«Пиджак»
Офицерскому сыну, внуку, правнуку (и так — до седьмого колена, как минимум), служба в армии никогда не казалась мне чем-то чуждым, страшным или обременительным. Если бы не осложненная астигматизмом близорукость, я, скорее всего, плавно перешел со школьной скамьи в профильный военный вуз и начал бы службу в войсках с соответствующей должности командира младшего звена, но судьба распорядилась иначе. После школы я испытывал себя в качестве студента Академии художеств и факультета журналистики, пока, в итоге, не приобрел диплом переводчика английского языка и не пристроился на теплое местечко в «Интуристе». Интересная, непыльная и неплохо, в целом, оплачиваемая должность гида предполагала карьерный рост, в финале которого вполне реально маячило некое уютное кресло в управлении одного из немногих советских акционерных обществ, бывшего к тому же абсолютным монополистом в сфере туристического бизнеса. Однако и здесь жизнь распорядилась иначе. Имея все шансы «закосить» от службы в армии и спокойно дожить до 27-летнего возраста, чтобы гарантированно не быть призванным в армию, я призвался. На срочную службу. На целых полтора года, предусмотренных для таких же, как я, обладателей дипломов вузов, не имевших военной кафедры.
Даже не буду пытаться объяснить причины своего решения. Тому, кто избрал аналогичный жизненный путь, и без того все ясно, а тем, кто не разделяет идеалов рыцарского воспитания, это все равно останется непонятным. Как бы то ни было, в один прекрасный майский день (день и в самом деле был прекрасным!) я оказался курсантом учебного батальона связи одной из гвардейских учебных дивизий одного из краснознаменных военных округов. И к своему удивлению обнаружил, что таких же гражданских «пиджаков» набрался целый взвод. Тридцать стриженных наголо мужиков в солдатской форме, годившихся в старшие братья не только определенным в командование нам сержантам, но и большинству лейтенантов и старших лейтенантов части. Солидный по армейским понятиям возраст и наличие университетских дипломов, как оказалось, не имели в армии решающего значения. В военных дисциплинах мы, понятно, были полными младенцами, и если «отцы-командиры» трепетно прислушивались к нашим советам в житейских проблемах, то в вопросах службы были в большинстве своем непререкаемыми авторитетами и примерами для подражания. Впрочем, в чем-то возрастной и образовательный статус моих однополчан сыграли важную роль. Хотите верьте, хотите нет, но командиры обращались к нам исключительно на «вы», и ни в нашем взводе, ни в нашей роте, ни в части в целом не было и помина той «дедовщины», которая во все времена отличала специфические коллективы, будь то армия или какое-либо место лишения свободы.
Не думаю, чтобы кому-нибудь из моих армейских товарищей — взрослых, полностью сформировавшихся людей — было легко и просто. Однако всех нас грели обычные для любого солдата мысли о бренности и скоротечности армейского бытия, и мы без потерь прошли печально известный «Курс молодого бойца». А затем, приняв присягу на верную службу тому, что некогда было нашим общим Отечеством, влились в здоровую армейскую жизнь, оказавшуюся куда более интересной и разнообразной, чем это можно было себе представить.
Мороженое
Ничто, поверьте мне, ничто на свете не может сравниться с радостью первого заслуженного увольнения из расположения части. Да, интуиция и здравый смысл настойчиво шепчут тебе о том, что подобных, официальных и иных, самовольных, путешествий в находящийся за высоким забором свободный гражданский мир будет еще много. Но ты не думаешь о том, что будет потом.
Ты предвкушаешь ближайшую, самую что ни на есть близкую перспективу увольнения. И драишь, драишь до одурения свои и без того блестящие сапоги. А потом выравниваешь гипотетические складочки на парадном мундире. И первый пух на своей еще совсем недавно лысой, как колено, голове. И ждешь не дождешься, когда, наконец, старшина осмотрит твой внешний вид, а командир роты выдаст вожделенную увольнительную записку, дающую тебе право гордо шагать мимо бесконечных патрулей.
Мне двадцать два года. Еще недавно я казался себе взрослым, самостоятельным и женатым человеком, готовящимся стать счастливым отцом еще только формируемого в чреве матери сына, а сейчас… А сейчас я испытываю единственное, примитивное и даже, пожалуй, постыдное желание. Я страшно хочу мороженого. Любого. На палочке. В вафельном стаканчике. Фруктового или шоколадного. И точно знаю, что если не куплю и не съем его в самое ближайшее время, то просто умру.
Точно знаю, что перво-наперво мне надо добраться до междугороднего переговорного пункта, чтобы созвониться с женой и узнать, как она там без меня, но, получив увольнительную, не иду, не бегу, а несусь к палатке с мороженым. Хватаю лакомство и, не разбирая вкуса и чувствуя жесточайшие угрызения совести, глотаю холодную сладость. И ничего не могу с собою поделать до того момента, пока не съедаю всю порцию.
Торт
Нельзя сказать, чтобы в армейском рационе не хватало углеводов или того же сахара, который полагался и на завтрак, и на ужин, однако сладкое было, пожалуй, именно тем, чего нам всем поначалу так недоставало. Сладкое в виде мороженого, выпечки, конфет ассоциировалось с чем-то очень домашним, совсем «гражданским» и являлось предметом всеобщего вожделения и наиболее весомым продуктом солдатского товарообмена. За черствый пряник, скажем, можно было, не торгуясь, получить пачку сигарет с фильтром, а за банку сгущенки! За банку сгущенки не то, что от наряда отмазаться, внеочередное увольнение из части вполне даже можно было получить. Что уж тут говорить о настоящем торте…
Тем не менее торт — самый, пожалуй, вкусный в своей жизни — я ел именно в армии. В учебном подразделении. В первые же месяцы срочной службы. И был создан этот истинный шедевр Высокого кулинарного искусства из… черного хлеба.
Торт «Фантазия а-ля Хаки», как единогласно окрестили мы полученный продукт после его дегустации, готовился ко дню рождения одного из наших приятелей и представлял собой довольно сложную по составу композицию, предложенную дипломированным инженером-технологом пищевой промышленности. Истосковавшийся по любимому делу Кулинар с удовольствием вызвался подготовить праздничный стол и сотворил в итоге фуршет, посетить который, поверьте, не отказался бы ни один настоящий гурман.
На столе, накрытом в ротной каптерке сразу же после отбоя, явно недоставало хорошей посуды и крахмальных салфеток, однако все остальное было более чем на уровне! Из скудных по советским временам консервов наш Кулинар соорудил бутерброды, тосты, канапе и сэндвичи, разнообразие и отменные вкусовые качества которых поражали. Из растущих в изобилии по всей дивизии крапивы, одуванчиков и каких-то еще трав было изготовлено около полудюжины салатов и закусок, рецепты которых я пытаюсь безуспешно воссоздать вот уже который год. Мало того, все представленные нам блюда были настолько умело оформлены мятой и какими-то ягодами, что казались аппетитными и без дегустации.
Однако окончательно добил нас —непривычно сытых и несказанно довольных — десерт. Запеченные в сливках сухофрукты. И торт. Самый настоящий, «многоэтажный», выложенный на покрытый чистой салфеткой алюминиевый поднос из нашей столовки. Свежий, ароматный, изысканный торт был сметен в течение нескольких минут и на всю жизнь оставил в каждом из участников той «тайной вечери» ощущение самого настоящего праздника. И победы. Во всех отношениях сладкой победы над обстоятельствами!
Не буду томить заинтригованных читателей. Приведу подробный рецепт феерического лакомства, которое любой желающий может попытаться воспроизвести собственноручно. Итак, вместо традиционных бисквитных, песочных или каких там еще коржей в торте «Фантазия а-ля Хаки» предполагается использование обычного черного хлеба. Желательно черствого. Без корки. Хлеб нарезается вдоль на 3-4 пласта, которые слегка просушиваются в духовом шкафу, а затем пропитываются смесью спирта, воды, яичного желтка и сгущенного молока. (Рекомендую, кстати, в качестве самостоятельного десертного напитка, рядом с которым хваленный Baileys просто отдыхает!). Затем из обычного армейского масла и все той же сгущенки взбивается сливочный крем, которым смазываются хлебные коржи. Каждый слой щедро просыпается прожаренными и предварительно очищенными семечками подсолнуха. Последний слой обсыпается тертой шоколадной крошкой и украшается изюмом.
Приятного аппетита!
Цена крови
Голод — обычное состояние молодого мужского организма, облаченного в армейскую форму. С подъема и до самого отбоя основной мыслью физически и умственно нормального военнослужащего срочной службы является мысль о еде. Любой. Желательно калорийной и вкусной. Но не обязательно. Можно и некалорийной. И невкусной тоже. Хотя, конечно, понятия о вкусе штука очень даже относительная. В течение многих месяцев самой вкусной пищей для меня был обильно обсыпанный серой солью и табачными крошками кусок хлеба, тайно вынесенный после предыдущего и бережно хранимый до очередного приема пищи. Поедаемый, как правило, в самое неудобное для здорового пищеварения время.
Это я так, кстати. А вообще-то вспомнились мне редкие и потому особенно отрадные периоды изобилия солдатского стола. Дней, когда нам в каких-то невероятных, немыслимых количествах выдавали тушенку и сгущенное молоко, белый хлеб и масло, куриные яйца и натуральные фруктовые соки. Происходило подобное, повторюсь, крайне редко. Если быть точным, то только в периоды работы на территории воинской части гражданской станции переливания крови, выполняющей и перевыполняющей план за счет дармовой солдатской кровушки.
Не знаю уж, каким образом отцы-командиры договаривались по поводу нашего добровольно-принудительного донорства, но не помню, чтобы кто-нибудь из моих сослуживцев отказался сдать кровь в обмен на восхитительный обед и право целый день безнаказанно валяться на койке в расположении части и не вскакивать при появлении старших по воинскому званию. Не отказывался от заманчивой перспективы и я, читавший когда-то, что сдача ограниченного количества крови в определенные сроки даже способствует чему-то там в нашем организме. Правда, благодушия моего хватило всего на пару раз. Заглянув ненароком за занавеску, куда по прозрачной трубке утекала моя кровь, я заметил, что стекает она заодно с моей силушкой в пол-литровую емкость!
Подоспевший на мой крик медик равнодушно пояснил мне, что потеря подобного количества крови не чревата никакими негативными последствиями для молодого здорового организма. Однако после этого случая мне как-то расхотелось менять собственную кровь на тушенку. Как и многим моим тогдашним сослуживцам.
Караул
Особенности караульной службы, в том числе в плане армейского харча, узнаешь сразу, с момента первого же заступления в караул. В качестве часового. Лица неприкосновенного, между прочим, абсолютного Властелина, Хозяина и Повелителя того участка охраняемой территории воинской части, на вооруженную защиту которого ты заступил.
Первому заступлению в караул предшествуют долгие недели изнурительного тренинга, штудирования текстов Уставов и четкой, до автоматизма отработки действий в той или иной штатной и нештатной ситуации. Сознание того, что тебе доверено боевое оружие и полный боекомплект, поверьте, многого стоит, и, говоря откровенно, не прошедший «через караул» солдат и солдатом-то считаться может с натяжкой!
Караульная служба — самое, пожалуй, богатое, обширное и неиссякаемое поле рождения солдатских баек. Не ищите заступающего в караул военнослужащего, который не был бы абсолютно точно уверен в том, что за отличное выполнение им своих обязанностей часового он как пить дать заработает отпуск домой. Общеизвестно, что часовой не будет наказан, даже если подстрелит нарушителя охраняемой зоны, а посему, господа-товарищи: добро пожаловать в воинскую часть, только не забывайте, что на ее территории есть объекты, куда вход не просто строго воспрещен, но и категорически заказан. И вряд ли стоит манкировать предупредительными щитами с надписями «Стой! Охраняемый объект»; по крайней мере, это означает, что, переступи ты границу поста, из-за любого безобидного с виду кустика по тебе могут открыть огонь. Со всеми вытекающими из этого последствиями. Включая летальный исход для тебя, неверующего, и отпуск домой для того, кто исправно несет службу.
«Икто идиот?»
Караульная служба на самом деле далеко не так примитивна, как это может показаться со стороны. В некотором роде, это короткое, длиной в сутки, вступление в боевые действия. Вне зависимости от того, насколько далеко от реальных или мнимых «горячих точек» вы служите. Караул — это абсолютно серьезное мужское дело, самая что ни на есть «всамделишная» вооруженная защита Родины, правда… Правда, как и в любом, даже самом серьезном занятии, в карауле случаются свои приколы.
«Околокараульных» анекдотов и баек, рассказываемых в армии из поколения в поколение, кажется, больше, чем рассказов о периодически впадающих в маразм офицерах и не выходящих из него генералах и прапорщиках. Прапорщики, впрочем, это особая армейская каста, о которой я обязательно поведаю ниже, а пока готовьтесь выслушать парочку случаев, действительно имевших место в нашей доблестной гвардейской учебной дивизии.
Сегодня, когда четкие и нерушимые границы рассекли на части не только бывшую некогда единой страну, но и мозги большинства родившихся и выросших в ней людей, трудно даже представить, что еще совсем недавно не было среди нас «своих» и «чужих». Все мы — русские и чеченцы, армяне и азербайджанцы, грузины и осетины, казахи и эстонцы, таджики и молдаване — были «своими» и жили, служили, тужили и не тужили бок о бок друг с другом. И охраняли Родину. Свою. Единственную. Одну на всех. Впрочем, не об этом разговор.
Служили в нашей (как, наверное, и в любой другой) роте представители практически всех национальностей и народностей СССР. Деления на «нерусских», «лиц кавказской (или какой другой) национальности» не было и в помине, хотя, естественно, прикалывались друг над другом по любому поводу и вовсе без него. А так как национальная принадлежность и степень знания государственного языка были каким-никаким поводом, то и пользовались постоянным спросом среди армейских острословов. Вследствие того, что те же кавказцы во все времена отличались крайней степенью обидчивости и крутым нравом, подсмеивались над ними редко. Не особенно располагали к острословию скорые на отпор славяне и суховато-медлительные прибалтийцы, а вот трудолюбивые, добросовестные и незлобивые выходцы из республик Средней Азии становились предметом незлых казарменных шуток довольно часто.
Служили в нашей роте два брата-близнеца из Таджикистана. Правильно произнести фамилию этих замечательных, похожих, как две половинки яблока, ребят, практически не владевших русским, не мог даже замполит батальона, что ж тут было говорить о нас —простых смертных?! Чтобы не обижать братьев коверканьем их непривычных для слуха и сложных для произношения имен, мы — с их, естественно, согласия — решили называть Алик первый и Алик второй, хотя, признаться, так и не сумели до конца разобраться в этой условной очередности. Так вот, первая «история с географией» произошла с братьями-близнецами именно в карауле.
Караул, как известно, дело святое. Помимо того, что назначаются в него самые стойкие и проверенные ребята, которых, после заступления на пост, периодически проверяют не только начальник караула и разводящий, но и должностные лица того подразделения, от которого они «заряжались», а также дежурный по части и (в нашем случае) дежурный по целому соединению.
В связи с тем, что в армии всегда существовало негласное правило не разлучать близнецов без особой необходимости, загремели братья Алик первый и Алик второй в караул на пару. Определены были, соответственно, в качестве часового первой и второй смены, чтобы, иными словами, сменять друг друга через каждые четыре часа. Чем, собственно, и занялись, вступив на охрану и оборону важнейшего в армии объекта —продовольственного склада. Несут караульную службу Алик первый и Алик второй, несут исправно, не подозревая о том, какая туча сгущается над ними, а заодно и над всей нашей ротой.
А на дежурство по штабу дивизии, между тем, заступил офицер политотдела. Вредный такой дядька, ненавидящий не только всех солдат, сержантов, прапорщиков и младших по воинскому званию офицеров, но, кажется, и саму жизнь. Случая не упускал, сволочь, чтобы подловить какого-нибудь военнослужащего за курением, скажем, и потом битых два часа разъяснять ему текущую политику партии и правительства, таскать по политотделу, грозить исключением из комсомола и иными карами небесными, которых и без того хватало служивому люду.
То ли с бодуна был товарищ гвардии подполковник из политотдела дивизии, то ли солнечный летний день разморил его, только, проводя развод караула и лиц суточного наряда, не заметил он, что от нашей роты в караул этот самый заступили два брата-близнеца. Порасспросил он, не глядя, вооруженных защитников Родины насчет обязанностей часового, проблеял что-то нечленораздельное о подлых происках мирового империализма, зверином оскале НАТО и нынешнем политическом моменте, да и потопал к себе, в дежурку. Дежурить, стало быть. Или кефир пить охлажденный. А может, спать. Не знаю, не видел.
Не видел я, признаться, и всего последующего, хотя потом оказался непосредственным участником драмы. Или трагикомедии. А произошло вот что. Откушал товарищ гвардии подполковник холодного кефира (или отоспался — не знаю), и потянуло его посты проверять. Проверил, убедился, что все в порядке, и назад — в дежурку. Кефир охлажденный пить. Или еще там чего, не знаю. Знаю, правда, что, откушав изрядное количество алкоголесодержащего (это он так потом в объяснительной писал!) кисломолочного продукта, утратил товарищ гвардии подполковник чувство времени. Стал ходить посты проверять через каждый час.
Раз пришел, смотрит — таджик симпатичный на часах стоит, второй пришел — опять бдительный сын пустынь склады охраняет, третий — снова на посту один из наших Аликов. Шесть раз, рассказывают, приходил подполковник посмотреть за несением службы, пока не убедился окончательно, что является очевидцем открытого и вопиющего нарушения уставного порядка. «Дедовщины», иными словами. Ну, в смысле, решил товарищ гвардии подполковник, что вконец распоясавшиеся шовинисты (русские, стало быть) сослуживцы решили использовать известную покладистость представителей среднеазиатских этносов для того, чтобы самим не выходить из караульного помещения, балдеть, стало быть, ничего не делая, а таджика бедного сгноить, бессменно продержав на посту целые сутки.
И нет бы товарищу гвардии подполковнику в караулку перезвонить, раз уж он во время развода не разглядел, что в караул только от нашей роты заступили даже не два, а шесть таджиков! Решил он собственноручно раскрыть и пресечь вопиющий факт нарушения воинской дисциплины. А про положения Устава, знание которого спрашивал с солдат, видимо, забыл. За употреблением кефира. Или чтением передовицы в газете «Правда». Не знаю, не проверял.
Словом, уже под утро убедившись, что несчастного таджика на посту так и не заменили, решил он снять с него показания. Чтобы к делу подшить, как положено. Сунулся он, стало быть, к одному из наших Аликов. Осторожно так, чтобы не привлекать раньше времени внимания виновных в воинском преступлении ярых нарушителей ленинской национальной политики. Сделал шаг, сделал второй, а тут наш Алик грозно так:
— Сутой, шайтан! Икто идиот?
— Да ты что, солдат! — взвился в бешенстве товарищ гвардии подполковник, усмотрев в словах несчастного часового как минимум угрозу действием своему офицерскому достоинству. — Это кто тут у тебя идиот?!
Выкрикивая бессвязные угрозы, дежурный сделал еще несколько шагов в сторону одного из наших Аликов.
— Сутой, икто идиот, отцом прошу! — перешел на язык отчаянных просьб часовой, распознав в нарушителе территории поста офицера из штаба дивизии. — Сутой, ситирять буду!
Видя, что и второе предупреждение не останавливает нарушителя, один из наших Аликов передернул затвор автомата, досылая патрон в патронник, и приготовился любыми способами задержать очевидно невменяемого человека.
— Да ты! Да я тебя! Да твою мать! — визжал товарищ гвардии подполковник, вытаскивая из кобуры непослушный табельный «Макаров». — Застрелю, скотина!
Доведенные до автоматизма навык поведения в подобной чрезвычайной ситуации, к счастью, оказался смикшированным природной смекалкой и пониманием того, что действия офицера необходимо каким-то образом пресечь. Еще разок (вдруг, поможет?!) именем отца попросив товарища гвардии подполковника остановиться, один из наших Аликов вдруг громко закричал что-то на своем языке, и буквально через пару секунд, как будто ожидая призыв земляка о помощи, из караулки вывалило шесть здоровых военнослужащих таджикской национальности, которые в миг разоружили и утихомирили буяна. Спокойно так, деловито. Как будто всю жизнь только тем и занимались, что успокаивали чрезмерно разгоряченных товарищей гвардии подполковников. Ну, разве что пару отметин на физиономии задержанного оставили. Не очень приметных, если особенно не присматриваться.
Думаю, нет нужды рассказывать о том, что случилось дальше. Искушенный в армейских делах читатель наверняка и сам догадался о том, что товарищ гвардии подполковник был срочно переведен в другую часть. С повышением, разумеется. А часовой? Нет, к сожалению, его не отправили в отпуск на родину, хотя комбату очень, ну очень хотелось примерно поощрить отличившегося подчиненного.
«Истории с географией»
Хотите верьте, хотите нет, но большинство армейских анекдотов не просто имеют вполне реальную основу и привычные длинные «бороды» бесчисленных пересказываний, но и одну не совсем понятную особенность. Повторяются они, почти слово в слово повторяются от поколения к поколению, от призыва к призыву, от одной воинской части до другой, находящейся иной раз за десятки тысяч километров (страна-то у нас, слава Богу — вон какая!).
В одной только учебке, на моей памяти, имели место практически все анекдотичные истории, которые позже рассказывали мне десятки людей, служивших в самых разных географических пунктах. Не Пупкин, честное слово, не Пупкин, а рядовой Егоров, исполняя обязанности дневального по роте и встречая прибывшего с проверкой из штаба округа генерала, увидел его листьями шитые петлицы и, понятное дело, принял дедульку за лесничего. Не Пупкин, ей-Богу, не Пупкин, а рядовой Горивода, усвоив, что, не зная пароля, ни один человек не имеет права вступить на территорию охраняемого объекта, бдительно спросил у проверяющего: «Пароль знаешь?» и, получив ответ «Знаю», пропустил того к складу с боеприпасами. И никакой там не Пупкин, поверьте, вырезал напильником пронзенное стрелой сердце на артиллерийском снаряде, прятал плитку шоколада в намотанной на ногу портянке или устраивал фейерверк в честь дня рождения своей невесты. Это было, было, было и в моей части! И — уверен — в частях большинства из служивших в армии читателей. Как были у них свои плохие и хорошие командиры отделений, взводов, рот и батальонов, далекие и грозные командиры полков и дивизий, близкие и разные старшины.
Кондратич
Служить я начал тогда, когда еще не все должности старшин рот были замещены прапорщиками. Не был прапорщиком по воинскому званию и старшина (по должности!) нашей роты — Виктор Кондратьевич Спиридонов. Кондратич, как величали его все, включая нас, желторотых, уже на втором месяце срочной службы.
Кондратич был абсолютным — хрестоматийным и немного пародийным —старшиной роты. Неопределенного, но достаточного возраста, чтобы говорить «ты» любому забредающему в роту офицеру. Внешность — весьма примечательная, если иметь в виду гренадерский рост, пудовые кулаки и величественный взор. Но главное, конечно, не форма, в которой родители и природа отлили нашего старшину, а то, что Кондратич был живым воплощением лермонтовского «слуги царю, отца солдату». Царю, понятно, Кондратич не служил, а вот нашему брату был самым настоящим отцом. Строгим и справедливым.
Знал и понимал Кондратич подноготную каждого из нас. Досконально. От его внимательного и недремлющего ока не ускользала ни одна деталь нашего незамысловатого солдатского быта. Это первый в моей жизни человек, который действительно, на самом деле видел человека «насквозь», со всеми, как говорится, потрохами. Потому, наверное, не приживались в нашей роте больные на голову командиры отделений, алчные каптенармусы — «каптеры» и наглые писаря. Не было у нас и ни одного сколько-нибудь серьезного «ЧП»: Кондратич нутром чувствовал состояние солдат и, если надо, мог кого угодно прошибить, чтобы выбить для нас увольнительные в город или отпуск домой.
Не знаю, остались ли подобные, от Бога, служащие в армии, но уверен, что с такими людьми нам никакой противник не страшен! Сытые, мытые, обученные и ухоженные солдаты, поверьте, любую задачу выполнят, если видят, что командир и начальник не гребут под себя, не вопят от растерянности и незнания порученного дела и не мордуют подчиненных без дела.
Никогда не забуду выступления Кондратича на батальонном партсобрании, куда меня, кандидата в члены КПСС, и еще двух военнослужащих, уже состоявших членами партии, не могли не пригласить. Разговор, помнится, зашел о распорядке дня и регламенте служебного времени. Бледные от постоянного недосыпа офицеры, пропадающие в части по 12-14 часов в сутки, пытались было возмутиться по этому поводу, но встретили настолько решительный отпор присутствующего на собрании начальника политотдела дивизии, что невольно ретировались. И принялись, как положено, тихонько выражать свое недовольство. Незаметная и неэффективная, так сказать, критика снизу, с места.
Смятение в ряды восседавших в президиуме собрания внес Кондратич. Попросив слова, он вышел к обшарпанной батальонной трибуне, огляделся по сторонам, а потом протянул руку к стопке брошюрок «Агитатор армии и флота», взял одну из них, раскрыл и, водрузив на нос очки в старой пластмассовой оправе, прочитал собравшимся всего одну фразу. О том, что узники нацистских лагерей были вынуждены работать по 12-14 часов в сутки. А потом медленно снял очки, передал изданную Главным политическим управлением Советской Армии и Военно-Морского Флота брошюрку в президиум собрания и сел на свое место.
Не скажу, что с этого момента режим рабочего дня батальона изменился коренным образом. Скажу лишь, что, уже став каким-никаким начальником и имея в подчинении не один десяток людей, я всегда с благодарностью вспоминал Кондратича, который вольно или невольно привил мне уважение к людям и их интересам, а заодно и неистребимую неприязнь к показушной демонстрации работоспособности. И кто не знает, что на деле подобная показуха, за которой зачастую скрывается неосознанное желание быть подальше от домашних дел, выливается в создание видимости тотальной занятости, пустое чесание языков и беспробудное пьянство на рабочем месте?
Стройка века
Неправда, что генералы начали строить дома и дачи за счет бюджетов подчиненных им соединений и частей и с использованием бесплатного труда им же подчиненных военнослужащих только в последние годы. «Домострой» подобного рода существовал в Вооруженных силах издавна и в присной памяти советские времена процветал ко всеобщей радости и благоденствию во всех без исключения военных округах и флотах.
Я не оговорился по поводу «всеобщего благоденствия», связанного со строительством жилья для старших начальников. Помимо вполне понятной радости будущего обладателя подобного халявного жилья, оно приносило удовольствие всему армейскому организму. Подчиненные офицеры, добывая для шефа кирпич, шифер, металл или лес, и сами могли «наварить» дефицитные стройматериалы, а главное, были уверены, что любая следующая проверка в их части лояльно посмотрит на отдельные их промахи и упущения. Благосклонно относились к подобному «нецелевому расходованию» бюджетных средств и представители правоохранительных органов, не без причин начинающие и своевременно прекращающие расследования подобных нарушений. Закрывали глаза на внедрение собственного опыта бытового обустройства и непосредственные начальники заказчиков строящегося жилья. Упивался возможностью сачкануть с плановых занятий по боевой и политической подготовке, а заодно отдохнуть и отъесться и подчиненный личный состав, используемый в качестве строителей.
Подобное строительство никогда не считалось коррупцией или преступлением. Вечное отсутствие средств на совершенствование материальной базы той же боевой учебы во все времена толкало командиров всех степеней на серьезные финансовые нарушения, которые в итоге оправдывались интересами дела. А заодно развивали у командиров и начальников навыки дикой, но эффективной экономической деятельности. Денег на создание мишенных полей, поддержание в рабочем состоянии полигонов, оборудование танковых директрис, асфальтирование дорог и ремонт казарменно-жилищного фонда командирам никогда не хватало, хотя за все это всегда строго спрашивалось. Вот и развивали молодые армейские выдвиженцы кипучую экономическую деятельность, формируя незыблемую базу боевой мощи вооруженных сил, а заодно и собственный, уютный и благоустроенный тыл…
«Стройкой века» для нашего комбата, явно не доросшего до собственной дачи, стала финская баня, закладку которой санкционировал начальник войск связи округа, посетивший подчиненную часть с проверкой и удивившийся тому, что не обнаружил у нас «офицерской парилки». Беглый опрос коллег по штабу, к вящему неудовольствию начальника, выявил наличие подобных заведений во всех других учебных частях нашей дивизии, готовящих специалистов для разных видов войск, и привел к выставлению «удовлетворительной» оценки всему батальону.
— Через месяц доложишь об исполнении! — бросил проверяющий, усаживаясь в вальяжную черную «Волгу».
— Так точно! — привычно пробормотал комбат, соображая, каким образом решить поставленную задачу: сохранить занимаемую должность и получить очередное воинское звание.
Задача, скажу сразу, батальоном была решена. В срок. И на самом высоком уровне. В течение месяца, правда, весь личный состав части был освобожден от боевой и специальной подготовки и занимался строительством важнейшего объекта, однако, как оказалось, это ничуть не помешало общей оценке батальона по итогам летнего периода обучения. Комбат сохранил должность и получил очередное воинское звание. Часть была оценена на твердую хорошую оценку. Отличившихся на строительстве курсантов выпустили из учебки специалистами связи третьего, а то и второго класса. А «стройка века» быстро обжилась, и оборудованная по самому последнему слову техники финская баня превратилась в одно из самых популярных мест культурного отдыха офицеров штаба округа. И штаба дивизии. Ну и штаба батальона, конечно: не могли ведь вышестоящие начальники безостановочно купаться только в нашей части.
Керосин
Не могу не согласиться с собственными сыновьями, которые считают, что, прослужив в армии много лет, я, по сути, так и не стал человеком военным: штабной офицер, по авторитетному мнению ребят, прошедших суровую школу курсантской жизни, и не офицер вовсе, а так — паркетный шаркун при погонах.
Трудно оспорить это мнение, тем более что казавшиеся такими долгими шесть месяцев в учебке на самом деле были чем-то вроде одной сплошной халявы. В том числе и потому, что заместителем командира взвода, в который я был распределен, был мой старый приятель-соперник по баскетболу, а ныне гвардии старший сержант Толян по кличке ПэШа. Фамилию я по известным соображениям предпочту не называть. Собственно, именно о нем и пойдет речь в этом рассказике. Название его, став своего рода паролем, вот уже много лет вызывает улыбки у ребят, с которыми мы когда-то (Господи, как давно это, оказывается, было!) служили в армии.
Толян, он же ПэШа, отличался несколькими незаурядными качествами, выделявшими его среди сослуживцев. Во-первых, он пришел в армию после работы на столичном центральном телеграфе и владел специальностью телетайписта лучше большинства офицеров батальона связи. Во-вторых, ему было 25 лет и он являлся членом партии — факты, с которыми оказывались вынужденными считаться даже в штабе и политотделе дивизии, чьи работники предпочитали наблюдать за ним сквозь пальцы, прощая многие вольности. В-третьих, он был весьма любвеобилен, не особенно разборчив в своих интимных связях и, в придачу ко всему, обладал чрезвычайно развитыми вторичными половыми признаками. Все его тело было настолько густо покрыто шерстью, что каждое утро нашему зам-комвзвода приходилось тщательно выбривать не только щеки и подбородок, но и шею, растительность на которой плавно переходила в волосы на груди. Из-за этих самых вторичных половых признаков, собственно говоря, и появилась у нашего бравого гвардии старшего сержанта кличка ПэШа — полушерстяной, если расшифровать эту аббревиатуру. В отличие от ХэБэ, как называют в армии летнее хлопчатобумажное обмундирование.
С этой-то ПэШа-особенностью нашего героя и связана история с керосином, которую я собираюсь рассказать вам, да все никак не доберусь до сути.
А суть заключается в том, что как-то поздним вечером наш любвеобильный Толян повстречался у забора родной дивизии с двумя изрядно подвыпившими девицами из числа заключенных находящейся через стенку женской исправительной колонии, которых тамошнее руководство периодически выпускало за соответствующую мзду на волю. На пару с приятелем из комендантского взвода он, как мог, утешил истосковавшихся по мужской ласке и вниманию девиц и собрался было продолжить свои подвиги в этом направлении, пока однажды утром не обнаружил, что стал носителем и кормильцем огромного семейства лобковых вшей, с удовольствием, как дом родной, заселивших всю волосяную чашу его тела.
Состояние Толяна после посещения санчасти, начальник которой подтвердил диагноз пациента, было более чем удрученным. В отличие от своего напарника из комендантского взвода, который довольно просто избавился от постыдной болезни, старший сержант оказался перед выбором: сбрить шерсть со всего тела или извести пару килограммов остро дефицитной мази, прописанной нашим костоправом. Брить тело Толяну не хотелось, денег на такое огромное количество мази у него не было, поэтому, посоветовавшись с людьми бывалыми, уверявшими, что вшей можно извести керосином, решил он заняться самолечением.
Знакомый начальник склада ГСМ, узнав о беде, сказал, что для доброго дела ему не жалко и бочки авиационного керосина, невесть каким образом оказавшейся в его полном распоряжении. Старшина рембата помог привезти двухсотлитровую бочку к нам в батальон, а ребята из хозвзвода умудрились вскрыть ее на манер консервной банки, соорудив для нашего больного некое подобие ванны.
На процедуру лечения собрались болельщики и сочувствующие всех частей и подразделений нашей орденоносной гвардейской дивизии. Прежде, чем позволить Толяну окунуться в бочку, все мы долго и самозабвенно спорили по поводу того, сколько времени ему следует оставаться в керосине. Наконец, путем открытого и общего голосования было решено, что «чем больше — тем лучше», после чего старший сержант был благословлен однополчанами и направлен на оздоровительную процедуру, оказавшуюся на деле страшной экзекуцией. Не помню, сколько в итоге минут удалось Толяну продержаться в бочке, но когда он, наконец, вылез из нее, все его тело оказалось в полном смысле этого слова обваренным. Керосин сжег кожу бравого солдата так, что в течение нескольких недель он целыми лоскутами сдирал с себя эпителий, удалявшийся с тела исключительно с клочьями шерсти.
Когда по завершении этой продолжительной и чрезвычайно болезненной процедуры Толян впервые появился в солдатской бане, вся наша рота грянула дружным и долго несмолкаемым хохотом: его розовое младенческое тело оказалось полностью лишенным растительности!
Волосы у бравого гвардии старшего сержанта вскоре отросли. К нему вернулось привычное веселое настроение, любовь к всевозможным розыгрышам, шуткам и… женщинам. Правда, пристрастие к последнему деликатному предмету мгновенно начинало угасать, когда кто-нибудь из друзей, произносил одно-единственное слово, действовавшее на него как патентованный депрессант. И словом этим, понятно, было «керосин»…
Пиво
Служба в Советской армии могла оказаться совсем необременительной, если солдат до призыва в Вооруженные силы успевал приобрести какую-нибудь гражданскую специальность. В случае если он был хоть каким маляром или плотником, для него переставали существовать нудные занятия по боевой, политической, специальной или физической подготовке, как, впрочем, и по всем иным дисциплинам, включенным в учебные планы. С первого дня прибытия в подразделение такие солдаты определялись в хозяйственные или рабочие команды и чинили, штукатурили, красили, мазали жилой, казарменный и иные фонды частей и соединений до истечения срока службы, исправно получая очередные лычки и отпуска на родину, благодарности и грамоты от командования, твердо усвоившего, что внешний вид — это самый важный показатель оценки их деятельности.
Еще больше везло тем, кто до призыва в армию успевал хорошо освоить гражданскую специальность того же маляра или плотника. Из их числа формировались бригады надомников — солдат, которые за спасибо ремонтировали квартиры начальников и начальников своих начальников. Ребята эти, как правило, вообще не появлялись в подразделениях, а если им приходилось там бывать, пугали молодых офицериков своим сытым, довольным видом, отнюдь не уставными спортивными костюмами и буйно заросшими головушками.
Неплохо устраивались в армии и те, кто имел автомобильные права и сумел пристроиться водителем на какую-нибудь машину, а также солдатики, родители которых могли и хотели расплачиваться за очередное увольнение сына из расположения части водкой, вином, коньяком или какими иными дарами окружающей их природы. Бывало, что везло и тем, кому, по идее, не должно было везти — не имеющим состоятельных родителей или гражданской специальности, приобретенной до призыва в ряды Вооруженных сил. Особенно везло тем, кого командиры продавали на время «в рабство» на какое-нибудь предприятие, которое расплачивалось с частью стройматериалами, деревом, металлом, столь необходимыми для нормальной жизнедеятельности любого воинского коллектива или для ремонта в квартирах начальников. Измотавшись физически на самой черновой работе, ребята, по крайней мере, наедались от пуза и возвращались в подразделения сытые и довольные, задаренные конфетами и сигаретами. Полностью счастливыми оказывались те, кому удавалось попасть в группу «рабов», направляемых по бартеру — ящик за человека — на консервные, табачные или ликероводочные предприятия. Почему, спросите? А попробуйте отгадать с трех раз…
По причине моей давнишней дружбы с карандашами и красками меня довольно часто освобождали от различных занятий для «оформительских работ». Работы эти предполагали создание бесчисленных боевых листков, обновление бесконечно облупливающейся наглядной агитации, а также рисование нескончаемых школьных стенгазет для офицерских отпрысков и занимали все мое время — от подъема до отбоя.
Очень скоро «оформительство» обрыдло мне настолько, что я начал искренне мечтать о занятиях по политподготовке, где под замполитское журчание вполне можно было всхрапнуть. А еще я мечтал попасть хоть в какую рабкоманду (в смысле, «команду рабов»). Для смены занятия и хотя бы небольшого отдыха. Стояло непривычно жаркое лето, и больше всего на свете мне хотелось попасть в рабство на пивзаводик, куда ежедневно снаряжались мои сослуживцы, зарабатывающие на пару вечерних канистр свежего холодного пива для отцов-командиров и не отказывающие себе в этом напитке во время работы.
Изнывая от жары в клетушке, выделенной мне в качестве мастерской в клубе части, я поделился своими мечтами с нашим фотографом, который наравне со мной, строителями, водителями, каптерами, писарями, кладовщиками, рабами и прочими представителями высшего солдатского сословия входил в элитарное подразделение армейских бездельников, являющихся стратегическим резервом целой армии таких же бездельников, наводняющих войска и штабы всех уровней. После первой же фразы мечты мои были приняты и разделены, и мы принялись обсуждать детали предстоящей операции, самым сложным в реализации которой было найти подходы к начальнику штаба, дружившему с директором пивзавода и лично набиравшему рабкоманды.
Решение этой проблемы взял на себя мой друг-фотограф, совсем недавно пополнивший семейный фотоальбом начштаба неплохими снимками, и уже через день мы действительно оказались в составе команды, выстроившейся для последнего инструктажа перед зданием штаба.
— Пивком захотели побаловаться? — почти нежно спросил нас начштаба.
— Так точно, товарищ гвардии майор! — хором ответили мы, зная его как вполне нормального человека, способного пошутить и понять чужую шутку, в радостном предвкушении предстоящего удовольствия не обращая внимания на незнакомый огонек, полыхнувший в глазах офицера. А напрасно…
— Ну что, ребятки, — сказал директор завода, — пиво, говорят, любите?
— Любим! — привычным хором ответили мы.
— А какие марки предпочитаете? — спросил мужик, и, сообразив, что кроме «Жигулевского» мы, наверняка, ни одной не знаем, добавил — Мы здесь производим «Украинское», «Рижское», «Золотое кольцо»… Какое предпочитаете?
— Да нам бы… — замялись мы.
— Не беспокойтесь, ребята, майор меня предупредил, что приедут любители пива, так что в обиде не останетесь!
С этими словами добродушный хозяин повел нас куда-то в глубь завода и, отпирая своим ключом какую-то дверь, рассказал о том, что сейчас нам предстоит посетить помещение, где располагаются цистерны, в которых доходит до нужной кондиции пиво, предназначенное для (при этом он сделал многозначительную паузу и показал пальцем в небо) самих верхов.
Преисполненные сознанием причастности к чему-то особому и страждущие вкусить нечто особое, мы последовали за директором по узкой металлической лестнице куда-то в глубь земли, где, как оказалось, и хранились эти вожделенные цистерны, наполненные холодной влагой, такой желанной после зноя, царящего снаружи.
— Пробуйте сколько хотите, — милостиво разрешил нам директор, показал, как пользоваться кранами, установленными в цистернах, и, оставив нам пару высоких дегустационных стаканов, удалился. — Меня дела ждут, ребята, так что я пойду… Да, я вас закрою, чтобы сюда кто другой не пробрался, а потом открою. Пейте на здоровье!
Проглотив пару стаканов из первой от входа цистерны, мы перешли к следующей емкости, искренне радуясь, что своим самоотверженным ратным трудом, солдатской смекалкой и определенной настойчивостью заслужили такое удивительное поощрение со стороны прямого армейского начальника. Прохлада, царящая в подвале, обилие разных сортов прекрасного пива, явно недоступного для простых смертных, привели нас в такое блаженное расположение духа, что в течение ближайшего часа мы успели порядком нагрузиться любимым напитком, благословляя и того, кто его изобрел, и того, кто нас сюда отправил, и тех, кто его производил.
Прошло еще какое-то время, и естество нашей природы потребовало восстановить баланс жидкости в организме, однако сколько ни искали мы в этом храме чистоты и порядка отхожее место, обнаружено оно так и не было. Несмотря на всю естественность желания, облегчиться здесь же, на месте, нам не позволяли воспитание, армейская дисциплинированность, а главное — глубокая привязанность к находящемуся рядом благородному напитку. И мы решили ждать избавления из плена, невольно думая о том, как хорошо сейчас наверху, на солнышке.
В течение ближайшего часа мы перепробовали с десяток занятий, которые, как нам казалось, были способны отвлечь от естественных потребностей переполненных влагой организмов. Сначала мы рассказывали друг другу анекдоты. Потом играли в «балду», «железку» и «города». Затем принялись прыгать на месте и с энтузиазмом выполнять ненавистный еще недавно комплекс армейских гимнастических упражнений, оказавшихся не худшим способом восстановления нормального кровообращения.
Еще через час мы абсолютно продрогли и с омерзением отворачивались от гигантских цистерн, заполнивших помещение. Мы пробрались к входной двери и, убедившись, что она надежно закрыта, принялись барабанить в нее кулаками и сапогами и отчаянно звать на помощь, понимая, что если помощь не подоспеет вовремя, мы рискуем околеть или опозорить честь мундира. В самом прямом смысле.
Надежда на помощь в лице какого-то рабочего появилась через час-другой нашего активного, но абсолютно безрезультатного выламывания двери. Рабочий выслушал нас и не спеша пошел искать директора, который появился через час-полтора и, провозившись еще минут пятнадцать с дверью, выпустил нас на волю, хитро улыбаясь при виде солдат, дико несущихся по территории завода в поисках отхожего места.
Оставшиеся до окончания учебки месяцы службы я с воодушевлением малевал боевые листки, щиты наглядной агитации и школьные стенгазеты, молясь, чтобы поскорее завершалось наиболее пригодное для потребления пива время года, и с содроганием думая, что начальник штаба может вновь засунуть меня в состав рабкоманды, на пивзавод. Все это время в моей «мастерской» не было видно и нашего батальонного фотографа, с головой ушедшего в съемку, проявку и печать снимков всего живого, что могло попасться на его пути.
Надо сказать, что я с тех пор отличаюсь крайней умеренностью в употреблении пива и даже жарким летом могу позволить себе не больше стакана этого неплохого в целом напитка.
Крыса
Первые месяцы срочной службы, проходившие в ветхих строениях царской постройки, связаны с массой незабываемых случаев, один из которых вполне мог закончиться плачевно.
Не знаю, как в других учебках, но в нашей сержанты-старожилы уделяли немало внимания леденящим кровь курсантов рассказам о том, как в прежние годы на территорию части по никому не известным подземным коммуникациям неоднократно проникали террористы, вырезавшие за одну ночь по сотне военнослужащих. Делалось это, как гласила солдатская молва, в абсолютной тишине: террористы, заткнув рты безмятежно спящих защитников Родины, орудовали шомполами, которыми они протыкали уши своих жертв. До сегодняшнего дня понятия не имею, насколько это соответствует истине, но рассказывали, что, проникая в мозг, шомпол мгновенно лишал жизни людей, которые даже пикнуть не успевали. Подобными мифами сержанты, как им казалось, совершенствовали состояние нашей боеготовности и, надо подчеркнуть, с успехом добились того, что после пары месяцев службы мы — «духи» — были в состоянии подняться и одеться по полной форме всего за 45 секунд, что считалось соответствующим неписаной норме так называемого «гвардейского подъема». Достиг этой рекордной скорости и я, хотя, признаться, укладываться в положенный срок мне удавалось только тогда, когда вместо портянок я натягивал на ступни носки, запрещенные уставом, но бережно хранимые, как напоминание о гражданской жизни, свободе, солнышке и девушках, беззаботно шастающих за высокими заборами части.
В ту ночь, домалевав очередной стенд для солдатского клуба, я лег особенно поздно. Стараясь производить поменьше шума, чтобы не разбудить ребят, спящих вокруг, я быстро юркнул под грубое казенное одеяло и вырубился еще до того, как моя голова успела коснуться жесткого кирпича подушки.
Снилось мне что-то очень приятное и расслабляющее. Сквозь сон я отчетливо чувствовал какую-то теплую тяжесть на своем левом плече. Тяжесть эта находилась там какое-то время, а потом, лязгнув портновскими ножницами по моему уху, бухнула на пол. Проснувшись, я автоматически провел рукой по отчаянно пульсирующему болью уху и почувствовал, что оно мокрое. Через койку от меня сонно одевался кто-то из ребят нашего взвода — дневальный ночной смены, о чем, впрочем, я узнал позже.
А в тот момент, решив, что это какая-то очередная идиотская солдатская игра, суть которой заключается в кусании уха спящего человека, я выпрыгнул из постели и, совершив достойный киносъемки воздушный пируэт, лягнул ногой своего товарища, который тяжело осел на пол и недоуменно вытаращил на меня глаза.
— Идиот несчастный! — грубо бросил я ему и пошел в туалет, чтобы смыть чужую слюну с саднящего уха, а заодно осмотреть его при нормальном освещении, так как горящая в казарме ночи напролет синяя лампочка ничуть не рассеивала мрака нашего спального помещения.
Хорошо помню выражение лица дневального, стоящего у тумбочки с какой-то книжкой в руке. При моем появлении в коридоре на лице его появилось выражение человека, увидевшего привидение. Беззвучно открыв рот, он в течение нескольких секунд рассматривал меня, а потом, резко вскинув руку к пульту оповещения, включил сигнализацию.
То, что происходит нечто неладное, я сообразил только тогда, когда на рев сирены в коридор высыпала вся рота, а в дверях появился дежурный по части с парой автоматчиков.
— Что здесь творится? — сурово спросил капитан, подозрительно рассматривая сотню полуголых ребят.
— Нападение, товарищ капитан! — бледными от волнения губами прошептал дневальный и показал пальцем на меня, стоящего в центре образовавшегося посреди казармы тесного круга однополчан.
Увидев, что все с ужасом смотрят на мое ухо, я поднес к нему руку и убедился, что из него хлещет кровь, заливая мою майку и грудь.
То ли капитан не знал наших солдатских баек, то ли он уже не в первый раз сталкивался с подобными случаями, только, скомандовав роте отбой, отвел меня в дежурку и, изучив мое ухо, сообщил, что это укус крысы. Одной из тех, которые в несметном числе рыскали по всей территории дивизии.
— Шел бы ты спать, товарищ курсант, — сказал он мне устало и принялся звонить дежурному по штабу дивизии, чтобы доложить ему о причине ночной тревоги в первой роте учебного батальона связи. — К врачу сходи завтра.
Лекарю из нашей санчасти я показался сразу после того, как он соизволил появиться в своем кабинете. Долго упрашивал его тщательно обработать рану и сделать противостолбнячную или какую-нибудь еще прививку, которая могла бы обезопасить меня от заразы, разносимой зубами грызунов. Но он, хлебнув изрядную порцию из сосуда с надписью «Наружное», посоветовал смазать ухо йодом и подождать, пока у меня не поднимется температура.
— Ты потерял много крови, — безразлично сказал он и еще раз приложился к сосуду, — скорее всего, вся инфекция уже выведена из организма… Свободен!
Похоже, что вся зараза действительно вышла с кровью, потому что температура у меня так и не поднялась, а бешенством или какой иной болезнью я не заразился. Но и сегодня с содроганием смотрю на грызунов, так хорошо приспособившихся к армейской показухе и прекрасно освоившихся среди внешнего лоска и порядка.
Армейские сословия
Общество, учили классики, состоит из классов и сословий. Не обошли гений и мудрость вождей и армейское общество, также подразделяющееся на различные виды и подвиды. Есть высшие офицеры, есть офицеры старшие, есть офицеры младшие, отличающиеся друг от друга не столько количеством и размером звезд на погонах, сколько такими, не всегда ясными для нас, солдат, понятиями, как должность, штатная категория, принадлежность к выше— или нижестоящему штабу. Есть в армии сословие прапорщиков — абсолютно особое, непостижимое и неповторимое, А есть солдатское общество, в котором помимо «духов», «молодых», «черпаков» и «дембелей» (названия категорий в разных частях могут варьироваться) существуют свои шейхи, бояре, дипломаты, рабочие лошадки. Лошадок, понятно, было большинство, но и прочих «сословий» хватало, несмотря на все усилия нашего «правильного» старшины Кондратича, которому в одиночку явно было не управиться с классовым делением общества.
«Дипломатами» у нас называли солдат, «по мазе» или за какие-то таланты прикомандированных к штабам вышестоящих частей. Подобно чрезвычайным и полномочным послам иностранных держав, они держались в полным соответствии с занимаемыми ими постами писарей и чертежников, являлись в роту только для получения денежного довольствия и, честно говоря, мало кого «кантовали». Куда более беспокойной была каста «бояр» — тех же писарей и чертежников, только нашего же штаба. Ротные бояре были особами, приближенными к сильным мира сего, страшно чванились своим ответственным положением в солдатской среде и, бывало, начинали гнать волну даже на молодых лейтенантиков, недавно выпущенных из училищ и, в силу этого, слабо представляющих себе особенности армейской службы.
Особой, редчайшей и ценнейшей кастой были «шейхи» — солдаты, которые в силу земляческих или каких-то иных причин оказывались при самых злачных местах: на складах и пунктах заправки горюче-смазочными материалами. Первые именовались «сапожными» и «тушеночными», вторые — «нефтяными» шейхами. Исчезая из роты с подъема и возвращаясь к нам только после отбоя, ребята эти несли свои, одним им ведомые тяготы и лишения службы, были щедры и великодушны, а главное — обладали повышенной разговорчивостью, вызванной, надо полагать, обилием информации, доступ к которой — даже не желая того — они имели благодаря специфике своей армейской службы. Расскажу всего несколько историй, поведанных мне в свое время знакомыми «ближневосточными монархами».
Даешь экономию!
Не знаю, существует ли в мире страна, жители которой способны спокойно созерцать бесхозно разбрасываемые богатства. У нас это явление породило весьма негативные устремления. Словом, воровали, приписывали и втирали очки у нас, похоже, во все времена. Занимались этим — с удовольствием и масштабно — и в эпоху развитого социализма. Тем более в армии, бывшей, как известно, сильнее всех от тайги и до самых до Британских морей.
Воровали в армии все. И всё. Что попадалось под руку и что по тем или иным причинам само под руку не попадалось. От ватмана и красок, выписываемых для обновления наглядной агитации и используемых по дому, до новеньких танковых аккумуляторов и приборов ночного видения, прекрасно зарекомендовавших себя на рыбалке и охоте.
Таскать, собственно говоря, заставляла по тем временам не столько сама жизнь (трудно было, поверьте, умереть с голоду, гарантировано получая заработную плату на любой из миллионов вполне синекурных должностей страны, не знавшей безработицы), сколько ее организация. Доведенная в армии до полнейшего, запредельного маразма.
— Ну почему, — спрашивал, чуть не плача, рачительный киномеханик солдатского клуба части Беня Стейнвей, вернувшись в казарму после очередной инвентаризации культурно-просветительского имущества батальона, — почему никто и нигде не задумается над тем, как грабят и истязают нашу родину?! Представляете, бедный мальчик — начальник клуба («бедный мальчик» был 27-летним отцом двух очаровательных малышей) получил задачу списать компактный магнитофон «ВМ-75», который замполит таки унес себе домой, и оказалось, что он стоит 218 рублей! 218! Когда такой же точно магнитофон «Легенда» можно купить в любом сельпо за 115 опять же рублей! Я разбирал оба этих магнитофона, так что можете поверить мне на слово: они абсолютно одинаковые, просто за первый платит государство, которое не считает своих денег, а за второй — рядовой гражданин, которому приходится ох как их пересчитывать…
В словах Вени никто не сомневался: до призыва в армию он успел закончить радиоэлектронный институт и почти четыре года отработать в телеателье в родном Бобруйске.
— Это еще что?! — подключился к разговору Гоча Беридзе, бывший до армии главным инженером какого-то автохозяйства у себя в Грузии и помогавший сейчас нашему зампотеху в ремонте и наладке автомобильной техники батальона. — Вот в дивизию недавно пригнали новые «УРАЛы», которые работают на 93-м бензине. Представляете, эти зверюги жрут по 100 литров бензина на 100 км дороги! Руки бы повырывать тому кретину, который «изобрел» подобное уродство! А знаете, для чего подобную машину придумали, приняли на вооружение и начали поставлять в войска? Да для того, чтобы иметь основания включать в заявки на получение ГСМ дефицитный и дорогущий бензин, на котором ездят «Жигули»! Думаете, на каком бензине наши доблестные прапорщики-начальники складов разъезжают? Выписывают наряды на «УРАЛы», а заправляют «Жигули»…
— Да ладно вам, мужики, — вальяжно вступил в беседу правая рука бензинового султана дивизии шейх Артур Багдасарян. — Дались вам эти жалкие литры дармового бензина. Я вам такое расскажу — ахнете!..
Политэкономия социализма
— Вы не заметили, что однажды ночью, примерно с месяц назад, на территории парка рембата вовсю громыхала техника? — спросил Артур, убедившись, что полностью завладел вниманием притихшей аудитории.
— Да, было что-то… Мы думали, технику на ремонт пригнали… Или к учениям мужики готовятся…
— Технику пригнали! К учениям готовятся! — презрительно скривился наш ротный шейх. — Это ночью в землю очередную левую емкость закапывали!
— Какую еще емкость? — не поняли мы.
— Емкость под топливо. Цистерну. 60-тонную. Усекли?
— Нет…
— К нашей части примыкает склад ГСМ стройбата…
— Ну…
— Подковы гну! На складе имеются свои резервуары на сколько-то там сотен или тысяч тонн. Неважно на сколько, важно то, что все эти емкости полны под завязку…
— И?
— Да поймите вы, по отчетам склада, которые формируются на основе путевых листов, выходит, что реализована большая часть топлива, а на деле его там — пруд пруди! Понимаете, машины на самом деле ездят в несколько раз меньше, чем это фиксируется в документах, а неизрасходованное топливо толкается налево. Ясно?
— Да… А цистерна, зарытая в соседнем рембате, тут причем?
— А-а! — протянул наш приятель-шейх. — Непредвиденные обстоятельства! Излишки не успели толкнуть, а тут тебе хлоп — очередная централизованная поставка! Вот и пришлось прибывший бензин куда-то пристраивать…
— А цистерну откуда достали? — подал голос наивный Костя Бендера.
— Нашел, о чем спрашивать! — презрительно пробасил Василий Сомов — здоровенный волжанин, любой из кулаков которого по размерам превосходил кучерявую голову Бендеры. — А нормально они с работой справились за одну ночь, даже заасфальтировать все успели!
— Политэкономия! — глубокомысленно изрек Костя Бендера…
Политэкономия капитализма
Армейская служба вольно или невольно преподавала нам самые разные «учебные дисциплины». Помимо очевидных и жизненно необходимых любому мужчине уроков выносливости, силы, мужества, дисциплины, служба дарила нам возможность наглядно, на практике изучать углубленные курсы самых разных гуманитарных наук — от психологии, педагогики и социологии до экономики, права и философии. И одним из наиболее наглядных уроков стал для всех нас «семинар» по политэкономии капитализма, затеянный отцами-командирами месяца за два-три до окончания учебки.
Началось все с того, что несколько освоившимся в армейском быту и от этого слегка заборзевшим курсантам было указано на две вполне реальные альтернативы дальнейшего прохождения службы. Первая заключалась в отличном усвоении учебного курса и поддержании примерной дисциплины, которые гарантировали получение классности и сержантского звания, имевших вполне конкретное материальное выражение, и распределение в нормальные воинские части, материального выражения не имевшее, но означающее очень много для тех, кому еще предстояло служить и служить. Вторая вполне допускала слабое освоение военно-учетной специальности и систематическое нарушение воинской дисциплины. С отправкой в какую-нибудь особенно неблагоприятную часть в звании рядового — как логический итог избранной альтернативы.
Можете себе представить, как резко возросла кривая успеваемости батальона! Надо отдать должное отцам-командирам: они сдержали свое слово. По крайней мере, мне не известен ни один факт нарушения данного слова. Более того, в самой учебке на должностях сержантов, уволившихся из рядов Вооруженных сил, остались лучшие из лучших — ребята, которые вполне могли обучить нашу смену. В плане волосатости похожих на Толяна-ПэШа среди них, правда, не было, но по уровню специальной подготовки пара новоиспеченных специалистов 3-го класса вполне могли составить конкуренцию нашему асу, на гимнастерке которого красовался щит с гордой буквой «М» — «Мастер» посередине.
Политзанятия
Вообще-то вся служба в армии была насквозь пропитана духом политики и идеологии. Тухловатым, правда, но всепроникающим и вездесущим.
Одной из наиболее действенных форм партийно-политической работы в войсках (по мнению политработников, надо полагать!) были регулярные политинформации, занятия по политподготовке и нескончаемые ленинские зачеты, с помощью которых офицеры-воспитатели стремились максимально поднять и сделать несокрушимым боевой дух личного состава. На деле, правда, все происходило наоборот. По крайней мере в тех частях, где я служил. Подавляющее большинство замполитов рот, батальонов и полков, секретарей комсомольских и партийных организаций и офицеров политорганов соединений и объединений, привлекаемых к работе с военнослужащими, мало соответствовали объективным требованиям той работы, которой занимались. Знание психологии, педагогики, теории и практики той самой науки, которую они пытались насаждать, было у них, как правило, дремучим, и даже элементарную информацию о состоянии военно-политической обстановки в регионе или очередных достижениях социализма они умудрялись доносить так, что большинство слушателей засыпало уже в первые пять минут после начала занятий.
По непонятной для меня причине подавляющее большинство известных мне политработников, призванных вести активную, наступательную и индивидуальную воспитательную работу среди личного состава, терпеть не могли этот самый личный состав и всеми силами старались свести неминуемое общение с солдатами и сержантами к минимуму. Исключение составляли «стукачи», вычислить которых легко можно было именно по тому, насколько повышенным вниманием пользовался тот или иной из нас среди политработников. Внедрение «источников информации» в каждом воинском подразделении было, пожалуй, единственным делом, которым замполиты занимались с удовольствием, заметно опережая работников особых отделов, которым этой самой деятельностью надо было заниматься по определению.
Нас, «пиджаков», политработники особенно недолюбливали. Большинство ребят, попавших в армию после окончания вуза, не просто лучше своих «воспитателей» и «учителей» знали теорию марксизма-ленинизма, прекрасно ориентировались в том, что происходило в мире и стране, но имели собственное мнение — факт, с которым было особенно трудно примириться. Начинающие замполиты рот уже после первых занятий отказывались выступать перед нами, а офицеры постарше и поопытнее систематически пытались «посадить нас на место», но так ни разу на моей памяти не справились с поставленной задачей. Редким исключением были офицеры политуправления округа, напоминающие университетских лекторов, которые, как правило, блестяще владели материалом и великолепно ориентировались в той же самой военно-политической ситуации на ТВД . Правда, когда речь заходила о соответствии теории и практики социализма, они обычно отводили глаза и переводили разговор на другую тему.
В связи с тем, что привлекать офицеров округа к систематической работе с «пиджаками» было задачей нереальной, замполит нашего батальона придумал гениальный ход. Приказом командира части большинство из нас (по крайней мере те, кто в достаточной степени владел разговорным русским) были назначены помощниками руководителей групп политзанятий и активно привлечены к проведению тех же политинформаций.
Не такими уж тупыми, как оказалось, были политработники тех далеких дней! Облаченные новыми почетными обязанностями, мы с удовольствием втянулись в предложенную игру и занимались ею до самого окончания учебки. Не знаю, продолжился ли начатый опыт с курсантами следующего призыва (армейские чиновники успешно продолжали набирать в армию студентов и выпускников вузов) и было ли известно об экспериментах замполита учебного батальона связи его непосредственным, прямым и иным начальникам, но в течение всего оставшегося периода службы лично я вполне сносно относился к занятиям по политподготовке.
Бром
В первый же день нахождения в части я услышал вечную армейскую байку о том, что в омерзительное пойло, которым нас потчевали под видом чая, военные медики добавляют бром. Для общего успокоительного воздействия на неокрепшую юношескую психику, подвергаемую регулярным стрессам, и снижения некоторых физиологических потребностей, удовлетворить которые в условиях казармы было, мягко говоря, сложно.
Никогда не забуду, как насторожился, услышав подобную информацию, Жора Галегов — симпатичный понтийский грек, успевший до призыва в армию завести жену.
— А что, это навсегда? — убитым тоном спросил обладатель профиля героя Троянской войны.
— Естественно! — глазом не моргнув, ответил ему наш комод Виктор Горупай. — Я вот в отпуск ездил, встречался со своей девушкой, так поверишь — ничего у меня не получилось.
— Да, брат, когда из армии вернулся, рассказывал, что несколько лет вообще на девчонок смотреть не мог! — подключился к разговору Степка Петреску — неисправимый балагур и весельчак.
— Бросьте вы ерунду травить! — сказал как отрезал Толян-ПэШа. — Не видите, на парне лица нет!
Подтрунивания над несчастным Жорой были прекращены, но появившееся на его лице еще в начале разговора напряженное выражение сохранялось там еще долгое время, превращая античный профиль Ахилла, только что поразившего Гектора, в Ахилла же, пораженного предательской стрелой Париса.
Не знаю, бром ли или действительно высокие физические и психологические нагрузки, с которыми человек сталкивается в первые дни службы в армии, но довольно на долго я и думать забыл о половом делении человеческих особей, искренне уверовав в то, что единственным признаком различия людей являются их погоны.
«Весточка с воли»
С наступлением лета в городе, где дислоцировалась наша гвардейская учебная дивизия, все опасения по поводу действия брома на наши мужские организмы испарились в одночасье. Резкий континентальный климат, характерный для тех широт, где начиналась моя служба, не только сумел в течение одной единственной ночи принести нам жаркое лето, но настолько преобразил местных обитателей женского пола внешне, что впору было диву даваться.
Изысканными, невиданно-заморскими пташками запорхали мимо окон нашей казармы еще вчера напоминавшие неуклюжих пингвинов девушки с узла связи. В рожденную из морской пены Афродиту превратилась библиотекарша Вера Ильинична, серые волосы которой в лучах яркого солнца начали переливаться сочным соцветьем пшеничного поля. Даже чудовищно огромная тетя Зина из офицерского кафе, куда, получив честно заработанные 3 рубля в месяц, мы тайком бегали за конфетами, стала напоминать рубенсовскую Венеру, до самой осени превратившись в предмет искреннего обожания любвеобильного Толяна, никогда прежде не отличавшегося подобным постоянством.
Никогда раньше, до службы в армии, не обнаруживал я в себе склонности к вуайеризму, но с приходом лета все чаще стал присоединяться к товарищам, собирающимся в курилке у КПП части. Поболтать. И поглазеть на девчонок, без устали снующих мимо решетчатых въездных ворот по своим, таким далеким от нас, делам. В коротеньких юбчонках. Светящихся на солнце кофточках.
Иногда некоторые из этих девчонок оказывались женами и дочерями служивших у нас офицеров и прапорщиков и, легко впархивая через КПП, оказывались вынужденным пройти совсем рядом с нами. В развивающихся на легком ветерке платьицах. Небрежно помахивая сумочками. Распространяя обворожительно-неуловимый аромат женского тела или вызывающе-настойчивый запах парфюма. Усиленно не глядя в нашу сторону. Или мило кивая головой тем из нас, с кем были знакомы.
Жен и дочерей собственных командиров и начальников обсуждать у нас было не принято, однако мы сполна компенсировали нами же установленное табу на девчонках, с которыми наши сослуживцы знакомились в увольнительных, изредка забегавших к ним, чтобы одарить жгучим поцелуем и подбросить шоколадку или пакетик леденцов. В подобных случаях мы активно обсуждали достоинства посетительниц, а главное… Главное, спешили сбить с толку счастливца, чтобы получить доступ к заветному лакомству.
Все течет, все меняется
Философская суть армейского бытия проникает в сознание солдата по истечению первого же периода срочной службы. Сознание того, что скоро твое место «духа», «зеленки», «молодого» займет кто-то другой, что ты сумел пережить и с честью выйти из первого по-настоящему самостоятельного и самого, пожалуй, сложного периода жизни, придает силы, окрыляет. Всего-то шесть месяцев назад впервые попав в абсолютно чуждую обстановку, ты напрягаешься и сохраняешь это напряжение все то время, пока не поймешь однажды, что ты можешь. Что ты уже справился. Ты еще и не на такое способен.
Адаптировавшись к непривычным и таким «напряжным» поначалу условиям, вдруг начинаешь вновь видеть себя человеком, а не запуганным, загнанным в хвост и в гриву, мечущимся из стороны в сторону жеребенком. Принимаешься качать «железки», чтобы не стыдно было потом на такой далекой и желанной «гражданке» сбросить с себя перед девчонками верхнюю одежду. Берешься за книжки, чтоб наверстать упущенное за казавшиеся бесконечными месяцы муштры. Осваиваешь новую для себя специальность, которая, глядишь, позволит тебе и вне армии спокойно получать свой хлеб с маслом, а там и с икрой. И понимаешь, наконец, что ты страшно изменился. Стал самостоятельным, готовым принять решение, реализовать его и ответить, если придется. Превратился в настоящего мужика, наконец.
Шесть месяцев службы в учебке пролетели настолько быстро, что первая в моей жизни армейская осень показалась неправдоподобно ранней. К ноябрьским праздникам волнения и хлопоты выпускных экзаменов неожиданно оказались позади, и в день Великой Октябрьской Социалистической революции я оказался в числе двадцать новоиспеченных сержантов и специалистов 3-го класса, которых Судьба (или наша строевая часть, что, впрочем, казалось одним и тем же) направляла к новому месту службы. В далекую и неизвестную страну, бывшую в те времена одной из братских республик. На самый что ни на есть передний край. На границу с одним из вероятных противников нашей Родины.