Глава 35

ДОМ ОБЕТОВ

ВОСПОМИНАНИЯ ТИОНЫ

На этом месте дядя замолчал; чувства захлестнули его, и он долгое время не мог продолжать. Люди опустили глаза, не желая усиливать переживания своего товарища излишним вниманием.

Это был двадцать второй день с тех пор, как Дамон, отец и остальные ветераны первого похода в Амазонию по просьбе царевича Аттика начали свой рассказ о борьбе нашего города с этими суровыми воительницами. Всё это время наши корабли продолжали плыть на восток: на шестнадцатый день вошли в Геллеспонт, миновали Боспор, на двадцать первый оказались в водах Амазонского моря, а на двадцать вторую ночь суда причалили к берегу под прикрытием косы, называвшейся, как сказали местные жители, мысом Милосердия.

Именно на этом месте в ходе длительного возвращения домой из Афин и очутилась дюжина амазонок, отбившихся от войска, уходившего в родные степи. Они потерялись во время неистового бурана, налетающего в такое время года внезапно и именуемого здесь рифейским.

Устроив бивуак под прикрытием того же самого мыса, возле которого теперь разбили лагерь мы, девы были захвачены врасплох превосходящими силами тафийских пиратов, хозяйничавших в здешних краях. Очевидно, в их ведении и находилось это место. Связанных амазонок бросили на землю и уже раскрасили им горло для совершения ритуального убийства, когда грянул гром и с неба ударили стрелы Всемогущего. В страхе перед Зевсом, покровителем мореходов, они развязали женщин и отпустили их, не причинив им вреда.

— Вот и меня сейчас отпустит. Глоток-другой, и всё будет в порядке, — заметил после затянувшегося молчания Дамон.

Хлебнув вина, он продолжил свой рассказ с того места, на котором прервался: с падения Элевтеры, ставшего кульминацией битвы за Афины.

— Сражение прекратилось лишь с наступлением темноты, — поведал дядя. — Даже после поражения Элевтеры стычки продолжались весь день. Одержать решающую победу не удалось ни той, ни другой стороне, однако кольцо осады было прорвано. Наши соотечественники из горных твердынь, дружины знатных землевладельцев Аттики и союзники из двенадцати городов хлынули с севера, юга и востока, прогнав амазонок с холма Ареса и разрушив их лагерь.

Правда, по словам дяди, это было хоть и успехом, но ещё не решительной победой: враг не бежал, а только отступил к западной линии холмов, устроив там новое становище. Силы неприятеля даже после ухода некоторых союзных племён превосходили наши, самое меньшее, вдвое.

— Однако, — продолжал Дамон, — выход скифов из боя усложнил положение амазонок. А произошло это следующим образом.

Вспомним, что Тесей замыслил хитрый ход, предложив Боргесу золото Акрополя в обмен на измену скифских племён делу амазонок. Но предводитель скифов решил перехитрить афинского царя. Вообразив в ходе последнего дня сражения, что победа у него в руках, Боргес собрал все свои силы и обрушил яростный удар на холм. Поскольку большая часть защитников Акрополя вела бой в городе, скифы, преодолевая ослабленное сопротивление, толпами взбирались на вершину, туда, где на волокушах была сложена афинская казна, разжигавшая их алчность. Стражи при золоте не было: её охраняли лишь женщины, оставленные Тесеем в цитадели для приготовления пищи и ухода за ранеными.

И вот как поступила одна из них, по имени Дора, вдова павшего в то утро на Рыночном холме командира Футеса. Она созвала своих соратниц, и они голыми руками — ибо ни мулов, ни лошадей на скале не осталось — подтащили волокуши с золотом к самому обрыву. С громкими криками, дабы привлечь внимание скифов, женщины опрокинули золото в пропасть.

Всем известно, как любят варвары поживиться на дармовщинку. Мы должны воздать должное не только решимости нашей героини Доры, но и хитроумию бронзовых дел мастера Тимофея из Оа, предложившего перелить всё золото не в тяжёлые слитки, на которые вожди варваров легко могли бы наложить руки прежде, чем их воинство передралось бы из-за добычи, но в мелкие шарики, добавив к ним изрядную долю позолоченных свинцовых кругляшей, неотличимых с виду от настоящего золота.

Когда всё это рассыпали под скалой, как конфеты на свадьбе, варвары, потеряв всякий интерес к цитадели, устремились за добычей. Они сгребали землю горстями, просеивали её в поисках ускользавших шариков и вступали в драки уже не с афинянами, но с собственными товарищами. Дикари набивали золотыми «ягодами» шкуры и колчаны, засовывали их даже в сапоги и за щеки и подняли при этом такой шум, смысл которого мигом осознали их собратья на другом конце поля. Те тоже побросали боевые порядки и, как вороны, бросились на поживу.

Так и получилось, что афинские женщины добились того, что не удалось их мужьям и братьям: вывели из боя множество свирепых варваров. Когда это произошло, они с помощью отполированных до зеркального блеска щитов передали гарнизонам Гиметта и Ликабетта, горным царькам и союзникам из двенадцати городов сигнал «Боэдромесат!» («Спешите на помощь!»). Вам всем ведомо, что по сей день праздник, установленный в честь той славной победы, именуется Боэдромия, а месяц, в который она была одержана, получил название боэдромион.

Впавшие в неистовство варвары покинули южную часть поля боя, открыв проход нашим союзникам. Их командиры проявили благоразумие и, прежде чем вмешаться в ход сражения, занялись эвакуацией наших женщин с вершины. Тесей, который вышел из схватки с ранами, не позволявшими ему участвовать в рукопашной, но не мешавшими командовать, не препятствовал грабежу, творимому скифами.

К наступлению темноты варвары вчистую опустошили Акрополь. Рассказывали, что Боргес, обозначая своё торжество, помочился с вершины. Разграблением цитадели вождь скифов восстановил уважение своих соплеменников, а изменив амазонкам, отомстил им за смерть своего брата Арзакеса и за собственное унижение. Он ничего не забыл и лишь ждал благоприятного часа.

Набив вьюки, скифы снялись с лагеря и ушли, что вызвало немедленную реакцию: племенные и родовые вожди, один за другим, сворачивали становища и отправлялись на родину, опасаясь за оставшиеся дома стада и семьи.

В течение двух дней из-под Афин удалились все, кроме амазонок. Воительницы по-прежнему господствовали над большей частью Аттики, но их боевой дух стремительно падал. Почти все славнейшие героини погибли; среди воительниц самых боеспособных возрастов была убита каждая десятая. Правда, амазонки ещё сохраняли численный перевес, но без скифов и фракийцев он уже не обеспечивал им подавляющего превосходства. Кроме того, афиняне упорно восстанавливали разрушенные укрепления и каждое утро приветствовали прибывавшие им на помощь новые и новые отряды союзников.

Установилось некое равновесие. У осаждающих уже не было сил, чтобы выбить афинян с их новых позиций, но и защитники города не имели возможности изгнать чужаков. Обе стороны были истерзаны потерями и чересчур измотаны, чтобы возобновить активные действия.

Афины обратились в развалины. Казалось, в городе не осталось ни целого дерева, ни ворот, не говоря уж о доме: уцелели разве что фундаменты да фрагменты стен. Война не пощадила даже святилищ: практически все они были разобраны, а камень пошёл на строительство баррикад или на метательные снаряды. Но худшим из бедствий была вонь от разлагавшихся трупов. Каждый день спасательные и похоронные команды извлекали из-под камней мёртвые тела. Люди трудились не покладая рук, но не могли полностью очистить территорию города, превратившегося в гигантское кладбище.

Дамон говорил, что над этим царством смерти витал дух извращённой злобы. Невозможно было найти даже самый малозначительный предмет, оставшийся неповреждённым. Мебель, посуда, утварь, игрушки — всё изготовленное человеком было подвергнуто уничтожению или порче всеми доступными способами. Если кто-то и натыкался на чудом уцелевшую вещь, то непременно ломал или разбивал её. Всё, до чего не добрались амазонки, уничтожили сами наши соотечественники. В этих действиях не было никакого смысла, однако афиняне подстраивались под злобу небес и беспощадность войны.

В конечном счёте, свидетельствовал Дамон, можно было обойти весь город из конца в конец и не найти ни одной пригодной в дело вещицы, кроме оружия и боевого снаряжения. Город представлял собой груду мёртвых развалин. Когда с Эвбеи доставили первых детей и женщин, вид бедствий и разрушений, постигших родину, поверг их в такое отчаяние, что Тесею пришлось приостановить возвращение, как бы ни тосковали уцелевшие воины по своим близким.

Начались похороны. Целыми днями в становищах обеих армий горели погребальные костры. Казалось, как говорил Дамон, скорбь была единственным, чем обе враждующие стороны обладали в избытке. Только теперь, подсчитывая потери, и те и другие осознали чудовищные размеры постигшего их бедствия.

Кроме того, позиции противников разделяло столь незначительное расстояние, что одни постоянно видели печальные обряды, совершаемые другие, и слышали звуки похоронных песнопений. Тысячи афинян наблюдали с холма Муз за ритуалом проводов в последний путь героинь, павших от руки Антиопы. Когда же пришло время насыпать курган над телом самой царицы, сперва амазонской, а потом афинской, Тесей отправил гонца к Ипполите, принявшей теперь единоличное командование войском, и объявил, что желающие проститься с Антиопой могут невозбранно явиться в афинский лагерь. Амазонки прибыли все.

После этого вражда между противниками поутихла. Афиняне открыли для амазонок доступ к источникам и колодцам, прежде всего к изобильной Клепсидре и Глубокому ключу, и не только разрешили им поить лошадей, но даже стали продавать воительницам припасы. Те, в свою очередь, не препятствовали жителям окрестностей, когда они пожелали вернуться в свои сельские усадьбы. Некоторых раненых амазонок переправили на Эвбею, других теперь выхаживали их недавние враги в той самой цитадели Акрополя, которой они с такой неистовой яростью пытались овладеть.

Спустя двадцать два дня после завершающей битвы стороны заключили мир, скрепив его клятвами, в память о чём место их принесения стало именоваться Хоркомозион, или Дом Обетов.

В тот же вечер амазонки начали покидать Аттику.

 

Глава 36

СОУЧАСТИЕ БОГОВ

Когда дядя завершил свой рассказ о достопамятной войне, на мыс Милосердия, рядом с которым пристали к берегу наши корабли, уже пали сумерки. Под конец Дамон бросил взгляд на моего отца, как бы испрашивая разрешения добавить к повествованию некий завершающий штрих. Отец кивнул. Этот обмен взглядами не остался незамеченным. Дядя снова промочил горло и сказал:

— А сейчас, собратья, вы услышите то, чего до сих пор не знали или, по крайней мере, в чём не были уверены. Возможно, это станет подтверждением вашим давним догадкам.

Далее Дамон поведал о дозоре, отправленном четыре или пять дней спустя после отбытия амазонок из Афин патрулировать холмистую местность к югу от Ойно. Командовал этим отрядом Ксенофан, брат полководца Ликоса. Отец был заместителем Ксенофана, а дядя — одним из младших командиров. В тех краях на перевале, называемом Рогатым, отряд наткнулся на разбойничью шайку. Мародёры загнали группу раненых амазонок в пастушью хижину и намеревались выкурить их оттуда огнём.

— Завидев нас, разбойники обратились в бегство, — рассказывал Дамон. — Амазонок мы не атаковали, а только держались вне досягаемости их стрел на склоне смотревшего на хижину холма. Неожиданно дверь отворилась, и на пороге появилась воительница, державшая на руках бесчувственное тело. Мы с Элиасом изумлённо переглянулись. То была Селена. Исхудавшая и измождённая, она направилась к нам и, остановившись шагах в ста, обратилась не ко мне или к брату (если воительница и узнала нас, то не подала виду), а к нашему командиру. Представившись ему на эллинском языке, она сообщила, что держит на руках свою сестру, Хрису, которая хоть и тяжело ранена, но жива. Если наш командир даст возможность раненой покинуть Аттику, для чего ей всего лишь нужно присоединиться к колонне тал Кирте, отступавшей на север, то она, Селена, сдастся нам в плен и будет служить в том качестве, какое мы сочтём необходимым. До сих пор никому из наших героев не удавалось захватить в плен амазонку, живую и невредимую, и наш командир Ксенофан, естественно, воспринял это предложение с воодушевлением. Нам с братом было велено осмотреть раненую воительницу, что мы и сделали. Будучи знакомы с Хрисой, мы даже издалека узнали и её плащ, и тунику с тотемным изображением черепахи, и фригийский колпак, отороченный белым куньим мехом. Но стоило нам подойти поближе, как стало ясно, что перед нами отнюдь не Хриса. То была Элевтера. Живая Элевтера. Теперь мы с Элиасом стояли прямо перед Селеной. Перед нашим командиром она могла продолжать прикидываться незнакомой с нами, но ей было понятно: одно наше слово может означать конец и для неё, и для Элевтеры. Никогда не забуду, что за лицо было тогда у Элиаса. Посудите сами, какую славу стяжали бы люди, доставившие в Афины в качестве пленницы великую и грозную воительницу Элевтеру! Элевтеру, считавшуюся погибшей, но оказавшуюся живой! Воистину, на протяжении веков наши потомки гордились бы нашим деянием. Брат встретился со мной взглядом и, повернувшись к Ксенофону, сказал: «Это действительно Хриса, сестра Селены. Мы с Дамоном знакомы с обеими ещё со времён плавания в Амазонию». Я немедленно подтвердил его слова. Держась совершенно невозмутимо, Селена издала резкий свист, и из-за деревьев мгновенно появились две юные ученицы (Барахлошка и другая, которой я не знал). Они принесли тростниковые носилки, на которые и уложили раненую. Мы с Элиасом вызвались проводить амазонок. Ксенофан согласился и даже выделил нам в помощь восемь бойцов, что было не отнюдь не лишним, ибо холмы кишели шайками мародёров. Селена бросила оружие и сдалась. Наш командир приставил к ней стражу.

Тут Дамон вытянулся и снова глянул на отца, который сидел слева от него рядом с вытащенным на берег кораблём. Братья переглянулись — должно быть, так же, как и тогда.

— Вы, друзья, наверное, спросите, почему мы так поступили? Возможно, какой-то бог нашептал нам это решение... Может быть, признавая доблесть и величие амазонок, мы думали и о тех тяготах, которые предстояло им испытать на долгом пути домой, и о том, как нужна им будет Элевтера, чтобы наладить жизнь после войны. Но не исключено, что нас просто тронуло самопожертвование Селены. Так или иначе, даже не перемолвившись словом, мы стали заговорщиками. Вот как вышло, что Элевтера смогла вернуться домой, а Селена, после того как вопрос обдумали и обсудили, стала служить у Элиаса в качестве воспитательницы его дочерей. Все эти годы она свято соблюдала наше соглашение, а теперь нарушила его. Вот почему всем нам и приходится напрягать силы в попытках изловить её.

 

Глава 37

НОВЫЙ ПОРЯДОК

Повествование Дамона подвело нас от прошлого к настоящему.

Наши корабли рассекали воды Амазонского моря, и, по заверениям Аттика, лишь считанные дни отделяли нас от гавани Курганного города. Однако ничто из того, что видели мы на побережье, не напоминало страну, описанную Дамоном, где он побывал всего-то навсего двадцать лет назад. Наши суда огибали плато, где, по воспоминаниям Дамона, паслись неисчислимые табуны коней и стада диких антилоп. Но перед нами проплывали лишь грубые глинобитные хибары да колеи от подвод на грязных, разбитых дорогах. Везде, где к морю сбегал хотя бы ручей, теснились неряшливые поселения, представлявшие собой, как потом выяснилось, владения Боргеса.

Здесь выращивали ячмень и пшеницу, ставшие самой выгодной статьёй скифской торговли. Правда, сами скифы считали тяжкий труд земледельца унижающим достоинство воина и лишь дважды в год наведывались к поселенцам за сбором дани. Причём, как рассказывали селяне, сам предводитель степняков всем видам натуральных податей предпочитал крепкое красное пиво, которое местные жители выдерживали в огромных глиняных чанах. Скифы облепляли эти ёмкости, как свиньи кормушку, и сосали зелье через тростинки, пока не валились наземь мертвецки пьяными. Что же до амазонок, то ни одной воительницы мы не увидели. Только их могилы.

Высоченные курганы в форме амазонских луноподобных щитов были хорошо заметны с моря и попадались на глаза всё чаще, а когда мы высаживались на берег, чтобы пополнить запасы воды или дать лошадям размяться, оказывалось, что дальше от взморья их ещё больше. Возле рек Нестр и Хебр наш отряд, взяв проводников, двинулся вглубь материка.

Эллинам показали броды и перевалы, места не столь уж давних сражений. Ещё больше захоронений обнаружилось у Данубия и Тира. Судя по всему, сбылось предсказание Ипполиты: степные народы, раболепствовавшие перед амазонками, когда те пребывали в зените своего могущества, обратились стервятниками в час их поражения.

Мы продолжали следовать на восток, и у каждого встречного Аттик выспрашивал, не видел ли кто одинокую амазонку? Или же амазонку, сопровождаемую девушкой из иного племени?

В ответ селяне лишь качали головами:

— Какие могут быть амазонки? Их здесь не видывали давным-давно!

Однажды утром наши дозорные углядели на косе диких коз, и Аттик отрядил бойцов, чтобы добыть нескольких для котла. Рядом с речушкой они обнаружили группу занятых стиркой женщин, которые, к удивлению наших товарищей, поинтересовались «другими» нашими кораблями.

Как оказалось, два дня назад к этому месту причаливали три корабля — с виду такие же, как и у нас. Командир той флотилии справлялся о нас и в точности описал наши суда. Аттик срочно разыскал деревенского старосту, и тот передал царевичу оставленное для него письмо.

— От Тесея, — сообщил нам командир, удивлённый ничуть не меньше нас. Он пробежал свиток глазами и добавил: — Царь отплыл из Афин, опередил нас и теперь собирается дожидаться нас на востоке, у Курганного города.

Мы снова вышли в море и через несколько часов заметили два паруса. Корабли, по всем признакам афинские, устремились к нам. Наши кормчие, обрадовавшись, взяли курс на сближение, но, когда суда сошлись, выяснилось, что афиняне были на тех парусниках только гребцами. И гребли они под надзором вооружённых скифов.

— Ваш царь в наших руках! — рявкнул их вожак через разделявшее нас водное пространство. — Следуйте за нами, куда укажут.

Скифы не стали посылать на борт наших кораблей абордажные команды, ограничившись людьми, которые указывали нам, куда держать курс. Щёголь, присланный на корабль Аттика, оказался не моряком, а знатным степняком, крепким красавцем без туники, но в штанах из оленьей кожи, увешанным таким количеством золотых побрякушек, что мы опасались, как бы корабль из-за их тяжести не потерял равновесия. Варвар пребывал в превосходном расположении духа, смеялся, похлопывал наших парней по плечам, как давних приятелей, и без конца повторял:

— Ищите амазонка? Сколько? Сколько?

Он имел в виду, сколько мы можем заплатить за её голову.

Аттик сообщил, что нам не нужна её голова. Варвар расхохотался и заявил, что все эллины чокнутые.

Потребовалось несколько минут, чтобы выяснить: он имел в виду не Селену, а Элевтеру.

Кто вообще такая эта Селена? Он и слышать о ней не слышал! Ему нет дела ни до какой Селены!

— Леутра, — повторял он снова и снова. — Леутра!

При этом парень орал во всю глотку, видимо считая это единственным способом внушить что-то таким тупым болванам, как мы.

В конце концов нам удалось выудить из этого гордеца более-менее вразумительный рассказ. По его словам, народ амазонок, господствовавший в этих степях более полутора тысяч лет, влачит ныне жалкое существование. Их осталось не более двух-трёх тысяч, да и те, по большей части старые женщины и совсем юные девушки, давным-давно ушли через Врата Бурь на север, в Край Вечных Снегов Рифейского Кавказа.

Правда, отдельные их отряды ещё осмеливаются совершать набеги на юг. Три месяца назад один такой отряд сотни в две всадниц угнал две тысячи голов лучших коней из табунов Маэса и Панасагора, сына Боргеса и его племянника. Скифы отрядили погоню, и к северу от Меотийского озера разыгралось сражение. Половину амазонок перебили, а саму возглавлявшую набег Элевтеру серьёзно ранили.

Очевидно, именно об этих трагических событиях и поведал Тесей Селене в тот полдень в нашей усадьбе. Вот почему Селена бежала, решив предложить подземному царству собственную жизнь взамен жизни Элевтеры. И вот почему мы оказались здесь.

Элевтере сорок один год, сообщил наш скифский молодец, но она всё ещё остаётся великой воительницей, последней из своего племени, внушающей страх скифским родам. Сейчас Маэс и Панасагор прочёсывали каждую пядь Диких Земель, разыскивая её, чтобы покончить с нею навсегда. Уничтожив последнюю царицу свободных амазонок, эти предводители стяжают столь великую славу, что превзойдут даже самого Боргеса и получат для себя верховную власть над всей степью.

Наш варвар вообразил, будто мы тоже преследуем Элевтеру, а рассказу о Селене попросту не поверил, откровенно заявив, что в жизни не слышал более вздорной и нелепой выдумки.

Побережье, которое мы огибали, представляло собой спускавшиеся к морю с высокого плато пологие пастбища. С наступлением ночи эти просторы усеяли конные орды скифов, а наши дозорные сообщили, что видят впереди огни гавани. Подойдя поближе, мы смогли разглядеть множество стоявших на якоре торговых судов. Аттик из благоразумной осторожности хотел было пристать к берегу там, где мы находились, не доходя нескольких десятков стадиев до Курганного города, однако наш молодой надсмотрщик замахал руками и закричал, требуя продолжать грести. Скифы на захваченных судах придали убедительности его доводам, приставив мечи к глоткам наших товарищей. Нам пришлось подчиниться. Аттик приказал войти в бухту.

Так на девяносто девятый день, считая от нашего отплытия из Афин, наши корабли подошли к берегу возле того самого Курганного города, что некогда был оплотом северных амазонок племени Ликастея, народа Антиопы, Элевтеры и Селены.

 

Глава 38

ВЛАСТИТЕЛИ РАВНИН

Первым делом скифы завладели нашими лошадьми. Правда, представитель Мааса заверял Аттика и наших командиров в том, что животных забирают лишь на время, но, судя по ликованию уводивших коней скифов, этим скакунам уже никогда не носить афинскую сбрую.

Нас объединили с Тесеем и его командами. Собрав всех, и рядовых и командиров, в одну кучу, скифы препроводили всю компанию к причалу, в загон для скота, изгородь которого для защиты от волков была оплетена колючим вьюном с длинными шипами. Амазонки называли это растение «агре арра», или «карающий плющ». Из-за этого забора мы могли любоваться тем, как скифы снимали с наших кораблей решительно всё, что могло представлять для них хоть какой-нибудь интерес. Всё ценное, что находилось при нас самих, охранники уже присвоили.

На протяжении двух ночей, когда выдавался случай поспать, меня укладывали между Дамоном и отцом, поскольку, судя по похотливым взглядам варваров, я, с их точки зрения, уже вошла в тот возраст, когда девушку следует использовать по прямому назначению.

На рассвете третьего дня в окружении конной стражи прибыли Маэс и Панасагор. Тесея вытолкнули вперёд. Дикари не ведают учтивости, и наш царь вынужден был сносить множество оскорблений, как физических, так и словесных. Складывалось впечатление, что всё это закончится кровавой расправой. Варвары порывались поджечь ненавистные им эллинские корабли, однако их вожаки рассудили, что гораздо выгоднее будет продать суда, а заодно и их команды. В конце концов они оставили под стражей Тесея, Аттика и капитанов кораблей, а остальных выпихнули из загона и разрешили отправляться на все четыре стороны, с непременным условием вернуться к закату.

— Дикари уверены, что мы никуда не денемся, — заметил мой отец.

Ради безопасности командиры велели всем людям держаться вместе. Предполагалось, что мы так или иначе предпримем попытку вернуть корабли, но, пока план не был выработан, нам не оставалось ничего лучшего, как присмотреться к городу. Отцу, Дамону и Филиппу составили компанию двое парней из Тесеевой команды, Зубоскал и Клещ.

Клещ взялся меня опекать. Мы все были невероятно грязны, оборванны и босы, однако это не только не выделяло нас среди местных жителей, но, напротив, никак не обращало на себя внимания. Мне в жизни не случалось видеть столь отвратительного, кишащего паразитами скопища людей, каким стал Курганный город под властью скифов. Во времена амазонок здесь не было постоянных жителей: предоставленные на десять месяцев в году божествам и природным стихиям древние земляные укрепления зарастали травой, а люди являлись сюда лишь на время Великого Сбора. Теперь на этом месте раскинулся самый настоящий город, населённый ремесленниками и торговцами, ворами и мошенниками. Здесь торговали лошадьми, женщинами, рабами, зерном, мехами и золотом.

Отец первым делом расспросил наших новых товарищей о Тесее. Когда корабли царя покинули Афины и что было тому причиной? Почему царь, поклявшийся не участвовать в таких походах, сам отправился в плавание?

Клещ поведал следующее.

Спустя два дня после того, как корабли Аттика отплыли из Афин, Тесей решил совершить у могилы Антиопы жертвоприношение, дабы её дух испросил благоволения богов для отправившихся в плавание. По словам Клеща, царь устроил из этого впечатляющее представление, выделив для грандиозного пиршества быка и пятьдесят овец. Толпа желающих попировать заполонила площадь, но стоило жрецам вывести жертвенного быка, как земля содрогнулась.

Землетрясение было столь мощным, что перекрытие гробницы треснуло, а в городе развалились десятки домов. Сотни людей погибли или покалечились. Подобное бедствие, случившееся в тот момент, когда царь вознамерился принести в жертву перед гробницей возлюбленной животное, предпочитаемое его отцом (каковым, как считали многие, являлся сам Посейдон Сотрясатель), явно свидетельствовало о немилости высших сил. Чтобы понять это, не нужно было быть прорицателем или провидцем.

— Все поняли, что удача отвернулась от царя, — рассказывал Клещ, бывший ранее борцом. — Самого же Тесея более огорчала не немилость богов — таковая, как известно, преследовала его всю жизнь, — но неблагодарность народа. Политические противники царя постарались использовать обрушившееся на город бедствие в собственных, корыстных целях. Их коварные выпады против царя встречали достаточно широкий отклик. Облагодетельствованные Тесеем люди забыли о его заслугах, но зато охотно обвиняли его теперь во всех своих невзгодах. Для Тесея, посвятившего жизнь установлению демократии, это оказалось последней соломинкой, сломившей спину мула. Толпа жаждала его крови, и он решил, что ему больше нечего делать в родном городе. Конечно, со временем страсти могли улечься, но в сложившихся обстоятельствах Тесей решил, что морское путешествие будет для него наилучшим выходом. Вот как получилось, что он оставил город и с горсткой спутников отплыл на север.

Отец стал расспрашивать Клеща о дальнейшем. Мы слышали, что по пути к Амазонскому морю Тесей не раз пытался умилостивить дух Антиопы с помощью жертвоприношений.

Клещ подтвердил это, рассказав, что дважды, в халкидикийском Тороне и у Девяти Путей, сам участвовал в обряде, однако Антиопа ни разу не откликнулась и не послала никаких благоприятных знамений.

Дамон поинтересовался мнением Клеща по поводу того, чего добивался Тесей, упорно стараясь вызвать тень своей супруги-амазонки. Хотел ли он получить прощение за то, что позволил ей сражаться в тот последний рассвет? Стремился ли он воссоединиться с нею под землёй? Не было ли это воссоединение единственной целью его нового путешествия в Дикие Земли?

— Кто его разберёт? — махнул рукой бывший борец. — По правде, ежели вам интересно знать моё мнение, от всех этих бедствий наш царь малость повредился рассудком.

В ту ночь скифы собрали вместе оба отряда, наш и Тесеев, и погнали нас к земляным укреплениям на восточной оконечности города. Там мы увидели тысячи дикарей, столпившихся вокруг ямы с распятыми на пыточных колодах людьми. Нашими людьми. Два десятка эллинов попались на попытке угнать судёнышко.

Скальпированные и искалеченные, эти несчастные были ещё живы. Тесея, Аттика и капитанов кораблей вытолкали вперёд и заставили смотреть, как жгут огнём их соотечественников. При этом царя и командиров привязали к столбам, не скупясь на тумаки и удары дубинкой, которую варвары называют «ойратера» — «людолом».

Никакими угрозами или посулами не заставите вы меня описать все те ужасающие, нечеловеческие страдания, которые пришлось вынести тем несчастным; замечу лишь, что сие бесчеловечное действо продолжалось всю ночь. Маэс и Панасагор с удовольствием исполняли обязанности палачей, а нас всех вынудили на это смотреть. Каждый понимал, что очень скоро и с ним самим могут расправиться точно так же или другим, не менее ужасающим способом.

Я уже говорила, что, стремясь запугать людей, варвары осыпают их бранью, оскорблениями и ударами. Бьют и руками, и ногами, и любыми подручными предметами. Прослышав, что Тесей призывал дух Антиопы, дикари принялись глумиться над ним, заявляя, что весь здешний край теперь безраздельно принадлежит им и никаким амазонкам не будет позволено являться сюда не только во плоти, но и в виде теней.

Прибывший на рассвете гонец из Аморгеза сообщил, что вождь Медной реки обнаружил и окружил отряд из шестисот амазонок под началом самой великой Элевтеры. Почуяв, что окончательное истребление их давних соперниц теперь не за горами, варвары пришли в неистовство.

С дикими, торжествующими воплями они торопливо собирались в поход, ибо стать участником окончательного разгрома амазонок мечтал каждый из них. Слуги седлали коней, точили оружие и начищали доспехи.

Тесей, воспользовавшись ситуацией, попросил у скифских вождей дозволения на участие в походе нашего отряда. По его словам, эллины затеяли это плавание именно ради отмщения амазонкам и жаждут помочь своим братьям-скифам в этом святом деле.

Сперва варвары так и покатились со смеху, однако извращённость дикарского мышления такова, что оба вождя, наверняка решив, что по завершении расправы над амазонками перебьют потехи ради и всех нас, не только приняли предложение Тесея, но даже распорядились вернуть нам лошадей и оружие.

Правда, в другой просьбе нашему царю было отказано: он упрашивал варварских предводителей покончить с мучениями наших товарищей или, в крайнем случае, позволить нам самим оборвать нити их жизней. Но Маэс был неумолим: — Их прикончат собаки и вороны.

Десятитысячная орда воссела на коней и тронулась с места.

 

Глава 39

РАЗРАСТАНИЕ ТЬМЫ

Дикари умеют ездить верхом, в этом надо отдать им должное. И хотя с виду, особенно в сравнении со скакунами амазонок, скифские лошади неказисты, они отличаются потрясающей выносливостью. Три дня и три ночи орда скакала на север. Разумеется, во время этого стремительного марша скифам было не до нас: за нами никто не следил, и мы могли отбиться от войска, но что толку? Во-первых, нас очень скоро бы настигли, а во-вторых, как объяснил Дамон, Тесей присоединился к этим головорезам, преследуя свои цели.

Где-то впереди была Европа.

Где-то впереди была моя сестра.

И пока она оставалась жива — или пока в это верили отец и Дамон, — они должны были использовать все средства, и честные, и бесчестные, чтобы добраться до неё.

На третий день скачки на пути орды встретилось поле боя. Сначала, издали, мы увидели тучу воронья. А потом — множество сходящихся в одном направлении следов двухколёсных кибиток, в каких скифы возят своих женщин и детей. Поднявшись на возвышенность, мы увидели и тысячи три ездоков из этих кибиток, собиравших со скорбного поля мародёрский урожай. В обычае скифов снимать со своих жертв скальпы, калечить их тела и отрубать головы, чтобы потом делать из вызолоченных черепов пиршественные чаши. Орудуя на чужой территории, воины проделывают всё это сами, но, находясь поблизости от своих владений, зачастую увлекаются преследованием, оставляя вражеские трупы на попечение женщин. Они, как и стервятники, мигом слетаются на поживу.

Амазонских коней, даже мёртвых, легко узнать по их впечатляющим размерам. Равнину усеивали конские трупы, от трёх до пяти сотен, которые скифские женщины, отгоняя дубинками собак, разделывали на мясо. Тела воительниц, которым отрубали головы, псы пожирали невозбранно.

Сейчас я рассказываю об этом спокойно, но тогда сердце моё сжималось от ужаса и сострадания. Кто мог сказать, не лежат ли на этом поле, отданные на растерзание псам, трупы моей дорогой сестры и столь же дорогой наставницы? А вот скифские предводители, Маэс и Панасагор, по прибытии на поле принялись без устали обшаривать его в поисках тела Элевтеры.

Когда же выяснилось, что великая амазонка осталась жива и смогла бежать, все, разразившись яростными воплями, устремились по следу. У предводителей варваров ещё оставалась надежда настичь её и стяжать тем самым неслыханную славу.

Я обходила равнину рядом с отцом и Дамоном. Отец присматривался к останкам всех девушек, схожих с Европой возрастом и сложением. Всякий раз, когда он приближался к телу юной амазонки, его начинала бить дрожь. А вот я, хотя, конечно, и скорбела, оставалась холодна и бестрепетна, как будто небеса послали мне всё это в качестве испытания и, к моему величайшему облегчению, оказалось, что оно мне по силам.

А приглядевшись к Дамону, я поняла, что он — такой же, как и я: он понимает, что есть ненависть, и знает, на что она пригодна.

Потом, уже поймав на себе внимательный, но быстрый, незаметный для посторонних взгляд дяди, я сообразила также, что во время путешествия он постоянно присматривался ко мне, дабы удостовериться в моей надёжности. А теперь, поняв, что не ошибся, давал понять: «Да, ты уже не ребёнок! Теперь тебя можно считать женщиной».

Однако этот взгляд сказал мне и нечто иное. Он предупредил меня о том, что отца всё случившееся сломило и, стало быть, те, у кого ещё есть силы, то есть мы с Дамоном, должны его поддержать.

Чтобы понять всё это и ответить дяде столь же быстрым и не менее выразительным взглядом, мне потребовалось лишь мгновение.

«А теперь смотри и запоминай», — глазами велел он мне, и я, повинуясь, снова обвела взором поле смерти. Мне казалось, что сама земля, насквозь пропитавшаяся кровью этих женщин, вопиет ко мне, вызывая об отмщении. Зов мёртвых, зов ненависти звучал над долиной, отдаваясь эхом от холмов и отзываясь во мне дрожью каждого нерва и сухожилия.

Остатки отряда Элевтеры бежали на север к Камышовому морю. Орда под предводительством Маэса и Панасагора, выяснив это, оставила женщин и детей обдирать трупы и поспешила в том направлении. Наш афинский отряд двигался вслед за скифами, но, поскольку те выдали нам наименее резвых и выносливых лошадей, мы во время дневного перехода отстали от них на несколько десятков стадиев и нагнали орду лишь за полночь, когда варвары остановились на ночлег.

Их стан, огромный и, как это всегда бывает у дикарей, суматошный и беспорядочный, растянулся на много фарлонгов вдоль Молочной реки, вода в которой и вправду соответствовала её имени, ибо она подпитывалась ледниками и казалась белёсой. Всю ночь прибывали новые скифские и меотийские орды. Одни отряды ставили шатры, другие выезжали в дозор — выискивать по окрестностям следы амазонок и Элевтеры. Гигантский, бурливый, как котёл, лагерь находился в постоянном движении: люди прибывали, убывали — и всё это в полнейшем беспорядке.

По этому-то лагерю и нанесли удар амазонки.

Первый их натиск пришёлся к югу от лагеря нашего отряда. Поднялся шум, но, поскольку всадники и табуны без конца сновали туда-сюда, поначалу это не привлекло особого внимания. Потом вспыхнул огонь — занялись скифские кибитки. Очумелые гонцы помчались по всему лагерю, поднимая тревогу. Но прежде, чем скифский стан успел взяться за оружие, амазонки атаковали с запада и, практически в тот же момент, с севера.

— Это Элевтера, — сказал Дамон.

Несмотря на все рассказы, которые я выслушала от Селены за годы её наставничества, не говоря уж о повествованиях Дамона и испытаниях, выпавших на нашу долю, доселе у меня не было ни малейшего представления о том, что такое настоящий бой. Как сияние солнца превосходит тусклый свет чадящей масляной плошки, так и действительность превосходит любое, самое красочное описание. У нас на глазах в расположение скифов ворвались полсотни амазонских всадниц. Они мчались так стремительно, что казалось, будто они опережают ветер. Сколь бы ни была я наслышана об их неукротимости в бою, даже самое пылкое воображение никогда не рисовало мне картин подобного свирепого буйства. Амазонки рубили оси повозок, убивали быков, сеяли панику повсюду. Боги, как они стреляли! Я увидела, как скиф, взмахнув своим «сагарисом», подрезал колени амазонского коня. Когда отточенное железо рассекло хрящ и кость и скакун полетел кувырком вперёд, амазонка, прежде чем вылететь из седла, метнула копьё. Наконечник угодил степняку в солнечное сплетение, пробил лёгкие и хребет и вышел из спины на три пяди. Скиф пошатнулся и уцепился за повозку, но прежде, чем он успел выпрямиться, амазонка, уже оказавшаяся на земле, выпотрошила его, распоров врагу живот и промежность, и содрала с него скальп. Дикарь с отвисшей челюстью и вывороченными кишками рухнул к моим ногам.

Я зазевалась, и мчавшаяся лошадь сбила меня с ног. Копыта ударили о землю на расстоянии в толщину пальца от моей головы. Вскочив, я рванулась к краю воинского стана, туда, где на краю открытой степи паслись скифские кони. Две девушки примерно моего возраста разрезали путы на ногах стреноженных животных.

— Аникат эхур! — крикнула мне одна из них. — Уводи лошадей!

Степные девы приняли меня за свою.

Всё во мне перевернулось.

— Эфорит Селене? — спросила я. — Где Селена?

Обе девушки указали на юг, откуда пришла атака.

Я сорвалась с места и побежала, громко выкликая имена Селены и Европы. Отец устремился за мной. Вокруг звенел металл, вздымались языки пламени, мужчины и женщины сражались и погибали. Дважды отец хватал меня, и дважды я выскальзывала из его рук.

Удирая, я оказалась в промежутке между двумя перевёрнутыми и объятыми пламенем повозками. Перепуганных мулов амазонки уже выпрягли и собирались угнать прочь. Два десятка скифов, налетевших с палицами и копьями, попытались помешать этому, и амазонки развернулись, чтобы дать им отпор. Неожиданно подкравшийся сзади скиф схватил меня за волосы и оторвал от земли. Лица его я не видела, лишь чувствовала дыхание мужчины да слышала свист воздуха, рассекаемого кинжалом, которым этот головорез собирался располосовать мне горло. Собирался, но не успел, ибо амазонская секира разрубила его череп надвое, от макушки до шейного позвонка. Скиф рухнул наземь, потянув меня за собой: даже умирая, он пытался вцепиться в моё горло. Моя спасительница смотрела на меня с высоты рослого гнедого коня, на котором восседала как богиня. Её лицо было раскрашено в серый и белый цвета с лунными кругами вокруг глаз, носа и рта; чёрные жёсткие волосы поблескивали в свете полыхающих кибиток.

Это была Селена.

Она сделала мне знак: «Возьми мой топор».

Сердце моё расширилось, готовое выскочить из груди.

— Пелекус! — рявкнула моя наставница.

Хотя секира и засела в разрубленном черепе скифа, мой враг ещё извивался и бился, молотя руками и ногами. Я ухватилась за рукоятку и приподняла топор вместе с черепом.

— Упрись пяткой ему в рожу! — нетерпеливо крикнула Селена.

Сделав, как было велено, я выпростала секиру. Селена протянула мне руку, чтобы помочь мне сесть верхом позади неё.

В этот момент из темноты выскочил отец. Я почувствовала, как он схватил меня за талию. За ним с криком прискакал Дамон.

— Отдай мне девочку! — приказала Селена.

Я увидела, как она наложила стрелу и натянула тетиву.

— Селена! — вскричал Дамон.

Я уставилась на железный наконечник стрелы моей наставницы. Ещё миг — и он вонзится между глаз отца.

— Селена, ты с ума сошла?

Дамон устремился вперёд, чтобы отрезать ей путь. Селена прицелилась.

С юга донеслись сигналы тревоги. Скифы мчались к месту нападения уже не десятками, а сотнями, и амазонкам пришлось обратиться в бегство. Селена помчалась вслед за своими, а Дамон — вдогонку за ней.

Как мне удалось вырваться из отцовских рук да ещё и раздобыть лошадь, я просто не помню. Помню только, как неслась я галопом по степи, держась видневшихся в лунном свете следов коней Селены и Дамона. Вокруг расстилались холмистые, изрытые оврагами Дикие Земли, и мне далеко не сразу удалось различить впереди пару всадников.

Наконец они сбавили аллюр. Я обогнула отрог холма. Теперь нас разделяло расстояние полёта выпущенной из лука стрелы.

Находившиеся на дне пересохшей реки Селена и Дамон шумно ссорились, а потом и сцепились. Он свалил её наземь, она вскочила, но была опрокинута снова. Меня они не замечали, а я, признаться, растерялась, не зная, следует ли мне обнаруживать своё присутствие. Внизу, в овраге, Селена оттолкнула Дамона так, что он упал на четвереньки, но тут же откинулся на пятки. Селена, стоя перед ним, заговорила, но не словами, а на языке жестов.

Она хотела отослать его прочь, но он не желал уходить. Дамон вскочил на ноги и вновь потянулся к ней. Селена уклонилась и знаками сообщила, что её время вышло, ибо нить её судьбы уже размоталась до конца.

— Вы победили! — дала понять она, причём жест, обозначавший понятие «вы», относился не столько к самому Дамону, сколько к афинянам — или, в другом аспекте, к мужчинам вообще.

Дамон, однако, воспринял это утверждение как относящееся к нему лично и был потрясён.

— О какой моей победе может идти речь, если я лишаюсь тебя? — вскричал он.

Устремившись к ней, Дамон опустился на колени, обхватил Селену руками за бёдра и уткнулся лицом в её живот. Она склонилась к нему, и её длинные волосы, как накидка, упали на его спину.

Я смотрела на них, словно пригвождённая к месту. У меня не было сил ни подать голос, ни убежать, несмотря на то, что позади слышался стук копыт — это гнался за мной отец. Дамон и Селена вскочили в сёдла. Прежде чем мне наконец удалось набрать воздуху, чтобы крикнуть, они уже умчались прочь стремительным галопом, а отец сжал меня в объятиях с отчаянием человека, потерявшего почти всё и боящегося лишиться последнего. И всё же я вырвалась. И пешком помчалась за Селеной.

Вместо того чтобы схватить меня снова, отец сел на коня и неспешной рысцой последовал за мной, дожидаясь, пока я выбьюсь из сил. Стадиев через десять-двадцать я попросту свалилась, и он подхватил меня с земли и повёз назад.

Когда мы вернулись в скифский лагерь, он уже оправился от неожиданного удара. Варвары оказывали помощь раненым и снаряжали отряды, чтобы отбить угнанный скот. Отец подвёл меня к Филиппу и велел ему, связав мне запястья, держать верёвку в руках, не выпуская и никому не передавая. Когда он попытался прикоснуться ко мне, я плюнула в него.

Как раз в это время двое из нашего отряда подошли к отцу и, обратившись к нему как к командиру, спросили, какие будут указания. Прежде всего их интересовало, стоит ли оказывать помощь раненым скифам, меотийцам и дикарям с Медной реки.

Отец медлил, он никак не мог прийти в себя.

— Пусть подыхают, — ответила я вместо него. — И пусть их неприкаянные души вечно блуждают между мирами!

 

Глава 40

АМАЗОНКА

На рассвете скифы нас отпустили. Оружие и лошадей они забрали себе, а мы, хотя и остались в живых, оказались в более чем затруднительном положении. В чужом, диком краю, без верховых и вьючных животных, оружия, утвари, снаряжения, даже без обуви, мы не имели возможности ни добывать себе пропитание, ни защититься от разбойников или хищников. А до побережья предстояло идти свыше тысячи стадиев.

Аттик созвал общий совет, чтобы принять решение. Отец предпочёл не высказываться, да и Тесей придержал язык. С момента нашего прибытия в Курганный город царь провозгласил Аттика командиром, заявив, что поступает в его подчинение как простой воин, и более не претендовал на власть. Правда, при любом затруднении все взоры по привычке обращались к нему, однако Тесей снова и снова адресовал людей к Аттику, так что в конце концов они привыкли видеть в своём царе не столько монарха, сколько товарища по оружию.

Афиняне были потрясены ужасами последних дней, и не в последнюю очередь, дезертирством Дамона.

На совете лишь мой отец с кучкой сторонников вспомнили о том, что цель похода так и не была достигнута. Подавляющее большинство высказалось за то, чтобы отправиться к морю. Когда голоса были подсчитаны, слово взял Аттик.

— Братья, — начал он, — изначальная цель нашего похода, я имею в виду пленение и доставку в Афины амазонки Селены, представляется мне недостижимой. Я осмелюсь предположить, что с таким же успехом мы могли бы попытаться накинуть аркан на грифона. Тем не менее как командир, получивший определённое задание, я не могу полностью сбросить его со счетов. А как мужчина не имею права пренебречь вероятностью того, что дочь Элиаса и моя наречённая невеста Европа жива и подвергается опасности, обретаясь где-то на севере, среди дикарей.

Аттик заявил, что не считает себя вправе и дальше рисковать чужими жизнями, а потому освобождает всех от каких-либо обязательств и разрешает людям отправиться домой тем способом, какой они сочтут удобным. Однако сам он видит свой долг в том, чтобы довести дело до конца, а потому он пойдёт по следам беглянки — вдвоём с моим отцом или в компании тех, кто присоединится к ним добровольно.

Можете себе представить, как загудели и загомонили собравшиеся. В степи, где не растут деревья и не так уж много камней, люди рассаживаются вокруг костра на стопках дёрна, обёрнутых травянистой стороной вверх. Тесей, как и остальные, устроился на таком сиденье; от Аттика его отделяло семь или восемь человек. Когда наш командир умолк, он молча встал, взял своё земляное сиденье, подошёл к Аттику и сел по правую руку от него.

Люди заулыбались. Отец и Филипп последовали примеру Тесея, за ними последовали Зубоскал с Клещом. В конечном счёте семнадцать человек решили остаться, а около шестидесяти приняли решение двинуться на юг.

Расставание было печальным. Восемьдесят с лишним человек без оружия, лошадей и припасов разделились, чтобы следовать из никуда в никуда.

Можно лишь удивляться тому, что девочка, не достигшая ещё и двенадцати лет, волею судеб оказалась в тех самых Диких Землях, о которых грезила чуть ли не с самого рождения. Испытания и приключения, рассказами о которых моя наставница вскормила меня, словно молоком, в силу некоего каприза богов стали реальностью.

Пугало ли меня это? Желала ли я вернуться домой, к матушкиной юбке?

Спроси меня кто-нибудь об этом, я ответила бы «нет» без раздумий, быстрее, чем вопрошающий успел бы плюнуть.

Ибо мой дом был здесь!

Здешний край был моим, а амазонки, этот народ свободных женщин, — моим народом. Конечно, подобное утверждение можно было бы счесть вздорной выдумкой, навеянной воспоминаниями о сказках, которыми пичкала меня Селена у колыбельки, но я всем нутром, всем сердцем чувствовала родство с раскинувшейся передо мной безбрежной равниной. Воистину то была земля моих грёз. Среди безбрежного моря трав паслись бесчисленные стада антилоп и газелей. Ну а тот факт, что свободный народ находился ныне в нелёгком положении, лишь разжигал мой пыл. Мысль о возможности оказаться причастной к эпохальным событиям вызывала у меня небывалый душевный подъём.

В полдень третьего дня наш отряд заметил впереди дым. Поспешив в том направлении, мы неожиданно натолкнулись на поле недавней стычки, усеянное телами убитых животных и людей. Видимо, победители торопились и не обобрали трупы. Нам удалось разжиться оружием, снаряжением, обувью и даже поймать нескольких лошадей. Теперь, когда из шайки босых, пеших оборванцев мы превратились в вооружённый конный отряд, Аттик снова собрал совет.

Он сказал, что, судя по всему, скифы настигли амазонок Элевтеры либо же, напротив, амазонки, устроили засаду, чтобы замедлить преследование. По мнению Аттика, мы в любой момент могли нарваться на сражающихся, в связи с чем он категорически запретил нам корчить из себя героев.

— Забудьте о Селене. Ищите беглянку Европу. Если мы не сможем настигнуть её сами, то, во всяком случае, выясним, у амазонок она или же у скифов, а уж потом будем вести переговоры и действовать по обстоятельствам.

На этом совет закончился. Приказав мне не дёргаться, а Клещу — не спускать с меня глаз, командир велел двигаться дальше. Казалось, дым поднимается из-за ближайшего холма, но в степи расстояния обманчивы. Стемнело, а мы так до него и не добрались. Некоторое время мы продолжали ехать, держа курс по звёздам, но овражистая равнина — не лучшее место для ночных маршей.

Когда снова поднялось солнце, дым, как и накануне, виднелся на горизонте, но уже не только впереди, но со всех сторон. Мы не могли выбрать верное направление, пока Тесей не предложил нам положиться в этом на амазонских лошадей.

— Отпустим поводья, и пусть они сами выбирают дорогу, — сказал он. — Возможно, как раз кони-то и выведут нас куда надо.

Весь день мы продолжали путь, подкрепляя силы жуками и степной саранчой. Я сварила и съела ремни от своей обуви.

С рассветом снова появился дым, и на сей раз мы смогли сократить расстояние. То был не мираж, и по приближении Аттик приказал нам построиться для боя и приготовить оружие.

Мы перевалили через гряду и увидели перед собой не поле боя, как в прошлый раз, а настоящее кладбище. Земля была тщательно расчищена, а на гребне противоположного холма маячила одна-единственная амазонка. Ниже неё по склону образовывали полумесяц четыре десятка свежих курганов с выгоревшими до пепла кострищами.

Отец придержал коня, оглядывая поле. Не приходилось сомневаться в том, что здесь, на этом самом месте, были преданы огню и погребены тела амазонок — возможно, павших в недавнем сражении.

Приказав отряду остановиться, Аттик взял с собой несколько человек и направился к одинокой всаднице. Я увязалась за царевичем.

Теперь все мы отчётливо видели одинокую воительницу в траурной раскраске, со смазанными жиром волосами. Она замерла на вершине холма у левой оконечности полукруга курганов. Наше приближение не могло остаться незамеченным, однако своей позиции воительница не покинула. Была ли то ловушка? На всякий случай Аттик остановился и послал вперёд гонца. Приблизившись к амазонке, тот заговорил с нею на языке жестов, а потом въехал на самую вершину, давая нам знать, что всё чисто.

Обе наши группы двинулись вперёд, тогда как амазонка оставалась на том же месте. Аттик рысью направился к ней, но она жестом удержала его на расстоянии, а потом подала мне знак, которому меня научила Селена:

«Не мешкая — сюда».

Я в удивлении присмотрелась к ней внимательнее.

Этой воительницей была Европа.

Этой амазонкой оказалась моя сестра.

 

Глава 41

ЖЕЛЕЗО И ЛУНА

В то же мгновение я поняла, что под курганом покоится Селена. Ощущение было такое, как будто в грудную клетку до самого сердца вонзилось что-то холодное и острое, как железо. Я закашлялась, выплюнув мокроту и слюну. На вершине гребня появился Дамон. Будь Селена жива, он не оказался бы здесь один.

Сердце моё взорвалось болью, как разбивается вдребезги упавший с огромной высоты камень. Селена учила нас с сестрой амазонским траурным обрядам, тем, которые подробно описаны в рассказе Дамона, но мне казалось, что никакие насечки и порезы на теле не в состоянии выразить мою скорбь. Я готова была биться головой о скалу или прыгнуть нагишом в костёр.

Селена.

Селена!

Дамон подъехал и остановился рядом со мной. Не знаю, причитала я вслух или мои внутренние стоны отдавались воплями в черепе. Дядя крепко взял меня левой рукой за запястье, обнял правой за талию и сказал:

— Не сейчас!

Моя плоть горела, словно меня жгли углями. Я чувствовала, как зубы прокусывают язык и рот наполняется солёной кровью.

— Селена!

Ярость бушевала во мне с такой силой, что, казалось, должна была убить меня на месте. Она вздымалась во мне испепеляющими, терзающими волнами, она распирала меня, срывая и унося неведомо куда последние лоскутки моего детства. Я как будто бы вышла за пределы себя самой, ощутив и восприняв муку Дамона. Муку не менее сильную, чем моя, но совсем иную по природе. Не гнев, не ярость, но глубочайшее, бездонное отчаяние. Зияющая пустота осталась на месте того, что было для него драгоценностью, не сопоставимой ни с чем на свете. И только сейчас мне открылась подлинная, воистину трагическая суть происходящего: прощание с Селеной знаменовало собой прощание с чем-то гораздо большим, нежели одна воительница. Заканчивалась целая эпоха, а вместе с нею — история свободного народа.

Наш отряд всё ещё держался от Европы на расстоянии. Приблизиться она разрешила лишь Аттику, и сейчас он разговаривал с ней. Видимо, расспрашивал о битвах и их результатах, о местонахождении Маэса и Панасагора и об Элевтере, последней из амазонок.

Не приходилось сомневаться в том, что преображение Европы, афинской девушки и его наречённой, из-за которой он пересёк полмира, в амазонскую воительницу поразило нашего командира до глубины души. А вот резкий отказ, полученный им в ответ на призыв вернуться домой, его, похоже, уже не удивил.

Европа изменилась полностью, и внешне, и внутренне, как будто принадлежала теперь не просто к другому народу, но к другому виду живых существ.

Отец остановился на краю склона, не сделав даже попытки заговорить с ней, ибо, сколь бы горестно ни было для него это понимание, осознавал: его дитя потеряно безвозвратно.

Повернув коня на восток, в том направлении, куда ускакала Элевтера, Аттик дал знак отрядам следовать за ним.

Но я ударила лошадь пятками в бока, направляя её вверх по склону, ближе к Европе. Дамон держался рядом со мной.

Издалека моя сестра выглядела впечатляюще: она очаровывала дикой, волнующей красотой. Вблизи, однако, на первый план выступала именно дикость. Было видно, что она полностью избавилась от налёта цивилизации. Не только одежда и осанка, даже взгляд её стал совсем иным. Холодные, суровые глаза светились, как у хищного зверя. Это была совсем не та Европа, какую я знала. И тем не менее именно теперь она была сама собой в большей степени, чем когда бы то ни было.

Я не могла покинуть место захоронения, не удостоверившись, что действительно увидела погребальный курган Селены. Европа это подтвердила.

От меня не укрылось, что на теле сестры было не менее двух десятков ран, однако Европа отмахнулась от моей озабоченности, смерила меня с головы до ног взглядом и, видимо удовлетворившись результатами осмотра, сказала:

— Это тебе, сестра.

Поперёк её колен лежал чехол из антилоповой шкуры, внутри которого находилась секира. Бережно, как бесценное сокровище, Европа подняла чехол обеими руками.

— Селена знала, что ты непременно придёшь. Она велела мне не покидать это место, пока её наследие не попадёт в твои руки... Осторожно, — предупредила меня сестра, передавая «пелекус» Селены, — лезвие очень острое.

Я положила чехол к себе на колени и отстегнула клапан.

Жгучие слёзы потекли из моих глаз на отточенное железо и ясеневое древко. Я едва не лишилась чувств.

— Что с тобой, сестра?

Я с усилием взяла себя в руки и выпрямилась в седле.

— Почему? — услышала я свой голос словно со стороны. — Почему Селена оставила это мне, а не тебе?

— Потому что Селена — не моя мать. Потому что я — не её дочь.

 

Глава 42

ЭЛЕВТЕРА И ТЕСЕЙ

Спустя мгновения появилась Элевтера. Она прискакала с запада во главе девяти десятков полноправных воительниц, пятидесяти учениц и группы «кабар». Её командиры приказали нашему отряду следовать за ними.

Можете вы представить себе моё состояние? В нём смешались и отчаяние, и радостное возбуждение, что и не диво: всё, что я знала и думала о себе, оказалось неверным; все мои представления о моём месте в жизни перевернулись. Однако разбираться в собственных мыслях и чувствах было некогда. Скифы могли появиться в любой момент, так что нам следовало, взявшись за арапники, скакать прочь.

Мою сестру назначили в передовой дозор, и я, прежде чем кто-либо успел возразить, умчалась вместе с ней. Её задачей было рыскать впереди колонны, высматривая признаки врага. От Европы и Блохи, посланной с нею в разведку ученицы, я узнала, что Элевтера вознамерилась добраться до Танаиса, находившегося в тысяче шестистах стадиях к востоку. Однако двигаться она предполагала не прямиком, а обманным манёвром: сначала на юг, чтобы оказаться позади врага, а уж потом на восток, к реке. Сумей Элевтера незаметно вывести своих людей к Танаису севернее Врат Бурь, у неё появилась бы надежда пройти Вратами и уйти в Край Вечных Снегов.

По мнению Элевтеры, то, что река являлась границей скифских владений, должно было сыграть на руку амазонкам. Враг, скорее всего, будет шарить повсюду, но только не у себя под носом.

Что касается афинян под началом Тесея и Аттика, то утверждать, будто Элевтера сделала их пленниками, было бы неверно. Внешне предводительница амазонок вообще никак не отреагировала на появление эллинов. Она старалась даже не смотреть в их сторону. Однако все понимали, что амазонка не позволила бы афинянам отделиться от неё и продолжить путь самостоятельно. Это диктовалось не враждебностью, а законным опасением, ведь, попав в руки врага, эллины могли бы выдать ему местоположение беглянок.

Три дня и три ночи объединённые отряды, верхом и в кибитках, держась за холмами или по оврагам, двигались на юг, в сторону Курганного города. Амазонка Блоха сокрушённо заметила, что раньше её соотечественницы горделиво скакали по степям, никого не боясь, а теперь крадутся по буеракам. От неё я узнала, кто из прославленных воительниц остался в строю: Хриса и Эвандра, Алфея и Андромаха, Отрета, Протоя и фракийка Барахлошка.

В сумерках четвёртого дня передовой дозор заметил море, и мы остановились, чтобы дождаться темноты. Впереди находились чужаки — не то скифы, не то случайные шайки береговых грабителей. Так или иначе, мы оказались рядом с возможным противником, хотя он пока и не подозревал о нашем присутствии. Элевтера приказала разбить лагерь, разрешив разводить лишь «тайные» костры.

Именно здесь она наконец схлестнулась с Тесеем. Это произошло из-за моего отца.

Он приблизился к Элевтере с просьбой о разговоре, и я, услышав об этом, сломя голову помчалась к ним. В том, о чём он поведёт речь, сомнений не было: наверняка станет уговаривать Элевтеру не позволять мне остаться с амазонками. С тем, что моя сестра для него потеряна, отец уже смирился, но он отчаянно боялся лишиться ещё и меня.

Я припустила к «тайному» костру, вокруг которого собрались воительницы и ученицы. Очевидно, Элевтера уже дала ответ. Зов крови есть зов крови, и она не может запретить дочери Селены присоединиться к соотечественницам её матери. Меня об этом известили Блоха и ещё одна девчонка, присутствовавшая при разговоре с самого начала.

Свою речь Элевтера продолжила, обращаясь уже не к отцу, а к соратницам, собравшимся вокруг «тайного» костра — тлеющего на дне глубокой ямы мха и трута.

Тут, дорогие мои, я позволю себе отвлечься, чтобы описать облик этой выдающейся женщины и рассказать о впечатлении, которое она производила.

Всё, что я слышала до сих пор и от Селены, и от Дамона — а они не скупились на красочные рассказы об Элевтере, — отнюдь не давало истинного представления об этой титанической личности. Ей было около сорока. По меркам своего народа Элевтера относилась уже к поколению бабушек, однако её энергии могла бы позавидовать и двадцатилетняя девушка. Ростом она не уступала Тесею, шириной плеч походила на гребца. А как она держалась в седле! Когда она мчалась галопом по каменистому руслу, копыта её коня выбивали искры, разлетавшиеся, как капельки ртути, а за её плечами подскакивала вложенная в чехол грозная секира. Поверьте, мне в жизни не доводилось видеть ничего более величественного.

В отличие от многих амазонских воительниц Элевтера, при всей своей мощи, не была мужеподобной. Её красота казалась универсальной, как бы не имеющей прямого отношения к определённому полу.

Собственно говоря, она являлась не столько красавицей в обычном смысле этого слова, сколько живым, материальным воплощением великого идеала свободы. Даже воинственность её облика, при всём ошеломляющем впечатлении, которое она производила, являлась вторичной по отношению к чему-то высшему. Элевтера была подобна пламени, чистому и очищающему, коего не может коснуться никакая грязь. Страх и Элевтера казались понятиями несовместимыми, подобно тому, как нелепо это слово в отношении льва.

Прикажи она мне броситься в огонь, и ничто не смогло бы остановить меня! Получив от неё повеление прыгнуть с утёса, я выполнила бы его с радостью.

Сейчас, выйдя вперёд к «тайному» костру и призвав подруг к молчанию, она заговорила о будущем своего народа.

— Все наши беды начались с того, что тал Кирте отступили от «ритен анне», исконных обычаев, а совсем худо дела обернулись, когда мы покинули родину.

Я поняла, что она говорит об Афинах, о решении свободного народа пойти войной в дальние, чужие края.

— Но была ли у нас иная возможность сохранить свою честь? Я много размышляла об этом и пришла к выводу, что мы всего-навсего исполнили предначертание небес. Увы, наше время подошло к концу! Но что теперь? Какая судьба ждёт наш народ в дальнейшем? Отвечу: мы не исчезнем — ни сегодня, ни завтра. Наше существование продлится, однако былое могущество нам не вернуть уже никогда. В нас будут видеть не грозную силу, а некую диковину. И со временем мы превратимся в легенду. Кто будет помнить о нас? О ветре узнают по кружению пыли или взметанию пламени. Но кто может увидеть сам ветер?

Элевтера обратила взгляд в ту сторону, где на самом краю жались отец, Дамон и Филипп. В это время к костру со стороны афинского лагеря подошли Тесей, Аттик и ещё несколько командиров.

— Вы не будете видеть нас, — заговорила Элевтера, и на сей раз её слова предназначались для эллинов, — но мы пребудем рядом с вами. Наши призраки поселятся на ваших ночных улицах, и то, что вы пытались выбросить из своих мыслей, стерев нас с лица земли, не даст вам покоя в ваших снах. Вам кажется, что, защищая свою честь и свободу, мы проявили неистовство, но это — ничто в сравнении с бедами, которые последуют за нашей гибелью. Ни вы, ни ваше дело, ни ваши боги не одержали истинной победы, ибо мы были лучшим из всего, что есть в вас самих, и, расправившись с нами, вы нанесли смертельный удар в собственные души. Истребив нас, вы отнюдь не возвысили себя, а, напротив, умалили. Подумайте о моих словах, они продиктованы мне сердцем.

На следующее утро равнина кишела скифами. Ночью несколько тысяч варваров обогнали нас и теперь, сами того не зная, находились между нами и Танаисом. Правда, их разведчики нас ещё не заметили, но, пока этого не случилось, нам следовало срочно и скрытно уходить прочь по глубоким оврагам, заметая следы и готовясь к последнему, возможно роковому, столкновению.

Именно тогда Тесей предложил Элевтере воспользоваться для переправки амазонок на восток афинскими кораблями. По его мнению, афиняне и амазонки, совместно ударив по страже гавани Курганного города, могут отбить корабли. В корабельных стойлах найдётся место для амазонских лошадей, а при попутном ветре суда легко обгонят Маэса и Панасагора на пути к Танаису и высадят женщин там, откуда они беспрепятственно уйдут в северные степи.

Это предложение, сделанное от всего сердца, Элевтера восприняла с негодованием.

— Выходит, Тесей, я буду обязана жизнью твоей жалости?

— О какой жалости речь? — возразил царь. — Я в жизни не боялся никого так, как тебя, и ни от кого не терпел такого поражения, как от тебя.

Элевтера посмотрела на него с ненавистью.

— На сей раз, — сказала амазонка афинянину, — ты явился в нашу страну в надежде вызвать тень Антиопы из нижнего мира и вымолить у неё прощение за то зло, которое ты причинил ей. Но она никогда не придёт к тебе. Выбрось это из головы. Ты встретишься с нею снова только после смерти.

Эти слова больно задели Тесея. Он пошатнулся, и некоторые из соратников вскочили, чтобы поддержать его.

— Тебе следовало бы самому убить её, — заявила Элевтера, — там, в Афинах, накануне дня последнего сражения. Я бы так и поступила. Но ты позволил ей выступить. Ты отошёл в сторону, разрешив ей совершить самый позорный поступок для человека, ведающего, что такое честь: выйти с оружием в руках против собственного народа. Ты погубил её -— ив этой жизни, и следующей, — потому что ты любил Афины больше, чем её.

И эта стрела попала в цель. Тесей едва устоял на ногах.

— Я тоже предала её, — продолжила Элевтера, — предала ту, которая была благороднейшей из нашего народа, да и из вашего — тоже, ибо она одна соединила в себе несоединимое, солнце и луну, мужчину и женщину. Мне тоже знакомы боль и печаль, которые испытываешь ты!

Элевтера смерила взглядом своего старого врага и продолжила:

— Какое благо, Тесей, ты извлёк из того, что «возвысил» свой народ, обратив его к «демократии» и «цивилизации»? Афины, как я знаю, отблагодарили тебя презрением. А вместе с тобой они оплевали и твои сомнительные «дары». И вот ты снова заявился сюда! По правде сказать, мне следовало прирезать тебя ещё в тот час, когда я увидела тебя впервые. Я ведь знала, что добром это не кончится, ибо нутром чуяла «нетом», то зло, которое ты принёс из-за моря. Но отец Зевс всемогущ, и никому не дано воспротивиться его воле. Вознамерившись сломить свободных женщин, он послал к нам Геракла, Ясона и наконец тебя. Ну что ж, ты оправдал его надежды.

Тесей молчал. Горе тяготило его с такой силой, что он зримо клонился к земле.

— Неужели ты так сильно ненавидишь меня, Элевтера? — спросил он.

— Ненависть — это узы, Тесей. И этими узами я с давних пор привязана к тебе.

Царь хотел было сказать, что пора ненависти миновала и сейчас её стоило бы отбросить в сторону, но Элевтера, не дав ему такой возможности, вновь заговорила сама.

— Время свободного народа вышло, мой друг. Ирония же в том, Тесей, что ты — тот, кто уничтожил нас, — понимал нас лучше и любил больше, чем кто бы то ни было во всём мире. Да, ты — один из нас. И был им всегда!

При этих словах выдержка изменила царю. Рыдая, он упал перед Элевтерой на колени и уткнулся лицом в её живот. Амазонка не шевельнулась, даже не опустила взгляда. Лишь несколько мгновений спустя протянула руку и мягко опустила ладонь на его кудри.

 

Глава 43

ПАССАЖИРЫ

Чтобы провести амазонских коней по сходням на корабли, им пришлось прикрыть глаза плащами и одеялами. Лошади чуяли ненавистное им море, но тем не менее взошли на борт. Шесть афинских кораблей отплыли, имея на борту, помимо коней и эллинов, сто сорок восемь человек из отряда Элевтеры — воительниц, учениц и обозников «кабар». Все стойла были заполнены. Лишь в шести парных на Тесеевой «Аэтре» стояло по одному скакуну.

Путь от Курганного города до Танаиса не был лёгкой прогулкой, тем паче что корабли не имели возможности приставать к берегу. Ни люди, ни лошади не могли даже размять ноги. Скифы знали, кто находится на борту, и были готовы на всё, лишь бы перехватить добычу. Амазонки, грациозные и величественные в степи, на море выглядели несчастными и жалкими, как промокшие кошки.

Отец (впрочем, следовало ли мне теперь называть его отцом?) не спускал с меня глаз, но, хотя ему и удалось разделить нас с Европой, мне не составляло труда общаться с ней знаками. Я ждала лишь благоприятного случая, чтобы убежать с ней и присоединиться к своему народу, к свободным женщинам равнин. В том, что побег удастся, у меня не было ни малейшего сомнения.

На корабле меня стала опекать амазонка с бледным шрамом через щёку и грудь. Она была из тех командиров, которые подчинялись непосредственно Элевтере, и, судя по почтению, с каким относились к ней соотечественницы, являлась великой и прославленной воительницей. Как поведала она сама, при рождении ей было дано имя Достея. «Впрочем, — добавила эта героиня, — ты, наверное, слышала от Селены другое моё имя. Сама-то она никогда не звала меня иначе как Барахлошкой».

До того момента я держала себя в руках и скрывала своё горе от окружающих. Но сейчас, узнав, что передо мной та, кого Селена поминала почти в каждом своём рассказе, я упала в объятия амазонки и зарыдала, как ребёнок. Именно от неё я и услышала историю своего рождения, которую ей самой Селена поведала в прошлом месяце.

Всё произошло в результате удивительного, но совершенно случайного совпадения. Впрочем, бывает и не такое! Матушка (точнее, та, кого я искренне считала своей матушкой) родила мёртвого ребёнка, а Селена почти одновременно с ней произвела на свет совершенно здоровую девочку. Обе рожали не в городе, а в усадьбе, вдали от посторонних глаз, обе согласились на обмен добровольно, так что никакие слухи на сей счёт не вышли за пределы узкого круга посвящённых. Даже Европе, которой ещё не исполнилось и трёх лет, не сообщили правду: она считала меня своей сестрой и узнала, что это не так, всего несколько дней назад.

Но один существенный вопрос так и остался без ответа. От кого же понесла Селена? Мне трудно было представить себе, как Элиас изменяет супружескому долгу и, оставив ложе матушки, тайком прокрадывается к Селене. Нет, он, конечно же, не мог быть к этому причастен. Но кто же тогда? Ответ напрашивался только один: Дамон.

Когда мы встали на ночлег, покинув место захоронения, он прочёл эту догадку в моих глазах и спросил:

— Ты ненавидишь меня, дочка?

Дети жестоки, а я в ту пору вовсе не была такой взрослой, какой себя считала. Да, я ненавидела его. Ненавидела не за открывшуюся мне правду, а за то, что эту правду так долго от меня таили. Почему я должна была расти, не зная настоящих родителей? Только ради того, чтобы меня можно было воспитать добропорядочной афинской девицей и найти мне добропорядочного афинского жениха? Чтобы соотечественники не презирали меня как дочь дикарки?

Я прогнала Дамона от себя и не захотела разговаривать с ним даже на корабле.

Барахлошка поведала мне и о том, что за смерть постигла Селену. Оказалась, моя мать умерла не от ран, даже не от падения с лошади, а свалившись с обрыва, когда собирала молодые побеги ивы как лакомство для своих лошадей.

— Обрыв был не так уж высок, дно не было каменистым, — рассказывала Барахлошка, — но Селена сломала себе шею. Умерла она не сразу, а лишь после того, как соорудили курганы, которые ты видела.

У Барахлошки имелся свой взгляд на случившееся. Она считала, что Селена исполнила обет триконы, в силу которого боги согласились принять её жизнь взамен жизни Элевтеры. Тем самым она исчерпала своё жизненное предназначение. Земля носила её, пока было должно, и приняла в своё лоно, когда настал час.

По заверениям Барахлошки, Элевтера придерживалась на сей счёт того же мнения, ибо прощальную речь над могилой Селены облекла не в слова, коими провожают умерших в своей постели, но в жесты, приличествующие прощанию с героинями, павшими в боях и совершившими великие и славные подвиги.

— Селена считала, — знаками сообщила Элевтера, — что она повинна в преступлении против своего народа, ибо не смогла убить меня и себя, когда мы были ранены и нам грозило пленение в Афинах. Она боялась, что все эти годы я винила её и даже ненавидела за это отречение. О, я не могла ненавидеть тебя, Селена! Ибо этот поступок ты совершила из любви. Не из любви ко мне одной, хотя и её было в избытке, но из любви к народу тал Кирте, ради блага которого ты пожертвовала своей свободой. Но самое главное — ты, как никто другой, подарила свободному народу самую свою суть. Ты свершила сей дар в одиночку, находясь на чужбине, лишённая нашего внимания и заботы! Кто ещё выказал подобную преданность?

Тут, как сообщила Барахлошка, выдержка изменила Элевтере и собраться с духом ей удалось лишь после долгой паузы.

Свой панегирик Элевтера завершила следующим образом.

Сначала она сделала жест, означающий Луну, то есть имя моей матери, а за ним последовал знак падения, но не плавного лунного заката, а именно падения — как падает камень с обрыва или лист с дерева. В совокупности это должно было означать: «Луна упала с неба».

Потом Элевтера произвела круговое движение — «смена времён года».

В амазонском языке этому жесту соответствует понятие «экталерин», обозначающее и восход солнца после заката, и свежую траву, зеленеющую на равнинах после схода снегов. Однако Элевтера произвела движение в обратном направлении, как бы говоря:

«Всё, что было нам ведомо, изменилось».

Затем последовал знак восхода луны, но, завершая его, Элевтера вновь изменила направление движения рук, превратив утверждение в вопрос:

«Луна упала.

Взойдёт ли луна снова?»

Поминальная речь Элевтеры по моей матери стала поминальной речью и по всему свободному народу.

К полудню пятого дня плавания флотилия вошла в Меотийское озеро, а к следующей ночи достигла устья Танаиса. Река была ещё величественнее, чем я представляла её себе по рассказам. Её могучее течение ощущалось уже в открытом море, в полумиле от берега.

К этому-то берегу, когда до него оставалось сто локтей, я и поплыла, сиганув с борта.

Многие думают, что плавающие по морям не боятся воды, но это ошибка. Следом за мной в воду бросился только отец. Остальные остались на своих местах, поскольку не умели плавать. Добравшись до берега, я побежала вдоль реки на север, стараясь, сколько возможно, увеличить расстояние между собой и кораблями. Моё намерение состояло в том, чтобы дождаться амазонок, когда их колонна двинется к Вратам Бурь, и присоединиться к ним.

Я стану одной из них.

Я никогда не оглянусь назад.

Но когда ближе к закату амазонки действительно появились, мне было сказано, что по приказу Элевтеры я должна быть возвращена на побережье, под присмотр отца. Меня насильно отвезли к нему, а он, во избежание нового побега, мало того что связал мне руки, так ещё и посадил на поводок, как собаку.

Сердце моё разрывалось, ибо амазонки готовились выступить на север. Моя сестра уезжала с ними, а меня почему-то заставляли вернуться в Афины. Наконец, когда все были уже в сёдлах, я подняла глаза и увидела, что Элевтера остановила коня прямо надо мной. До сих пор она совершенно не обращала на меня внимания, как будто не знала ни о моём присутствии, ни о том, что я — дочь Селены. Но в этот момент я поняла: она знает всё, и ничто имевшее ко мне отношение не происходило без её ведома.

— Готова ли ты подчиниться моему слову, дочка?

Во мне затеплилась надежда, и я с жаром заверила, что выполню любой её приказ.

— Вот твой отец, — промолвила амазонка, указывая на Дамона. — Слушайся его, как меня.

С этими словами она повернула коня и ускакала прочь. С горькими слезами я простилась с сестрой. Мы расстались у косы, вдававшейся в солёное болото. В несколько мгновений конная колонна обогнула топь и исчезла под сенью ближней рощи.

Афинские корабли были вытащены на берег для обеспечения высадки амазонских лошадей. Перед тем как спустить их на воду, Аттик приказал подкрепиться. Место казалось вполне безопасным: мы находились на берегу великой реки, противоположном тому, где можно было ожидать появления Маэса и Панасагора. Люди разбрелись по побережью в поисках валежника для костров, но не успели они вернуться, как появились первые всадники. В считанные минуты побережье было густо усеяно скифами.

В завязавшейся схватке эллины сумели отстоять и спустить на воду все свои корабли, кроме «Феамы» Аристида. Это судно враги зацепили абордажными крючьями и подтянули обратно к берегу. Остальные, по приказу Аттика, отошли на расстояние, превышавшее дальность полёта стрелы. «Феаму» на наших глазах со всех сторон облепили дикари.

И тут Тесей в первый раз за долгое время напомнил о том, что остаётся царём и обладает властью. Он приказал Аттику держать корабли на безопасном расстоянии от варваров и ни при каких обстоятельствах, что бы тот ни увидел и ни услышал, не позволять никому высаживаться на берег. Сам же царь снял оружие и, взяв с собой лишь Дамона, который мог послужить переводчиком, сел в лодку и погреб туда, где остались в руках скифов наши товарищи.

 

Глава 44

ИСКУССТВО УПРАВЛЯТЬ ГОСУДАРСТВОМ

Скифы набросились на царя и избили его, словно нищего. Это мы видели с воды. О том же, что осталось не увиденным нами, впоследствии поведали Дамон и команда «Феамы». Тесей, несомненно, предвидел такой поворот событий и именно поэтому приказал капитанам ни за что не подходить к берегу. Сам он не оказал дикарям никакого сопротивления, хотя они не только хлестали его плетьми, но и тыкали горящими головнями. Варварские предводители взъярились на Тесея за содействие, оказанное им побегу амазонок. Именно этим объяснялось и то упорство, с которым скифы преследовали корабли, и та жестокость, с которой обращались они с эллинами.

Вытащив «Феаму» на берег, варвары перевернули корабль, а команду загнали под него, после чего начали забавляться, швыряя туда чадящие угли и головешки. Моряки затаптывали их, не давая пожару разгореться, но дым разъедал им глаза и затруднял дыхание.

Тесея и Дамона привязали к кольям и вымазали смолой и скипидаром, с тем, чтобы вспороть им животы, а потом поджечь их, как свечи.

— Неожиданно, — рассказывал Дамон, — поднялся сильный шум. Как оказалось, в лагерь нагрянул сам великий царь Боргес, отец Маэса и дядя Панасагора. Он был разгневан и грозился проткнуть обоих молодых родичей, как фурункулы. Выяснилось, что они, можно сказать, перебежали ему дорогу. Сам Боргес не явился на побережье первым только потому, что переправлял своих конокрадов и головорезов на другой берег Танаиса, дабы они попытались догнать и перехватить амазонок прежде, чем Элевтера успеет увести их за Врата Бурь. Вообще-то скифский царь собирался, уладив дела на побережье, лично возглавить эту погоню, но, когда увидел своего старинного врага привязанным к столбу и приготовленным к мучительной смерти, его настроение изменилось.

«Что это? — вскричал он. — Неужто я вижу Тесея из Афин?»

Подъехав к столбам пыток и удостоверившись в том, что не ошибся, Боргес приказал молодым вождям немедленно освободить нашего царя и его спутника. Те, однако, предложили старому варвару убираться в Тартар.

Боргес призвал своих воинов, молодые вожди — своих. Варвары ревели, как стадо бешеных быков; всё шло к тому, что вот-вот разразится кровавая междоусобная бойня. Молодые предводители клялись, что уничтожат ненавистные корабли, чего бы это им не стоило. Маэс, рыча Тесею в лицо, обозвал его и всех эллинов распространителями зла; Боргес схватил ведро с рассолом и выплеснул сыну на голову. Юный дикарь взвыл, как побитая палкой собака. Пинками и подзатыльниками отогнав молодых головорезов от столбов, владыка варваров обратился к Тесею.

«Прими мои извинения, царь Афин, — прогромыхал он могучим басом, более похожим на раскат грома, нежели на человеческий голос. — Щенки, похоже, пытаются огрызаться на старших, но мы покажем им, что наши зубы ещё остры!»

Сколько лет было тогда Боргесу? Во всяком случае, никак не меньше шестидесяти. Со времени осады Афин он сильно изменился. В те дни скифский владыка не снимал тиары даже в отхожем месте. Его наряд отличался пышностью и множеством драгоценных украшений. Теперь же он носил обычный плащ всадника, его голову украшал колпак из волчьей шкуры. Ни золота, ни самоцветов не было и в помине. Тоном, не терпящим возражений, он распорядился немедленно освободить Тесея и команду «Феамы», вернуть им всё отобранное и дать возможность привести себя в порядок, дабы они смогли стать его гостями на сегодняшнем пиру.

«Мы отужинаем как друзья, — громко, чтобы слышали и юные удальцы, возгласил скифский царь. — Вам, молодым, будет полезно прислушаться к речам великого человека, попавшего в ваши руки лишь по умышлению богов, ибо никто из вас не мог бы потягаться с ним ни в доблести, ни в мудрости. Не будь на то воли небес, вы не приблизились бы к нему и на сотню стадиев!»

Тот, кому не случалось бывать на скифском пиру, понятия не имеет о том, что такое настоящий дикий разгул. Скифы пьют вино неразбавленным, презирают всех, кто проявляет умеренность, и не считают позором упиться до бесчувствия. К полуночи вся компания перепилась до свинского состояния, придя в столь же благостное расположение духа, какое характерно для помянутых животных.

«Воистину, неисповедимы пути всевышних богов, — провозгласил Боргес. — Чем ещё, если не волей небес, можно объяснить то, что былые смертельные враги могут, пусть и по прошествии лет, стать друзьями? Сейчас, о, Тесей, я питаю к тебе сердечное расположение. Вражда, некогда бушевавшая во мне, растаяла без следа, уступив место восхищению и отчасти своего рода сожалению. Сожалению о невозвратно потерянном, невосполнимом времени. Мы могли быть товарищами, но, увы, прошлого не вернуть».

Тесей выслушал бывшего врага с уважением и ответил на его речь своей, столь же достойной и доброжелательной:

«Действительно, мой друг, нас связывают неразрывные узы, самые прочные из возможных. Это воспоминания о нашей прошедшей юности. Время, когда человек был полон сил и надежд, видится ему впоследствии золотым. Что же может быть более естественным, нежели стремление убелённого сединами мужа прижать к груди всех, кого знал он в те золотые времена, даже своих врагов! А может быть, прежде всего — былых врагов».

Перед Боргесом были во множестве разложены военные трофеи. Подняв амазонский шлем, он повертел его в руках, восхищаясь игрой пламени костра на бронзе, и, кивнув, промолвил:

«Верно. Вспоминая врага, мудрый человек вспоминает не ненависть, а доблесть. Доблесть врага и свою собственную, которую он смог проявить благодаря этому врагу».

Тесей, вновь взяв слово, отметил величие сердца степного владыки. Годы хоть и поумерили его прыть, но зато обогатили мудростью. Говоря об обширных землях, присоединённых Боргесом к владениям его народа, царь Афин особо нажимал на тот факт, что они были отвоёваны не у безвестных племён, а у воительниц Амазонии, имевших славу самой грозной конницы мира.

«Это верно», — согласился Боргес и умолк, ожидая продолжения. Кажется, он уже догадывался, к чему клонит Тесей.

«Амазонки также были врагами нашей юности, — отметил предводитель афинян. — Разве ты не находишь, о Боргес, что в твоём сердце больше нет ненависти к ним, как нет её ко мне?»

«Не слушай его! — вскричали в один голос Маэс и Панасагор. — Он хочет, чтобы ты отказался от преследования этих женщин! Будь осторожен, ты имеешь дело с эллинским коварством!»

Тесей в ответ привёл Боргесу свои доводы.

«В глазах всех народов, — подчеркнул он, — амазонки потерпели поражение. Их время ушло, и даже твои юные удальцы должны признать, что эти воительницы более не представляют собой серьёзной угрозы для твоего народа. Они хотят одного: покинуть земли, некогда принадлежавшие им, но утраченные навсегда, с чем им пришлось смириться. Они бегут от тебя, Боргес, бегут в пустыни, столь дикие и безжизненные, что поселиться там не пожелает никакое другое племя».

«Следует ли мне позволить им уйти?» — осведомился Боргес громко, чтобы все слышали.

Молодые вожди негодующе взревели. Их рёв подхватила пьяная толпа. Тесей невозмутимо дождался, когда шум уляжется, и лишь тогда — громко, чтобы слышали все, — ответил:

«О мудрый Боргес, разве мерилом величия монарха не служит милосердие, проявляемое им по отношению к побеждённым врагам? Разве грозный лев, одолев соперника, не позволяет ему удалиться с поля боя? Разве не так ведут себя в схожих обстоятельствах могучий бык, свирепый волк, владыка небес орёл? Именно такими деяниями и измеряется подлинное величие».

Молодые смутьяны вновь возмущённо загомонили.

Боргес внимательно посмотрел на Тесея.

«Некогда, друг мой, я взял у тебя свинец, поверив, что это золото».

«Все эллины — обманщики! — вскричали юные вожди. — Хотелось бы знать, какую ещё хитрость измыслили этот мошенник и его прихвостни!»

Оставив эти выкрики без внимания, Тесей сообщил Боргесу, что ныне он уже не является царём Афин. Его лишили власти, и государством теперь управляют его враги.

«Удача изменила мне, Боргес. Тебе нечего уже бояться меня».

Скиф улыбнулся:

«Может, и так, Тесей, но какое тебе дело до этих амазонок? Почему ты так пламенно выступаешь передо мной в их защиту? В чём причина? В любви к той, которая когда-то была твоей женой? Или всё проще — годы размягчили твоё сердце?»

Тесей указал на молодых вождей равнин.

«Для юношей, таких, как они, будущее видится безбрежной степью. Годы лежат перед ними как несчётные стадии, а горизонт так далёк, что, кажется, скакать до него нужно целую вечность. А вот для нас с тобой, увы, эта линия совсем близка. Может быть, тяжесть прожитых зим давит на нас, друг мой, пробуждая сочувствие к тем, чьи дни, как и наши, близятся к завершению».

Он указал на амазонский шлем в руках Боргеса.

«Как и наши народы, народ свободных женщин ведёт счёт векам своей истории. Но в то время, как наши народы будут продолжать жить и процветать даже после нашего с тобой ухода, тал Кирте ждут увядание, упадок и исчезновение».

И вновь молодые вожди разразились недовольными возгласами. Однако старый Боргес не удостоил их и взгляда. Всё его внимание было приковано к Тесею.

«Ну что ж, — промолвил владыка степей, — мы с тобой можем заключить сделку. Если придём к соглашению, я прослежу за тем, чтобы ни одному молодому удальцу не пришло в голову его нарушить. Я дам амазонкам уйти, отзову высланную мною погоню и не позволю никому снарядить новую. Я не стану мешать великой Элевтере и пришедшим с ней воительницам, да помогут им боги соединиться за Вратами Бурь с остатками своего племени. Но если я отрекусь от моей мести, Тесей, то и ты в ответ должен будешь кое от чего отказаться».

Наш царь ждал.

Боргес заговорил снова:

«Ты должен пообещать, что никогда не вернёшься в Афины».

На сей раз возмутились не степные молодцы, а афиняне:

«Что такое Афины без Тесея? Что Тесей без Афин?»

Вождь скифов дождался, когда стихнут протестующие возгласы, и продолжил:

«Я боюсь тебя, Тесей, я боюсь твоего города. Ты во главе Афин и Афины с тобой во главе являете собой постоянный источник тревоги. Поэтому мы не можем допустить твоего возвращения. Ступай, куда пожелаешь. Можешь, если угодно, остаться у нас: тебе окажут все подобающие царю и герою почести, и ты до конца своих дней не будешь ни в чём знать нужды. Но никогда не возвращайся на родину. Если то, что ты сказал мне, правда и твои соотечественники действительно лишили тебя трона, ты вполне можешь дать мне такое обещание. Я откажусь от моей мести, если ты откажешься от возвращения домой».

Маэс и Панасагор яростно запротестовали:

«Почему ты слушаешь этого пирата? Почему его слово, а не наше должно решить судьбу этих женщин?»

«Потому, — ответил Боргес, — что его рукой были они повержены, а не нашей».

Боргес поднял бронзовый, отделанный кобальтом и электром амазонский шлем, который венчал дивной работы гребень в виде грифона, закогтившего оленя. С восхищением рассматривая это произведение искусства, владыка скифов, как бы подводя итог разговору, сказал:

«Воистину, Тесей, разве не должно нам проявлять милосердие по отношению к тем, кто превосходил нас в доблести и чьё падение стало нашей удачей, но отнюдь не было нашей заслугой?»

 

Глава 45

ОБРЯД ПАМЯТИ

Боргес сдержал своё слово. Он разрешил Элевтере и всем её воительницам, включая мою сестру, уйти на север через Врата Бурь.

Точно так же сдержал своё обещание и Тесей. Отряд вернулся в Афины без него. В его отсутствие высшая власть перешла к царевичу Ликосу, поддержанному такими видными представителями знатнейших родов, как Петей, Менесфей, Стих, и другими, прославившимися доблестью при защите города от амазонок и мудростью при служении отечеству в последующие годы. Когда корабли вернулись без Тесея, народное собрание формально признало его утратившим власть. Демократия в том виде, в котором она существовала, уступила место аристократической системе правления. Знать вернула себе всю полноту власти, однако не злоупотребляла ею, управляя строго, но справедливо.

По прошествии двенадцати месяцев в Афинах узнали о смерти Тесея, приключившейся после падения с утёса на острове Скирос, где он нашёл пристанище. Было то роковой случайностью либо же бывшего царя столкнула в пропасть вражеская рука, так и осталось тайной.

Быстрее всего оправился от всего случившегося и вернулся к прежней жизни Элиас, которого я по привычке продолжала называть отцом. Воздух родной усадьбы подействовал на него благотворно. Он увлечённо занялся хозяйством, а по отношению к матушке проявлял ещё больше нежности и внимания. Она отвечала ему искренней любовью. Отношение их ко мне не изменилось: меня растили как родную дочь, и никакие другие возможности никогда даже не обсуждались.

Дамон изо всех сил старался приохотиться к мирным трудам землевладельца, но оседлая жизнь всегда была не по нему, а теперь, с утратой Селены, он и вовсе не смог с ней мириться. Вместе с Элиасом он занимался моим воспитанием, пока я не достигла брачного возраста. А потом покинул Аттику и стал вести жизнь скитальца, к которой всегда склонялась его душа. С тех пор Дамон приезжал в Афины только раз в год, на праздник Боэдромии.

Когда мне минуло пятнадцать, меня выдали за царевича Аттика. Я согласилась на это без особой охоты и служила его дому без радости, хотя он был лучшим из людей и проявил определённую смелость, взяв в жёны девушку, за которой шла столь сомнительная слава.

В последующие годы я нежно полюбила его. Однако на первых порах после моего отлучения от Амазонии мне не было дела ни до чего: я замкнулась в своей горести. Почему меня отослали прочь? Почему Элевтера отвергла дочь своего народа, более всего на свете желавшую жить и умереть, служа ей? Почему моей сестре она позволила остаться, а меня прогнала домой?

В семнадцать лет у меня родился первый ребёнок. Признаюсь, я вынашивала дитя с горечью, ибо считала, что рождение ребёнка неразрывными узами привяжет меня к моему мужу и афинскому народу.

Но появилась ты, моя старшая дочка, которую, по вдохновенному наущению Небес, я назвала Алкиппой в честь великой воительницы, Могучей Кобылицы из Амазонии. Вслед за тобой на свет явились твои сёстры, — Эньо и Адрастея, Ксанфа и Главка, Скайлея и Стратоника. Глядя, как вы подрастаете и расцветаете, я наконец поняла, почему Элевтера отослала меня назад.

Это было сделано из-за вас. Точнее, ради вас. Вас, семерых дочерей, рождённых мною, ибо такова была воля высших сил. И вы, все семь, точно так же родили одних только дочерей, на которых с восхищением и трепетом взирает весь город. Итак, дочь моя Алкиппа, старшая в нашем роду, встань и возьми чехол из кожи антилопы, который видишь перед собой на подставке. Принеси ко мне. Развяжи тесёмки.

Перед тобой — собственный «пелекус» Селены. Двойная секира, священное оружие Амазонии. Достань топор. Покажи, пусть его увидят твои сёстры и дочери. Я наточила лезвия до остроты бритвы. Теперь выйдите вперёд вы, дочки. Преклоните колена, каждая по очереди. Коснитесь железа.

Помните, мы делаем эти надрезы, дабы никакой враг не имел права сказать, что он первым пролил нашу кровь. Попробуйте на язык острое лезвие своих прародительниц, каковые суть Селена, Элевтера, Антиопа, Ипполита и все тал Кирте.

Вот какова была цель Элевтеры, и вот что поручила она мне, когда сама с последними амазонками ушла за Врата Бурь. Род моей матери Селены, род воительниц Амазонии не должен был прерваться, не должен был погибнуть, но уцелеть и продлиться здесь, во чреве Афин!

Внимайте же и никогда не забывайте! Кровь великих воительниц, бесстрашных поборниц свободы — в ваших жилах. Будьте достойны их! Черпайте силы у них! Они — ваша плоть, вы же — их продолжение, и да пребудет сия связь вечной и неразрывной, и да не изгладится след сей на бесконечных путях времён!

 

Глава 46

АМАЗОНЕУМ

Кричит петух. Луна опустилась к горизонту.

Ночь отступает.

Близится день.

Нам надлежит подняться и занять свои места.

Совершите омовение, дочери, украсьте себя гирляндами и облачитесь в лучшие наряды. Образуйте процессию, как я вас учила, и вместе со мною и всем городом направляйтесь к Амазонеуму, храму Амазонок. Там государственные жрецы совершат обряды, которые положат начало празднеству Боэдромии, установленному в память победы их отцов над войском свободных женщин. Мы тоже отмечаем это событие, но не так, как они.

Внемлите мне, дочери. Займите свои места среди празднующих. Пусть люди видят вас, пусть взирают на вас с трепетом и опаской — но в то же время с восторгом и восхищением. Принимайте всё это как должное и помните, что та давняя победа и то давнее поражение не должны быть предметом их гордости или вашего стыда. Ибо не их доблесть одолела доблесть тал Кирте, но небеса продиктовали свою волю — и им, и свободному народу.

Когда мне было двадцать и я как раз родила третью дочь, мне доставили письмо с востока. Отправитель через гонца] попросил меня выучить его наизусть, что я и сделала. С тех пор каждый год в этот день я по памяти читаю вам и себе это послание, ставшее для нас благословением и заветом. Слушайте же:

От Дамона дочери его — привет.

Моим страстным желанием было приехать в Афины, на Боэдромию, как я делал это каждый год, однако на сей раз мне не позволяет тронуться в путь рана, которая, боюсь, окажется смертельной. Ты, дитя моё, и те, кого породит твоё благословенное чрево, будете последними из нашего рода, а потому я завещаю тебе, дочь, передать своему потомству те наставления, с которыми я обращаюсь к тебе. Прошу тебя — ныне и впоследствии — выступать в этот день в качестве моей законной представительницы, внимающей обряду моими ушами и лицезреющей его моими очами.

Явившись сегодня в Амазонеум, займи место не среди прочих афинян, но на вершине холма Ареса. Поднимись на эту возвышенность, откуда тебе откроется вид на насыпанный перед храмом Матери-Земли курган Антиопы, имеющий форму полумесяца, курган Молпадии, несравненной Элевтеры, и тянущуюся следом линию насыпных холмов — уходящих к Итонийским вратам амазонских погребений.

Речам городских старейшин внимай без гнева и раздражения. Отнесись снисходительно к тому, как излагают эти люди события и оценивают деяния мужчин и женщин, подлинное значение и величие коих превыше их скудного разумения. Посмотри на пешеходный мост у северной границы рыночной площади. Ныне и он и площадь рядом с ним выглядят ухоженными и прилизанными, но твой внутренний взор должен стать взором моей памяти. Узри это место не таким, каким оно стало сейчас, перестроенным и приспособленным под мелочные, суетные надобности повседневной жизни, но таким, каким оно было накануне конца войны, с которой великий народ свободных женщин навсегда ушёл в область преданий. Там, где теперь проходит дорога, ведущая к Гончарным воротам, тогда простиралось поле, усеянное обломками камней. Это был наш, афинский лагерь. На западном склоне стояли палатки лазарета, а перед ними тянулись рвы с вбитыми в дно заострёнными кольями, частоколы, изгороди и волчьи ямы, защищавшие нас от атак конницы. Позади находились полевые кухни и коновязи для лошадей и мулов, составлявших всю афинскую кавалерию. От Элевсиниона до рыночной сторожки высился каменный завал, отгораживавший лагерные шатры, служившие жилищами примерно для четырёх тысяч человек, уже несколько месяцев не имевших возможности умыться иначе, как собственной слюной. Пешеходный мост представлял собой груду камней с положенными сверху досками; беседка над источником была разрушена полностью, и он представлял собой просто яму. Всю равнину у подножия Рыночного холма заполняли войска. Накануне утром условия мира были оговорены окончательно, однако формально война ещё не закончилась. Все по-прежнему держали оружие под рукой, караулы и дозоры всё так же несли службу. Наше с Элиасом подразделение было частью отряда, занимавшего позиции у западного отрога холма Ареса, где был разбит лагерь амазонок. Непосредственно над нами находился храм, не имевший крыши, как и все амазонские святилища; храм, сооружённый воительницами в честь своего прародителя, бога войны. Наши войска не тронули его, опасаясь гнева небес.

На следующем холме находились позиции, куда отступили амазонки. Время близилось к вечеру. Я крепко спал, поскольку после заката мне предстояло заступить в караул.

Кто-то потряс меня за плечо, чтобы разбудить. Мы все уже очень долго пребывали в величайшем напряжении, так что я мгновенно вскочил на ноги и, не успев сообразить, что да как, потянулся за щитом и копьём. Но то была не тревога. Все мои товарищи по палатке тоже пробудились, и лица их, всех до единого, были обращены на запад, к амазонским позициям.

Амазонки уходили.

Все афиняне, от мала до велика, в молчании выстроились вдоль наших позиций.

Амазонки двигались походной колонной, по две в ряд. Конные лучницы составляли центр, вспомогательные формирования из мужчин, «кабар», двигались пешими по обоим флангам. Погода стояла засушливая, так что из-под ног и копыт поднимались тучи пыли. Солнце клонилось к западу, и на фоне багрового зарева марширующий строй вырисовывался с особой чёткостью.

Воительницы и ученицы двигались по племенам: первыми — Фемискира, потом Ликастея, Кадисия и Титания. Те из нас, кто разбирался в их эмблемах и символах (а к тому времени этому научились практически все защитники города), могли различать роды, и отряды по бунчукам и штандартам, а самые опытные — даже по манере сидеть в седле.

На виду у нас колонна прошла восточным склоном холма Пникс, спустилась к седловине у Мелитского камня, откуда поднялась на холм Нимф. Перевалив через него, амазонки обогнули Рыночный холм, спустившись по склону на восток к Горшечному тракту, по которому и продолжили путь на север, в направлении Ахарн.

Процессия лошадей и воительниц казалась бесконечной. Над их головами покачивались боевые тотемы: орёл и медведь, лев и волк, зубр, грифон и горный козёл.

Каждая всадница ехала в отполированной до зеркального блеска броне; точно так же сиял и её шлем. Луки, колчаны, висевшие за плечами секиры — всё было в безукоризненном состоянии. Мне никогда более не доводилось стать свидетелем зрелища, исполненного большего великолепия и большего отчаяния.

В наших рядах кто-то издал торжествующий возглас. Его подхватили сотни голосов, а потом наши соотечественники, находившиеся на крепостных стенах под Акрополем, затянули гимн. Я обернулся к Элиасу. Гимн звучал всё громче. Пели «Падение титанов», ту же песнь, которую мы слышали по пути к Танаису.

Весь вечер колонна оставалась в поле зрения. Мыс Элиасом сели на лошадей и последовали за уходящим войском по Ахарнскому тракту. С Дубового холма были хорошо видны не только сами амазонки, но и те немногие союзники, которые уцелели и не покинули их в час испытания.

Торжественным и скорбным маршем воительницы прошествовали по пригородам и наконец скрылись из виду за Левконойским спуском. Единственное, что ещё виднелось с того места, где остановились мы с Элиасом, была остававшаяся за колонной полоса перемешанной копытами глины. Птицы слетались туда, чтобы, выклёвывать из взрыхлённой земли червей и личинки. Птиц было так много, что казалось, будто они покрыли собой всю дорогу, но и они пропадали из виду, теряясь в сгущавшемся мраке. Сумрачная завеса сомкнулась за свободными женщинами, ушедшими навсегда.

След их затерялся во тьме.