Рейнгольд Хупс. Английский самообман (1)

Я считаю Галифакса наихудшим из лицемеров и лжецом Черчилль - типичный образчик продажного и коррумпированного журналиста. Он сам пишет о том, что просто невероятно, сколь многого можно добиться ложью во время войны. Он - абсолютно аморальная, отвратительная тварь Сталин наполовину зверь, наполовину гигант.

Адольф Гитлер. Застольные беседы Гитлера (2)

Мы вошли в населённые лемурами леса, где никому не ведомы человеческая справедливость и придуманные людьми законы; здесь было невозможно прославиться.

Эрнст Юнгер. На мраморных скалах (3)

МЕФИСТОФЕЛЬ:

Под нашими непрерывными ударам и

Наши враги были вынуждены отступить,

И. слабо отбиваясь,

Они сместились вправо

И смешали свой левый фланг

Своих главных, участвовавших в битве сил.

Сильное ядро нашей фаланги

Движется вправо и словно молния

Ударяет в самое слабое место -

Разливаясъ, как штормовая волна,

С равной силой во все стороны и с дикой

Яростью в единоборстве;

Никогда никто не видывал большей славы,

Чем та, что доставила нам эта битва!

Гёте. «Фауст», часть вторая, акт четвертый (10640-10653) (4)

Нацистский переворот

Итак, в январе 1933 года Гитлера сделали канцлером — правда, что он и его сподвижники реально взяли власть, это пока не означало. На самом деле они пока заключили сделку с баронами — фон Папеном и его патронами, — которые надеялись сделать из Гитлера прирученную марионетку. Аристократы думали, что, наконец, укротили Гитлера. «За два месяца, — самодовольно говорил Папен одному консервативному критику, — мы так прижмем Гитлера, что он запищит» (5). В новом кабинете, считая и самого Гитлера, было всего три нациста, и поначалу действительно казалось, что они лишь добавляет штрих популистской легитимности тому, что в действительности было в общем-то, элитарно-фашистским ремиксом Второго рейха. Но фюрер уже вставил обутую в сапог ногу в приоткрытую дверь. Теперь следовало подумать, как прогнать патрициев вон, впустить в кабинет всех прочих нацистов и стать, наконец, в доме абсолютным хозяином. В обанкротившемся доме, кстати сказать. Собственно говоря, в средствах, которыми он достиг поставленной цели, не было ничего нового или оригинального: он прибегнул к обычным кровавым интригам, коими так славились левантийские царства, — обманы, удары в спину, физическая ликвидация и террор. Средства были действительно настолько привычными и обычными, что все действия Гитлера за период с 1933-го по 1934 год можно было предсказать, прочитав вторую часть «Фауста» (1831) Гёте, где повествуется об одном монархе, который с помощью дьявола (Мефистофеля) восстанавливает порядок в своей развалившейся империи. Действуя по указке Мефистофеля, он подчиняет себе массы, терроризируя их гигантским пожаром, а умирающую экономику оживляет печатанием специальных денежных знаков, гарантированных имперским правом на землю. Последняя инфляционная вспышка находит свое неизбежное разрешение в великой войне с ближними соседями, ставшими в одночасье «врагами».

В общих чертах опыт Третьего рейха мало чем отличался от сценария, написанного Гёте. Незадолго до мартовских выборов 1933 года, гитлеровцы и поддержавшие нацизм элементы германского истеблишмента совершили государственный переворот, прикрытый и обоснованный актом неслыханного вредительства — поджогом Рейхстага. Использовав состряпанный внутри страны акт террора, нацисты провели ряд законов, ограничивающих гражданские права, и сумели запугать население до такой степени, что вкупе с традиционными консерваторами набрали — пусть и шаткое — парламентское большинство. После этого, опираясь на действие этого чрезвычайного законодательства, они в течение считанных месяцев на корню уничтожили всю левую оппозицию. Это означало также чистку внутри их собственного революционного крыла. Эта чистка состоялась в июне 1934 года, когда на повестке дня встал вопрос о преемнике президента: незадолго до смерти Гинденбурга Гитлер, устранив горячие головы из верхушки СА и передав рядовых штурмовиков в армию, купил себе такой ценой верность генералов. Потом, на протяжении периода с 1933-го но 1938 год, нацисты активно занимались ликвидацией тяжелой экономической депрессии, превратив ее в небывалый рост, сопровождавшийся большими военными расходами. Нацистский подъем стал возможен благодаря умелому сотрудничеству Шахта и его команды в рейхсбанке с министерством экономики. Для облегчения и ускорения промышленного оживления Германии капитаны экономики Третьего рейха провели модернизацию и перестройку финансового аппарата, что позволило одновременно готовиться к войне и заставить всю хозяйственную систему работать без циклических подъемов и спадов. К 1939 году Германия завершила выполнение своего второго, после плана Дауэса, пятилетнего плана и была теперь готова к атаке.

Теперь возникает закономерный вопрос: что делали другие державы в то время, когда Гитлер перевооружался? Ответ заключается в том, что все они — Британия, СССР и Соединенные Штаты — делали все, что было в их силах, чтобы облегчить ему выполнение этой задачи. Они обеспечивали нацистов ресурсами, военными технологиями, патентами, деньгами и оружием — и все это в очень больших количествах. Зачем? Для того чтобы утвердить нацистов, повести их вперед, а потом наконец сокрушить их, а в конце войны сделать Германию предметом торга. В течение всех тридцатых годов США, держась в тени Британии, которая дирижировала всем спектаклем, служили простыми поставщиками в Германию всего ей необходимого. Это шоу должно было завершиться участием Британии в мировом конфликте в качестве лидера коалиции союзных сил, воюющих с нацистской Германией. Гитлеровцев следовало обманным путем направить против России, дав гарантии того, что Британия, а следовательно, и Америка останутся нейтральными: Гитлер не захочет повторять ошибки Первой мировой войны. Поэтому Британии пришлось «раздвоиться», так сказать, на антинацистскую и пронацистскую фракции, причем обе были составными частями одного и того же жульничества. Сложное и весьма причудливое целое британской внешней политики в тридцатые годы было жутковатым театральным действом, призванным заставить гитлеровцев поверить в то, что в любой момент живописный лагерь нацистофилов сбросит ястребов партии войны, руководимой Уинстоном Черчиллем, и подпишет сепаратный мир с Германией. Тайной целью этого маскарада было отвлечь Гитлера от Средиземного моря в 1941 году и направить его в советские болота, которые Британия действительно позволяла ему «очищать» на протяжении трех лет, пока не наступило подходящее время для того, чтобы окружить нацистов и, наконец, сокрушить их.

Ничто из этого было бы невозможно, если бы не ничем не ограниченное сотрудничество Советской России. Советы действовали в унисон с антигерманскими директивами Британии, умиротворяли и успокаивали Гитлера и обильно снабжали всем необходимым германскую военную машину. Грузы имущества и продовольствия шли в Германию непрерывным потоком все время, пока нацисты вооружались. Более того, Россия приняла на себя страшный и опустошительный удар немецкой военной машины и поглотила ее, заплатив за это двадцатью миллионами жизней. После этой резни нацисты были настолько измотаны и обескровлены, что сравнительно легко рухнули, когда союзники в июне 1944 года захлопнули мышеловку. Ради компенсации такой неслыханной жертвы англо-американцы отдали половину Европы своим славянским сообщникам — старым, с 1917 года, благодарным бенефициариям.

* * *

Разрушение Веймарской республики, инкубатора нацизма, происходило в пять стадий (6): (1) при католике Брюнинге, Канцлере Голоде (27 марта 1930-го — 30 мая 1932 года), парламентский режим был практически отменен и правление осуществлялось президентскими декретами; (2) при фон Папене, ручном католическом аристократе, начавшем интриговать в интересах абсентеистов, но вначале назначенном на роль марионетки генерала фон Шлейхера (31 мая 1932-го — 17 ноября 1932 года), то была кратковременная попытка восстановления старого имперского порядка («кабинет баронов»), отмеченная подавлением левой оппозиции и робкими попытками организации общественных работ; (3) при фон Шлейхере, «красном генерале» (2 декабря 1932-го — 28 января 1933 года), дерзкий маневр, направленный против основ Версальского договора, удар, нацеленный армией на аграриев и финансистов, опиравшийся на популистскую поддержку социалистических профсоюзов и левого крыла нацистской партии; (4) при Гитлере; первая фаза породила патриотические законодательные акты, направленные против терроризма (30 января 1933-го — 5 марта 1933 года); (5) при нацистской Gleichschaltung [«унификации»] (6 марта 1933-го — 2 августа 1934 года) Гитлер выстраивает всю Германию в духе идеологии своей партии.

Теперь, когда нацистская тварь была порождена окончательно, она сделала именно то, чего от нее ожидали, — вырвалась из своей душной теплицы и в положенное время бросилась на Россию.

1 февраля 1933 года, спустя 48 часов после прихода к власти, Гитлер распустил рейхстаг. Ему пришлось потратить немного времени на то, чтобы добиться у президента Гинденбурга разрешения на это действо. «Зачем вам это нужно? — спросил он Гитлера.— Думаю, что у вас и без этого есть рабочее большинство...» Гитлер ответил не задумываясь: «Теперь настал момент раз и навсегда разделаться с коммунистами и социал-демократами» (7).

Теперь выборы были назначены на 5 марта. На фатерланд обрушился еще один электоральный вал. 31 января Геббельс записал в своем дневнике: «Были в общих чертах намечены пути ведения конфликта с красным террором во время встречи с Гитлером. Пока мы воздержимся от каких-либо контрмер. Мы ударим в нужный момент, только тогда, когда коммунисты начнут революцию» (8).

Предвыборный календарь Гитлера, составленный Геббельсом, был опубликован К) февраля; в нем не было запланировано никаких мероприятий на 25, 26 и 27 февраля (9). 26 февраля модный берлинский прорицатель, известный мошенник по имени Гануссен, развлекавший верхушку СА в своем театральном заведении фешенебельном публичном доме на Летценбургерштрассе, «предсказал на широко разрекламированном спектакле, что коммунисты готовы превратить в факел важное правительственное здание, чтобы начать массовое восстание» (10).

В ночь на 27 февраля 1933 года купол Рейхстага осветился адскими языками пламени, здание пылало, как огромный кусок раскаленного угля, собрав вокруг толпу припозднившихся гуляк. Фюрера тотчас вызвали на место происшествия. Прибыв к дымящимся остаткам того, что только вчера было парламентом, Гитлер воскликнул: «Это знамение свыше... Теперь никто не помешает нам сокрушить коммунистов железным кулаком» (11). Приехал даже Геринг, выглядевший сильно взволнованным, — эмоции обоих вождей выглядели вполне натурально. Согласно официальной версии, поджог Рейхстага был «актом терроризма», преступлением коммунистов. Но в стране не было ни малейших признаков начинающегося восстания. Все было тихо. По давно составленным спискам были арестованы тысячи коммунистических и социал-демократических активистов — на сцене впервые появилось гестапо, и концентрационные лагеря приняли своих первых заключенных. 28 февраля КПГ (Коммунистическая партия Германии) была объявлена вне закона. Предвыборная гонка получила новый толчок — пронзительным скандированием лозунгов, факельными шествиями и парадами.

5 марта, в день выборов, несмотря на этот гротескный террористический акт и грузовики денег от, нацисты все же так и не смогли набрать большинство голосов: за них проголосовали 43,9 процента избирателей, и только вкупе с 8 процентами, набранными националистическим политическим трупом, они смогли сформировать квалифицированный кворум большинства в палате.

Начав войну с террором, правительство обнародовало два декрета — 28 февраля и 7 марта соответственно, «для защиты народа и государства», — которые ограничивали свободу прессы, личные свободы и право на собрания. 12 марта флаг со свастикой был объявлен официальным национальным символом.

Так как здание Рейхстага сгорело дотла, заседание парламента перенесли в оперный театр «Кроль». Первое заседание состоялось 23 марта. В палате не было ни одного коммуниста; в связи с «неявкой» тридцати новых депутатов социал-демократов количество их представителей уменьшилось до 109. Остальных депутатов попросили принять Уполномочивающий Акт, дающий право правительству в течение четырех лет править с помощью декретов, минуя парламент и без конституционных ограничений. Следствием принятия такого закона стало бы практическое уничтожение политического механизма в Германии и сведение его к однопартийному комитету, принимающему политически значимые государственные решения.

По результатам голосования — 441 «за», 94 «против» (социал-демократы) — Гитлеру была дана вся полнота власти. К 31 марта 1933 года нацистская Gleuchschaltung была запущена на полную мощность: централизованная бюрократия заменила федеративное устройство, установленное еще Бисмарком, — все нити управления тянулись теперь из Берлина; на местах правили особые, назначенные центром уполномоченные (Statthalter), лояльные фюреру.

7 апреля 1933 годы в лесу близ Берлина было найдено изрешеченное пулями тело «ясновидящего» Гануссена.

7 мая гитлеровцы принялись решительно искоренять всю партийную систему Веймарской республики: в полном составе было арестовано все руководство СДПГ; одним ударом организация, в которой состояли 4 миллиона рабочих и которая обладала капиталом в 184 миллиарда рейхсмарок, была стерта в порошок. Ниоткуда не последовало ни малейшей реакции, не говоря уже о сопротивлении. После этого наступила очередь полувоенных националистических организаций типа Stahlhelm («Стальной шлем»). Потом пришла очередь католиков: им предложили сделку — самороспуск в обмен на конкордат между Святым престолом и нацистским рейхом. По условиям этого пакта Ватикан должен был официально признать нацистское государство, согласиться с тем, что епископы принесут присягу на верность этому государству, и смириться с запретом католическим священникам вмешиваться в политику — все это в обмен на обещание нацистов уважать право Церкви на просвещение паствы и на ее собственность. Государственный секретарь Ватикана Эудженио Пачелли буквально гнал 23 миллиона немецких католиков в этом направлении, по меньшей мере, с 1931 года. Генрих Брюнинг, бывший несчастливый канцлер, возглавлявший в тот момент католическую партию центра, скрепя сердце, только под давлением Ватикана, 4 июля согласился распустить столп германской политической истории — партию, в которой состоял некогда и Эрцбергер. Для того чтобы добавить унизительное оскорбление к этому мазохистскому страданию, нацисты отказали в приеме в свою партию бывшим членам партии центра, пожелавшим примкнуть к национал-социалистам Гитлера. Конкордат был подписан 8 июля и ратифицирован 10 сентября 1933 года.

Конкордат был нарушен почти сразу. Не прошло и десяти дней после его подписания, как гитлеровские штурмовики напали на парад Союза католической молодежи; избиения не прекращались и после этого; дело усугублялось ставшими систематическими преследованиями активных католических диссидентов — их интернировали в концентрационные лагеря или забивали насмерть дубинками. От своих иностранных посетителей Пачелли не скрывал своего отвращения и недовольства происходящим (13), но полагал, что у него не было иного выбора, состоявшего в умиротворении нацистов, — все могло быть гораздо хуже, вздыхал он: в Германии мог прийти к власти большевизм, и тогда священников просто начали бы убивать. Веблен предсказал почти все это: приход в рейхе к власти реакционного режима будет всячески поддерживаться государственными мужами Запада как якобы форпост против (воображаемой) красной угрозы.

В течение всего лишь шести месяцев Гитлер и его черная гвардия разнесли веймарский инкубатор вдребезги — теперь оставалось только консолидировать национал-социалистскую революцию, заключив союз с передними ногами из пресловутой четверки — финансово-промышленными кругами и армией.

Тем временем, 21 сентября 1933 года, должен был начаться судебный процесс по делу мнимых поджигателей Рейхстага: молодого голландца, некогда сочувствовавшего коммунистам, по имени Маринус ван дер Люббе, и нескольких коммунистов, трое из которых были болгарами — большевистскими агентами. Все они были должным образом вовлечены в судебную процедуру, каковая обещала стать потрясающим спектаклем. Обвинение было выстроено слабо — и слишком поспешно; случай был сомнителен, судья смущен, прокурор растерян. Коммунисты защищались легко и непринужденно и были почти немедленно оправданы. Оставался ван дер Люббе, обреченный «полезный идиот», сыгравший другой террористический сценарий: он один, как утверждалось в новом обвинительном заключении, сжег дотла 11 тысяч кубических метров государственной собственности. Во время судебных заседаний ван дер Люббе лгал, заливаясь смехом, — сообщалось о том, что смех этот был довольно странным (14). Обвиняемый нес чепуху; в его показаниях не было никакого смысла, он не понимал, что происходит. Полицейские обнаружили его, бродящего по залам Рейхстага, измученного, под пылающими занавесками. Комментаторы этого процесса были единодушны: человек, которого они видели, представлял собой душевнобольного, «несчастного, накачанного наркотиками идиота» (15). Мир не раз становился свидетелем подобного и раньше; под конец этот идиот-самоубийца сам попросит правительственных чиновников скорее покончить с ним. Вот его обращение к судьям: «Я требую, чтобы меня наказали тюремным заключением или смертью» (16). Судебный процесс закончился в декабре; 10 января ван дер Люббе был казнен. Но даже в Нюрнберге в 1946 году, когда можно было все это выяснить, союзные следователи так и не смогли пролить свет на этот инцидент и выявить истинных виновников. Так истории была задана еще одна нерешенная загадка террористической драмы с ее обычными ингредиентами: жертвующий собой «идиот», не имеющий ни малейшего мотива для преступления, заговор молчания и катастрофические последствия невиданного масштаба.

Но есть доказательства или нет доказательств, в силе остается следующее положение: в терроре всегда is fecit cui prodest делает тот, кому это выгодно, то есть в данном случае сами нацисты. На самом деле были и улики: все знали, что Рейхстаг подожгла группа штурмовиков, вероятно, с молчаливого согласия Геринга и Геббельса (17). некоторые лидеры СА сами громогласно рассказывали об этом публично (18). В конечном счете выходит, что ван дер Люббе был бродягой, которого отыскал Гануссен, модный гипнотизер, устранение которого в апреле было любезностью, сделанной некоторым «шишкам» из СА, клиентам Гануссена (19). Бродягу, гомосексуальными наклонностями которого попользовалась группа штурмовиков (20), они же заманили в здание Рейхстага, подожгли его в нескольких местах и «ушли через тайный подземный коридор, соединявший [рейхстаг] с резиденцией Геринга — председателя рейхстага» (21). Короче, эта «шалость» была подарком СА своему фюреру.

И Гитлеру действительно была страшно нужна ревущая поддержка толпы; 12 ноября 1933 года он обратился к народу: «Мужчины Германии! Женщины Германии! Нравится ли вам политика правительства? Готовы ли вы заявить, что эта политика выражает ваше мнение и вашу волю, и торжественно провозгласить эту политику вашей собственной?» На этот раз плебисцит принес Гитлеру успех — за него было подано больше 90 процентов голосов.

Но к весне 1934 года власть нацистов еще не окрепла, не окаменела; в боку все еще сидела досадная колючка — штурмовые отряды Рема. Эта армия численностью около трех миллионов человек — то есть почти в три раза превышавшая дозволенную численность рейхсвера — требовала «второй революции». Что это значило с экономической точки зрения, неясно; возможно, пытались возродить ранние, якобы социалистические замыслы партии или изготовить нечто вроде второго издания идей Шлейхера — короче, это были наивные планы уничтожения наиболее могущественных интересов тех промышленных и финансовых кругов Германии, которых сознательно и преднамеренно оставили в неприкосновенности творцы Версальского договора. То был мир аристократов и капиталистических набобов — ненавистных бонз, — «стоявших за законом и порядком, респектабельностью и филистерскими ценностями» (22). Рем не был экономистом, он был вечным фронтовым ландскнехтом; он хотел поглотить армию, но ни в коем случае не желал, чтобы она поглотила его, он хотел покончить с офицерской кастой и превратить Германию в огромную ферму, управляемую кланом гордых нацистских пастухов (его СА). Гитлер пытался урезонить Рема, но тщетно. Своим головорезам Рем вещал:

«Адольф насквозь прогнил. Он предает нас. Он якшается с одними только реакционерами. Его старые товарищи теперь ему не пара. Он продался восточно-прусским генералам... Адольф прекрасно знает, чего я хочу... Я не хочу получить еще одну порцию кайзеровской армии... революционеры мы или нет?..» (23).

Начали циркулировать слухи о мятеже — заговоре с целью отстранения или убийства Гитлера. Иногда в этой связи всплывало имя несгибаемого «красного генерала» фон Шлейхера, но заговор, если он и был, оставался весьма текучим и неопределенным. Гитлер тем не менее чувствовал, что почва у него под ногами пока не так тверда, как ему бы хотелось. Особенное нетерпение и недовольство непрекращающимися фракционными распрями, царившими среди нацистов, проявляли юнкеры в своих сельских конюшнях. В Кельне, на вилле chez Шредер, 4 января 1933 года Гитлер был продан в обмен на достижение национального единства — теперь фюреру приходилось исполнять свою часть сделки с финансовыми спонсорами.

В мае стало ясно, что Гинденбургу осталось недолго жить. Гитлер не мог допустить, чтобы пост президента остался вакантным. На встрече с министром обороны генералом фон Бломбергом на борту крейсера «Германия» он выторговал президентство в обмен на ликвидацию СА (24).

В июне, когда престарелый фельдмаршал заболел, Гитлер решил действовать. Штурмовикам был предоставлен месячный отпуск, и большая часть мятежной верхушки, ни о чем не подозревая, отправилась отдыхать на курорт у озера Висзее.

Чистка началась 30 июня. Отряды эсэсовцев были посланы в место отдыха Рема и его клики, окружили их и препроводили в мюнхенскую тюрьму Штадтхельм. После этого они один за другим, включая Рема, который отказался от предложения застрелиться самому, были расстреляны гитлеровскими преторианцами. Концы были связаны, старые счеты свели убийством. Девять из десяти уцелевших штурмовиков, поджигателей рейхстага, исчезли в неизвестном направлении (25). Генерал фон Шлейхер, его жена и помощник Шлейхера генерал фон Бредов — оба генерала были врагами, хорошо осведомленными о связях рейхсвера и Красной Армии, — были расстреляны пулеметными очередями; Грегор Штрассер, бывшая угроза нацистскому движению, удалившийся из политики и ставший обычным частным лицом, был арестован. Ему выстрелили в шею и, истекающего кровью, бросили умирать в камере. Получая помощь из неведомых источников, его брат Отто, отколовшийся от НСДАП в 1930 году, повел, возглавив так называемый Черный Фронт, бесполезную пропагандистскую войну против Гитлера из Чехословакии, а потом из Франции. Когда началась война, он исчез в Канаде (26). Были также убиты многие видные католики — еще одно предупреждение Риму. И наконец, не забыли и предавшего гитлеровский пивной путч в Мюнхене в 1923 году фон Кара, который сдал Гитлера и его путчистов веймарской полиции. Его «увезли эсэсовцы, и позже он был найден забитым до смерти близ Дахау» (27). В Мюнхене залпы ружейных выстрелов были слышны в течение суток; все стихло только к рассвету. Полагают, что во время чистки было убито от 300 до 1200 человек (28). Президент насторожился; Гитлер, измученный напряжением всех этих ночей, уверил старика, что предотвратил страшный заговор. Генералы были удовлетворены.

В конце июля Гинденбург лежал на смертном одре; он спросил своего внимательного лечащего врача, знаменитого хирурга доктора Зауэрбруха: «Приятель Гейнц еще не вошел в дом?» — «Нет, — ответил врач. — Он еще не в доме, но уже бродит по саду» (29). 2 августа приятель Гейнц (смерть) все же вошел и забрал Старика — он прожил на свете 89 лет. Для Германии старый фельдмаршал сделал все, что мог, так же как и она сама сделала все, что могла, во время войны. Но этого оказалось мало. На следующий день, на основании документов, подготовленных в имперской канцелярии, с молчаливого одобрения генералов, Гитлер объявил народу, что отныне сосредоточит в своих руках две должности — рейхсканцлера и президента, и впредь будет именоваться звучным титулом рейхсфюрер. 19 августа 1934 года он потребовал проведения еще одного референдума, претендуя на звание единоличного вождя, чем было бы санкционировано полное и окончательное упразднение Веймарской республики. «За» высказались 90 процентов голосовавших.

Мнимая гитлеровская революция отнюдь не была результатом движения истинной воли масс, но проявлением жестокого насилия, из которого правые политики рассчитывали извлечь выгоду, направив его в нужное русло... Это Папен, благодаря своему влиянию на Гинденбурга организовал государственный переворот. Этот переворот был не чем иным, как простой комбинацией, подготовленной пятнадцатью годами дьявольских интриг и впечатляющих массовых демонстраций. Этот переворот удался только благодаря терроризму... (30)

Магия денег, создание рабочих мест и иностранная помощь

«Есть две великих неизвестных величины в истории и политике Третьего рейха: армия и финансы» (31). Последние воплощал не кто иной, как сам «старый кудесник», Яльмар Шахт, финансовый друид, «раскрученный» в начале 1922 года Даллесом и англо-американской кликой и бывший президентом Рейхсбанка с 1923-го по 1930 год. Франсуа Понсе, французский посол в Третьем рейхе, вспоминал его так:

«Шахт был законченный циник, безумный хвастун, человек, обладавший необузданными амбициями. Высокий, сухощавый, страшный человек. Черты его лица вполне могли быть вырублены топором, а своей длинной, слегка искривленной шеей он напоминал хищную птицу» (32).

Для такого честолюбивого и амбициозного человека было бы сущим мучением сидеть вдали от рычагов власти и влияния в течение трех бесконечных лет погруженным в спячку — с 1930-го по 1933 год. Учитывая происхождение и истоки его профессионализма, его спонсоров и его характер, не приходится удивляться тому, что с наступлением Великой депрессии мы находим его в стане нацистов. Из всех оппортунистов, примкнувших к нацистам после победоносных выборов сентября 1930 года (Septemberlinge [«сентябрят»], как презрительно окрестил их Геббельс), Шахт пока был самым престижным (33).

В то время Шахт сказал себе, что должен, просто обязан это сделать; он не мог оставаться безучастным при одной мысли о том, что если Гитлер приступом возьмет канцлерское кресло, то Германия падет жертвой бессовестных финансовых махинаторов, коими изобиловали вторые эшелоны аппарата нацистской партии, — по мнению Шахта, места наверху должны были занять высокие профессионалы (34). Он должен вернуться и «сделать все как надо», к чему начиная с 1931 года публично побуждал Шахта его теперешний близкий и задушевный друг Монтегю Норман. И Шахт в нужное время сделает этот шаг. Пока же он советует Гитлеру, чтобы его речи были как можно более туманными и неопределенными в том, что касается экономики.

Вопреки мрачным пророчествам относительно судьбы правительства Папена, летом 1932 года Германия переживала скромное оживление экономики. Правда состояла в том, что часть финансовой сети, поддержавшая Папена, возложила определенные надежды на него и его баронов и развязала кошельки. Действительно, вялые попытки части воротил банкирской решетки впрыснуть в экономику наличные деньги продолжались около одного года.

Летом 1931 года, когда страна оказалась на краю пропасти, прекратился приток финансов из-за границы. Пошатнувшиеся банки, дававшие кредиты предприятиям, находившимся теперь в состоянии перманентного краха, бросились в центральное учреждение в надежде продать ему свои «замороженные бумаги» (долговые расписки обанкротившихся концернов), чтобы выручить «достаточное» количество наличности. Рейхсбанк, дисконтная ставка которого к августу круто взлетела до 10 процентов, был буквально раздавлен количеством и сомнительным качеством этих бумаг. Для признания действительным вексель должен был иметь три подписи: трассанта (кредитора), трассата (дебитора) и гаранта. Подразделения банковского сообщества предложили, чтобы третья подпись исходила от специально созданного учреждения, акцептного банка, капитал которого был быстро сколочен корпоративными лидерами банкирской решетки. Когда все было сделано, цена спасения поднялась до десяти процентов плюс два процента комиссионных за посредничество акцептного банка: всего отхватывали кусок в 12 процентов на волне банкротств — это было неслыханно дорого (35).

К середине 1932 года рейхсбанк накопил объемистый кусок таких «замороженных векселей» в своем портфеле и получал от них весьма приличный доход. Но такое авансирование наличности по столь дорогой цене могло быть лишь жалкой каплей в море: безработица осталась на прежнем уровне. Проще говоря, германская банковская решетка абсолютно не верила в будущее республики.

В том, что государство терпело банкротство, не было никаких сомнений, но то, что у Германии не было денег или капиталов, не соответствовало действительности. Это правда, что в 1931 году иностранцы изъяли большие средства, так же как и покинувшие родину немцы, но основная масса иностранной валюты, накопленная во время великого американского пиршества двадцатых годов, надежно хранилась в подвалах, и, что еще важнее, сохранилось совокупное национальное достояние. Это достояние, по большей части в форме ценных бумаг, представляло ту дорогостоящую инфраструктуру и промышленный потенциал — второй в мире, — созданные на заимствования плана Дауэса и замершие на время в дремотном состоянии.

Закулисные махинации банкирских консорциумов с 1930-го по 1933 год были частью более широкого вмешательства части германских финансовых интересов в «ослабляющие» инвестиции: другими словами, это означало, что банки не использовали свои фонды для создания нового богатства или производительного капитала, но... просто ограничивались покупкой уже вложенных капиталов (фиксированной собственности, ценных бумаг и т.д.), существующих в виде реальных товаров. Накопленные и сбереженные средства поступали в промышленные и торговые обороты не в виде инвестиций, но за счет средств, расходуемых обнищавшими должниками и продавцами, которые теперь тратили деньги, чтобы покрыть расходы на жизнь или потери в бизнесе (36).

Другими словами, банковская система и крупные промышленные конгломераты в буквальном смысле слова использовали свои наличные деньги для скупки остатков страны, приобретая «собственность» (дела, акции, заложенную собственность и т. д.) по бросовым ценам у несостоятельных производителей и потребителей. Часть экономической активности, зарегистрированной в 1931 году под покровительством рейхсбанка, то есть деятельность акцептного банка и его филиалов, представляла собой именно такое перераспределение богатства из отраслевой экономики в банкирскую решетку, перераспределение, каковое, естественно, смещало и без того уже перекошенную концентрацию силы в руки банкиров. На пути от падения к выздоровлению стояла безработица; в то же время абсентеисты извлекали выгоду из повсеместной дешевизны, завладевая все большим объемом собственности. Именно таким образом Центральный банк к концу 1931 года приобрел в собственность значительные доли активов нескольких берлинских банков (37).

В 1932 году «деньги» в форме наличности, акций и облигаций были действительно погребены на счетах германской банкирской решетки. Министры, один за другим, вступали в переговоры с банкирами, упрашивали и умоляли их, изыскивая веские аргументы, способные заставить паразитирующих джентльменов открыть денежный кран. Брюнинг попробовал сделать это, когда шанс был уже упущен. При Папене, благодаря его связям, финансовые круги предоставили небольшое поле для пробного проведения реформы.

Главным инструментом, изобретенным летом 1932 года, стал «налоговый сертификат» (Steuergutschein) — вариант шаблона общего финансирования, который был одним из многих изощренных инструментов немецкой национальной политической экономии (38), превращенный Шахтом, как мы увидим дальше, в стандартизованный и быстродействующий механизм к услугам нацистов (39).

Идея, заложенная в налоговом сертификате, состояла в уступке крупном)' бизнесу в свете его будущего налогового бремени. Власти решили подсчитать количество фигур, от которых будут поступать налоги, и умножить это число на процент отчислений (возмещение); полученное произведение предполагали обратить в определенное число сертификатов, кои будут распределены между предпринимателями, которые смогут впоследствии возместить часть будущих налоговых расходов (40).

Сертификат выдавали под четыре процента: намерение состояло в том, чтобы заставить реципиента сертификата стучать в двери денежного рынка, заставляя банки дисконтировать бумаги в своих отделениях — что ясно, так как ставка в четыре процента была заманчивой для «инвесторов». Этот обходной механизм был не чем иным, как требованием правительства, высказанным от имени производителей, конкурировавших за займы в наличных деньгах у могущественных инвесторов; фирма получает наличность минус дисконт и надежду на процветание, а рейх платит процент по сертификатам за счет налогов, которые рассчитывали собирать с выздоровевшей экономики. По сути, эта схема представляла собой краткосрочный заем банков рейху и выгодный (беспроцентный) заем рейха бизнесу. Если события будут развиваться таким образом, то разницу можно будет покрыть долгосрочными займами от имени государства, что, принимая в расчет надежды на улучшение экономического положения, не должно было стать проблемой (41).

Что же стал делать бизнес с этими сертификатами? Большая часть предпринимателей потратили наличность либо на оплату долгов, либо использовали налоговую скидку для снижения цены на свою продукцию, чем еще более ухудшили положение, ибо падение цен было одной из основных причин хозяйственного паралича. Главной целью плана Папена было поощрение использования сертификатов как обеспечения кредитного авансирования, направленного на подъем заводов и увеличение объемов производства; что же касается массы безработных, то надо сказать, что предложение было направлено исключительно на стимуляцию частного потребления.

Но реформа забуксовала у самой стартовой черты: лишь небольшая часть рабочих оказалась востребованной, и, когда в середине осени баронский кабинет фон Папена зашатался, банкирская сеть отпрянула от него с быстротой молнии. «Рынок не готов с такой быстротой принимать предложенные ценные бумаги» (42). Безработица, начавшая было уменьшаться, снова поползла вверх. Она продолжала увеличиваться и при Шлейхере, которого сильно опасалась финансовая и аристократическая элита, хотя он даже усилил фискальную политику своего предшественника*.

* В это время главный мозговой центр Берлина (Институт конъюнктурных исследований) распространил миф о том, что падение экономики было приостановлено весной 1932 года; а после окончания Второй мировой войны либеральный истеблишмент взял его на вооружение, решив использовать против той точки зрения, что за последовавшим нацистским бумом скрывались целенаправленные действия; но такой взгляд был неприемлем; бум, таким образом, приписали «безличным», «непредсказуемым» колебаниям делового цикла. Сейчас мы в нескольких словах покажем, что это не так. Действительно, колебания уровня немецкой безработицы в двухлетний период с 1932-го по 1933 год можно легко увязать с политической ориентацией упомянутых элит: небольшая передышка, зарегистрированная весной 1932 года, наступила исключительно благодаря некотором)' доверию, оказанному германскими клубами Папену, в то время как падение, происшедшее в конце 1932 года, стало знаком враждебности клубов по отношению к правительству Шлейхера.

Весьма интересен тот факт, что в тяжелые дни ноября 1932 года, когда «красный генерал» был близок к канцлерскому креслу, сам он рассматривал Шахта как возможного кандидата на этот пост. Но банкира ни на минуту не соблазнила перспектива стать марионеткой Шлейхера. Кажется, генерал забыл, что банкир принадлежал к абсолютно иному и много более могущественному братству, нежели он сам. Кроме того, Шахт уже сделал свой выбор, став на сторону Гитлера. Тем не менее банкир согласился на беседу, чтобы разнюхать обстановку и оценить масштаб генеральского заговора. Даже в своих послевоенных мемуарах, в которых Шахт изо всех сил тщится показать себя образчиком благородства, не может он скрыть своей непримиримой клановой ненависти к Шлейхеру — вероятно, единственному из веймарских политиков, кому почти удалось на деле ликвидировать инкубацию нацизма. Шахт вспоминал:

«Несмотря на то что я сразу же решил отказаться, мне было интересно понять его политические взгляды на сложившуюся ситуацию. Его высказывания были до того бесцветны, что у меня было время оценить убранство помещения. Как и речь генерала, оно было лишено всякого намека на характер — в обстановке не было ничего личного, — я не заметил ни одного штриха, говорящего об индивидуальности владельца... Свои последние надежды он возлагал на раскол в национал-социалистской партии. Когда он высказал эту идею в моем присутствии, я перебил его: «Думаю, генерал, что вы недооцениваете железную партийную дисциплину, которую Гитлер поддерживает очень ревностно». Шлейхер надменно улыбнулся. Впрочем, вскоре он перестал улыбаться» (43).

Несомненно, Шахт не оплакивал смерть «красного генерала» на следующий день после чистки — 30 июня 1934 года. Шахт в это время уже прочно утвердился в должности гитлеровского управляющего Рейхсбанком. Кроме того, он пользовался единодушной поддержкой со стороны армии и магнатов металлургической промышленности, которые поддержали его кандидатуру на пост экономического диктатора, сосредоточенного на проблеме перевооружения. Мечта, высказанная десятью годами раньше в памятной записке Шахта на имя Даллеса, становилась явью: Шахт был близок к единоличному монетарному господству над промышленной и финансовой олигархией. Правда, у Шахта был противник в лице министра экономики Курта Шмитта. Министр ратовал за развитие внутреннего потребительского рынка, и, больше того, Шмитт пользовался благосклонностью Рема (44).

Спустя несколько дней после чистки, в начале июля, министр Шмитт, ставленник страховых компаний, выступал на собрании германских экспортеров. Едва успев произнести первые слова: «Итак, что же нам делать?» — он потерял сознание и упал. Впоследствии он долго выздоравливал в уединении. Через четыре недели после этого Гитлер пригласил к себе Шахта и сразу взял быка за рога: «Я должен найти на этот пост кого-то другого и хотел бы в связи с этим, господин Шахт, спросить вас, готовы ли вы, помимо должности президента Рейхсбанка, взять на себя и обязанности министра экономики?» Как мог Шахт сказать «нет»? «Оставалась одна-единственная возможность, — напишет Шахт в автобиографии, — возможность работать внутри системы» (45). В Нюрнберге он признает: «Я работал бы и с самим чертом ради великой и сильной Германии» (46).

30 июля 1934-го Шахт был официально утвержден в должности министра экономики; президент Гинденбург подписал указ о его назначении за три дня до своей смерти (47). Германия получила нового распорядителя мефистофельского типа: Шахт был президентом рейхсбанка и новоиспеченным министром экономики, наделенным почетным титулом Generalbevollmachtigte fur die Kriegswirtschaft (Генеральный уполномоченный по военной экономике). Теперь его называли не иначе как экономическим диктатором Германии.

Июль 1934-го стал повторением марта 1933 года. 17 числа этого месяца Шахт был призван в Центральный банк направлять плавание корабля, покинутого им три года назад. По этому поводу между Гитлером и Шахтом состоялся следующий разговор:

[Гитлер]: «Господин Шахт, мы с вами оба согласны в том, что в настоящий момент у нового национального правительства Германии есть одна главнейшая обязанность, и она состоит в том, чтобы искоренить безработицу. Для этого предстоит изыскать очень большую сумму денег. Видите ли вы какую-то иную возможность найти такие деньги, нежели взять их в рейхсбанке?»

[Шахт]: «Я полностью согласен с вами, канцлер, что необходимо уничтожить безработицу. Но, независимо от того, сколько денег удастся взять из других источников, их все равно окажется недостаточно для выполнения задачи. Вам неизбежно придется обращаться в рейхсбанк».

[Гитлер]: «Вы должны быть в состоянии сказать, в какой степени рейхсбанк может — и должен — помочь».

[Шахт]: «Честно говоря, канцлер, в настоящий момент я не готов назвать какую-то конкретную сумму. Мое мнение таково: мы должны ликвидировать безработицу во что бы то ни стало, и поэтому рейхсбанк должен сделать все необходимое, чтобы с улиц исчез последний безработный».

За спиной Шахта, прозванного «американцем» (49), стояли влиятельные группы немецких абсентеистов и воротил англосаксонских финансов. Как вспоминал Гитлер, первое перечисление денег, предназначенных для перевооружения, сделанное Рейхсбанком, составило 8 миллиардов марок; из этой суммы Шахт и рейхсбанк удержали в виде банковского процента 500 миллионов марок. Даже нацисты не были избавлены от необходимости платить процент — 6,25. И они платили не протестуя. Они смогли соблюдать обязательства, воспользовавшись властью собирать налоги. Цена была высока, Гитлер дымился от злости, но вел себя тихо.

В отличие от Рема и его штурмовиков, Штрассера и его левого крыла, гитлеровцы отчетливо осознавали экономическую реальность. Пожертвовав штурмовиками в пользу армии, Гитлер повел теперь осторожную игру с банкирской решеткой, которой он уже много задолжал и силу которой весьма трезво оценивал; отсюда его льстивый тон в разговоре с Шахтом. Это был его второй компромисс с противостоявшими ему силами: как и его старый товарищ Рем, Гитлер ненавидел банкиров, «эту банду... свору мошенников», и Шахта, «жулика», (50) не меньше, чем прусских генералов, но ему надо было любой ценой выполнить свою миссию на Востоке.

Шахт понимал, чего хочет от него Гитлер; именно теперь настало время сделать «то, что нужно». Прежде всего, Шахт надеялся высечь ту Initialzundung, первую искру, с помощью которой Панен пытался расшевелить германскую экономику в тяжелейшем 1932 году. Рывок — и в этом сходились все эксперты можно было совершить только за счет правительственных расходов; но в том, что касалось остальных простых смертных, то у них «оставались большие проблемы, как и во все времена, где найти деньги» (51), или, другими словами, как «заставить появиться капитал, если, по видимости, его вовсе не существовало» (52).

Как было уже сказано выше, уровень безработицы, унаследованный Третьим рейхом, был без преувеличения катастрофическим: 9 миллионов безработных из числа трудоспособных двадцати миллионов — двое из каждых пяти немецких рабочих, занятых в 1929 году, оказались на улице зимой 1932-1933 годов (53).

С 1930 года, по мере того как трудящиеся лишались рабочих мест, а национальный доход стремительно падал, решетка нажила гигантское состояние на несчастьях Отечества, по дешевке скупая кипы ценных бумаг. Этот процесс концентрации финансов закончился к 1933 году, году прихода к власти Гитлера. Потом, словно материализовавшись из воздуха, появилось великое множество «полугосударственных» финансовых институтов, принявшихся печатать ценные бумаги и векселя на миллиарды рейхсмарок ежегодно. Эти векселя и ценные бумаги дисконтировали через банки, как в 1931 году; но на этот раз в этом процессе не было никакой неуверенности и алчности. Дело было поставлено с большим размахом, и бумаги продавались под весьма щедрые проценты. Так начиналось нацистское экономическое чудо — так называемый процесс создания рабочих мест.

В июне 1933 года экономисты Третьего рейха атаковали кризис на рабочем фронте. Операция была названа Vorfinanzierung — «Префинансирование».

Финансовым ухищрением, которым кредитные учреждения воспользовались для стимуляции экономической активности, стал особый вид ценных бумаг.

После великой инфляции обнародованный в 1924 году статут рейхсмарки запрещал неограниченное приобретение правительственных ценных бумаг. Единственным инструментом, позволявшим центральным учреждениям авансировать наличные деньги, стал коммерческий вексель, ибо только этот последний, по меньшей мере формально, мог гарантировать, что на эти деньги будет произведен осязаемый продукт (54). В 1933 году с помощью этого инструмента удалось обойти предписание закона*

* Оно будет отменено в следующем году в рамках консолидирующего движения, которое будет описано ниже.

и найти легальный способ впрыскивания в экономику денежных средств.

Финансовая процедура в целом была оформлена следующим образом: сначала рейх занимал у рейхсбанка — так была взломана дверь к богатству банкирской решетки, усмиренной Шахтом. Потом правительство через специализированные кредитные агентства вновь одалживало эти кредиты провинциям, муниципалитетам, общинам и другим местным субъектам государства.

Частные предприниматели выполняли работы по контрактам с муниципалитетами. Главным инструментом финансирования стал так называемый вексель создания рабочих мест (Arbeitsbeschaffungswechsel), который предоставлялся подрядчикам уполномоченными городскими учреждениями и акцептировался (с дисконтом) банковским учреждением: в банке вексель немедленно превращали в денежный чек или наличные деньги, на которые нанимали безработных и начинали выполнение работ. Если дисконтное кредитное учреждение само испытывало недостаток наличных средств, то оно обращалось в материнское учреждение, то есть в рейхсбанк, за займом (см. рис. 5.1).

Конечно, эти векселя выдавались под определенный процент (4 процента), как и налоговые сертификаты, — таким образом, эти векселя были задуманы как идеальное средство ликвидных краткосрочных вложений. Номинально векселя подлежали оплате в течение трех месяцев, но на практике допускалось до двадцати автоматических продлении срока, после чего вексель мог быть предъявлен к оплате, что удлиняло срок его действия до пяти лет. По истечении срока действия государство оплачивало векселя за счет налоговых поступлении, ставших возможными благодаря префинансированию, — это обязательство представляло собой долгосрочную ответственность рейха за то количество средств, которое оно вначале ссужало по условиям краткосрочных кредитов через частные банки (55). Если обнажить суть этой кажущейся весьма сложной процедуры с векселями, то она сведется к финансированию государственных расходов кредитами Центрального банка, причем агентом, предоставлявшим кредиты государству, выступал рейхсбанк. В начале этой внезапно начавшейся кампании создания рабочих мест основное бремя «финансирования» легло целиком на плечи учреждения, возглавляемого Шахтом (56).

Проще говоря, это были те самые деньги 1931 года, которые исчезли в подвалах и не появлялись на поверхности в течение долгих и томительных трех лет. Потом пришли нацисты, и когда банкирская решетка направила своего финансового посла, Ялмара Шахта, в Центральный банк, то тем самым подала ему сигнал открыть денежный душ, который, пролившись, снова земных коридорах финансовой сети. Так крупные берлинские банки решетки возвращали свои деньги, ссужая их государству, государство ссужало их городам, города передавали векселя гражданам, граждане несли их в свои коммерческие банки, которые обменивали их на чеки. Так поддерживалась жизнеспособность системы*.

* С технической точки зрения, крупные берлинские банки, стоявшие за спиной рейхсбанка, непрерывно впрыскивали сильные деньги в экономику, а коммерческие банки, действуя от имени всех остальных, менее крупных абсентистов, поддерживали обеспеченность векселей и способствовали увеличению их эмиссии, умножая депозиты: четырехпроцентная ставка приема векселей работала как магнит (для всех остальных скрытых депозитов), созданный Рейхсбанком в фазу префинансирования.

Начальные денежные вливания были предназначены для формирования инфраструктуры. Векселя получали наименования согласно той цели, ради которой их выпускали: «векселя для создания рабочих мест», «специальные дорожные векселя», «векселя на землю» и так далее. Предприниматели дисконтировали эти свои ценные бумаги и платили рабочим. Банки обращались к рейхсбанку, который приступил к эмиссии бумажных денег; этими деньгами банки расплачивались по долгам, которые они не могли выплачивать во время застоя. Так началось выздоровление экономики. Люди снова стали находить работу, им не приходилось много тратить; отложенные деньги автоматически реинвестировались в накопления банков, включаясь в самоподдерживающийся оборот государственных расходов.

Гитлер торжествовал; он лично рыл лопатой землю перед обезумевшими толпами; он вынимал из земли «первые лопаты» (erste Spatenstiche) на строительствах нескольких автострад (автобанов), которые начали прокладывать по всей стране. Первая такая дорога связала Гейдельберг и Франкфурт 23 сентября 1933 года (57).

В августе 1933 года происходит решающее событие: встреча Шахта с германскими стальными королями — среди последних гиганты Крупп и Сименс. Все вместе они учреждают Металлургическое научное общество (Metallforschungsgesellschaft), или сокращенно Мефо. Это была фиктивная корпорация с крошечным уставным капиталом (250 тысяч марок), под который с 1934-го по 1938 год было выпущено векселей на 12 миллиардов рейхсмарок, предназначенных на выполнение военных заказов по той же, только что описанной процедуре. Вексель «Мефо» был искрой, запустившей процесс перевооружения Германии. Несмотря на то что до начала военных действий только 20 процентов всех расходов на вооружение было профинансировано таким образом, доля «Мефо» в расходах на военные заказы составила в первые годы 50 процентов. «Абсолютная секретность этого соглашения сохранялась вплоть до самого конца войны» (58).

Вексель «Мефо» был уникальной ценной бумагой: он обеспечивался виртуальными ценностями — символами собственности, каковая в сумерках Веймарской республики сосредоточилась в руках немногих паразитирующих собственников, новых неоспоримых хозяев Германии. Вексель «Мефо» был плодом тесного союза между экономическими правителями и черным рыцарством, между высшими немецкими кланами и нацистами, которые, обладая монополией на насилие и обещая войну, создали, соответственно, две фундаментальные экономические предпосылки: они обеспечивали сбор налогов и гарантировали доход, обещанный нацистским векселем, — те 4 процента, проставленные в штампе на ценной бумаге. Именно цена золота, денег, каковая в мире, искаженном неистовым протекционизмом, могла, как надеялись нацисты, быть возмещена за счет грабительской войны. Гитлер сам подтвердил это на третьем году войны:

Выплата долгов... не представляет никаких проблем. Во-первых, территории, которые мы захватили силой оружия, поставляют нам ценности, намного превосходящие затраты на ведение войны; во-вторых, дешевый труд двадцати миллионов иностранцев в германской промышленности представляет собой экономию, размер которой опять-таки намного превосходит суммы долговых обязательств государства (59).

В действительности это был очевидный мошеннический трюк: нацистские векселя не были обеспечены ни одним граммом золота, за ними стояли совершенно иные системы отношений, которые, по определению, изменялись соответственно политическим веяниям времени. За векселем «Мефо» не стояло ничего, кроме призрачных будущих дивидендов, несуществующей корпорации, доброй воли немецких стальных королей, пресловутой дисциплины и трудолюбия тевтонов и активного участия местных банкиров и международных финансовых кругов, которые с помощью своих сетей смогли поставить, как мы подробно покажем ниже, сырье, необходимое для неслыханно быстрого оснащения грозной непобедимой армии.

Основываясь на этих впечатляющих монетарных предпосылках, экономисты Третьего рейха реконструировали капиталистическую машину. Надо было преодолеть две главные трудности: (1) освободить экономику от непропорционально высоких накладных расходов и (2) найти выход огромному производственному потенциалу современной промышленности, причем такой, чтобы компенсации, доход и прибыль были в достаточной степени сбалансированы.

Для того чтобы достичь первой цели, рейхсбанк должен был открыть шлюзы. Повторным дисконтированием векселей, переданных ему кредитными учреждениями, банк-эмитент обеспечил решающее вливание ликвидности в экономику. Часть этой денежной массы шла на погашение долгов ослабленных кризисом предприятий (фирм и банков) (60), часть шла на оживление экономики. На этот раз у Германии появились немецкие деньги, а не заимствованное покрытие золота, фунта или доллара. По официальным данным, золотой резерв покрывал в 1936 году 1 процент циркулирующих в обращении бумажных денег (61); в глазах народа для доверия к этим купюрам было достаточно государственной печати; бумажные деньги брали без колебаний — это были действительно настоящие деньги.

Приход к власти нацистов совпал с великим торжеством: были практически аннулированы все частные задолженности. В начале 1933 года процентная ставка составляла более 8 процентов (62); к 1935 году с помощью с размахом проведенных махинаций с другими, по-разному называвшимися векселями, распространяемыми по Германии, Шахт сумел ужать ставку банковского процента до 2,81 процента (63). В Германии снова появилась настоящая ликвидность.

Затем в игру вступили нацистские экономические министерства; все их внимание было сосредоточено на промышленном секторе: прежде всего, в июле 1933 года они декретировали образование «принудительных картелей», то есть добились концентрации всех основных концернов; потом последовала льгота на капитал, так называемое Preisfinanzierung (ценовое финансирование).

Рейх размещал заказы на производство товаров и строительство и соглашался на цены, которые, в дополнение к доходу предпринимателя, включали оплату ускоренной амортизации (то есть при допущении по умолчанию, что изнашивание оборудования происходит быстрее, чем обычно), что было равносильно возмещению затрат на выплату процента и к уступке бонуса, который фирма должна была использовать на расширение производства (схема самофинансирования). В 1937 году отношение ставки процента к стоимости продажи снизилось до 0,4 процента (64).

Коммерческим банкам были делегированы чисто дисконтные функции: они все же сохранили привилегированное право взыскивать процент за векселя, предоставленные государством, но, однако, им пришлось отказаться от куда более важной прерогативы диктовать сущность и направление инвестиций, так же как и от высокой, полученной этим последним способом ренты (65). Эта рента присваивалась не коммерческими банками, а государством, которое и отдавало ее предпринимателям в виде Preisfinanzierung (ценового финансирования).

В течение этого цикла уровень заработной платы рабочих был заморожен на уровне депрессии 1932-1933 годов, то есть на 21 процент ниже, чем в благополучном 1929 году (66). Декрет, ограничивавший цены, был издан, однако, только в ноябре 1936 года. Таким образом, на фоне ограничения потребления было увеличено производство вооружений, а исходные заимствования из краткосрочных превратились в долгосрочные; так началась консолидация.

Теперь немцам говорили, что вложенные ими деньги будут заморожены — истечение срока действия государственных ценных бумаг постепенно было продлено (28 лет с момента проведения первого аукциона государственных облигаций в 1935 году 4 процента годовых). Война должна была сделать доступной оплату всех счетов. Экономика тем временем находилась на подъеме: с 1933-го по 1936 год германский ВВП увеличивался в среднем на 9,5 процента в год, а производительность труда и в мастерских на 17,2 процента. Средний уровень государственного потребления увеличивался в год на 18,7 процента, в то время как частное потребление увеличивалось ежегодно всего лишь на 3,6 процента (67).

В 1936 году военные расходы составили приблизительно половину всех государственных затрат. И эта доля с тех пор стала быстро расти.

Нацистские векселя первоначально оплачивались за счет налогов, но по мере консолидации финансовые руководители пришли к выплате одних только процентов по долгосрочным займам, отложив выплату основного долга до окончания воины. Откладывая таким способом наступление «черного дня», отмечали специалисты Английского банка в 1939 году (68), нацисты смогли выровнять кривую циклических падении и подъемов «на десять, а возможно, и на двадцать лет»: создавалось впечатление, что все усилия были проникнуты легкостью заимствовании под нулевой процент.

Гитлер слепо верил в свои дивизии. По-видимому, эту веру разделяли и те, кто поддерживал Гитлера финансово. Через четыре года Гитлер мобилизовал свои армии, дав к 1938 году работу девяти миллионам безработных (69), перераспределив богатства путем установления прогрессивного налога (70). улучшив в какой-то степени качество жизни к 1939 году и подавив малейшие инфляционные поползновения.

Наконец, избыток современных промышленных мощностей, которые искусственно сдерживались низким уровнем цен и развитие которых не подчинялось логике получения прибыли. Какой отсюда выход? Война. Шахт помог Гитлеру выманить на поверхность те денежные накопления, которые лежали под спудом в течение трех долгих лет, для того, чтобы под три-четыре процента финансировать войну. «[Шахт]: Мне надо было найти способ извлечь из сейфов этот дремавший на депозитах и в карманах капитал... а не ждать, что он и дальше останется там или потеряет свою ценность» (71).

В течение всего нацистского бума собственники денег накапливали проценты; им следовало дождаться окончания конфликта на Востоке — таково было общее понимание событий, — чтобы получить назад весь свой капитал. Они поэтому позволили Гитлеру израсходовать на выполнение этой миссии более 100 миллиардов марок (72). Это не было экономическим выздоровлением, а лихорадочной, замешенной на соленом поте, подготовке к последнему подвигу Геракла.

Не остались в стороне и зарубежные участники событий.

Из 34 видов сырья, без которых не может нормально жить и развиваться любая нация, Германия в достаточном количестве обладала только двумя — поташом и каменным углем (73). Что касается остального, то здесь она полностью зависела от химической промышленности и поставки иностранных друзей.

Шахт и его сотрудники из министерства экономики предпринимали зарубежные турне, заключая соглашения о компенсациях или клиринге с целыми странами. Эти соглашения предусматривали создание общего счета, на который германские импортеры вносили платежи в марках; эти же самые марки получали германские экспортеры в уплату за поставки своих товаров иностранным партнерам. Обменный курс не мог свободно меняться и часто устанавливался заново при каждой трансакции. Эта система, вытеснившая все предыдущие методы расчетов, стала основой почти 65 процентов германской внешней торговли (74). Играя на (1) завышенном клиринговом курсе марки и на (2) покупках, объем которых в денежном выражении превосходил объем продаж (75), Шахт вовлек в такие двусторонние отношения более 25 стран: Латинскую Америку, Балканы, Грецию, Турцию и Восточную Европу — Румынию, Болгарию, Венгрию, откуда Германия получала масличные культуры, семена масличных культур, волокна, соевые бобы, бокситы, нефть, поставляя в обмен металл и вооружение (76), но большей части к вящей выгоде пушечного короля Круппа (77).

И что же делал в это время промышленно развитый Запад, например, Англия и Америка?

Конечно же Британия теперь, когда нацизм созрел, прикладывала особенно много усилий, чтобы как можно лучше и тщательнее его выпестовать. В июле 1934 года, как раз в то время, когда Шахт был увенчан короной экономического диктатора, она заключила с Германией Англо-германское трансфертное соглашение, считавшееся одним из «столпов британской политики по отношению к Третьему рейху» (78). По нормам этого соглашения Третьему рейху разрешалось накапливать значимый избыток в торговле с Британией; этот избыток можно было переводить в свободно конвертируемый фунт стерлингов, каковой нацисты могли использовать на приобретение любых нужных для перевооружения товаров на мировых имперских рынках Британии; главными статьями такого импорта были каучук и медь (79).

К концу десятилетия нацистская Германия стала основным торговым партнером Британии. Например, в 1937 году она приобрела британских товаров в два раза больше, чем два континента, вместе взятые, и в четыре раза больше, чем Соединенные Штаты (80).

К тому же оставалась эта вечная головная боль с долгами по плану Дауэса и всеми теми деньгами, какие Германия задолжала лондонским банкам, но отнюдь не горела желанием их возвращать. Прикрываясь легитимным предлогом так называемого моратория по долгам, то есть моратория на сделки по кредитам, замороженным в Германии и по которым дебитор был обязан выплачивать только проценты, Британия, несмотря на протесты некоторых ведущих банкиров, отвергавших такое положение как «недоразумение» (81), не только возобновила заключенный в 1931 году мораторий, но и добавила новые кредиты к уже имевшимся, что продолжала не раз делать на протяжении всего периода взлета нацистов (1933-1939 годы) (82).

4 декабря 1934 года Норман авансировал нацистам заем приблизительно в 4 миллиона фунтов для «облегчения мобилизации германского коммерческого кредита»: то есть снова дал денег для расплаты по старым долгам — или, лучше сказать, сделал подарок (83). Не удовлетворившись этим, в полном противоречии с той частью британских интересов, которые настоятельно требовали возвращения германских долгов, Норман ногтями и зубами бился против заключения клирингового соглашения между Британией и Германией: действительно, такой клиринг автоматически направил бы «свободный фунт стерлингов» на оплату долга, и Шахт неизбежно потерял бы драгоценную долю в фунтах, которую он получил на приобретение за границей сырья и других материалов (84).

В лондонском Сити раздавались голоса, говорившие и о других деньгах, не имевших отношения к мораторию; эти деньги Британия одалживала частным германским концернам, таким как, например, «И. Г. Фарбен». Сам Английский банк инструктировал своих служащих открыто не обсуждать эту проблему ввиду ее «конфиденциальности» (85). Действительно, в архивах банка невозможно найти какие-либо свидетельства на этот счет; эти другие дружеские «послабления» могли, однако, быть весьма значительными.

К 1939 году Германия вернула своим кредиторам менее 10 процентов иностранных денег, которые составляли ее долг в 1932 году (86). Несмотря на это, международные деловые круги продолжали нежно гладить гитлеровскую Германию мягкой кошачьей лапкой — в особенности немецких производителей оружия. В 1935 году было учреждено Англо-германское общество, членами которого стали «Юнилевер», «Данлоп Раббер», Британская сталелитейная экспортная ассоциация и «Бритиш Петролеум» (87). Знаменитый британский производитель тяжелых пушек, брони и военных кораблей Виккерс-Армстронг — очень любопытно, что именно этот концерн был спасен лично Монтегю Норманом во время депрессии (88) — уже в начале 1932 года в официальном печатном органе германской армии «Militar-Wochen-Blatt» рекламировал свои танки и бронеавтомобили (89). На ежегодном собрании акционеров компании 1934 года сэра Герберта Лоуренса, председателя компании «Виккерс», попросили дать уверения в том, что корпорация не используется для тайного перевооружения Германии. Последовал такой ответ: «Я не могу дать вам определенных уверений, но могу сказать, что мы не делаем ничего без санкции и одобрения нашего собственного правительства» (90).

Вильям Додд, профессор истории, был американским послом в Берлине с 1933-го по 1938 год. «Der gute Додд, — со снисходительной жалостью говорил о нем Гитлер, — едва знает немецкий язык и вообще ничего не понимает» (91). Вероятно, Додд и в самом деле неважно говорил по-немецки, но он достаточно хорошо писал по-английски, чтобы 19 октября 1936 года сообщить следующее своему президенту Рузвельту:

В настоящий момент более ста американских корпораций имеют здесь дочерние предприятия или сотрудничают с местными предпринимателями. У Дюпона здесь три союзника: (1) Главный: «И. Г. Фарбен». (2) «Стандард Ойл» вкладывал сюда по 500 миллионов долларов в год, помогая Германии создавать заменитель топлива для военных нужд, однако при этом «Стандард Ойл» имеет право вывозить полученную прибыль только в виде товаров. Как свидетельствуют их прибыли в США, они получают здесь весьма малый доход, но никак не объясняют эти факты. (3) Президент «Интернешнл Харвестер Компани» говорил мне, что их обороты здесь растут на 33 процента в год (думаю, речь идет о производстве военной продукции), но они ничего не могут отсюда вывозить. Даже люди из нашей авиационной промышленности заключили секретные соглашения с Круппом... Зачем компания «Стандард Ойл», штаб-квартира которой находится в Нью-Йорке, перевела сюда в декабре 1933 года один миллион долларов, чтобы помочь немцам производить бензин из битуминозного угля для использования в случае войны? Почему сотрудники «Интернешнл Харвестер» продолжают производить продукцию в Германии, не имея права ничего вывезти отсюда? (92)

Рузвельт вел себя уклончиво, но побуждал Додда и дальше держать его в курсе дел. Не удовлетворенный официальными разъяснениями (о том, что Германии надо разрешить перевооружиться, чтобы восстановить статус мировой державы), беспристрастный и честный посол зафиксировал в своем дневнике несколько подозрительных сделок, состоявшихся после его прибытия в Германию: 19 сентября 1934 года в Германию было доставлено первоклассное, изготовленное в США оборудование для авиационных заводов стоимостью 1 миллион золотых долларов, — по поводу этой сделки Додд встретился с Шахтом; сначала последний пытался все отрицать, но, видя, что Додд готов предъявить ему копию соглашения, сдался и подтвердил факт. 19 октября того же года настала очередь британцев: Виккерс продал нацистам груз военных материалов и, невзирая на все разговоры о моратории и пресловутой несостоятельности Германии, новость об этой поставке заполнила ежедневные газеты — писали, что немцы платили за материалы наличными. Додд бросился к британскому послу сэру Эрику Фиппсу, который выразил притворное удивление (93).

Это всего лишь отрывочные фрагменты глубокой и сложной связи, которую поддерживали между собой союзники и нацистский режим. Союзники, как хорошо известно, интенсивно торговали с Гитлером; они «торговали с врагом». И представляется, что в действительности «эффективное влияние иностранного капитала, влияние, выражавшееся прежде всего в прямых инвестициях, а не в кредитах, сильно выросло при нацистском режиме» (94). «К моменту нападения японцев на Перл-Харбор американские инвестиции в экономику нацистской Германии составили 475 миллионов долларов. В немецкую экономику «Стандард Ойл» вложил 120 миллионов; «Дженерал моторе» 35 миллионов; «ИТТ» 30 миллионов, и «Форд» 17,5 миллиона» (95).

Фрэнк Нокс, министр Военно-морского флота США (1940-1944 годы), признал, что в течение двух лет, с 1934-го по 1935 год, Гитлер получил от Америки сотни современных авиационных двигателей, а сенатская комиссия в 1940 году пришла к заключению, что американские промышленники с согласия правительства продали Германии массу военных патентов: «Пратт и Уитни», «Дуглас», «Бендикс Эвиэйшн» (контролируемая «Дженерал моторе», которая, в свою очередь, находилась тогда под контролем компании «Морган») — это всего лишь часть списка корпораций, которые передали «БМВ», «Сименсу» и другим множество военных авиационных секретов (96), а бомбардировщики «Юнкерс-87» строились по технологиям, вывезенным из Детройта.

Западные ученые мужи всегда находили удобные способы выкрутиться, объясняя эти предательские действия пресловутыми преступными деяниями прогнивших жирных котов, сотрудничавших с деспотами ради получения «быстрых долларов», прибегая к обычной литании по поводу «алчности корпораций». Такое объяснение действительно годится для нескольких сделок, за которые Германия платила золотом — в этих случаях нацисты не имели никакой выгоды, — но оно не подходит для колоссальных инвестиции союзников, безвозвратно вложенных в Германию без малейшей надежды получить прибыль, не говоря уже о том, чтобы вернуть хотя бы затраченное в обозримой перспективе, — отсюда и озадаченность и недоумение Додда. Многие из этих «зарубежных» военных объектов позволили союзникам сэкономить на бомбах в конце войны, а потом людей заставляют удивляться тому, что легитимные правительства Британии и Соединенных Штатов начали рассматривать Европу как свои частный домен — новый западный придаток империи, — а Гитлера и его режим как надоедливую неприятность, которую сначала создали и вооружили, а потом уничтожила в длительном мировом конфликте.

Можно удивиться и поведению управляющего рейхсбанков Шахта. В течение нескольких лет, оставаясь практически глухим к заклинаниям Гитлера относительно «натиска на Восток* (Drang nach Osten), Шахт настаивал на возвращении Германии ее африканских колоний. Представляется, что он тоже видел рейх господствующим над Центральной Европой — великогерманский рейх, включающий как минимум Австрию и Чехословакию, но надежно соединенный со своими экзотическими аванпостами мощным военным флотом. Но Гитлер не интересовался колониями.

К началу 1935 года внутри нацистского истеблишмента сформировались два блока, представлявшие различные мировоззрения и соперничавшие за главенство: проанглосаксонская банковско-промышленная группировка, объединявшаяся вокруг «американца» Шахта, против партии «И.Г.Фарбен» — «Дойче Банк», целью которой был отрыв Германии от рынков, находившихся под господством Британии, и создание замкнутого евразийского экономического блока (97) — наполовину автаркической крепости, протянувшейся от Одессы до Бордо.

В августе 1936 года Гитлер составил секретный доклад о втором четырехлетнем плане перевооружения нацистской Германии. Душой этого проекта в действительности была корпорация «И.Г.Фарбен», а Геринг стал ответственным за его выполнение. Однако новый четырехлетний план, который вступил в действие в сентябре, был лишь толчком, ускорившим подготовку к войне: отечественное производство продовольствия, минеральных и синтетических эрзац-материалов*,

* В особенности заменителей каучука и бензина

о котором упоминается в плане, были задачами, выполнение каковых было скоординировано предварительно уже Шахтом, — это производство надо было просто развернуть в более широком масштабе (98).

Согласно слухам, которые он сам и распускал, Шахт горячо и открыто критиковал Геринга за расточительное расходование ресурсов и иностранной валюты, и, боясь неконтролируемой инфляции, которая могла стать результатом превращения еще большего количества масла в пушки, он дистанцировался от фюрера и потерял благосклонное отношение нацистской элиты (99). Этот слух породил другой слух — о том, что конфликт с «Фарбен» стал со временем причиной падения банкира (100).

Как и в 1930 году, Шахт почувствовал, что почва начинает уходить у него из-под ног, но на этот раз, как мы увидим дальше, позиция Британии стала настолько двусмысленной, что даже хитрый «американец» не был уверен в том, какой линии поведения ему следует придерживаться. То, что война неизбежна, было ясно: сам Шахт с помощью ценных бумаг «Мефо» поднял вермахт из мертвых — Шахт ни в коем случае не был пацифистом. Но какой войны он ожидал? Возникновение в Британии антинацистской партии войны во главе с Черчиллем вселили в Шахта тревогу, и он решил немного отступить, подстраховавшись публичными спорами с Герингом. История о протестах Шахта относительно риска инфляции и неэкономного использования иностранной валюты — всего лишь басня. На самом деле, как вспоминал позже Гитлер:

[Инфляционный] кризис мог возникнуть только после окончательного преодоления безработицы, а этого не произошло до конца 1937-го или даже до начала 1938 года. До тех пор единственными трудностями, с которыми нам приходилось сталкиваться, были трудности с иностранной валютой. Шахт сказал мне, что мы располагали зарубежным кредитом в полтора миллиарда марок, и именно на этом финансовом основании я задумал мой четырехлетний план, который никогда не внушал мне ни малейшей тревоги... так обстоят дела и сегодня [в августе 1942 года], мы не испытываем ни малейшего стеснения в деньгах (101).

26 ноября 1936 года Шахт был освобожден от должности министра экономики и поста уполномоченного по военной экономике; его деятельность теперь ограничивалась управлением Рейхсбанком.

После Kristallnacht, ночи 9 ноября 1938 года, в течение которой по всей Германии оскверняли и разрушали синагоги, Шахт получил от Гитлера последнее предложение, последнюю возможность: он должен был предложить влиятельным еврейским деятелям англо-американских финансовых кругов план эвакуации евреев из Германии — осуществлять общее руководство этим делом должен был Монтегю Норман. В целом план Шахта заключался в конфискации богатства немецких евреев для обеспечения выпуска пятипроцентного международного займа, на который должны были подписаться богатые зарубежные единоверцы германских иудеев: конфискованные средства предполагалось направить на погашение долга. Четверть долларовых поступлений но займу предполагалось использовать на оплату выезда из страны экспатриантов (102).

«Это было отнюдь не идеальное предложение», — признал Шахт (103), но, рассуждал он, это было все же лучше, чем оставить евреев на милость нацистской партии. Несомненно, его план был воровским и вымогательским и послужил объектом издевательства со стороны Рузвельта в Соединенных Штатах и Чемберлена и Галифакса в Британии; за три дня — с 14 по 17 декабря, поощряемые недовольством своих политиков, еврейские банкиры напрягли мускулы и саботировали предполагавшуюся конференцию (104), решив дать отпор и не подчиняться нацистскому шантажу.

Шахт потерпел неудачу, но не был незаменимым человеком: 21 февраля 1939 года он был уволен с поста президента Рейхсбанка. Почетный титул министра без портфеля он сохранял до 21 января 1943 года.

Британский маскарад и повторный обман Германии

«Nostra maxima culpa» («Наша самая тяжелая вина») — так называлась глава в одной из многих, похожих друг на друга книг, посвященных британскими историками тому волнующему периоду британской истории, получившему наименование «периода умиротворения» (105). «Culpa», «вина», «заблуждение», «достойная сожаления ошибка» — так стыдливо обозначают попытку умиротворить гитлеровский режим, который нельзя было умиротворить никакой доброй волей. В лучшем случае это называют ошибкой. В худшем — постыдным эпизодом, но в любом случае это представляют следствием заблуждения.

Согласно этому мифу, из-за того, что элита вдруг, совершенно неожиданно для себя, обнаружила, что в своей внешней политике она глубоко расколота на несколько непримиримых течений, Британия, исполненная самых добрых намерений, но совершенно ослепленная, оказалась не в состоянии разгадать замыслы нацистов и в результате невольно оказалась отчасти виновной в последовавшей мировой катастрофе. На поверхности британского политического ландшафта действительно появляются реальные фракции, которые мы воочию видим, у этих фракций есть реальные лидеры, они ведут яростную борьбу друг с другом но поводу жизненно важных для империи вопросов. Выгадав на этих политических раздорах — как говорят апологеты британского истеблишмента, — Гитлер и дал волю своим безумным амбициям.

Правда же заключается совсем в ином. Британский истеблишмент всегда был монолитной структурой; разногласия среди правителей, если они и были, касались только политики, но никогда принципов и целей, которые у них всех были одинаковы. Британцы никогда не испытывали сомнений по поводу того, что надо делать с Гитлером. Было очевидно: в нужное время уничтожить его и стереть Германию с лица земли — этого требовала имперская логика. Напротив, прагматический вопрос заключался в том, когда нацисты окажутся настолько обманутыми, что их снова удастся заманить в западню воины на два фронта? Ответ был очевиден: для этого с ними некоторое время надо было потанцевать. И Британия танцевала, выделывая замысловатые па на полу дипломатического бального зала тридцатых годов, кружась самым замысловатым способом, но в действительности выписывая заранее обдуманную и предсказуемую траекторию.

Тактика, которой придерживалась Британия, предусматривала оживление трех политических направлений — это было похоже на заготовку инструментов различных размеров, чтобы потом, если появится возможность, можно было воспользоваться самым подходящим.

Со времен Версаля элита раскололась на три течения: (1) антибольшевистское, (2) группу «Круглого стола» и (3) умиротворителей (см. рис. 5.2).

Рисунок 5.2. Маскарад политиков и дипломатов Его Величества.

С 1919-го по 1926 год в правительстве доминировала первая группа, в которую входили ведущий специалист по иностранным делам сэр Эрик Саймон, посол в Берлине д'Эбернон и южноафриканский имперский министр Ян Сматс; в начале двадцатых годов они выступили как антифранцузская фракция, благословившая тайное перевооружение Германии, имея в виду создать из последней «бастион» против коммунизма (106). Вполне вероятно, что именно эту группу имел в виду Веблен, когда в 1920 году намекал на то, что эти влиятельные государственные мужи плели в Версале заговор с целью восстановить германскую реакцию против русского большевизма. Но заговор оказался «круче», чем мог вообразить себе даже Веблен.

Истинным ядром имперского монолита была группа Милнера, позиция которой регулярно печаталась в ежемесячном обозрении «Круглый стол»*.

* См. главу 1.

К этой партии также примыкали Саймон и Сматс, так же как и издатель «Тайме» Джеффри Доусон; два ключевых игрока министерства иностранных дел лорд Лотиан (Филипп Керр) и лорд Галифакс (Эдвард Вуд) и Сэмюэл (скользкий Сэм) Хор, имперский фактотум на все руки, происходивший из старинного банкирского семейства, который провел в России всю Первую мировую войну, будучи сотрудником британской разведки, — «который был настолько тонким знатоком своего дела, что царь обвинил его в том, что он заранее знал о готовящемся убийстве Распутина» (107).

В период между 1919 и 1924 годом эти группы вместе контролировали пятую часть кабинета министров, четверть — в период с 1931-го по 1935 год и одну треть — с 1935-го до 1940 года (108). Для того чтобы успешно вести такую двойственную политику и ждать, как будут разворачиваться события, «Круглый стол» делал вид, что поддерживает — в качестве своей официальной политики — абсолютно фальшивый сценарий «мира из трех блоков», согласно которому Германия могла свободно распоряжаться в Центральной Европе, ограниченная, правда, на западе защитным валом Британии и Франции, а на востоке оборонительными линиями «отдаленной... и едва обозримой Российской империи» (109).

Версальский договор (1919) и план Дауэса (1924) были преимущественно плодом усилий этих двух групп (ПО).

Была, наконец, группа умиротворителей, включавшая в себя разнородное собрание парламентских заднескамеечников, таких как Черчилль и Ллойд Джордж, рекомендовавших «почетный мир» (111), «беспартийные» технократы типа Нормана и ряд интеллектуалов — публицистов и писателей типа Кейнса. Все они наперебой старались проявлять благодушие по отношению к вчерашнему врагу и завязывать с ним дружеские отношения во имя «честности и уважительного отношения к сопернику».

Таким образом, в самый разгар действия плана Дауэса империя располагала добротным набором из трех масок: дружеской маски умиротворителей, маски непримиримых и твердолобых антикоммунистов и безмятежной маски умеренного подхода «Круглого стола». К концу периода веймарской инкубации антикоммунисты отошли на задний план, в то время как стали набирать силу умиротворители, но над всеми возвышалась чопорная физиономия джентльменов «Круглого стола», и, более того, в политическом спектре появилась даже такая грань, как прогерманская партия, руководимая Рольфом Гардинером и подобными ему чувствительными личностями, тяготевшими к общему с немцами наследию нордического фольклора (см. рис. 5.2). Это было, однако, маргинальное движение, лишенное народной поддержки и политического влияния (112). Британия в целом не испытывала прогерманских чувств, а такие движения были рассчитаны на легковерную публику.

Но настоящий маскарад начался после того, как Гитлер продержался у власти полгода.

На дипломатическом фронте фюрер начал с того, что 26 января 1934 года подписал союз с Польшей: это был сигнал к окончанию прежней секретной политики германских генералов, которые совместно с Россией вооружались, намереваясь также вместе напасть на Польшу, своего общего врага. Гитлер, напротив, желал видеть Польшу вовлеченной в антибольшевистскую кампанию, которую предстояло возглавить нацистской Германии.

9 апреля 1934 года Германия публично объявила о своем перевооружении — вопреки условиям Версальского договора. Франция встревожилась. В это время Германия принимала гостей: капитана Королевских военно-воздушных сил Уинтерботама, разведчика, который сопровождал Розенберга во время осеннего турне последнего по лондонским клубам в 1931 году*,

* См. главу 4, стр. 287-289.

посетившего теперь своего бывшего гостя и самого фюрера. Уинтерботам был сотрудником Ми-16, британской контрразведки, и офицером разведывательного подразделения военно-воздушного министерства. В разыгрывавшейся пантомиме именно ему было поручено исполнение одной из главных ролей: он должен был представляться «восторженным почитателем» режима — непреклонным умиротворителем — с момента первого избирательного успеха нацистов, и, надо сказать, он сумел завоевать полное доверие своих немецких партнеров. Нацисты сказали ему все: они сказали ему, как вместе с Англией они собираются искоренить коммунизм, как тщательно готовят они план «Отто», позже переименованный в план «Барбаросса», то есть план вторжения в Россию (113).

25 июля 1934 года отряд австрийских нацистов, натасканный людьми из СС — с одобрения Гитлера, — совершили неуклюжую попытку переворота в Вене: они убили премьер-министра Дольфуса, но на большее оказались не способны. Итальянский диктатор Муссолини, выступив на защиту Австрии, стянул к ее границам войска; после этого он обратился к Франции и Британии с призывом совместно примерно наказать зарвавшийся новый—дикарский—немецкий режим. Франция в ожидании ответа обернулась в сторону Британии, а Британия сказала «нет»: никакого военного наказания Германии не будет — игра не стоила свеч. Французам стало ясно, что Британия списала Австрию со всех счетов (114). И она действительно это сделала: Муссолини не забудет британского предательства, не забудет его и Гитлер — с благодарностью; что же касается Австрии, то следующую попытку фюрер ненадолго отложил.

В том же месяце лидер консервативной партии Стэнли Болдуин, старая лиса, которому предстояло вскоре стать премьер-министром (июнь 1935-го — май 1937 года), принялся публично «отстаивать» право Германии на воссоздание также и военно-воздушных сил: «Все аргументы говорят в ее пользу, так как Германия беззащитна в воздухе, то она имеет полное право позаботиться о своей безопасности» (115).

Однако летом 1934 года Черчилль выбрался из своего парламентского болота и выступил с важным планом: он начал обхаживать советского посла в Лондоне Майского, напевая ему песни о своей любви к Британской империи — бывшей для него «началом и концом всего», — закончив эти оды обращенным к русским предложением объединиться с Британией против Гитлера (116). Немедленно после этого Черчилль буквально затопил палату общин своими будоражащими речами, в которых он, между прочим, «предрекал, что в течение недельной атаки на Лондон германские люфтваффе смогут убить и искалечить 30 тысяч человек. Болдуин поручил Ллойд Джорджу отчитать Черчилля за его непонимание всей важности для Британии сильного рейха — бастиона против коммунизма (117).

То был великолепный маневр: теперь в британской пантомиме появилась четвертая маска (см. рис. 5.2) — антинацистское, пророссийское ядро, организованное Черчиллем; в тоже время росло влияние умиротворителей, стоявших за спиной Ллойд Джорджа. Это было очень демократично: несколько напряженное лицо, обращенное Британией к миру, — лицо, на котором выражение циничного прагматизма (умиротворения) было в какой-то степени смягчено умеренностью милнеровского братства и открытым бунтом Черчилля. Так. выглядел последовательный плюрализм в действии.

В январе 1935 года барон Вильгельм де Ропп, двойной прибалтийский агент, работавший на команду Уинтерботама, встретился в Лондоне с двумя из четырех сыновей короля Гeopra V: будущим Эдуардом VIII, принцем Уэльским, и принцем Джорджем, герцогом Кентским, чтобы «дать им исчерпывающее представление о качествах Гесса, Розенберга и других германских лидеров» (118).

То была увертюра к самому живописному и эффектному акту бурлеска: создание пронацистской партии мира, возглавляемой не кем-нибудь, а принцем крови. Теперь британская разведка занялась поиском среди королевских отпрысков кандидата, подходящего на роль антагониста в гипотетическом сценарии, согласно которому Британия будет якобы расколота на доминирующую антинацистскую партию войны и на подпольную пронацистскую партию мира. На эту роль идеально подошел Эдуард, ведший красивую жизнь вечно молодого идола британских подростков: он бегло говорил по-немецки и всегда с удовольствием вспоминал те сладчайшие летние месяцы, которые он проводил в обществе любимого «дяди Вилли», бывшего кайзера Вильгельма II, двоюродного брата его отца (119). Эдуард прошел конкурс.

6 марта 1936 года, оказавшись перед лицом вооружения Германии, Франция вновь ввела у себя воинскую повинность. Гитлер поступил так же — опять-таки в нарушение статей Версальского договора. Британия «выразила протест», но — что любопытно — не забыла при этом поинтересоваться у германских властей: «Не отказывается ли германская сторона принять сэра Эрика Саймона и Энтони Идена, как это было запланировано ранее?» Едва ли такая вежливость уместна в отношениях с врагом. 25 марта британские государственные деятели приземлились в Берлине. Немецкий переводчик Пауль Шмидт вспоминал, как Саймон отечески, с искренней любовью поглядывал на Гитлера большими карими глазами. Иден вел себя более осмотрительно и отчужденно.

На встрече с ними Гитлер снова принялся распространяться о необходимости создания единого фронта против большевизма и — это была новость — предрек возможность взаимопонимания в вопросе о пределах вооружения Германии: нельзя ли, скажем, для начала позволить Германии тоннаж флота, равный 35 процентам тоннажа британского военного флота. Британцы не ответили «нет».

Переговоры прошли с большим успехом и завершились торжественным приемом в британском посольстве, где посол, сэр Эрик Фиппс, выстроил в шеренгу своих детей, которые, вскинув руки в нацистском приветствии, прокричали: «Sieg Heil!» Этот театральный эффект, по мнению немецкого переводчика, был, пожалуй, «немного постыдным» (120). Все было бы просто отлично, если бы Иден, покинув Берлин, не направился сразу в Москву.

Это был самый первый пример двоедушной пантомимы, разыгранной британским министерством иностранных дел; немцам показали два лица: искреннее сочувствие Саймона и скептическую мину Идена. Первый был представлен как фигура из высших эшелонов власти, а второй сразу же после визита отправился в гости к врагам нацизма. Это представление было предназначено для немцев, так же как и для европейской дипломатии: опираясь на свою вечную двусмысленность, Британия была теперь наилучшим образом подготовлена к выполнению своего плана.

После мартовской встречи, вдохновленный ее результатами, Гитлер отправил в Лондон англофила Иоахима фон Риббентропа, бывшего торговца шампанским, женатого на представительнице старой винной династии и нашедшего свой путь к нацистам через фон Папена, заключать с Британией соглашение о «35 процентах тоннажа» для германского военно-морского флота.

«Ни на минуту не забывайте, — предупреждал Риббентропа японский военный атташе в Лондоне капитан флота Арата Ока, — что британцы — самые коварные люди на свете и что они достигли непревзойденного мастерства в искусстве переговоров, а также в искусстве манипулировать прессой и общественным мнением» (121). Но ни Риббентроп, ни другие нацистские лидеры не имели все же ни малейшего представления о том, с каким именно коварством им придется иметь дело.

Переговоры начались 24 мая 1934 года в здании министерства иностранных дел в присутствии благодушного Саймона. Риббентроп, как и ожидалось, потребовал британского согласия на соотношение тоннажей, предложенное Гитлером в марте. Но Саймон неожиданно побагровел от ярости: он находит это требование неслыханным, а такие хвастливые угрозы совершенно неприемлемыми и нетерпимыми. На этом дискуссия была закончена. Риббентроп и его спутники были, мягко говоря, смущены и растеряны. Однако два дня спустя германскую делегацию пригласили в обшитые дубовыми панелями залы Адмиралтейства, где заместитель Саймона сэр Роберт Крэйги хладнокровно объявил, что Британия принимает предложение Германии; от такой нежданной удачи спутники Риббентропа лишились дара речи (122). После этого Риббентропу позвонил Гитлер. «Отличная работа, — гремел он в трубку, — сегодня самый счастливый день в моей жизни» (123). Все было бы просто отлично, если бы буквально через несколько дней члены совета Итонского колледжа не отказали в приеме сыну Риббентропа (124).

В течение шести месяцев, прошедших с момента заключения инспирированного Норманом англо-германского платежного соглашения в конце 1934 года и англо-германского морского соглашения, подписанного в 18 июня 1935 года, Гитлер заручился — ни много ни мало — официальной британской финансовой и военной поддержкой. Фюрер ликовал.

Растерянная и взъерошенная Франция просто не знала, что делать: в середине мая 1935 года, в полном отчаянии, она заключила пакт о взаимопомощи с Россией и Чехословакией.

19 июня 1935 года Эдуард VIII дебютировал в роли пронацистского кандидата: в Тронном зале королевы он, обращаясь к бывшим солдатам и офицерам Легиона, призвал их навсегда забыть порожденную Великой войной враждебность между Британией и Германией. Присутствующие поднялись со своих мест и устроили принцу бурную овацию; британский флаг мирно соседствовал с флагом со свастикой. Речь эта наделала много шума, и король Георг V выразил по ее поводу вполне понятную озабоченность (125). Прошел месяц, и теперь уже Гитлер принимал в имперской канцелярии британских ветеранов: немцы и британцы вспоминали проведенные в траншеях годы с такой страстью, словно в те времена они были товарищами по оружию и стреляли из одних окопов (126).

Апогей умиротворения пришелся на двухлетие с 1936-го по 1937 год. Начало было весьма многообещающим: 19 января 1936 года заснул вечным сном король Георг V. А чтобы «Тайме» могла объявить о его кончине в утреннем выпуске, смерть монарха несколько ускорили инъекцией морфина и кокаина (127). Наследовать корону должен был Эдуард, принц Уэльский, кандидат на трон от пронацистской партии. Церемония коронации была назначена на май следующего года.

Затем, в марте 1936 года, Германия вступила на тропу войны, и это был необратимый шаг: рейх был готов к своему первому гамбиту — оккупации демилитаризованной Рейнской области. Как мы уже видели, Версальский договор оценивал последствия такого шага вполне недвусмысленно. Появление хотя бы одного немецкого солдата в Рейнской области автоматически означало начало войны: Британия, Италия и Бельгия должны были немедленно обнажить меч в защиту Франции.

В 1936 году новоиспеченный вермахт Гитлера не мог идти ни в какое сравнение с испытанными ударными силами Франции. «Франция, — признал в Нюрнберге генерал Иодль, — разнесла бы нас вдребезги» (128).

Игнорируя опасность, Гитлер «блефовал». 7 марта, обвинив Францию в заключении соглашения с Советским Союзом и воспользовавшись этим предлогом, Гитлер приказал трем неполным батальонам пересечь Рейн. Французские вооруженные силы на линии Мажино были приведены в боевую готовность: к границам Германии был придвинут французский Северо-Африканский корпус — ожидали только сигнала из Лондона. Фон Нейрат, германский секретарь по иностранным делам, был в ужасе; Гитлер, дрожа от возбуждения не меньше, чем его министр, произносил как заклинание слова уверенности: не бойтесь, шептал он, Британия не двинется с места.

Британия действительно не двинулась с места: уже к вечеру седьмого числа ведущие политики принялись наперегонки оправдывать нацистский демарш. Газетные магнаты, лорд Бивербрук из «Дэйли экспресс», заодно обхаживавший от имени своего близкого друга Черчилля Россию с июня 1935 года (129), и лорд Роттимер из «Дэйли мейл» громко одобрили действия Гитлера и Германии. «[Гитлер:] Весь круг Бивербрука—Ротимера явился ко мне и дружно заявил: в прошлой войне Британия была не на той стороне» (130).

Из Лондона лорд Лотиан и лорд Астор, повторяя на все лады старый рефрен о том, что Германия есть бастион против большевизма, укоряли своих французских коллег за излишнюю «сварливость» (131) по поводу вполне понятного желания Германии войти на свой «задний двор» (132). Вслед за этим Идеи и лорд Галифакс поспешили в Париж, чтобы нанести французам двойной удар. По прибытии Иден ультимативно посоветовал «воздерживаться от любых действий, могущих привести к войне; Англия желает мира». Идену вторил Галифакс: «Этот конфликт следует уладить путем переговоров». Фланден, министр иностранных дел Франции, недоумевал. «Если Англия будет действовать, — настаивал он, — то она поведет Европу... это ее последний шанс. Если Британия не остановит Германию сейчас, то все будет потеряно...»

Французы не читали Макиндера.

Единственное, что британцы дали Франции после решающей вылазки нацистов в качестве подачки, было публичное заседание в Лондоне, в Совете Лиги Наций, 14 марта. По этому случаю Иден, явив, к вящему удовольствию нацистов, образчик двусмысленных речевых конструкций британского Форин офиса, утверждал, что оккупация Рейнской области, несомненно, является нарушением Версальского договора, но не представляет угрозы миру. Она подорвала мощь Франции, но не ее безопасность. Французы цепенели от изумления.

Британия самым вопиющим образом нарушила свои обязательства гаранта безопасности в Европе. На следующий день, словно ничего не произошло, Иден пригласил на завтрак Риббентропа, чтобы обсудить с ним пути развития германской геополитики. 29 марта, не теряя драгоценного времени, Геббельс призвал к проведению в Рейнской области еще одного референдума — для одобрения ее включения в состав рейха: «за» проголосовали 99 процентов (133).

Согласно сценарию британской постановки, такое усиление позиций умиротворителей не могло не вызвать реакции: после оккупации Рейнской области антинацистская фракция во главе с Черчиллем, воспользовавшимся фондами состоятельных еврейских кругов, превратилась в более «компактную, четко оформленную и сугубо секретную группировку, известную под названием «Фокус». Согласно пожеланиям его лидера, никогда и нигде не публиковались никакие подробности о составе и деятельности этой группы (134).

Но Гитлера нимало не тревожили ни Черчилль, ни его партия — для фюрера они были не более чем докучливыми говорунами, не способными ни на что, кроме пустых речей. После марта нацисты с еще большим упоением отдались своей безрассудной страсти к британцам — шампанское лилось рекой, бесчисленные празднества и конференции сменяли друг друга, в Германии были проведены летние и зимние Олимпийские игры, немцы открывали англичанам свои военные секреты. Но фюреру был нужен более значимый символ — встреча в верхах, скажем, с премьер-министром Болдуином. Болдуин, однако, сохранял трезвую голову и вежливо отклонил приглашение Гитлера (135). Премьер-министр выудил на задворках британского лагеря умиротворителей Ллойд Джорджа и послал его в Баварские Альпы, в резиденцию «Орлиное гнездо» на встречу с Гитлером вместо себя.

Таким образом, состоялось событие с совершенно иным символическим значением: 4-го сентября 1936 года Гитлер пожал руку не своему британскому противнику, а одной из самых удачливых повивальных бабок нацизма: тому самому Ллойд Джорджу, который заключал Версальский договор. Гитлер и его гость с воодушевлением беседовали о войне, политике и рабочем классе. Фюрер был очарован Ллойд Джорджем, которого он в своих отзывах описывал как «гения». Гитлер рассчитывал представить гостя на съезде партии, но Ллойд Джордж, проявив разумную осторожность, отказался, хотя при этом не удержался от злословия в адрес чехов (136) — это был довольно прозрачный намек.

В целом встреча могла считаться успешной; Ллойд Джордж по возвращении в Британию превозносил фюрера в газетах, называя его «величайшим немцем нашей эпохи».

В связи с этим эпизодом вполне правомерно был поднят вопрос: «Кто кого здесь одурачил?» (137). Здесь не ставится вопрос о том, дурачило ли Гитлера британское правительство, — ответ на этот вопрос может быть только утвердительным; причем несущественно, был ли сам Ллойд Джордж активным действующим лицом или не осознававшим своих действий орудием этих манипуляций, — и с полной определенностью можно сказать одно — ни Гитлер, ни нацисты ни разу не смогли никого ввести в заблуждение.

Надувательство тем временем продолжалось со все возраставшей изобретательностью. В то время у короля Эдуарда VIII была возлюбленная, американка миссис Уоллис Симпсон.

В последние месяцы 1936 года премьер-министр Стэнли Болдуин, с полного одобрения Эдуарда, был готов к постановке феноменального спектакля. Вероятно, принца Уэльского специально проинструктировали, чтобы он на публике вечно повторял одну и ту же мантру: «Ни свадьбы, ни коронации». При всем том он публично поставил следующее условие: если коронация состоится, то принц Уэльский возведет на престол в качестве своей королевы Уоллис Симпсон — дважды разведенную американскую простолюдинку. Болдуину предстояло проследить, затем организовать газетную кампанию и запросить мнение доминионов относительно допустимости такого брака — с тем, чтобы и доминионы, и пресса единодушно осудили такое бракосочетание (138). Болдуин осуществил этот сценарий 16 ноября; после этого у Эдуарда осталось три альтернативных возможности: (1) отказаться от миссис Симпсон и сохранить трон, (2) уволить в отставкy Болдуина и его кабинет и (3) отречься.

Несмотря на то что Уоллис умоляла принца сохранить трон, оставив ее при своей особе в качестве всемогущей наложницы (139), Эдуард из-за «любви» сделал наименее целесообразный выбор и 10 декабря 1936 года отрекся от престола. «Боже, храни короля!» — воскликнул он, заканчивая свою речь. На престол, под именем Гeoрга VI, взошел Альберт, герцог Йоркский; таким образом, королевское достоинство было поделено между обычным регентом и его братом, пронацистским принцем Эдуардом, который после отречения принял титул герцога Виндзорского.

Нацисты ошибочно приняли это отречение за результат внутренней борьбы и очищения королевской семьи от почитателей нацизма, каковых там никогда на деле не было, и хотя Гитлер был расстроен происшедшим (140), цель британской правящей элиты оставалась прежней — постоянно держать Гитлера в напряженном неведении, то подмигивая ему, то отгоняя прочь, как надоедливую муху. До сих пор такая тактика превосходно себя оправдывала.

В июне 1937 года Эдуард и Уоллис поженились во Франции, а в октябре их пригласили в Германию совершить большой тур

по рейху; герцога и герцогиню повсюду ожидал восторженный прием и приветствия «хайль!», на которые Эдуард отвечал нацистским салютом. 12 октября 1937 года, на следующий день после приезда в Германию, Эдуард, в доме Роберта Лея, главы нацистского трудового фронта, был представлен Гиммлеру, Геббельсу и Гессу (141) — к этой встрече британская разведка готовила принца на протяжении двух с половиной предыдущих лет.

Наконец, в ноябре 1937 года, после всего этого потока гениальных действий со стороны Британии, настало время на деле подтолкнуть Гитлера к реальной войне. Миссия лорда Галифакса 19 ноября 1937 года — его визит в альпийскую резиденцию Гитлера — стала поворотным пунктом в цепи событий, приведших к развязыванию Второй мировой войны. К этому времени рыхлый конгломерат британских умиротворителей раскололся на две основные «партии» (142): антикоммунистов, которые обрели своего лидера в лице Невиля Чемберлена, и участников «Круглого стола». Обе эти партии приняли пропагандистскую эстафету от партии мира, члены которой примыкали то к первым, то ко вторым (см. рис. 5.2). Нацисты взирали теперь на три не похожие друг на друга грани единого фронта, и эти разногласия поощрили их на расширение их европейской цитадели до решающей агрессии против Советов.

Вкратце то, что Галифакс сказал Гитлеру, можно выразить так:

(1) Британия считает Германию бастионом против коммунизма,

(2) Британия не возражает против присоединения к Германии Австрии, Чехословакии и Данцига; и

(3) Германия не должна использовать силу для достижения своих целей в Европе.

В свете (1) концепции, изложенной в «Майн Кампф», которую внимательно изучили все британские правители, (2) невиданной всемирной гонки вооружений, (3) постоянных и щедрых поставок британского и американского оружия, которое нацисты получали все прошедшие четыре года и (4) пресловутой подготовки рейха к исполнению плана «Барбаросса» Гитлер мог совершенно спокойно игнорировать особое предупреждение о недопустимости применения силы, — коротко говоря, Британия просто подталкивала его в спину. Об этих осенних переговорах и тайном сговоре ничего не сказали ни простым британцам, ни остальному миру.

So oder so, так или иначе, но в январе 1938 года Гитлер решил за австрийцев осуществить самоопределение их страны; другими словами, он решил ее аннексировать. В феврале британский премьер-министр Невилл Чемберлен и министр финансов сэр Эрик Саймон заявили в палате общин, что не следует ожидать, что Британия поддержит независимость Австрии. Это был сигнал.

3 марта Гитлер вошел в Австрию и только после этого обратился к австрийцам с просьбой санкционировать аннексию на референдуме: высказавшись за великогерманское единство, «за» проголосовали 99,7 процента избирателей — натиск на Восток начался. Следующей в списке жертв стояла Чехословакия.

21 апреля 1938 года генерал Кейтель получил от Гитлера приказ «разработать план вторжения в Чехословакию» (143).

Очень важно подчеркнуть, что в тот момент ни один маневр в военных приготовлениях Гитлера не был плодом его самостоятельной стратегии или его личного воображения: устроители Версальского договора подготовили этот маршрут много лет назад, и британские правители только облегчали движение фюрера по этому пути.

Оставив 3,4 миллиона судетских немцев на территории искусственно созданного в 1918-1920 годах*

* См. главу 2, стр. 108

чехословацкого государства (22 процента населения), авторы договора снабдили Гитлера великолепным предлогом потребовать возвращения этих немцев в лоно рейха во имя «этнического самоопределения» — и Гитлер воспользовался этим предлогом.

Британская пресса — опять-таки в лице «Дэйли мейл», умиротворителя Ротимера — открыла заградительный огонь, опубликовав 6 мая передовую статью, в которой клеймила Чехословакию как отвратительное государство, населенное исключительно расистами, чье безобразное отношение к германоязычным жителям Судет Британия не может дольше терпеть (144).

И снова Франция, эта беспомощная Марианна, брошенная британцами на произвол судьбы, принялась лихорадочно искать возможных союзников в запоздалой попытке создать единый фронт против надвигавшейся нацистской колесницы, созданию которой Франция сама же и способствовала в течение 15 лет своей непомерной гордыней.

В мае Франция умоляла русских выступить вместе с ней против Германии. Представляется, что французы совершенно не понимали, что ни Россия, ни Британия, действовавшие в тандеме, не имели ни малейшего намерения останавливать Гитлера.

Россия ответила, что готова оказать помощь Франции только в том случае, если Польша и Румыния разрешат проход советских войск по их территориям (см. рис. 5.3).

Это был блеф, так как Советский Союз не сделал ничего для того, чтобы рассеять подозрительность и вражду, какую испытывали по отношению к нему Польша — с одной стороны, и Румыния — с другой. Франция обратилась с просьбами к этим странам, но получила отказ: Польша и Румыния не доверяли русским, особенно русским, оказавшимся в их доме. «Отступитесь, — заявили в Польше французам, — Чехословакия уже мертва».

Так как Франция все же продолжала настаивать, многоопытный русский министр иностранных дел Литвинов раз и навсегда отмел попытки Франции направить советские дивизии на Запад, предложив план советского нападения на Польшу; Россия может сделать это, импровизировал Литвинов, во имя защиты Чехословакии от алчности поляков, которые хотят отнять у Чехословакии угольный бассейн в Тешене. Таким образом, Советы одним ударом разрубили сложный клубок созданных Францией союзов. В конце мая Британия снова, и на этот раз навсегда, перехватила инициативу (145).

Польша оказалась ключевым пунктом предвоенного кризиса, потому что: (1) благодаря Версальскому договору у нее могли возникнуть разногласия с Германией по поводу Данцигского коридора; (2) она была союзницей Франции; (3) она действительно находилась во враждебных отношениях с Чехословакией, также бывшей союзницей Франции; (4) она была временной союзницей Германии — врагом Франции, и (5) она была глубоко враждебна СССР, смертельному врагу Германии. Буферное положение Польши позволяло Британии выиграть драгоценное время и направить движение Гитлера в нужное русло.

Объединенные вооруженные силы Британии, России, Чехословакии и Франции в 1938 году были способны стереть вермахт в мелкую пыль: все вовлеченные в кризис стороны это превосходно понимали (146). В особенности хорошо понимали это в Британии, которая в течение двух недель, последовавших за гитлеровской аннексией Австрии, приложила максимум усилий, чтобы ослабить Чехословакию и позволить Гитлеру (и себе) полностью закончить подготовку к войне.

Уже 24 марта Невилл Чемберлен дал нацистам сигнал, заявив, что Британия не окажет помощи чехам в случае нападения на них, или Франции, если она придет к ним на помощь.

В конце мая 1938 года Гитлер назначил дату удара по Чехословакии — 1 октября. После этого группа генералов во главе с начальником генерального штаба Людвигом Беком составила заговор, выполнение которого планировали осуществить в три фазы: (1) сначала попытаться уговорить Гитлера отказаться от плана; (2) убедить Британию заявить о твердой поддержке Чехословакии и о намерении воевать с Гитлером в случае его нападения на последнюю; (3) если Гитлер все же отважится на начало войны, то генералы планировали убить его; покушение должно было состояться 28 сентября 1938 года. «Несмотря на то что в Британию в первые две недели сентября слали депешу за депешей... британцы отказались поддержать заговорщиков» (147).

Наоборот, влиятельные деятели империи — Галифакс, Саймон, Хор, британский посол в Берлине Гендерсон и многие другие — развернули беспрецедентную кампанию дезинформации и запугивания. Начались нескончаемые запутанные переговоры, в ходе которых британцы пытались уговорить чехов отдать рейху населенные немцами Судеты, где — и это было самое важное — находились первоклассные фортификационные сооружения, которые могли стать серьезным препятствием для возможного наступления нацистов.

Чтобы аргументировать свои действия, Британия выдвинула следующие доводы: (1) Чехословакия неминуемо будет разгромлена в военном столкновении с Германией (это была неправда); (2) русский военный потенциал был равен нулю (что тоже было неправдой); (3) Советы не выполнят свои союзнические обязательства перед Чехословакией (это было правдой только в том случае, если бы от выполнений союзнических обязательств отказалась бы и Британия) и (4) Германия удовлетворится возвращением Судетской области (это была ложь) и Данцигским коридором (это была правда). «Для того чтобы сделать свои планы более привлекательными, британцы принялись на все лады восхвалять ценности «автономии» и «самоопределения» (148).

Британский план — это совершенно ясно — предусматривал расчленение Чехословакии, которая, имея в своем распоряжении 34 надежные дивизии численностью 1 миллион превосходно обученных, проникнутых высоким моральным духом солдат, вполне могла остановить Гитлера в Центральной Европе.

В это же самое время, для того чтобы скормить публике всю эту невероятную ложь, капитаны британской политики развернули кампанию нагнетания страха, раздуваемого партией мира, всемерно преувеличивая военную мощь Германии, преуменьшая военный потенциал чехов и предрекая абсурдную угрозу воздушного нападения люфтваффе и газовой атаки на Лондон: в первые недели сентября были проведены учебные воздушные тревоги, а лондонцам раздали противогазы (149).

Затем, чтобы уберечь Гитлера от заговора генерала Бека, Чемберлен в сентябре дважды — 15 и 22 числа — летал в Германию ради заключения соглашения о недопустимости войны Германии с Чехословакией — в интересах самих нацистов. Престарелый премьер-министр впервые в жизни садится в самолет только для того, чтобы... поспешить в Германию. Это было неслыханно. «[Во время чехословацкого кризиса Чемберлен] через секретных курьеров дал знать Гитлеру, чтобы тот не обращал внимания на резкие правительственные заявления, которые могут последовать в ближайшие дни со стороны Британии и Франции по поводу Чехословакии» (150).

Вся эта возня вылилась в позорное выступление Чемберлена по радио 27 сентября: «Как ужасно, фантастично и невероятно, что мы вынуждены рыть траншеи и примерять противогазы из-за ссоры в далекой стране, ссоры между людьми, о которых мы вообще ничего не знаем».

На следующий день, в тот самый день, когда генералы собирались стрелять в фюрера, представители Франции, Германии, Англии и Италии собрались в Мюнхене, чтобы разделить Чехословакию, не проконсультировавшись ни с кем, и в первую очередь с самими чехами: у них теперь отбирали Отечество, дарованное англичанами и французами в 1919 году в благодарность за провокацию в Сибири. Предусматривалось, что Германия в четыре этапа займет предназначенные для ее оккупации хорошо укрепленные области, а целостность оставшейся территории Чехословакии будет гарантирована Францией и Британией — кстати говоря, такие гарантии так и не были даны. Чехословацкая армия была распущена, а 10 октября чехи отдали полякам еще одну часть своей урезанной территории.

21 октября Гитлер отдал приказ о вторжении на территорию Чехословакии и о преобразовании ее в протекторат, что и было в точности исполнено 14 марта 1939 года — чехи не сопротивлялись. В это же время Монтегю Норман, очистив карманы невинной жертвы, предательски передал рейхсбанку б миллионов фунтов — чехословацкий золотой запас, находившийся на хранении в Английском банке. То, что Норман был тесно связан с партией Чемберлена, совершенно ясно (иначе просто не могло быть), но этот факт, так же как и подробности их взаимоотношений, никогда не разглашался (151) после.

Теперь единственным препятствием для полного уничтожения плодов Версальского договора оставалась Польша устранения этого препятствия Гитлер оказывался у ворот Советского Союза: капитан Уинтерботам, британский разведчик, только что вернулся из Восточной Пруссии, где местный лидер уверил его в том, что план «Барбаросса» может быть приведен в действие уже в мае 1941 года (152). Таким образом, для Англии в этих делах не было ничего тайного.

Лидеры британской политики еще раз сменили костюмы (см. рис. 5.2). С умиротворением, как с государственной политикой, было покончено; после вторжения Гитлера в Чехословакию эту политику было уже невозможно «скармливать» массам. На сцене была разыграна следующая пьеса: пронацистская партия мира отошла на задний план, заняв позицию фрондирующей элиты, а «Круглый стол» и антикоммунистическая партия слились в неформальную диархию (двоевластие), при этом фасад, возглавляемый Галифаксом, притворялся, что готов жестко разговаривать с нацистами, в то время как невидимый фронт, ведомый группой Чемберлена, продолжал настаивать на уступках Гитлеру и на «дружеских» уверениях последнему в том, что Британия не будет воевать (153).

Гитлер зашел настолько далеко, насколько ему позволили; теперь для Британии настало время успокоить Гитлера относительно Западного фронта и спровоцировать его на начало военных действий. 31 марта 1939 года, «точно в середине срока между публичным разрывом с Германией и тайным возобновлением... экономических переговоров с ней» (154), Чемберлен проинформировал палату общин о том, что «в случае любых действий, угрожающих независимости Польши, правительство Его Величества будет считать себя обязанным немедленно предоставить польскому правительству любую помощь, какую Британия будет в силах оказать».

Это было очень необычное заверение. Начиная с 1918 года британское правительство решительно отказывалось от всяких двусторонних соглашений, содержащих гарантии в отношении какого бы то ни было европейского государства. Теперь же Британия делала одностороннее заявление, причем Британия, не получая ничего взамен, давала гарантии государству в восточной части Европы; при этом британцы возлагали на это государство ответственность решения относительно того, когда должны быть выполнены эти гарантии; это было нечто беспрецедентное (155).

Стратегия Британии, независимо от ее сложности и прозорливости во всем, что касалось реализации и согласованности во времени, всегда оставалась одной и той же: натравливать друг на друга врагов, а страны-сателлиты превращать в мины, подведенные под выбранного основного противника, — в данном случае под Германию. То, что было накануне Первой мировой войны сделано Британией с Бельгией, теперь повторялось в отношении Польши.

Переговоры Гитлера с Польшей начались 21 октября 1938 года; немцы — вполне предсказуемо — просили уступить им город Данциг и километровую полосу вдоль польского коридора с шоссейной дорогой и четырехколейной железной дорогой под юрисдикцией Германии. Эти, надо сказать, весьма скромные требования были предъявлены польскому союзнику в весьма сердечной и дружеской форме; речь шла о возвращении последнего пустяка, потерянного Германией по условиям Версальского договора. Гитлер не желал завоевывать Польшу; напротив, он хотел использовать ее как союзника в грядущем наступлении на Россию (156). Правда, Польша к концу марта проявила склонность к спорам и придиркам, и поначалу фюрер, не понимая, что Британия успела тайно сделать какие-то предложения Польше, недоумевал по поводу «непонятно откуда взявшегося польского упрямства» (157).

Не удовлетворившись обманом нацистов, британцы точно так же соблазняли и Польшу, уверяя последнюю в том, что Британия и Франция начнут полномасштабное наступление на Германию, в случае если она решится напасть на Польшу. Однако до самого конца весны 1939 года никакая помощь — ни в виде военной техники, ни в виде солдат — не поступила из союзных стран в Польшу. «Британия притворилась глухой, когда Польша начала просить экономической и военной помощи для подготовки к отражению германской агрессии» (158). В мае Гитлер приказал своим генералам считать Британию на данный момент наиболее вероятным противником.

Группа Чемберлена продолжала из Лондона заигрывать с нацистами, обещая не позднее августа «полноценное политическое партнерство в обмен на мир» (159), в то время как «Круглый стол» продолжал требовать от поляков, чтобы они не уступали немцам.

Гитлер отказывался верить, что англичане и французы настроены серьезно, — это была уловка, рассудил фюрер. Он был вооружен, потерял союзника в лице Польши и был вынужден нанести удар — короче, он был готов начать нужную ему войну.

Весной 1939 года тайный эмиссар Рузвельта, верховный судья Феликс Франкфуртер — человек, близкий к Американскому еврейскому комитету, каковой, в свою очередь, стоял за спиной «Фокуса», — нанес визит в Лондон. Вскоре после его отъезда из британской столицы Черчилль повел шумную пропагандистскую кампанию (160). На авансцену британской политики вытолкнули теперь партию войны (см. рис. 5.2), жаждавшую помериться с Гитлером силами на поле боя. В мае 1937 года, когда Гитлер списал Черчилля со счетов как никчемного политического легковеса, этот старый прожженный бульдог британского истеблишмента предупреждал Риббентропа: «Никогда не стоит недооценивать Англию... Она очень умна. Если вы вовлечете нас в следующую Великую войну, то мы поднимем против вас весь мир» (161).

Правда, прежде чем начать, фюрер совершил нечто абсолютно немыслимое: для того чтобы убрать с дороги Польшу, он подписал мирный договор с большевистской Россией.

Советская легенда о безумии и самопожертвовании

Нацистов умиротворяли все: папа римский из страха, Британия по заранее обдуманному плану, а русские для того, чтобы выиграть время. Сталин тоже читал «Майн Кампф» (162) и не питал никаких иллюзий: он знал, что рано или поздно Гитлер пожалует и в Россию.

Россия начала выполнять свой первый пятилетний план в октябре 1928 года, на четыре года позже Германии, — именно оттуда Советский Союз импортировал большое количество капитального оборудования и машин. Крупп и самолетостроительная компания Юнкерса имели в антикапиталистической России свои заводы; так же как имели свои предприятия и такие корпоративные жемчужины, как «Стандард Ойл», восторженный поклонник фюрера Форд и ряд других английских и американских концернов, занимавшихся добычей золота и нефти. Для того чтобы оправдать такую ускоренную индустриализацию страны, Сталин воспользовался призраком агрессии с Запада и довел дело до конца за счет 25 миллионов крестьянских хозяйств — так называемых кулаков. Пять миллионов их были убиты, хозяйства уничтожены и коллективизированы. Экологические и экономические последствия таких невероятных жертв, не говоря уже о страданиях людей, были настолько тяжелы, что к 1930 году привели сталинскую Россию в такой безвыходный тупик, что только капиталистическая поддержка, спасение, пришедшее с Запада, позволила Сталину благополучно довести караван своей диктатуры до последней сцены предвоенного спектакля. Например, строительство днепровской плотины — величайшего воплощения таких спасительных вложений — финансировалось американцами, а возведением руководил один британский концерн (163).

Когда Гитлер пришел к власти, Сталин принялся внимательно за ним наблюдать. Он с поистине нескрываемым и хладнокровным отчуждением взирал на преследование германских коммунистов — такова была заслуженная судьба сменяемых марионеток, служивших большевикам с начала двадцатых годов. В июне, когда Гитлер устроил чистку недовольных в своем логове, Сталин понял, что инкубация закончилась и что Гитлер — это тот сотворенный в Версале трубач, которому суждено вскоре повести свои орды в Россию.

В тот момент и Сталину пришлось умиротворять Гитлера. Британская игра была абсолютно прозрачной: так же как и в Первую мировую войну, она хотела, чтобы Россия за нее выиграла войну в Евразии, поглотив и пожрав Германию, как Белую армию, в бескрайних степях в ходе затяжного кровопролития. Болдуин так суммировал этот подход в своем разговоре с Черчиллем в июле 1936 года: «Если в Европе должна начаться война, то я бы хотел видеть противниками в ней большевиков и нацистов» (164).

Было ясно, что намечавшийся конфликт призван уничтожить Германию, а не Россию, как ошибочно предполагал Веблен. И СССР, мнимый противник англо-американской олигархии, сделает ей такое одолжение. Для этого, однако, надо было очистить путь от всяческих раздоров, от всякого рода устаревшей большевистской фразеологии — скажем, фразеологии Троцкого и всех ему подобных, кто хотел слишком скорых побед, кто хотел до времени перешагнуть границы России, согласованные с планами морских держав, прикрываясь избитыми лозунгами типа «мировая революция» и «социалистическое братство». Теперь был востребован не корпус доктринеров, но двуликих стратегов, каковые должны были отныне возглавлять Красную Армию и Политбюро ЦК. И Гитлер — своим поджогом Рейхстага и «ночью длинных ножей» — вселил в красного царя воодушевление.

Вследствие истребления кулаков и последующих катастроф большая часть армии, крестьянство, комиссары и 90 процентов партийного аппарата ополчились против сталинского режима (165).

Давление уже грозило достичь критической точки, когда 1 декабря 1934 года сталинская номенклатура решила действовать и обезглавить оппозицию. Взяв под контроль очередного «полезного идиота», чекисты Ленинграда должным образом «сориентировали» этого ничем не примечательного и якобы страдавшего «истерическими припадками» (166) студента по фамилии Николаев и направили его в коридоры Смольного института*.

* В царское время — учебное заведение для женщин благородного происхождения. Из здания Смольного Ленин руководил большевистским переворотом 25 октября 1917 года; позже в Смольном расположилась ленинградская организация партии большевиков.

Там Николаев и застрелил Сергея Кирова, старого товарища Сталина, ставшего теперь его главным соперником: дважды охрана останавливала Николаева, который, вооруженный, бродил вокруг Смольного, и дважды приказам свыше — его отпускали, до тех пор, пока не прогремел выстрел, убивший Кирова.

Сталин примчался в Ленинград так же, как незадолго до этого Гитлер примчался к догоравшему Рейхстагу, и разведка преподнесла ему «пожар» и «поджигателя» на блюдечке с голубой каемочкой. Этот поджигатель, как потом лживо было объявлено народу, был лишь верхушкой огромной террористической сети, сплетенной бандой троцкистских вредителей и заговорщиков, сотрудничавших с германской реакцией, — это была заезженная вариация «террористической лжи», каковой, как правило, начинают дворцовый переворот наиболее консервативные и неразборчивые в средствах круги деспотического режима.

Через два дня после совершенного им убийства Николаев при загадочных обстоятельствах погибает в Ленинграде при перевозке в чекистском «воронке»; в это время первая волна чисток уже обрушилась на правящий аппарат советской власти; сотни человек были арестованы, подвергнуты тяжким пыткам и убиты; сотни тысяч были отправлены в Сибирь. И это было лишь началом пятилетней бойни, апофеозом которой стали безумные показательные процессы сталинской эры.

Не случайно первая часть этих театральных показательных процессов была начата Сталиным через несколько дней после вступления германских войск в Рейнскую область в марте 1936 года, — перед доведенной до белого каления и совершенно обезумевшей публикой бывшие аппаратчики сначала признавали свою вину, называя себя и других подсудимых протухшими изворотливыми червями, после чего их волокли к стенке. Глядя в лица солдат расстрельного взвода, они выкрикивали лозунги, прославлявшие Сталина и революцию, — точно так же как мятежные командиры штурмовиков, которые падали под пулями эсэсовцев с криками «Sieg Heil!».

Таким образом, старая ленинская гвардия была смыта в сточную канаву; одна ее фракция за другой представала перед судом, оговаривая следующую и взваливая на нее фальшивые обвинения, заранее отпечатанные на бумаге, которые потом зачитывали тщательно подобранные на роли свидетелей инквизиторы. Пик британской политики умиротворения в 1937 году пришелся на очередной пароксизм сталинского террора, который был всего лишь вторым кругом массового очищающего жертвоприношения, начатого Лениным после Гражданской войны для того, чтобы сделать вечно уступчивым и податливым захваченный большевиками российский муравейник.

Радек, как один из ближайших сподвижников Троцкого, тоже был обречен. Хитрый и ловкий пропагандист множества кровосмесительных русско-германских сделок, один из тех привилегированных соратников, сопровождавших Ленина в организованной Парвусом в 1917 году поездке через Германию, Радек был посажен на скамью подсудимых и тоже притворился преступником, сделав это, так же как и многие другие до него, только ради того, чтобы уберечь от расправы свои семьи. 23 января 1937 года, в ходе своих «признательных» показаний, в ответ на требование следователя рассказать о сети заговорщиков, Радек обронил имена Путны и Тухачевского.

Путна был малоизвестным генералом, но Тухачевский был живой легендой. Первый был представителем мозга Красной Армии; в то время Путна служил военным атташе при советском посольстве в Лондоне, в то время как второй был самым влиятельным командиром Красной Армии — прославленным Тухачевским. Он родился в Москве, в дворянской семье, в 1893 году. В Великой войне он участвовал как офицер царской армии. В 1915и 1916 годах он дважды попадал в немецкий плен, но оба раза находил самые невероятные способы бежать, проявив при этом такое мужество и солдатскую доблесть, что слух об этом славянском Монте-Кристо опередил его возвращение в Россию. Тухачевский с глубочайшим отвращением наблюдал картину распада и разложения русских армии во время краткого интермеццо Керенского, и, когда большевики захватили власть, он стал одним из тех офицеров, которые, в отличие от белых, отбросили свои дворянские доспехи и надели красные звезды, в душе смирившись с тем, что миру, который они знали и любили, не суждено вернуться и что Россию предстоит строить и созидать заново.

В возрасте двадцати шести лет он становится генералом в преобразованной Троцким армии — и после этого, словно воплощенная Немезида, обрушивается на белых. В его послужном списке подавление мятежа чехословацкого корпуса, разгром Колчака в Сибири и, наконец, нанесение решающего удара по армии Деникина. На его счету подавление крестьянского восстания, когда он не остановился перед применением отравляющих газов. К середине двадцатых годов он становится некоронованным принцем среди прочих «военспецов», став в авангарде молодых «специалистов», мечтавших превратить старую императорскую армию в механизированный, высокоэффективный инструмент ведения современной войны. Нет поэтому никакой случайности в том, что именно он сыграл решающую роль в установлении тайных связей с германским военно-промышленным комплексом в период между 1926-м и 1932 годом. Русские тогда многому научились у немцев: революционной теории танковой войны генерала Гудериана, как и многим другим секретам, полученным от высших чинов рейхсвера: Шлейхера, Бредова, Бломберга...

К 1935 году «спецы» достигли таких успехов в превращении старой русской армии в построенный на строгих иерархических принципах молох своей мечты, что Сталин произвел амбициозного Тухачевского, которого он называл «Наполеончиком» (167), и группу других командиров в маршалы Советского Союза — Тухачевский был самым молодым из них, ему в тот момент исполнилось сорок два.

К тому времени, хорошо зная положение в Германии (после того как он много лет общался с ее офицерской кастой во время инкубации нацизма), Тухачевский сумел верно угадать, разбирая их пункт за пунктом, цели и планы гитлеровцев. Нельзя было терять ни минуты: Россия, Франция, Чехословакия и Британия должны были немедленно объединиться и сокрушить нацизм в победоносной наступательной войне.

В январе 1936 года, когда умер король Георг V, Сталин как представителя СССР на похоронах монарха отправил в Лондон Тухачевского. Это была великолепная возможность: после похорон он рассчитывал встретиться с высокими чинами британского генерального штаба, с которыми Путна заранее договорился о встрече от имени Тухачевского. Введенный, как и многие другие, в заблуждение относительно истинных целей и сущности Британской империи, он был уверен, что не понадобится много времени, чтобы убедить британских генералов согласиться на предложения, которые представлялись Тухачевскому неотразимыми (168).

Приводя конкретные цифры, Тухачевский призывал британцев подумать о том, что к 1937 году темпы вооружения Германии будут все еще значительно отставать от суммарного производства вооружений во Франции и Чехословакии. Более того, растущее российское производство боевых самолетов, танков и артиллерийских орудий, которые можно было доставить в Чехословакию по «воздушному мосту» через Польшу и Румынию и развернуть против немцев, могло настолько усилить оборонительный арсенал союзников, что даже упреждающая молниеносная война против Германии не нанесла бы им существенного ущерба, но позволила бы немедленно нейтрализовать нацистов.

И что же британцы? Они вежливо слушали и качали головами, не проявляя к сказанному никакого интереса. Для оправдания своей пренебрежительной реакции они пустили в ход ложь о том, что Тухачевский завышает цифры, — такую же ложь, какой они воспользовались в 1938 году, когда занимались деморализацией чехов. И разве лорд Лотиан не уверял в 1935 году группу приехавших в Британию германских министров, что «немцы войдут в Россию как нож в масло»?

Расстроенный Тухачевский покинул Лондон. Он попытался повторить свой маневр в Париже. Но в то время французы не были настроены воевать, предпочитая отсиживаться за фортификационными сооружениями линии Мажино. «Но потом будет поздно», — увещевал их Тухачевский. Прошло всего два месяца, и уже Фланден, министр иностранных дел Франции, после вступления немецких войск в Рейнскую область кричал британцам те же самые слова.

Потерпев поражение в Лондоне и Париже, молодой маршал вернулся в Москву как раз вовремя, чтобы принять участие в сессии Верховного Совета. Тухачевский был, мягко говоря, потрясен, выслушав речи министра иностранных дел Литвинова и премьер-министра Молотова и почувствовав себя глубоко уязвленным тем снисходительным, почти добрым тоном, в котором эти руководители говорили о Германии.

Тухачевский поднялся на трибуну и выступил с речью, где не жалел разящих язвительных слов, направленных не только против нацистов, но и против вождей партии, и эти шины, как ни странно, подействовали успокаивающе. Тухачевский говорил с уверенностью генерала, за спиной которого стоит мощная, подчиненная ему армия.

Если среди советских военачальников и были такие, которых боялся Сталин, то Тухачевский, несомненно, был одним из них: безрассудно смелый и самой природой предназначенный привлекать к себе организованное недовольство, молодой маршал ставил под удар всю сталинскую и британскую политику умиротворения.

Согласно одной версии, которую многие отметают как фантастическую, советская секретная служба (ГПУ) сумела добыть в белоэмигрантском центре в Париже некое досье, якобы сфабрикованное гестапо, в котором Сталину были представлены «неопровержимые доказательства» того, что Тухачевский, Путна и их сообщники не прекращали своей предательской деятельности против России в течение более десяти лет, передавая Германии советские секретные документы (169).

12 июня 1937 года на последних страницах советских газет были опубликованы короткие сообщения о казни Тухачевского и Путны. За этим последовала ликвидация 35 тысяч офицеров — примерно половина всего командного состава Красной Армии. Всего в сталинских чистках погибли две трети русского правящего класса — приблизительно 1 миллион человек.

Существует легенда о том, что Сталин обезглавил Красную Армию, чтобы отвести от Советского Союза угрозу нацистского вторжения и направить немцев на Запад — на Британию и Францию, где, как он надеялся, вермахт будет сокрушен и уничтожен. Но если бы это действительно было так, то зачем тогда Сталин другой рукой всемерно усиливал немецкую военную машину, с бульдожьим упорством проводя с 1935 года политику экономического сотрудничества с рейхом?

Действительно, когда в марте 1938 года Энтони Идеи прибыл в Москву из Берлина, там находились советские дипломатические представители, которые вели с Шахтом переговоры о предоставлении Советскому Союзу долгосрочного кредита в 200 миллионов марок; этот кредит Сталин шумно рекламировал как «свой величайший триумф» (170). За этот и другие, большие по размерам кредиты нацисты получали из России неиссякающий поток куда более важных материалов: нефть, зерно, каучук и марганец, без которых, как это признают все, вермахт был бы не в состоянии начать войну в 1939 году (171). Сотрудничество было таким тесным, что в апреле 1937 года фюрер лично принял главного сталинского экономического представителя Канделаки. Русские эшелоны с военными материалами регулярно шли в Германию вплоть до самого нацистского вторжения, до дня, когда вступил в действие план «Барбаросса», то есть до утра 22 июня 1941 года (172).

В итоге можно сказать, что Британия справа и СССР слева с 1919 года спланировали и построили здание нацистского рейха: первая дипломатическими ухищрениями, американскими заимствованиями, умиротворением, имперскими рынками и поддержкой со стороны Английского банка; второй — красным террором, подавлением в Германии левой оппозиции и поставкой материалов, жизненно необходимых для подготовки и развязывания войны. Россия и Британия действовали в полном согласии. Предоставленные самим себе нацисты не смогли бы зайти так далеко.

В марте 1938 года Советы без протестов признали факт аншлюса, а в мае, как мы видели, сорвали запоздалую попытку Франции создать коалицию против Германии. 10 марта 1939 года, обсуждая вопрос о недавних территориальных приобретениях Германии, Сталин так добродушно отзывался о нацистском рейхе, что три дня спустя Гитлер захватил оставшуюся часть Чехословакии.

Весной 1939 года начался последний акт раскрученного маскарада.

С одной стороны выступали британские умиротворители, которые продолжали давать нацистам соблазнительные обещания, и повторили эти лживые клятвы 16 марта 1939 года, ратифицировав заключенный с Германией договор о принципах будущих торговых отношений (173). С другой стороны выступила партия войны во главе с Черчиллем: эта партия высказалась за немедленное заключение союза с Россией и Францией, но поскольку Черчилль не занимал никаких официальных постов, это заявление было сделано только ради шумового эффекта.

19 мая Чемберлен, отвечая Черчиллю, официально отказался связывать Британию какими бы то ни было союзами и, улучив момент, гротескно похвалил Польшу. Эту «мужественную нацию, — ораторствовал Чемберлен, не дрогнув ни одним мускулом, — которая готова оказать нам любую помощь, какая будет в ее силах».

В то время как призрачная приманка британского партнерства продолжала раскачиваться перед глазами нацистов до начала августа (и после), Британия в апреле 1939 года начала вести фиктивные переговоры с Россией и Францией, — фиктивные переговоры, единственной целью которых было загипнотизировать Францию и заставить ее поверить в то, что Британия всерьез готова выступить против Гитлера в ближайшем будущем, что британцы и исполнили, направив 11 августа в Москву делегацию второстепенных генералов, не имевших никаких полномочий (174).

Россия не была одурачена всеми этими играми — на самом деле она была готова вступить в непосредственные переговоры с Германией еще в начале мая, когда Молотов был назначен министром иностранных дел, сменив на этом посту Литвинова, который, будучи евреем, не подходил для переговоров с нацистами.

Все разрешилось 19 августа. В этот день Польша, окончательно потеряв голову, раз и навсегда отказалась пропустить через свою территорию советские войска, хотя Румыния наконец дала свое согласие. В этот же день Германия и Россия заключили торговое соглашение, и было объявлено, что для его подписания в Москву прибудет Риббентроп.

23 августа 1939 года новый министр иностранных дел Гитлера приземлился в Москве, а поздним вечером дело было сделано: нацистская Германия и большевистская Россия подписали поразительный Пакт о ненападении — пакт Молотова — Риббентропа. Жемчужиной этого документа стал секретный протокол, предусматривавший раздел Польши между двумя договаривающимися сторонами, — то была передышка перед великой бойней.

Потом в присутствии нацистских гостей красный царь выпил за здоровье фюрера, дождался отъезда Риббентропа и откровенно высказался в узком кругу: «Конечно, все это игра, в которой каждый стремится обвести другого вокруг пальца. Я понимаю, чего хочет Гитлер. Он думает, что перехитрил меня, но на самом деле это я перехитрил его... мы немного оттянем начало войны...» (175)

До начала Второй мировой войны оставалось меньше недели.

12 августа, всего за две недели до заключения русско-германского мирного договора, Эрнст Юнгер завершил окончательный вариант своего романа «На мраморных скалах», который будет опубликован осенью того же 1939 года. Эта книга стала главным романом Третьего рейха, романом, написанным певцом германской военной касты (176). При аллегорическом прочтении книга представляет собой эзотерическое повествование, о превратностях судьбы Германии с момента окончания Великой войны до кануна войны Второй мировой; символика книги была временно использована гитлеровцами в их политических целях.

В романе «На мраморных скалах» рассказана история двух братьев, которые, будучи рыцарями, принимали участие в войне за Альта-Плану, но потом бросили мечи и предались благочестивым размышлениям за монастырскими стенами. Святилище монастыря — о происхождении ритуала в книге ничего не сказано — наполнено змеями, клубок которых периодически распутывается, и тогда становится видимым геральдическое пылающее колесо — свастика.

Однажды братья были посвящены в члены братства, называемого орденом Мавританцев (177). Сила была тем началом, которому поклонялись в их ложах, а устав братства требовал, чтобы господство проявлялось бесстрастно, как в смутные времена, так и в эпохи мира и порядка, поэтому нет ничего удивительного в том, что в подземных коридорах Мавритании можно было видеть мирно беседующими между собой членов смертельно враждовавших между собой партий. Все они были учениками одного и того же мастера. Таким мастером был Главный Смотритель, страшный великан, более величественный, чем сама жизнь, наполовину гигант, наполовину зверь — грозный тиран, земной до мозга костей, но соблазненный «методом».

Угнездившись на мраморных скалах, возвышавшихся над процветавшими графствами Марины, отшельники с вожделением взирали на простиравшуюся к югу Бургундию и на остров Альта-Плану, покрытый вечными льдами. На севере, за кромкой скал лежали пределы Кампании, переходившие в болотистую местность по мере приближения к полукружию густых и диких зарослей лесных владений Главного Смотрителя. Там, в месте, известном как Роща Живодера, можно было украдкой наблюдать, как приспешники Смотрителя с неслыханной жестокостью приносят кровавые жертвы.

Война на границах Альта-Планы навсегда покончила с порядком и миром, царившими в прибрежных владениях: там исчезло самое понятие о чести. Марина, ставшая теперь гнездом преступников, кишела чужеземными агентами и шпионами, явившимися туда из темных северных лесов. Из-за войны командующий армией Биденгорн приобрел значительное влияние. В гуще беспорядков и смуты его расположения искали как предводители кланов, так и всякий сброд, с которым он пошел на компромисс, уступив им власть в некоторых областях. Дурная кровь хлынула из лесов в жилы мира, и слабые восстали против закона, который господствовал над ними ради их же блага. Сопротивление мятежной ярости охотников и еще более грубых и диких лесных жителей олицетворял собой гордый Беловар, главный пастух Кампании. Этого Беловара часто видели в монастыре. Ферма его была домом для многих сынов земли, не желавших смириться перед силами тьмы.

Однажды Бракмарт, член братства Мавританцев, одержимый мечтой о возрождении солнечных храмов старой расы богов, явился к отшельникам в сопровождении молчаливого юного принца и заговорил о своем плане. Бракмарт поведал принявшим его отшельникам о своем намерении попытать счастья на севере, где он воплотит в жизнь свою теорию, и в новом людском муравейнике хозяева будут отделены от рабов, и никогда больше не будет им позволено смешиваться между собой.

По совету таинственного священнослужителя, главы матриархальной церкви, маячившей на заднем плане сцены, Бракмарт и принц, вместе с присоединившимися к ним братьями, двинулись на завоевание демонического леса. Их поддержали в этом предприятии Беловар и Сомбор, дородный сын Беловара, которые натравили на мастифов Смотрителя две своры своих рычащих псов, возбужденных кровью, которую они слизали с флагов своих хозяев.

Собаки Беловара — гордость старика — храбро дрались в ужасных нечестивых зарослях, но красные собаки Смотрителя, леденящий хохот которых был слышен издалека, одолели их числом. Красная Тряпка, огромный колосс, ведущий за собой красную свору, с такой невиданной яростью набросился на Беловара и его собак, что вскоре ряды пастухов дрогнули. Они были подавлены превосходящей силой: один за другим они погибали, безжалостно убитые врагами. Отступая, братья увидели на опушке Рощи Живодера отрубленные и насаженные на пики головы Бракмарта и принца. Когда они вернулись в Марину, было уже поздно: взору рассказчика открылась картина страшного разрушения, он долго не мог отвести взгляд от руин городов, которые превратились в дымящиеся развалины, среди золы которых, словно рубины, пылали огни пожарищ.

В сумрачном финале фантазии Юнгера Красная Тряпка ведет свои полчища в последнюю атаку на убежище отшельников в мраморных скалах, но когда собаки ада врываются в ущелье, на них набрасываются священные змеи и душат собак одну за другой

Между тем крестьяне сбиваются в толпы и на перегруженных кораблях устремляются из поверженной и разрушенной Марины в Бургундию и Альта-Илану. Братья садятся на один из таких кораблей и достигают на нем ледяного поля, окружающего видимый остров, где их — в уютной усадьбе — принимают гостеприимные друзья, — друзья, бывшие некогда рыцарями, с которыми сражались братья в той давней войне. При виде этого убежища рассказчик заключает: «Мы почувствовали, что вернулись домой».

Рассказчиком был сам Эрнст Юнгер, а братом Одо его младший брат Фридрих Георг, оба они — в унтер-офицерском чине — ревностно сражались на Западном фронте в Первую мировую войну, в той «давней» войне с Британией — ледяным Альбионом, выведенным в романе под названием Альта-Плана, находившаяся напротив Бургундии, то есть Франции. Марина — это Германия, а прибежище отшельников — это что-то вроде ложи Туле: место обитания элиты, оккультистов, наивысшее достижение духа созидателей Новой Германии — протонацистов типа Юнгера, который с самого начала был причастен великой сети власти. Орден Мавританцев — это антипод Туле, братство франкмасонов, порождающее тиранию во всех ее формах; отсюда реальная возможность увидеть в коридорах этого ордена националистов разный сброд — большевиков и профессиональных революционеров, — таких людей, как, скажем, Парвус или Требич.

Состояние упадка, в котором оказалась Марина после войны, — это прозрачный намек на пораженную невиданной коррупцией Веймарскую республику, в течение всего одной ночи Германия превратилась в дом греха, где клятвопреступники смешались с рабами, охотниками и лесными бродягами. Охотники — это социалисты, с которыми Биденгорн, командующий рейхсвером (Гренер, Сект, Шлейхер...), заключил зловещий пакт от имени кланов (высших классов) ради подавления Советских республик. Эти советы, в свою очередь, были инфильтрированы лесными бродягами, то есть коммунистическими агентами, явившимися из лесов — кровавых лесов большевистской России — и заполонившими равнины Кампании (Центральной Европы).

Ополчением против этих дьявольских орд стали Беловар с сыном Сомбором и двумя сворами собак: явно подразумевались Гитлер, тучный Геринг, СС и СА, маршировавшие под знаменами, обагренными кровью мучеников 9 ноября 1923 года*,

*«В воскресенье утром состоялась самая уникальная церемония Третьего рейха — освящение флагов. Перед фюрером ставили «знамя крови», то самое знамя, которое несли повстанцы, убитые во время подавленного путча 1923 года перед Домом полководцев в Мюнхене... Одной рукой канцлер брал полотнище кровавого флага и полотнища флагов, которые подлежали освящению. Вероятно, фюрер считал, что является проводником каких-то флюидов и через него благословение павших мучеников передавалось на новые символы германской Отчизны. Чисто символическая церемония? Я так не думаю. В душе Гитлера, как и в душе каждого немца, неистребимо живет идея о своего рода мистической трансфигурации, аналогичной той, что подразумевают под благословением воды католическим священником, если даже не евхаристии. Тот, кто не усматривает аналогии между освящением флага и освящением хлеба, тот ничего не понимает в нацизме. Я не знаю, какой была Германия в стародавние времена. Но сегодня это великое, странное государство, более чуждое нам, нежели даже Индия или Китай. Сам флаг подчеркивает это поразительное восточное впечатление...» (Робер Бразильяш. «Les sept couleurs». Paris: Plon, 1939. pp. 123-124)

намек на ритуал освящения флагов, введенный Гитлером в 1926 году (178).

Сюжет строится вокруг начавшейся экспедиции Бракмарта и принца: это вторжение в Россию — операция «Барбаросса», которую возглавили руководители СС (Бракмарт и его одержимость археологией предков) и юнкеры вермахта, символизируемые немым принцем, молчание которого возвещает трагическое предчувствие неминуемого конца. Юнгер, считавший своим долгом служить в армии*,

* Он действительно вступил в армию во время Второй мировой войны и служил офицером — некоторое время в оккупированном Париже, а потом короткое время на Восточном фронте.

был, однако, убежден, что «пастухи» Германии будут пожраны Сталиным — Красной Тряпкой, — которого поддерживал сам сатана, Главный Смотритель. В конце романа большевики опустошают всю Европу, а посвященные нацисты покидают мраморные скалы и «возвращаются домой», в дубовые рощи своих рыцарственных братьев в Британии. Пораженческое повествование о грядущей битве со Сталиным побудило некоторых нацистских цензоров, включая Геббельса, требовать запрещения книги и наказания автора, но Гитлер, лично вмешавшись в это дело, запретил кому бы то ни было трогать барда. Такая аллегория, написанная к тому же писателем, который искренне полагал себя одним из величайших литераторов двадцатого столетия, своим акцентом на (1) религиозной ненависти к красной империи на Востоке, (2) неизбежности духовной победы над врагом — змеи душат красных собак, и (3) руке, судорожно протянутой в сторону британских братьев по расе, стала поистине тем закодированным посланием, какое фюрер страстно хотел довести до людей, которых он искренне считал своими союзниками, — представителей британской партии мира. Нацисты, чувствуя, что почва, на которой им приходилось делать первые шаги на пути к воине, продолжает колебаться у них под ногами — а эти колебания были результатом непрекращавшейся британской симуляции, — изо всех сил старались укрепить это ускользавшее из рук партнерство с Британской империей, в каковом они видели единственный залог возможности построить свой ацтекский муравейник на украинских равнинах.

Но даже метафоры Юнгера были бессильны повлиять на решения, принятые задолго до того, как Сталин дошел до мраморных скал, принятые людьми, которые никогда не были и не будут друзьями немцев.

Ложная война на Западе и истинный натиск на Восток

Польша отказалась вести переговоры с Германией, и последняя 1 сентября 1939 года объявила ей войну. 27 сентября 1939 года пала Варшава. По решению покоривших Польшу варваров страна была разделена пополам, а население стали рассматривать как мятежное — немцы сделали то, что они сделали, а русские использовали свои обычные методы, предварительно расстреляв в затылок 22 тысячи представителей польской интеллигенции — офицеров, интеллектуалов, чиновников, трупы которых зарыли в землю неподалеку от Катыни.

Что же в это время делала благородная Британия, раструбившая на весь мир, что гарантирует независимость «мужественной польской нации»? Ничего. Она бесстрастно наблюдала за происходящим.

Все повторялось: когда разразилась война, Чемберлен вызвал к себе Черчилля и назначил его первым лордом адмиралтейства — то есть доверил ему тот самый пост, с высоты которого он столь же бесстрастно в 1915 году наблюдал за гибелью «Лузитании» в расчете на то, что эта трагедия заставит США вступить в войну.

Формально Британия теперь была обязана объявить войну и России, но она, конечно, этого не сделала. Джозеф Кеннеди, американский посол в Лондоне, очарованный хитроумием британской дипломатии, спросил Черчилля — почему. Тот ответил: «Опасность для мира исходит от Германии, а не от России...» (179)

Во время польской кампании численность франко-британских сил на Западном фронте равнялась полутора миллионам солдат и офицеров. Этим армиям противостояли 350 тысяч немцев. Ясно, что у союзников просто не было никакого желания воевать. Вместо бомб союзные самолеты сбрасывали на Германию листовки, в которых немецкое население уверяли в том, что союзники воюют не с ним, а с его правителями (180). Королевские военно-воздушные силы получили строжайший приказ — не бомбить скопления наземных сил противника, и этот приказ оставался в силе вплоть до апреля 1940 года. «Когда некоторые члены парламента начали требовать от правительства бомбардировок немецких военных заводов в Шварцвальде, сэр Кингсли Вуд (министр авиации) дал таким требованиям суровую отповедь: "Вы понимаете, что это частная собственность?"» (181)

Тем временем блокада Германии оставалась чисто формальной; в течение войны нацистский режим по самым разнообразным каналам снабжал свои предприятия сырьем со всего мира.

12 октября Гитлер впервые публично обратился к Британии с мирными предложениями: помимо желания достичь взаимопонимания, он заговорил о возможности переселения евреев в находившуюся под германским контролем Польшу. Британия отвергла это обращение.

10 февраля 1939 года умер папа римский Пий XI; Пачелли, старый дипломатический лис Ватикана и бывший нунций в Германии, был избран следующим папой 12 марта и принял имя Пий XII.

В конце ноября Пачелли решил искупить некоторые проклятые ошибки прошлого. И он начал действовать, согласившись стать связующим звеном между католическим сопротивлением в Германии и британским министерством иностранных дел, — речь шла об очередной серьезной попытке физического устранения фюрера. «Опасность такого заговора для папы, курии и всех сил, союзных Ватикану, едва ли можно преувеличить» (182). 5 декабря он пригласил британского министра Осборна в Ватикан и передал ему следующую информацию от немецких антифашистов: (1) на следующую весну Гитлер планирует начать крупное наступление на западе, и (2) это наступление не состоится, если верхушке германского генералитета удастся свергнуть гитлеровский режим, при условии — на этом особенно настаивали будущие немецкие мятежники — британских гарантий почетного для Германии мира.

Осборн передал полученные сведения министру иностранных дел лорду Галифаксу, который в свою очередь сообщил их премьер-министру Невиллу Чемберлену. Все эти заговоры против Гитлера только раздражали и смущали британцев; они пока не желали смерти драгоценному плоду своих усилий, потраченных на сотворение фюрера; во всяком случае, британцы не желали ему такой скорой и преждевременной смерти. Правители Британии саботировали предложенный заговор. Осборн жаловался папе, что заговор «безнадежно туманен», а Галифакс лицемерно сокрушался по поводу того, что Британия не сможет сотрудничать с немецкими заговорщиками до тех пор, пока они не покажут ей свое лицо и не представят четкую программу своих намерений. Папа продолжал настаивать, но Осборн, проинструктированный своими начальниками, не стал вести долгие переговоры. «Если вы желаете сменить в Германии правительство, — без обиняков заявил он Пачелли, — то можете делать это и дальше. Я же не вижу возможности заключить мир до тех пор, пока неизменной сохраняется немецкая военная машина» (183).

Тем не менее союзники отказывались вести активные военные действия — в народе эту войну называли drole de guerre; «странной», «чудной» или «сидячей» войной — Sitzkrieg.

В течение двух месяцев — с апреля по май 1940 года — Гитлер оккупировал Норвегию и Данию. Первого мая началось вторжение во Францию и Нидерланды. Девять месяцев «сидячей» войны канули в прошлое.

Наконец, после долгого и томительного — с 1934 года — пребывания в бездействии партия войны была вызвана на авансцену для дальнейшего представления британской комедии масок: пришло время Уинстона Черчилля (см, рис. 5.2). Вопреки тому, что старались внушить публике с помощью яростных открытых дебатов, смена караула между Чемберленом и Черчиллем прошла на удивление гладко: действительно, эти двое всего лишь довели до логического конца заговор, который был плодом их же совместных усилий в течение многих лет (184): 10 мая 1940 года Уинстон Черчилль надел шлем империи, став премьер-министром, главным поборником антифашистского крестового похода. Удивительный факт — подавляющее большинство либеральных историков очень редко (лучше сказать, никогда) интересовались следующим простым вопросом: если вся та вражда и разногласия между отдельными представителями британского истеблишмента в отношении Германии были реальными, а не мнимыми, то почему тогда Черчилль, твердолобый противник Германии, оставил в кабинете министров и в разведке большую часть ближайших сподвижников Чемберлена (185)? Действительно, он сохранил на прежних постах тех самых умиротворителей, тех самых якобы профашистски настроенных политиков прошлой эпохи, многие из которых всегда были «его людьми» (например, Сэмюэл Хор), продолжать заниматься тем, чем они, проявляя непревзойденные способности, занимались все предшествовавшие годы, то есть дурачили нацистов перспективой заключения союза, — вводили их в заблуждение, чтобы направить рейх против России и получить запас времени, в течение которого можно было бы втянуть в войну американцев.

15 мая пала Голландия. Проявив милосердие, Гитлер 24 мая позволил союзникам эвакуировать в Британию из Дюнкерка отступающий франко-британский контингент — 375 тысяч солдат и офицеров, треть которых были французы. Бельгия капитулировала 27 мая, а 14 июня 1940 года нацисты вошли в Париж.

Взорвав динамитом достопамятный вагон в Компьене близ Парижа, в котором в ноябре 1918 года Эрцбергер подписал унизительную для Германии капитуляцию, немцы оккупировали север Франции, с тем чтобы внимательно следить за Британией, отдав остальную часть страны своим «коллаборационистам», генералу Петену, вероятно, в награду за то, что победа нацистов оказалась такой легкой и скорой.

Как премьер-министр, Черчилль теперь становится главным режиссером-постановщиком маскарада: имея за плечами тридцатилетний опыт работы в разведке и обладая блестящим талантом к театральным жестам, он как нельзя лучше подходил для организации финального, самого рискованного акта разыгрываемого спектакля. Настало время снова пустить в ход козырного туза — Виндзора.

Теперь идея состояла в том, чтобы создать плацдарм фиктивного британского умиротворения на Пиренейском полуострове. Приманкой и должен был стать Виндзор. В тот момент Эдуард в чине генерал-майора служил в штабе объединенного союзного командования, находившемся в Париже. 16 мая он внезапно, без разрешения вышестоящих начальников, «дезертировал со своего поста — такой поступок подлежал военно-полевому суду — и вместе с герцогиней отбыл на юг Франции» (186). То, что с поверхности казалось безумным актом бегства от наступавших немецких дивизий, на деле оказалось секретной миссией в нейтральной Испании. 20 июня Эдуард всплыл в Барселоне.

Приблизительно в то же самое время, 19 мая, Черчилль назначает Сэмюэла Хора британским послом в Мадриде; бывшего умиротворителя, которому доверяли нацисты.

Более того, через Швецию британцы в конце мая подбросили нацистам дезинформацию о том, что основное ядро умиротворителей, оппозиционных Черчиллю, группируется вокруг Галифакса (187). Мнимый раскол британского истеблишмента на два противоборствующих клана, каковое уже однажды использовалось для внедрения Требича в 1920 году, на этот раз был в новом, куда более грандиозном масштабе приспособлен для постановки последнего действия в великом обмане Третьего рейха (см. рис. 5.2), — и не случайно, что за кулисами обеих операций стоял все тот же Черчилль.

Двойные агенты типа барона де Роппа в то время убеждали нацистов в том, что «только после крупных сражений, в которых исчезнут последние сомнения в военной мощи Германии», партия мира сможет опрокинуть кабинет Черчилля (188).

Нацисты поверили всему: они много лет преданно смотрели в глаза лидеров этой партии, бросавшей огромную тень на все британское общество: дипломатический корпус, разведывательные службы и весь правящий класс. Все они были, так или иначе, вовлечены в те или иные фашистские движения, готовые совершить переворот, если состоится вторжение в Британию и она будет принуждена к миру. Таких фашистских групп было множество, и назывались они по-разному — «Связь», «Правый клуб», «Нордическая лига»... (189) Но лишь немногие из них были настоящими движениями.

3 июля Виндзор был уже в Лиссабоне — там он и стал ждать приезда нацистов. Он остановился в доме своих богатых португальских друзей, связанных с германской разведкой. Принц много говорил, и содержание всех его разговоров немедленно передавалось в Берлин для сведения Риббентропа. Утверждали, что 12 июля принц рекомендовал нацистам, не жалея сил, бомбить Британию, для того чтобы вынудить ее пойти на немедленный мир с Гитлером (190).

С 10 июля 1940 года люфтваффе начало бомбить британские порты и тыловые базы. Воззвав «еще раз к разуму и здравому смыслу», Гитлер предложил Британии мир в своем обращении от 19 июля 1940 года. И снова Британия ответила отказом. За три дня до этого фюрер насторожил своих генералов, приказав им подготовить план вторжения в Британию через Ла-Манш, — то была великая нацистская мистификация, названная операцией «Морской лев» (Seelowe): естественно, Гитлер не собирался осуществлять ее на деле. И Черчилль прекрасно это понимал (191).

Потом, в конце июля, в Лиссабоне приземлился высокопоставленный нацистский представитель. Документы, касающиеся этой миссии, были строго засекречены самим Черчиллем (192), достоянием гласности стали лишь несколько шифрованных донесений. Из заслуживающей доверия реконструкции данных следует, что Вальтер Шелленберг, один из ведущих деятелей нацистской разведки, присоединился в Лиссабоне к своему шефу Рейнгарду Гейдриху ни много ни мало для того, чтобы сопровождать заместителя фюрера Рудольфа Гесса, прилетевшего из Германии для завершения раунда предварительных секретных переговоров с герцогом — давним знакомым Гесса с 1937 года (193).

О чем они говорили 28 июля, неизвестно, но содержание переговоров становится понятным из дальнейшего развития военных событий и из заявлений, сделанных герцогом своей свите: именно что в данный момент он не готов рисковать гражданской войной в Британии ради возвращения трона, но бомбежки могут образумить Британию и, возможно, подготовят страну к его скорому возвращению с Багамских островов, управление которыми он в тот момент принял по предложению Черчилля. 1 августа 1940 года Виндзоры сели в Лиссабоне на лайнер, направлявшийся в Карибское море, и окончательно сошли с политической сцены.

«Недовольный скромными результатами рейдов люфтваффе, [в тот же день Гитлер] объявил о своем намерении ужесточить кампанию и приказал беспощадно и непрерывно бомбить Англию, этой воздушной войне он присвоил кодовое название «Орлиный налет» («Adlerangriff») (194). Этот план был представлен как своего рода громоподобная преамбула к воображаемому вторжению в Британию, каковое, будучи по самой своей природе чистым блефом, была, соответственно, отложена Гитлером на неопределенный срок. Воздушная битва над Британией, которую Гитлер начал с нескрываемой неохотой, началась 13 августа. Гитлер никогда не желал всерьез воевать с Британией, очевидно, что и в этот момент он не готовился к войне с нею: Германия имела в Атлантике всего десять подводных лодок, а ее бомбардировщики были непригодны для широкомасштабной воздушной войны. «Ясно, что ее военно-воздушные силы никогда не предназначались для такой цели» (195). Неудивительно, что «Орлиный налет» потерпел фиаско — официально он был отменен 17 сентября, спустя 36 дней после начала воздушной битвы за Англию, a de facto налеты закончились 10 мая 1941 года после обмена бессистемными воздушными рейдами с противником.

Виндзор отлично послужил целям Черчилля: он спровоцировал Гитлера на тот «воздушный разбой», которого Черчилль ждал как манны небесной с 1934 года и который он — с осени 1939 года — предъявлял как главный козырь американцам в своих попытках втянуть их в войну Почти два года Черчилль шантажировал Соединенные Штаты, грозя, что Британия может сдать свой флот Гитлеру, если тот бомбежками принудит ее к капитуляции. «Британцы ежечасно, — предсказывал посол Кеннеди, — будут измышлять способы запутать нас в свои сети» (196).

Правда, однако, заключалась еще и в том, что Британии война стоила полтора миллиарда долларов в месяц, — повторялся сценарий Первой мировой войны: Америку надо было всеми силами заманить в британскую евразийскую интригу. Но Рузвельт и стоявшие за его спиной клубы не нуждались в убеждении — с 1938 года они перевооружились, причем сделали это в колоссальных масштабах; того, чего не удалось добиться с помощью «Нового курса», добились с помощью перевооружения: после игры в русскую рулетку с Монтегю Норманом в 1929 году, Америка в следующем десятилетии получила десяти миллионную безработицу. Со временем Америка подобрала их — по одному — и одела в хаки, превратив к 1940 году резервную армию безработных в вымуштрованную боеспособную армию из одиннадцати миллионов Джи-Ай. Соединенные Штаты рвались в бой.

После бесславной кончины немецких репараций в 1932 году американцы поклялись, что не будут продавать оружие воюющим и агрессивным странам, а если и будут, то только за наличные деньги. Однако в 1939 году законодательство было пересмотрено, и американцы снова начали продавать оружие воюющим странам, а к концу 1940 года, под давлением неплатежеспособной Британии, американцы согласились продавать оружие в кредит. «Предположим, что у моего соседа горит дом, — с пафосом говорил Рузвельт в обращении к американскому народу 7 декабря 1940 года.— Я не стану говорить ему: «Мой шланг стоит 15 долларов... Мне не нужны 15 долларов — я хочу, чтобы ты вернул мне шланг, когда пожар будет потушен» (197). Этот образчик задушевной притчи обернулся законом от 6 января 1941 года, — известным как соглашение о ленд-лизе, два месяца спустя ратифицированном конгрессом, — Черчилль, безмерно довольный таким ходом событий, назвал новый закон «самым бескорыстным актом в истории нашего народа». «Мы должны, — вторил ему Рузвельт, — стать великим арсеналом демократии» (198).

После этого американская администрация даже не потрудилась отклониться от процедур 1916 года: американское правительство настояло на военно-морском конвоировании караванов кораблей с оружием и военными материалами для Британии, имея в виду «войну» с нацистскими подводными лодками (199). Однако необходимость в дополнительном законе отпала, так как через четыре дня после Перл-Харбора, 11 декабря 1941 года, Гитлер объявил войну Соединенным Штатам.

Тем временем, с января по апрель 1941 года, мнимая британская партия мира продолжала таинственно подмигивать нацистам (200).

Подготовка плана «Барбаросса» завершилась 18 декабря 1930 года; предварительная дата наступления была назначена на середину мая 1941 года.

В апреле 1941 года британцы информировали Сталина о приближении германского нападения.  «Пусть идут, - ответил красный царь, — мы готовы их принять!» (201)

Однако с марта по июнь 1941 года военные действия немцев в Средиземноморском бассейне были настолько успешными, что британское министерство иностранных дел всерьез озаботилось перспективой полного крушения всей оборонительной системы на Среднем Востоке. В мае 1941 года, после побед Роммеля в Киренаике*

* Восточная Линия.

и успешной десантной операции на Крите, немецкие самолеты стали садиться на аэродромах в Ираке; дальнейшее развертывание германских воздушно-десантных войск в Сирии, Ираке и Иране могло отрезать Британию от источников нефти и позволить немцам, пройдя через Индию, соединиться с японцами, воюющими на азиатских театрах военных действии.

Но 10 мая 1941 года исчез Рудольф Гесс.

Куда он исчез, каким образом и что случилось с ним потом, не знает никто. История о том, что, опасаясь войны на два фронта, ревнуя к растущей близости своего заместителя Бормана к Гитлеру, сумасшедший Гесс по собственному капризу решился на трудный перелет в Шотландию, чтобы встретиться с кликой умиротворителей, сбился с курса, выпрыгнул, рискуя жизнью, из фонаря кабины с парашютом, приземлился на поле, вывихнул лодыжку и представился какому-то изумленному шотландскому пахарю капитаном Альфредом Горном, — не более чем дешевый миф, сфабрикованная ложь, которую ни британцы, ни нацисты, ни лояльные им архивисты никогда не пытались опровергнуть.

На самом деле представляется, что было два Гесса (202), два самолета, вылетевших с разных аэродромов (203), два комплекта военной формы (204), самозванец, сидевший в тюрьме Шиандау (205), и страдающий амнезией, ступорозный обвиняемый в Нюрнберге (206), последовательно признаваемый психиатрической экспертизой союзников «слабоумным аутичным психопатом», «симулянтом», «загадочным случаем» или «шизоидом» (207). Человек, который двадцать восемь лет отказывался от встречи с женой и умерший при загадочных обстоятельствах — вероятно, задушенный «специалистами» (208) — за день до своего предполагаемого освобождения в 1987 году.

Но какова бы ни была истина, факты ясно говорят сами за себя. После исчезновения Гесса:

1. Наступление немецких сил на Среднем Востоке прекратилось — Роммель был остановлен у ворот Египта; приказ о наступлении на юго-восток и высадка на Мальте и на Кипре были отменены. Все наличные германские силы были направлены к русским границам. Если бы Роммель преуспел в Северной Африке... если бы он дошел до Суэца, пересек Ближний Восток и устремился на соединение с японцами... то, возможно, глобальная стратегия германского генерального штаба имела бы шансы на достижение глобальной победы... Провал нацистской кампании в Северной Африке должен занять свое место в ряду других великих «если» мировой истории (209).

2. Ночь исчезновения Гесса совпала с последним налетом люфтваффе на Британию.

22 июня 1941 года, спустя месяц с небольшим после этого события, в три часа тридцать минут утра, когда немецкие самолеты бомбили Белоруссию, гитлеровские «пастухи» вторглись в русский лес — это был механизированный легион, состоявший из трех миллионов немцев, хорватов, финнов, румын, венгров и итальянцев — с эсэсовским жалом в хвосте этого воинства. Эту силу ждала равная ей по численности армия «красных собак», которых за время кровавой бойни стало в четыре раза больше.

Нацисты сдали Гесса как некое поручительство, как заложника или гаранта, и британские «умиротворители» выполнили свою часть сделки. Черчилль и его генеральный штаб не давали американцам открыть второй фронт в течение трех лет невиданного в истории кровопролития; они дали нацистам обещанную «свободу рук» на Востоке (210). Они дали немцам достаточно времени завязнуть и утонуть в русском болоте, а потом, вместе с американцами, британцы явились прикончить нацистов и завоевать наконец вожделенный германский фатерланд (211).

Уже 26 июля 1941 года Сталин потребовал немедленной интервенции союзников в Западную Европу. Черчилль отказался это сделать (212). В апреле 1942 года американский генерал Маршалл обсуждал в Лондоне план вторжения в Европу через Ла-Манш; Черчилль очень «неохотно» принимал участие в этой дискуссии. В январе 1943 года в Касабланке американские генералы вновь оказали давление на Британию. Но даже в ноябре 1943 года, во время встречи «большой тройки» в Тегеране, Черчилль не допустил обсуждения этой темы до решения вопроса о территориальных компромиссах (213).

Сэр Алан Брукс, начальник имперского генерального штаба, противился всем планам такого нападения, в то время как другие, подобно Черчиллю, желали отложить вторжение на неопределенный срок... Американцы настаивали на форсировании Ла-Манша возможно большими силами в самом ближайшем будущем (214).

Вместо открытия второго фронта русские получили от союзников оружия на 10 миллиардов долларов, а потом, как объяснил Болдуин Черчиллю, который, впрочем, не нуждался в разъяснениях, надо было дать большевикам возможность медленно, но верно разнести нацистов на куски. Обман продолжался без перерыва на протяжении всей операции «Барбаросса»: в январе 1942 года еще слышали, как Гитлер высказывал пожелание, чтобы Хор взял власть в Британии (215); осенью 1943 года фюрер высказывал надежду, что Виндзор свергнет своего брата (216). Гитлер так и остался жертвой этой самой поразительной иллюзии до самого конца.

Только в мае 1944 года Британия наконец согласилась форсировать Ла-Манш и открыть второй фронт (провести операцию «Оверлорд»), чему предшествовала робкая высадка американцев на Сицилии, осуществленная с помощью местной мафии (операция «Эскимос») в июле 1943 года. К тому времени германская армия на Восточном фронте была настолько измотана и обескровлена, что «стало очевидным, что Советский Союз способен в одиночку разгромить нацистскую Германию» (217).

Тогда и только тогда Британия посчитала, что настало время разделаться с нацистской тварью, уже смертельно раненной, с тварью, которую она же сама вскармливала в течение четверти века во имя своих евразийских амбиций.