул:

— Ира!

От неожиданности я вздрогнула и оглянулась.

Передо мной стоял Леша. Я почувствовала, как щеки мои заливает румянец, а сердце наполняется благоговейным трепетом.

— Леша! — испуганно выдохнула я и хотела обнять его, но он как-то непонятно отстранился от меня и посмотрел в глаза, блеснув серым холодом зрачков.

Я опустила руки.

— Ира, я хотел предложить тебе место для практики.

— Для чего? — не поняла я.

— В январе у вас начнется практика, а у меня есть знакомый директор предприятия, которому нужна секретарша. Я предложил ему твою кандидатуру, но прежде, чем взять тебя на работу, он хотел бы с тобой побеседовать.

— Лешечка! — обрадовалась я. — Я так тебе благодарна.

— Не стоит… — Он пожал плечами. — Я делаю услугу скорей своему приятелю, чем тебе.

— Ах вот оно что! — Я растерялась и не знала, как реагировать на такой поворот дел. — Но, может, ты хотя бы спросил меня, хочу ли я участвовать в твоей благотворительной акции.

— Как хочешь, — снова пожал плечами Леша и едва заметно улыбнулся. — Просто я думаю, что найти хорошо оплачиваемое место секретарши в солидном учреждении не так-то просто. — Он еще раз пожал плечами и уже повернулся, чтоб уйти.

— Леша! — окликнула я его.

— Да? — Он оглянулся так, будто знал, что я не дам ему сесть в машину и уехать. Он был потрясающе красив в своем сером твидовом костюме и рубашке слепящей белизны. Даже глаза его своим холодом гармонировали с цветом одежды. У меня защемило в груди.

— Ничего, — опустила я глаза и чуть на заплакала. «Отчего же он так самоуверен?» — беспомощно билось в моем мозгу.

Если бы я могла знать, как он относится ко мне! Почему проявляет такую заботу и внимание? Неужели только потому, что мы оказались случайными попутчиками в поезде, и он ненароком приподнял краешек плотных гардин, закрывающих его душу от посторонних?

Я, пошла по лестнице к себе домой, и ноги мои были тяжелы и непослушны.

У самой двери я, оторвавшись от своих грустных размышлений, замерла как вкопанная. В ручку был вставлен огромный букет темных, почти черных роз. Они благоухали пьянящим ароматом и были так прекрасны, что я задохнулась.

— Спасибо, Лешечка, — прошептала я и опустилась прямо на пол у противоположной двери. Я безотрывно смотрела на цветы и не могла понять, что же происходит в этом мире.

С запоздалой остротой я почувствовала, что отстраненность и холод в его глазах лишь следствие боли, которую я ненароком причинила ему. Вероятно, он видел, как мы шли с Антоном под руку, как весело обсуждали спектакль, как тот нежно поцеловал меня и задержал мою руку в своей.

Ну конечно же! Я испытывала нечто подобное, когда на перроне пышноволосая, изящная Стася повисла на шее Алексея.

Но почему он считает, что ему это позволено, а я должна сидеть взаперти, ожидая, когда же его преосвященство снизойдет до такого ничтожества, как я?

— Лешечка, — еще раз прошептала я и закрыла глаза. Я представила себе его в этот момент. Интересно, что он думает? Куда он едет? Наверное, к своей Насте. У меня заныло под сердцем, когда я подумала о том, какой он нежный и жаркий.

Мне привиделось, что он вот-вот войдет в дом к этой холеной женщине, будет целовать ее, раздевать, потом поднимет и понесет на огромное шелковое ложе. А вокруг будут зеркала, зеркала… И в каждом зеркале отражаются их любовные ласки! В моей душе заклокотало нечто, чему я не смогла бы дать определения, но что невыносимой болью терзало меня и от чего захотелось поскорее избавиться.

Я вскочила, вынула букет и, больно, до крови проколов ладонь, сжала его.

Слезы подступили к глазам, и я бросилась вниз, перескакивая через три ступеньки. Округленные глаза Марты и ее тонкая шея мелькнули передо мной, как нереальное видение, и тут же исчезли. Я хлопнула дверью и…

— Привет! Давно не виделись! — Насмешливый взгляд, словно невидимая стена, заставил меня остановиться.

— Ты торопишься? — спросил Леша, и я, размазывая по щекам слезы, только всхлипнула в ответ.

— Какие цветы-ы! — протянул он восхищенным голосом, театрально разводя руками. — У твоего приятеля день рождения?

— Что? — Я недоуменно хлопала глазами.

— Ты так спешишь, чуть не убила. И этот букет…

— Этот букет? — удивилась я.

— Вероятно, у кого-нибудь праздник? — Леша вопросительно посмотрел на меня, и я ответила:

— Да. Мог бы быть праздник, если бы его не испортил один самовлюбленный циник.

— Покажи мне этого зверя, и от него не останется мокрого места.

— Ты… — я не знала, что ему сказать, у меня в груди все клокотало, но он был так красив, так мощен в своей сексуальной притягательности, что я швырнула букет и побежала от него.

Он догнал меня в три прыжка, крепко взял за руку и посмотрел в мои заплаканные глаза:

— Тебе не нравятся эти розы?

— Нет! — ответила я и попыталась вырваться из его крепких рук.

— Тебе действительно не нравятся эти розы? — переспросил он тихо, и я так же тихо ответила ему:

— Нет.

— Прости, я не знал. — Он отпустил меня, но, как только он разжал свои пальцы, у меня отпала всякая охота вырываться из его рук.

— Мне не нравятся эти розы, — сказала я, — у них такие острые колючки.

Я протянула ему измазанные кровью ладони, и он улыбнулся.

— Только поэтому?

— Нет, не только. — Я опустила глаза и почувствовала, как он берет мои руки, словно нежные бутоны роз, как он мягко касается ранок губами и легонечко покусывает их.

Мне стало больно, но по телу потекло приятное волнение, и боль превратилась в наслаждение.

— А почему? — шепотом спросил он. И я так же шепотом ответила:

— Я… ненавижу тебя.

— Я знаю. — Он скользнул губами по моим запястьям, и у меня перехватило дыхание.

Неожиданно он отпустил мои руки, прижал меня к груди и крепко поцеловал, запрокинув мое лицо к небу.

Святящиеся гроздья звезд посыпались на землю, закружились, зашелестели, словно листья, сорванные резким порывом ветра.

Он оторвался от моих губ и спросил:

— И сейчас ты ненавидишь меня?

— Ненавижу, — подтвердила я и невольно, не отдавая себе отчета, поймала губами его горячий рот.

Я слышала биение его сердца так, будто оно билось в моей груди. Мне стало жарко, перед глазами у меня все поплыло, и, чтоб не упасть, я отодвинулась от него. Он не стал меня удерживать, а только улыбался своим чувственным ртом и манил темно-синими влажными глазами.

«Хамелеон», — усмехнулась я, и он, заметив мою усмешку, сказал:

— Поедем со мной.

— Здесь столько людей пропадает бесследно, — напомнила я и повернулась, чтобы уйти.

— Иришка! — окликнул он.

Я оглянулась.

— Сколько мне понадобится времени, чтобы ты поверила мне?

— Я тебе верю…

— Чтобы ты поверила, что я не ищу для себя игрушку и для меня ты стала чем-то большим, нежели случайная попутчица.

Из отворенной форточки дома напротив вырвалась нежная мелодия. Я вслушивалась в тихую мелодию и смотрела на Лешу.

— Тебе понадобится… — Я задумалась, но не нашла, что ответить. Я подошла к нему, поцеловала его щеку легким касанием губ и шепнула: — Я тебе верю.

Затем я повернулась и быстрым шагом пошла домой. По дороге к подъезду я подняла сиротливо лежащий на холодной земле букет и прижала его к сердцу. Вдохнув еще раз густой аромат роз, я оглянулась и услышала тихий рокот мотора.

Машина плавно тронулась с места и покатилась.

Бабье лето закончилось. Обложными дождями заволокло холодное осеннее небо. Утренний ветер больно щипал лицо и сбивал дыхание.

У Андрюхи на работе начались неприятности, его сократили, он поехал на заработки, а Татьяна снова ушла на больничный с простывшим Юриком.

Я совершено забыла о ее дне рождения и корила себя за это самыми последними словами.

Я отправила ей открыточку с опозданием на две недели и извинениями в целый тетрадный лист.

Холода подступали, и ранний снежок выбелил округу бумазейной прозрачностью. Я с тоской смотрела за окно и думала о том, что моя легкая курточка больше не спасает меня от пробирающего до самых костей морозца. Встал вопрос о приработках.

Антошка помог мне найти надомную работу, и я печатала чью-то диссертацию не покладая рук. На вырученные за неделю деньги мне удалось приобрести по сносной цене сапоги в комиссионном магазине, и, когда мне принесли роман какого-то неизвестного автора, я с радостью подсчитала, что если к деньгам за перепечатку романа добавить стипендию, то, вероятней всего, мне удастся купить пальто. А там, может, появится еще какая-нибудь работа, и я смогу подсобрать денег на кроличью шубку, которая мне приглянулась в той же комиссионке.

Пишущая машинка, взятая напрокат, стрекотала в моей комнате днями и ночами. Я «простыла» и взяла справку о болезни, которую выписал мне Петя под рьяным напором Марты Петровны.

— Но у нее же нормальная температура, — сопротивлялся неуступчивый медик. — Тридцать шесть и шесть! — Он демонстрировал нам шкалу термометра.

— Но если у нее не появится пальто, то вскоре у нее будет температура окружающей среды, — возражала Марта и весело мне подмигивала.

Я делала жалостное лицо и держалась за голову, изображая неимоверную слабость. Я натужно покашливала и сморкалась чистым носом, и в конце концов Петя сдался.

Две недели оказались как раз кстати. Ценой опухших красных глаз и мелких трещинок у ногтей на подушечках пальцев я собрала нужную сумму и вскоре торжественно вошла в Антошкину комнату в бежевом кашемировом пальто. У пальто был изумительный крой, и оно очень шло к цвету моих волос. Я все-таки научилась вязать, и первым моим произведением стал белый шарф из распущенного мохерового свитера, который я подобрала у мусоропровода и тщательно отстирала. Мне было стыдно признаться в этом даже самой себе. Но с другой стороны, а почему бы и нет? Если кому-то он оказался ненужным, то мне пришелся очень кстати. Ведь собирают же макулатуру и металлолом. И перерабатывают! Если отнестись к этой ситуации философски, я не совершила ничего предосудительного.

— Потрясающе! — ахнул Антошка, рассматривая мудреный виток длинного шарфа вокруг головы и приталенный силуэт пальто.

— Слушай, Ирка, у тебя такая фигура, почему бы тебе не пойти в манекенщицы?

— Не смеши, — улыбнулась я, но эта мысль плотно засела в моем мозгу.

В тот раз мы пошли с Антоном в бар. Прямо во дворе, где располагалось наше общежитие, в доме напротив целую неделю из подвала выносили груды мусора, досок, ржавых труб. Потом жужжали дрели и искрились огни электросварки, на место подвальной, грязной, исписанной жирными каракулями была повешена дубовая, красивой фактуры и теплого цвета дверь.

Над ней засветилась темно-зеленым росчерком витиеватая надпись: «АРИЯ» и строгим шрифтом на низком зарешеченном оконце слово: «БАР».

Вот в этот самый бар мы и пошли с Антоном. Заглянув в меню, мы решили отказаться от задуманного по случаю первого посещения шампанского и заказали два кофе и плитку шоколада с орехами.

Антошка был счастлив. Мне почему-то казалось, что всякий раз, когда появляюсь я, в его глазах начинает сиять безграничная радость.

Мне это льстило. Мне нравилось быть с Антоном и говорить о разных пустяках. Мне нравилось заходить с ним в дешевые пельменные и церемонно выбирать одно из трех блюд: пельмени с томатом, пельмени со сметаной и пельмени с маслом. Каждый раз я останавливалась на томате, и Антон радостно обслуживал меня.

Не нужно обладать богатым воображением или особенной проницательностью, чтоб понять, какие чувства испытывал ко мне Антон.

Меня это веселило. Веселило прежде всего потому, что я к Антону питала несколько иные чувства. Он просто заполнял пустоту, образовавшуюся в моем вакууме. Мне не с кем было общаться, и я была благодарна ему за то, что всегда, как только хандра начинала одолевать меня, он, подобно доблестному рыцарю, появлялся на светлом коне во всеоружии и отважно воевал с этой нечистью.

Он помогал мне в постижении компьютерных премудростей и выполнял чисто мужскую работу в моем жилище.

Антон умело вколачивал гвозди, ловко ремонтировал протекающие краны и приклеивал отскакивающие кафельные плитки. Кроме всего прочего, он приволок старый ламповый телевизор и за несколько часов устранил в нем все неполадки.

Как позже выяснилось, телевизор он подобрал там же, где я раздобыла нитки для своего шарфа. С легким сердцем я сказала ему об этом, и он не поморщился брезгливо, а просто весело пошутил на эту тему.

Потом я выяснила, что он учился в специализированной английской школе с преподаванием ряда предметов на иностранном, и с его помощью я довольно успешно принялась за изучение английского. Язык этот числился в нашем учебном плане, но педагога не было, и несколько месяцев в освободившиеся «окна» вписывали какой-нибудь другой предмет.

В моем образовании этот пробел заполнил Антон. Он терпеливо учил меня произношению звуков, гонял по текстам и проверял выученные слова так строго, как если бы от моего знания языка по меньшей мере зависела его жизнь.

Но в тот день, когда мы с Антоном пошли в бар и заказали кофе с шоколадом, я все время думала о карьере манекенщицы. Я пыталась критическим оком мысленно оценить свои данные и пришла к выводу, что вообще-то эта карьера вполне реальна. Может быть, только росту маленечко прибавить, а так…

Я думала об этом настолько напряженно, что все время отвечала Антону невпопад. Когда я вдруг поняла, что уже около четверти часа Антон молчит, и посмотрела на него, то увидела его таким, каким ни разу до сих пор видеть не приходилось.

Он обиженно, совсем по-детски, прикусил нижнюю губу, кончик носа его покраснел, будто он собрался заплакать, голова покоилась на подставленной ладони, а взгляд был направлен в одну точку.

— Антошка! Эй!

— Я, знаешь, о чем думаю? — произнес он совершенно спокойно, и кончик носа его смешно задергался.

Я улыбнулась.

— О чем?

— О том, что все люди, с которыми ты общаешься, делятся на две категории. Первая — это те, с которыми хорошо, а вторая — те, без которых плохо.

— А как же те, без которых плохо, но с которыми тоже плохо?

Он удивленно поднял на меня глаза и едва кивнул:

— Да, есть и такие… Только это не категория, это — ты.

— Я? — настала моя очередь удивляться.

— Да, ты. Мне с тобой очень плохо. Я совершенно теряюсь и выгляжу, наверное, таким глупым и косноязычным. Я хочу сказать тебе много и не могу сказать ничего. Я хочу делать тебе подарки, но понимаю, что у меня нет таких денег, чтоб подарить тебе что-нибудь более-менее достойное, и даже шампанским в этом несчастном баре я не могу тебя угостить. — Он выразительно похлопал по своему карману, намекая на его пустоту.

— Антошка! Да ты знаешь, что лучший подарочек для меня — это ты, — напела я ему, подражая папановскому басу, и он прикоснулся к моей руке, ласково улыбнувшись.

— Но, с другой стороны, когда тебя нет рядом, мне тоже плохо. Я все время хочу видеть и слышать тебя. Все время хочу чувствовать, что ты рядом. Я уже так привык к тебе…

— Ну, и в чем проблема? Звони! У нас есть такой замечательный телефон! А еще лучше, как только соскучишься, сразу приходи в гости. Мне ли тебя учить.

Я попыталась превратить все в шутку, но Антон с едва заметной улыбкой все тем же печальным голосом продолжал:

— Нет, Иришка. Мне очень плохо… Я не знаю, что творится в моей душе. Муторно так, беспокойно. И чем дальше, тем хуже…

— Пушистенький, — погладила я его по руке, заглядывая в глаза и выражая сочувствие и понимание. На самом деле я понимала, что происходит с ним. У меня уже было такое состояние. Но, что сделать, чтобы помочь ему, я не знала.

Антошка взял мою руку и решительно произнес:

— Я решил влюбиться!

— В кого? — опешила я, не совсем понимая, как же это можно «решить влюбиться». Любовь — это как наваждение, как болезнь. Неужели можно решить заболеть и усилием воли достичь этого состояния? Хотя… Почему бы и нет?

— Не знаю, в кого… Пока не знаю. — Он выделил интонацией категорию времени, словно это было самое главное в его решении.

— Я могу предложить тебе замечательную кандидатуру…

— Да ну тебя! — отмахнулся Антон, понимая, что я нарочно кривляюсь, чтоб сменить тему.

Антон молчал, а я смотрела на усики от кофе над его верхней губой, на тонкие пальцы, ломающие шоколад, и думала о своей бестолковой жизни.

 

16

Антошка исчез… Нет, конечно же, он никуда не исчезал в прямом смысле этого слова. Как солнце, которое уходит за горизонт, его не видно, но оно есть. Так и Антон. Я слышала временами его голос за тонкой стеной, видела его проходящим под окнами общежития, короче — знала о его существовании, как знают ночью о существовании солнечного диска по ту сторону земли, но мне ничего не оставалось делать, кроме как ждать его появления.

Появляться он не спешил, более того, если мне приспичивало позвонить ему по нашему одноканальному телефону, трубку непременно поднимал его приятель и сосед по квартире.

— Серега, позови Пушистенького. — Эта кличка с моей легкой подачи приклеилась к Антону, и теперь его так называли практически все в училище.

— Уже ушел, — отвечал мне Сергей.

— Как ушел? — спрашивала я. — Ведь только что я слышала его голос.

— Вот как раз только что и вышел. Прямо секунду перед звонком.

Я вешала трубку и понимала, что никуда он не уходил. Я просто всеми фибрами души чувствовала, что он стоит по ту сторону стены и напряженно дышит.

«Ну и ладно, насильно мил не будешь», — думала я, ложась на смятую постель и глядя в потолок.

И снова мне стало одиноко долгими тоскливыми вечерами. В один из таких вечеров я поехала в Сокольники.

Вообще этот день для меня начался не совсем удачно. Как обычно бывает в таких случаях, одна беда идет за другой, и если с самого утра все валится из рук, болит голова и не хочется ворочать языком во рту, не говоря уж о том, чтоб куда-нибудь тащиться, то лучше завалиться в постель и не вставать до самого вечера. Не идет, так нечего стараться, все равно ничего хорошего не получится.

Во-первых, я опоздала на занятия.

Англичанка, только недавно появившаяся у нас, отличалась от всех остальных педагогов строгостью небывалой и такой же чрезвычайной требовательностью. Она имела обыкновение опоздавших немедленно, не отходя, как говорится, от кассы, гонять по всему пройденному материалу. Отвечать мне безумно не хотелось, и я решила перекантоваться в коридоре до следующей пары. И нет чтобы спрятаться в туалет, как это обычно делают, я достала набоковскую «Лолиту» и примостилась на широком подоконнике прямо возле аудитории.

Уютно подобрав под себя ноги, накрывшись собственным пальто, расстегнув молнии на сапожках и распустив шарф на шее, я расслабилась с книжкой в руках. И только расслабилась, только вчиталась в текст, совершенно не замечая при этом, что происходит вокруг меня, как прямо над моим ухом прогремело требовательное:

— Демина! Почему вы не на уроке?

— А вы? — от неожиданности ляпнула я первое, что пришло мне в голову, и это оказалась не самая лучшая моя реплика. Если даже не наоборот — самая худшая в моей жизни.

Я тут же прикусила язычок, но было поздно.

Передо мной стояла англичанка. Подтянутая, одетая по последнему писку моды, с аккуратной, сверкающей лаком укладкой, она уставилась на меня немигающим высокомерным взглядом. Улыбка, висевшая на ее лице, словно ссохшаяся апельсиновая корка, была кривой и тонкой. Она не предвещала мне ничего хорошего. Оправдываться, придумывать что-либо было поздно. Что бы я сейчас ни сказала, все могло быть обращено против меня. Я молчала и слушала терпкий, въедливый голос оскорбленного самолюбия.

— А я, смею доложить, — она посмотрела на меня непроницаемым взглядом, — сходила в учительскую за вашими контрольными… Теперь, если позволите, возвращаюсь…

Потупив взор, я старалась не дать ей загипнотизировать меня, но холодная надменность англичанки брала свое, и на риторический вопрос: «Ну как, вас, Ирина Батьковна, удовлетворил мой ответ?» — я кивнула головой, густо покраснела и спрыгнула с подоконника.

— Я рада… — прищурила один глаз англичанка. — Тогда пройдемте.

Она неприятно цыкнула языком, словно у нее в зубах застрял кусочек пищи после плотного завтрака. Мне даже показалось, что она сейчас сплюнет. Но она, конечно же, не сплюнула, а сложила темно-оранжевые губки маленьким бантиком и кивнула головой в сторону двери.

Я обреченно поднялась и медленно пошла в класс.

По контрольной работе у меня была пятерка. Может, зайди я на урок с небольшим опозданием, это обстоятельство сыграло бы в мою ползу, если бы она вообще заметила, что я вошла в аудиторию в ее отсутствие. Но так, в отместку за мое нечаянное нахальство, вся пара была посвящена моей пыхтящей, сопящей, напряженно морщащей лоб и шевелящей от натуги ушами персоне.

Из класса я вышла красная, как свежеочищенная свекла, и мокрая, как слон после бани. Господи, какие хвалы я воздавала Антону за его уроки! Наверное, он там, у себя в классе, подпрыгивал от икоты, проклиная того, кто его вспоминает. В журнале появилась крепкая, честно заслуженная четверка с плюсом. Это было огромным достижением и ценным признанием моих лингвистических способностей.

Зато все остальные пары я беспробудно «давила на массу» в самом дальнем углу комнаты, завернув лицо в шарф и прислонившись к батарее.

Грохот парт неожиданно прервал мой покой. Мне показалось, что я прикорнула всего на несколько минут, и сейчас должна начаться следующая пара, а грохот — это результат приветственного вставания всего класса перед появлением учителя. Я вскочила, протирая безумные спросонья глаза, и увидела, как мои однокашники торопливо рассовывают конспекты по сумкам и, шумно толкаясь, пробираются к выходу.

— Эй, Демина! Бери шинель, пойдем домой, отвоевались! — крикнула мне толстушка Светка. И я, кивнув ей, снова опустилась за парту, выделив себе несколько секунд на осмысление действительности.

Напротив меня притормозил длинноносый, крепко смахивающий на Буратино Толька Лалак, прослывший самым крутым остряком в училище за свой вечно болтающий по делу и без дела неутомимый язычок.

— Посмотрите на центральное пятно этой картины! Особенно удался художнику правый глаз кающейся Марии-Магдалины и то, что под ним… — Он тыкал в меня пальцем и очень правдоподобно имитировал голос Шифрина.

Я швырнула в Лалака лежавшей в парте кедой сорок четвертого размера, но он увернулся, и кеда с грохотом обрушила на пол лавину голубоватых осколков разбитого стекла.

— Западные ученые предполагают, что это колибри, — он проследил за летящей кедой, — но наши исследователи установили, что это птица неизвестной породы! — закончил Лалак и со смехом выскочил из класса.

Я побрела за веником, собрала осколки и, выслушав пьяный мат столяра, с тяжелым сердцем покинула родную «альма-матер».

В кармане притаилась последняя пятерка, а до стипендии оставалась еще целая неделя. Столовский жиденький обед в училище я проспала. Вот ведь какие редиски, никто не разбудил меня, сами небось перехватили лишнюю порцию. В животе урчало, страшно хотелось есть, но не было никакого желания ехать в общагу. Снова смотреть в голубоватую побелку потолка и считать мух, наматывающих спиралевидные круги под лампочкой?

Вот так и возникла идея прогуляться перед сном в Сокольниках и где-нибудь по пути перекусить парой чебуреков.

Я влезла в битком набитый троллейбус и поехала. Людей было очень много — час «пик». Все, усталые, раздраженные, измученные неопределенностью политической обстановки, толкались, наступали друг другу на ноги, злобно ругались. Не знаю, в каком еще государстве, кроме нашего, народ так горяч в дискуссиях и так холоден в действиях на политической арене. «Что друг перед другом глотки драть, ничего при этом не предпринимая?» — думала я, уединившись в скорлупе своего самочувствия и абстрагируясь от внешних раздражителей.

Слева от меня стоял высокий молодой человек. Поначалу он пытался держать между нами какую-то дистанцию, но первая же остановка приплюснула его к моему плечу так, что наши руки соприкоснулись. Я украдкой глянула на его профиль. «Интересный мужчина», — внутренне улыбнулась я. Несколько раз он передавал через меня талончик к компостеру, но мелькнувший в глубине моей души интерес так и погас под толстым слоем накатившей в последнее время внутренней отстраненности.

Я опустила руку в карман и простояла так некоторое время, пока не почувствовала, что в мой карман нырнула еще чья-то рука.

Я напряглась. Эта рука показалась мне до того беспардонной и наглой, что я резко повернула голову к ее хозяину. Молодой человек со странным для этой ситуации хладнокровием и даже некоторым удивлением посмотрел мне в глаза. Я отвернулась, возмущенно холодея, вот ведь наглец какой! Вдруг я почувствовала, что эта рука пытается вынуть из моего кармана какую-то бумажку. У меня по телу пробежал озноб. Этой бумажкой могла быть только моя последняя пятерка! Я сильно сжала его руку, непонятно почему не произнося ни слова. Молодой человек все с тем же недоумением смотрел мне в лицо. Эта визуальная схватка сопровождалась мимическими ужимками и борьбой рук в моем кармане.

Его рука выскользнула из моих пальцев, но я перехватила бумажку, вцепившись в нее бульдожьей хваткой. Мужчина несколько раз подергал мою мятую пятерку и отпустил ее, не вынимая руки из кармана и не переставая взирать на меня испепеляющим взглядом.

«Наглец! Извращенец!» — мысленно возмущалась я, гневно щуря глаза, но это не помогало. Он упорно не желал освободить мой карман от своего присутствия. Тогда я с силой ущипнула его, выворачивая кожу руки, он побледнел и мгновенно вынул руку.

Я стремглав ринулась к выходу, тоже вынув руку из кармана и держа в ней свою несчастную, с трудом отвоеванную денежку.

Мужчина проводил меня странным взглядом, а я, чувствуя на затылке сверла его глаз, не оборачиваясь, пошла по улице в сторону Сокольников. Идти нужно было еще пару остановок, и как раз где-то здесь я помнила небольшую забегаловку.

«Вот и отлично, поем — успокоюсь», — решила я. Дверь столовой была плотно закрыта, но внутри, за стойками, вяло переговариваясь и тыкая вилками в тарелки, утоляли свой голод люди. Я постучала, подошел какой-то старикашка и жестами стал объяснять мне, что столовая уже закрывается. У меня навернулись слезы. Ну что за день такой идиотский! Глазами, полными тоски и отчаяния, я смотрела сквозь старикашку, и, видимо, он проникся моими страданиями.

Дверь приоткрылась, он высунул седую лохматую голову и скрипучим голосом проинформировал меня:

— Да у нас, кроме жареной трески, ничего не осталось.

— Ну, хоть трески с хлебом, — попросила я жалобным голосом.

— Давай, — согласился старикашка и крикнул в глубь столовой: — Лариса, обслужи девочку!

Лариса вышла, плюхнула мне в тарелку пару хвостов, немного хлеба и показала на желтенькую водичку с ошметками полугнилых мандаринов:

— Компот?

— Спасибо, нет, — ответила я и пошла к единственному в столовой столику со стульями. Над столиком висела табличка, изображающая мамашу с младенцем на руках. Посетителей больше не предвиделось, я со спокойной совестью примостилась на стуле и начала уплетать рыбу.

Посетители, справившись с тем, что оставалось у них в тарелках, вышли на улицу, и мы остались вдвоем со старикашкой.

Он застыл у одной из стоек и бросал в мою сторону полные сочувствия взгляды.

«Неужели я так жалко выгляжу», — смутилась я, невольно расправляя плечи и всматриваясь в мутное отражение на глади большого витринного стекла. Наконец старикашка не выдержал.

— Ты откуда приехала? — спросил он, подсаживаясь к моему столику.

— С Украины, — ответила я, с любопытством разглядывая его.

— А… — протянул понимающе дед, встал и пошел к двери. Уже у двери он оглянулся и, покачав головой, вымолвил: — За еду-то хоть есть чем заплатить?

Я смутилась еще больше и быстро кивнула, тут же извлекая из кармана мятые деньги.

— Смотри-ка… — Дед пожал плечами и снова крикнул: — Лариса, получи с девочки!

«Странный дед, — хмыкнула я. — А, все они, старики, — странные». Подошла Лариса. Я, быстро запихнув последний кусок в рот, протянула ей деньги. В глазах у меня зарябило, я встряхнула головой и внимательно посмотрела на купюру. Точно — полтинник! Пока Лариса отсчитывала мне сдачу, я торопливо полезла в карман и обомлела: там лежала моя затрепанная пятерка.

«Господи! — ужаснулась я. — Так вся эта троллейбусная борьба происходила не в моем кармане!» Боже мой, кто бы знал, как мне стало стыдно! Невидящими глазами я посмотрела на сдачу, быстро, будто деньги были горячие, положила их в карман и выскочила на улицу.

Снег плавно кружился и большими мягкими хлопьями падал на мокрый и скользкий асфальт. Он таял еще на лету, не покрывая увядшую прелую зелень, которая выглядывала из-под белесых лохмотьев, напоминая о недавнем лете.

Я шла, не думая ни о чем. Мне не хотелось ни о чем думать. Колючий, влажный воздух наполнял грудь вечерним холодом, сквозь безлистые кроны деревьев сочилась на землю серая дымка ноября, темнеющая вдалеке сгущающимися свинцовыми тучами.

Ночью уже было до минус десяти, но днем непременно теплело, и весь выпавший за ночь снег превращался в противную густую кашицу. Сапоги мои быстро промокли, и я стала замерзать. Лирическое настроение испарилось, пришло время подумать, куда бы приткнуться для обогрева, а так как парк казался совсем необитаемым, я решила повернуть стопы в обратную сторону. Пройдя на автопилоте метров двести, я неожиданно увидела небольшой роскошный дом. Яркий свет окон привлек мое внимание. Когда я приблизилась к этому заведению, сердце мое беспокойно задергалось.

Ошибиться было невозможно. Я сразу же узнала обе стоявшие у входа машины. Похожие друг на дружку, как близнецы, они отличались лишь внутренним убранством салона. В одной машине салон был отделан черной кожей и отличался какой-то строгостью и деловитостью. Никаких побрякушек, наклеек и накидок, если не считать массажного покрытия на водительском месте. Другой салон был синего бархата, под зеркальцем висела длинноволосая чешуйчатая русалочка, а сзади, за стеклом, виднелся плюшевый медвежонок. Он держал в лапах коробочку с красным крестом на крышке. «Аптечка» — решила я и, подойдя совсем близко, стала внимательным образом осматривать машины.

Та, у которой был бархатный салон, конечно же, принадлежала Насте. Я запомнила это наверняка, когда рассматривала девушку, склонившуюся над рулем у въезда на Кольцевую. Я помню ее глаза, почти с ненавистью взглянувшие на меня.

«Надо же, ни единой царапинки, ни вмятинки, — подумала я. — Как новенькая». Я попинала ногой покрышку переднего колеса, и от входа ко мне приблизился здоровенный, широкоплечий мужчина.

— Девушка, отойдите от автомобиля.

— Не думаете ли вы, что я смогу его повредить?

— Я вообще никогда не думаю. Я охраняю, и мне за это платят. Отойдите! — хмуро уставился на меня охранник.

— Так вам платят за то, чтоб вы не думали, или за охрану? — попыталась я уточнить, но охранник ничего не ответил. Он подошел ко мне вплотную, и я отступила на пару шагов назад.

Наткнувшись на стоящий рядом автомобиль Алексея, я испачкала рукав пальто и со злостью пнула черную ребристую шину.

Автомобиль взвыл душераздирающей сиреной. Я отскочила от него как ужаленная и совсем забыла об охраннике. Охранник же воспринял мои действия как брошенный ему вызов и цепко схватил меня за пальто. Я попробовала вырваться, но швы затрещали, а поскольку пальто у меня было одно, я решила не рисковать и не жертвовать им, а, подчинившись бездумной груде мышц, последовать за ним.

«А что я такого сделала? Ничего!» — успокаивала я себя. Но в этот момент услышала удивленное:

— Ира?

Охранник немедленно отпустил меня и благоговейно вытянулся по стойке «смирно».

— Ира… — Леша подошел ко мне, одернул мое пальто и бережно поправил шарф. — Как же ты меня нашла?

— По запаху. — Я вдохнула сводивший меня с ума аромат его одеколона и, вероятно, покраснела.

Леша улыбнулся своей ослепительной улыбкой.

— Ты не представляешь себе, как я рад тебя видеть.

В это время из-за двери вынырнул какой-то мужчина к нетерпеливо позвал:

— Воля, ну что там? — Он посмотрел на нас и кивнул в мою сторону головой. — Да отпусти ты ее, или Гена ослаб? Генок! — обратился он к охраннику, и тот с готовностью напрягся, выражая свою покорность хозяевам.

— Иди ты! — ответил Леша нетерпеливому приятелю. — Иди, иди, я сам разберусь.

Но тот не исчез, а, напротив, с нескрываемым любопытством направился в нашу сторону.

— Ну ты даешь! — Над его любопытством торжествовало удивленное пренебрежение. — У тебя совершенно нет вкуса. — Он произнес это так, словно меня не было рядом или, по крайней мере, я была глуха, слепа и нема.

Я вспыхнула всем телом. Я просто почувствовала, как горит у меня внутри. Мне почему-то стало стыдно, словно я сама уже своим рождением совершила что-то непозволительное, недостойное.

Пальто, которое мне так понравилось и которое я берегла, как самую драгоценную вещь в моем гардеробе, вдруг показалось мне омерзительным нищенским нарядом, мохеровый шарф огненным кольцом опалил мою голову, и я, рванувшись от них, побежала прочь.

— Ну и дурак же ты! — выдохнул Леша и бросился вслед за мной.

— Воля, ну извини! — донеслось до меня, и я, поскользнувшись, упала.

— Вставай, Иришка. — Бережные руки помогли мне подняться, но я вместо слов благодарности хлестнула Лешу по щеке и зарыдала.

— Поехали! — приказал Леша и, схватив меня за мокрый рукав, повел к машине. Голос его был жестким, почти злым, как тогда, по телефону. Я, словно кролик в раскрытую пасть удава, пошла, подчиняясь властному тону.

У двери стояло человек пять. Размазывая грязь по лицу и стараясь отвернуться от любопытствующих глаз, я все же сумела разглядеть насмешливые физиономии и расслышать обрывки реплик.

— Кто это? — вопрошал томный голосок, вероятно, принадлежавший круглолицей брюнетке в декольтированном ярко-пурпурном платье.

— О Господи! И тебя интересует эта дешевая шалашовка? — ответил ей другой женский голос, растягивающий слова и выворачивающий их безобразным аканием. «О Госпа-адя-а», — получалось у этого голоса, и меня передернуло. Я подняла глаза и открыто стала рассматривать обеих девиц. Они были хороши, ничего не скажешь. Их туалеты блистали потрясающим покроем и дорогой тканью, но глаза… Боже мой, до чего пустые, плавающие глаза! Я с вызовом посмотрела прямо в зрачки одной из них и надменно усмехнулась. Та смущенно отвела взгляд, и я почувствовала свое неоспоримое превосходство.

— Леша, куда ты меня ведешь? — нарочито громко спросила я и остановилась.

— Ха! Ты слышишь, они знакомы! Несомненно, он ею пользуется! — воскликнула круглолицая, и улыбчивый молодой человек в черном смокинге, стоящий чуть позади, бросил через голое плечико:

— Если он ею пользуется, то, не сомневаюсь, ты ей завидуешь.

— Вот еще! — Та презрительно отклонила головку, рассыпая черные волны волос, и, посмотрев на меня, демонстративно развернулась всем корпусом, унося прочь свой шикарный таз.

Леша, конечно же, как и я, слышавший все это, тоже остановился и повернулся ко мне.

— Я отведу тебя в машину, — произнес он смягчившимся голосом и привычным уже мне движением поправил на лбу выбившуюся челку.

— Зачем? Я могу уйти и сама. Как пришла, так и уйду. Или тебе нужно, чтоб это произошло поскорее?

— Ты не можешь уйти сама.

— Почему? — удивленно подняла я ресницы.

— Потому что ты вся промокла и дрожишь, как мокрый котенок. — Леша провел ладонью по моему лицу, на котором грязь уже стала подсыхать, стягивая кожу и неприятно пощипывая ее. Затем он достал из кармана белый крахмальный платочек и, обернув им палец, принялся оттирать мои щеки. — Я посажу тебя в машину и отвезу домой.

— Поехали, — согласилась я. Мне надоело давать бесплатное представление, к тому же краем глаза я увидела, что на пороге появилась Настя.

Она была весела и очаровательна. Я закрыла глаза, чтоб не видеть ее и не чувствовать себя униженным, нищим ничтожеством.

— Ну же, поехали! — поторопила я Лешу, отнимая у него платок и собственноручно вытирая лицо.

Он улыбнулся и, без особого усилия подчиняясь моей раздраженной бесцеремонности, пошел к машине.

Серебристая шикарная иномарка пискнула, откликаясь на сигнальный посыл Лешиного брелока. Леша неторопливо открыл дверцу, затем так же неторопливо обошел машину и открыл ее с моей стороны. Я, немного помедлив, не решаясь сесть в грязном пальто, все же опустилась на мягкое сиденье.

Леша закрыл дверцу и, взявшись за руль, повернулся ко мне.

— Тронулись, — сказал он и включил зажигание.

Машина сделала плавный круг, окатив зрителей потоком грязи из-под колес, и те, вдруг представившие из себя зрелище не менее жалкое, чем я, с руганью возвратились в здание.

 

17

С этого вечера все и началось. Леша повез меня по городу, наматывая километр за километром, и мы практически ни о чем не говорили. Я зачарованно смотрела в окно. Мелькающие огоньки ночного города завораживали меня, в салоне было тепло и уютно, тихо звучала приятная музыка, доносившаяся будто из корпуса автомобиля, и я, согревшись и успокоившись, задремала.

Наконец машина притормозила.

— Спасибо, — сказала я Леше, решив, что он привез меня к общежитию, но, потянувшись к ручке, посмотрела за окно и не увидела знакомого подъезда. Я взглянула на Лешу, а он, загадочно улыбаясь, ответил:

— Не стоит благодарности.

— Леша, мы где?

— Дома.

— У кого дома? — Я, глупо улыбаясь, старалась сообразить, в чем же суть этой дурацкой шутки.

— Выходи, узнаешь.

— Не выйду, — запротестовала я, неожиданно вспомнив об ужасной участи Папани и Раша. — Нет, не выйду, пока ты не отвезешь меня в общежитие.

— Боже мой, да ты знаешь, где оно, твое общежитие? — спросил Леша и закрыл уже открытую было дверцу.

— Я тебя не просила везти меня в другую сторону! Я тебя не просила вообще увозить меня из парка! — стала я раздражаться.

Снег из мягких хлопьев распался на сверкающие точечки снежинок и стремительно исполосовал пространство. Слякоть на дороге подернулась коркой и грозила превратить город в сплошной каток.

— Хорошо, — согласился Леша. — Я отвезу тебя в общежитие, но не можешь ли ты допустить, что мне просто хочется угостить тебя чашечкой кофе? — Он обаятельно улыбнулся, и, поддавшись этому обаянию, я моментально успокоилась.

— Я не пью кофе, — подумав, напомнила я.

— Ах, да! Прости, я забыл. У меня есть сок. — Он лукаво подмигнул, и я невольно улыбнулась ему в ответ.

— Апельсиновый?

— Ананасовый.

— Но Леша, — умоляюще протянула я, — мы и так уже опоздали к проверке.

— К проверке? — не понял он.

— Как же мне не хочется тебе все объяснять! — воскликнула я. — Для нормального человека этот маразм непостижим. Понимаешь… — воодушевленно начала я.

— Здесь не пойму. Можешь не стараться понапрасну. Выходи, объяснишь дома.

Я вздохнула и вышла из машины.

Никогда еще я не посещала такие дома. Если быть честной до конца, эта квартира шокировала меня своим великолепным убранством и продуманным до мелочей оформлением интерьера.

Огромная прихожая была величиной с три мои общежитские комнаты. Талантливой рукой художника она была превращена в пещеру. В неглубоких нишах мягко струился свет факелов. Они были так натуральны, что я невольно приблизилась к зарешеченным окошкам. Нет, к сожалению, всего лишь электричество.

На одной из стен висела распятая леопардовая шкура, на полу вместо коврика темный паркет украшала такая же шкура, размером побольше.

Леша открыл встроенный шкаф, и вместе со светом оттуда полилась приятная мелодия. Он помог мне снять пальто, достал свободные «плечики» и повесил на них мою грязную одежку.

— Только не в шкаф, — попросила я, опасаясь за находящиеся там вещи.

— Отнеси в ванную, — согласился он и подал мне мягкие, теплые тапочки, отороченные светлым мехом.

Я взяла пальто и пошла в указанном направлении.

Просторная комната была черного цвета. Черный кафель, черная раковина «тюльпан», отливающая вороньим агатом, и сама ванна. Лишь потолок был выложен зеркальной мозаикой. Он отражал все это блестящее великолепие и, подобно детскому калейдоскопу, преломлял отражение, составляя замысловатые узоры.

Я с трудом нашла сложенную гармошкой сушилку и повесила на нее пальто.

Над раковиной висело огромное овальной формы зеркало, по обе стороны от него в завитках золотистых лиан примостились радужные птицы с длинными перьями хвостов. Я засмотрелась на них и не заметила, как сзади подошел Леша. Он щелкнул выключателем, и птицы засветились изнутри.

— Потрясающе! — ахнула я. — Это что, музей?

— Почти, — улыбнулся Леша и выключил свет. — Пойдем на кухню, я приготовлю тебе сок.

Кухня оказалась вполне обычной: гарнитур из натурального дерева, над плитой — вытяжка, над окном — кондиционер. Белые плитки, белая поверхность разделочного стола, белый маленький телевизор, встроенный каким-то образом в углубление в стене. Коврик, как мне показалось, чересчур светлый для этого помещения. Все было ослепительно чистым и аккуратным, но ничего необычного. Я уже видела подобные кухни и в принципе не удивилась. Только раковина была непривычно разделена на три части, и в одной из них стоял посудомоечный аппарат.

Леша достал кухонный комбайн, загрузил в него ломтики ананаса, предварительно очистив их от кожуры, и поставил режим соковыжималки. Пока комбайн выполнял свою работу, Леша намолол кофе, включил кофеварку и подошел ко мне, подавленно приткнувшейся на белой вертящейся табуреточке.

— Что с тобой? — Синие глаза лучились добротой и участием.

— Это чей дом?

— Мой.

— Твой? И мне это не снится?

— Будь уверена — это явь. — Он поцеловал меня. — Чувствуешь?

Его горячие губы, прежде сводившие меня с ума, теперь ударили током, и я отшатнулась.

— Ты что?

— Леша! Это ты — что?! Тот голодный, нищий, влюбленный мальчик — это блеф? Или бред? Или, может, то было сном? Все, что я слышала, — обман слуха? Леша!!! — Я подняла на него полный слез взгляд, словно требуя немедленно ответить на мой вопрос.

— Глупышка! — Он печально понизил голос и отошел к струящемуся шелку занавеси. Вся его ссутулившаяся и поникшая фигура свидетельствовала о глубоком затаенном страдании.

— Может, я не понимаю… Ничего не понимаю в этой жизни… Но все, что я вижу, из области американских сказок о равных возможностях…

— Не надо, я прошу тебя. Не продолжай.

— Хорошо, — ответила я. — Ты только скажи, все, что ты говорил мне тогда, в поезде, — это правда?

— Правда. — Он кивнул и подошел к кофеварке. Прозрачная чашечка наполнилась душистым густым напитком. Он перелил его в другую, более глубокую чашку и разбавил сливками.

— Ира! Теперь ты скажи мне, я хоть раз обманул тебя за все время нашего знакомства?

— Не знаю. Я не имела возможности проверить твои россказни.

— Ладно! Вот и отлично! — непонятно чему обрадовался он. — У тебя наконец появилась такая возможность.

— И как же?

— Ты останешься жить здесь. Ты будешь всегда рядом со мной. Ты познакомишься с моими друзьями, с моей родней…

— Я?! Здесь?! О чем ты говоришь? — Я нервно расхохоталась. — Если те люди и есть твои друзья, то в гробу я видела этих лощеных снобов. Или ты меня за Петрушку держишь? За шута горохового?

— Ну что ты? — Он поморщился, словно от зубной боли, и замолчал.

Кухонный комбайн давно выполнил свои функции, и в его высоком стакане пузырился ананасовый сок.

Я подошла к заморской технике, с уверенностью, что справлюсь не хуже хозяина, и попыталась вынуть стакан. Он вынулся, но тут же предательски выскользнул из моих рук, и на светлом коврике появилось большое желтое пятно.

Я растерянно оглянулась в поисках какой-нибудь тряпки.

— Погоди секундочку, — оживился Леша и ушел в комнату. Вернулся он через минуту, неся в руках маленький пылесос, похожий на нашу автомобильную «пчелку». Пылесос тихонечко зажужжал, и под его ворсистой щеткой желтое пятно стало медленно исчезать, словно по мановению волшебной палочки.

Я беспомощно уселась на пол и уставилась в то место, где только что красовались следы моей оплошности. Кончиками пальцев я потрогала вычищенное место и ощутила его нежную влажность.

— Да-а-а, — протянула я, — так жить можно.

— Так ты останешься? — с надеждой в голосе спросил Леша.

— И ты еще спрашиваешь?

— Иришка… — Он широко улыбнулся своей очаровательной улыбкой, но в это время зазвонил телефон. Леша выбежал из кухни, унося «пчелку» в импортном варианте, и вернулся с телефоном около уха.

— Да. Да, — коротко отвечал он невидимому собеседнику. — Нет! — Он посмотрел на меня и вышел из кухни. Там он понизил голос: — Ник, нет! Не сегодня. Пожалуйста, разберись сам. Хоть один вечер, Ник… Ну ладно, в пять.

— Что-нибудь случилось? — поинтересовалась я.

— Нет, ничего. — Он одним глотком допил кофе и предложил: — Сейчас ты примешь ванну, а я закажу ужин. Потом ты поужинаешь, и я покажу тебе твою комнату.

— А потом? — Боже мой, как он мне нравился, как возбуждал меня, и я вдруг подумала, что до сих пор не была его женщиной.

— А потом у нас будет пара часов для общения.

— А потом? — насторожилась я.

— А потом я буду вынужден уехать. Дела. — Он умоляюще посмотрел на меня.

— Ночью?

— Так получается…

— Так всегда будет получаться?

— Иришка, ты привыкнешь. Это моя работа. Понимаешь?

Я утвердительно покачала головой, но ожидание часов, обозначенных Лешей «для общения», уже не было столь волнующим.

Утро приблизилось к двенадцати. Я открыла глаза и вспомнила все, что со мной произошло накануне. Отсутствие Леши восприняла хоть и как не очень приятную, но все же данность. Открытая форточка пропускала в комнату уличные звуки, которые тут же поглощались коврами, пледами, покрывалами.

На розовой стене в черной рамке висела картина какого-то абстракциониста, и мне почудилось, что этот набор геометрических фигур, аляповатых пятен и изломанных линий в черно-белом варианте чем-то напоминает мою жизнь.

Я опустила ноги на высокий ворс ковра, нащупала тапочки и накинула аккуратно лежащий в кресле махровый халат. Халат был мне впору, будто куплен по моему размеру, я затянула талию тонким пояском и пошла в ванную.

С тех пор как я уехала из Мукачева, я почти не вспоминала о родителях, но, стоя в этой шикарной квартире, откручивая позолоченный кран, набирая в ладонь французский шампунь и вытираясь душистым, мягким, как пена, полотенцем, я постоянно видела перед собой лицо матери. Оно было усталым и измученным. Мне стало стыдно. Я давно забыла все обиды, связанные с нашим раздором, но чувство ложной гордости не позволяло мне позвонить домой.

И вот теперь стыд, совершенно некстати, настиг меня и наполнил несчастьем мою душу.

«Все, — решила я. — Сейчас быстренько оденусь и пойду на поиски телеграфа». Звонить матери я не собиралась, я надеялась справиться со стыдом, позвонив Ларке. У нее я выясню, как там дела с моими стариками. Она, конечно же, иногда встречается с ними. Город маленький, там хочешь не хочешь пересечешься на узких улочках.

И тут только я обнаружила, что моего пальто в ванной нет. Его не оказалось и в шкафу. Более того, куда-то запропастилась вся моя одежда, кроме нижнего белья, оставшегося на мне ночью.

Я пошла по комнатам в поисках своих перевидавших виды джинсов. Их тоже нигде не было, и я, маразматически подозревая Лешу в похищении, упала на кожаный диван в гостиной и тупо уставилась в потолок.

Очередная шарада… Мне хотелось как можно скорее разрешить ее, и я стала интенсивно прорабатывать варианты, приведшие к создавшейся ситуации. Безнадега! Мне оставалось только одно — ждать.

К счастью, ждать пришлось недолго. Чистый, прозрачный напев дверного звонка поднял меня с дивана, и я пошла открывать дверь.

По общежитской привычке я крикнула у самой двери: «Кто?» — и, не дожидаясь ответа, повернула замок, широко распахнув дверь.

За дверью стоял лучезарно светящийся изнутри, как птица-светильник, загруженный коробками и пакетами молодой человек.

Он запыхался, мокрая челка норовила соскользнуть ему на глаза, щеки румянились, то ли от морозца, наконец-то задержавшегося до полудня, то ли от жары, после физической нагрузки.

— Андроник. — Молодой человек свалил коробки в прихожей и приветливо протянул мне руку.

— Ира, — ответила я.

— Я думаю, вас уже предупредили о моем визите, иначе бы вы не открыли дверь, даже не поинтересовавшись, кто за ней стоит.

— Я поинтересовалась, — возразила я.

— Да, но я не успел ответить. Воля звонил?

— Кто? — не поняла я, и у меня промелькнула мысль, что, может быть, этот Андроник ошибся дверью. — Простите, я не знаю никакого Волю. — Но вдруг я вспомнила, как вчера, когда мы разговаривали с Лешей в парке, его назвали Волей.

— Ах, Воля! — произнесла я непривычное имя. — Нет, не звонил.

Андроник деловито, как у себя дома, подошел к телефону и набрал номер.

— Привет, — сказал он. — Да, уже здесь. Ничего. — Он сдул с глаз паутинку волос. — Угу, понял… Ну давай…

Он протянул мне трубку, и я услышала голос Алексея:

— Иришка! С добрым утром!

— С добрым, — ответила я без особого энтузиазма. — Если оно вообще когда-нибудь бывает добрым.

— Что так?

— Ответь мне, у меня сейчас статус заложника?

— Почему ты об этом спрашиваешь? — Голос Леши слегка изменился.

— Потому что я хотела выйти, но не нашла своей одежды, — смиренно пояснила я и услышала в ответ хохот.

— Оглянись, — попросил Леша.

Я оглянулась и наткнулась на бесстрастное лицо Андроника.

— Ну, — не поняла я, — оглянулась.

— Ты видишь коробки? — поинтересовался Леша, будто мы проводили эксперимент по телепатическим способностям и он пытался угадать, что находится рядом со мной, хотя никогда прежде здесь не был.

— Вижу, — согласилась я и наконец поняла, что он хочет этим сказать.

— Ты свободна, пленница! Но мне не хотелось бы возвратиться в дом, из которого ты ушла. Дождешься?

— Дождусь, — ответила я. — Только мне нужно выйти на часок.

— Далеко?

— А говоришь, я свободна.

— Ну ладно, возьми ключ у Ника и запомни хорошенечко адрес.

Ник ушел, порекомендовав заглянуть в холодильник и приготовить себе обед.

— Анна Макаровна придет завтра. Тебя не затруднит необходимость поухаживать за своей персоной? — спросил Андроник, и я на его вопрос ответила вопросом:

— А кто такая Анна Макаровна?

— Домработница.

— А-а… — кивнула я и заперла за Андроником дверь.

 

18

— Ларочка! Миленькая! — надрывалась я в звуконепроницаемую трубку. — Здравствуй!! Алло! Ты слышишь меня?

Из потрескивающей, как поленья в камине, бездны донеслось ликующе-восторженное Ларкино щебетание:

— Ирочка! Я так и знала! Так и знала, представляешь?! Я уже два месяца здесь не была, а сегодня, думаю, дай зайду. И вот, зашла только! И-ирка! Иру-уха!! Где ты?

Слезы умиления заволокли передо мной очертания кабинки. Вот так сюрприз! Я знала, что Ларка будет рада услышать меня, но такой восторг, такая прорва эмоций! Я замолчала, пытаясь справиться со своей телячьей сентиментальностью, но Ларка этого и не замечала. Чем она хороша, так это тем, что ее никогда ни о чем не надо спрашивать. Она сама все расскажет в течение пяти минут, мне остается только слушать и не перебивать.

— Ирочка, — неожиданно четко, будто Ларка переместилась в соседнюю кабинку, услышала я ее голос, — я вышла замуж.

— Да ну? — искренне удивилась я.

— Да! Да! А твой Кирилл развелся, и его Хельга навсегда укатила за бугор. Он сам развелся. Сам разделил квартиру и живет теперь в однокомнатной. Сейчас он работает художником.

— Кем? — Я, потрясенная таким немыслимым перевоплощением, широко раскрыла глаза.

— Он на могильных плитах выбивает портреты покойников и эпитафии. Да! Представляешь?! У него куча постоянных клиентов.

Я рассмеялась такой несуразице.

— Это что, одни и те же клиенты постоянно умирают?

— Нет, ну как ты не понимаешь? Это, как семейный врач, на несколько поколений работает. Ясно?

— Не совсем, Лар, но это не так важно.

— А у меня умерла тетка, — внезапно сменившимся тоном огорошила она.

— Что? — растерялась я от такой неожиданной вести.

— Да. — На миг Ларка замолчала, но тут же, как ни в чем не бывало, продолжила: — Мы ее похоронили, и Кирилл изготовил замечательный памятник. Такой красивый! Приедешь, обязательно покажу.

— А что с ней было?

— С кем? — словно не поняла Ларка. — С теткой? Не знаю. Она умерла, когда я была в Будапеште. Числа пятнадцатого, что ли.

— Сентября? — Создавалось впечатление какой-то непоправимой ошибки. На душе стало тускло и тошно.

— Ну да. Семнадцатого похоронили.

Мы помолчали, и наконец я решилась спросить о главном, собственно, из-за чего звонила:

— Лар, как там мои?

— Нормально. Мать сдала, правда, отец стал такой… Ну… Сутулый, что ли. А так ничего, нормально. Они у меня все спрашивают, не знаю ли я что-нибудь о тебе.

— А ты?

— Говорю, что не знаю, но что уверена — ты в порядке. А ты в порядке? — вдруг спохватилась она.

— Ты чем занимаешься? — не ответила я, но Ларка с легкостью переключилась на собственные проблемы:

— Я, знаешь, мешочничаю.

— Как Дед Мороз? — вспомнила я о наступающих рождественских праздниках.

— Как Санта Кактус. Все больше по заграницам. Челноком: туда — обратно. В Москве иногда бываю. Там есть такой огромный рынок. Лужники называется. Аппаратуру возим с Олегом.

— С мужем? — радостно поинтересовалась я, уже воображая, как мы вместе чаевничаем на кухне. Вот только где? Вероятней всего, в общежитии. Придется отпроситься у Леши на время Ларкиного приезда.

— Нет, это сосед мой. А муж у меня знаешь кто?

— Кто? — поинтересовалась я, предчувствуя сногсшибательную новость. И не ошиблась.

— Валера! Ты его очень хорошо знаешь, — подсказала Ларка.

— Какой?.. Валера?.. Валерий Иннокентьевич? — Я медленно опустилась на низенький стульчик и перевела дыхание.

— Ну, ты дае-ешь!

— Ира! Он такой изумительный муж! Он самый лучший муж в мире! Самый заботливый и внимательный!

— Но… Ему же сорок, — сморозила я аргумент несусветной глупости. Как будто Кирилл, друг Валеры, был моим ровесником.

— Сорок сороков из двух рукавов и один в штанах для «порки» коров, — прощебетала Ларка и рассмеялась.

— Лариска. Я больше не вынесу, — простонала я, и мне показалось, что это был стон моей собственной души. — Я хочу тебя видеть! Ты когда приедешь в Москву?

— А вот перед новогодними и поеду. Перед праздниками торговля самая бойкая. Слушай, — вдруг разволновалась подруга, — уж не в Москве ли ты обитаешь? Ну-ка, ну-ка, ну-ка…

«Заканчивайте разговор», — услышала я голос телефонистки и перебила тараторящую Ларису:

— Запиши телефон! — Я продиктовала телефон брата, но предупредила, что сама там не живу. — Ты передай номер поезда и число прибытия. Мне обязательно сообщат! Запомнила?

Ларка повторила телефон, и я только успела добавить, что это поселок Денежниково Раменского района, как короткие гудки известили нас о прерванной связи.

Душа моя, переполненная ностальгическими переживаниями, едва умещалась в теле. Сердце клокотало, и кровь со звоном билась в висках. Воспоминания нахлынули с новой необъяснимой силой, чего давно уже со мной не происходило.

Голос подруги перенес меня в такую даль и в такую боль, от которой я бережно хранила свой мир все это время, всеми способами отгоняя подлинные чувства и подменяя их искусственно создаваемой суетой.

Я жила настоящим так, словно прошлого у меня не было вовсе. Я отсиживалась в темных залах кинотеатра, в бестолковых кафешках, прокуренных и пропитанных дешевым запахом вин, я учила английский и машинопись, болтала с Антоном, изредка проводила с ним короткие вылазки в парк, Антон помогал мне забыться и уводил мои чувства все дальше и дальше, погружаясь при этом в свои — все глубже и глубже.

Картинки воспоминаний меркли, и имя Кирилла, если и возникало в них, то глубокими вечерами на грани реальности и сновидений, когда оживающее подсознание вырывалось наружу, неподвластное волевым усилиям. И тогда Кирилл возникал передо мной так четко, как будто он стоял рядом, но я мысленно отмахивалась от докучливого видения, внушая себе, что не имею с ним ничего общего.

Пробуждаясь, я, как за круг спасения, цеплялась за Антона и уплывала с его помощью по волнам будничных забот, начисто и надолго забывая Кирилла.

Но вот, наконец, Антошка понял, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих, и вырвался из моей цепкой хватки.

Зато тут же появился Кирилл и безжалостно поволок мое настоящее в мучительную пучину воспоминаний.

Я шла по заснеженной мостовой к дому Алексея и понимала, что Кириллу нет места в моей жизни.

«Я решил влюбиться, — заявил мне Антон, и теперь мне показалось, что в его решении есть своя доля логики. Если постараться поточнее перевести это его заявление на обычный язык, то можно просто сказать: «Я хочу разлюбить».

«Я решил влюбиться в кого-нибудь, потому что мне нужно разлюбить тебя».

Справа от меня медленно притормозила машина, едва не Притираясь колесами к бордюру тротуара.

— Иришка! — услышала я голос Леши.

— Привет. — Я быстренько подошла к открытой дверце и села в машину.

— О чем ты думала? Я уже минуты три еду рядом с тобой, а ты совершенно не реагируешь.

— Правда? — удивилась я. — Просто я только что была на почте и звонила домой.

— Матери?

— Нет, подруге.

— Ты все еще обижаешься на своих?

— Да нет… Наверное. Но, понимаешь, характер у меня такой ненормальный. Я очень хочу позвонить. Очень хочу сказать им, что со мной все в порядке, чтоб они не волновались… Но…

— Ну и позвони! — Леша посмотрел на меня почти требовательно. — Они бы давно позвонили тебе, если б знали куда. Нет! Ты просто обязана позвонить домой. — Машина резко остановилась, и Леша, эмоционально жестикулируя, попытался объяснить мне, что это несправедливо, что я не имею права поступать так со своими близкими, что когда у нас будут дети…

— У нас? — перебила я.

Леша запнулся, помолчал, словно раздумывая, не ошибся ли он, и удивленно посмотрел на меня.

— Да, — сказал он с расстановкой. — Ты не ослышалась — у нас. Ну, не сразу, конечно. Но они непременно будут… Или… ты возражаешь? — Глаза его темнели в напряженном ожидании, и я почувствовала, что за его напускной бравадой скрывается острая неуверенность в себе.

— Лешечка, — потянулась я к нему, нежно обнимая за шею. — Я бы не возражала. Конечно, я бы не возражала… Только все время меня не покидает чувство нереальности происходящего со мной. Золушка в грязном фартучке и красавица в… хрустальных туфельках.

Леша внимательно посмотрел на сапожок, который я выдвинула в качестве доказательства своей правоты.

— О! Да! Я же забыл спросить, ну как тебе обновки?

— Как видишь, все впору. Сколько же все это стоит?

— Сколько бы ни стоило, тебя это не должно волновать. Кстати, мне бы очень хотелось провести сегодняшний вечер с тобой наедине, но нас пригласили на ужин. Ты как?

Приобретение вечернего платья заняло у нас почти все послеобеденное время, и, когда мы посетили четвертый салон дамской одежды подряд, силы мои были на исходе.

— Все! — взбунтовалась я. — Если и здесь ты не найдешь ничего подходящего, то в гости поедешь сам. Будь уверен, я прекрасно дождусь тебя дома, во сколько бы ты ни вернулся.

— Ирочка, это твое первое вечернее платье, мне очень хочется, чтоб ты была в нем великолепна.

— Так уж и первое, — засомневалась я. — У меня было симпатичное платье на выпускном вечере. Оно стоило целых семьдесят рублей.

— Семьдесят? — Леша издевательски присвистнул. — Я думаю, с покупкой этого платья в семейном бюджете образовалась незарастающая брешь.

— Циник! — улыбнулась я.

— Да, я такой, — гордо согласился Леша и засмеялся. — Будь уверена, я куплю тебе платье не дешевле твоего выпускного.

В салоне к нам подошли сразу три девушки и, вежливо поинтересовавшись, что бы мы хотели приобрести, для какого случая и кому, без суетливой спешки, но быстро разделив свои обязанности, принялись нас обслуживать.

Я рассматривала глянцевый журнал последней французской моды, который комментировала одна из них, другая направилась к вешалкам с платьями, а третья стала обмерять мою талию, бедра, грудь, будто мы находились в ателье по пошиву, а не в салоне готовой одежды.

Платье было изумительным! Оно было потрясающим! Вернее, его почти не было вовсе!

Нечто черное, коротенькое, плотно облегающее фигуру, эластичное и мягкое, с открытой спиной и золотыми пуговками спереди. Аккуратный лиф строго подчеркивал грудь, обнажая большую часть и скрывал самое сокровенное.

Мне стало плохо. Я присела в глубокое мягкое кресло, а одна из девушек предложила мне стакан минеральной воды.

— Спасибо, — поблагодарила я, сделав небольшой глоток.

Леша наблюдал с нескрываемым выражением торжества на загорелом мужественном лице.

«Где же он загорает? В солярии, что ли?» — мелькнуло у меня в голове.

— Мы берем это, — сказал Леша. Он тут же купил туфельки и в соседнем зале попросил меня накинуть на плечи шубку из голубого песца.

У меня задрожали коленки, и я беспомощно посмотрела на пальто, только сегодня принесенное Андроником в одной из коробок.

— Леша, — еле слышно шепнула я ему, когда он наклонился, чтоб застегнуть «клипсу» на шубке. — Я не умею это носить. Я умру от страха, если мне придется выйти на улицу.

— Не волнуйся, — так же тихо ответил он мне. — Тебе не придется в этом ходить по улицам. В этом, — он многозначительно посмотрел мне в глаза, — ездят в машине.

Следующий час мы ходили по ювелирным, и, когда я посмотрела в зеркало на свою шею, мне показалось, что если я сию секунду не проснусь, то непременно погибну.

Но нет, я не проснулась и не погибла. Леша положил в коробочку колье и серьги, попросил с витрины золотую заколку для галстука, сверкнувшую зеленым глазом изумруда, почтительно поцеловал мою руку и повел к машине.

До чего же одежда меняет человека!

Я шла, гордо выпрямив спину и слегка наклонив голову, надменно поглядывая на мир с высоты своих каблучков, и задыхалась от чувства собственной значимости.

— Расслабься, — сказал мне Леша, когда мы сели в машину. — Ты выглядишь неестественно.

— Да? — удивилась я, а мне казалось, что только так я и должна выглядеть теперь.

— Иришка, не изображай из себя светскую даму, ладно? — будто извиняясь, попросил он, и я вспыхнула. — Вся светскость в тебе уже есть. Ты очаровательна, когда непринужденна. Ты весела, остроумна и чертовски привлекательна. Будь собой.

— Попробую, — согласилась я, делая вид, что это мне ничего не будет стоить.

Дрожь в коленках предательски выдавала мое волнение, и я никак не могла успокоиться, когда дома, стоя перед огромным, во всю стену, зеркалом в спальной комнате, пыталась как-нибудь уложить свои волосы.

Леша появился почти бесшумно и долго наблюдал за моими мучениями, потом подошел ко мне и осторожно вынул из волос заколку.

Волосы рассыпались по плечам, и я обиженно встряхнула головой.

— Вот так, — удовлетворенно произнес он, целуя мое плечо.

Он был в тонкой трикотажной рубашке и серых слаксах. Мускулы играли под мягкой тканью, волосы выбивались из-за расстегнутого ворота, а в глазах светился какой-то невыразимый азарт, словно у игрока, сделавшего большую ставку.

Я повернулась к нему, и его чувственные губы накрыли мой рот, не дав мне проронить ни звука.

Вчерашние «пару часов для общения» так и остались часами общения. Мы — общались. Мы просто говорили. Леша расспрашивал меня о дальнейших планах, предлагал какие-то варианты, рассказывал о своих друзьях, а я смотрела на него и не могла ухватить суть его слов.

Он уехал около четырех утра, поцеловав меня в лобик, как маленькую несмышленую девочку, и шепнув напоследок: «Ну, будь умницей».

Еще тогда, едва он покинул квартиру, я подумала, что он едет к женщине. Для кого же он сменил еще чистую рубашку? Воспользовался одеколоном? Этот аромат был тонок и неуловим, но, стоило Леше приблизиться ко мне на расстояние шага, как у меня начинала кружиться голова. Для кого он до блеска вычистил туфли и вложил в нагрудный кармашек пиджака шелковый платочек вишневого цвета, в тон галстуку? Конечно же, он собрался к женщине. К Насте-Стасе…

Меня ужасно подмывало спросить его об этом, но я не решилась. И он ушел, оставив меня в растерянном неведении и неутоленном желании.

— Иришка, ты потрясающе выглядишь. — Его губы скользили по моей шее, и я, словно кошка, прогибалась навстречу его телу. — Ты выглядишь замечательно. — Он водил пальцем по моей оголенной спине, и под лопатками пробежали мурашки. Я задохнулась. — Ты сокровище, и все эти тряпки — ничто!

Он с силой рванул мягкую ткань, и она, разорвавшись по боковому шву, упала под ноги.

Я остолбенела. Я вспомнила этикетку с ценой и испугалась.

— Леша! — воскликнула я, но он снова накрыл своими губами мой рот. Звуки потонули в поцелуе. Я забыла о платье и податливо прогнулась еще глубже, подчиняясь его сильным рукам, словно пыталась сделать гимнастический мостик на теплом ворсе ковра.

Леша поддерживал меня за талию и целовал мои вставшие крохотными свечками и ало полыхающие соски.

— Леша, — прошептала я, — Лешенька. — Губы мои сами произносили это имя, будто пробуя на вкус его звуки. — Алешечка.

Наконец я опустилась на ковер. Зеркальная стена отражала бронзовую спину Леши, его перекатывающиеся бицепсы, его голову, перемещающуюся вдоль моего живота… Я закрыла глаза, отдаваясь сладкой истоме.

Бедра мои непроизвольно раздвинулись, и, когда он коснулся горячим языком святая святых моего тела, я застонала. Волна, рожденная в жаркой вибрации его губ, мощно прокатилась по моей плоти и мгновенно затуманила мозг.

«Боже мой, какая сладкая пытка! — думала я, не в состоянии открыть глаз. — Но почему так? Почему он не хочет овладеть мною?»

— Леша, — позвала я.

— Да. — Он приподнялся на локте, и я почувствовала его дыхание на своем лице. Я открыла глаза и увидела бездонную голубизну небесного взгляда.

— Лешенька, — произнесла я одними губами и поцеловала его. Мне расхотелось спрашивать его об этом сейчас. Потом спрошу, подумала я.

Он погладил прохладными ладонями мои плечи, коснулся губами век и шепнул:

— Иришка, мы опоздаем на ужин.

— На ужин? — встрепенулась я. — А платье?

— Зачем тебе платье? Посмотри на себя, ты просто богиня. А-фро-ди-та. — Он обнажил в улыбке жемчужные зубы. — Вставай, у тебя есть еще три платья, которые ты ни разу не надевала.

Конечно, эти платья были красивыми, но по сравнению с тем, сиротливо валявшимся на полу, они показались мне не очень удачным творением изощренных модельеров.

Я пристально всматривалась в свое отражение, меняя их поочередно, и в каждом находила какие-нибудь изъяны.

— Ну ты и копуша. — Леша вошел ко мне, застегивая булавку на галстуке. Изумруд был как раз в тон костюму, нежно переливающемуся под неярким светом хрустальных бра.

— Я не знаю, какое выбрать! — беспомощно всплеснула я руками. — Я никуда не пойду, Леш.

— Не волнуйся, сейчас подумаем вместе. — Он поправил узелок галстука, затянув его потуже под подбородком, и решительным шагом подошел к кровати.

— А если вот это? — Он приложил ко мне плечики с длинным струящимся шелком. — Тебе не будет равных, поверь мне!

Я придирчиво посмотрела в зеркало.

— И вот это. — Он достал из коробочки колье и нежно надел его мне на шею. — И вот это.

Серьги, с трудом продетые в маленькие, уже зарастающие дырочки в мочках ушей, бенгальскими искрами сыпанули в зеркальную глубину.

Лешины глаза засветились радостью.

— Ну, как?

— Чудесно! А что, соперничество не исключается?

— Кто его знает, — таинственно произнес Леша и пошел за туфлями.

Машина рассекала снежную пляску, подобно кораблю в бурных волнах шторма. Гости были приглашены к семи, а стрелка часов уже показывала семь без четверти. Мы явно опаздывали, но Лешу это не волновало. Он неторопливо вел свой «крейсер» к невидимой цели, попутно притормозив у какого-то магазина. Он вынырнул из стеклянных дверей, прикрываясь шарфом от бьющего в лицо ветра и держа в руках маленькую коробочку. Я развернула очередной подарок. В коробочке оказался малюсенький флакон духов.

Отвернув крышечку в виде цветочного лепестка, я вдохнула приятный, свежий аромат, пытаясь определить его происхождение.

— Не нравится?

— Господи! Есть ли что-нибудь такое в твоей сказочной стране, что бы мне не понравилось? Скажи мне на милость, когда исчезнет эта сказка, и из принцессы я снова превращусь в Золушку, как же я смогу жить? Без этого. — Я подняла флакон на уровень глаз и посмотрела сквозь мерцание розового стекла. — Без этого. — Я провела рукой по искрящемуся меху. — Без этого, — показывала на салон автомобиля и взглядом остановилась на нем самом. — Без этого, — прикоснувшись пальцем к его виску, я прикрыла глаза, перевела палец на свой висок и нажала на воображаемый спуск. — Пафф!

Леша рассмеялся:

— Это у вас, женщин, — сказки. А у нас, джиннов, — реальность.

Загородный дом, к которому мы подъехали, внезапно выступил из-за густых елей, посаженных вдоль дорожки, ведущей в глубь двора и заканчивающейся у крытой галереи. Главный вход и вся своеобразная еловая аллея были хорошо освещены фонарями, стилизованными под старинные газовые лампы, которые во времена наших прадедов зажигались при помощи специальных приспособлений по вечерам, а поутру гасились дворниками.

Фасад здания украшала узорчатая рельефная плетенка, тускло мерцающая в свете желтоватых плафонов. А левее главного входа виднелась небольшая площадка с широким пандусом, ведущим в гараж полуподвала.

На площадке уже стояло несколько автомобилей. Я внимательно всмотрелась в машины и с облегчением вздохнула, не обнаружив там Стасиной.

Пожалуй, Стася — единственный человек, встречи с которым я панически боялась.

Мы подъехали к дому, стоящему на небольшом возвышении, остановились у главного входа, и двери гостеприимно распахнулись навстречу нам. Леша вышел из машины, закрыл дверцу и чуть позади швейцара, спешащего к авто, подошел с моей стороны. Швейцар открыл дверцу и почтительно склонился.

Я оперлась на протянутую руку моего спутника и встала на ковровую дорожку, постеленную прямо на асфальт и ведущую ко входной двери.

Вот почему Леша велел мне сразу надеть туфли, с улыбкой догадалась я.

— Не робей, — подбодрил меня Леша, почувствовав, как спина моя напряглась. — Все отлично. Здесь живет мой хороший приятель, и в этом доме нам будут очень рады. Летом мы приедем сюда отдохнуть и будем есть шашлыки прямо руками, если к тому времени ты не забудешь, как это делается.

Я благодарно взглянула на него и смело ступила в блистающую роскошью гостиную.

— Здравствуйте-здравствуйте! — Широко раскинув руки и сияя, как медный таз, к нам шел яйцеголовый, широкоплечий, удивительно низкого роста господин.

До чего же бездумна природа. Наградив человека недюжинным умом и ангельским нравом, подарив ему щедрой рукой богатство и здоровье, она обделила его в самом главном — красоте. Оттопыренные уши и неуместная бородка при совершенно лысом черепе, коротенькие кривоватые ножки и длинные руки, обезьяньи ужимки и большие, грустные глаза сенбернара под густыми подвижными бровями.

Если вы смогли представить себе все это и облачить полученный образ в дорогой костюм «от Кардена», сшитый на заказ чуть ли не самим Мастером, прицепить под круглый подбородок галстук-бабочку и втиснуть пальцы в широкую платину перстней, то знакомьтесь — он перед вами.

— Воля! — воскликнул господин, поднимаясь на носки и тиская Лешу в крепких объятиях.

— Ира, — представил меня Алексей, и господин легко поцеловал мою руку.

— Марат, — показал Леша на господина, — хозяин дома.

— Очень приятно, — кивнула я, скорее убеждая себя в этом, чем констатируя факт. Мне не пришлось изображать улыбку, более того, мне нужно было отвлечься от созерцания внешности Марата, чтоб откровенно не расхохотаться.

Я посмотрела вокруг.

— У вас очень красиво… И уютно. А чьи это полотна? — Я показала взглядом на картины, висящие в простенке между портьерами кофейного цвета.

— О! Вы разве не знаете?! — удивился Марат. Мне стало стыдно, наверно, это творения знаменитого мастера, и я проявила глубокую невежественность. Даже Леше стыдно… Я заметила, как на скулах его появился румянец, и он смущенно отвел взгляд от насмешливых глаз Марата.

— Я купил эти картины на аукционе за баснословную цену. Хотите знать где?

— Где? — полюбопытствовала я.

— В Лейпциге.

— Что вы! — Пытаясь оценить стоимость предмета нашей беседы, я прищурила глаз и наклонила голову.

— Добрый вечер. — Я оглянулась на подошедшую к нам женщину. Она была полной и рыхлой. Примерно на голову выше Марата и чуть ниже меня. Наверное, ей под сорок, решила я, разглядывая морщинки на шее, прикрытые бархатной лентой, расшитой жемчугом.

Она поцеловала в щечку Марата, слегка присев для этого, и по-матерински обняла Лешу.

— Здравствуй, Волчонок.

— Здравствуйте, Софочка. Ира, знакомься — Софья Людвиговна.

— Очень приятно, — ответила я.

— Очень, очень приятно! — Женщина обняла меня, и я, боясь провалиться в мягкое тело Софьи Людвиговны, вежливо, но настойчиво освободилась от очень уж фамильярных проявлений чувств.

— Софочка, — Марат взял бокал с пузырящимся шампанским, которое принес молоденький официант на черном подносе. — Ире понравились картины, и она спрашивает, кто их написал.

Женщина лукаво взглянула на Лешу, и все они засмеялись. Эта комедия стала мне порядком надоедать, я обиделась, надула губы и взяла Лешу под руку, инстинктивно ища у него защиты.

— Может, я и невежда, но мне всегда казалось, что спросить о том, чего не знаешь, не является признаком плохого тона. Но если это не так…

— Ирочка! — выдавая акцент непонятного происхождения, воскликнула Софья Людвиговна. Она снова посмотрела на Лешу. — Эти картины мой муж приобрел на аукционе в Лейпциге, ухнув в них всю свою премию в несколько сот тысяч долларов. И хотя эти деньги были бы нелишними в нашем бюджете, я сделала бы то же самое, будь я на его месте.

Я набрала полную грудь воздуха. Понятно — картины очень дорогие, понятно — Марат муж Софочки, и они бывают за границей, понятно — хозяин дома ученый, артист или еще кто-нибудь, кому дают такие премии. Понятно, понятно, понятно! Но до сих пор непонятно, к чему такая таинственность? Нет бы назвать автора и закончить эту тему. Неужели им доставляет удовольствие подчеркивать пробелы в моей эрудиции на поприще живописи?

— Эти картины были куплены в нашей стране за символическую плату одним эмигрантом, знающим их истинную цену, — продолжала вещать Софья Людвиговна, упиваясь собственным красноречием, и я натянуто улыбалась, стараясь сохранить спокойствие. — Автор этих полотен практически подарил свои работы, а Марат вернул их на родину.

— Не томите, Софочка, — улыбнулся Леша. — Вы совершенно замучили Иру. Правда? — Он посмотрел на меня. — Все это — пустое. Я уж не знаю, какой он знаток живописи, этот Манфред, скорее он знаток конъюнктуры, но мне были очень нужны деньги, а картины эти валялись на чердаке у моего друга, и никому бы в голову не пришло заплатить мне за них хотя бы червонец… Я с огромной радостью продал их за пятьсот долларов. Заметьте, рискуя при этом загреметь за валютные операции!

— Тебе правда нравится? — Он взглянул на меня, как нашкодивший ребенок.

— Не верю, — выдохнула я, отчетливо понимая, что все они говорят правду.

О том, каким образом эти картины попали на один из известнейших аукционов мира, я узнала в ближайшие пятнадцать минут из уст говорливой хозяйки. История более чем занимательная, особенно если учесть, что Леше до этого приходилось предлагать их не в один художественный салон своей страны.

— Это ужасно, Ирочка! Так ведь вас зовут?

Я кивнула.

— Ужасно, что в нашей стране больше десяти рублей Алексею никто не предлагал. Ну и, естественно, я бы тоже так поступила, он решил их не продавать вовсе. Пусть лучше дети посмотрят, как их папа рисовал в молодости. Правда, Алексей?

Леша легким кивком головы согласился с Софочкой.

— Но приятель его, на чьем чердаке валялись эти картины, кстати, он тоже художник, пригласил к себе в гости одного немца и, зная о денежных затруднениях Леши, предложил тому посмотреть работы молодого художника. Манфред взглянул на них и сказал, что больше пятисот долларов не заплатит. Пятьсот долларов! В то время как у Алексея ни гроша за душой! — Она красноречиво посмотрела на меня, изображая крайнюю степень возмущения. То ли ее возмущали наши ценители красоты, не углядевшие в Леше яркого самобытного таланта, то ли ей не по душе пришлась бесчестная миссия этого пресловутого Манфреда, который вывез картины неизвестного у себя на родине молодого художника, как не представляющие особой ценности, и тут же продал их на Западе по цене, в десять раз превышающей его собственные затраты. Но факт остается фактом: покупатель, предоставив экспертам возможность оценить картины по достоинству и решив, что сможет продать их еще дороже, отправился с ними на аукцион, где цена их взлетела невероятным образом.

Пока Софочка рассказывала мне любопытную историю Лешиных картин, к нашей группке подошла интересная девушка и, ухватив Лешу под локоток, увела его. Леша коротко взглянул на меня, я так же коротко кивнула ему в знак того, что не возражаю, однако под ложечкой у меня засосало.

Девушка вполголоса говорила что-то Леше на ухо, Леша улыбался и отвечал ей так же тихо. Я, как ни старалась, не могла услышать, о чем они беседуют.

Софья Людвиговна, прерванная вежливым обращением официанта, извинилась передо мной и ушла в глубины ярко освещенных коридоров. Я уже собралась подойти к своему спутнику, как Марат, осторожно взяв меня под руку, подвел ближе к картинам, чтоб я могла рассмотреть их с более удобной позиции. Вероятней всего, он предположил, что ему необходимо заменить отошедшую супругу.

Я вполуха слушала Марата, увлеченно декламирующего какие-то строки из классической поэзии, и краем глаза следила за Лешей.

— Нет, вы только взгляните, какое сочетание цветов! Какая глубина чувств! — Марат перестал декламировать и вернулся к картине, у которой мы остановились. — Видите, эта девушка, она парит, как птица. Птица, как мне кажется, — аллегория… Любовь? А багульник?

Марат задумался, тихо улыбаясь каким-то своим воспоминаниям.

— … По кроне рыжий, бирюзовый книзу… — Видимо, это тоже была строчка из стихотворения, потому что Марат мычал еще что-то, явно имеющее форму стиха.

Девушка весело рассмеялась какой-то Лешиной шутке, обвила тонкой рукой его талию и нежно прикоснулась губами к его щеке.

Я рассеянно кивала Марату, тщетно пытаясь уловить смысл его самозабвенного монолога.

— А солнце?! — упоенно продолжал он, не замечая моего нарастающего раздражения.

Гости пили шампанское, смеялись, рассказывая анекдоты, до меня донесся мягкий женский голос:

— … Одна подружка говорит другой: знаешь, дорогая, сегодня утром я видела твоего благоверного, а на руке у него висела изумительная блондиночка. О, отвечает другая, ты бы меня больше поразила, если б сказала, что он тащил за собой игрушечный паровозик.

Дама залилась смехом, который тут же подхватили другие гости.

Марат показывал мне раскрытой ладонью оранжевый круг солнца над полыхающим лугом, наивно полагая, что я всматриваюсь в картину.

— А эти волосы? Они как искры, как живое продолжение солнечного света. Правда?

Я взглянула на летящую девушку, на синеющий багульник. Действительно, все было так потрясающе живо, так взаимно связано и переплетено, что захватывало дух. Сила любви, исходящая от этого полотна, переполнила меня. Ревность свернулась клубком колючей проволоки на том месте, где должно было находиться сердце, и я яростно оглянулась на Лешу…

Его там не оказалось. На том месте, где только что Леша разговаривал с кокетливой девицей, стоял плотного телосложения представительный гражданин в смокинге. Он курил трубку, попыхивая сизоватым дымом и надменно оглядывая все вокруг.

Наши взгляды пересеклись, и, видимо, мой, недоумевающий и возмущенный, несколько сбил его с толку.

Господин вынул трубку и улыбнулся мне, мол, простите, я не знал, что вы не переносите табачного дыма.

Я улыбнулась в ответ, в знак уважения к гостям Марата и просто из вежливости.

Марат все говорил и говорил, совершенно не замечая меня. Мне вдруг подумалось, что, если я отойду, он и не заметит моего отсутствия. Но я не умела уходить по-английски, не попрощавшись, и поэтому, все так же вежливо улыбаясь, обратилась к хозяину дома:

— И что же, вы действительно полагаете, что эти картины стоят ваших вложений?

— А как же?! — изумился Марат.

— Но в таком случае не слишком ли вы рискуете, поместив их здесь? А воры? Они же пойдут на все, чтоб похитить картины и снова вывезти их за рубеж.

— Вы правы… — Марат поднял бровь, и морщины у него на лбу сложились елочкой. — Но мы не рискуем. У нас охрана! Взгляните в-о-он туда.

Я проследила за аккуратно подстриженным розовым ноготком и увидела в углах у потолка поблескивающий глазок видеокамеры.

— У нас просматривается каждая комната и весь двор, а также подступы к дому и пространство за оградой. — Он самодовольно потер животик.

— И все из-за картин? — удивилась я.

— Ну, что вы, Ирочка! Нет, конечно, не только…

— А кто за этим следит? — наивно спросила я.

— У нас есть специальная охрана, а вон там специальная комната, наблюдательный пункт.

— Да что вы? — еще больше удивилась я. — И там, как в кинофильмах, есть стена, вдоль которой висят экраны, а наблюдающий может одновременно следить за всеми комнатами, за двором и улицей?

— Конечно! — обрадовался Марат моей сообразительности.

— А мне можно взглянуть?

— Пожалуйста, — великодушно согласился Марат, не подозревающий истинной подоплеки моего любопытства. — Но вас туда одну не пропустят, пойдемте? — Он подставил руку, мы вышли из комнаты, прошли по коротенькому коридорчику, на стенах которого висели картины в строгих черных рамках, и остановились у одной из дверей. Марат, загородив собой панель со светящимися кнопочками, набрал код, дверь плавно отворилась, и мы вошли в комнату, одна из стен которой представляла собой полукруг, составленный из двенадцати экранов. Только восемь из них были включены.

Я внимательно всматривалась в голубые экраны, с интересом наблюдая за происходящим в доме. Господин с трубкой все так же стоял на том самом месте, где мы его оставили, и все так же пыхтел сизыми облачками дыма.

— Вот это да! Интересней, чем в кино!

— Вам нравится?

— Очень! — Я рассматривала изображение на других экранах, пытаясь отыскать Лешу. Мой взгляд остановился на освещенном заднем дворе. Там бегали в больших вольерах не очень крупные, но мускулистые и, должно быть, сильные собаки. Иногда я видела их на улицах Москвы, но до сих пор не знала, какой они породы.

Марат заметил мой заинтересованный взгляд.

— Стаффордширский бультерьер, — проронил он с видимой гордостью. — Это очень сильное и выносливое животное. Знаете, Ирочка, история этой породы восходит к восемнадцатому веку. Когда-то в Англии с участием староанглийских бульдогов вели травлю быков и медведей. Со временем интерес к травле стал падать, и на смену ему пришла мода на собачьи бои. В поисках более активной, зрелищной породы собак, способных мгновенно атаковать, внезапно менять хватку и безжалостно терзать соперника в угоду кровожадному зрителю, стали скрещивать разные породы. В результате скрещивания староанглийского бульдога и терьера получилась порода, названная буль энд терьер, или стаффордширский бультерьер, от английского города Стаффордшир, где эта порода получила наибольшее распространение. У этих красавчиков мертвая хватка староанглийского бульдога и подвижность терьера.

— Так это собаки для боя? — поинтересовалась я и, попросив оператора укрупнить план, разглядывала их коренастые фигуры, острые ушки и умные глаза.

— Не только, — ответил Марат. — Мы их приобрели и выдрессировали для охраны. У них полное отсутствие страха и неизмеримое чувство верности хозяину. Но вы знаете, Ирочка, — Марат посмотрел на меня сентиментально увлажнившимся взглядом, — они очень нежны и ласковы к детям. Наш Сержик, которому три года, просто млеет, когда ему разрешают поиграть с Гранатом. Он его и за усы таскает, и верхом взбирается, и за уши тянет, а Гранат только повизгивает.

— А Сержик — это ваш сын?

— Что вы, — усмехнулся Марат. — Внук.

— Так вы уже дедушка! — всплеснула я руками, не представляя себе этого потешного человечка в роли дедушки. Да какое там дедушки — отца.

— Если исходить из того, что у меня есть внук, то да. А если посмотреть на дело с другой стороны, то мы еще повоюем! — сказал он, лукаво сощурив глазки и слегка потянув себя за мочку уха.

Я рассмеялась. Молодой охранник-оператор тоже улыбнулся, насколько позволяла должность.

— А почему у вас не все телевизоры работают? — спросила я.

— Это дисплеи, — ответил хозяин. — Ну, потому что у нас гости, и они имеют право уединиться. Комнаты, не представляющие из себя объектов определенной ценности, мы отключили.

— А можно взглянуть? Любопытно же, — протянула я.

— Ты знаешь, что любопытной Варваре… — усмехнулся Марат.

— Эдгар, включи голубую гостиную и… пожалуй, столовую, кухню и детскую.

На кухне суетилась Софья Людвиговна с еще одной дамой примерно ее возраста. Софья Людвиговна выдавливала крем на пышный пласт бисквита, а дама вынимала из духового шкафа огромного гуся с золотистой корочкой на животе и кусочками ананаса, нанизанными на лапки.

— Сейчас к столу позовут, — констатировал Марат. — Пойдем, Ирочка.

— А гостиную?

— Ну, смотри, — согласился Марат. — И пойдем.

Эдгар щелкнул двумя тумблерами, и передо мной засветились еще два экрана.

В детской стояла кровать-машина с закрывающимся верхом, который сейчас был наполовину открыт. Своеобразный сетчатый полог, наверное, служил для защиты спящего ребенка от комаров. Стеллажи вдоль стены, заполненные книжками и игрушками, пестрели многообразием, словно витрины детских магазинов. По полу были разбросаны огромные кубы, пирамиды, шары и пушистые низкие пуфы.

— Это надувные строительные элементы. Но Сержик пока не строит, он больше ползает по ним и прыгает. Главное, чтоб без травм, — торопливо проронил Марат, наблюдая за выносимым из кухни гусем. Молодой официант водрузил его в центре стола в большой, празднично украшенной столовой.

Я еще раз осмотрела все комнаты, но Леши с той девушкой нигде не было видно.

Сердце у меня заныло.

— Скажите, Марат, а какие комнаты вы отключили?

— Спальни для гостей, комнату дочери и все ванные.

— Все? А что, у вас их много?

— У каждой спальни, у детской и у комнаты дочери, — охотно пояснил Марат, семеня рядом со мной на своих коротеньких ножках и поблескивая медной лысиной.

Мы вошли в гостиную как раз тогда, когда в ней появился Леша с безостановочно щебечущей девушкой.

— Здравствуйте, — услышала я у себя за спиной глубокий голос и ощутила запах дыма.

Марат остановился и представил нас друг другу:

— Игорь Александрович, это Ирочка, я вынужден вас оставить на некоторое время. Не соскучитесь?

— С такой очаровашкой! — воскликнул Игорь Александрович и мгновенно забыл о присутствии пока еще не отошедшего Марата.

Я демонстративно отвернулась от Леши и кокетливо подала руку для поцелуя.

— Можно просто Игорь, — негромко произнес господин, убирая свою трубку.

— Спасибо. — Я улыбнулась. — Рада познакомиться.

— Что-то я вас никогда прежде не видел.

— Вы знаете, я тоже до нынешнего вечера не имела счастья лицезреть вас.

— Это очень печально. — Игорь повел меня в столовую, куда пригласили гостей. — Вы, конечно же, не одна?

— Разумеется! Со мной рядом вы! — воскликнула я и теснее прижалась к руке вальяжно перемещающегося Игоря Александровича.

Он вел меня мимо Леши, а я, изображая безумную увлеченность, смотрела на желтоватые зубы спутника, буквально заглядывая ему в рот, чтоб случайно не повернуться лицом к Леше.

Я ощутила, что Леша замер, провожая нас взглядом.

Господин расценил мое сближение с ним как совершенно определенный намек и еще раз поцеловал мою вмиг охладевшую ладонь. Он вдруг остановился как раз напротив Леши и, заглядывая в мои глаза, произнес:

— Все когда-нибудь происходит впервые. Но я буду надеяться, что эта случайная встреча принесет нам долгую радость общения.

— Да, — нарочито громко согласилась я. — Всякое общение должно приносить нам радость. Не нам конкретно, а вообще, — уточнила я.

— И нам конкретно, — подтвердил Игорь.

— А вы не знаете, случайно, что это за дверь, рядом с дверью в столовую?

— Ирочка, после ужина я непременно проведу с вами экскурсию по дому, — горячо прошептал Игорь Александрович, поблескивая желтыми зубами и неприятно дыша на меня запахом табака.

— Вы так хорошо знаете дом?

— Не очень хорошо, но то, что там спальня, знаю наверняка, — улыбнулся он. — Как, впрочем, и вы. Я угадал?

Я улыбнулась в ответ и настойчиво потянула его за локоть, продолжая сохранять на лице маску беззаботности.

— Нас ждет замечательный гусь. Хотите, я продемонстрирую свои способности в области телепатии? — спросила я и, не дожидаясь ответа, остановилась, сделала пару пассов перед собой, закрыла глаза и стала вещать: — Я вижу стол, накрытый голубой ажурной скатертью, в центре стола огромный гусь, обложенный овощами и зеленью… О! Я вижу массивные хрустальные бокалы с золотой широкой каймой. По обе стороны стола подсвечники в виде женских ладоней. В каждом из них по двенадцать синих свечей. Огонь отражается в хрустале… Но гусь! Что за гусь! А вина!! — успешно входила я в роль провидицы, и Игорь, осторожно подводивший меня к порогу, остановился как вкопанный.

— Вы экстрасенс?

— Ага, — простодушно согласилась я, открывая глаза и разглядывая все великолепие, которое недавно наблюдала в окошко экрана.

Правда, тогда свечи еще не были зажжены, и, кроме гуся, на столе красовались лишь бокалы с золотой каймой, бутылки разнообразных напитков и хрустальные вазы с фруктами.

Теперь же стол был уставлен разнообразнейшими яствами, и гости клали в свои тарелки небольшими порциями салаты.

— Ирочка, вам салат…

— Вон тот, — кивнула я на блюдо неподалеку от нас.

— Пикантный? У вас хороший вкус. Я тоже обожаю этот салат. Но вы мне совершенно ничего о себе не рассказали, — хитро улыбнулся Игорь Александрович.

— Смею заметить, что вы рассказали мне не больше, — ответила я, прожевывая кусочек киви и цепляя на кончик вилки такой же аккуратный кусочек ананаса. Салат был составлен из красной капусты, киви, ананасов и еще каких-то ингредиентов, придающих блюду действительно пикантный, неповторимый вкус.

Игорь рассмеялся:

— Люблю девушек с неиссякаемым чувством юмора.

— И я, знаете ли, тяготею к мужчинам из клуба веселых и находчивых.

— О! КВН! Совсем недавно мы с Сашей Масляковым в одном из кругосветных турне…

— Извините, — прервал его Леша, возникший рядом с нами так неожиданно, что даже я, все время не выпускавшая его из виду, прозевала этот момент и вздрогнула. — Игорь, я заберу твою собеседницу на пару слов?

— Ох ты, Леха, Леха, все тебе мало хорошеньких девушек, непременно нужно забрать единственную у бедного ветерана отечественной эстрады.

И тут я вспомнила, где я раньше могла видеть этого человека, конечно же, его лицо не раз весело улыбалось мне с телеэкрана.

— Ирочка! Если этот флибустьер не удосужится вернуть вас на место, позвоните мне, и в воскресенье я отведу вас на замечательный вечер памяти Федора Шаляпина. — Он протянул мне маленький прямоугольничек визитки и задержал мою руку в своей. — Кстати, мой хороший приятель Валя Юдашкин набирает группу девушек для показа своей последней коллекции «Лунный танец» во Франции. Могу составить протекцию…

— Ей некогда, — ответил за меня Леша, демонстрируя свою голливудскую улыбку. — Она страшно занятый человек.

— Ах, Алексей! — деланно возмутился Игорь Александрович и похлопал Лешу по плечу. — Извини, старик.

— Все нормально, — ответил Леша, уводя меня от стола.

— Ира, я не хотел тебе мешать, но ты так увлеклась беседой, что напрочь забыла, с кем ты сюда пришла.

— Леша, — я посмотрела ему в глаза, — что-то я никак не соображу, кто из нас первым забыл об этом.

— Я говорил с нею о делах, — возразил он, глядя на меня с недоумением.

— О делах? — возмутилась я и тут же взяла себя в руки. — Вот уж не думала, что дела решаются в спальне… Хотя… Мне никогда не понять тонкостей русского бизнеса.

— Ира, я все тебе объясню.

— Ты можешь объяснить мне все что угодно, даже происхождение снежного человека и тайну Бермудского треугольника, но я все равно вряд ли пойму, зачем ты привел меня в этот дом. Тебе нужна была девушка «для мебели»?

— Ну, что ты говоришь такие глупости?! — возмутился он, нервно расхаживая по комнате.

— Это старый, испытанный прием — привести одну девушку, чтобы вызвать ревность другой. Ты просто решил использовать меня в своих целях. Для этого ты наряжал меня, как кремлевскую елку? Еще бы! Если бы рядом с тобой находилась неопрятная дурнушка, кто бы стал ее воспринимать всерьез.

— Ира, и это говоришь ты? — спросил Леша так, словно у меня была сестра-двойняшка и он не мог разобраться сейчас, которая из нас стоит перед ним.

— Извини, — сухо ответила я. — У тебя действительно хорошие друзья, у них замечательный дом, но я не знаю, зачем ты привел меня сюда.

Леша виновато улыбнулся, мне было неприятно смотреть ему в глаза, и я, скрывая истинные чувства, отвернулась от него и, обнаружив еще одну дверь, вероятно ведущую на улицу, резко направилась к выходу.

— Это вовсе не то, о чем ты думаешь, — с горечью в голосе оправдывался Леша, выходя следом за мной в снежное крошево.

Я зябко поежилась, Леша привлек меня к груди и прикрыл мои плечи пиджаком.

— Откуда ты знаешь, о чем я думаю? Я сама не знаю, о чем мне думать.

Леша поцеловал меня в мочку уха, легонечко прикусив его зубами, и я замерла от нахлынувшей вдруг нежности.

— Леш, отвези меня в общежитие, — попросила я упавшим голосом.

— Зачем?

— Я не хочу жить в твоем доме.

— Почему? — Он поднял мое лицо и посмотрел своим теплым взглядом, от которого я всегда терялась.

— Я не могу жить в твоем доме… Когда тебя нет ночью, я страдаю. Я мучаюсь, жду… Я не понимаю, какие дела можно делать в ночное время в чужой спальне… Я не хочу приходить с тобой в гости, где ты тут же уединяешься с девушкой, предоставляя мне теряться в догадках и…

— Т-с-с-с. — Он прикрыл мой рот ладонью. — Не выдумывай глупостей. Мы говорили с ней о делах, и ничего более. Но если ты настаиваешь, то…

— В общежитие? — с надеждой посмотрела я на него, но в то же время чувство досады прорвалось в душу. Значит, я права, я не нужна ему! Он отвезет меня и тут же забудет.

— Вот еще! — Он удивился так, будто я предлагала переехать в общежитие ему самому, чтобы остаться хозяйкой в его доме. — Никаких общежитий. У тебя будет своя квартирка. В Сокольниках. Там, правда, всего одна комната, но тебе пока достаточно. Я не могу удерживать тебя силой в своем доме, но могу предоставить тебе вполне сносные условия при неограниченной свободе. Ну как?

— Не знаю, — пожала я плечами, стараясь скрыть, как я замерзла. Зубы мои застучали, по телу пробежал озноб.

— Пойдем в дом, — предложил Леша, и я, повинуясь ему, пошла следом.

Веселье было в самом разгаре. Насытившиеся и слегка опьяневшие гости куражились в пляске.

Тонкие, воздушные крылья юбок взлетали, обнажая бедра раскомплексованных женщин, туфли разлетались с освобождающихся от их узких тисков ног, норовя попасть в высокие китайские вазы по углам комнаты. Мужчины, сбросив пиджаки и смокинги, совершенно забыли о напускной важности и с гиканьем вились вокруг женщин, пощипывая их за попки.

Софья Людвиговна, надев потрясающий брючный костюм черного цвета, из крупной полной женщины вдруг превратилась в элегантную даму. Брюки из вареного шелка заманчиво струились по ногами. Блуза из панбархата дополнялась шикарным прозрачным блузоном, скрывающим бедра и обольстительно приоткрывающим соблазнительную грудь.

Софочка танцевала со своим Маратом, прижимая его к себе так, что тот терял ориентацию, норовя свалиться на пол или наступить кому-либо на ногу.

В комнату на минутку вбежала девочка лет шести, за ней приковылял карапуз трехлетнего возраста.

Девочка схватила со стола банан и с визгом помчалась прочь, а карапуз упал и, обиженно вздернув носик, неожиданно заплакал, первую секунду раздумывая, стоит ли это делать.

Он плакал и медленно поднимался с коленок, отряхивая брючки классической тройки. Блейзер с атласными лацканами превратил несмышленыша в прелестного кавалера. Этакого заправского франта. Но его слезы никак не гармонировали с подобным нарядом, и малыш, видимо почувствовав это несоответствие, стал расстегивать пуговки маленькими пухлыми пальчиками.

Пиджачок отлетел в сторону, и безутешный малыш, на которого так никто и не обратил внимания, остался в шелковой жилетке. В комнату вернулась девочка и, подхватив карапуза, понесла его из комнаты, что-то шепча ему на ухо. Тот разулыбался, вытер пальчиком бегущую по щеке слезинку и засучил ножками, изъявляя желание встать на пол и продолжить путь самостоятельно.

— Сергунюшка! — запоздало подошла к нему Софья Людвиговна. — Что ты тут делаешь? Здесь взрослые дяди и тети. Иди, маленький, иди. Наташенька, скажи Марии, что вам уже пора спать.

— Не хочу-у-у! — заверещал Сергуня, отбрыкиваясь уже от рук Софочки.

— Идемте, дети, — чинно произнесла Софья Людвиговна, и маленькая леди, сверкая роскошными оборочками нарядного платья, пошла за хозяйкой, совсем по-взрослому покачивая попкой.

Гости, немного уставшие от танцев, запыхавшиеся и раскрасневшиеся, вернулись на свои места за столом.

— «Ты цыганочку можешь, Василий Иванович?» — спрашивает Петька, — начал рассказывать анекдот один из мужчин. — «Могу». — «А лезгинку?» — «Могу». — «А польку?» — «Могу», — отвечает Василий Иванович. — «А мазурку?..» — «Ну, Петька, — задумался Василий Иванович, — могу, наверное, только я что-то не припомню, что это за национальность такая?»

Подвыпивший народ склоняло к сексуальной теме, и шуточки вскоре приобрели сальный характер.

Я почувствовала, что мне хочется спать, и спросила у Леши, скоро ли мы отсюда уедем.

— Поехали, — моментально согласился Леша, и мы направились к гардеробу.

 

19

Раздался звонок в дверь. Я, мельком взглянув на циферблат, отметила про себя второй час ночи и тихонечко, не включая свет, пошла к глазку.

Жить одной в квартире было непривычно и немного страшновато. Я старалась не засиживаться допоздна, не гулять по вечернему парку и, максимум к десяти, приняв ванну и попив чаю с терпким липовым медом, забиралась под одеяло, кожей ощущая его пушистую нежность.

В этой квартире все было пушистым: и коврики, и полотенца, и халаты, и вот даже одеяло. Пушистым и светлым.

Когда Леша впервые привел меня сюда, эта маленькая квартирка в районе Сокольников показалась мне сказочным уголком. Мне все не верилось, что это чудо может принадлежать мне. Я разворачивала бордовые корочки своего паспорта и любовно рассматривала штамп прописки.

Москва… Москва? Москва!

Вот, думалось, закрою глаза, постою с минуту, потом открою, и все встанет на свои места. Все будет по-прежнему. Ну не может фортуна преподнести мне такой потрясающий подарок. Словно во сне.

Потом ничего, привыкла. Люди быстро привыкают к хорошему.

Баба Зина, домработница, совмещала обязанности и прачки, и кухарки, и уборщицы. Она была всегда весела и приветлива, ее расторопность и неутомимость поражали меня, но я испытывала некоторую неловкость, глядя на то, как она моет окна, рискуя вывалиться из окна четвертого этажа, как чистит ковры и закладывает в стиральную машину постельное белье.

Однажды я попыталась помочь ей, но она так активно запротестовала, замахала руками и захлопала глазами, что я даже испугалась.

— Ох, лапочка, не нужно! Да я за такие деньги не то что это гнездышко, я бы весь дом вылизала и обстирала.

Она усердно протирала пыль, снимая с полок фарфоровых слоников, любовно оглаживая каждого и ставя на место.

— У меня когда-то были точь-в-точь такие же. Во времена моей молодости слоники были почти в каждой семье. А для меня они — особая память. — Она подняла глаза к небу, сладко вздохнув. — Мне их подарил мой Николушка.

— Муж?

— Нет, к сожалению… Но мог бы им стать. — Она опустилась на краешек дивана. — Если бы я не оказалась такой дурой. — Она еще раз вздохнула. — Знаешь, девочка, это после войны было. Жили мы небогато, но и не бедно. Мой отец был профессором в университете, а Николушка у него учился. Однажды он пришел к нам в дом, а мы как раз обедали. Картошечка с тушонкой, огурчики соленые, чай, сухарики. А он — студент. То-ощий, аки вобла. Но глаза — огонь! Я заглянула в них и вспыхнула… До сих пор тлею. Он тоже посмотрел на меня и задохнулся. То он с отцом так непринужденно разговаривал, так легко, а тут сбился, стал заикаться. Отец видит такое дело, иди, говорит, дочка, к себе, мы побеседуем, а потом я тебя позову, будем вместе обедать.

За обедом Николушка молчал и только краснел все больше. А потом не выдержал, сказал: спасибо, я сыт. Ушел, так и не съев почти ничего.

Я бы про него забыла, но на студенческом вечере он пригласил меня танцевать, да возьми и сразу же ляпни: выходи, мол, за меня замуж. Я бы — не против! Я даже — за! Но так, в лоб? А он еще и добавил: если не выйдешь, мне придется из Москвы уехать, а так, может, с тобой оставят. Я теперь понимаю, что он хотел сказать, а тогда подумала: ах ты, рвань деревенская. Прописка тебе нужна, Москва нужна, а не я. Вырвалась и убежала.

— А он вас догнал, — попыталась я предугадать развитие событий.

— В том-то и дело, что нет. Я за дверью встала, еле дышу. Ведь знаю же, что полюбила его… Нет… Не догнал. Уехал в деревню. Я замуж вышла, он приезжал ко мне, цветов привез корзину.

— Целую корзину! — повторила я.

— Да-да. Огромную корзину, сам этот сорт вывел, на ВДНХ выставлял и ездил в командировки. У меня сын родился, потом дочь. А я все его любила, все о нем вздыхала.

— И он к вам заходил, когда в Москве бывал? — скорее утвердительно, чем вопросительно, посмотрела я в ее блекло-голубые, цвета осеннего неба глаза.

— Нет. Даже не звонил. Отец с ним поддерживал отношения и рассказывал мне о нем. Я смотрела на этот проклятый черный телефон и ждала от него хоть коротенькой весточки.

— А он женился? — поинтересовалась я.

— Если бы… Он умер. Я… — Баба Зина всхлипнула. — Я не выдержала ожидания, с мужем развелась и написала ему письмо. Прощения просила, к себе звала, о любви своей рассказала. — Она промокнула припудренные щечки салфеткой. — Все ждала его, ждала… Думала, прилетит, примчится, розами завалит. А получила письмо от его матери. Умер, мол, похоронили, и фотография его в конверте, еще студенческих лет.

Я к его матери ездила. Все ей про себя рассказала, про то, как дурой была, что подумала про эту идиотскую прописку… Мы с ней плакали на могилке… Она мне этих слоников и подарила. На память, значит.

Я подошла поближе к полочке и взяла самого маленького из них.

— Этих? — спросила я, понизив голос, словно боясь неосторожной интонацией поранить душу бабы Зины.

— Нет, не этих. — Она еще раз промокнула салфеткой слезящиеся глаза. — Те разбились при переезде. Один остался, так и его внучка куда-то затеряла.

Мне хотелось отдать ей всех семерых, но я понимала, что таких, как у меня, может быть несметное множество, а такие, как у нее, были в единственном экземпляре.

Глаза бабы Зины вспыхнули, она лихо нажала на кнопочку дистанционки, включая музыкальный центр, из глубины которого тут же полилась музыка недавно появившейся в эфире и тут же ставшей популярной волны «Европа плюс».

Да и не была она бабой. Это Андроник так ее называл.

— Это тебе, баб Зин, за работу, а это — внученьке на орехи, — говорил он, выдавая деньги за неделю вперед.

— А почему на орехи? — спрашивала я.

— А если на чай, штанишки промочит, — смеялся Андроник-Ник, сверкая едва заметной золотой коронкой в глубине рта.

А так баба Зина была моложавой, худощавой и крепкой, с озорным блеском в обесцвеченных временем и слезами глазах. Ее визитной карточкой была хорошенькая кокетливая шляпка с дымчатой вуалью, по которой мушками разбегались бархатные вкрапления. Она старательно подводила губки и румянила уже изрядно подувядшую шероховатость щек. Носила туфли на высоком каблуке так грациозно, как не всякая молодая смогла бы это сделать.

— Но ведь это тяжело, — удивлялась я. — Мне кажется, что в вашем возрасте я не вылазила бы из домашних тапочек.

Она задорно подмигивала мне, забыв о своих возрастных проблемах, и весело отвечала:

— Сразу после уборки я отправляюсь в театр. Так вот, заметь, у тебя ножки от шеи начинаются и, наверное, даже в домашних тапочках ты будешь очаровательна. А у меня? Даже сказать стыдно! А так, глядишь, какой отставной сослепу и клюнет.

Иногда, закончив уборку, она подходила к моему бару и заглядывала внутрь, рассматривая разномастные этикетки с названиями напитков.

— Баб Зин, выбирайте любой, угощаю, — делала я барский жест.

— Спасибо, я ведь не пью. А посмотреть приятно.

Так вот… О чем это я? Ах, да! Отмстив про себя второй час ночи, я крадучись подошла к глазку.

Мало ли? Времена на дворе неспокойные. Едва дыша, я заглянула в оптический кругляш и обомлела.

Улыбающийся Леша держал чуть ли не у самого моего носа огромный торт, а на заднем плане, скорчив забавную рожицу и выставив над головой Леши два пальца, как бы изображая рожки, маячил Ник. Мне стало весело.

С тех пор как я поселилась в этой квартире, Леша и Ник стали моими регулярными гостями. Они патронировали мою «резиденцию», пополняя полки холодильника и нишу бара. Но так поздно они еще ни разу не приходили.

— Ребята, вы чего? — распахнула я дверь.

— Ой, сестренка, нам зажмуриться или сразу в кровать? — засмеялся Андроник.

И я мгновенно сообразила, что, открывая дверь и включая свет, совершенно забыла о своем внешнем виде.

Трусики и ажурная шелковая маечка, может, и годились для зарубежного каталога, демонстрирующего нижнее женское белье, но для принятия гостей — вряд ли.

Дверь с грохотом, будто лопнувшая пружина, захлопнулась, и с той стороны раздался короткий возглас Ника:

— Вот дурак! Лучше б молчал!

— Сейчас, ребята, сейчас! — Я суетливо натягивала свои неизменные джинсы и все никак не могла попасть ногой в штанину. Но вдруг вспомнила, что Леша подарил мне роскошный вечерний пеньюар.

Запихнув джинсы в шкаф, я нашла вешалку с пеньюаром, освободила его от пакета, висящего поверх розовой ткани, и быстренько надела на себя.

— Вот так-то лучше, — решила я, бегло оглядев себя в зеркало и поправив растрепавшуюся челку.

Я снова открыла дверь.

— А я уже решил, что нас не впустят, — разулыбался Ник. — Не-ет, Воля, первый раз было гораздо лучше. — Он посмотрел на Лешу, словно ища подтверждения своим словам.

— И так что надо! — ответил Леша, входя в прихожую и украдкой пытаясь заглянуть за портьеры, отделяющие альков от комнаты.

Я усмехнулась.

— Да нет там никого.

— Уже вижу… — Он разулся и еще раз одобрительно посмотрел на меня. — Только этикеточку бы неплохо сорвать. — Или ты его продавать будешь?

Мне стало неудобно. Я вдруг решила, что Леша и впрямь подумает, будто я до сих пор не надевала его подарок исключительно потому, что предполагала продать.

На самом-то деле я просто не понимала, как можно носить подобную роскошь в полном одиночестве. Мне неимоверно было жаль изнашивать такую красивую вещь так бездарно: никто и не увидит, насколько я в ней хороша.

Джинсы — это да! Я с удовольствием вместо своих затрепок носила фирменный «Левис» — удобно, практично и долговечно. В любое время суток, в любой обстановке — и в ПТУ, куда отправил меня Леша доучиваться, и на практике, где я под руководством его личного друга осваивала профессию, и в кино, которое мы все-таки изредка посещали с Антоном, джинсы были незаменимой частью моего гардероба. Беготня по московским метро была бы более утомительной на баб-зиновских шпильках и в вечно мнущихся юбках.

Я вспомнила мать, которая самую старую и изношенную вещь непременно латала, стирала и прятала на специально выделенную полочку в гардеробе, приговаривая при этом: «Ничего, дома сносится. Выкидывать — раскидаешься!»

Так и снашивала дома то, что на людях уже не наденешь, и меня учила тому же.

Это потом уже, не без помощи Леши, я поняла, что все красивое: одежда, обстановка, посуда, вид из окна и многое-многое другое — существует на самом деле не для людей, а для себя.

В прелестном вечернем туалете не очень-то разгонишься закатывать истерику, а в изящную тарелку общепитовские пельмени не плюхнешь и на красивый ковер грязными ботинками не полезешь.

— Сестренка, где у нас фужеры? — спросил Ник, уверенно открывая бар. Прозвенела мелодия, какие раньше звучали из механических шкатулок, и мягкий розоватый отсвет вынырнул из-за отворенной дверцы.

— Ну, а раз знаешь, зачем спрашивать? — Я пошла на кухню и поставила на плиту чайник. То, что Леша не пьет, я уже знала, а, стало быть, бокалы предназначались для Ника.

Только я все не могла сообразить, зачем он каждый раз достает по три бокала на одну свою персону.

— А это чтоб пить было удобней: разливаешь один раз, а пьешь трижды. Потом — по второму кругу.

— Ха, рационалист-изобретатель, — смеялась я.

— А ты думала! Из-за моей головы японцы с американцами чуть войну не начали. Закон Бойля — Мариотта знаешь? Так вот — это я! Или вот еще… Пифагор. Но это так, мелочи. Но атомная бомба — мое ужаснейшее изобретение. Я теперь до скончания века спокойно не усну.

— Бедный твой папа, знал бы он, чем грозит человечеству его естественный порыв к продолжению рода, я думаю, он предпочел бы стать евнухом, — печально вздохнула я.

— Ничего, — тут же нашелся Ник, — зато на детях гениев природа отдыхает. Взять, к примеру, моего сына, он к своим трем годам ничего не успел изобрести. Я вот в его возрасте…

— Ох, болтушка! — по-отечески прервал Ника молчавший все это время Леша.

Минут пятнадцать мы говорили ни о чем. Ник сыпал анекдотами, пил шампанское с шоколадом и ел фрукты. Мы же с Лешей уминали мой любимый «Киевский» торт, прихлебывая ароматный чай, заваренный по особому китайскому рецепту.

Такими тортами в больших круглых коробках часто торговали с рук дородные хохлушки, группками расположившись у автостанции на Щелчке. Раньше мне было не по карману позволить себе такую роскошь — купить «Киевский». Я жевала рогалик, сиротливо примостившись тут же у хлебного лотка, и с завистью провожала взглядом людей, уносивших мое любимое лакомство.

Леша вряд ли мог знать о моих кондитерских привязанностях. Он смотрел на мою худосочную фигуру и сокрушался: «Совсем, наверное, себя диетами замучила». Но как часто он угадывал, выбирая что-либо мне в подарок!

Из десятка пар разнообразных туфель он без раздумий подходил именно к тем, на которые днем ранее я положила глаз. Если во врученном мне свертке была книжка, то непременно та, о которой я мечтала. А если он подносил мне цветы, то, безусловно, мои любимые бордовые, почти черные розы.

— Вкусный торт, — бормотал Леша, похрустывая орешками.

— Очень! — соглашалась я. — Это мой самый любимый торт.

— Там было еще «Птичье молоко», но я почему-то решил, что этот понравится тебе больше.

— Нет, Воля, ты не прав. При чем здесь торт? Если бы ты принес кусок черного хлеба, будь уверен, она бы сказала, что именно об этом мечтала всю жизнь. Они, знаешь, какие хитрые! О-о-о! — Ник лукаво посмотрел в мою сторону сквозь хрусталь поднятого бокала с летящими вверх пузырьками шампанского. — Смотри, аж пенится от негодования, — сказал он, и было непонятно, относится это к шампанскому или ко мне.

Я смутилась. Наверное, Ник был прав, потому что, если бы Леша действительно принес кусок черного хлеба, я бы так и сказала, что мечтала об этом если не всю жизнь, то последние полгода наверняка.

Отчего-то я никак не могла привыкнуть к московским батонам, они мне казались чересчур сладкими, чтоб есть с ними суп, а серый хлеб имел кисловатый привкус, и я практически отказалась от хлеба. Единственно, что мне очень нравилось и нравится по сей день, — это черный «Бородинский». Но его по тем временам расхватывали сразу же, как только он появлялся на прилавке.

Так что Ник был отчасти прав. Я так и заявила об этом.

— Вот! Видишь? По части женского полу все вопросы ко мне. Консультация — червонец!

— Знаток, — сказал Леша, наблюдая, как я смущенно пытаюсь переместиться на менее освещенное место дивана. — Я позвоню?

— Конечно, — согласилась я, подавая ему трубку радиотелефона.

Леша набрал номер и вышел из комнаты.

— Ира, — вкрадчиво обратился ко мне Ник. — Мне нужна твоя помощь.

— Чем сможем. — Я непроизвольно наклонилась к Нику. Когда человек говорит с тобой тихим голосом, отчего-то тоже хочется понизить тон и заговорщически приблизиться к собеседнику.

Ник глотнул шампанского и бросил на меня быстрый настороженный взгляд. Я немного разволновалась, какое-то напряжение возникло в непринужденной до сих пор беседе.

— Тебе ничего особенного не придется делать… Так, человека одного поразвлечь с часок, а может, и того меньше. А?

— Всего-то? — иронично спросила я, решив, что вот и настал долгожданный час расплаты за все эти «бесплатные удовольствия». — Поразвлечь? — Я покачала головой. — То есть…

— Да нет, — досадливо отмахнулся Ник. — Это вовсе не то, о чем ты подумала.

— А что же?

— Ты должна будешь посидеть с ним в баре ресторана «Молдавия». Знаешь?

— У Преображенки? — Я уже спокойней посмотрела на Андроника, пытаясь угадать, для чего ему могла понадобиться такая услуга с моей стороны.

— Вот именно. Там завтра будет один человек, его надо отвлечь. Сможешь?

Ник отломил кусочек банана и, театрально прикрывая глаза в изображении райского наслаждения, сунул его себе в рот.

— Как отвлечь?

— Ира, отвлечь — это значит посидеть в баре, и не более того. Попытаться сделать так, чтоб за это время он ни разу ни о чем, кроме тебя, не вспомнил.

Я по натуре авантюристка, и предложение Ника меня заинтересовало, но все равно хотелось непременно узнать, какой такой интерес стоит за ним.

— А зачем? — спросила я. В это время вернулся Леша, поставил телефон на место и с любопытством посмотрел на нас.

Он вошел тихо и некоторое время просто слушал нас, пытаясь уловить суть нашей беседы.

Андроник отложил банановую кожуру, вытер салфеткой пальцы и задумался. Я посмотрела на Лешу.

— Ты о чем, Андрюх? — спросил он.

— О! То ты прям из Америки — Ник, а то вовсе Андрюха какой-то, — деланно возмутился Андроник.

Леша посмотрел на него в упор, и тот прикрыл глаза решетчатой подставкой для чайника и демонстративно прикусил язык, молчу, мол, ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. Но из-за решетки озорно поблескивал черный зрачок обрусевшего армянина.

— Зачем-зачем? — Андроник добродушно хмыкнул, многозначительно сдвинул брови домиком и жалостно взглянул на меня.

— Сестренка, ради бедного братца! Девочка одна есть, ух как нравится! Увести надо!

— Что я слышу, Ник! — Я всплеснула руками, до того он растрогал меня. — Благодарю за доверие! Но ты, конечно, говоришь неправду.

— Неправду? — Он удивленно поднял на меня глаза. — Не доверяешь?

— Конечно, неправду. Тебе? Чужую девочку? Да ты только в носу ковырни, любая у ног ляжет. И что же — столько усилий ради девочки?

— Ух, проняла! Блондиночка! А формы! А прикид! Ну что, ради братца?

Леша переводил взгляд с меня на Андроника, напряженно соображая. По его лицу было видно, что он понимает, в чем дело, но ему не очень нравится происходящее.

— Черт с тобой! — ответила я. — Только учти, разве что ради братца, а так бы — нет.

«Насчет девочки он, конечно, приврал, тут что-то другое, но, в конце концов, мало ли зачем ему нужна моя услуга», — раздумывала я, чувствуя тем не менее какой-то подвох.

— Ребята… Сначала в баре… А дальше? Дальше он меня не потянет?

— Что ты, Ирочка, — засмеялся Ник. — Он как про девочку узнает, так от тебя мигом сбежит. Только кепку придерживай — ветром сдует.

«Что же это за девочка такая?» — подумала я, а вслух произнесла:

— Ну ладно, только, если что… — А что, если что, я и сама не знала.

— Ну ладно… — тихо уронил Леша.

— Выпьем? — Андроник налил шампанского. — Тост!

— Ну? — спросила я и замерла в ожидании речи Андроника.

— Что ну?

— Тост?

— А вот и все: просто — тост.

Напряжение спало, мы весело смеялись, только Леша изредка поглядывал в мою сторону не так, как обычно.

— Воля, что ты Иру глазами буравишь? К утру от нее одни дыры останутся, — заметил Андроник.

— Леша, а почему тебя все называют Воля, — задала я давно мучивший меня вопрос.

— Не знаю, — усмехнулся он. — Спроси у тех, кто называет.

— Ник? — Я уставилась на одуревшего от шампанского Андроника и подумала, что это безнадежное дело.

— А? — встрепенулся Ник, стряхивая с себя дурь. — Воля? Это значит ласково Вольф. А Вольф — это Волк. А Волк — санитар леса. Бегает по лесу всякая больная шушера, а волк ее — хвать. Остались от козлика рожки да ножки!

— Пойдем, Андроник, — поторопился прервать его лекцию по зоологии Леша, а я, что-то смутно припоминая, взглянула на чуть-чуть подросшие волосы Лешиной стрижки.

Белесый налет седины ощетинился жесткой холкой. Я подошла к Алексею и непроизвольно провела ладонью по голове. Ладонь шершаво заскользила по колючкам, Леша поднял на меня тревожный взгляд.

— Волчонок, — шепнула я.

Он отрицательно покачал головой, взял мою руку, поцеловал ее и медленно произнес:

— Нет, к сожалению. Старый, истерзанный волк… — Затем он поднялся и решительно повторил: — Идем, Андрон.

Бутылка шампанского опустела, и больше ничто не задерживало Андроника в моей квартире. Он нехотя поднялся и, размышляя вслух, направился к двери.

— Вот чем мне нравится мое имя, так это его многовариантностью. Всякий раз его можно наполнить отличным содержанием… «Хопер инвест» — отличная компания. От других. — Он криво улыбнулся. — Ну, сестренка, до завтра.

 

20

Как же быстро я стала называть эту квартирку своей! Я уже не могла себе представить, как совсем недавно кормила клоповье племя своей кровушкой в убогой общежитской комнатке.

Перед самым Новым годом я съездила в гости к Антону, прикупив по дороге в только что выросших разномастных коммерческих торговых палатках всякой всячины к чаю. Антон знал о моем приезде и, по всей видимости, готовился к этому. Он вымыл полы, тщательнейшим образом заправил койки и протер пыль, даже туалет с ванной довел до невозможной в другое время чистоты. Но все равно, несмотря на все его старания, вся эта убогость, в контрасте с моей квартиркой, не говоря уж о Лешиных апартаментах, сильно давила мне на психику.

Мы вырвались из затхлых стен общежития и долго бродили по Сокольникам, которые я успела полюбить всей душой. Тогда я привела Антошку к себе и напоила горячим шоколадом. С тайной завистью и сожалением, идущим откуда-то изнутри, он смотрел на стены моей квартирки.

— Каждому свое… — буркнул он и больше не проронил ни слова.

Он задержался у меня недолго, пообещав напоследок, что непременно придет в гости. Он сказал это так, что я поняла: в эту квартиру, где он чувствует себя униженным и бессильным, он сможет прийти только в случае экстремальной необходимости.

Андроник и Леша ушли, а я, погасив свет, нырнула под одеяло. Часы отстукивали уже четверть четвертого утра, мне очень хотелось спать, но, стоило коснуться головой подушки, как сон моментально улетучился.

Мне вспомнился теплый вечер на редкость удачного московского бабьего лета. Антошка… Его смешной чубчик и нежный взгляд… Мы идем с ним как раз по этому парку, который сейчас так близок от моего жилья и поэтому привычен в своей доступной обыденности. А тогда я гуляла по Сокольникам впервые, смотрела в отблескивающие солнечными зайчиками окна и завидовала всем живущим в этих квартирах.

Мне казалось, что всякий, кто имеет счастье здесь жить: приходить домой, включать телевизор, есть бутерброды с колбасой или икру с ананасами, пить чай, смеяться, плакать, спать — в общем, просто жить, всякий, кто имеет эту возможность, должен пребывать на вершине блаженства только потому, что у него есть Свой Дом.

Мне было печально от осознания своей неустроенности, и я шла, почти не обращая внимания на своего новоиспеченного воздыхателя.

А Антошка, такой юный и робкий, едва касался моей руки и смотрел на меня с немым и глубоким обожанием.

Мы подошли к эстраде, на которой в сопровождении трио гитаристов пел романсы солист Московской филармонии, не помню его фамилии. Все места на скамейках были заняты, мы остановились позади столпившихся у самого входа людей, увлеченно слушающих пение. Антошка взял меня за плечи и повел, осторожно продвигая сквозь толпу. Я опустила руку, и моя рука, прижатая к его телу, случайно угодила в низ живота.

Сначала я не обратила на это внимания, но, когда он начал плавно покачивать тазом, я ощутила напряжение его пальцев на своем плече и замерла. Осторожно оглянулась вокруг, но никто не обращал на нас внимания. Люди смотрели на сцену, тихо обменивались мнением относительно выступления солиста филармонии и бурно аплодировали, когда тот высоким фальцетом выводил особенно задушевные места.

Я повернулась к Антону лицом, и мы медленно стали выбираться из толпы.

Антошка хотел меня. Не знаю, какие еще чувства испытывал он ко мне, но то, что он желал обладать моим телом, так и сквозило в его взгляде, наполняя его ауру энергетикой страсти.

Дальше мы шли, тесно прижавшись друг к другу. Он то и дело проводил ладонью по моей талии и словно ненароком касался то ягодиц, то груди. Видя, что я не проявляю особого сопротивления, он осмелел и в тихом закуточке, неподалеку от танцевальной площадки, прислонил меня к березовому стволу и поплыл жаркими губами по моему лицу. Над парком неслось пугачевское «Жди и помни меня», я слушала музыку и позволяла Антошке целовать мое тело.

Мне не было противно, но я не скажу, что с первого же момента испытала бурю эмоций, хотя мне нравилось медленно погружаться в опьяняющее чувство сладкого полета, которым судьба не так уж часто баловала меня.

«Милый, нежный мальчик, мне так легко с тобой. Так славно», — думала я и плыла в рассеянные по воздуху желтые и красные пятна осенних крон.

Я закрыла глаза. Мне очень хотелось просто забыться, отдохнуть от потрясений, сменяющих друг друга в моей бестолковой жизни. Антошка, осмелевший с моего молчаливого согласия, стал торопливо расстегивать рубашку у меня на груди. Он был неловок и суетлив, но это скорей от неопытности, чем от эгоистичного желания побыстрей получить удовлетворение.

Я взяла его за руки и некоторое время держала их в своих теплых, спокойных руках. Его дыхание вошло в ритм с моим, и он уже более мягко и осторожно расстегнул последние пуговки.

Тело мое налилось спелым соком струящегося восторга, и, когда ладони его чуть шероховатой и влажной кожей коснулись моих сосков, я задохнулась от накатившего возбуждения.

Вечер обволок нас сиреневым пледом раннего сумрака, и мы медленно осели в траву у высокого кустарника, охраняющего нас от постороннего взгляда.

Я освободилась от стеснявшего меня батника, и Антошка ловко снял его с моих плеч. Прохлада осеннего вечера не казалась мне обжигающей, тело, во власти блаженной истомы, напряглось, словно тетива натянутого лука, губы мои стали непроизвольно искать губы Антона, и, пока рты не слились в умопомрачительном поцелуе, со стороны могло бы показаться, что я хватаю ртом воздух, подобно рыбе, выброшенной на берег беспощадной стихией.

Антошка снял свою одежду и стал подсовывать мне под спину сначала куртку, потом свитер и, наконец, мягкую фланелевую рубашку.

Я обвила ногами его узкие бедра, играя пальцами рук на упругой попке, словно на клавишах пианино. Так и не сняв джинсов, мы волнообразно покачивались, тесно соприкасаясь лобками и жарко прижавшись грудью друг к другу. Я ощутила высокий бугорок под джинсами Антошки и стала расстегивать молнию. Антошка постанывал и терся о мою руку, наконец его разгоряченный член обрел свободу. Он вынырнул из брюк и уперся в мой голый живот.

Я перестала слышать голоса, перестала осознавать реальность происходящего, мои губы в стремительном порыве тянулись к этой твердой, пышущей жаром плоти.

Я коснулась языком нежной складки и ощутила божественный аромат и подрагивание жилочек. Мне хотелось поиграть, заставить этого милого мальчика испытать мучительный беспокойный трепет, но я не удержалась и обволокла его ртом.

Антошка сладострастно простонал, и восторженные струйки хлынули из дрожащего в неимоверном напряжении члена. Антошка несколько раз дернулся всем телом и замер.

Я слегка приподнялась на локте и стала наблюдать за его лицом, освещенным уже вынырнувшей лодочкой полумесяца. Это было потрясающее зрелище: восторг и отчаяние, смех и слезы, безумие и удовлетворенная умудренность… Такой гаммы чувств я не наблюдала ни на одном лице.

Мы шли по ночному парку к выходу, и Антошка нежно гладил мою руку. Он смотрел на меня так, словно хотел попросить прощения за произошедшее. Прирученный за миг, в тот момент он готов был следовать за мной хоть на край света.

Ласковый мальчик, ты помог мне понять, какие чувства мог бы испытывать по отношению ко мне Кирилл в ту первую ночь постижения моего женского, никем не раскрытого доселе естества.

Листья кружились и мягким ковром устилали наш путь. Мы тихо ступали по этому ковру, и Антошка, прильнув к моему плечу, отчаянно мучаясь необходимостью прорывающегося откровения, все же признался мне, что подобное произошло с ним впервые.

Я стояла на углу ресторана «Молдавия» у Преображенской площади и ждала, когда подъедет машина, описанная накануне Андроником. Я внимательно всматривалась во все приближающиеся иномарки цвета слоновой кости, так как название «мицубиси-галант» ни о чем мне не говорило. Издалека я не могла определить машину «в лицо», как выражался Ник, и так внимательно вглядывалась во все номера, что у меня стало рябить в глазах, а голова разболелась.

«Чего это я? — Я потерла веки. — Стоит ли так напрягаться? Они же сказали, что автомобиль остановится напротив входа. Вначале выйдет телок, затем его босс. Босс — это хозяин, а телок, стало быть, телохранитель. Этого мне разъяснять не нужно. Но Ник весело заметил, что телок — он и есть телок. Потому что телохранитель — это умный, подвижный, сообразительный человек. Он должен быть превосходным психологом и обладать способностью еще до начала нападения на хозяина предугадать возможность покушения. Ему нет надобности напрягаться и таскать с собой гору военного арсенала. «Ну, что там говорить, — заключил Ник. — Этого телка ты узнаешь сразу: громада пушечного мяса. Те-лок — и этим все сказано».

Я самонадеянно предположила, что мне придется развлекать босса, оказалось — нет, водителя.

— Водителя? — скривилась я. — И ты не можешь отбить девочку у водителя?

— ЭТУ девочку — нет. Вот если ты водилу-командира утянешь, я мигом, — осклабился в нелиняющей улыбке Ник.

Так вот: вначале выйдет телок, за ним босс и спустя минут десять-пятнадцать — командир. Так что времени у меня уйма. А я тут зенки ломаю.

И только я это подумала, как к бордюру тихо подкатила шикарная в своей великолепной новизне, сверкающая светлым лаком машина. Узкие удлиненные фары над массивным бампером, декоративная отделка, контрастирующая с цветом кузова, слегка тонированные стекла, смазывающие силуэты людей, находящихся в салоне. Блестящая полоса острым лучом рассекала дверцы, придавая машине строгую элегантность, а сверху, на крыше, был чуть приподнят люк, хотя на улице стоял отнюдь не жаркий день.

Дверца отворилась, и из нее вынырнула голова телка. То, что это был он, не оставляло сомнений. Телок, как верно подметил Ник, оказался горой мяса, накачанного анаболиками.

Он обошел машину, выскользнув из нее каким-то непостижимым образом весь одномоментно: огромный, тупоголовый, узкозадый. Мне показалось, что если портновским метром измерить обхваты его шеи, головы и зада, эти размеры вряд ли будут отличаться хотя бы на сантиметр.

Телок склонился у заднего левого колеса, что-то бегло там осмотрел и стремительно выпрямился. Уже более чинно он подошел к дверце со стороны тротуара, открыл ее, и из машины выбрался сам босс.

Я с удивлением заметила, что никакой блондинки в машине не наблюдалось. Хотя с чего бы она была там, если она всего лишь девушка водителя. Вероятней всего, она должна находиться где-нибудь поблизости. Ну, конечно, она где-то рядом, и я непременно должна ее опередить.

Еще раз бросив взгляд на номер машины и убедившись, что это именно то, что мне нужно, я отошла за угол и приготовилась ждать те самые десять-пятнадцать минут, которые отводились на то, чтоб водила покинул салон машины.

Не прошло и пяти минут, как дверца со стороны водителя открылась, и из нее появился незавидный, тощенький мужичок с мальчишески худой шейкой и острым вздернутым подбородком.

«Интересно, что эта блондинка в нем нашла?» Я вошла в роль и, завлекающе покачивая бедрами, плавно поплыла ко входу.

Каким-то чутьем я уловила его масленый взгляд на моей спине. «Эх, слюнтяй ты похотливый, — подумала я. — Да ты мимо кошечки и на паровозе не проедешь». Я внутренне улыбнулась, ведь мне даже не пришлось особо напрягаться, вычисляя варианты знакомства.

Командир оказался у двери практически одновременно со мной и взялся за ручку секундой раньше.

Дверь открылась, освобождая мне проход вовнутрь.

— О, вы так галантны! Нечасто в наше время встретишь интеллигентного мужчину. — Польстив таким образом его самолюбию, я медленно вошла в ресторан.

Он прошел следом, и я поняла, что он непременно пожелает продолжить знакомство. Надо лишь «потравить леску», а крючок уже заглотан.

— Может, вы и раздеться мне подсобите? — кокетливо состроила я ему глазки.

— Как? — расплылся он жировым сгустком. — Совсем?

— Пока только шубу.

— Можете не сомневаться, очаровательная. — Глаза его лоснились, и он шел за мной как привязанный.

Мне даже стало скучно. «Ну, какая же у него может быть пассия, — размышляла я. — Чтоб так нравилась Нику?»

Он отдал мне номерок, и я призывно двинулась к лестнице, ведущей в зал ресторана.

Он торопливо преградил мне путь, как бы случайно опередив меня на полкорпуса.

— Очаровательная, не составите ли компанию в баре?

— В баре? — Я насмешливо посмотрела на него. — А что так низко летаем? Или деньжата в прятки играют?

— Видите ли, служба не велит. — Он нисколько не смутился от моей нахальной бесцеремонности. — А с деньгами полный ажур, — заверил он.

— Ажур, бонжур, абажур… Парле франсе? — Я засмеялась, он тоже широко улыбнулся и в этот момент показался мне даже симпатичным. — Любопытная, однако, у вас служба, что в ресторане обедать не велит.

Я поддержала его заигрывания и, снисходительно кивнув, пошла в сторону бара, слегка обернувшись к нему.

— Позвольте узнать, где штаны протираем?

— То есть? — Он на миг задумался. — А-а-а! Очаровательная… М-м-м-м… Как бы это выразиться, чтоб подоступнее? — Он вращал на указательном пальце руки брелок с ключами и одаривал меня многозначительными интригующими взглядами.

— А вы не стесняйтесь в выражениях.

— Есть такие специфические структуры, о которых не всем можно рассказывать.

— Ну и вид у вас, господин тайный советник. Еще чуть-чуть, и я поверю вам, даже если вы сообщите о Межгалактической Разведывательной Корпорации, внедряющей в российские структуры своих агентов.

— Близко, очаровательная, близко…

Бедняжка, он даже и не подозревал, что я знаю о нем больше, чем ему хотелось бы. Я на мгновение занервничала, но он даже не заметил этого.

— Как вас, кстати, величать? А то я все — очаровательная да очаровательная.

Мимо нас то и дело проходили одинокие девушки, но ни одна из них не бросила на моего собеседника взгляда, сколько-нибудь заинтересованного. Вначале я ждала, что вот-вот на горизонте нарисуется та самая пресловутая блондинка, из-за которой, собственно, и разыгран весь этот спектакль.

Я испытывала волнующий зуд в предвкушении борьбы за этого разговорчивого олуха, но все происходило спокойно, и никто, кроме бармена, даже не кивнул ему.

— Ну, к примеру, Светлана… — протянула я низким голосом, с запозданием отреагировав на его вопрос. — Вам нравится это имя? А еще можно — Лолита…

— Понятно… Лолита — несколько претенциозно, а Светлана — в самый раз. — Он с любопытством еще раз внимательно оглядел меня с ног до головы. — Очень даже… Светлая, светозарная, светящаяся…

— Как лампочка?

Он улыбнулся.

— А что же вы не спрашиваете моего имени?

— Просто боюсь, что вам служба не велит… Или у вас припасена легенда?

— А то!

— Ну так как же вас нарекли ваши тайные братья из космоса?

— Симеон. — Он сделал дурашливо-большие глаза и показал рукой на стульчик перед стойкой бара.

— Благодарю, Сема… Что будем пить?

Я знала, что он за рулем и вряд ли осмелится выпить хоть грамм спиртного, а стало быть, у меня будет замечательный повод последовать его примеру.

За стойкой бара сидели двое влюбленных. Они были счастливы вместе и очень похожи, словно двойняшки — брат и сестра. Погружаясь друг в дружку взглядами, они совершенно не реагировали на окружающих. Парень наклонился к девушке, обнял ее, положил к ней на плечо голову и замер в таком положении. Девушка смежила веки, ее длинная челка упала на глаза, черной чадрой прикрыв пол-лица.

Они раскачивались, тихонечко напевая какой-то мотивчик.

Их ноги отбивали такт, и я, словно загипнотизированная, почувствовала желание войти в этот странный ритм, невольно имитируя то, как двигаются эти двое.

— Приходит один пациент к врачу, — прервал мои раздумья законспирированный Сема. — «Доктор, говорит, у меня что-то чешется между лопатками». — «Пьете?» — «Нет». — «Курите?» — «Нет». — «По части женщин?» — «Как можно, доктор!» — возмущается пациент. «Все ясно, — заключает доктор, — у вас прорезаются крылышки».

Я, как бы невзначай, задрала и без того короткую юбку, обнажив почти все бедро.

— Все ясно. — Я подняла на него томный взгляд. — Намек понят. Пить будем кока-колу.

— Только не поймите буквально. В неслужебное время, в интимной обстановке, с хорошей закуской… Ну как?

— Принимается. — Я улыбнулась, а Сема скользнул ладошкой по лайкровой поверхности моих чулок и сглотнул слюну.

— Это ужасно!!

— Что именно? — Мне показалось, что это замечание имеет непосредственное отношение к моим ногам.

— Ужасно, что у меня такая идиотская служба. Выпей я хоть чуток, и у меня достало бы мужества выразить вам все свое восхищение.

— Ничего, — успокоила я. — У вас будет шанс проявить себя.

Бармен приготовил нам кофе, поставил чашечки с фирменным клеймом ресторана. Положил рядом шоколад, пирожное и кока-колу в высоких хрустальных фужерах.

Мой собеседник вынул из кармана пачку сигарет и сорвал с целлофановой оболочки тонкую ленту. Потом он сунул руку во внутренний карман пиджака и достал оттуда любопытную вещицу. Перебросив ее из ладони в ладонь, он поймал мой заинтересованный взгляд.

С виду это была миниатюрная Библия. Золотой крест по корешку мутно отражал бегущие огоньки над баром и оттенял блеск вспыхивающих камешков в окантовке из белого металла.

Чувствовалось, что Сема делает все, чтобы понравиться, и мое любопытство ему льстит.

— Позвольте взглянуть?

— Извольте, взгляните. — Он царственным жестом подал эту вещицу мне.

Я повертела ее в руках, но так и не разгадала предназначения.

— Брелок, вероятно, — подумала я вслух, возвращая драгоценную безделушку.

Сема так же царственно принял ее из моих рук, достал из пачки сигарету и нажал на золотой крест. В «библии» щелкнуло, взвился тоненький огонек из появившегося в корешке отверстия. Приятный запах заструился вслед за голубоватым пламенем.

Я отдавала себе отчет, что водила играет. Но мне нравилось, как он это делает. Уже минут двадцать мы беседовали, переходя с одной темы на другую. Он перестал флиртовать и очень серьезно говорил о Бодлере, о Набокове, об античности, проявляя интеллект и разностороннюю наблюдательность.

— В свое время я учился на историческом факультете, увлекался литературой, немножко философией…

Он великолепно строил фразы и держался вполне воспитанно, совершенно забыв о только что создаваемом имидже Любвеобильного Ловеласа, Стесненного Рамками Тайной Службы.

Но когда вдруг он возвращался в реальность, то тут же с новой силой начинал флиртовать и лепить туфту про свою вышеупомянутую службу.

Внезапно я обратила внимание на то, что к стойке бара, к тому самому месту, где сидим мы, приближается очень эффектная пышногрудая девица. Она была блондинкой!

Блондинка, но какая-то в синеву — крашеная, и, мне показалось, не очень удачно. Видимо, я слишком задержала взгляд на этой девице, потому что мой собеседник обернулся и беспокойно скользнул взглядом по ней. Я успела заметить, что он не очень-то доволен предстоящей встречей.

Он бы даже зашипел и, может быть, завращал глазами, если бы не понимал, что это ничего не изменит, но будет выглядеть весьма комично.

Девица была довольно привлекательной: с большими ярко-красными губами, форма которых казалась не вульгарной, а скорее взывающей к страсти, глаза ее светились нежно-карим оттенком. Я подумала, что ее волосам больше пошел бы цвет спелого каштана, нежели эта голубоватая белизна.

— Салют, Славик! — Приветствие было направлено явно моему собеседнику. — Ну, как там жизнь? Бьет ключом? — Она мельком взглянула на меня, выразив всем своим видом удивление.

Сема, то есть теперь уже Славик, сморщился, словно ему сунули в рот добрый ломоть лимона без сахара, и, преобразившись как в лице, так и в манерах, раздраженно ответил:

— Ага, ключом… Гаечным. — Он выразительно взглянул на нее. — И в основном по голове.

Некоторое время он смотрел на блондинку, потом повернул растерянно лицо ко мне и тут же улыбнулся.

— Ну вот, такая была легенда… — Он с сожалением пожал плечами. — Только хорошенькой девушке пургу наметешь, как наши бдительные граждане весь кайф сломают.

Я почувствовала, что он сейчас поднимется, и едва уловила это движение, как вспомнила о своей вполне определенной задаче подержать его еще по меньшей мере минут десять.

— О! — как будто обрадовалась я. — Это даже забавно! У меня был давний школьный приятель, похожий на тебя, словно твое отражение, и его звали так же, как тебя, — Славик!

— Так это же я и был! — вновь приободрившимся голосом подхватил он игру. — У меня была одноклассница — твоя копия, и ее величали Светланой.

— Вот ты и прокололся! — засмеялась я, словно ребенок, одурачивший взрослого дядю. — Думаешь, я Света?

— Нет?

— Мне кажется, Сема… То есть, Славик, что каждый человек, вынужденный пребывать по воле слепого случая в этой скучной земной оболочке, имеет право на некоторый художественный вымысел. Кто-то этот вымысел фиксирует и обзывает какой-нибудь формой искусства, а кто-то просто живет этим вымыслом, но его почему-то бездарное окружение низводит к рангу вруна. Ведь это же несправедливо, не так ли? — Я взглянула в его настороженные, внимательные глаза. Он кивнул:

— Несомненно, очаровательная. — И сделал глоток остывшего кофе.

— Ведь скучно же всю жизнь быть Славиком. Как загрузили, так и тащи. Правда?

Он вдруг наполнился светом, все так же вдохновенно заглядывая в мое лицо. Он определенно мне нравился. Я говорила какие-то глупости и параллельно думала, что не иначе, как денежные затруднения вынудили его пересесть за баранку и стать безынициативным, послушным и безотказным водилой.

— Знаешь, — сказал он, допивая кофе и осторожно ставя чашечку на блюдце. — Я тоже об этом думал. Ведь если не преображать свою скучную жизнь и не преломлять ее в воображении, то какой же однообразной и безрадостной она становится.

Девица в недоумении переводила взгляд с меня на Славика, потом вновь на меня, но, видимо так и не вникнув в суть наших велеречений, удалилась в сторону туалета, напоследок многозначительно фыркнув.

Славик отпил из высокого фужера напиток, заказанный в самом начале беседы, посмотрел на меня и уже безо всякой игры заинтересованно спросил:

— А как же тебя зовут?

— Угадай.

— Разве у нас викторина? А что я получу в награду за правильный ответ?

— Пусть это останется сюрпризом, — слукавила я, опустив подбородок на подставленную ладошку.

— Оля?

— Э-э-э… — протянула я и резко добавила: — Нет. Даю еще две попытки.

Опьянение игрой сродни наркотическому опьянению. Когда уже кажется, все, довольно, какой-то чертенок сидит в тебе и требует продолжения. Славик азартно взглянул на меня, будто за победу в конкурсе ему обещана самая очаровательная Мисс Мира.

— Ирина? — неожиданно резко спросил он.

Я вздрогнула и чуть было не согласилась, но, промолчав, отважно подняла на него свои лживые глаза и, слегка помешкав, промолвила:

— Что ж, попытка не пытка… А еще разок а?

Он призадумался и медленно, с надеждой глядя на меня, предположил:

— Может быть… Ну, допустим, Татьяна… Нет? Угадал?

— Вообще-то, одно из трех названных имен — мое. Только вот… — Я оттягивала время и заодно просчитывала следующий ход затянувшейся игры. Неожиданно распахнулась входная дверь, и в ресторан вошла синевласка, как я окрестила про себя приятельницу Славика.

Она подплыла к нам неторопливо, будто лепесток на высокой волне вдохновения, и, положив руку на плечо Славика, участливо проворковала:

— А что это ты блондиночку свою покинул?

Я уже совершенно забыла об этой девице. После того, как она отошла от нас, я потеряла ее из виду и даже не заметила, когда она успела выйти из ресторана.

Почему-то я решила, что речь идет именно о ней, и вот сейчас начнутся упреки, слезы, заламывание рук, короче, сцена, которую принято называть семейной. А весь этот вкрадчивый интимный тон лишь приготовление к стихийному бедствию.

— Тебе-то что? — невежливо отозвался Славик.

«Надо же, как он груб со своей девушкой!» — подумала я. Под ложечкой у меня засосало, и я уже приготовилась покинуть эту сладкую парочку, но девица безразлично хмыкнула и, удаляясь от нас, проронила:

— Да мне-то, собственно, ничего… Я просто думала, что твой хозяин тебя сместил.

— С чего бы это? Глупости тоже еще!

— А кто же ее увел? — Она неопределенно махнула рукой в сторону двери. — То стояла, а тут нет.

— Ну и шуточки, — произнес Славик с кажущимся безразличием, но весь как-то напрягся, вытянулся, даже как будто вырос сантиметра на три.

— Как хочешь. — Девица подошла к стульчику рядом со все еще покачивающейся, будто медитирующей парочкой и облокотилась на стойку бара.

— Володенька, как всегда, — небрежно бросила она гибкому чернявому бармену. — Двойной кофе и коньяк.

Славик без промедления вскочил и кинулся к двери.

«Вот так девочка у него! Вот так Прекрасная Дама!» — ревниво подумала я. За мной так никто не бегал, это уж точно.

На коричневой поверхности стойки осталась почти полная пачка «Винстона», а в пепельнице столбиком дотлевала невыкуренная сигарета.

Я отпила кока-колы и, решив, что здесь мне больше нечем заняться, поднялась со стульчика. Бармен вежливо улыбнулся мне, как, должно быть, его учили улыбаться всем посетителям этого заведения, и легким кивком головы попрощался. Я ответила тем же.

Я сделала пару шагов к гардеробу, все еще размышляя о непостоянстве и неверности мужчин. Достаточно их вдохновить одним отсветом обнаженного бедра, как они переполняются нетерпеливой страстью, но стоит задеть их ранимое самолюбие ответной неверностью, и они уже готовы, подобно рассвирепевшему Зевсу, метать громы и молнии, призывая негодницу к ответу.

Так я размышляла в течение нескольких секунд, как вдруг мимо меня пронесся ураган.

Славик стремительно пролетел на второй этаж, оставляя за собой фосфоресцирующие потоки. «Что бы это могло быть?» Я остановилась в ожидании развития событий.

По лестнице торопливо спускались трое. Впереди шел босс, за ним взволнованный телок, и замыкал это шествие преломленный в пояснице, жалобно присюсюкивающий и оправдывающийся Славик.

— Александр Николаевич… Я только на секундочку. В клозет сбегал… Так приперло, понимаете! И — ни-ни! Бог свидетель! Вышел, а тут такой конфуз. Хвостиком мазнула… Хоть бы увидеть, какая зараза…

— Рома, угомони! — резко оборвал лепет водилы его босс.

— Я только…

Рома метнул свою косую сажень в хлипкое тело Славика, и тот, охнув, неловко ткнулся в пол. Кровь из носа потекла красным ручьем и выкрасила под ногами блестящие лоскуты.

Славик посинел и никак не мог выдохнуть хоть малюсенький глоточек воздуха. Я, ошарашенная произошедшим, бросилась его поднимать.

— С-с-с-у-ка, — прохрипел он сдавленным шепотом.

Я резко поднялась, пошла к гардеробу, взяла свою шубку и на выходе столкнулась с беззаботно посвистывающим Ником.

Он взглянул на меня мельком, как бы не замечая, и я поняла, что должна пройти мимо, не подавая виду, что мы знакомы.

В груди моей полыхало, мыслям и чувствам было тесно, я стала задыхаться и быстро вышла на улицу.

Босс и телок уже шли в обратном направлении. Телок сдержанно жестикулировал и что-то тихо говорил. Когда они поравнялись со мной, я услышала резкую фразу босса:

— Какие вопросы, спрашиваю? Я же все сказал! Не понял, что ли? Не можешь — ищи другую работу.

— Понял, Александр Николаевич! Из-под земли…

— Ты мне надоел! — вдруг резко прервал его босс. — И подними этого…

Окончание фразы я не услышала. Босс и телок скрылись за дверью ресторана, и я осталась наедине со своими мыслями.

К тому месту, где недавно блистала полировкой роскошная иномарка, припарковывался замызганный зеленый «москвичок».

 

21

— Ну и наглец! — неожиданно произнесла я так, что проходящий мимо меня молодой человек от неожиданности остановился.

— П-п-простите… — Он ничего не понимающим, но виноватым взглядом посмотрел на меня.

— Это не вам, — рассеянно бросила я, махнула рукой и пошла в сторону метро.

Первое смятение прошло. С удивлением я обнаружила, что во мне нет гнева и обиды, хоть и понимала, как цинично меня использовали.

Весна подступала вовсю. Приближалось Восьмое марта. Международный женский день, значение которого за последнее время в меняющейся стране несколько поубавилось, все же будоражил предпраздничным настроением большую часть населения. Юноши носились с красиво упакованными свертками, приценивались к цветам, помещенным в прозрачные коробки с горящими внутри свечами для обогрева. Женщины ходили, загруженные огромными продуктовыми сумками, как всегда, даже в свой праздник, взваливая на себя основную хозяйственно-кухонную часть подготовки.

— Вольф… Вольф… Вольф… — вспоминала я, где раньше могла слышать это имя. — Ах, Вольф! — Меня озарила ошеломляющая догадка. — Ну конечно же, когда-то мне говорила о нем Марта.

С неожиданной ясностью я вспомнила наш разговор у подъезда общежития. Боже мой, как все переплетено, как все взаимосвязано в этом мире! Но, вполне вероятно, что это не тот человек. Уж никак не вяжется представление о безжалостном главаре бандитской шайки с этим милым, почти детским взглядом глубоких синих глаз, с этим нежным касанием теплых рук, с этим страстным пламенем жаркого рта.

«Нет, конечно же, тот Вольф, о котором мне говорила Марта, и этот Вольф — простое совпадение»…

Но откуда такая роскошь? Откуда столько денег и возможностей? А его связи? А рестораны, сауны? Именно об этом я и слышала от Марты.

Я противоречила сама себе. То я уговаривала себя, что Леша — большой талант, молодой, но гениальный художник, который сумел пробить себе дорогу в большое искусство. Но где его мастерская и когда он занимается живописью?

Тогда я предположила, что он удачливый бизнесмен, вовремя вложивший и раскрутивший свои капиталы. Это выглядело более правдоподобно, но тут же появлялась масса несостыковок, терзавших меня.

«Неужели он бандит? Низкий, мерзкий вор, мафиози, так прекрасно маскирующийся, скрывающий свое подлое истинное лицо?»

Идти домой мне не хотелось, и я, резко повернув от метро, пошла в сторону рынка. Собственно, мне ничего не нужно было покупать, но на подходе к рынку расстелили свои клеенки местные пенсионерки и бичеватого вида люди, далекие от пенсионного возраста. На клеенках, расположившихся по обе стороны дороги, лежала всякая ерунда доперестроечного, а порой и дореволюционного периода. Мне нравилось смотреть на пожелтевшие фотографии прадедов и прабабок торгующего люда, на черные костяные светильники, являющиеся скорее антиквариатом, чем предметом бытового пользования, на булавки, цепочки, значки, фарфоровые статуэтки и стеклянные вазы, короче, на всю ту утварь, которую следовало бы поместить в историко-архивный музей и изучать по ней «историю государства Российского».

Поход к рынку несколько отвлек меня от неотвязных мыслей. Я даже поторговалась с одной бабулькой и купила у нее, непонятно зачем, старенькую брошь с отломанным замочком и выпавшими на треть камешками красно-гранатового цвета.

— Ой, спасибо, доченька! Дай Бог здоровья, счастья и любви тебе! — Бабулька складывала мятую тысчонку в маленький прямоугольничек и доставала серенький, вышитый шелком носовой платок, вероятно, чтоб использовать его вместо кошелька.

— Как же, мамаша, — усмехнулась я с грустью. — И счастья даст, и радости. От себя оторвет да в мои руки положит.

— Даст, даст, не сумлевайся! А может, тебе вот и эту брошечку?

— Одной хватит, благодарствую, — ответила я, почувствовав, что еще немного настойчивости со стороны «коробейницы», и я заберу все это барахло вместе с разорванными башмаками неопределенно-растоптанного размера и стану благодарно запихивать покупку в свою маленькую кожаную сумочку.

Я попыталась поймать рукой только что болтавшуюся на узком длинном ремешке сумочку, но все никак не могла нащупать ее у себя за спиной. Я остановилась и без удивления поняла, что сумочку у меня срезали, остался только ремешок, блестящей змейкой тут же соскользнувший в слякоть под ногами.

В сумочке у меня была стодолларовая купюра, несколько отечественных небольшого достоинства, косметика и расческа. Больше всего было жаль записную книжку, но я тешила себя тем, что по совету одной приятельницы, ведущей активный образ жизни, совсем недавно удосужилась переписать телефоны в новый блокнот, а стало быть, не осталась без нужных и интересных мне связей.

Сто долларов — приличная сумма, но усилиями Леши я была устроена на хорошо оплачиваемое место, где отрабатывала практику и получала довольно большую зарплату.

Опять Леша! Ну — бандит, и что? Господи, как мне надоело это самокопание, поиск истины и нравственные мучения!

Да в конце концов, каждый имеет право жить так, как он того хочет. И каждый по жизни своей получит то, что заслуживает.

Я сунула руку в карман и обнаружила там несколько жетонов для метро и сотенные бумажки.

У входа в метро, протянув шапку для подаяния, стоял одноногий калека. Я посмотрела вокруг. Народ обтекал этого человека равнодушным потоком. Изредка останавливались далеко не молодые люди и, суетливо роясь в сумках и тощеньких кошельках, доставали звенящую мелочь и бросали в облезлый головной убор.

Когда тебе плохо, то очень часто утешает мысль, что есть люди, которым еще хуже. От этого ты становишься как бы на полголовы выше себя самого и чувствуешь прилив благодарности ко Всевышнему, что он тебя не покинул и дал тебе возможность жить не в самых худших условиях.

Я вынула свои сторублевки и положила в шапку. Калека равнодушно извлек их оттуда и сунул в карман, оставив нетронутой мелочь.

Стоило мне войти в квартиру, как воздух пронзил острый звонок телефона.

«Странно, — подумала я, подходя к телефону. — Зачем баба Зина вывернула его громкость на полную катушку?»

— Алло! — Я расстегивала шубку, прижимая трубку к уху плечом. В трубке раздались треск, шорох, шипение и еще какие-то звуки, отличающие нашу телефонную связь от связи в любой другой стране.

В глубине эфира кто-то пропищал комариным голосом из-под глухой пуховой перины. Что именно пищали, я не могла понять, единственно, о чем я догадалась, что этот звонок из Денежникова.

— Алло! — что есть мочи заорала я. — Мне ничего не слышно! Повтори!!

— Пи-пи-пи-пи…

— Алло! Если ты слышишь меня, повесь трубку, я перезвоню!

Тут же раздались короткие гудки, и я набрала номер междугородной связи. Удивительно, позвонить, например, в Одессу не стоит большого труда, нужно лишь набрать код и номер абонента, и болтай хоть час. Тут же, каких-нибудь полста километров от Москвы, будьте любезны пользоваться услугами телефонистки. Это, в общем, несложно, но если учесть, что услуги растягиваются на час-полтора, то на звонок приходится тратить уйму драгоценного времени.

Прежде чем нас соединили, я успела приготовить на скорую руку ужин и торопливо проглотить его.

— Ира! — услышала я голос Татьяны. — Ну, как ты там?

— Нормально, — ответила я, дожевывая яблоко.

— Ну и отлично, — не стала выяснять подробностей этого краткого ответа моя сноха. — Тебе тут телеграмма.

— От кого? — удивилась я. Вроде бы мне совершенно неоткуда было ждать посланий.

— От кого, не знаю, может, от родителей? — предположила Таня.

— А что там?

— Читать?

— Ну, конечно, читай. Не поеду же я за ней сию минуту.

— Ага! — согласилась она, шелестя разворачиваемой телеграммой. — Встречай, поезд восьмой, вагон шестнадцатый, седьмого ноль третьего… Завтра, — подсказала Таня, и я тут же догадалась, что телеграмма от Ларки.

Перед Новым годом Ларка так и не приехала. Она позвонила в Денежниково и предупредила меня через Таню с Андреем, что по некоторым причинам приехать не может, но обязательно будет в Москве в ближайшем будущем. Причин она не раскрыла, зато попросила у Татьяны мой телефон, но Таня, имевшая однажды со мной разговор на эту тему, не решилась оставить Ларке мои координаты, великодушно дав свой адрес.

— Для писем, — пояснила она мне. — По телефону многого не расскажешь, а в письмах можно целый роман состряпать.

— Ларка! — обрадовалась я. — Одноклассница моя приезжает! Тань, у тебя расписания железнодорожного нет? — Я знала, что Андрюша частенько ездит на поездах, и вполне может быть, что у них есть расписание.

— Сейчас гляну. — Таня со стуком бросила трубку на стол и побежала искать расписание. Я ликовала. Как же мне хотелось поскорее увидеть мою давнюю подругу, услышать ее голосок, порасспросить о всех новостях в далеком Мукачеве.

Я вдруг почувствовала, как на самом деле истосковалась по своей родной сторонушке. Вот теперь-то я узнала истинное значение такого понятия, как ностальгия.

Давно забытые строки некогда широкоизвестного шлягера всплыли в моей голове. Я и не заметила, как стала напевать вслух.

— Эй, звезда эстрады, — услышала я сквозь шипение и щелчки голос Татьяны. — Твой поезд прибывает в пять утра.

— В пять? Посмотри повнимательней, он же раньше прибывал около девяти.

— Ра-аньше, — протянула Таня, еще раз проверяя по расписанию время прибытия. — Все правильно, в пять. А раньше и караси пешком ходили по Руси, милая моя! Вспомнила! Расписание уже сто раз поменялось.

— Да… — на мгновение огорчилась я. — Ну, ничего, моя бабка говаривала: не кайся, рано вставши, а кайся, рано женившись. Танюш, извини меня, уже поздно, сейчас магазин закроется, побегу-ка я холодильник затарю. Ладно?

— Давай, — согласилась Таня и напоследок спросила: — А к нам-то ты заглянешь или все, с концами?

— Концы с юнцами, а я девица! — сбалагурила я. — Все, целую! Пока!

Я быстро оделась, достала из шкатулки заначку и побежала по лестнице вниз.

Ларка, Ларка! Я радовалась завтрашнему дню, словно ребенок, ожидающий своего дня рождения. Мне не нужно было никаких подарков, мне нужна была моя любимая подружка, у которой для меня найдется миллион интереснейших новостей.

В палатке я взяла бутылочку шампанского, банку маслин, черной икры и крабовых палочек для салата. В гастрономе дополнила пакет курицей, зеленым горошком и куском копченого окорока. Ларка любила вкусно поесть, к тому же мне просто хотелось доставить подруге радость всякими необычными деликатесами, которые я собиралась приготовить сегодня вечером.

Я прекрасно знала об обстановке на Украине после того, как она стала «вильной» и «незалежной». «Ларочка!» — ликовала я.

Прикупив еще батон хлеба и шоколадных конфет к непременному вечернему чаю, я со всех ног побежала домой. Когда я добежала, запыхавшись, до своего подъезда, то случайно посмотрела вверх на освещенный квадрат кухонного окна.

«Вот черт, выскочила в магазин и свет не выключила», — подумала я и тут же заметила на площадке между машинами припаркованную Лешину «бээмвэшку».

«Ну, надо же, как не вовремя»! — с досадой поморщилась я.

Безумно не хотелось портить себе настроение, выясняя отношения с Лешей. В том, что такое выяснение обязательно состоится, я не сомневалась. Конечно же, его начну я, но не сейчас!

Я сделала шаг в сторону и оказалась за небольшим грузовичком. Обходя грузовичок, я вышла к соседнему подъезду и вошла в него. Мне было стыдно, словно я совершила какую-нибудь пакость и теперь вынуждена скрываться.

Ждать пришлось недолго, спустя две-три минуты из моего подъезда вышел Леша и следом за ним Андроник.

Они задержались у двери. Стоять и смотреть на них исподтишка было невыносимо.

— Ник, — сказал Леша, — я же знаю, что она дома. Вон, даже свет на кухне горит.

— А может, она у соседки?

— У какой соседки? — почти возмутился Леша. — Она же все время сидит дома.

— Пойдем, позвоним еще раз, подождем у двери, — предложил Ник и собрался было уже входить в подъезд, но Леша взял его за рукав.

— Нет, не пойду. Я уже вышел из того возраста, чтоб стоять у двери. Не хочет открывать, не надо.

— Хозяин барин, — согласился Ник, остановившись. — А то смотри, я могу и сам сходить.

— Поехали, — хмуро произнес Леша. — Сама прибежит.

Досада переполняла меня. Я едва сдерживалась, чтобы не выскочить из своего укрытия и не наговорить им всяких гадостей. Но нет, я прекрасно осознавала, что вначале мне нужно как следует встретить Ларку и со спокойной душой проводить ее. А потом — будь что будет.

Серебристая машина вырулила со двора, и только после нескольких минут бессмысленного ожидания я вышла из чужого подъезда и медленно поднялась по лестнице домой. Я редко пользовалась лифтом, памятуя, что лестница — самый доступный и эффективный тренажер для мышц ног и сердца. Обычно на свой этаж я взлетала через две ступеньки, не замечая подъема, но тут сердце мое колотилось, а дыхание сбивалось, словно на полную мощность запустили испорченный механизм и он вот-вот сломается, не выдержав нагрузки.

Войдя в квартиру, я поставила пакеты на пол и, не снимая шубки, опустилась рядом.

Зазвенел телефон. Я решила не поднимать трубку, но телефон трезвонил, как назойливая муха, и я не выдержала.

— Алло, — устало произнесла я и сама не узнала свой голос.

Трубка молчала, только потрескивание доносилось до моего слуха.

— Алло! — более требовательно повторила я, но результат был тот же — тишина.

В сердцах я бросила трубку на рычаг и отошла к шкафу, чтобы повесить шубу. Очередной звонок заставил меня вздрогнуть. Я подняла трубку и стала молча ждать.

«Кому надо, тот сам начнет разговор, — решила я. — А я буду молчать как рыба».

— Ты почему молчишь? — после некоторой паузы произнес Леша.

— А ты? — спросила я.

— Странно… И дверь не открываешь, — не ответил на мой вопрос Леша и тут же спросил изменившимся голосом: — У тебя… Ты не одна?

— Одна, — бесстрастно ответила я.

— Я не верю тебе.

— Не верь. — Я повесила трубку.

Я вышла на кухню и села на стульчик, опустив лоб на холодный пластик кухонного стола.

Телефон снова зазвенел, но теперь я не только не вздрогнула, но и поняла, что он звенит, с запозданием.

«Пусть хоть взорвется от натуги, — решила я. — Ни за что не подойду».

Телефон замолчал только тогда, когда силы мои были уже на пределе. Я готова была сорваться с места, схватить это неугомонное достижение человеческой цивилизации и грохнуть его об пол, тем самым заставив заткнуться на веки вечные.

Я даже не заметила, как плотная темень опустилась на крыши домов. Когда я подошла к окну и посмотрела на дом напротив, оказалось, что более половины окон уже погружены по тьму. Очень скоро погас свет и в оставшейся половине, лишь несколько полуночников все еще, как и я, не легли спать.

Время перекатило далеко за полночь. Собрав силы, я стала стряпать на кухне.

«За три часа управлюсь», — решила я, мельком взглянув на настенные часы, стилизованные под глиняную тарелку, по обе стороны которой висели в тон ей разделочные доски — одна в форме большой рыбины, а другая — петуха. Доски были ярко разукрашены и покрыты светлым лаком. Мой взгляд задержался на них, и я улыбнулась. Они напомнили мне цветастые игрушки, какие делал сосед в моем далеком безоблачном детстве. Я снова вспомнила о Ларке.

В мутном свете луны асфальт поблескивал шероховатой поверхностью, словно река. По нему изредка пробегали машины…

«Машина, — подумала я. — Мне же нужно заказать машину, иначе я не смогу добраться до вокзала».

Я порылась в тумбочке и извлекла объемистый справочник. «Такси» — нашла я графу и стала торопливо набирать указанный номер.

— Здравствуйте, с вами разговаривает автосекретарь службы… — услышала я и поняла, что вряд ли в это время мне удастся заказать машину.

Оставалось только бежать на улицу и ловить частника. Вариант, конечно, не из приятных. В другой ситуации я бы ни за что не решилась в четыре утра встать на дороге ночного города.

Время поджимало. Я выключила все конфорки, жаркое и бульон обернула одеялом, в надежде, что приготовленные мною блюда за время отсутствия не остынут, и Ларка, приняв душ с дороги, сможет отведать их в наилучшем виде.

Бессонная ночь никак не давала о себе знать. Я была совершенно бодра и полна энергии. А днем можно будет пропустить практику, позвонив шефу и сказавшись больной.

 

22

— Поезд номер восемь «Братислава — Москва» прибывает ко второй платформе. Повторяю… — услышала я И побежала встречать подругу.

Я летела параллельно притормаживающему составу и пыталась заглянуть вовнутрь вагона.

Ларки пока не было видно.

«Ух, челночница, сидит небось загруженная баулами, носа высунуть не может, — незлобиво ругала я подругу. — Ничего, сейчас встретимся, рассмотрю всю как есть. Интересно, какая она?»

Поезд остановился, двери открылись, и проводники в синих форменных костюмах вышли на платформу.

Ларки не было. Я начала волноваться.

— Какое сегодня число? — обратилась я к проводнику, краем глаза наблюдая за выходящими пассажирами.

— Седьмое, — усмехнулся он.

— А поезд этот — восьмой? — не отставала я.

— Он самый… — Проводник разулыбался. — Кого встречаешь?

— Подругу.

— А чего так волнуешься? Все на свете перезабыла.

На мгновение мне показалось, что за вагонным окном мелькнул знакомый овал лица. Я подскочила к окну вплотную и поняла, что ошиблась. Женщина, которую я спутала с подругой, была некоторыми чертами похожа на Ларку, но гораздо старше, ниже и толще.

— Нет, не она, — пробормотала я и снова вернулась на прежнее место рядом с проводником.

— А вагон, — начала я, но проводник быстро продолжил мой не законченный вопрос уже готовым ответом:

— Шестнадцатый. Город — Москва, планета — Земля Солнечной системы. — Он весело оценил мою растерянную физиономию. — Год на дворе тысяча девятьсот девяносто первый. Ты случайно не с луны свалилась?

— Да ну вас, — отмахнулась я от его подковырки.

— Кого же ты встречаешь, а?

— Подругу.

Народ уже почти освободил вагон, там, за дверью коридорчика, оставалось еще человека три, но все они были мужского пола, судя по проплывшим за грязным стеклом силуэтам.

— Ну надо же… — растерянно оглянулась я по сторонам.

— Может, вагон перепутала? — подсказал проводник.

— Я — точно нет. Но, может, телеграф…

— Ирка! — услышала я радостный возглас и уставилась на выходящего мужчину в дорогой кожаной куртке на меху и тоже кожаной кепке. Шарф был небрежно обмотан вокруг горла, и один конец его свисал за спину. Мужчина держал в левой руке, выставленной вперед, огромную сумку, правая рука волокла сзади что-то, по всей видимости, не менее тяжелое и большое.

— Кирилл… — выдохнула я и не смогла произнести больше ни слова. В груди клокотало. Я отвернулась, протирая глаз от попавшей туда пылинки и одновременно пытаясь сообразить, как же мне следует вести себя дальше.

— Ты не рада? — Кирилл поставил сумку на платформу, клацнув ее колесиками, и приобнял меня освободившейся рукой. — Не рада?

— А где Ларка? — спросила я, не отвечая на его вопрос.

— Она в больнице…

— В больнице?

— Ничего страшного. Ей до родов осталось пару недель, так что теперь уже все опасения позади. У нее резус отрицательный, боялись выкидыша.

— Ларка беременна? — удивилась я так, будто Кирилл сообщил мне о своей беременности, а не о беременности молодой здоровой женщины.

— На сносях уже, — улыбнулся он. — А ты? — Кирилл взял меня за правую ладонь и посмотрел на безымянный палец. — Не замужем?

— Как видишь. Куда торопиться?.. Ну, пойдем, что ли. — Я уже не слышала, что он там говорит, его сумка грохотала колесиками не тише, чем подъезжающий поезд.

Я оглянулась и помахала рукой проводнику, провожающему нас взглядом.

— Вы знакомы? — поинтересовался Кирилл.

— Уже — да. За десять минут до этого момента я и не подозревала о его существовании… Как, впрочем, и о том, что встречаю тебя.

Мы шли в сторону стоянки такси, утренний холод охватывал тело, грустные мысли вымораживали душу. Кирилл рядом, но никакие душевные струны не напряглись во мне. Я совершенно не волновалась, неожиданно повстречав человека, который еще так недавно был мне безмерно дорог и разрыв с которым казался мне тогда чуть ли не равноценным самоубийству.

— Ты где живешь? — услышала я голос Кирилла.

— Дома, — вяло отреагировала я и поняла, что ответила вовсе не то, что хотел услышать Кирилл. — В Сокольниках, — добавила я.

Кирилл остановился.

— Ирочка, Чучелиндушко мое! — Он поставил сумки и сильно прижал меня к груди, покрывая лицо горячими поцелуями. — Родненькая моя, я так истосковался по тебе. Всю дорогу ехал, и только ты перед глазами!

— Отпусти. — Червячок тревоги закрался в мою грудь. — Не надо, Кира, — попросила я, умоляюще заглядывая в его глаза. — Не надо! Я не вынесу второй раз того, что уже испытала однажды.

— Линдушко, Солнышко! Я приехал за тобой. Уедем отсюда, это чужой город, ты никогда здесь не будешь счастлива.

— Боже мой, да что ты говоришь! Я уже — счастлива! Уже! Мне для счастья достаточно было уехать от тебя и забыть обо всем.

— Не верю, — тихо произнес Кирилл, и я вспомнила вчерашнее «не верю», которое мне преподнес Леша.

Я невесело усмехнулась. «Да что я вам, на допросе? — мелькнуло у меня в голове. — Тоже мне Станиславские — верю не верю».

— Не верь. — Я взглянула на циферблат: четверть шестого. — Уже метро открыто, может, туда? На такси дорого.

— Не волнуйся, — улыбнулся Кирилл, и я поняла, что он не чувствует себя стесненным в средствах.

Мне очень не хотелось, чтоб он поселился в моей квартире, и я уже стала обдумывать, как бы ему намекнуть на это, но Кирилл, словно догадавшись о моих мыслях, опередил меня:

— Может, я поеду в гостиницу?

Я смутилась и, вероятно, от смущения сказала совершенно противоположное тому, о чем думала.

— Зачем? Поживешь у меня… — Я взглянула на его лицо, оно просияло, и во мне стало просыпаться какое-то давно позабытое чувство глубокого беспокойного трепета.

«Я же любила его. Я безумно любила его! Я умирала, сходила с ума, страдала! Я мучилась так, словно Бог навалил на меня сразу все свои испытания, и вот — он передо мной. И я снова начинаю сходить с ума», — думала я, исподволь пытаясь более пристально разглядеть Кирилла.

— А ты ничего устроилась, — определил Кирилл, разглядывая содержимое холодильника, загружая туда варенья, соленья, маринованные грибочки и натуральный липовый мед с пасеки Валеры. Все эти гостинцы мне передала Ларка. К родителям Кирилл зайти не решился, хоть и давно помирился с отцом, который некоторое время после моего отъезда демонстративно игнорировал Кирилла, отворачиваясь и не отвечая на его робкие приветствия.

— Вашими молитвами, сэр, — ответила я, вложив в свои слова как можно больше сарказма. — С голоду не умираю, от обиды, как видишь, и от бессилия — тоже.

— Я и не сомневался в твоих резервах, как физических, так и психических… — разогнулся Кирилл, поставив последнюю банку в холодильник. — Ты работаешь?

— Ну, как тебе сказать…

— Так и скажи — как есть. Работаешь?

— Боже мой, да что ты ко мне пристал? — с трудом подавляя раздражение, сказала я и посмотрела на него в упор. Щеки его слегка побледнели. Совсем несильно, это было заметно даже под суточной щетиной. «Наверное, он не успел побриться, — подумала я. — А мог бы подняться и раньше, чтоб не являться пред мои ясны очи в таком неряшливом виде».

Я вспомнила Лешу. Как он встал раньше меня, как занял очередь, как вымылся, выбрился, увлажнил лицо каким-то лосьоном.

— Ты почему не побрился? — неожиданно для себя спросила я Кирилла.

— Я… — хотел было оправдаться Кирилл, но тут же нашелся: — А зачем?

— Да, — согласилась я. — Зачем? Ты же такой один — неповторимый, неординарный, необычный. Тебя нужно любить уже только за это! — с сарказмом произнесла я и пошла из кухни.

— Ира, почему ты так цинична?

— Я цинична?

— И… жестока? Я проехал такое расстояние, я летел к тебе на крыльях. Я разбил семью, оставив жене и квартиру, и машину, и…

— Дочку? Самое бесценное в нашей жизни — это дети. — Я посмотрела на него с усмешкой. — А вот тут-то ты облажался. Если все это ты сделал ради меня, то я уже не та наивная дурочка, которая раскинет ладошки в изумленном: «Ах, какие жертвы!» — и бросится навстречу тебе и своему безумию.

— Ира! Что с тобой? Тебе не нравится, что я небритый? — Кирилл приблизился ко мне и снова попытался обнять меня, но я вовремя увернулась из его рук. — Я побреюсь! Это не суть.

— Не что? — по-идиотски переспросила я.

— Ты изменилась… — с сожалением констатировал Кирилл. — Ты стала…

— Да, Кирочка. — Я вошла в комнату и опустилась в кресло. — Да, миленький… Мы меняемся, меняемся, меняемся. Мы всю жизнь меняемся! Это только вы статичны и неизменны, как мраморные статуи. У вас соображение застывает лет в пять. Вам нужно лишь то, что не вызывает необходимости действовать и думать самостоятельно. Что, может, я не права?

— Я не понимаю тебя. — Кирилл заходил по комнате. — Не понимаю! Я ведь люблю тебя, как же объяснить это? Как объяснить? Знаешь, сколько я перестрадал?! И Лялькины пеленки стирал, и жене обеды готовил, и теще продукты возил…

— Стоп-стоп-стоп! — не поняла я. — Это что, связано с любовью ко мне?

— …И все время думал о тебе, — закончил Кирилл, и его нижняя губа задрожала вместе с подбородком. Вот-вот заплачет. Мне стало неприятно.

— Кира, — тяжело произнесла я. — Мне не хочется говорить об этом. Мне не хочется выяснять глубину и меру страдания каждого из нас. Наверное, во всех любовных трагедиях виноваты оба — и женщина и мужчина… Ты потерял меня. Я была глупой, наивной, слабой. Я не знаю, каким был ты, наверное, тоже глупым, наивным, слабым… Но ты был старше и опытней. Я не хочу сказать, что ищу себе оправданий, я хочу сказать только то, что ты потерял меня.

— А кто нашел? — Кирилл присел на ручку кресла.

— Пока никто… — Я уткнулась головой в его бок и заплакала. — Сначала мне показалось, что нашел… Но оказалось — нет. Я, как пустой фантик, который привлекает своей броской яркостью, его поднимают, рассматривают, даже кладут в коробочку к другим таким же пустым и ярким фантикам…

— Не плачь, Чучелиндушко мое. — Кирилл с опаской, осторожно коснулся моей головы. — Я же знаю, что ты не фантик! Я не положу тебя в коробку.

— Дурак! — разозлилась я. — Дурак! Я такая, какой сделал меня ты! Ты разодрал и выпотрошил мою душу! Ты выел всю начинку из оболочки! А теперь меня носит ветром, треплет, бросает в грязь. Кирочка, уезжай… После того, что было, я никогда не смогу жить с тобой. Никогда, понимаешь?

Кирилл встал с кресла, не зная, как ему поступить дальше.

— А можно я останусь у тебя до вечера? Не шляться же мне по улицам.

— Оставайся, — махнула я равнодушно рукой и пошла в ванну отмывать потекшую с ресниц тушь.

— Девять, — буркнула я, взглянув на часы в прихожей.

— Что? — Кирилл высунулся из комнаты и вопросительно уставился на меня.

— Уже девять, — сказала я, показывая на часы. — Четыре часа мы с тобой общаемся, а впечатление такое, будто прошла целая вечность. Будто мы не расставались вовсе.

Я включила воду в ванной и сыпанула туда полколпачка ароматичной соли. По квартире разнесся благоухающий запах клубники.

— Ирочка. — Кирилл подошел ко мне в тот момент, когда я расстегивала пуговки на блузоне.

Я быстро запахнула верх рубашки и повернулась к нему.

— Ирочка, а может, дело и не во мне?

— Может, и не в тебе, — не стала я спорить. — Кира, выйди из ванны, мне нужно побыть одной.

Кирилл переминался с ноги на ногу, все еще раздумывая над тем, что он хотел мне втолковать.

— Ты ведь всегда мечтала о принце из сказки… Я, конечно, не принц…

— Конечно. Иди лучше переоденься с дороги, пока я умоюсь.

— Но ведь это не сказка — это жизнь. Не бывает принцев в реальной жизни. — Он словно не слышал меня, и я стала выталкивать его из ванны. Когда он вышел в прихожую, а я уже прикрыла дверь, у меня вдруг нашлось, что ему возразить.

— Может, и не бывает! — крикнула я в узкую щелочку. — Но не об алкашах же мечтать, а? Не о дебилах, кретинах и садистах, правда? Ты ведь тоже не хочешь в жены стерву, истеричку, уродину или как?

Высказавшись, я не стала дожидаться ответа, а закрыла дверь, задвинув на всякий случай шпингалет, и погрузилась в нежную пену, оставив на поверхности лишь лицо.

Кирилл что-то кричал мне, но я глупо улыбалась, испытывая наслаждение от теплой ванны, и совершенно не слышала его контраргументов.

— Займись чем-нибудь, — бросила я, совсем не рассчитывая, что он прислушается к моему совету.

Звонок в дверь донесся до меня сквозь пенную вату приглушенной трелью.

Я пулей вылетела из воды, чтоб успеть показать знаками Кириллу, что я не жду никаких гостей, но было поздно.

— Ира в ванной. — Он широко распахнул дверь и разговаривал с кем-то, стоя в одних спортивках. Вид у него, конечно, был не из лучших. Сквозь открытую дверь я успела разглядеть его растрепанные волосы, поросшую буйной растительностью спину и голые босые ноги.

«Мамочка родная! Этого еще не хватало!» — мысленно ужаснулась я, представив себе, какими глазами на Кирилла смотрит Леша. Больше некому! Я машинально взглянула на часы.

Что бы вы подумали, застав в четверть десятого в доме у девушки, которая сейчас находится в ванной, полуголого мужчину?

Я, не вытираясь, накинула халат, который тут же плотно облепил мое мокрое тело, и выскочила к двери.

Леша уже шел по лестнице вниз.

— Леша! — крикнула я. — Леша, подожди, я все тебе объясню!

— Не нужно, — ответил он, не поворачивая головы.

Я побежала по грязным холодным ступенькам вслед за ним, оставляя на них следы мокрых стоп.

— Леша! Остановись же! Я и на улицу так выскочу! Остановись!

— Ира, — повернулся ко мне Леша. — Я не домостроевец, но то, что я увидел, было мне неприятно. Неприятно единственно потому, что ты мне лгала.

Я остановилась как вкопанная.

— Боже мой! Да что это такое? Почему всегда во всем, при любом раскладе, в любых отношениях крайней остаюсь я? А? Может, ты мне объяснишь? Ну, объясни! Хоть что-нибудь объясни! Не ты ли с Ником только вчера использовал меня, как наивную идиотку? Подставил меня, обманул? Не ты ли привез меня в гости к Марату и провел там с девицей в запертой спальне более получаса? А той ночью, когда я впервые оказалась у тебя дома, не ты ли бросил меня, надушившись и вырядившись, словно именинник? Боже мой! Как вы все надоели мне! Уходи! Иди! Беги к своей кошечке! Я не хочу тебя видеть!

Кирилл натянул на босые ноги ботинки и стоял уже рядом, пытаясь увести меня домой.

Я вырвалась из его рук и закричала:

— И ты уходи! Немедленно! Сейчас же!! Я не хочу никого видеть! Мне не важно, где ты будешь шляться до отправления поезда, я не ждала тебя, я не знала, что это ты сегодня приезжаешь! Уматывайте! Оба!

Бегом я влетела в квартиру и вышвырнула на лестничную площадку вещи Кирилла.

Леша и Кирилл стали о чем-то разговаривать. Я пошла в ванную, выпустила воду и встала под душ. Горячий душ быстро согрел мое озябшее тело. Я успокоилась.

Вообще, я обнаружила, что ситуации, которые раньше казались мне невероятными, больше не подавляли мое воображение, а конфликты, казавшиеся неразрешимыми, находили естественную перспективу быстрого самоисчерпания. Вот и сейчас, перепсиховав, я как-то незаметно для себя пришла в нормальное расположение духа. «Ну и пусть уходят, — подумала я, растираясь махровым полотенцем. — Я ни в чем ни перед кем не виновата. Мне не страшно остаться наедине со своей самодостаточностью. Нет уж, не буду я с пеной у рта никому доказывать, что я не верблюд. Все!»

Я оделась, взяла оставшиеся деньги и поехала в общежитие договариваться о том, чтоб меня там поселили на последние два с половиной месяца доучивания.

Официально поселить меня вряд ли смогут, но если попросить Марту, то обязательно найдется уголочек и для меня.

Единственное, чего я опасалась, это того, что Леша позвонит моему шефу и мне придется менять место практики, потеряв при этом львиную долю зарплаты.

Марта была на больничном.

— Паспорт есть? — спросила незнакомая мне женщина, заменяющая ее.

— Вот он. — Я протянула паспорт и тут же стала путано объяснять свое положение.

— О! Нет, к сожалению, — виновато улыбнулась она. — Общежитие только для иногородних. Они у нас по лимиту. А ты москвичка.

— Ну, какая я москвичка? Я прописана всего три месяца. А теперь у меня нет возможности проживать по месту прописки.

— Нет, нет, нет. Не в моей это компетенции. Иди к директору училища. Если он даст письменное указание, тогда…

Ехать к директору и просить его о чем-либо было бессмысленным. Я накупила подарков своим родственникам и поехала в Денежниково.

Погода наконец-то окончательно повернула к весне. Вовсю голосили разухабистые воробьи, и звенела капель. Подмосковные леса все еще стояли заснеженные, но солнечные лучи пронизывали кроны золотистым светом, и было ощущение, что это снежное королевство только и ждет мановения некой волшебной палочки, чтоб скинуть с себя зимние оковы и взорваться изумрудным салютом радостной молодой поросли.

Юрик, белый, словно снеговик, тащил за собой санки, пытаясь взобраться на пригорок. Андрюха подозвал Лорда — мощную добродушную и веселую нравом собаку, породистую на первый взгляд неискушенного ценителя, а на самом деле являющуюся результатом мимолетной любви матери, немецкой овчарки Юнны, и отца, дворового пегого Кирпича. Лорд, завиляв хвостом, преданно взглянул в глаза хозяина. Андрюха привязал веревку санок к ошейнику и посадил в санки разрумянившегося Юрика.

— Ату! Лорд! — закричал Андрей и, хохоча, подстегнул пса. Лорд понесся по лесной тропинке, рассыпая по обе стороны санок снежную искрящуюся пыль. Метров через пятьдесят он сделал крутой вираж и помчался к нам, высунув из открытой пасти нежный, дымящийся паром розовый язык.

— Ту-ту! Лорд! — закричал Юрик, едва не свалившись на повороте. Татьяна подскочила к собаке, преградив дорогу упряжке. Лорд моментально остановился, санки врезались ему в зад, и Юрик снежным комом покатился к ногам матери.

Ударился он совсем не больно, но, перепугавшись, завопил так, словно его опрокинули не в снег, а в котел с кипящей смолой.

— Андрей! Ты видишь, до чего довел ребенка! Думать надо, нашел кого в санки сажать, а если б он голову свернул? — возмущалась Татьяна, нежно поднимая и отряхивая малыша.

— Да ладно тебе, — добродушно возразил Андрей. — Я в его возрасте на восьми собаках ездил, а тут…

— Вот сам и езди, если тебе без этого никак нельзя. — Таня целовала заплаканную мордашку сына и приговаривала: — Ух какой Лорд нехороший, Юрика уронил. Вот я ему! Вот я ему!

Успокоившийся уже было Юрик яростно замахал ручонками в толстых вязаных варежках и снова заплакал.

— Лолд холосый! Лолд Юлика катал! Мама плохая!

— Ах ты, негодник! — возмутилась Таня и поставила сына на снег. — Ну и иди к своему Лорду.

— Иди, сына, не бойся. — Андрюха по-мужски подхватил ребенка и снова посадил на санки.

— Ату, Лорд!

— Смотри, какая умная собака, — тихонечко шепнула мне Таня, показывая на Лорда, который действительно раза в два снизил скорость. — А вот мужики нас ни во что не ставят! — Она возмущенно взглянула на мужа, и тот ласково обнял ее за плечи, примирительно буркнув:

— Да ладно тебе. Вот я в его возрасте…

— Махоркой дымил! — засмеялась Таня и посмотрела на меня. — Правда-правда! Сам рассказывал: у отца спер и за сарай.

Идти домой из лесу было легко и радостно. Звенели птицы, скрипел влажный снег, визжал довольный Юрик, и от всего этого на душе было как-то празднично. Я совсем позабыла о Кирилле и Леше, в двух словах рассказав снохе о сегодняшних событиях и замяв эту тему, как только на пороге кухни появился Андрей с предложением прогуляться по последнему снегу.

Предложение было принято Юриком с бурным ликованием, и нам с Таней ничего не оставалось, как подчиниться мужской настойчивости.

— Ты, Ир, не расстраивайся, — возобновила уже забытую мной тему Таня. — Они все паразиты. И мой тоже, — кивнула она в сторону Андрюхи, трусцой бегущего рядом с санками сына. — У них весь выпендреж — так, безобидные шалости. Ага. Или мелкие недостатки. Вот он припрется домой в два часа ночи, пьяный в зюзю, без шапки, а ты его умой, покорми, спать уложи, а наутро — ни-ни. А если бы на его месте была я? Ну, где оно — равноправие? И на кой хрен тебе ярмо на шею? Живешь одна и живи. Красота! Квартира, работа, деньги! Чтоб мне так жить!

— Да, я все понимаю, только нет у меня той наглости, чтобы воспользоваться всем этим. Мне бы в общежитие обратно… Поговори с директором!

— Еще чего выдумала! У тебя квартира, а ты собралась ее на ветер пустить. Ты знаешь, сколько лет по лимиту жилья ждут? Пятнадцать — двадцать, а сейчас и вообще могут не дать. Еще чего! Ты из него не тянула?

— Нет, конечно. — Я шла, понуро опустив голову, чувствуя какую-то правоту в Таниных словах, но все же мне казалось это непорядочным — принять такой дар и выставить дарителя.

— Ну и плюнь на все! Если любит, сам прибежит. — Я вдруг вспомнила, как Леша сказал то же самое обо мне — «сама прибежит», и меня это покоробило.

— Знаешь, Таня, — продолжала я, пытаясь удержать равновесие на скользком склоне. — Мне бы сейчас не такого, который любит…

— Ну и дуреха! — перебила меня Таня.

— Да ты послушай, а потом перебивай. Мне бы такого, который уважает, ценит во мне мои какие-то человеческие качества, а не голую плоть. Безумие в любви — для безумных, понимаешь? Я не хочу ждать, когда он прибежит. Меня жизнь уже научила — пока дождешься, будет поздно. Но и цепляться мертвой хваткой — не мое дело.

— Ох, блин, как ты меня замучила! Будь проще, что ли, — произнесла Татьяна и тут же шлепнулась на снег.

— Все! — крикнул Андрюха, повернувшись на вскрик жены. — Норма выполнена, пора снегу таять.

— Кретин, — потирая ушибленный зад, заныла Таня. — Ему все бы посмеяться, а мне бо-ольно.

— Какая норма? — поинтересовалась я, помогая ей подняться.

— Я вот, ешкин кот, за зиму три раза падаю. Что ни зима, то упади трижды — вынь да положь! В этом году всего два раза упала. До сегодня! — Она уже улыбалась, но все еще терла кулачком мягкое место.

— Норма есть норма! — заключил Андрей, подходя к нам. — И нечего возмущаться.

Три дня я провела у своих гостеприимных родственников. На третий день, ближе к вечеру, что-то стало подтачивать меня, и в душе появилась необъяснимая тревога.

— Я поеду?

— На ночь? Вот еще! — возмутилась Таня. Она все же уговорила меня остаться у них до утра.

Утро принесло резкие изменения в погоде. Пошел сильный снег с дождем, небо заволокло густыми темными тучами, и из разверстых небес вдруг вырвалась зигзагообразная молния.

— Может, переждешь? — поинтересовался Андрей, уплетая горячие сырники со сметаной. — Сегодня суббота, у тебя еще пара дней про запас, куда торопиться?

— Оставайся! — присоединилась к уговорам мужа Татьяна, и даже маленький Юрик, уже привыкший ко мне и расстраивающийся каждый раз, когда я уезжала домой, скуксился и попросил:

— Оставайся! Я тебе масынку подалю. — Но тут же, подумав, решил не разбрасываться своими игрушками. — Нет, поиглать дам, но надолго. Пока будес у нас — иглай сколько хоцес.

— Спасибо, дружочек. — Я потрепала его вихрастую, давно позабывшую о ножницах головенку. — Непременно приеду и поиграю. А сейчас мне пора. Тань? — Я посмотрела на нее умоляюще. Очень не хотелось показаться невежливой, но мне действительно не терпелось поехать в Москву. Словно было какое-то нехорошее предчувствие.

Я отказалась от машины, решив, что нечего в такую погоду Тане выезжать на дорогу. По Кольцевой — еще куда ни шло, но московские улицы — это сплошная нервотрепка.

Меня проводили до остановки и постояли со мной до прибытия автобуса.

— Звони, — поцеловав меня, сказала напоследок Таня.

— Обязательно, — заверила я и села в желтый тупорылый полупустой ЛИАз.

От порывов ветра автобус едва не запрокидывался и натужно скрипел всем своим древним расползающимся по швам корпусом. По стеклам бил тяжелый упругий ливень.

Гроза прекратилась так же неожиданно, как началась, сверкнув причудливо преломленным лучом и тихо хлопнув отдаленным отзвуком грома.

— Первый ливень, — сказал сидящий через проход горбоносый дедок. — В первый ливень попасть, счастье на год запасть.

— Как вы сказали? — посмотрела я на него.

— Такая примета есть: кто в первый ливень попадет, тот весь год счастливым будет.

— Хорошо бы, — вздохнула я, все больше и больше поддаваясь необъяснимому чувству тревоги.

 

23

Автобус все-таки не рассыпался, и до Москвы мы доехали без приключений. Я вышла из автобуса и сощурила глаза от режущего света. Небо было голубым, без единого облачка, словно только что прошедший ливень вымыл из него все остатки скопившейся за зиму грязи.

На асфальте поблескивали лужицы. После такого ливня этих лужиц было удивительно мало. «Неужели вода так быстро испарилась?» — думала я. Почему-то этот вопрос занимал меня больше всего остального.

Я с удивлением смотрела под ноги, осторожно ступая в сторону метро.

— Эй, эй! — услышала я предостерегающий оклик и инстинктивно отпрянула. — Гляди, куда лезешь! Слепая?

Я натянула на лицо улыбку вежливости, осматривая странную старушенцию, завернутую в большой кусок клеенки, словно в древнегреческую тогу, и подпоясанную грязным обрывком бечевки. Она смотрела на меня из-под огромного серого берета, прижимая к груди маленького тощенького котенка. Он был так тонок, что показался мне игрушкой, какие некогда продавали у нас в галантерее: на проволочный каркас наклеена меховая опушка в виде цыпленка. Один такой цыпленок даже был мне подарен в четвертом классе на мартовские праздники моим одноклассником, тайно влюбленным в меня.

Долгое время этот цыплёнок стоял на полочке книжного шкафа, взирая на меня с независимым видом и сверкая бисеринками зеленых глаз.

— Машины же! Тоже мне — молодежь… — ворчливо бубнила под нос старушенция, показывая грязной рукой на красный сигнал светофора.

— Спасибо, — кивком головы я поблагодарила брюзжащую спасительницу.

— Купи котенка! — вдруг предложила мне она.

— Котенка? — Я несколько растерялась. Мне он совершенно был ни к чему, но я все-таки спросила: — А сколько он стоит?

Оживившаяся старушка стала горячо расхваливать свой товар, чуть ли не открывая коту рот, чтоб я могла убедиться в правдивости ее слов:

— Смотри, какой красивенький! И здоровый. А глазки какие умненькие! Ребеночек есть? Играть будут, он веселый такой!

— Сколько? — без особого энтузиазма повторила я свой вопрос.

— Тыща! — выпалила старушка и сунула мне в руки животинку.

«Хорошенький… Но на что он мне?» — мелькнуло у меня в голове, а руки уже доставали кошелек и вынимали оттуда мятую тысячу.

— Да что эта тысяча? — принимая деньги, все еще уговаривала меня старушенция. Она торопливо задрала свою клеенчатую хламиду и сунула купюру в глубину тряпья. — Две булки хлеба. Съешь — и все. А котенок будет долго жить.

Я прижала одной рукой к себе дрожащее тельце котенка, раздумывая, не вернуть ли его хозяйке, пока не поздно. Бог с ними, с деньгами! Что я буду делать с котом, и без того проблем полон рот?

Бабулька, видимо расценив мою нерешительность как попытку отобрать у нее честно заработанные деньги, стала быстро удаляться от меня, на ходу одергивая одежды.

Котенок пригрелся в моей ладони и громко затарахтел.

— Мурлычет, — пробормотала я и улыбнулась. — Ну и пусть живет у меня.

Придерживая одной рукой котенка у себя за пазухой, другой я шарила по карманам, отыскивая ключ от квартиры. Расслабившийся малыш мирно спал у моей груди, изредка открывая сонные глазки и подмигивая мне. Я легонечко тронула пальцем его холодненький носик. Котенок вздернул ушками и потешно чихнул, широко раскрыв большие зеленые глаза со щелочками черных слюдяных зрачков.

На такой маленькой головке со смешно топорщащимися усиками глаза действительно казались огромными. Цветом они очень напоминали цвет Кириных глаз.

«Зачем он приехал?» — от этой мысли меня передернуло. Во мне не было злорадства, если все, что он говорил, — правда, то я понимаю, как ему должно быть больно. Нехорошо получилось. Я выгнала человека, проделавшего такой далекий путь. Вышвырнула на лестницу его вещи…

Наконец я нашла ключ и открыла дверь. Мягко опустив котенка на пол, я присела на стульчик и стала расшнуровывать высокие ботинки из толстого мягкого нубука.

Внезапно я услышала, что за дверью кухни кто-то негромко разговаривает. Видимо, говорящие не слышали моего прихода. Я медленно, стараясь не дышать и боясь, что мое сердце грохочет, как кузнечный молот, пробралась в коридорчик, ведущий на кухню, и прислонила голову к двери.

«Баба Зина!» — догадалась я и облегченно вздохнула. Значит, Леша ее не уволил и продолжает оплачивать ее услуги. А может, они еще не виделись?

Мне было неприятно думать о том, что я без помощи Леши не смогу пользоваться ее услугами. Собственно, убрать, приготовить и постирать для меня не составит большого труда, но вот отказать ей в деньгах… Придется набраться духу и объявить ей, что она уволена.

Я собралась открыть дверь, но любопытство превозмогло. Интересно, о чем они говорят? Второй голос был мужским и очень тихим. Его низкий тон как бы смазывал звуки, так что было трудно понять, о чем он говорит. Минуты три-четыре я стояла как вкопанная, пытаясь уловить смысл разговора. За это время у меня затекла нога и стало покалывать в боку, но расслышать мне удалось лишь последнюю фразу, произнесенную бабой Зиной громче, чем все остальные:

— Ох, и не знаю, что делать? Может, родителям позвонить? Но нет… Вряд ли она туда поедет. А что ты велел, я все передам. Передам, не сомневайся…

Я поняла, что разговор подходит к концу, и быстро отошла от двери. Вернувшись в прихожую, я тихонечко открыла входную дверь и хлопнула ею демонстративно громко.

— А вот и она! — радостно возвестила баба Зина, выходя мне навстречу. — Ну ты и переполошила нас! — Она всплеснула руками и стала обнимать меня, будто я была ее дочерью, которую она ждала много лет. — Приехала! Мы так волновались! Леша вчера и в общежитии был, и к брату твоему звонил…

— Звонил? — переспросила я, не поднимая головы от ботинок. Я специально не включила свет и быстренько села на стульчик, чтоб баба Зина не увидела, что шнурки у меня уже развязаны. — Ах, да! — вспомнила я. — Там же телефон на два дня отключили. Повреждение кабеля, что ли…

— А у нас гости, — таинственным шепотом произнесла баба Зина.

— Очень интересно, — подняла я голову, стаскивая ботинки. И тут же из-за спины бабы Зины показался силуэт молодого человека.

— Говорит, учится с тобой, — начала баба Зина, и я включила свет.

— Привет, — узнала я соседа Антона. Во мне что-то задрожало, и я спросила: — Что-нибудь произошло?

— Нет! — ответил Сережа, поправляя указательным пальцем очки в толстой роговой оправе. Я никогда раньше не видела его в очках, он показался мне забавным, и я улыбнулась.

— Это мы думали, что с тобой что-нибудь произошло. Антон тебе звонил, звонил…

— И что же за такая срочная необходимость? — поинтересовалась я. В голове у меня все еще кружилась тревожная мысль о том, что неспроста последние сутки мне было так неуютно у брата.

— Да нет никакой необходимости. Просто он тебя уже четыре дня ищет. Позвонил сюда, какой-то мужчина поднял трубку и сказал, что тебя нет, а когда будешь — неизвестно…

— Леша, наверное, — вставила баба Зина.

— Наверное, — согласилась я. — Только что он здесь без меня делал?

— Я откуда знаю, — слабо защитился Сергей, посмотрев на меня сквозь толстые стекла. Он зачем-то снял очки и убрал их во внутренний карман курточки. Лицо у него стало беспомощным и детским. — Антон, видишь ли, попросил меня подменить его и постоять сегодня у твоего подъезда.

Я рассмеялась. Мне было приятно, что есть люди, которым, оказывается, небезразлична моя судьба и которые готовы сутками дежурить у подъезда, дожидаясь моего возвращения.

Сережа снова напялил очки на нос и взглянул поверх толстых стекол.

— Слушай, а почему я раньше никогда не видела тебя в очках? — задала я совершенно бестактный вопрос, но действительно, только сейчас я обратила внимание на то, как плохо он видит.

— Я в линзах ходил, — ответил Сережа и, повернувшись к бабе Зине, произнес: — Ну ладно, Зинаида Анатольевна, спасибо за чай, пойду я, раз с Ириной ничего не случилось, — протянул он почти разочарованно.

— Что это вам всем так хочется, чтоб со мной непременно что-нибудь случилось? И почему вы решили, что…

В этот момент раздался пронзительный крик:

— А-а-ай! — Ботинок Сережи пролетел в комнату и, ударившись о стену, упал на пол. Оттуда выскочил серенький комочек и бросился бабе Зине под ноги. Та отскочила от него, и я подпрыгнула на одной ноге, прижимая рукой придавленные пальцы другой ноги, на которую наступила со всей силы отпрянувшая баба Зина.

— Что это? — спросил Сергей и тут же сам крикнул, взлетев на стул: — Крыса!

— Мышь! — испугалась баба Зина.

— Котенок! — возразила я, и все рассмеялись.

— Ох ты, мой маленький, — подняла я с пола перепуганное существо. — Вот так герой! — Со слезами смеха на глазах я посмотрела на растерявшегося парня.

Баба Зина залилась румянцем и тоже едва удерживала смех.

— Откуда он? — спросила она и выжидающе взглянула в мою сторону. Она подхватила из моих рук котенка и стала гладить его по пушистой мягкой шерстке.

— Купила, — коротко ответила я, — за тысячу.

— Идем я тебя покормлю, кисонька… Перепугался? — ворковала баба Зина, унося комочек на кухню. Оттуда донесся звук открываемого холодильника и звон блюдца. Баба Зина наливала котенку молока.

Сергей уже обулся, посмотрел на меня, качнув головой в сторону двери, как бы прося меня проводить, и крикнул в открытую кухню:

— Ну, я пошел!

— Давай, Сереженька. — Зинаида Анатольевна выглянула из кухни и снова исчезла там.

Мы вышли на площадку, и Сергей почему-то шепотом сказал мне:

— Антон женится. Свадьба через две недели. Уже заявление в ЗАГСе.

— На ком? — оторопело посмотрела я в толстые стекла и увидела там очень маленькие, неестественно узкие глазки.

— Помнишь, к тебе в комнату соседку подселили?

— Ну?

— Вот на ней, — усмехнулся Сергей и вновь привычным движением поправил соскользнувшие очки. — А еще он велел тебе передать, что твой совенок у него.

— Совенок? — Конечно, я сразу же поняла, о чем идет речь, но мне было невдомек, каким образом тот попал к нему. Я ведь спрятала его в радиоприемник и стала уже забывать о нем, решив, что наконец-то избавилась от этой страшной находки.

— Ну да… — кивнул Сергей и нажал на кнопку вызова лифта. — Он тебе его вернет, так что ты не волнуйся. Готовься к свадьбе, — продолжил он, уже входя в лифт.

— Когда? — торопливо спросила я, опершись рукой о стену и как-то рассеянно слушая Сергея, параллельно гоняя в голове забурлившие мысли.

— Он сам позвонит, — едва успел ответить Сергей. Дверь лифта закрылась, и кабинка устремилась вниз.

Я постояла пару минут, прислушиваясь к звуку открывающегося внизу лифта. Сережа вышел. Хлопнула подъездная дверь, и я, придя в себя от новостей, вернулась в квартиру.

Баба Зина хлопотала в комнате. Мне не хотелось сейчас говорить с ней, и я решила выпить стаканчик соку.

Холодный пластиковый пакет выскользнул из рук, упал, но не лопнул. Я подняла его с пола, достала ножичек, чашку и вдруг поняла, что мне совершенно не хочется пить.

Котенок мурлыча дремал на стуле и подергивал во сне тонюсенькими лапками.

— Мурлы-ыка… — еще раз попробовала я примерить к нему имя. Котенок открыл один глаз, и я медленно провела рукой по его мягкой шерстке. Он вытянулся в струнку, напрягшись всем телом, затем расслабился, словно брошенная на пол веревочка, и снова громко затарахтел. — Мурлыка, — повторила я, решив оставить ему именно эту кличку.

— Ирочка! — Баба Зина позвала меня, и я, оставив котенка, пошла в комнату.

— Тебе Андрюша звонил, — сказала она, не оборачиваясь. — Велел спросить, не забыла ли ты о приглашении.

— О каком? — Мне почему-то показалось, что речь идет о моем брате, у которого я была еще сегодня утром. «Когда он успел позвонить? — подумала я. — Меня вроде бы никуда»…

— Не знаю, — прервала баба Зина, стряхнув в окно пыль с мягкой байковой тряпки, которой она тщательно протирала мебель. — Говорит, что Леша за тобой заехать не сможет, попросил его.

— Андроник? — догадалась я, внезапно вспомнив о приглашении на день рождения Ника. — Я не поеду!

— Не знаю, не знаю… Меня просили передать, я передала.

Баба Зина перестала протирать пыль и как-то странно посмотрела на меня. В ее глазах читалось желание помочь мне, но она не знала, с чего начать.

— У вас с Лешей что-нибудь стряслось?

— Вы бы у него спросили! — не очень-то вежливо ответила я. Баба Зина с деланным равнодушием отвернулась и продолжила свое занятие, но было видно, что в глубине души она обиделась на меня.

— Я бы у него и спросила… — через некоторое время произнесла она, подавив в себе чувство обиды. — Но он по комнате, как зверь, метался. Мне показалось странным, что он сам принес деньги. — Она вдруг повернулась ко мне лицом. — Принес сам! И за месяц вперед. — Она подняла удивленно брови, словно раздумывая, что бы это могло значить.

— Почему? — насторожилась я.

— Не знаю. — Баба Зина стиснула рукой подбородок и сквозь пальцы медленно произнесла: — Обещай, что будешь молчать, как рыба об лед.

— Обещаю.

— Понимаешь, мужчины не очень-то склонны к тому, чтобы делиться своими проблемами. Но тут я случайно услышала его разговор с неким Артуром по телефону… Ты не знаешь Артура? — внезапно спросила она меня.

— Ну… Я знаю одного, но, может, это не тот.

— Неважно, — махнула баба Зина рукой. — В общем-то Артур тут ни при чем. Он просто сообщал Артуру, что вынужден будет уехать в Германию, а когда вернется, не знает.

— Зачем? — полюбопытствовала я.

— Там, как мне показалось из разговора, живет компаньон Леши по бизнесу, и Леша узнал, что тот крутит какие-то махинации… Дело очень серьезное, — раздумчиво произнесла баба Зина. — Хотя… Может, я чего и не поняла…

— А потом… — Я тревожно посмотрела на уже отвернувшуюся от меня женщину. Баба Зина энергично терла дверцу бельевого шкафа и, казалось, не слышала меня. Я повысила голос: — А потом он вернется?

— Да не волнуйся ты. — Баба Зина мягко улыбнулась, оглянувшись на меня. — Куда он от тебя? Он же тебя любит! Не видишь, что ли?

— Конечно, любит, — усмехнулась я, недоверчиво пожимая плечами. — Лицемер ничтожный! — вдруг вспылила я.

Баба Зина снова подошла к открытому окну и стряхнула пыль с тряпки. Она никак не отреагировала на мою вспышку гнева, и я чуть спокойней сказала:

— Знаете, сколько я ему гадостей наговорила?

Ответа не последовало, и я, тяжело вздохнув, присела на краешек кресла. Мне стало бы легче, если бы я поделилась с бабой Зиной своими сомнениями и переживаниями, но не хотелось вести эти разговоры за спиной Леши.

— Давайте выпьем, черт побери! — вдруг предложила я и подошла к бару. — Виски? Водку? Джин?

— Джин. С тоником! — азартно воскликнула баба Зина и бросила тряпку на полочку. — Как в кино!

Я налила в бокалы джин, и мы быстро выпили его, я тут же налила еще. Мы снова выпили, и я снова наполнила бокалы, из того же бара я извлекла пачку тонких длинных сигарет, даже не посмотрев, как они называются, и предложила закурить бабе Зине. Аккуратно вынув из пачки сигарету, я погрузилась в кресло и медленно задымила.

— О! Ты умеешь курить? — весело удивилась баба Зина. Она начала пьянеть, и это было очень заметно по ее лицу. Глаза ее заблестели, щеки покрылись румянцем. Она выбежала на кухню и принесла оттуда бутерброды, пару апельсинов и открытые рыбные консервы.

— Печень минтая, — прочитала я, выпуская прозрачные струйки дыма.

— С ментолом, — прокомментировала баба Зина свои ощущения.

До этого момента я курила лишь однажды, в раннем школьном возрасте, сидя с подружкой на шелковице. Задохнувшись тяжелым дымом «Верховины», после первой же затяжки я шлепнулась с дерева, словно переспелая ягода. Еле-еле откашлявшись и придя в себя, я решила, что эта попытка закурить — первая и последняя. С тех пор даже вдыхать табачный дым другого курильщика для меня было страшной пыткой.

Но сейчас я курила так легко, будто всю жизнь только этим и занималась. Так же легко я пила. Никогда до этого не пробовав по-настоящему спиртного, я никак не могла понять, что же чувствует человек в состоянии опьянения.

Я снова плеснула джин в бокалы и, смеясь, посмотрела на бабу Зину. Та, хохоча и корча рожи, рассказывала, как Леша «страдал» без меня:

— Как зверь! Он тебя бе-езумно любит, поверь мне, старой карге! Любит, и не сомневайся! — Она приблизила ко мне лицо и доверительным шепотом произнесла: — А если у него кто и есть, ты — плюнь! По хрену мороз! — Она рубанула в воздухе воображаемым топориком и безвольно откинулась на плюшевую подушку.

— Ирочка-а, — жалобно пробормотала она, — я, кажется, пьяная… А ты?

Я отрицательно покачала головой. Действительно, перед глазами у меня все было четко, и голова ясно соображала. Только ярость и обида, внезапно навалившиеся на меня, куда-то исчезли. Мне захотелось посмотреть на себя в зеркало и убедиться, что спиртное и в самом деле не подействовало. Я поднялась.

Комната взмывала вверх, и я неуклюже шлепнулась в кресло.

— О! А говоришь — нет! — Баба Зина самодовольно ухмыльнулась и погрозила мне пальцем, мол — пьяная-пьяная, знаем мы таких трезвенников!

Я улыбнулась, чувствуя, как мир вокруг меня преображается. В голове появился какой-то шум, в глазах поплыло, и я опустила веки, старательно вслушиваясь в бормотание бабы Зины:

— Каждые три минуты спрашивал: «Не говорила, куда пойдет?» Я ему талдычу, что и не видела тебя, а он за свое: «Может, записку? Может, звонила?!» И как зверь по клетке: тудык-сюдык.

Сначала я решила, что это слова такие «тудык» и «сюдык», но потом поняла, что баба Зина икает.

Я еще раз улыбнулась, чувствуя, как губы мои растягиваются и пытаются что-то произнести помимо моей воли, и вдруг провалилась в тихий и глубокий сон.

Меня качало, качало, качало… Я плыла, вслушиваясь в шелест волн. Было хорошо и спокойно. Кто-то позвал меня:

— И-и-и-ра!

Я с удивлением подумала, что в этом безбрежном морском просторе не может быть никого. Только я и стихия. Я стала вертеть головой, чтобы понять, откуда исходит зов, но вокруг было темно, и только по плеску волн я понимала, что вокруг море.

Я напряглась всем телом, вслушиваясь в невнятное бормотание воды, и снова услышала голос:

— И-ира-а! — Голос казался близким и взволнованным, но не надрывным, будто кто-то и не кричал вовсе, а напевал мое имя.

— Ты кто? — не открывая глаз, спросила я и попыталась нащупать кого-нибудь рядом с собой. Рука болталась в воздухе и проваливалась в пустоту.

Мне стало страшно, захотелось разлепить ресницы, но веки сомкнулись стопудовым грузом и не хотели подчиняться моей воле. Я встряхнула головой и подумала, может, глаза у меня открыты, а вокруг темь, и тот, кто кричит мне, сам не видит меня и не слышит моего вопроса. Будто мы с ним разделены какой-то странной бесплотной стеной, отделяющей мой мир от его мира. «Мы в разных мирах!» — догадалась я и, сложив ладошки рупором, что есть силы заорала:

— Я зде-есь! Зде-есь я!

Он моментально услышал меня и каким-то образом умудрился схватить меня за плечо и с силой встряхнуть.

Внезапно стало светло. И я, замирая от уж аса, прямо перед собой увидела страшный кровавый взгляд. По телу пробежал озноб, я попыталась встать на ноги, но чудовище цепко держало мою руку, впиваясь длинными грязными когтями в кожу.

«Только бы не упасть!» — думала я, слыша под ногами шум воды и не решаясь оторвать взгляд от мерзкого лица. Мне казалось, что, если я хоть на мгновение выпущу чудовище из виду, оно молниеносным движением сбросит меня в пучину.

Я снова замотала головой. К горлу подкатила тошнота, тело свело судорогой, по лицу заскользили крупные тяжелые капли пота. С удивлением я увидела, что кровавый взгляд монстра стал изменяться, постепенно превращаясь в жалобное, умоляющее лицо Леши. Он отпустил мою руку, поднялся и, медленно повернувшись, пошел от меня. Я молча наблюдала за тем, как он удаляется, и вдруг поняла, что уходит не Леша, а кто-то другой. До боли в глазах я всматривалась в исчезающий силуэт.

— Ты кто? — тихо, почти одними губами, произнесла я вслед, и он, проведя ладонью по волосам, чуть повернул голову и взглянул на меня исподлобья.

«Ник!» — отчего-то похолодело у меня внутри.

— Ник. Ник! Не уходи! — закричала я, но он помахал мне рукой и исчез.

Ноги мои подогнулись, и я полетела в черную пустоту. Приступ тошноты снова прокатился из живота к горлу. Я внезапно открыла глаза и увидела перед собой бабу Зину, которая разговаривала сама с собой, покачивая головой и дымя длинной ментоловой сигаретой.

«Боже мой, ну и приснится же!» — устало подумала я и испытала острую потребность отправиться в ванную и смыть с себя всю эту чернуху.

— Что это? — спросила я у бабы Зины, когда, покинув ванну и набросив махровый халат, приблизилась к своему алькову.

На розовом покрывале лежала большая коробка в голубенький узорчик с огромным гипюровым бантом посередине крышки.

Баба Зина подняла затуманенный взгляд.

— А! Это? — Она таинственно посмотрела на меня, изображая лукавую загадочность. — А ты посмотри, посмотри…

Я взяла в руки коробку и стала внимательно разглядывать ее со всех сторон.

— Не-ет, ты внутри посмотри, — предложила баба Зина и вдруг не выдержала своей скрытности, словно маленький ребенок, который очень хочет сделать сюрприз, но в самый неподходящий момент раскалывается. — Это подарок к Восьмому марта! — выпалила она, потупив взгляд. — От Леши.

Она приблизилась ко мне вплотную и, заглядывая через плечо, сказала:

— Платье… Дорогое!

Я вынула из коробки упакованное в целлофан платье.

— Надеюсь, хорошее? Нравится? — спросила она, как будто подарок был от нее самой, и она очень по этому поводу переживала.

— Ну, примерь, примерь, — просила она, не решаясь притронуться к платью.

Сердце у меня бешено колотилось. Конечно же, я сразу узнала то черное коротенькое чудо, так безжалостно разодранное Лешей.

«Неужели это намек на разрыв наших отношений?» — мелькнуло у меня в голове. Я напряженно соображала, что же делать дальше, не решаясь развернуть платье.

— Ну, чего же ты? — нетерпеливо переминалась с ноги на ногу взволнованная баба Зина.

— Сейчас, — дрожащим голосом произнесла я и наконец решилась развернуть подарок.

У меня отлегло от сердца, это было вовсе не то, прежнее, разорванное платье, а новое. Только верхняя часть его казалась похожей. Спинка же была задумана несколько иначе. Тонкие бретели-спагетти схвачены золотой изящной пряжечкой, а к юбке прилагалась нижняя из ажурного тюля.

Из платья выскользнула большая яркая открытка с красивой серебряной надписью по диагонали — «Поздравляю!» Я торопливо подняла ее и развернула. Письма внутри не было, но зато сквозь мелованную глянцевую бумагу была продета маленькая булавочка с оригинальными серьгами из золота и лунного камня, гроздями свисающего с ажурного полумесяца.

— Вот так подарочек! — ахнула баба Зина, вытирая руки о подол своей юбки.

Она моментально протрезвела и, подняв платье с покрывала, приложила его к своим плечам.

— Наденешь? — умоляюще спросила она, отрывая платье от себя и протягивая мне.

Мне стало жалко ее, вернее, ту юную девушку, которая всю жизнь металась между двумя огнями, так и не дождавшись своего счастья.

— Надену, — согласилась я, стремительно сбрасывая халат.

Тонкое французское белье из батиста, вышитого «ришелье», вызвало у бабы Зины неописуемый восторг.

Мы стояли у распахнутой двери ванны перед большим зеркалом, и баба Зина короткими сухими пальцами поправляла на моей спине пересечение бретелей, а я, раскинув по плечам волосы, расчесала их массажной щеткой и небрежно связала на затылке в узел.

У меня уже была цепочка с кулоном из лунного камня. Когда я надела серьги и, вспомнив о цепочке, приложила ее к шее, мне показалось, что эти украшения из одного гарнитура.

«Наверняка Леша помнил об этом кулоне и подбирал серьги к нему», — с удовольствием подумала я. Я уже и не знала, сердиться ли мне на него за тот идиотский поступок или простить ему все. Во всяком случае, идти к нему первой я не собиралась.

Как раз в это время раздался телефонный звонок. Очарованная подарками, я была в прекрасном расположении духа. Бабочкой подлетела я к телефону и подняла трубку.

— Слушаю вас, — произнесла я веселым голосом и получила в ответ какое-то сопение, затем покашливание и, наконец, голос:

— Иришка, я не могу поверить, что снова слышу тебя… Я хочу попросить у тебя прощения, и… Если сможешь… Позволь мне все объяснить.

— Ты? — Я постаралась вложить в это слово крайнюю степень недовольства.

— Извини, — погрустнел он.

— Ты уже извинился, — более мягко произнесла я и разулыбалась. — Надеюсь, ты действительно сможешь мне все объяснить.

— За тобой заедет Ник, он по дороге все расскажет, я подъеду попозже…

— Но мне бы хотелось, чтоб ты сам…

— Ирочка, я очень хочу тебя видеть, но подожди до вечера, я постараюсь освободиться пораньше. У меня уйма дел…

— Я не поеду без тебя, — сказала я, обидевшись на него за то, что даже сегодня, в воскресенье, когда у Ника тридцатилетний юбилей, Леша не может отложить свои дела и приехать за мной.

— Извини, Ириша, ко мне пришли люди, и я вешаю трубку. До вечера, — произнес он изменившимся голосом. Мне показалось, что голос его стал более жестким и официальным.

Я понимала, что при людях он не может сюсюкать в телефонную трубку, и все же задохнулась от негодования, но мне удалось сдержать себя и таким же официальным тоном произнести:

— Не смею задерживать!

Я положила трубку на рычаг так, словно хотела впечатать аппарат в стол.

Ник не заставил себя долго ждать. Едва лишь баба Зина вспомнила, что ей пора идти домой, накинула легкое, видавшее виды пальтецо и вышла за порог, как под окнами раздались долгие сигналы клаксона. Я выглянула и увидела машину Алексея. Ник вышел из машины и помахал мне рукой:

— Иди сюда!

В ответ я покачала головой и точно таким же жестом пригласила его подняться.

Ник захлопнул дверцу машины и торопливо забежал в подъезд.

Я стояла у раскрытой двери и ждала, когда он поднимется.

— Привет! — произнес он, как всегда весело улыбаясь.

— Привет, — ответила я, собираясь вначале выяснить, не желает ли он тут же объясниться, а потом уж решить, стоит ли мне ехать с ним.

— О! Да ты молодчина! Ты потрясающе выглядишь! Лучшего украшения к моему…

— Столу? — вставила я ехидно, пытаясь скрыть смущение от комплимента.

— Ну что ты, — деланно возмутился Ник, — к празднику я и придумать не смог бы.

— Ты мне зубы не заговаривай, — сказала я и возмущенно посмотрела в его бесстыжие ясные очи. — Может, все-таки объяснишь?

— Что? — округлил глаза Ник, будто ни о чем не догадываясь.

— Хрен в пальто! — нагло ответила я, не сводя с его глаз требовательного взгляда. — Сам знаешь, о чем я тебя спрашиваю.

— А-а-а-а… — протянул Ник. — Ты все блондиночку забыть не можешь? — проронил он, похохатывая. — Ну, считай, что это был всего лишь невинный розыгрыш! Поехали, что ли?

Я кивнула и тут же сунула ему под нос внушительный кукиш.

— Ты чего? — удивился Ник и без промедления охотно чмокнул мой кулачок горячими губами. — Ах, простите, мадам, я и забыл поцеловать вашу ручку!

— Тьфу ты! — бессильно опустила я руку, а Ник, полагая, что тема разговора исчерпана, снял с плечиков мое пальто и развернул его, предложив мне воспользоваться его джентльменскими услугами.

— Нет, я не поеду, — отрезала я и вошла в комнату.

— Ну, как хочешь, — не стал возражать Ник, — только мне кажется, что минут через пять, максимум через десять, ты передумаешь.

Он вышел из квартиры, а я села в кресло и прикрыла глаза. Блаженство мое продолжалось недолго. За окном заревел сигнал автомобиля. Я открыла глаза и раздраженно подошла к окну.

Ник уже завел мотор. К звуку сигнала, похожего на милицейскую сирену, присоединились гул работающего двигателя и крики Андроника. Он с наглой усмешкой смотрел на мои окна и поторапливал:

— Ира! Ну скоро ты? Давай, шевелись! Ирина!

Я захлопнула форточку, закрыла руками уши и просидела так на подоконнике спиной ко двору несколько минут. Когда же отвела руки от ушей, в надежде, что этот спектакль Нику уже надоел и он уехал, то, кроме прежних звуков, услышала вопли возмущенных старушек:

— Эй! Фулюган!! Ты чего фулюганичаешь?! Бери свою девку и кати, пока милицию не вызвали!

Я знала, что милицией Андроника не очень-то напугаешь, и поэтому он будет сидеть в машине и сигналить, выкрикивая мое имя, пока не разразится настоящий скандал.

— Заткнись, идиот! — крикнула я в окно. — Сейчас выйду!

— Чего? — широко осклабился Ник, не переставая сигналить. — Что-то я не расслышал?

— У-у-у-у… — простонала я, вертя у виска пальцем, и тут же побежала в прихожую, подхватила пальто и, захлопнув дверь, бросилась вниз по лестнице.

Я вышла под разноголосый хор возмущенных жильцов и села в машину. Автомобиль тронулся с места, и только тут я обнаружила, что это не Лешина машина. Она скорее похожа на машину Стаси, но почему Андроник воспользовался этим автомобилем? У него ведь есть и своя.

— Чья это машина? — поинтересовалась я, чувствуя, как кровь закипает в моих жилах. Еще не хватало кататься в «бээмвэшке» Лешиной любовницы.

— Не думаешь ли ты, что это та самая машина, которую…

— Я ничего не думаю, — перебила я, — я просто спрашиваю, кому принадлежит этот автомобиль?

— Неугомонная… — вздохнул Ник. — Это машина моей жены, — неожиданно ответил он, и от удивления у меня отвисла челюсть.

— Кого? — переспросила я. — Это тоже невинный розыгрыш?

— Нет, — улыбнулся Ник. — Посмотри в бардачке, там лежит ее фотография.

Я открыла бардачок и действительно обнаружила в нем полароидные фото. Андроник и Стася сидели на скамеечке на фоне куста чайной розы. Волосы Стаси были совершенно прямыми, без мелких завитков, они струились по ветру тонкими прядками и терлись о щеку смеющегося Ника. На коленях у Ника восседал весь джинсовый, в бейсболке козырьком назад, с огромным шаром-сердцем на длинной-предлинной веревочке Сержик.

— А это? — Я ткнула пальцем в ребенка.

Ник, не поворачивая головы, понял, о ком речь, и улыбнулся краешком губ.

— Сынуля! — сказал он гордо.

— Фантастика! — выдохнула я и посмотрела на вторую из трех фотографий.

Марат, Софочка, Леша и Стася стояли перед картинами Алексея. Ник скосил глаза и негромко прокомментировал:

— Теща с тестем… Остальных ты уже знаешь. — Он весело хохотнул: — Семейка в полном составе. Я за рулем фотоаппарата.

На следующем снимке Леша положил руку на плечо девушки, с которой он уединился в доме Марата.

Внутри у меня все оборвалось. Даже руки моментально стали влажными. Мне очень хотелось спросить, кто на фотографии рядом с Лешей, но я боялась услышать, что это его любовница. Со Стасей тоже не все ясно, но об их связи Ник мог и не догадываться, бывают же такие случаи…

Я слишком долго рассматривала фотографию, и Ник, исподволь наблюдавший за мной, улыбался. Не обращая внимания на мое застывшее лицо, он ехидно спросил:

— Восхитительная девица, не правда ли?

— В порядке! — бросила я фото в бардачок и с силой захлопнула его. — Только уж больно юна для него.

— Ха-ха-ха! Глупышка! — рассмеялся Ник, и я чуть не заплакала от обиды.

— Что ты все смеешься, как дурачок! — взорвалась я. — Мне совершенно наплевать, с кем он удовлетворяет свои сексуальные потребности. Есть деньги — гуляй! Девочки таких любят. Особенно эти малолетние прохиндейки. — Я буквально выплескивала на Ника свою яростную ревность, пытаясь завуалировать ее под раздраженное безразличие.

Мы замолчали. Я попробовала успокоиться, рассматривая болтающуюся под зеркалом русалочку с длинными зелеными волосами и серебряными чешуйками по гибкому стану. Русалочка качалась в воздухе, словно плыла, и подмигивала мне, хлопая длинными, тоже зелеными ресницами.

Я уже почти успокоилась и заставила себя не думать о любовных связях Леши, когда Андроник примирительно произнес:

— Да ладно тебе! Хватит дуться. Нет у Воли никаких любовниц. Ни молодых, ни старых… — Он посмотрел на меня вполне серьезно и тут же возразил сам себе: — Хотя дожить до тридцатника и ни с кем…

— Замолчи! — не выдержала я.

— Ты бы не кипятилась, — посоветовал мне Андроник. — Наверняка за все эти годы у него были женщины, но с тех пор, как я услышал от него твое имя, он словно спятил.

— Вы все сумасшедшие, — парировала я и отвернулась к окну.

— Может быть… — немного подумав, согласился Ник. — Иначе, невзирая на все усилия Воли, я бы ни за что не помирился со своей женой.

— Я понимаю, что она ходила за ним, как на привязи, взывая к его чувству товарищества и ответственности перед крестником…

Ник бросил на меня взгляд и спросил:

— А ты уже знаешь, что Леша крестный моего сына?

Я неопределенно пожала плечами. Собственно, мне это было безразлично, но открывшиеся обстоятельства немного проливали свет на двусмысленные отношения Леши и жены Андроника. Оказывается, Ник знал о частых встречах Леши и Стаси. Стасе и нужно было-то от Леши всего лишь посредничество в налаживании семейных отношений. С этим я разобралась, на сердце стало немного легче, но та таинственная незнакомка… Боже, как она терзала мое сердце! Я ведь слышала, каким нежным и соблазнительным был его голос, когда он разговаривал с ней, уходя от меня все дальше и дальше, пока не скрылся в одной из спален. Я вспомнила это до мельчайших подробностей. И то, на какие ухищрения мне пришлось пойти в попытке выяснить, чем они занимаются за закрытой дверью, и то, какое разочарование меня постигло, когда я так и не увидела на дисплее ни Лешу, ни его спутницу, и то, как я узнала, что местом своего уединения они выбрали именно спальную комнату, которая, я была уверена, что и Леша знал об этом, не просматривалась видеосторожем.

Воображение мое разыгралось, и сердце снова бешено заколотилось. В диком, необъяснимом напряжении я вдруг посмотрела вперед и с ужасом увидела, что навстречу нам на невероятной скорости несется потерявший управление огромный, жуткий «КамАЗ». Кровь заледенела в моих жилах, и единственная мысль вспыхнула в мозгу перед страшным ударом: «Конец!»

— Держись! — услышала я хриплый, искаженный до неузнаваемости голос Андроника. Солнечный луч блеснул в синей бездне, и я погрузилась во тьму.

 

24

— Молоденькая какая… Ай-ай-ай… Как же она без ноги?…

— Ой, не говори, не говори…

Какие-то странные голоса непонятного происхождения доносились до моего сознания. «Где я?» — мелькнуло у меня в голове.

Мне вдруг стало невыносимо холодно, и я задрожала всем телом. Каждая клеточка будто набухала изнутри, переполнялась субстанцией жидкого азота и готова была вот-вот взорваться мелкими осколками льда.

— А может, и не выживет? — вопрошал странный старушечий голос, больше похожий на скрип несмазанных тележных колес.

— Доктор сказал, жить будет… Без ноги…

«О ком это они?» — снова удивилась я и открыла глаза. Белая пелена, словно непроглядный туман, стояла у меня перед глазами. Я захотела протереть глаза рукой и попыталась поднести ее к лицу. Рука лишь едва дернулась и бессильно упала.

— Смотрите, Раиса Федоровна! Смотрите! — оживился голос, тот, что помоложе. — Она шевелится!

Кто-то осторожно приблизился ко мне и шепотом произнес в сторону:

— Дрожит вся…

— Давай одеяло, — немедленно отозвался старушечий скрип. — Накрывай ее. Накрывай. Вот так… так… Осторожней!

Кто-то неловко задел кровать, и пронзительная боль вывернула меня наизнанку. Я глухо застонала и повернула голову в направлении голосов.

— Где… я? — попыталась я произнести спекшимися губами, но услышала лишь нечленораздельное глухое мычание. Губы даже не раскрылись. Мысли путались, в горле стоял горький сухой ком, грудь сдавило тяжелыми тисками. Я попыталась откашляться. Первый же вздох полной грудью причинил мне невероятные страдания. Тут только я поняла, насколько все в нашем организме взаимосвязано: я вдруг почувствовала, как болезненными толчками бьется о ребра сердце, как каждый вздох отзывается где-то в области пяток, а попытка повернуть голову дробит на части все мое истерзанное нутро. Я снова глухо застонала и на короткий миг провалилась в приносящее облегчение небытие.

Когда я снова пришла в себя, то услышала рядом с собой спокойный, уверенный голос мужчины. Мне сразу представился большой, широкоплечий темноглазый брюнет. Он показался мне красивым и сильным, и я успокоилась.

— Ирочка, здравствуйте. Меня зовут Владимир Николаевич, я ваш врач.

Я кивнула головой в знак того, что хорошо слышу его. Мне хотелось попросить его, чтоб он никуда не уходил, чтоб он объяснил, что со мной происходит и где я нахожусь, но вместо этого я еще раз кивнула головой и снова простонала.

— Не шевелитесь, сейчас вам сделают укольчик, и вам станет легче.

И действительно, нежные мягкие руки прикоснулись к моему телу. Я почувствовала легкий укол. Запах медицинского спирта донесся до моих ноздрей, и я наконец-то поняла, что нахожусь в больнице.

— Боль-ни-ца? — в три приема выдохнула я свой вопрос, раздробив его, чтобы мне не пришлось делать больших глотков воздуха.

— Больница, — согласился Владимир Николаевич.

— Что?.. — хотела я поинтересоваться, что со мной, но Владимир Николаевич положил ладонь на мою голову и попросил:

— Не говорите пока ничего. Вам нужно отдыхать, а я зайду попозже. Договорились?

Я снова кивнула и услышала, как Владимир Николаевич встал и вышел. Потом, уже из коридора, его властный голос все так же уверенно, но более громко и требовательно произнес:

— Вы к Деминой? Приятель? — Он немного помолчал, а потом решительно заявил:

— Нет, молодой человек. К Деминой нельзя. Она в тяжелом состоянии, и ей следует отдохнуть…

— Вы хотя бы передайте ей… — услышала я встревоженный голос Антона, и сердце мое радостно подпрыгнуло.

— Передачи ей сейчас ни к чему, — возразил Владимир Николаевич.

Я попробовала следить за нитью разговора и дальше, но голова моя заполнилась шумом, и, разобрав обрывок последней дошедшей до моего сознания фразы: «Вещичку, пожалуйста… Это ее талисман», — я снова погрузилась в сон.

Я скользила на коньках по льду замерзшего пруда. Вокруг меня было много людей в необычных одеждах «ретро». Я стала всматриваться в них, и, чем больше я в них всматривалась, тем большее недоумение овладевало мной. Люди эти были словно из довоенного фильма. Коньки, накрученные на валенки при помощи веревок и палок, смешили меня, но смеяться я не могла, я не могла даже дышать, но мне это было и не нужно. Я чувствовала себя вполне комфортно без обычного ритма вдохов и выдохов. И очень скоро я перестала обращать на это внимание. Смешные вязаные шапочки, толстые трикотажные костюмы с начесом, длинные шерстяные юбки и кокетливый флирт вернувшихся в юность бабушек и дедушек поражали меня до глубины души, но и это скоро стало для меня обычным. Лишь то, что я не могла устоять на своих «снегурках» в колючем и большом, не по размеру, тулупе немного раздражало меня.

Я делала пару шагов и падала, каждый раз больно ударяясь о лед то коленом, то локтем, то головой. Мне стало стыдно, что я так неуклюжа и неповоротлива, и я решила отойти от людей подальше. В самый тихий и темный уголок замерзшего пруда.

Впрочем, я бы могла кататься и здесь, потому что никто, совершенно никто, не обращал на меня никакого внимания. Даже когда я, больно ударившись головой, провалялась на холодном льду несколько минут, ни одна живая душа не предложила мне помощь.

Все проезжали мимо так, будто я была невидима, но все равно мне было неприятно, что вокруг столько, пусть и не замечающих меня людей.

Ковыляя подальше от круговорота катающихся, я неожиданно для себя обнаружила, что, чем дольше я иду, тем больше становится пруд. Будто водоем раздвигается так, что берег пруда нисколько не приближался, а, наоборот, становился все дальше и дальше.

Я испугалась, стала бежать, выворачивая на ходу ноги и проваливаясь в глубокий снег. Вдруг нога моя неловко подвернулась, и я заорала от нестерпимой боли.

Кто-то схватил меня за ногу снизу и стал дергать.

— Помогите! — кричала я, но так как дыхания не было, то и воздух не проходил через голосовые связки. Но я все равно раскрывала рот, пытаясь выговорить это слово: — Помогите!

За ногу дергали и дергали. Все сильнее с каждым разом, все свирепей. Но в одно прекрасное мгновение, когда я уже думала, что вот-вот потеряю сознание, боль неожиданно прекратилась, и на том месте, где только что была нога, образовалась зияющая пустота.

Я проснулась. Перед глазами, как и прежде, стояла мутная пелена, и мне трудно было сообразить, сплю я и вижу сон или уже бодрствую.

— О-о-о-бед! О-о-обед! — услышала я нарастающий, приближающийся издалека голос и поняла, что это уже не сон.

В палате было тихо. Я напрягла слух, но только сквознячок легкими крылышками порхал где-то под потолком.

«Ушли обедать», — подумала я и снова попыталась поднять руку к лицу.

На сей раз попытка оказалась более удачной, чем предыдущая. Бесчувственными, холодными пальцами я ткнула себя в подбородок. Две материи — пальца и подбородка — соприкоснулись. Но это было какое-то неживое, невнятное ощущение.

С напряженным вниманием, направленным в глубь себя, я заскользила непослушными пальцами по лицу. Ладонь наткнулась на какую-то спицу в щеке, и я невольно отдернула руку.

Снова резкая боль пронзила мое тело. Каждая мышца дала о себе знать, но я собрала всю волю в кулак и, как ребенок стремится ощупать и засунуть себе в рот всякий предмет, попадающийся у него на пути, так и я миллиметр за миллиметром исследовала свое тело.

На глазах обнаружилась повязка, на груди, животе и бедре левой ноги большие марлевые заплаты и какие-то приспособления. Я легонечко нажимала на ткань и вслушивалась в свои ощущения. Реакции были слегка заторможены, но каждый кусочек кожи отзывался на прикосновение руки.

Наконец я добралась до правой ноги, и меня охватил страх. Ноги не было. Нет, пальцы уткнулись во что-то упругое и плотное, но это «что-то» никак не реагировало на нажим.

Я стала пощипывать, царапать, выворачивать собранную тремя пальцами кожу. Слезы навернулись мне на глаза, и, совершенно обезумев от отчаяния, я поняла, что этой ноги у меня больше не будет.

«Калека, калека, калека…» — билось у меня в висках.

Слезы хлынули из забинтованных глаз. Я подумала, что лучше было умереть, чем остаться безногой уродиной. Лучше бы… Неожиданно я вспомнила о Нике, и моя собственная персона отодвинулась для меня на задний план.

Постепенно я припоминала все, что предшествовало несчастью. Каждое мгновение проплыло перед моими глазами, каждый звук возник из пустоты оборвавшейся памяти.

«А ты уже знаешь, что Леша крестный моего сына?» — услышала я и явственно увидела игривый, обворожительный взгляд неунывающего Ника. Вспомнился его профиль, когда на одной из вечеринок Ник пригласил меня на танец, и мы, весело смеясь, трясли телами, долбая современное «диско».

Загорелый, темноглазый, в отличной спортивной форме…

«Держись!» — неожиданно возникло в моих ушах его последнее хриплое восклицание.

Потом я с отчетливой ясностью вспомнила свой бредовый сон, который приснился мне в тот роковой день. Его последний фрагмент, когда я видела уходящую фигуру и, срываясь в черную пустоту, кричала: «Ник, не уходи!»

Он помахал мне рукой и исчез. Неужели?..

Я молила Бога, чтоб хоть кто-нибудь вошел в палату. Бог услышал меня. Дверь открылась, и кто-то медленно, пришаркивая, подошел к моей кровати и осторожно поправил одеяло.

Я подняла руку. Этот кто-то взял мою ладонь в свою и крепко сжал ее.

— Ты? — невольно спросила я, шестым чувством угадав в вошедшем Лешу. Воздух с шипением прошел сквозь скрепленные шиной челюсти, но Леша понял мой вопрос.

Он склонился надо мной и потерся шершавой, давно не бритой щекой о мою бесчувственную кожу.

— Ирочка, Иришка… — шептал он и раскачивался из стороны в сторону, словно медитирующий индийский йог. — Иришечка…

— Где Ник? — превозмогая себя, борясь с душившими мое горло слезами, спросила я.

— Ник? — замешкался Леша. Я почувствовала его напряжение и знала наперед, что он мне ответит. Но, вопреки ожиданию, Леша нежно поцеловал мою руку и уверенным, тихим голосом произнес: — Ник… в соседней палате. Он поправляется…

Я попробовала улыбнуться, но лицо перекосило от боли, и я вместо улыбки изобразила какую-то гримасу.

— Тебе больно? — страдальческим голосом обратился ко мне Леша. Я слегка кивнула головой, позволяя ему снять с моего тела одеяло и рассматривать наложенные повязки. Леша водил пальцем вокруг забинтованных мест и горестно вздыхал: — Потерпи, Иришка, капельку еще потерпи. Я увезу тебя из Москвы.

— Куда? — попробовала поинтересоваться я, и вопрос мой даже сквозь хитроумный аппарат прозвучал громко и отчетливо.

Леша на мгновение замер.

— Ирочка, я повезу тебя в Штаты. Чего бы мне это ни стоило… Я уже оформил почти все документы, — сказал он и осекся. Мне показалось, что он хотел мне объяснить причину срочного отъезда в Америку, но пожалел меня, полагая, что я пока не догадываюсь о своем плачевном состоянии.

Леша ушел. Я закрыла глаза, но, как я ни старалась думать о чем-нибудь отвлеченном, у меня перед глазами все время возникал образ старой, сутулой, изможденной страданиями женщины на костылях, которую я частенько видела, пробегая по одному из подземных переходов Московского метро.

Иногда я подавала ей мятые сторублевки, жалея ее искалеченное, обезноженное тело, но никогда не могла даже предположить, что подобная участь может постичь и меня.

Лицо женщины вдруг становилось моим лицом, и тогда я уже видела себя, стоящую в подземном переходе. Рыдания подкатывали к горлу, но я изо всех сил держалась, прислушиваясь к посторонним шумам.

В коридоре несколько мужских голосов наперебой рассказывали анекдоты, кто-то делился впечатлениями о поездке в Кению, кто-то надрывно звал сестру, завывая при этом и стуча чем-то тяжелым о стену.

— Иду, курилка беспокойный, иду! — издалека отозвалась сестра, и взывавший о помощи тут же прекратил свое нетерпеливое буйство.

В мою палату возвратились с процедур женщины.

— Подумаешь, — сказала скрипучим голосом та, что постарше. — Сейчас делают такие операции, что он и не отличит, где твоя грудь, а где пришитая. Главное, что анализы в порядке и дети мать не потеряли.

— Наверное, — печально вздохнула другая. Видимо, этот разговор они ведут давно и знают друг о друге довольно много интимных мелочей. Теперь они понимают друг друга с полуслова, и, когда та, что помоложе, только начала говорить о своих сомнениях, другая тут же принялась успокаивать ее.

— А все равно, живу, как на вулкане. Он и без того гулял…

— Теперь бросит гулять! — заверила скрипучим голосом ее собеседница. — За десять лет он тебе не изменил, значит, порядочный… Ты этой стервозе в глаза плюнь. Будь понаглее. Как она, так и ты.

Они покопошились в палате и вышли. Снова я осталась наедине со своими мыслями. «Вот, значит, — подумала я, — одной из них удалили грудь. Другая, судя по характерному неровному шагу и стуку костыля, хромает. Из коридора доносится смех, но ведь и там люди со своими проблемами. Просто так сюда не попадают…»

И вдруг я поняла, что пытаюсь уговорить себя, утешить, и, как только я это поняла, слезы снова навернулись на мои глаза.

Температура изматывала меня бесконечной лихорадкой. Я то приходила в себя, то погружалась в липкое беспамятство. То оживала, то умирала от нестерпимой боли в ноге. То витала в голубой выси под действием укола и ловила летящие в меня разноцветные шарики, то пробиралась в непролазной чаще, уворачиваясь от языков пламени, вылетающих из страшных голов дракона.

Мне становилось все хуже и хуже. Казалось, что на лицо, на губы, на лоб налипла противная паутина, и, когда я пыталась снять ее, она превращалась в холодную слизь.

Я просыпалась от собственных стонов, от невыносимых судорог, горячим током вышибающих из моего мозга последние проблески здравого смысла. Еще несколько часов назад я не могла представить себе, как я смогу существовать без ноги, сейчас же нога причиняла мне столько страданий, что я готова была сама отпилить ее ржавой тупой ножовкой, лишь бы избавиться от этой муки.

Мне снова сделали укол, и я надолго забылась в тяжелом беспокойном сне, под глухие встревоженные голоса стоявших надо мной врачей.

Утром с меня сняли повязку. Я увидела женщин. Он шептались, поглядывая в мою сторону. Я не слышала их разговора. Я не слышала ничего. Я почувствовала лишь нестерпимую боль в ноге и, закусив нижнюю губу, с силой сжала зубы.

Острый прострел в челюсти хрустом отозвался в моем мозгу. Боль из ноги на время переместилась в прокушенную губу, и солоноватый привкус проплыл по языку. Я захлебнулась собственной кровью. Одна из женщин выбежала из палаты и привела с собой медсестру. Мне обработали ранку на прокушенной губе, затем взяли кривую иглу и без обезболивания сделали маленький шовчик.

— Не надо, миленькая… — сказала медсестра и промокнула слезы на моем лице.

Я снова заплакала.

В коридоре послышались знакомые голоса, и в палату вошел врач. Следом за ним два медбрата и Леша.

— Лешенька… — Я вялой рукой обтерла лицо, заодно смахнув испарину, и закрыла глаза.

Леша смотрел на меня, стоя в дверном проеме. Я видела, какие муки терзают его. Он силился удержать на лице бодрую улыбку, но эта улыбка была неестественной и горькой.

Из угла палаты выдвинули носилки. Один из ребят укрепил внизу колесики, и носилки подкатили к моей кровати.

— Осторожно, мужики! — вдруг спохватился Леша. Отодвинув одного из них крепким мускулистым плечом, он сам взялся перекладывать меня с кровати.

— Лешенька… — еще раз простонала я, и он отвернул от меня исказившееся страданием лицо. Всего лишь пару секунд понадобилось ему для того, чтоб справиться с собой. Он посмотрел на меня, широко улыбнувшись и обнажив белый ряд великолепных зубов.

— Иришка, — наклонился он ко мне близко-близко, но я не почувствовала дурманящего аромата одеколона, и меня это огорчило. — Мы улетаем в Америку. Там очень хороший госпиталь, тебе сделают операцию на высшем мировом уровне…

Я благодарно кивнула головой. Терпеть боль было невыносимо, и я, сдержав крик, все же не выдержала и вместе с сорвавшимся с губ стоном провалилась в беспамятство.

 

25

— Леша, пожалуйста! — отбрыкивалась я, разбрызгивая в разные стороны каскады воды. — Ну я прошу тебя, Лешенька.

Леша, играючи, заливал мне глаза, рот, подныривал под ноги и, поднимаясь наполовину из воды, бросал меня в прозрачную глубину бассейна. Нога иногда давала о себе знать тупой короткой болью в области голени. Слабые руки едва удерживали тело над гладью бархатной воды, когда мне приходилось цепляться за металлическую лесенку, чтоб выбраться на бортик. На лице тонкими рубчиками просвечивал розовый, еще свежий шрам. Такой же шрам, но более широкий и длинный, рассекал мой живот.

Но, несомненно, все это были мелочи, по сравнению с которыми жизнь казалась волшебным подарком, бесконечным праздником, и всем этим я была обязана Леше.

Я смотрела на его ладную фигуру с нескрываемым восхищением, и сердце мое переполнялось благодарностью.

Последняя неделя функциональной адаптации, так называлось то, через что я проходила сейчас, совпала с карнавальными гуляниями.

Вечерние танцы и салюты, костюмированные маскарады и звенящие луна-парки, все это многоголосое ликование сводило меня с ума.

Мы больше не ночевали в здании госпиталя, где мне была отведена огромная, потрясающей чистоты и красоты комната.

Цветное белье с плывущими по желтому полю караваном верблюдов и грациозным жирафом, вытянувшим длинную пятнистую шею через половину пододеяльника, источало приятный успокаивающий запах. Большой японский телевизор на вращающейся подставке, телефон, зелень и большое блюдо со спелыми фруктами на столе. Все это напоминало мне какой-то сказочный экзотический курорт.

Даже персонал был не в белых, как принято у нас, халатах, а в красивых и удобных костюмах.

Нянечки носили цветные платья с кремовым отложным воротником, того же цвета шапочки, напоминающие головной убор стюардессы, и в тон им фартучки с крупной оборкой. Ежедневно они пылесосили мою палату и протирали всю мебель специальной губкой. Окно, затянутое мелкой сеткой, раз в неделю скрупулезно вымывалось, а сетка пылесосилась. Мягкие ковровые покрытия приглушали шаги, и розовые занавесочки приближали больничный уют к домашнему.

Медсестра Линда, перед тем как сделать мне укол, прыскала на кожу анестезирующим раствором, и я ни разу не почувствовала тонкой, почти комариной иглы одноразового шприца.

Врач посещал меня два раза в день: утром и вечером, и очень скоро я довольно сносно научилась понимать его речь, всегда четкую, спокойную, мне казалось, специально растянутую для моего чужеземного уха.

— Ирэн, — говорил доктор, — похоже, тебе тут невесело?

— Все о’кей, — улыбалась я. — Только ходить неудобно. Такое впечатление, что нога стала короче.

— Это временно. — Йохан подмигивал мне, и разбежавшиеся по его лицу задорные конопушки мелкими зернышками пересыпались из морщинки в морщинку.

— Мой отец видел тебя на лужайке перед госпиталем. Он хотел бы пригласить вас вместе с Алексеем на коктейль по случаю закрытия карнавала.

— Не знаю, не совсем удобно, — пожимала я плечами, имея в виду розовые шрамики на лице.

— О! Не беспокойся, Ирэн, эти отметины нисколько тебя не портят. К тому же все наши друзья прекрасно знают, что уровень вашей медицины…

— Доктор! — недовольно морщилась я. Мне не нравилось, что какой-то выходец из семьи южноафриканского рабовладельца (Йохан мне сам рассказывал, что его обанкротившийся дед-ирландец приехал в Африку и занялся торговлей живым товаром) так нелестно отзывается о моих самоотверженных нищих соотечественниках.

— Мой Бог! Я не хотел обидеть твой народ! Русский народ — великий народ. — Он наклонился ко мне поближе и, улыбаясь всем лицом, слегка лоснящимся от капелек пота, тихо произнес: — Мой отец увидел в тебе свою очень далекую любовь. Далекую, почти детскую… В то время он жил пару лет в Польше, и там была очень хорошенькая славяночка… Ну что, не откажешь в любезности посетить наш дом?

— Благодарю. — Я не отказалась от приглашения, но все же оставила за собой право сделать это.

И сейчас, наслаждаясь нежной прохладой минеральной воды в адаптационном центре госпиталя, я подумывала, стоит ли мне говорить Алексею о приглашении. Когда мне предложили пластику швов, я заметила, как на лице Леши появилась, но тут же растворилась в лучезарной голливудской улыбке некоторая озабоченность. Леша согласился на эту операцию, но все-таки, услышав названную сумму, поинтересовался, как скоро будет назначена операция.

— Алексей, — отозвался Йохан, очевидно, разгадав причину озабоченности Леши. — Операция будет назначена на время, которое вам наиболее удобно. Если у вас затруднения с финансами, то можно не торопиться.

«Странно, — подумала я. — Почему он решил, что у нас затруднения с финансами. Может быть, у них был разговор на эту тему?» А Йохан тем временем продолжал:

— Счет за лечение вы получите через пару дней и можете оплатить его в течение месяца…

— Да-да, — поторопился согласиться Леша и так замял тему разговора, что я поняла: действительно, речь о финансах пошла неспроста.

Я попыталась поговорить с Лешей на эту тему, но он лишь мягко прервал меня:

— Не волнуйся, Иришка. Просто некоторые проблемы с переводом денег из России. А так все в порядке.

И все же мы сняли небольшую квартирку недалеко от госпиталя. Так получалось гораздо дешевле, и врач раз в неделю посещал меня и назначал те или иные неведомые российскому гражданину процедуры. Проводил массу тестов, прощупывал, простукивал, просвечивал мою голень и всякий раз оставался доволен происходящими переменами.

До званого коктейля оставалось два дня. Если мы собирались посетить семью Йохана, то я должна была сообщить о приглашении Леше. Скажу завтра, решила я, и если увижу, что это его хоть чуть-чуть напрягает, то равнодушно брошу что-нибудь вроде: я тебе сказала об этом только потому, что должна передать приглашение Йохана, а на самом деле мне не очень-то и хочется туда идти. Вот и все!

— Напиток? — к нам подошел, вернее, подъехал на роликах молодой человек с пластмассовым ярко-красным подносом.

— Нет, спасибо, — отказалась я и тут же пожалела, потому что Леша взял себе бокал и, опустившись в шезлонг, стал неторопливо посасывать ароматный напиток. Мне очень хотелось пить, и я оглянулась в поисках питьевого фонтанчика.

«Ну и рожа!» — отпрянула я от огромной скуластой головы, оказавшейся непосредственно у меня за плечом.

— Извините, я вас напугал, — проскрипела голова высоким тенором, и я невольно улыбнулась от такого несоответствия. Мне показалось, что у человека с такой большой головой и такими могучими бицепсами должен быть низкий солидный бас.

— Ничего, это вы извините, — ответила я, покачивая ногой, неожиданно занывшей. Я потянулась рукой к колену, но мужчина опередил меня и стал ловко разминать ослабевшую за время лечения мышцу.

Леша напряженно взглянул в нашу сторону, но пока не поднимался со своего места, видимо, желая узнать, какие намерения имеет ко мне этот джентльмен в огромной соломенной шляпе и узких, платинового цвета плавках.

— Не волнуйтесь, — продолжил незнакомец, — я профессиональный массажист.

Но я не волновалась. Мне вдруг послышался знакомый акцент в его речи, и я, внимательно посмотрев на мужчину, спросила:

— Послушайте, вы не из России?

— Акцент? — догадался мужчина.

Я согласно кивнула головой.

— Так из России?

— Да, — помешкав, ответил он.

Я обрадовалась так, что готова была расцеловать этого массажиста, и уже по-русски затарабанила:

— А как вы здесь оказались? Откуда вы приехали? Давно? Знаете, мы тоже из России, и уже два месяца я почти ни с кем не общаюсь на русском, кроме…

Только сейчас мужчина обратил внимание на сидящего невдалеке к глядящего на нас в упор Лешу.

— Простите, я не знал, что вы не одна. Это ваш муж? — по-русски, но тоже с небольшим акцентом спросил мужчина и вежливо улыбнулся, все так же продолжая действительно профессиональными движениями разминать мою ногу.

Он кивнул головой Леше и представился:

— Меня зовут Павел.

— Леша. — Алексей протянул руку, изобразив улыбку.

Павел поднялся с колена и прекратил массаж.

— Ужасная духота, — произнес он, пожимая ладонь Леши. — Вы здесь лечитесь? — Он повернул голову в сторону госпиталя.

— Да, — ответил Леша. — Жену лечу. После аварии.

Он взглянул на меня хитрым лукавым взглядом и снова посмотрел на нового знакомого.

— А вы?

— Я… — протянул Павел. — Я в этой стране уже пять лет, но все равно не могу забыть родину. Как там у вас? Здесь все очень переживают. — Он озабоченно оглядывал нас, словно пытаясь высмотреть в наших обнаженных под лучами ласкового солнца фигурах ответ на все интересующие его вопросы.

— Я сам из Одессы. Павел Шлиммер. Мой отец ювелир. Он и здесь занимается своим ремеслом. Только по мелочи. Иногда, правда, у него бывают солидные заказы, но не так много, как ему хотелось бы.

— А вы что же, не пошли по стопам отца? — поинтересовалась я, чтобы поддержать разговор и заодно побольше узнать об этом человеке. Мне нравилось говорить на родном языке. Каждое слово медовой конфеткой таяло у меня во рту и доставляло массу удовольствия.

— Простите, вас зовут…

— Ира, — кивнула я, вспомнив, что в этой стране вообще принято, прежде чем беседовать с человеком, представляться друг другу. Мне стало неловко, но Павел совершенно не обратил на это никакого внимания.

— Я учился в медицинском колледже и, знаете ли, не жалею об этом. Пока я работаю в госпитале массажистом, но мне очень хочется закончить университет и получить степень бакалавра… Да и вообще у меня свои планы. Отец, если честно, не очень доволен моим выбором. Ему не хотелось бы, чтоб на мне обрывалась цепочка потомственных ювелиров. Ему кажется, что это дело в Америке могло бы принести «династии Шлиммер» немалые деньги.

— А вы как считаете? — спросила я.

— Немалые деньги может принести только фортуна. А она почему-то стоит к нашей семье задницей. — Он неожиданно повернулся ко мне всем корпусом и спросил так, словно я была его доверенным лицом: — Вы думаете, нет смысла возвращаться на родину?

Я опешила от такого поворота дел, а Леша вместо меня ответил:

— Это как у мудреца спросил один тип, жениться ли ему на любимой девушке.

— И что тот ответил? — Павел опустил руку и с любопытством уставился на Лешу.

— Неужели вы не знаете эту притчу? В нашей стране ее знает каждый школьник.

— Нет, — пожал плечами Павел.

— Это к вопросу о родине: вернешься — будешь жалеть, и не вернешься — тоже будешь жалеть. Что мечтать в этом переполненном людьми космическом корабле под названием Земля о том, какой была бы жизнь, если бы… Где бы ты ни жил, от судьбы не убежишь. Если тебе здесь плохо, то и там не будет лучше, уже поверь мне.

— Ладно, — махнул рукой Павел широким жестом, и глаза его лучезарно засветились. — Вы, когда будете уезжать, дайте мне знать, хорошо? Я хочу попросить вас о маленьком одолжении, перевезти домой немножко денег для… А, впрочем, не стоит…

Он немного постоял в раздумье и предложил:

— Запишите мой телефон, я буду рад пообщаться с вами еще раз.

Леша достал из кармана небрежно перекинутых через перила бермуд маленький блокнот с ручкой и торопливо зафиксировал продиктованные цифры.

Ночью было душно. Кондиционер неожиданно вышел из строя, и мы спали с открытыми окнами, в которые залетали мелкие, почти невидимые комарики. Они впивались в кожу, и от их укусов страшно зудело все тело. Я натягивала на себя простыню, но даже сквозь ткань они кусали меня. Леша зашел к соседке, смуглой и говорливой веселушке. Там пели и гуляли. Леше не хотелось вторгаться в их праздник непрошеным гостем со своей дурацкой просьбой: «Не могли бы вы одолжить нам до завтра какое-нибудь средство от комаров», но все же, не выдержав духоты при закрытых окнах и комариной атаки при открытых, он оделся и пошел.

— Добрый вечер, мистер! — обрадовались ему там так громко, что даже через лестничную площадку были слышны дружеские похлопывания по плечу и восторженные восклицания, почти как у нас:

— Уау! Кто к нам пришел! Сильвия, предложи русскому мистеру бокал коктейля!

— О, нет, мисс, благодарю…

— Миссис… Миссис Юсти. Дория Юсти… Можно просто — Дори.

— Сидоров Алексей… — Леша, отрекомендовался, и дверь закрылась за ним. Я улыбнулась, представив себе, как эта миссис Юсти станет произносить фамилию Леши — Сидорофф, поднялась и подошла к окну. Эти поднимающиеся окна немного пугали меня, и, несмотря на хорошее крепление, я не рисковала высовывать голову из окна.

Мне казалось, что стоит только мне перегнуться через подоконник, как эта штуковина грохнется на меня, подобно ножу гильотины.

Большие звезды усеяли темное, почти черное небо. Звезды как звезды. Такие же, как у нас. Я провела взглядом по засаженному тропическими растениями скверу. Он был необычно ярок, но вот лесок за лужайкой у госпиталя показался мне таким же, как у меня на Украине, а впрочем, и в России он точно такой же. Только здесь все ухожено, чисто, прибрано. Я даже наблюдала однажды, как по лесу ходил человек с большим пылесосом, и меня это жутко развеселило.

Днем в лесу безбоязненно бегали ребятишки. Ближайший пруд был огорожен, между деревьями стояли качели и деревянные идолочки, полые внутри, с отверстием на месте лица. Детишки забирались туда и выставляли свои мордашки в круглые отверстия, получались идолы с человеческими лицами.

Это было очень забавно. Но больше всего меня удивили огромные подберезовики, с яркими шляпками и крепкими чистыми ножками. Я сорвала один гриб и понюхала, нет ли здесь какого-нибудь подвоха. Ко мне тут же подбежала малышка в голубеньком джинсовом комбинезончике и укоризненно покачала головой:

— Так нехорошо делать.

— А тебе разве не говорили, что нельзя вести беседы с незнакомыми людьми? — сделала я контрзамечание и посмотрела на чуть изменившееся личико русоволосой куколки. Девочка критическим взором оценила меня и тут же сообразила, что ответить:

— Я и не разговариваю с незнакомыми.

— Как же? — удивилась я.

— Вас тут все знают. Все мамы. — Она показала в сторону скамеек, на которых сидели молодые мамаши. Совсем как у нас, они пасли своих несмышленышей на ярко-зеленой травке.

— Вы из России? — спросила она. Я была поражена той заинтересованностью нашей страной в пору, когда государство уже раздробилось и ослабло, но открыло большие перспективы в своем развитии.

— Из России, — ответила я.

— А моя мама колумбийка, а папа американец! — воскликнула девочка и, смеясь, убежала от меня.

Открытое окно влажно дохнуло близким океаном. Я еще раз посмотрела на звездное небо и легонечко постучала пальцами по коробке кондиционера. Он внезапно заработал. Тоже как в нашей стране, улыбнулась я, закрыла окно и легла спать.

Уснула я быстро. Свежий воздух, прогулки по лесу, купание в бассейне делали свое дело. Я крепла на глазах, сон мой стал более спокойным. Я больше не вскакивала от кошмарных видений, не просыпалась от боли, хорошо ела и не впадала в депрессию. Леша был рядом. Изредка он отлучался по каким-то своим делам, связанным обычно с переговорами с Москвой. После переговоров он бывал немного удручен, но, в общем и целом, всегда находился в ровном и хорошем расположении духа.

Проснулась я неожиданно. Мне ничего не приснилось, но что-то необъяснимое заставило меня открыть глаза и прислушаться к звукам в квартире. Мне показалось, что в соседней комнате кто-то разговаривает. Я напрягла слух и поняла, что это говорит Леша. Вероятней всего, по телефону.

Я осторожно встала с кровати, подошла ко второму аппарату, стоящему на подоконнике за занавеской. Мне некуда было звонить, а Леша, чтоб не беспокоить меня, пользовался аппаратом в другой комнате. А этот телефон убрали со стола и поставили на подоконник.

Медленно, чтоб не звякнуть электронным сигналом, я подняла трубку. «Интересно, с кем он говорит? — промелькнуло у меня в голове, пока я подносила трубку к уху.

— Артур, я уже начинаю путаться во всех этих именах! — воскликнул Леша слегка раздраженным голосом. — Ты мне не мути воду, а ответь прямо, что там с дивидендами?

— Вольф, какие дивиденды?! — возмутился чем-то Артур на том конце провода, и я удивилась, неужели и здесь, в Америке, у Леши крутятся какие-то дела. — Я был вчера на пятачке, ты выбыл из обоймы.

— Ну-ка, повтори еще раз, ты, ты! — Леша задохнулся от негодования. — Ну, ладно, вернусь в Москву, поговорим, — пообещал он, и я поняла, что это разговор с Москвой.

— Не бери на себя, Воля. Кто ты сейчас? А? Голожопый бомж. Ты продал свою дачу, свой дом, свою машину! Ты, ради этой… просрал свое дело! Все, завод уже не наш, понял? Ну, кто ты сейчас-то есть?

— Артур, — примирительным голосом произнес Леша, но я все равно услышала в нем нотки угрозы. — Мне нужны деньги. Косарь… Ты же знаешь меня, я это так не оставлю. Я вытрясу из них все до копейки…

— Ага, если дотянешься. Воля, здесь все поменялось. Здесь власти сменились, пойми ты… Косарь — это так, плюнь и разотри, я б мог тебе сунуть лавы, но триста тысяч за два месяца лечения?! Ты спятил! Ты определенно спятил!! Можно было лечить и подешевле.

— Послушай ты, гнида! — взорвался Леша. — Если б тебе пришлось лечить своего любимого человека, ты тоже бы стал считать?! Дерьмо ты козлиное!

— Ха, брат, все, приехали! Ты у меня просишь или я у тебя? Заткнись! А если не понял еще, то смотри, как бы за Ником не спрыгнуть на сорок шестой участок.

Резкие гудки вонзились в мою ушную раковину острыми иглами с ядовитыми наконечниками.

Я так и застыла с трубкой в руке. У меня не было слов, чтоб ответить Леше, вошедшему в комнату, на простой вопрос:

— Почему ты не спишь?

Почему я не сплю? Да, почему я не сплю? Не сплю вечным беспробудным сладким сном? Значит, Ника нет! Он погиб в день своего тридцатилетия. Он погиб из-за меня, это я всю дорогу приставала к нему с дурацкими расспросами, не давала сосредоточиться. Боже мой, какая я идиотка! Все это время я и не подозревала, что Леша говорит мне неправду по поводу Ника. Ведь он уверял меня, что с Ником все в порядке. Наверняка он просто берег мои нервы.

— Ты с кем разговаривал? — спросила я изменившимся от волнения голосом.

— Так… — Леша подошел ко мне, обнял меня за плечи, взял из моих рук трубочку и изучающе заглянул в глаза. Наверное, он решал, что именно я могла услышать из разговора. — Это мои друзья…

— Друзья? — криво усмехнулась я. — И твои друзья позволяют себе разговаривать с тобой подобным образом?

Я замолчала. Мне казалось, если я сейчас произнесу хоть слово, то из глаз моих хлынут потоки слез.

— Иришка, выпей таблеточку и успокойся, — предложил Леша, чувствуя, как затряслись под его ладонями мои плечи. — Завтра, когда ты отдохнешь, в более спокойной обстановке мы все обсудим.

Леша подошел к своей сумке, выложил из нее все содержимое прямо на пол и достал пачку успокоительных таблеток, которые находились там еще с доштатовских времен.

«Наверное, сам принимал», — подумала я, но выпить таблетку тазепама отказалась.

— Не надо, — слабо отстранила я его руку. — Нет, не завтра. До завтра я не смогу спокойно ждать. Ты и так уже целых три месяца оберегаешь меня от волнений, словно маленького ребенка. Я хочу поговорить с тобой прямо сейчас.

— Сейчас? — будто удивился Леша. Он остановился посреди комнаты, пододвинул к себе круглое низкое кресло и опустился в него, поджав под себя ноги.

— Хорошо, садись, — показал он рукой на кресло напротив. — Садись, я тебе все расскажу.

Я подошла к креслу и тоже села в него, уставившись на Лешу острым немигающим взглядом.

— У меня болит голова, — сжав руками виски, тихо произнес Леша.

— Понимаю… Дать тебе таблетку? — Я решила стоять до конца, не позволяя обвести себя вокруг пальца. Мне хотелось поговорить с ним, не медля ни секунды. Поговорить начистоту! Но о чем? О том, что он не сказал мне о гибели Ника? Или о том, что он продал всю свою недвижимость и движимость, чтоб собрать деньги на мое лечение? А может, о том, что он не поехал в Германию к своему компаньону по бизнесу, который воспользовался этим и лишил его предприятия, прокрутив какие-то махинации?

Что я хотела выяснить для себя? В чем упрекнуть его? Я все еще помнила ту угнанную с моей помощью машину, но давно знала, что ее взорвали у Лосиноостровского лесопарка в наказание за какие-то темные делишки ее владельца. Меня не касались эти бандитские разборки, и Леша принес свои извинения за то, что так некрасиво использовал меня в тот день. Конечно, обида где-то на самом донышке души все еще корчилась в судорогах, но через какое-то время я бы напрочь забыла о ней.

Но вот сейчас… Леша сидел в кресле, по-турецки скрестив ноги, держался за голову и был очень бледен.

Я встала, взяла со стола шипучую таблетку аспирина и пошла на кухню, чтобы набрать стакан воды.

— Постой. — Леша остановил меня, взяв за локоть. Я замерла. — Поцелуй меня, — попросил он.

Я наклонилась к его лбу и легонечко прикоснулась губами к влажной коже.

— Не так. — Леша поднял голову, и я утонула в его бездонных темно-синих глазах. — Я скучал по тебе… — почему-то шепотом произнес он и приник горячими губами к моему рту. — Я безумно скучал по тебе, я чуть не умер, когда с тобой это случилось! Ирочка!

— Не надо, — попросила я, отстраняясь от него кулачком с зажатой в нем таблеткой. — Я не могу сейчас, Леша. Я не могу…

Мне стало страшно неловко, я чувствовала себя жуткой эгоисткой, думающей только о себе, я хотела сказать ему, насколько я благодарна ему за все, что он сделал для меня, а вместо этого я истерично закричала:

— Зачем ты это сделал? Зачем?!

— Что — зачем?

— Я никогда не смогу простить себе, что из-за меня случилось столько несчастий! Леша! Я ведь не просила тебя спасать мою жизнь. Я не могу быть пожизненным твоим должником.

— Иришечка. — Леша взял мое лицо своими крепкими горячими руками и встал в кресле на колени. Теперь мы были с ним одного роста. Его лицо оказалось напротив моего, и я чувствовала кожей воздух, выходящий из его легких. — Иришка, о чем ты говоришь? Какой долг? Не мучай меня. — Он постепенно снижал голос и вот уж снова говорил шепотом и гладил мои волосы.

Держа меня сзади одной рукой за талию, другой прижимая к своей груди, он нежно целовал мое лицо, шепча при этом какие-то слова, которых я не могла расслышать.

Я напряглась, инстинктивно отстраняясь от него и выгибая спину. Леша крепко обнял меня руками, и я замерла, чувствуя, как грохочет, как учащенно бьется о ребра его сердце.

Тени на потолке вспыхнули разноцветными огнями. Я обернулась, взглянула через плечо и увидела на лужайке веселящийся народ. В эту ночную пору куча гостей выкатила из квартиры Дории Юсти и продолжила шумное гуляние под открытым небом.

Мы подошли к окну и подняли раму, чтоб хоть таким образом присоединиться к карнавальному веселью. В небо со свистом и шипением взлетали петарды и фейерверки. Звездочки красных летающих головастиков рассыпались на зеленые искры и медленно опадали на землю.

Двое отделились от общей группы и, прижимаясь друг к другу, вышли из освещенного пиротехникой пятачка. Я проследила за их нечеткими силуэтами, пока они не скрылись из виду.

К нашему окну подбежала Дория. Вспыхнул очередной веер салюта, и я увидела молодое улыбающееся лицо смуглой женщины.

— Эй, мистер Сидорофф! — крикнула она. Я улыбнулась, ведь именно так я представляла себе, как она произнесет Лешину фамилию. — Мистер Сидорофф, отчего вы и ваша подружка скучаете в такой удивительный вечер? Выходите к нам, мы будем вам очень рады!

— Благодарю! — крикнул ей Леша, и лицо его осветилось оранжевым отблеском звездопада. — Пойдем? — Леша посмотрел в мою сторону.

— Пойдем, — согласилась я. — Как твоя голова? — вдруг вспомнила я о его мигрени.

— Уже проходит. — Леша помотал головой из стороны в сторону, будто проверяя, действительно ли головная боль покидает черепную коробку. — Ты что наденешь? — Он подошел ко мне, улыбнулся такой нежной и сладкой улыбкой, что у меня заныла душа.

Я не выдержала и обняла его. Он на секунду замер, а потом, жарко дохнув мне в ухо, стал целовать его, проникая горячим языком в самые потаенные глубины. Сладкая волна перехватила мое дыхание. Я вспомнила последнюю нашу близость, как давно это было! Давным-давно, будто и не было вовсе.

— Ирочка, — зашептал Леша. — Все у нас будет хорошо! Все будет хорошо, вот увидишь! Наплевать на эти дурацкие деньги, мы ведь любим друг друга, правда?

— Правда, — едва слышно ответила я. Лешины губы сначала мягко, потом все сильнее и сильнее прижимались к моим. Я раскрыла рот, и язык его проник в меня, посылая страстные, сладкие волны по всему телу.

Я задыхалась от счастья. Мне захотелось поглотить его целиком, принять в себя, почувствовать его плоть каждой клеточкой. Я стала обвивать его жадными руками, словно ища, за что можно зацепиться, чтоб никогда уже не отпускать от себя это мускулистое сильное тело.

Леша медленно, будто танцуя, повел меня в нежном ритме по комнате. В моей душе ожила странная музыка, затмившая собой все существующие в мире звуки. Все звуки, кроме его чуть хрипловатого возбуждающего голоса.

— Ирочка, — шептал он, ловя губами изгибы моих ключиц. — Я заработаю столько, что ты будешь купаться в шампанском! Я умею работать, поверь мне…

— Дурачок мой, дурашечка, — улыбнулась я и провела пальцем по его крепкой шее, на которой билась тугая синяя жилка. Я приблизила губы к этой жилке и, уже не в силах оторваться от него, стала осыпать шею и плечи Алексея горячими, страстными поцелуями. Он закрыл глаза, тихонечко простонал и с новой силой привлек меня к себе. Потом неожиданно подхватил меня на руки и почти бросил на смятую простыню.

Неожиданно в нем проснулся зверь. С глухим рычанием он стал стаскивать с меня тонкую маркизетовую рубашку. Она путалась вокруг моего тела, обнажая то плечо, то грудь, то живот. Я легонько отстранила разъяренного страстного самца и, ласково улыбаясь, быстро сняла ее.

В лаковой поверхности спинки кровати отразился белый огонь моего тела. Леша жаркими руками ласкал меня, целовал каждую родинку, наплывал на меня всем своим существом.

Я чувствовала, как страшно он хотел меня. Во мне закипела ответная страсть, но силы почему-то покинула меня, и я лишь беспомощно ждала, когда он овладеет мной.

Вжатая в мягкий матрас, я едва дышала от жгучего пламени в моей груди, но Леша, словно огромный тигр, изловивший желанную добычу, не спешил ее съесть. Он играл юрким трепещущим телом, поддевал его когтистой лапой, впивался клыкастой пастью, но не перекусывал хребет, а только сжимал осторожно челюсти и снова отпускал обезумевшую, безмолвную, ждущую смерти жертву.

Я не могла ничего сделать, а только дрожала от нетерпения и горячего желания.

Он быстрым языком пробежал по моему животу, не оставив без внимания ни одного миллиметра кожи. Взял в свои ладони мои колени и, поднявшись надо мной, с яростным блеском в глазах медленно развел мои ноги.

Он наклонился над моим животом и приблизил лицо к пышущему жару святая святых моей плоти.

Я застонала, невольно приподнимая бедра, чтоб приблизиться к его губам. Он чуть-чуть отстранился, и я, словно примагниченная, снова подняла бедра.

Он замер так, затем резко наклонился и, покусывая остренький бугорок клитора, начал медленно раскачивать мое тело, безжалостной хваткой держа колени в разведенном положении.

Огни салюта вспыхивали и гасли. Лучики светлячков мелькали перед моими глазами, то ослепляя сквозь полуприкрытые веки, то повергая в непроницаемую тьму.

Я сходила с ума, я стонала, билась, затихала. Сквозь меня, от его губ до мозга, струился электрический ток. Мне было сладко, как никогда.

— Боже мой, Лешенька! — стонала я. — Иди ко мне… Иди, я хочу тебя… Там хочу… Глубоко-глубоко…

— Сейчас, сейчас, — хрипел он, не поднимая головы и продолжал терзать мое тело неутоляемой страстью желания.

Я со взорвавшейся во мне силой вывернулась из-под него и опрокинула его на спину, подмяв наконец под себя. Он обмяк, раскрыл горячие губы, раскинул руки, и я, впившись в его грудь, медленно села на крепкую жаркую и влажную плоть.

— Поцелуй меня, — прохрипел он одними губами, едва сдерживая бежавшую по телу дрожь. — Боже мой, поцелуй меня!

Я чувствовала, как у него бешено колотится сердце, впрочем, мое сердце было ничуть не спокойней. У меня закружилась голова. Не переставая скользить бедрами вверх-вниз, я опустилась на локти, острыми грудками цепляясь за густые заросли на его груди, и неуверенно дотронулась губами до его подбородка, до ямочки на щеке, до темного подрагивающего века…

Сладкий стон вырвался из его груди, он поднял на меня затуманенный взор и впился в мой рот.

Жаркая паника охватила меня, я растворилась в его нежных руках, ласкающих мою спину. Мы почти одновременно закрыли глаза, я мгновением позже него, и поплыли в нежных объятиях к небывалому наслаждению.

 

26

Синяя бездна глаз засасывала меня с невероятной силой. Я подняла руку и прикрыла его веки ладошкой. Леша прижал ладошку к своим губам и зажмурился.

— Доброе утро, Волчонок! — ласково произнесла я.

— Доброе… — Лицо его просияло. Он отнял мою ладошку от губ и поцеловал меня. — Доброе утро, сладкая моя. Вставай, а?

— Еще капелечку, — промурлыкала я, не желая подниматься с постели. Тонкое покрывальце, которым мы укрылись, перед тем как уснуть, еще хранило тепло его тела, и я, словно в кокон, укуталась в мягкую ткань.

— Хорошо, — согласился Леша. — Ты полежи, а я приготовлю тебе завтрак. Чего бы ты хотела?

Он уже приступил к зарядке и делал отжимания от пола, легко и равномерно дыша. Физическая нагрузка не сбивала его сильных выдохов. Он сменил позу, лег на спину и стал поднимать ноги, опуская их за голову.

Я с улыбкой наблюдала за тем, как играют его мышцы под смуглой бархатной кожей. Складочки на животе были мелкими, словно тканевая драпировка, аккуратный пупок, темная дорожка волос, убегающая в голубенькие тонкие плавки…

Леша перехватил мой взгляд и погрозил пальцем:

— Э! Э! Прелестница-киска! Ну-ка прекрати безобразие!

Я рассмеялась и, не переставая смотреть на волнующую поверхность голубого холмика плавок, медленно встала и подошла к нему.

— Страшный, страшный, страшный зверь, отопри скорее дверь! — прорычала я, подняв руки на уровень лица и растопырив полусогнутые пальцы.

Леша поджал под себя ноги и, ловко прогнувшись, подпрыгнул на месте.

— Давай перекусим и пойдем прогуляемся.

— Давай, — согласилась я, — тем более что мы должны с тобой кое о чем поговорить.

Леша посмотрел на меня, тоскливо сощурив один глаз, и пробубнил:

— Ну вот, обязательно нужно испортить такое утро… Ах да, чуть не забыл. — Он забарабанил пальцами по полировке круглого столика. — Ты почему не сказала мне, что Йохан пригласил нас на вечерний коктейль в честь окончания карнавальной недели?

— Но… — Я замялась, думая, как бы поделикатней сформулировать ответ. Леша бросил на меня быстрый взгляд и не дал мне закончить фразу:

— Я понимаю, ты боялась, что тебе не в чем будет пойти, а…

— Нет, не в этом дело, — в свою очередь, перебила я его. — Мне и в самом деле не очень хочется идти туда. Мы же там никого не знаем, плохо говорим по-английски, и, ко всему прочему, не заговаривай мне зубы. Раз уж я случайно услышала…

— Подслушала, — с дразнящей улыбкой поправил Леша, и я смутилась.

— Ну да, подслушала, но раз уж я подслушала, — последнее слово я специально выделила, глядя ему прямо в глаза. Леша все так же насмешливо держал брови в приподнятом состоянии, и мне пришлось отвести взгляд, ругая себя за малодушие, — то будь любезен, поделись со мной, — я просительно понизила тон и подошла к нему поближе. — Леш, — снова подняла я на него глаза. — Что с нами будет?

— Мы будем счастливы!

— Я понимаю, — обреченно произнесла я. — Ты ничего не станешь мне рассказывать. — Я снова отвернулась от него, почувствовав, как глаза мои наполняются слезами. Мне было обидно, что Леша не может относиться ко мне как к равной, предпочитает молчать и выкручиваться в одиночку, а я как бы не в счет.

— Ты чего? — Леша положил руку на мое плечо.

— Пойду приготовлю завтрак.

— Я помогу?

— Уж с этим-то я справлюсь, не сомневайся, — с обидой в голосе ответила я и пошла на кухню.

Маленькая кухонька мало чем отличалась от типичных советских. Может, только размерами окна и техническим оснащением. На девяти квадратных метрах разместились: стиральная машина, двухкамерный холодильник, электрогриль, микроволновка, двойная раковина с посудомоечной машиной и измельчителем отходов, над плитой нависала вытяжка, а над окном работал кондиционер. При всем этом оставалось достаточно места для приготовления и приема пищи за маленьким раскладным на две и четыре персоны столиком.

— Справишься? — насмешливо спросил Леша.

Обида напрягла мои плечи, но я промолчала.

Широко распахнув холодильник, я обнаружила, что он почти пустой. Пара пакетов йогурта, чипсы и три баночки колы сиротливо стояли на пластиковой решетке в самом низу, над ящиком для фруктов. Я выдвинула ящик, там, как и следовало ожидать, ничего не было. Мы ведь ни разу ничего не готовили дома. Эти скромные запасы были выложены из пляжной сумки, которую мы не опустошили пару дней назад.

Зачем-то я открыла морозилку. Там лежала упаковка замороженных мидий, оставшихся, вероятно, от прежних хозяев, и полпачки овощей для рагу.

— Не густо, — услышала я за спиной голос Леши и обернулась. — Вот тут-то мы и посмотрим, на что ты способна. Приготовить из ничего — это верх кулинарного искусства.

Леша неожиданно горячо обнял меня и с чарующей улыбкой тихо произнес:

— Ирочка, мы уедем завтра вечером, у нас еще есть время, чтобы посетить вечеринку у Йохана и бегло осмотреть местные достопримечательности.

— Но Леша…

— Никаких но! — остановил он меня тоном, не терпящим возражений. — Дослушай и постарайся не перебивать, хорошо? — Он убрал с моего лба непослушную прядь волос и продолжил:

— Сейчас я вспомнил вчерашнего нашего знакомца. Эмигранта из Одессы…

— Павла?

— Да, так, кажется, его зовут. Если не ошибаюсь, он что-то говорил об отце-ювелире?

— Говорил, — ответила я, пытаясь понять, что Леша имеет в виду.

— У меня есть прекрасная золотая цепь с крестом…

— Но Леша! — возмутилась я, вспомнив золотой крест, который не раз видела на его груди. Интересно, почему он его не носит теперь?

— Я же сказал, никаких но, — устало произнес Леша и накрыл мои губы указательным пальцем. — Нам нужны деньги, — как будто извиняясь, добавил он. — Ты же слышала, этот засранец отказал мне! — Лешины глаза блеснули, и он замолчал.

— Послушай, — вдруг вспомнила я о серьгах, которые надевала перед тем, как сесть в машину к Нику. — Ты не знаешь случайно, куда делись мои вещи?

— Какие вещи?

— Одежда, которую я надела перед аварией.

— Платье я выбросил. — Леша говорил отрешенно. В это время он витал в своих мыслях и отвечал мне чисто машинально. — Туфли тоже…

«Наверное, подсчитывает, сколько денег он мог бы получить за свое золото», — подумала я, но все же задала еще один вопрос:

— А ты не помнишь, среди вещей, которые мне вернули из больницы, не было сережек и цепочки?

— Сережек? — Леша подумал и оживился: — Да, были! Вот их-то ты и наденешь на вечеринку. А за цепь с крестом, если нам заплатят хоть сотню долларов, мы купим тебе недорогое, но приличное платье для коктейля.

— Бог с ним, с твоим коктейлем! Мы продадим серьги, и у нас будут деньги, чтобы нормально доехать домой, а там у меня найдется еще кое-что. В конце концов, у нас есть однокомнатная квартира в Сокольниках, у тебя золотые руки и светлая голова. Я владею профессией секретаря-референта, знанием английского и… — я мельком взглянула на Лешу, — и неплохими внешними данными…

Я тяжело вздохнула, вспомнив о шрамах на лице и легком прихрамывании. Йохан, правда, обещал, что ни оттого, ни от другого очень скоро не останется и следа.

Легкий ветерок, влетевший в приоткрытое окно, растрепал мои волосы, и Леша, уже привычным для меня жестом, снова поправил челку на моем лбу.

— А ты не собираешься бросить меня? — спросил он, прикоснувшись губами к мочке моего уха.

— Я собираюсь приобрести наручники и приковать тебя к себе, чтоб дальше, чем на полшага, ты не смог отойти от меня.

Леша, покусывая нежную кожицу ушка, все плотнее прижимался к моей груди, и голос мой поплыл, словно на неисправном магнитофоне.

— Сегодня божественное утро, а вчера была божественная ночь, — шепнул он. Я изо всех сил пыталась сохранить самообладание, но жар возбуждения захлестнул меня, и я не удержалась.

— А ты самый божественный мужчина из всех, кого я когда-либо встречала, — прошептала я.

— В таком случае, — медленно проговорил Леша, укладывая меня на раздвинутый столик, — планы мои несколько изменились.

Мы вышли на улицу. Жаркое солнце палило вовсю, а минутная стрелка на часах переползла за отметку часа пополудни.

— Доброе утро, мистер Сидорофф! — приветствовала Лешу наша обворожительная соседка. Она, широко улыбаясь, кивнула мне головой и спросила: — Ну, как, насекомые не залетали?

— Не знаю, — ответил Леша, — наш кондиционер снова заработал. Нам не пришлось воспользоваться свечой.

— Свечой? — поинтересовалась я.

— Да, — ответил мне Леша. — Дория сказала, что мази от комаров у нее нет, но зато есть какая-то японская свеча, которая при сгорании выделят запах, безвредный для человека, но губительно действующий на насекомых. Десять минут горения этой свечи освобождают жилище от комаров на целую ночь.

Леша говорил по-русски, и смуглолицая Дория Юсти, бессмысленно улыбаясь, переводила взгляд с меня на Лешу и обратно, а услышав свое имя, радостно закивала головой, давая понять, что она сообразила, о чем идет речь.

Когда Леша объяснил мне предназначение свечи, которую он принес вчера вечером, Дория приблизилась к Леше и произнесла интимным голосом:

— Заходите почаще. Вчера ваш визит пришелся весьма кстати, Джанет была просто очарована русским джентльменом.

— Спасибо, — ответил Леша. — Я обязательно зайду перед отъездом. Передайте Джанет, что я тоже ею очарован, и добавьте, что из России я обязательно пришлю ей сувенир.

Дория покачала ладошкой золотистого цвета и, уже отходя от нас, послала Леше воздушный поцелуй, глядя на меня с подозрительной улыбкой.

Я надула губы.

— Почему она так фамильярно разговаривает с тобой? И что у вас было с Джанет? — спросила я после некоторого молчания.

— С Джанет? — Леша пожал плечами. — Да ничего особенного.

— А поточнее? Что ты подразумеваешь под этим своим «ничего особенного».

— Я поцеловал Джанет, — ответил Леша, и я поняла, что он издевается надо мной. — Но не думаю, что такие мелочи могут быть тебе интересны.

Я отвернулась, стараясь скрыть напряжение, но все равно чувствовала его внимательный взгляд на своем затылке.

— Э-эй! — Леша старался развернуть меня и заглянуть мне в глаза, но я снова отвернулась от него. — Э-эй! — не отставал Леша.

И тут я не выдержала.

— Прекрасно, — вспылила я. — Прекрасно! Прекрасно!! Я, знаешь ли, подумала, почему бы тебе не остаться в этой стране со своей шоколадочкой?

— С чего ты взяла, что Джанет шоколадка? — поинтересовался Леша и откровенно рассмеялся.

— Ах, вот оно что! Тем более такая голова и такие руки, как у тебя, очень даже пригодятся этой… — Я подыскивала словцо, чтобы похлеще приложить неожиданно возникшую соперницу, но так и не нашла ничего подходящего, как всегда в пылу негодования проваливаясь в вакуум отупения. Торопливо роясь в кармане сумочки, я пыталась найти там маленький клеенчатый пакетик из-под специй, в который мы перед выходом из дому завернули наши украшения, приготовленные для продажи одесскому ювелиру, обосновавшемуся в штате Южная Каролина.

— Забери свои побрякушки! — психовала я. — И отдай мне билет до Москвы.

— Ирочка! — воскликнул Леша и привлек меня к своей груди. В этот момент я нащупала пакетик, я уже вынимала его из сумочки, но моя рука столкнулась с Лешиной, и пакетик выпал.

— Джанет — это маленькая девочка. Ей всего-то три годика. Пока Дория искала свечку, за которой, заметь, послала меня ты сама, Джанет пробралась в туалет и умудрилась нырнуть головой в… унитаз!

Я застыла, наблюдая, как выскользнувший из рук пакетик упал на асфальт, тут же скатился к канализационному стоку и прощально блеснул гладкой поверхностью…

— Леша! — крикнула я, пытаясь вырваться из его рук. Мне показалось, что еще можно спасти нашу последнюю надежду на получение хоть каких-нибудь денег.

— Ну, Иришка. — Леша еще сильнее прижал меня, и тут я увидела, как пакетик, проскочив сквозь решетку стока, исчез в черном провале.

— Деньги, — сказала я упавшим голосом.

— Что деньги? — не понял Леша. — При чем здесь деньги? Просто я вытащил девочку из унитаза как раз вовремя. Она едва не захлебнулась. Я даже не понял сначала, что там ребенок. Слышу шум в туалете, а дверь полуоткрыта. И шум какой-то странный. Думаю, заглянуть туда или не стоит. Вдруг там люди любовью занимаются… Эти американцы, ты ведь знаешь…

Я слушала, не перебивая. Я слушала и смотрела на него во все глаза.

Леша взглянул на меня, видимо, почуяв что-то неладное, и замолчал.

— Я выронила наше золото.

— Как?

Я показала рукой на решетку и заплакала.

— Вытри слезы, — тихо попросил Леша.

Я послушно вытерла их, но плакать все равно не перестала. Леша присел на корточки и заглянул вовнутрь.

— Может, вызвать кого-нибудь? — осторожно спросила я, понимая, что дело это бесполезное. Леша поднялся с колен, отряхнул их и молча пошел обратно к дому. Я поплелась следом, размазывая по щекам все еще бегущие слезы.

— Вытри… — снова попросил Леша, одарив меня взглядом, от которого я готова была провалиться сквозь землю следом за злосчастным пакетиком.

Мы вошли в дом. Речи о вечеринке быть не могло. Друзей и родных здесь у нас не было, а идти и просить помощи у незнакомых или малознакомых американцев мы не могли.

Я посидела в кресле, походила из угла в угол, подошла к холодильнику и зачем-то заглянула в его пустое чрево. Все, что в нем было, мы съели на завтрак. Есть мне не хотелось, но я была жутко расстроена и утешала себя одной-единственной мыслью, что завтра мы улетим домой. В самолете нас покормят, а дома и стены помогают.

Я подошла к сумке и стала медленно складывать в нее вещи. Их было не так уж много. Лешины слаксы, мои джинсы, несколько рубашек, купленных Лешей уже здесь, и кое-что из моей мелочевки.

Укладывая одну шмотку за другой, я думала о чем-то своем, практически не обращая внимания на то, что у меня в руках.

— Леша, а как мы доедем до аэропорта? — поинтересовалась я.

— Ты когда-нибудь путешествовала автостопом?

— В школьные годы приходилось как-то.

— Попробуем и здесь, а нет, так пешком дойдем.

— Но это ведь далеко, — слабо возразила я, представляя себе, как буду идти по жаркой дороге со своей еще не окрепшей в полной мере ногой.

— Придумаем что-нибудь, — нехотя отозвался Леша.

Я взяла в руки какой-то пакет.

— Что там? — спросила я у Леши, прощупывая пальцами содержимое. — Бумаги какие-то… Документы? — Повернувшись в сторону Леши, я увидела его лежащим на диване в другой комнате, лицом к стене. Леша не отозвался. «Спит, наверно, — подумала я, — пусть спит…»

Я осторожно вынула бумаги из пакета и среди моих и Лешиных документов увидела стопку записок.

«Деминой» — прочитала я на одном сложенном вдвое листе.

Я развернула лист и села в кресло. Глаза мои побежали по торопливым строчкам:

«Здравствуй, Ирочка! Меня к тебе так и не пропустили. Вчера вечером, когда Серж был у тебя и дождался твоего приезда от брата, я все время думал о тебе. Едва он сообщил мне, что ты дома, я сразу собрался и поехал к тебе в гости. Но уже не застал.

Ирочка, я верю, что очень скоро ты сможешь сама читать это письмо, и даже надеюсь, что придешь к нам на свадьбу».

Я вспомнила Антошку и улыбнулась.

«Антошечка, Пушистенький, — подумала я. — Как ты там? Счастлив?» Я ведь за все это время ни разу не подумала о нем. А сколько хороших минут мы провели вместе. Я снова опустила глаза на лист и стала читать дальше:

«…И даже надеюсь, что ты придешь к нам на свадьбу. У нас в общежитии масса новостей. Этот извращенец, я думаю, ты понимаешь, что речь идет о красномордом, попал на скамью подсудимых. Он снова сделал попытку поиметь одну девочку, а у нее дядюшка в Москве… В общем, он влип, чего и следовало ожидать.

Марта Петровна развелась со своим мужем и вышла замуж за Петруню, если ты помнишь, был у нас такой доктор в общежитии».

Я снова прикрыла глаза, и образ молодого врача, перед которым я разделась догола, а потом чуть не сгорела со стыда, вынырнул из памяти яркой картинкой. «Марта! Мои проблемы не должны касаться твоих. Ваших… И наоборот».

Да, они уже тогда любили друг друга, и это было видно с первого взгляда, стоило лишь посмотреть на них, когда они разговаривали. Хм, Петр, как его, а — Александрович…

«…такой доктор в общежитии. Алена, твоя бывшая соседка и моя будущая жена, стала чинить вдруг замолчавший радиоприемник, висевший у вас на кухне, и обнаружила там твой талисманчик. Я принес его и передал врачу еще вчера, а сегодня встретил на выходе из больницы твоего парня и поинтересовался, получил ли он его. Теперь твой талисманчик вернулся к тебе, я надеюсь, он принесет вам счастье. Обнимаю тебя, всегда твой друг Антон Хусаинов».

Последние строки запрыгали перед моими глазами, словно дикие необъезженные мустанги. Я пыталась сфокусировать взгляд на размашистом автографе Антона, но видела филина.

Сердце мое обожгло огнем. Я не соображала, что мне сейчас делать. Меня затрясло от нервного напряжения, и все бумаги посыпались с моих колен на пол.

Я стала лихорадочно собирать их, придумывая, что бы такое сказать Леше в свое оправдание. Меня удивило, что за все это время он ни разу не обмолвился о филине, напичканном бриллиантами, из-за которых убили Папаню и Раша.

Неожиданно из комнаты раздался скрип дивана, и я вздрогнула от этого звука так, будто у меня над ухом взвыла пожарная сирена или корабельный «ревун». Я подпрыгнула и даже вскрикнула, тут же зажав рукой рот.

— Ты чего? — Леша приподнял голову и удивленно посмотрел на меня.

— Я… Я… Ничего… — стала заикаться я, и, вероятно, так захлопала ресницами, что Леша подумал, все ли в порядке с моей головой.

— Ты что делаешь? — Леша присел на диване.

— С-с-собираю.

— Грибы? — улыбнулся Леша, но его улыбка погасла, когда, подойдя поближе, он обнаружил рассыпанные документы. Я держала в руках авиабилет, зажав его в кулаке так крепко, будто боясь, что его вырвут из моих пальцев.

— Сбежать решила? — Он провел руками по лицу на азиатский манер, словно воздавая хвалу Аллаху.

Я чувствовала себя пришибленной и униженной.

— Это очень хладнокровное решение и, главное, своевременное. — Он набрал полную грудь воздуха и медленно через ноздри выпустил его.

— Мне нравятся люди, способные вовремя принимать правильные решения. Далеко пойдешь, — безо всяких эмоций констатировал Леша, подводя итог монотонного, короткого, но емкого монолога.

Он взглянул на меня отрешенным пустым взглядом:

— Я не держу тебя… Иди… Ты свободна. Я даже могу перенести на другое время свой полет. Наверное, это возможно…

«Интересно, — подумала я, — он намеренно таким образом интерпретировал ситуацию? Может быть, у него уже был такой план: остаться с бриллиантами, а меня отправить в Москву. Может, он только искал подходящего случая? К чему тогда вся эта бутафория?»

— Я не собиралась удирать, — произнесла я тихим, но ровным голосом, — но если тебе удобно представить это именно так, то не стоит напрягаться.

— Тогда объясни вот это. — Он вырвал из моих рук билет с написанной фамилией, и я, скользя взглядом по латинским буквам, из которых складывалось русское «Демина», только и сказала:

— Тут нечего объяснять, — и подняла на него глаза.

Он просто кивнул:

— Конечно, нечего. — Неожиданно он в раздражении бросил мой скомканный билет на пол, взял лежащий сверху паспорт, открыл его, удостоверился, что это именно его, прихватил записную книжку и порывисто встал.

Он поднялся надо мной, и я почувствовала себя маленьким, беззащитным ребенком перед монстром из фильма ужасов. Сверху его взгляд вспыхнул безжалостным пламенем, и я еще больше съежилась.

— Ты свободна, — сказал он.

«Господи, — с отчаянием думала я, — что делают деньги с людьми. Сейчас он широким жестом отпускает меня на свободу, как тот из анекдота, держа за шиворот человека за окном, разжимает кулак и произносит: я отпускаю тебя на все четыре стороны».

— Мне не нужна свобода, — пробормотала я, — но если она нужна тебе, то я не в силах препятствовать.

В дверь позвонили. Леша пошел открывать, а я склонилась над бумагами и стала складывать их в аккуратную стопку, чтобы вложить обратно в пакет.

— О! Вы уже собираетесь? — Я невольно повела плечами, услышав голос Дории.

— Да, — ответил Леша, и я с болью в сердце заметила, как подобрел его голос.

— Джанет, это не очень прилично… — сказала миссис Юсти.

— Ничего, — успокоил Леша, и тут же в соседней комнате прозвенел радостный детский смех. Наверное, Леша поднял девочку на руки и подкинул до потолка.

— Простите, мы не будем вам мешать. Это от нас в знак благодарности за вчерашнее спасение дочери.

— Дочери? А это ваша дочь? — Леша, кажется, был удивлен. Он поставил девочку на пол, та забежала ко мне в комнату и со свойственной всем детям непосредственностью стала рыться в разбросанных на полу вещах.

Я с любопытством рассматривала девочку. Белокожая Джанет явно не производила впечатления кровного родства с Дорией.

Глаза Джанет мягко лучились светлым, почти желтым оттенком карего цвета. Волосы, в мелких завитушках, переливались редким пепельным волшебством. На тоненьких пальчиках были нанизаны детские перстенечки.

— Привет! — радостно крикнула Джанет, только сейчас обратив на меня внимание.

— Привет, — улыбнулась я.

— Мистер Сидорофф вытащил меня вчера из воды! — похвастала она так, словно все было как раз наоборот. — И мы принесли вам большой яблочный пирог. — Она села на пол рядом со мной.

— Моя мама Сильвия купила большие-пребольшие яблоки, а папа Дория испекла пирог. Он вам понравится.

Я удивилась, пожалуй, больше замершего в дверях Леши, потому что просто потеряла дар речи. Леша еще был в состоянии протянуть на русском языке:

— Не понял…

Дория рассмеялась и поманила девочку пальчиком:

— Дженни, не шокируй людей, тебе уже почти четыре года и давно следовало бы понимать, что в гостях нельзя слишком много болтать. — Она подтвердила слова девочки, с любопытством и явным интересом наблюдая за нашей, неадекватной современности реакцией.

— У вас разве не бывает таких семей?

— Не знаю. — Леша склонил голову набок. — Наверное, бывают, но я, во всяком случае, с ними не встречался…

— О! Мистер Сидорофф! В нашем городе есть клуб, где мы имеем возможность встречаться и знакомиться друг с другом. У нас есть даже свой адвокат, который защищает наши права. Ведь всякое случается… Да, к сожалению, и в нашей стране не все еще понимают, что каждый человек свободен в праве жить так, как ему нравится. — Она снова обратила внимание на копошащуюся девочку. — Дженни, попрощайся, пожалуйста, и пойдем домой, тебе пора кушать.

— Дория! Дория! Смотри, какая интересная игрушка, спроси у мистера, могу я взять ее с собой.

Я посмотрела на то, что держала девочка, и обмерла. В вытянутой руке она несла…

— Прости, Дженни, — остановил ее Леша. — Эта игрушка принадлежит Ире, она вряд ли сможет подарить ее тебе.

— Почему-у-у? — Губки девочки обиженно надулись. — Ирэн…

Дженни направилась в мою сторону, но Леша взял ее на руки и стал ласково объяснять:

— У Иры была бабушка… Нет, не так. — Он наморщил лоб, вкладывая все свои лингвистические способности в единый педагогический порыв.

Я молчала, застыв с отвисшей челюстью, и плохо слышала, Что говорил Леша. Он что-то рассказывал о семейных реликвиях, о талисманах, о святых чувствах, — словом, нес какую-то ахинею на смеси русско-английского языка. Вряд ли девочка, как, впрочем, и Дория, хоть что-нибудь поняла из его сумбурного повествования.

Дория слушала, улыбаясь, и смотрела на покрасневшее от напряжения лицо Леши.

— Дженни, ты ведь никому не отдашь свой кулончик, который тебе подарил Вилли? — спросила она у малышки, и малышка отчаянно замотала головой.

— Нет, конечно, Дория!

— Как ты думаешь, — продолжала Дория, принимая девочку из Лешиных рук, — Сьюзен сможет подарить кому-либо мамины часики?

Дженни все еще держала в руках филина, рассматривая красные камешки глаз и черную эмаль коготков, но видно было, что мысленно она уже распрощалась с этой вещичкой.

— Дженни, ты ведь знаешь, что у Сьюзен ничего не осталось от мамы, кроме часиков. Для Ирэн эта вещь так же дорога, как для тебя кулон от Вилли, а для Сьюзен мамины часики. Верни, пожалуйста, будь умницей.

Дженни еще раз печально взглянула на филина и протянула его мне.

— Простите, — слабо выдохнула она и отвернулась, положив головку на плечо Дории.

— Не обижайтесь на нее, — улыбнулась Дория, — она еще совсем глупышка. Но это бывает со многими детьми… У вас еще нет своих? Я слышала, в России принято рано выходить замуж. Наверное, это правильно, потому что, когда взрослеешь, начинаешь понимать, что совсем не обязательно подстраивать свою жизнь под мужчину. Мне уже тридцать два года, я ни разу не была замужем и нисколько не страдаю от этого, а Сильвии всего двадцать шесть, и она уже успела пережить в своем браке столько всего, что вынуждена была бросить все и бежать из дому…

Усмехнувшись, Дория снова подняла свою золотистую ладошку и ласково взглянула на меня. Только теперь я поняла значение ее странной улыбки, которая так не понравилась мне в прошлый раз.

Дверь закрылась, в руках у Леши остался яблочный пирог, полученный в обмен на девочку, а в глазах — растерянность.

Я опустила веки, напряженно ожидая, что же произойдет дальше. Вероятней всего, Леша отберет у меня «бабушкин талисман», или устроит разборку, или…

Леша прошел на кухню и поставил пирог на стол.

— Ха! Ты видела такое? Папа Дория! — Казалось, он совершенно забыл о нашей недавней размолвке.

Я поставила филина на стол и медленно, вялой походкой вышла из комнаты. Леша гремел на кухне посудой, доставая чайник. Вернее, кофейник. Чайника в доме не было, и, когда нам хотелось почаевничать, мы ставили на кругляш электроплиты высокий эмалированный кофейник синего цвета.

Я вышла на чисто вымытую лестничную площадку. В подъезде сладко пахло дезодорантом.

«Интересно, здесь собаки писают духами? — В моей голове мелькнула глупая бессмысленная идея: поймать какого-нибудь мопса и по-собачьи обнюхать его. — Тьфу ты!» Я поморщилась и стала спускаться по лестничному пролету, вслушиваясь в голоса за дверью Дории. Там весело разговаривали женщины, и звенел детский смех, словно колокольчик над лужайкой.

Я замирала от зависти каждый раз, когда слышала детский смех. Я уже решила для себя, если мне доведется забеременеть, то, хоть Земля сойди с орбиты, все равно рожу ребеночка.

— Ира! — Я услышала, как за моей спиной раздались торопливые Лешины шаги, но не остановилась. Он догнал меня уже у самой двери, придержал за рукав. — Ты разве не хочешь чаю?

— Хочу, — почему-то ответила я, хотя на самом деле мне хотелось совсем другого: хотелось оказаться дома. Дома? Где именно дома? Дома — в провинциальном городке Западной Украины или дома — в Москве? А может, у меня и вовсе нет дома? Может, у меня никогда не было и никогда не будет дома? Может, я рождена, чтоб не иметь ни дома, ни мужа, ни детей? А вот так — вечно скитаться по миру и везде страдать от одиночества. Ведь сказано же, Бог дал человеку ноги, в отличие от дерева, которому он дал корни. Человек не дерево, он не может врасти в землю, он обречен скитаться.

— Почему ты догнал меня? — спросила я у Леши. — Почему ты не взял этого дурацкого филина и не исчез вместе с ним в неизвестном направлении?

— Зачем мне твой филин? — удивился Леша.

— Зачем? Ты ведь несколько минут назад, до прихода Дории и Дженни, собирался уйти от меня, не так ли?

— Нет, не собирался уйти. Я собирался выйти на улицу, просто я очень устал, но как ты могла подумать такое? Это ты хотела сбежать, пока я спал… Хотела? Признайся?

«Боже мой, что происходит?» — думала я, и из груди моей невольно вырвалось:

— Боже мой!

— Хотела сбежать? — пытался добиться от меня признания Леша, и глаза мои наполнились слезами.

— Ты… Ты не прятал от меня филина?

— Да зачем мне прятать от тебя это бабушкино сокровище? — Словно для того, чтоб еще сильнее помучить меня, Леша отмахнулся от буравящей мой мозг мысли, как будто это была большая зеленая навозная муха. — Ты мне так и не ответила на вопрос.

Я с усилием подняла голову и посмотрела прямо перед собой невидящим взором.

Внезапно я поняла, что Леша действительно ничего не знает о начинке этого злополучного «талисманчика». Я истерично засмеялась.

Нахмурив лоб и отступив на шаг, Леша оценивающим взглядом посмотрел на меня. Даже не на меня, а вовнутрь меня. Я просто физически ощутила, как буравчики его глаз сверлят мой мозг.

— Что с тобой? — Он взял меня за плечи и легонечко встряхнул.

Тело мое желеобразно размякло, я не сопротивлялась, а только заливалась нервным смехом.

— Что с тобой, Ира?! — взгляд его испуганно напрягся. Он на самом деле испугался за мою психику и теперь с нескрываемой тревогой смотрел мне в глаза.

— Господи, я — и-ди-от-ка! Я! Идиотка!

— Перестань, — попросил Леша и попытался приблизиться ко мне.

Я отступила на шаг и, изнемогая, почти простонала:

— Мы с тобой нищие? — Слегка согнув колени и расставив в сторону руки с растопыренными пальцами, в позе футбольного вратаря, я пыталась разглядеть Лешино лицо сквозь туманную пелену слез.

Раздался мелодичный сигнал кодового звонка подъездной двери, затем тихий щелчок, и в подъезд заскочила маленькая собачонка. Она приветливо тявкнула и с радостным визгом стала обнюхивать мои ноги. Собачка прыгала и вращала хвостиком, словно заведенная механическая игрушка. Не обращая внимания на собачку, Леша взял меня за локоть.

— Мы сидим на куче денег и лопаем замороженную морковку? Ха-ха-ха!

— Ирочка, перестань… Ну, перестань же! Ты бредишь! Какая куча денег? Ира!

Обессиленно прислонившись спиной к холодной стене, я держалась за живот и уже просто натурально рыдала.

Собачка прыгала у моих ног. Точно такую же, с мотающимся из стороны в сторону куцым хвостиком, с рыжей в подпалинах шерстью, я видела на прилавке «Детского мира» в Москве. Демонстрируя игрушку, продавщица вставила в чрево под искусственным мехом пару тоненьких батареек, и собачка ожила.

— Ма-ама-а! Ку-у-упи! — в тон собачьему визгу выла московская дошколенка и пыталась уцепиться за безостановочно дергающийся хвост.

Я подняла с пола мопса.

Леша крепко сжимал мой локоть, мне стало больно, и я с силой выдернула руку. Собачка тявкнула.

— Простите, — извинился Леша перед вошедшей в подъезд женщиной. Он сделал большие круглые глаза и прошипел: — Поставь псину, она чужая.

— Мисс! — окликнула я женщину.

— Миссис, — с легким поклоном поправила та. Она старательно сохраняла на лице улыбку, но было видно, как ее беспокоит судьба маленького четвероногого друга.

— А, черт с ним! Миссис! Чем писает ваша собака?

— Что? — Женщина покраснела и, быстро выхватив песика из моих рук, застучала каблучками вверх по лестничному пролету.

— Ваш пакет! — крикнула я ей вдогонку. Торопливо убегая, дамочка обронила фирменный пакет из местного супермаркета.

— Что с ней? — шепотом спросила она у Леши, с опаской протянув руку за пакетом. Леша пожал плечами.

— Последствия автокатастрофы, — проронил он, властно взял меня за руку и повел к нашей квартире.

— Нет, правда, — смеясь, причитала я. — Тебе не кажется, что американские собаки метят столбы дезодорантом? Ты чувствуешь, как пахнет в подъезде? А на улице, а в…

— Пойдем, Иришечка, — Леша горячо зашептал мне в ухо таким тоном, будто сулил маленькому ребенку сахарного петушка. Голос его прозвучал удивительно мягко, и я перестала смеяться.

— Я открою в Москве свое дело. Я куплю пару дюжин американских собак, которые писают одеколоном, и привезу их в Россию. А ты? Что купишь ты на ту кучу денег, которая есть у нас?

— Я тебя умоляю, не сходи с ума, нам нечем будет заплатить за вызов врача. — Сострадание на лице Леши было таким острым и болезненным, что я не могла этого вынести.

У двери он пропустил меня вперед, и, остановившись прямо в дверном проеме, я повернулась к нему все корпусом.

Глаза его тускло мерцали в темноте. Мы оба молчали, я прикоснулась к его щеке и почувствовала, как он вздрогнул. По лицу его пробежала тень. Я хмыкнула, он думает, что я тронулась умом! Он действительно считает, что я спятила!

— Хорошо, — совсем успокоилась я, входя в квартиру. Потолок прихожей тускло мерцал шершавой поверхностью. «Любопытная отделка, — отметила я про себя. — Похоже на рябь волны в полный штиль». — Давай пофантазируем, — предложила я тихим голосом, и Леша согласился.

— Если допустить, что у меня есть десять бриллиантов, смогли бы мы их продать?

— Наверное. — Леша внимательно смотрел мне в глаза. — Пойдем в комнату, — сказал он, и я, машинально повинуясь его голосу, пошла за ним.

— Как ты думаешь, сколько бы мы могли выручить за десять бриллиантов?

— Ира. — Тяжело вздохнув, Леша опустился в кресло. — Ну к чему эти глупые фантазии?

— Нет, правда… — медленно произнесла я, взяла в руки филина и стала внимательно осматривать его.

Леша поднялся с кресла и подошел к окну. Я не видела его лица, но чувствовала, как он старается овладеть собой.

— Правда? — В голосе его прозвучало печальное снисхождение. — Ну… смотря какой величины бриллианты, какого качества. Я вообще-то не знаток, но если тебе это важно… Да… — Он покачал головой и, не оборачиваясь, добавил: — Библия и справочная литература — это как раз то, что рекомендуют для чтения в таких случаях. Мы купим тебе энциклопедию.

Переводя взгляд с Лешиных опущенных плеч на рубиновые глазки филина, я стала тщательно ощупывать игрушку. Крутить в руках, нажимать на каждое перышко, каждый штрих эмали, поочередно то на один камешек, то на другой. Руки мои вспотели, я ощутила капельки пота на лбу, торопливо смахнула их рукавом и снова принялась вращать филина, разыскивая ту заветную кнопочку, которая помогла бы мне открыть его. Но все безрезультатно.

Сердце мое перестало биться, и только нервы готовы были лопнуть, как слишком туго натянутые струны старенького пианино.

Я слышала Лешино дыхание, я слышала каждый шорох малюсенькой букашки, ползущей по листику за окном. Я стала сплошным комком нервов, пока не вросла целиком в эту штуковину, которая металась в моих пальцах.

Щелчок раздался, как гром с ясного неба, я вскинула глаза на Лешу, но тот даже не шелохнулся. Глядя за окно, он по-прежнему молчал и думал о своем. Я осторожно перевела глаза на слегка приоткрывшуюся щелочку между пухленьким тельцем и опрокинутой на малюсенькой петельке головой птицы. Создавалось впечатление, что филину отсекли голову, и она еще держалась на тонкой кожице, но вот-вот отпадет, и тогда из зияющей раны хлынет поток крови.

Сомнений больше не было. Я даже не стала заглядывать в тайничок и, осторожно прикрыв крышку, чтоб она не защелкнулась снова, поставила безделушку на стол.

— Ладно, — вмиг расслабившись и окончательно успокоившись, сказала я, присаживаясь в кресло. — Поставим вопрос иначе.

Леша повернулся. Он неожиданно для себя услышал в возникшей тишине громкое тиканье настенных часов и посмотрел на циферблат.

— Мы уже три часа говорим непонятно о чем.

— Сколько стоили камешки, из-за которых убили Папаню и Раша? — Голос мой стал насмешливым и отстраненным. Теперь я почувствовала, как стал напрягаться Леша.

— Ира. — Наконец он собрал всю свою волю. — Я прошу тебя, пожалуйста… — Голос его нервно задергался и оборвался. Он подошел к столу, на который я поставила филина, но, пока еще ни о чем не догадываясь, устремил взгляд мимо статуэтки.

Я была так счастлива, что в моей голове прокатились первые волны надвигающегося колокольного перезвона. Это была легкая вибрация, еще неслышная, но уже ощутимая каждой клеточкой организма. Леша облокотился о стол и снова внимательно заглянул мне в глаза.

— Ты… ненормальная, — мучительно прохрипел он.

— Угу, — согласилась я. Вот сейчас… Вот-вот разразится гром! Но Леша молчал и лишь смотрел на меня в упор.

— Ты… безумная авантюристка, — снова прохрипел он. — Ты сумасбродка…

И тут он внезапно опустил взгляд на филина — и все понял.

— Я ненавижу тебя! Не-на-ви-жу! — простонал он и, положив голову на сложенные перед собой руки, затрясся в беззвучном плаче.

Я подошла к нему, провела ладошкой по седому ежику волос и, прижав его головой к своей груди, нежно прошептала:

— Я знаю… И я тебя — ненавижу…

Стараясь унять дрожь, Леша порывисто набрал полную грудь воздуха, на мгновение замер, затем судорожно взял меня за руки и стал осыпать их горячими страстными поцелуями.

— Любимая, — шептал он, а губы его все ближе подбирались к моему лицу, прожигая ткань одежды, сводя меня с ума, переполняя пламенными волнами, набегающими изнутри.

Я ощущала эти страстные прикосновения и думала — сейчас я потеряю сознание. У меня началось такое сердцебиение, что не смогла удержаться на ногах. Я опустилась в кресло. Каждая нервиночка во мне трепыхалась стремительным нарастанием страсти.

— Любимая, любимая, — все тише, все нежнее повторял он это слово. И вот уже мучительный тембр заполонил мой мозг, все звуки мира слились в трепете его голосовых связок.

Нас завертело, закружило, и только его горячие губы, сковавшие мой рот, при каждом толчке с невообразимым наслаждением безотчетно выдыхали: «Иришечка, любимая, Иринка…»

Неслышный звон таинственного потока слился с его голосом, и я безвольно покорилась течению. Я перестала осознавать себя, мне было почти больно от его глубоких и мощных движений в глубь меня, но из-за этого сладкое невыразимое безумие становилось еще острее, и, наконец, я услышала свой гортанный стон, слившийся с Лешиным, и ощутила в этот миг всю глубину счастья. Душа моя взвилась за пределы земного бытия, а тело в блаженной усталости сладостно распласталось в широком, круглом, обтянутом шелком кресле.

 

27

Вечерело.

Сумерки сгущались быстро, особенно это было заметно на пляже. Большое оранжевое солнце опускалось в нежный бархат выпуклого горизонта. Маленькая аппликация белого пароходика замерла на фиолетовом фоне неба у песчаного мыса.

Редкие парочки бродили по темному, стремительно вбиравшему влагу песку. Держась за руки, мы вошли в теплую воду, и шершавые волны стали лениво и нежно лизать наши щиколотки.

Я запрокинула лицо в небо, посмотрела на продолговатые радужные перья редких облаков и глубоко вздохнула.

— Ты чего? — Леша нежно прикоснулся губами к моему виску, и из груди моей снова вырвался глубокий вздох.

Большая волна неожиданно накатила на нас, и я, неловко отскочив, подвернула ногу и чуть не упала.

— Осторожней, Иришка! — Леша подхватил меня как раз вовремя. Он успел поддержать меня за локоть, и я, осторожно ступая больной ногой и перенося большую часть своего веса на Лешину руку, выбралась на еще горячий песок.

Леша помог мне опуститься на топчан, один из тех, которые были разбросаны по побережью и обычно убирались к ночи. До этого очередь пока не дошла.

— Осторожней, — ласково прошептал Леша и улыбнулся. — Теперь ты должна особенно беречь себя. — Он тихонечко положил руку на мой живот и стал прислушиваться к тому, что там происходит.

— Ир, — тревожно сверкнул он синим сиянием глаз. — Почему я не чувствую, как он шевелится?

— Дурачок… — Я прижала его большую ладонь к своему животу и стала мягко водить ею по коже чуть пониже пупка.

— Может, покажешься врачу?

— Ну, сколько можно? — сквозь счастливую улыбку притворно возмутилась я. — Только два дня назад мы были у врача.

Первые зерна звезд крупным отражением закачались на волнах океана. Терпкий запах водорослей пьяняще ударил в ноздри.

— В Москве уже осень… — прошептала я. Шипение пенистого прилива унесло меня в воспоминания.

Мы молчали. Я закрыла глаза, и мне показалось, что нас уже нет, что мы растворились в этом высоком небе, колыхающейся массе соленой воды.

— Там пахнет прелыми листьями… — продолжала я, полулежа на теплом отшлифованном дереве.

Над самой головой зависло странное созвездие, названия которого я не знала. Леша наклонился над моим лицом и, придерживаясь на локтях, стал целовать мои губы с особой глубокой нежностью, которая появилась в нем после того, как я поняла, что беременна.

— Послушай, — вдруг встрепенулась я, отстраняя от себя его плечи. — Может, махнем в Москву?

— В Москву? — переспросил Леша. Он держался молодцом, светлая широкая улыбка никогда не исчезала с его лица, но я-то знала, что он так же, как я, тоскует по дому. Он так же, как я, давно пресытился этим слащавым запахом чужого края и приторным вкусом чужой кухни.

Поначалу, пока все было в диковинку, мы упивались страной и незнакомой жизнью, не зная, куда бы еще приспособить деньги от продажи двух камешков, остальные мы благоразумно поместили в банковский сейф. Но теперь, спустя столько времени…

Я чувствовала его тоску всеми своими порами и часто, сквозь шум волн, долетавший к нам через открытое окно, слышала, как он ворочается беспокойными ночами и глубоко вздыхает во сне.

— А ребеночек? — Леша тревожно посмотрел на мой живот и медленно перевел взгляд в глаза.

Я пожала плечами:

— Будто в Москве он не сможет родиться? Там у него вся родня! — Я весело встряхнула головой, уже представляя, как бегает моя крошечка по зеленой травке у добротного кирпичного дома где-нибудь по соседству с семьей брата. За то время, пока мы проводили свой медовый месяц на этой набившей оскомину вечнозеленой чужбине, Андрюха прислал нам с десяток писем, а в последнем сообщалось, что жена его родила девочку и назвали ее Катенькой.

«У сына будет маленькая подружка», — с улыбкой подумала я, а вслух сказала:

— Он появится на свет там! Мы продадим это бунгало, — я качнула головой в сторону невидимой в наступившей темноте крыши. — И купим себе дом в Подмосковье…

Я говорила торопливо, боясь, как бы Леша не перебил меня, как бы не вставил лишнее слово, способное спутать мои ясные мысли и смазать отчетливые перспективы будущей жизни.

Боже мой, каким он стал мнительным и суеверным, как он ходил за мной по пятам и за каждым моим движением следил зорким неустанным оком!

Самое интересное, что, понимая всю несуразность его поведения, я тем не менее не могла освободиться от его полного и безоговорочного влияния. Но тут на меня нашло:

— Ты говорил, что мы поживем здесь не больше месяца. Месяц прошел. Прошел второй и третий, скоро закончится четвертый! Леша, я хочу домой! Пусть он родится там! У него будет все, что только смогут дать ему любящие родители! А еще у него будет Родина. Родина, понимаешь?! Здесь она появится только у его будущих внуков. — Я почти плакала, переполняясь жгучей ностальгией. — А там ты научишь его рисовать… Да-да! Думаешь, я не видела пейзажи, которые ты так старательно прячешь от меня на чердаке? Лешенька, поедем, а?

Я уткнулась хлюпающим носом в его плечо, и он не выдержал.

— Поедем, — прошептал он, и я увидела, как сверкнули в темноте его глаза. — Но смотри у меня… Авантюристка!

Он дурашливо погрозил мне пальцем, и я радостно рассмеялась.

Девушка ждет сказочного принца.

Но встречает безвольного и подлого обольстителя. Ирина и не подозревает, какую удивительную роль сыграют в ее судьбе случайно попавшая к ней статуэтка и встреча с красавцем-бизнесменом, спасшим ее от насильников…

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.