Поезд бросало из стороны в сторону. Он мотался так, что, казалось, вот-вот перевернется. Стаканы скользили по столу, как живые, то и дело натыкаясь на бутылку с лимонадом. Я отупело следила за их движением и ждала, когда же один из двух оживших стаканов доползет до края стола и опрокинется через алюминиевую окантовку. Мне не хотелось двигаться. Да у меня и не было сил двинуться, хотя бы поднять руку, чтоб убрать со стола эти снующие и порядком уже намозолившие глаза стаканы.

Поезд дернулся еще пару раз, зашипел и остановился. Я приподнялась на локте и выглянула в окно.

«Львов» — прочла я название станции и снова опустилась на диван. «Наверное, подсадят кого-нибудь. Конечно, подсадят» — с неудовольствием подумала я и отвернулась на всякий случай лицом к стене. Я натянула на себя простыню и укуталась в нее с головой.

Видения недавнего прошлого совсем вымотали меня. Я долго плакала, и, вероятно, глаза мои были красными, а веки опухшими. Уж очень мне не хотелось, чтоб кто-нибудь увидел мое лицо зареванным. Хорошо, если человек попадется понимающий и не станет лезть в душу с расспросами. А то ведь такие зануды бывают.

На этой станции поезд стоит долго, что-то около получаса. Пассажиры обычно выходят на перрон, покупают булочки, соки, пирожные и мороженое. Я помню, когда была маленькой, меня возили к бабушке, и я очень любила большие станции. Папа всегда выбегал к киоску и приносил в купе по три порции мороженого. Мне, брату и маме. Сам он мороженое не ел и потому брал себе бутылочку пивка. Он входил в купе радостный, держа под мышкой запотевшую бутылку и в ладонях три порции тающего пломбира в вафельных стаканчиках. Я знала наверняка, что мама откажется от своей доли, да и брат редко когда доедал свое мороженое до конца. У меня перехватывало дыхание от такого обилия моего любимого лакомства.

К бабушке я доезжала обычно осипшая, но счастливая.

Впервые за четыре часа поездки я улыбнулась. Да… Когда-то я любила дорогу. Со мной были родные люди, мне не приходилось ни о чем задумываться, и все было в радость для детской распахнутой навстречу всему новому души.

Поезд простоял уже минут пятнадцать, и я с облегчением решила, что дорожный бог смилостивился надо мной, я и дальше поеду одна, сокрытая в этом купе от чужих назойливых глаз. Я даже простыню сняла с головы и хотела уже сесть, чтоб немного понаблюдать за вокзальной колготней на перроне.

Неожиданно за ручку двери несколько раз дернули, и дверь со скрипом отворилась.

Я закрыла глаза и продолжала неподвижно лежать, прислушиваясь к звукам в купе.

По всей вероятности, вошел один человек. Он приподнял диван напротив и тихонечко положил в отделение для багажа свой небольшой скарб. То, что вещей было немного, я тоже определила по звуку. Вошедший быстро и мягко поставил что-то на пол, опустил диван и так же быстро вышел. Дверь за ним закрылась, и я, глубоко вздохнув, попыталась представить себе, кто же это мог быть. Мне хотелось хотя бы определить принадлежность к полу.

«Вернее всего — мужчина, — подумала я. — Женщина стала бы доставать пакетики с едой, дорожную одежду, тапочки и тому подобные весьма необходимые для определенного женского комфорта вещи. К тому же наверняка пожилой». То, что он был пожилым, я объяснила себе его бесшумной тактичностью. Уважительным отношением к спящей попутчице. Мне казалось, что молодежь не способна так вежливо вести себя. Мне всегда вспоминаются развязные подростки, демонстрирующие свою, так сказать, раскрепощенность и независимость, а на самом деле элементарную невоспитанность.

— Что, заперто? Не пускают вас? А вы постучите, там девушка, — голос проводницы, вероятно, обращен к моему попутчику.

— Нет-нет. Что вы? Все в порядке. Просто она спит, и я вышел, чтоб не мешать.

Мне стало неудобно, что человек, в силу своей деликатности, вынужден стоять в проходе, но, с другой стороны, я его об этом не просила.

Голос попутчика был мягок и приятен, но определить по нему возраст я не смогла. «Не все ли равно, — подумала я, — это всего лишь дорожный эпизод». Я закрыла глаза и задремала.

Поезд тихонечко тронулся, перестук колес заставил меня забыть обо всем, и я уснула.

Пробуждение было сладким. Мне снилась мама. Она была молодой и красивой, а я маленькой и несмышленой. Я ударилась обо что-то и собиралась заплакать не столько от боли, сколько от обиды, но мама легко подняла меня и прижала к своей груди. Она говорила мне что-то нежное и ласково целовала мои щечки. Теплый сладкий отпечаток ее губ таял на моем лице. Мне было легко и радостно.

— Красавица моя, принцесса, — говорила мне мама, и глаза ее светились таинственной, всепоглощающей силой любви.

— Мамулечка, я тебя люблю.

— И я тебя, крошечка моя. Киска-ириска. Как тебя зовут? — Мама лукаво посмотрела мне в глаза.

— Ириска! — радостно ответила я.

— Иришка, — мягко поправила мама.

— Ириска! Ириска! — немедленно согласилась я, и мама осыпала поцелуями мою вихрастую пушистую головенку и залилась переливчатым заразительным смехом.

Я тоже засмеялась. Мне было безумно хорошо. Так хорошо, как никогда. Единственное, чего нельзя купить, это любовь в истинном, изначальном ее значении.

Я проснулась, а в ушах у меня все еще стоял волнующий, нежный смех моей мамы.

Я сто лет не слышала, как она смеется!

Простыня лежала скомканной где-то в дальнем углу дивана. В купе было жарко, и на щеках моих все еще не остыли мамины поцелуи. Я потерла ладонью щеку и сладко потянулась. Мне думалось, что я все еще маленькая, и мама где-то рядышком, так предельно ясно я видела ее и слышала ее голос.

Я ощутила на себе чей-то взгляд и с улыбкой посмотрела в ту сторону.

— Ой, кто вы?

— Я? Алексей. Или просто — Леша. Вы так красиво спали. Я, наверное, разбудил вас своим взглядом?

— Нет… Мне снилась мама. — Я погрустнела.

— А мне никогда не снится мама, — сказал Леша и задумчиво посмотрел в окно.

Я исподволь рассматривала его широкоплечую спортивную фигуру. Он был в легком бежевом костюме спортивного стиля. Мягкий воротничок подчеркивал его красивую сильную шею, упрямый подбородок, мужественный и строгий овал лица, большие синие выразительные глаза и грубоватый, но очень четкий и чувственный контур губ.

Он оторвался от заоконного пейзажа и посмотрел на меня с тихой печалью. О, этот детский, наивный и в то же время жгучий, томный и бьющий наповал взгляд.

Я смущенно отвела глаза.

— Мне никогда не снится мама, — повторил он и снова посмотрел за окно.

— Почему?

— Не знаю… Может, потому, что я не помню ее. Она умерла, когда я был еще мальцом. Годика два от роду.

— Извините.

— Да нет, ничего…

Мне показалось, что я причинила ему боль. Нужно было менять тему, но ничего путного в моей голове не появлялось, и я просто замолчала.

Мы ехали молча минут десять и неотрывно смотрели за мутное толстое стекло. Там зашелестел дождик и, обдав поезд кратковременным душем, закончился так же неожиданно, как начался.

Мелькали маленькие, словно скопированные с детской книжки, домики, бродили игрушечные коровки, и смешные гномики копошились в аккуратных, четко нарезанных прямоугольничках огородов. Все было таким умилительным и ненастоящим, что я снова улыбнулась.

Мы посмотрели друг на друга, и я заметила в глазах Леши такой же веселый блеск.

— На дороге, возле одной небольшой деревушки, каждый год в одно и то же время происходило в три раза больше аварий, чем обычно, — начал Леша. — Администрация пригласила туда всяких специалистов: геологов, сейсмологов, экстрасенсов, биоэнергетиков. Стали они думать-гадать, в чем причина. Все вроде бы нормально, никаких отклонений и аномалий. Но статистика — вещь упрямая. Бьются машины, хоть тресни. Знаете, почему?

— Почему?

— А все очень просто! Вдоль дороги огороды, и как раз в это время года школьницы репу пропалывают. И все в купальниках!

Мы засмеялись. Я представила себе оголенные ляжки акселераток в весьма интересных позах, вспомнила, как и мы точно так же в колхозах и совхозах собирали урожай винограда. Будто воочию увидела вывернутые шеи водителей и снова засмеялась.

— А вы шутник.

— Нет. Я вообще-то молчун. Но у вас был такой грустный вид, что я почувствовал себя виноватым.

— Вы знаете, скорее виноватой была я. Я иногда бываю такой бестактной.

— A-а! Понимаю, у вас по расписанию время самобичевания.

Я опять улыбнулась.

— А вы куда, если не секрет? То есть я хотел спросить, до какой станции?

— Не секрет. До Москвы. — Я смущенно потупила взгляд.

Вот сейчас он спросит, кто у меня в Москве, а мне нечего ответить. Даже соврать не сумею, все равно разоблачит.

— К родным?

— Нет. У меня нет родных.

— К друзьям?

— И друзей нет.

— Ну что вы, так не бывает.

— Почему же? Бывает. У меня нет родных и нет друзей.

Я боялась поднять лицо. Мне жутко не хотелось прочесть в глазах попутчика сожаление или сочувствие. Мне не нужно было этого вовсе. Просто я сказала правду. Правду, и все.

— Вам только кажется, что нет родных и друзей. Так кажется, когда бывает плохо. У меня уже было такое.

Я посмотрела на Лешу и встретила полный понимания и уверенности в своей правоте взгляд. Мне стало легче, хоть не придется бередить еще свежую, незарубцевавшуюся рану.

— А знаете что, давайте сыграем в карты.

— Давайте, — согласилась я. — Только я давно не играла. В последний раз года два или даже три назад.

— Да, видать, картежник вы заядлый. Профи, можно сказать, — весело балагурил Леша, доставая из сумки свеженькую, еще не распечатанную колоду. — Вот, во Львове купил.

Он быстро перетасовал ее. Карты так и плясали в его гибких длинных пальцах, разворачивались веером, перелетали, словно намагниченные, из руки в руку, исчезали и как-то молниеносно появлялись вновь.

— Вот это да! Я поняла: вы фокусник-иллюзионист.

— Ха-ха. Почти!

— А что, нет?

— Почему же сразу — нет. Конечно же. Фокусник и иллюзионист.

— В цирковом учились?

— Нет в эстрадном.

— Это где?

— Под Воркутой.

— У меня родители там жили. Давно, правда, еще до моего рождения. Папа там на шахте работал. А мама так вообще из тех краев родом.

Леша раскидал колоду, и мы стали играть. Первая партия закончилась в течение нескольких минут, и Леша, радостно, как ребенок, улыбаясь, водрузил мне на плечи «погоны».

— Поздравляю!

— Спасибо, — откликнулась я. — Но это еще ничего не значит. Мы академиев не кончали, но и на старуху бывает проруха.

— Вы оптимистка!

— Угу. Еще какая!

Я неловко перемешала карты и аккуратно, раскладывая по одной, раздала их.

Леша улыбался. Вторая партия слегка замедлилась в темпе, но я стала играть внимательнее и свела партию вничью.

— Ну что? Как вам это, Алексей… Э…

— Федорович. Дерзко, смею заметить! — Он ласково и снисходительно улыбнулся. — Простите, а вы, кажется, не представились.

— Ира.

Леша ловко собрал карты, так же ловко перетасовал их и лихо раскидал на две стопки.

Я загадала, если козырь будет бубновый, я выиграю.

— Сдвигайте, Иришка.

Я вздрогнула. Так давно-давно меня называла мама.

— Иришка-ириска, — поддразнил он.

Я замерла и медленно подняла на него взгляд.

— Что-то не так?

— Нормально. — Большим пальцем правой руки я сдвинула колоду от себя и взяла верхнюю карту.

— Туз бубновый.

Я заволновалась. Неужели выиграю?

Игра пошла еще медленнее. Я четко видела каждый ход и, когда на руках у нас осталось по четыре карты, закрыла глаза и разом вспомнила все вышедшие из игры масти. Сопоставила со своими картами и тихо произнесла:

— Т-а-а-а-к. У вас две дамы — буби и крести, десяточка черви и… то ли валет, то ли девятка пик… Ага!

Я зашла к нему с королей, он их снял, и тогда я с ликующим восторгом водрузила ему на плечи две шестерки.

Леша смутился, и, когда я выиграла две следующие партии, он наконец сдался.

То, что он был расстроен, сквозило в каждом его движении.

— Ну, что вы? Это же случайность! Роковое стечение обстоятельств. — Я прикоснулась к его руке и посмотрела в глаза юноши.

— Я проиграл в последний раз тогда, когда вы в последний раз играли. А если точнее, года два-три назад. И то, по правде сказать, я был болен, с высокой температурой, к тому же мы играли трое суток и почти ничего не ели. У меня просто закружилась голова, и я положил не ту карту.

Леша собрал карты и убрал их в сумку.

— Вы не возражаете, я выйду?

— Да-да, конечно.

Он взял пачку сигарет и вышел из купе.

Я забралась с ногами на диван, уткнулась носом в холодную плоскость окна и, тихонечко ударяясь лбом о стекло на стыках, стала думать о своем.

— Смотри, Папань, птичка-синичка.

— И в клеточке!

Два волосатых в крутом подпитии молодчика дохнули разом в мое лицо смесью перегара, лука, селедки и еще чего-то невыносимого.

— Одна, видать, едет. Видишь, постельки-то все пустые.

Я сообразила, что Леша еще не снимал с верхней полки белье, его диван матово поблескивал дерматином.

— А что это ты одна, пташечка?

— Отстань! — Меня передернуло.

— Вот непруха так непруха, — осклабился желтыми зубами тот, что постарше, которого сотоварищ назвал Папаней. — Норовистая кобылка.

Он захлопнул за спиной дверь и полез ко мне.

— Раш, постой на стреме.

Чернявый, в линялых трико и застиранной до непонятного цвета тенниске, с готовностью отозвался:

— Только быстрей, Папань.

— Уйди, говорю! Отстань! Я с мужем! Он тебе сейчас объяснит, кто птичка. Крылышки обломает, идиот.

— Ух ты, какая разговорчивая. Иди, говорит, от. Раш, ты слышишь, говорит: иди от! Ха-ха-ха. — Он нацелился на меня противными узкими щелочками красных, как у кролика, глаз. — Все посылают «иди на…» Ха-ха-ха, а эта, значит, «от»…

И вдруг его глаза зло сверкнули.

— Я пойду! — грозно пообещал он. — Я тебе так пойду — и «от», и «на».

Он стал торопливо расстегивать штаны, и ужас омерзения захлестнул меня. Я схватила со стола бутылку с лимонадом и занесла ее над головой.

Неожиданно дверь отворилась, и в купе вошел Леша.

— Ребята, проблемы?

— А ты кто такой, сучонок стриженый?

Кулак Лени молниеносно вылетел в челюсть Папани. Тот откинулся головой назад и, с трудом вернувшись в первоначальное положение, тупо воззрился на Лешу.

— Ну, так бы и сказал, что муж. Так бы и сказал. — Раш уже стоял в коридоре и, пятясь, гнусаво извинялся: — Мы перепутали, извини, брат.

— Собачий хрен тебе брат, козлина.

Папаня, прижимая к челюсти грязную ладонь, сквозь узловатые пальцы которой сочилась кровь, тоже осторожно, бочком обходя Лешу, поспешил ретироваться. Только отойдя на довольно приличное расстояние, он кинул через плечо:

— Еще встретимся, падла!

Леша взял полотенце и протер им руки. Я молча, с явным восторгом, смотрела на этого высокого гибкого парня.

— Простите, Иришка. Не сдержался… Я таких подлецов столько перевидел. Трусы они. Только к слабым или шоблой, а по одному — трусы. Шакалы. — Он мельком взглянул на меня.

— Они вас не тронули?

— Не успели. Спасибо. А здорово вы его!

— Вот-вот, мы его. — Он весело подмигнул мне. — А что это мы на «вы»?

— Не знаю. — Я смущенно пожала плечами. Если сравнивать с Кириллом, то Леша почти мой ровесник. А если с моими одноклассниками, то какие же они еще дети. — А сколько вам лет?

— Ну, не так уж и стар. — Всего-то двадцать семь. Так что можешь смело обращаться ко мне на «ты».

«Двадцать семь, — ужаснулась я. — Ларка бы снова сказала, что я геронтофилка», — но вслух произнесла:

— Странно, я думала — от силы двадцать.

Леша вопросительно посмотрел на меня и спросил:

— Что, много? Я понимаю, много. У тебя, наверное, мальчик есть. Есть?

Я промолчала. Ну, что я могла ему ответить? Мальчик!.. Если Киру можно считать мальчиком… И тут мне вспомнился эпизод из «Двенадцати стульев»: «Кто скажет, что это девочка, пусть первым бросит в меня камень…»

Мне стало смешно.

— А можешь не отвечать. Вон как разулыбалась, сразу видно, что есть. Ну и ладно…

Лешка поднялся, легко снял с верхней полки постель и переложил на свое место. Он аккуратно расправил уголки простыни и, присев на краешек застеленной полки, сказал:

— Знаете, то есть знаешь, Ира, я очень хочу есть.

— Сейчас! — Я засуетилась, доставая из пакета прикупленные на вокзале булочки и яйца. — Вот. И вот. Давай поедим! Я тоже ужас как проголодалась. Вот лимонад. А можно за чаем к проводнику, я мигом.

— Стоп, стоп, стоп. Я не это имел в виду. Я хочу есть уже с полчаса. И пока ты с мужичками развлекалась, — он игриво погрозил мне пальцем, мол, все вы такие, — я разведал, где тут вагон-ресторан. Он, оказывается, совсем близко.

— Через два вагона по ходу поезда.

— Так и знал! Уже обедала? До Львова, да?

— Нет. Проводница сказала.

— Спрашивается, зачем тогда я в противоположную сторону весь состав прошел?

— А зачем?

— Ресторан искал, но, раз ты поела, я один не пойду. И если к утру по твоей милости я умру голодной смертью… — Он театрально лег и сложил руки на животе. Но внезапно вскочил, едва не ударившись головой о верхнюю полку. — Нет! Ты же только что сказала, что не обедала! Это, Ирочка, называется старческий склероз. Да… Стареем… Знаешь про старческий склероз анекдот: «Приходит пожилой жених к юной невесте. То есть муж, конечно, к жене. Новобрачные…»

— Знаю, знаю: «Позвольте, милочка, исполнить супружеский долг?» И так семь раз.

— Восемь!

— Ну и гигант!

Мы смеялись, как дети. Я не могла насладиться детской непосредственностью, широкой открытой улыбкой и доверчивым чистым взглядом глубоких синих глаз.

Леша быстро поднял меня с дивана и, пока я надевала кроссовки, одернул покрывало на моей постели и вышел из купе.

— Ты ничего ценного не везешь?

— А ты карманник?

— Ну вот, ничего от тебя не скроешь! Только, скажу по секрету, — он наклонился к моему уху, — по мелочи я не промышляю. Я все больше с банками работаю. — Он так комично прошептал это, что мы снова прыснули смехом.

— С какими? — так же шепотом спросила я.

Он вскинул на меня удивленные глаза, приподнял одну бровь и уже нормальным голосом сказал:

— С какими, с какими? С трехлитровыми! А дверь мы все-таки захлопнем.

Он повернул защелку, хлопнул дверью, подергал пару раз за ручку, и мы пошли обедать.

Ресторан был почти пуст. Леша взял меню и заказал два обеденных комплекса.

— Иришка, мы что пьем: чай, минералку, компот?

— Компот.

Официант отправился выполнять заказ.

— Я люблю вишневый сидр, — сказал Леша и посмотрел на меня так, что я почувствовала какой-то подвох.

— Между прочим, сидр — это яблочное вино.

— Смотри-ка, все она знает, — и Леша снова рассмеялся. — А давай я тебя протестирую.

— Как?

— Очень просто, я знаю один очень любопытный тест.

— Ты еще и психолог?

— Почти.

— Тоже под Воркутой учился?

— Ну да. Я ведь уже сказал.

— А институт физкультуры там не заканчивал?

— Так точно. И школу выживания проходил. И в духовной семинарии обучался, да еще художественное училище… Будет время, обязательно свои работы продемонстрирую.

— Леша, расскажи о себе.

Он опустил голову и, помолчав немного, тихо спросил:

— Тебе действительно хочется это знать?

— Ты такой необычный. Такой интересный…

Он посмотрел на меня, и я смутилась.

— Я хотела сказать, что ты не похож на всех моих знакомых. Все красивые ребята высокомерны до невозможного. Они столько о себе мнят и так мало значат на самом деле. Они почти ничего не умеют, и у них, как правило, нет никакой цели.

— Может, и я такой же.

— Может… Но мне так не хотелось бы этого.

— А если я тебя разочарую?

— Ну и что? Мы ведь только в пути рядом, а приедем в Москву и больше не встретимся.

— Ну ладно… Жаль, конечно. Когда-то, давным-давно, в одном небольшом белорусском городке, это было, дай Бог памяти, целых двадцать семь лет назад, родился мальчик. И назвали его мама с папой Алексеем. Мама у мальчика была учительницей, а папа механиком. У всех родители как родители, а у Алеши честные до предела. Патологически честные. И мальчик рос таким же. Тихий, робкий, чувствительный малыш. Мама, говорят, его очень любила. Она читала ему сказки, когда он еще не умел не то что разговаривать, а и голову не всегда поворачивал в сторону звука. Он смотрел в потолок и слушал мамин голос. И вдруг этот голос оборвался. Мамы больше не стало. Врачи сказали: «Обширный инфаркт».

Папа попытался сдать Лешу в детские ясли. Но там с ним случались приступы истерики. Поднималась температура, и все, что он проглатывал, тут же шло обратно. «Повышенный рвотный рефлекс на нервной почве», — сказали те же врачи.

Папа работал и, чтоб хоть как-то воспитывать Лешу и не травмировать его детскую психику, пригласил няню.

Все заработанные деньги он отдавал няне. Так как он был патологически честный папа, он полагал, что все люди вокруг тоже такие.

Очень скоро няня почувствовала себя полноправной хозяйкой и стала транжирить папины деньги. Она запирала Лешу дома, замотав его в одеяло и туго перевязав полотенцем, чтоб не случилось чего, и уходила.

Соседи рассказывали папе об этом, но она была очень хитрой и изворотливой особой. К тому же молодой и весьма привлекательной. Тебе не скучно?

— Нет, что ты. Продолжай.

Нам принесли обед, и он давно уже остывал, а я все слушала исповедь Алексея.

— Знаешь, Иришка, я не помню маму. Мне говорили, что она была очень сдержанным человеком. Она никогда не повышала голоса на детей в школе и, если кто-нибудь из нерадивых учеников отвечал неправильно, лишь вежливо говорила: «Вы ошибаетесь, молодой человек. Мне кажется, вы не очень внимательно прочитали заданный материал». Или так: «Я буду вам благодарна, если вы придете ко мне вечером на дополнительные занятия».

Я вспомнила нашу географичку. Как она однажды ударила линейкой по голове одну девочку за то, что та уронила ручку и наклонилась, чтоб поднять ее.

— Ну вот, — продолжал Алексей, — няня была красивой женщиной, чуть моложе моего папы. У нее подрастал сын, мой ровесник… Не прошло и года, как мы стали сводными братьями.

Папа был механиком, но чаевых он не брал принципиально, а жить на одну зарплату было тяжко.

Через какое-то время мачеха родила еще троих детей, и, когда отец, измученный непосильным трудом, стал частенько хворать, она, прихватив единственную в нашем доме ценность, старинное столовое серебро, доставшееся нам от моей прабабушки, слиняла.

Я остался за старшего. Мне было девять. Восемь с половиной Егору, семь твоей тезке Иришке. Она так смешно говорила. Все никак не могла произнести звук «ш», и у нее получалось Ириска. Что-то около пяти Вальке и два Севе.

Было тяжко. Я работал с отцом, и его за это ругали, грозились отобрать детей и отдать в интернат. Но он всех нас любил. Даже Егора. Егор был довольно противным парнишкой. Если не было повода для ссоры, он создавал его сам. Даже в праздники портил всем настроение. Но, почуяв опасность, быстренько улепетывал. Маманька его баловала втайне от всех. Брала на базар и кормила там фруктами. Однажды я случайно увидел это.

Еще когда она была с нами, я частенько подрабатывал на базаре. Подносил, уносил, подметал, сторожил, когда хозяева отлучались по делу.

Мне за это давали немного денег или еды. Кто что мог: то свеколки притащу, то яблок. Иногда хлеб с лотка падал. Отряхну от грязи, и в дом. Ни одной ягодки не съем сам, сначала поделю поровну и всем раздам. Однажды один мужик кроликами торговал, да с ним плохо стало. Его в медпункт, а я стоял и стал торговать вместо него. Он пришел, а я ему выручку — всю до копеечки. Он мне целого кроля за это дал! Это был самый вкусный в моей жизни ужин.

Учился я плохо. Убежал. Но меня насильно привели в школу. А там, пока меня не было, появилась новенькая. Оксанка.

Я подумал: «Вот было бы здорово, если б меня посадили с ней». И, представляешь, только за ее партой оказалось свободное место. Я был просто счастлив. Я летел в школу на крыльях и зубрил уроки после работы на рынке. В выходные мы с отцом подрабатывали в частных гаражах, и, когда у меня появлялись личные карманные деньги, я водил новенькую в кино. Она была красавицей. Волосы — золото! Глаза огромные и серые. Мне так нравились ее глаза. Она занималась гимнастикой и фигурным катанием. Для этого папа возил ее в Минск три раза в неделю. У них была своя машина. Большая, блестящая. Я до сих пор не знаю, какой марки. Но в нашем городе такая была только одна. Больше вообще никаких иномарок не было. А папа ее в загранку ездил. Он в «Ювелирторге» работал.

Это я все потом узнал. А тогда только чувствовал, не чета она мне. Но втрескался по уши. И зубрил уроки, зубрил так, чтобы и Оксанке помогать. Мне это нравилось.

А однажды я пошел провожать ее. Мне тогда уже было одиннадцать.

Мы пришли к ее подъезду раньше обычного — отменили два последних труда. Постояли в подъезде.

— Я пойду, — говорит, а сама так зазывно смотрит.

— Можно до дверей доведу?

— Неудобно, Леш, — отказывает вроде, а чувствую, кокетничает.

Я пошел с ней. Сердечко мое, как у воробышка, трепещет. Сам думаю: «Доведу до двери и поцелую, а там будь что будет».

Поднялись на третий этаж.

— Ну пока, Леш, — говорит.

— Подожди, — отвечаю, а сам к ней близко-близко подошел и глаза зажмурил.

Вдруг слышу за дверью ее квартиры голос моей мачехи: «Ах, что вы, Емельян Петрович! Сейчас ваша супруга придет. Хи-хи-хи. Ха-ха-ха». А мужик, отец Оксанки, бормочет что-то невнятное. Она в ответ: «Спасибо за перстенек! Я к вам в среду утречком. Ждите».

Меня колотун пробрал. Я к двери и давай ногами колошматить. Оттуда отец Оксанки выскочил. Здоровенный такой. Лось. А я не знаю, что на меня нашло. Бросился на него. Орал что-то, бил.

Он меня на площадку завалил и ногами. В живот, в лицо. Пинал, пока я не затих.

В общем, меня из школы исключили. В интернат перевели для трудных…

Да ну, Ир! Хватит? — Он умоляюще посмотрел на меня. — Я есть хочу.

Мы придвинули остывший обед.

Я не хотела есть. Я была под впечатлением услышанного и так живо представляла себе всех, о ком рассказал Леша.

Я ненавидела его мачеху и Оксанкиного отца. Я только не могла себе представить Алексея, этого красивого широкоплечего, дорого и со вкусом одетого мужчину, маленьким, тщедушным, нищим подростком. Меня волновали мысли о его первом чувстве, и я невольно зажмурилась, представляя себе, как он пытается поцеловать эту прекрасную золотоволосую сероглазую девочку.

— А Оксана?

— Ну что Оксана? Она бегала вокруг нас и кричала: «Не трогай его, папочка! Он хороший!»

Леша отхлебнул компот и поморщился.

— Будьте любезны!

Подошел официант.

— Вы что-то хотели?

— Да. У вас есть какой-нибудь сок?

— Нет. Завтра будет яблочный. В Жмеринке затоваримся.

— А до Жмеринки никак?

— Откуда? Ты же понимаешь, мы его не производим.

— Апельсины есть? — Леша поднял взгляд на официанта.

— Апельсины есть, — с готовностью подтвердил тот.

— Два бокала апельсинового сока.

— Мужик, ты че?

Леша положил ему на блокнот купюру.

— Сдачи не надо.

— Ага, сейчас принесу. Серега! — крикнул официант в глубь отгороженной кухни. — Серега! Возьми апельсины и выдави два бокала сока.

— Михалыч, ты чего?

— Давай-давай, кому сказано.

Михалыч удалился, а Леша пожал плечами:

— Халдей. — Он вздохнул и грустно добавил: — Вот так-то. К сожалению, действительно, дело не в деньгах, а в их количестве.

— И что дальше?

— Ничего, сейчас принесут сок, и мы его выпьем.

— Леш, я не об этом. — Я нетерпеливо заерзала на стуле.

— А о чем?

— Ну, про Оксану.

— А что дальше. Дальше я встречал ее в городе, она даже не смотрела в мою сторону. Не знаю уж, как ей внушили такое отвращение ко мне. Я вначале дергался, переживал, а потом ничего, привык.

Нам принесли сок. Ароматный, густой, натуральный апельсиновый сок.

— Спасибо. — Я обтерла губы салфеткой и поднялась из-за стола.

— На здоровье. — Леша улыбнулся мне, и мы пошли к выходу.

Поезд не дергало, не мотало из стороны в сторону. Мы давно миновали карпатские перевалы и катили по вольным украинским степям.

Сумрак обволакивал деревушки, городки и города. Пристанционные дежурные размахивали флажками и фонарями. На поворотах можно было рассмотреть впереди состава фиолетовые огни каких-то железнодорожных сигналов и красно-желтые семафорные перемигивания.

Мы стояли у двери нашего купе и смотрели в окно.

— Мне в дороге отчего-то так тревожно. Я раньше любил ездить. За всю жизнь до совершеннолетия всего два раза в поезде ехал. Влезу на верхнюю полку, положу подбородок на руки и смотрю, смотрю. Огни, огни, огни. Везде люди живут. Сколько их! И везде любят, болеют, умирают…

Он задумался и вдруг неожиданно почему-то радостно заявил:

— А веришь-нет, я до сих пор на самолете ни разу не летал! Ха! Вот никогда об этом не думал, а сейчас подумал. Ни разу! А ты?

— А я летала. Один раз. В грудничковом возрасте.

— Ну, значит, не летала! Хоть на душе полегчало, не я один такой отсталый.

«Почему так бывает, — думала я. — Знаешь человека пару часов, а все, что ты думаешь, все, что переживаешь, он выдает тебе так, словно сидит в твоем мозгу его шпион, и вся твоя самая тайная подноготная у него на языке?»

— Пойдем в купе, — предложил Леша.

— Пойдем, — согласилась я.

Я взялась за ручку и стала открывать дверь. Дверь не поддавалась. Я дернула посильней и обиженно надула губы, когда увидела, что Леша потешается надо мной.

— А ты сильнее. Сильнее! Ну? — Он подкалывал меня и едва сдерживал смех. — Что, не получается?

— Сам попробуй.

Я отошла от двери.

— Вот и я думаю, с чего это она не открывается? — Тут он откровенно расхохотался.

— Тьфу ты! — хлопнула себя ладонью по лбу. — Мы же ее запирали.

Леша пошел за проводником, и коренастый заспанный мужичок в голубой форменной рубашке открыл нам купе.

— Когда будем в Киеве? — спросил Леша.

— К двенадцати ночи, — как-то неуверенно, сморщив лоб, ответил проводник.

— Разбуди, а?

— Какое место?

— Пятнадцатое.

— Ладно, — безразлично согласился проводник и пошел в служебку.

— Перебрал, наверное, со вчера. Какой-то он неадекватный… Может, партеечку?

— Давай. — Я стала располагаться поудобней, но тут Леша возмущенно запротестовал:

— Да-да! Давай. Ишь ты. Ну уж, нет. Я себе не враг! У меня тоже есть самолюбие или как?

— А вот ты сейчас и отыграешься. Потешишь свое самолюбие.

— Нет! Баста! Смотри, видишь — полнолуние. Я в полнолуние в карты — пас.

Я посмотрела на полный диск луны и внезапно вспомнила вчерашнюю ночь.