Глава 8

СБОР РОДОВ

РАССКАЗ СЕЛЕНЫ

Научив народы равнин жить, Кобылица даровала каждому из них свои обычаи и уложения. Какие-то племена уподобились табунам, управляемым жеребцом-вожаком, который имеет множество кобылиц; у других вовсе не было брака, а детей, как жеребят, все воспитывали совместно; у некоторых появились парные семьи. Тал Кирте, свободному народу, было предписано селиться отдельно от мужчин, словно вольным кобылицам, не подчиняющимся жеребцам, а совокупляться для обретения потомства лишь в определённое время, как это бывает у многих существ в дикой природе. Для удовлетворения плотских потребностей выделяются два месяца в году. Всё прочее время Кобылица предписывала своим дочерям, как подобает чадам небес и свободы, жить отдельно, никому не позволяя обрести власть над их телами и сердцами.

Так повёлся обычай, в соответствии с которым по весне, с вхождением Солнца в знак Овна, различные племена — Фемискира, Ликастея, Кадисия, Титания, Горная Седловина, Ирт, Иссон, Эхал, обитательницы гор, высящихся с юга от Амазонского моря, и жительницы степей, расстилающихся к северу, все роды, населяющие безбрежные просторы от Гипаниса до Танаиса, и те, что обитают в Армении и Каппадокии, и те, чьи дома стоят на Керавнском Кавказе и близ Меотийского озера, — все они собираются у Курганного города Ликастеи, там, где река Борисфен впадает в Амазонское море.

Этого радостного праздника с нетерпением дожидаются целый год. И не только ради возможности юным дочерям Кобылицы обзавестись потомством (хотя и это не может не радовать), но также в связи с возможностью встретиться с сёстрами, матерями, подругами, наставницами и детьми, живущими в разлуке. В эти дни обнимаются даже воительницы из враждующих родов. «Ито апаркейн, — приветствуют друг друга дочери Кобылицы. — Архэ кена тал», что означает: «Зрела я табуны, тобою гонимые. Число их подобно числу звёзд на небе».

И это не преувеличение: в ту пору степь заполняется табунами, а разгорающиеся по ночам бесчисленные походные костры и впрямь уподобляют её усыпанному несчётными звёздами небу. Всюду высятся юрты, конические палатки из козьих шкур, служащие жилищами степным кочевым народам.

Ясное дело, к месту столь великого сбора устремляются торговцы, однако к самому Курганному городу допускаются лишь те купцы мужского пола — ликийцы, фригийцы и эллины, — которые уплачивают дань. В частности, на них возлагается обязанность обеспечивать фуражом амазонских лошадей. Кормушки, доверху наполненные зерном — рожью, пшеницей и ячменём, вытягиваются в линии по два стадия, а усыпанная соломой земля на мили кругом благоухает навозом. Повсюду раскладываются особые грабли втрое больше обычной длины, предназначенные для того, чтобы разгребать вспыхнувшую солому: она занималась и от костров, и просто от солнца. Пожары начинались часто, но, заслышав крик тревоги, тушить огонь разом принимались все, от великих цариц и прославленных воительниц до сопливых девчонок. И всякий раз очередная победа над огнём становилась поводом для ещё более буйного ликования.

На «Саурас», великий сбор родов, прибывают и представители соседних племён, но никому из них не позволяется появляться в городе с оружием, проносить еду (кроме строго оговорённого дневного пайка) или участвовать в состязаниях. Однако торг не возбраняется, и во время подобных празднеств удачливые купцы делают целые состояния на лошадях, мехах, кожах, золоте, меди и железе.

Не менее мощной приманкой, нежели алчность, является вожделение. Многие являются на «Саурас», влекомые исключительно похотью. Крупные торговцы знают, что неодолимый зов плоти заставляет подчас забыть о выгоде, и потому предпочитают во главе караванов отправлять к Курганному городу старцев, давая им в помощники мальчиков моложе десяти лет. Но женщины в разгар церемоний вовлекают в спаривание и их. Тут, разумеется, не обходится без шуток. Особенно преуспевают в высмеивании старших подруг девицы, которым ещё не позволено допускать мужчин к своему лону. Именно они чаще всего распевают неприличные песенки, подобные этой:

Словами «дымка» и «стручок», которые считаются фривольными, обозначаются соответствующие женский и мужской органы.

Ни одной из тал Кирте не позволено вступать в близкие отношения с мужчиной, пока она не убьёт трёх врагов. Исключения делаются лишь для провидиц, коим бывают ниспосланы жизненно важные для свободного народа вещие озарения.

Когда воительница узнает, что носит ребёнка, она отнюдь не скрывает этого, но до самых родов живёт обычной жизнью, не требуя к себе ни особого внимания, ни особого ухода. Любая слабость порицается и презирается, а потому роды происходят как бы между делом. После них женщина сразу же возвращается к привычным занятиям — охоте и войне. О самих родах говорить не принято. Вынужденное бездействие во время схваток именуется в честь Дочери Ночи, сестры Гекаты и Немезиды, «эйдос», то есть «стыд», но следует помнить: постыдны не сами беременность и роды, а излишние разговоры по поводу, коему подобает молчание.

Воительница, приближающаяся к моменту разрешения от бремени, подстригает и укладывает волосы на боевой манер, приобретая вид столь грозный, что её начинают сторониться даже собаки и птицы. Рожает она всегда в одиночестве, в ночи под открытым небом, а для облегчения схваток использует траву, именуемую горшечником, артемидией или травой девственниц, что, согласно поверью, должно обеспечить ей покровительство Артемиды Повитухи и Гекаты, владычицы Перепутий. Пуповину новоиспечённая мать отрезает на обоих концах, после чего обматывает ею талию новорождённой, если это девочка, или выбрасывает, если появился мальчик. Послед, в случае рождения девочки, скармливается беременной кобыле, именуемой «инакайне»: будущий жеребёнок станет носить на себе девочку, когда та подрастёт.

Окажись рядом с роженицей другая воительница, та уходит, дабы не смущать сестру своим присутствием. Гордость требует, чтобы новоиспечённая мать появилась среди соплеменниц с совершенно невозмутимым видом, как ни в чём не бывало. О том, чтобы сказать «я родила», не может быть и речи. Даже сами слова «ребёнок» или «младенец» произносить не принято.

«Найден свёрток», — сообщает амазонка и вручает этот «свёрток» своей матери. После чего она расстаётся с дочерью на целых семь лет. Ей не дозволяется иметь с нею никакого дела — ни разговаривать, ни прикасаться к ней, пока девочка не примет участие в первых конных состязаниях.

Матерям нашего народа не разрешается воспитывать своих дочерей (сыновей и вовсе либо продают, либо отдают в другие племена). Так же, впрочем, как не позволяется и владеть каким-либо имуществом, включая лошадей или военную добычу. Разумеется, амазонка ездит верхом, одевается, носит оружие и пользуется какой-то утварью, но всё это считается собственностью старшей в роду, бабушки, прабабушки или ещё более старшей прародительницы. Гордость таких родоначальниц заключается не в обладании многим, но в способности многое дарить. Дочь, конечно же, знает, кем рождена на свет, и называет мать именно матерью, но смысл этого слова на языке свободных людей гораздо ближе к понятию «старшая сестра» и произносится далеко не с таким почтением, как «бабушка», — точнее, как принято говорить, «мать матери».

В целом же семейные узы имеют для тал Кирте меньшее значение, чем для других народов, ибо в первую очередь воительницы ощущают себя принадлежащими к роду и племени. Взаимоотношения между матерью и дочерью подчиняются строгим правилам, главным из которых является взаимная отстранённость. Женщина гордится тем, что обучает и пестует чужих детей, а дочь, со своей стороны, в первую очередь стремится заслужить внимание и похвалу посторонних. По представлениям свободного народа, естественная любовь близких не остаётся, как говорят, «внутри юрты», но распространяется «наружу» — на всех соплеменниц. Как-то, забавы ради, я подсчитала имена, которые употребляют тал Кирте для обозначения родственных связей. Таковых оказалось более двухсот. В нашем языке есть двадцать вариантов понятия «сестра», сорок — понятия «тётя» и «двоюродная тётя», а уж обозначениям разной степени близости кузин, племянниц, кузин племянниц, племянниц кузин, дочерей племянниц кузин, матерей кузин племянниц и сестёр кузин племянниц — и вовсе нет числа.

Каждая амазонка не только знает поимённо всех соплеменниц и известна им всем, но ещё и состоит со всеми ими в той или иной степени кровного родства. В детстве, если я совершала проступок, скажем проходила между старшей и костром или позволяла себе насмешки в адрес раненых или больных, меня тут же, с любовью, но и строгостью, брала в оборот какая-нибудь тётя кузины сестры или сестра кузины тёти. Точно так же и я, выросши, считала себя обязанной следить за поведением дочерей племянниц моих кузин и тому подобных родственниц, которых, всех без различия, считала «родной кровью».

Таким образом, несмотря на то что связи между родными матерями и дочерьми никогда не бывают слишком тесными, ни одна амазонка (если использовать это, чуждое самому свободному народу, эллинское прозвище) даже вообразить себе не может, что такое отстранённость, отчуждение или одиночество. Все они представляют собой единую семью.

Такое общественное устройство есть подражание сообществу лошадей, где даже в многотысячных табунах все знают каждую и каждая знает всех. Само собой разумеется, что наших лошадей мы знаем столь же хорошо, как и друг друга. Чужаки поражаются способности шестилетних девочек, войдя в загон, в темноте безошибочно находить свою лошадь среди сотен других, не подзывая её к себе даже шёпотом. Кому-то это кажется колдовством, но никакой магии тут нет. Лошадь просто-напросто узнает подругу-ребёнка по шагам и подходит к ней без зова. Во владениях свободного народа вы никогда не найдёте лошади с клеймом или с меткой на ухе: на наш взгляд, это просто дикость.

Когда Тесей явился к Курганному городу и принялся расхваливать образ жизни, принятый в Афинах и других эллинских городах, то в основном он упирал на понятие свободы, то есть на право каждого гражданина Афин стать тем, кем пожелает. У Антиопы это вызывало смех. Даже если оставить без внимания тот факт, что в «свободных» Афинах ни одна женщина, кроме гетеры — то есть, иными словами, шлюхи, — не имеет права выйти на улицу без разрешения её господина-мужчины, провозглашаемый Тесеем порядок, по её словам, являлся для людей не благом, но безумием и несчастьем.

— Кто более счастлив, шторм или океан? — вопрошала она. — Такое разграничение бессмысленно, ибо шторм есть океан, а океан есть шторм. Я прошлась по улицам городов и, заглядывая в глаза каждого встречного незнакомца, не увидела в них ничего, кроме одиночества. По всему чувствовалось, что эти люди являются чужаками не только для меня — это как раз неудивительно, ведь и я была для них чужестранкой, — но и друг для друга. Подумать только, они знали друг друга не лучше, чем меня и чем я, чужестранка, знала их. Но если так, то они не знают и самих себя, ибо как можно знать себя, не зная тех, кто находится рядом? Как быть сестрой, не имея сестры? Однажды, в окружённом стенами городе, называемом Эдесса, я наткнулась на улице на умершего человека. Невероятно, но его сограждане переступали через мёртвое тело и спешили по своим делам, даже не прервав разговора. Ты называешь нас дикарями, Тесей. Однако именно мы не забыли о подлинной, возвышенной и благородной любви, что связывает нас всех воедино, не выделяя, но и не отделяя никого от прочих. Не вам, но лишь нам известно, что такое подлинная свобода!

Девочек тал Кирте воспитывают не в школах и не по прописям наставниц: они формируют себя сами, повинуясь велениям Эал, матери-природы. Именно она представляет собой ту великую книгу, страницы которой мы читаем одну за другой, тогда как дети эллинов под присмотром учителей корпят над невразумительными рукописями. Меня взрастила лошадь. Она научила меня молчанию и уединению. Она научила меня просыпаться и засыпать, бегать и отдыхать, рождаться и умирать. Лошадь научила меня кататься по песку от радости, научила терпеть зной, холод и голод. Лошадь научила меня мечтать. Всем, что я знаю, я обязана ей, а также небу, буре и степи.

В младенчестве девочки нашего племени ездят на бёдрах своих родных и двоюродных сестёр, а поскольку те всё время проводят в седле, можно с уверенностью сказать, что ездить верхом наши дети обучаются раньше, чем ходить. Все мои детские впечатления связаны с лошадью. Я привыкла воспринимать себя и её как единое целое, и отказаться отгороженной от неё стенами, как случилось со мной в Синопе, было бы тем же самым, что отгородиться от воздуха и от солнца.

Для всех тал Кирте наивысшим авторитетом является бабушка, мать матери. Она несёт ответственность за девочек, и если одна из них умирает или погибает в бою, тело доставляют именно к ней. Мать матери обряжает покойницу, обмывает её, обеспечивает оружием, утварью, украшениями, провизией и всем тем, что будет погребено вместе с павшей и её лошадью, включая бронзовое зеркало, заглянув в которое душа умершей узнает себя в последующей жизни.

Считается, что именно мать матери насыпает погребальный курган, хотя на практике это, конечно же, делается сообща, всеми воительницами рода. Во исполнение обряда «эпиомы», или «проводов», члены триконы усопшей, возлюбленные и подруги, дарят ей любимые вещи, оружие, сбрую и всё то, что лучше всего послужит умершей в ином мире.

Пока девочка растёт, именно бабушка предоставляет ей кров, пищу, одежду, оружие, сбрую и всё прочее. Но зато добытые в состязаниях или в бою награды и трофеи внучки считаются принадлежащими не самой девочке, а её прародительнице.

Мать матери вводит свою подопечную в военное сообщество её собственного рода, что знаменует превращение девочки во взрослую женщину и образует самую тесную и глубокую связь, какая существует у свободного народа. Помимо неё, благороднейшими и крепчайшими тал Кирте считают узы дружбы.

В возрасте семи лет, после того как ей впервые предоставляется право участия в конных состязаниях, девочка выбирает себе двух подруг, которые, в свою очередь, выбирают друг дружку и её. С ними она образует свою первую трикону, тройственные узы жизни и смерти. Вдобавок каждая девочка участвует ещё в двух триконах: во второй, где она младшая и её вместе с другой новенькой обучает старшая, и в третьей, где, напротив, роль старшей и имеющей по своей опекой двух новичков отводится ей. Вместе они составляют прославленную амазонскую «триаду триад».

Таким образом, Элевтера, например, была «впряжена» (то же слово применяется к конским упряжкам) в одну трикону со мной и девушкой Аэллой, где Элевтера была старшей, а мы — её ученицами; и в другую, в которой она и её сестра Скайлея являлись ученицами, а Алкиппа, Могучая Кобылица, — их наставницей; и в третью, с равными ей по времени вступления во взрослую жизнь Стратоникой и военной царицей Антиопой.

Эта трикона, «трикона равных», была для Элевтеры первой или, как говорят у нас, высшей. Принадлежность к ней, по обычаю свободного народа, означает, что если одна из трёх погибнет при исполнении воинского или гражданского долга, то заменить её, как бы высок ни был занимавшийся ею пост, может лишь старшая из уцелевших членов её триады.

Тем, кто не принадлежит к тал Кирте, не дано ни вступить в триаду, ни разорвать её. А такие попытки предпринимались, и неоднократно. Знатные юноши, в том числе и царского рода, в сезон сладострастия нередко наведывались к Курганному городу, дабы очаровать дочь Кобылицы, сманить её с собой, а потом похваляться этим деянием. Не стану утверждать, будто ни одна из сестёр не поддавалась соблазну, но если такое случалось, подруги изменницы убивали и её, и соблазнителя, ибо, по представлениям свободного народа, нет худшего и более гнусного святотатства, нежели нарушение святости этих уз.

Когда Тесей, как утверждают эллинские сказители и поэты, покорил сердце Антиопы (по утверждению Элевтеры, он опоил или околдовал её, лишив разума), это разрушило высшую трикону, к которой принадлежала воительница. Такое уже само по себе было страшным преступлением, но она ещё и уехала с похитителем в Афины, чем нанесла вероломный удар в самое сердце свободного народа.

У тал Кирте существует ритуал, свершаемый настолько редко, что целое поколение может прожить жизнь, ни разу не приняв в нём участия. Именуемый «тал Мира», «отрешение от бремени», он вершится перед выстроившимися отрядами «семей» конных лучниц, если одна из них кощунственно разорвала узы триконы.

Две воительницы, состоявшие в опозоренной триаде, обнажают левую грудь со шрамами-матриконами. По старым, зажившим шрамам делаются свежие надрезы, куда вливается едкий отвар щёлока и камфорного масла. Раны дымятся, а каждая из лишившихся подруги сестёр трижды провозглашает отречение от уз, которыми она была связана с изменницей.

Лук и уздечка, которые нарушительница обета посвятила Аресу Мужеубийце и Артемиде Безжалостной при вступлении в ряды воительниц, теперь отделяют от других посвящений и швыряют в специально вырытый ров, имеющий шесть локтей в глубину, шесть в ширину и триста — в длину. Ров сей именуют «этеста», или «могила дружбы». По этой траншее верхом проезжают отряды сестёр с расцарапанными в кровь лицами, после чего в жертву Аресу приносят трёх жеребцов. Их кости погребают в земле, в крипте.

Каждая из воительниц бросает в ров все предметы, подаренные ей изменницей или хранящие память о её прикосновениях, после чего его заваливают землёй и на этом месте в степи вырастает курган, к которому запрещено приближаться в течение всего следующего года. Дата сия считается столь неблагоприятной, что все рождённые в этот день дети обрекаются на смерть. В конце церемонии все воительницы во главе с амазонками, лишившимися своей подруги, разом поворачиваются к кургану спиной и траурным маршем удаляются с места захоронения.

Таков был и обряд, совершенный после измены Антиопы. Его отличие от описанного мною заключалось лишь в том, что один из входов в крипту, по велению Элевтеры, остался незапечатанным. Подруга надеялась, что изменница избавится от морока, насланного на неё пиратом Тесеем из Афин, и вновь обратит своё сердце к свободному народу.

За время моей жизни лишь две воительницы из тал Кирте обесчестили свои имена, презрев тройственные узы. Лишь две: Антиопа и я сама.

Моя измена была двойной и состояла в следующем. Во-первых, я потворствовала нашей бывшей царице в её пагубном отступничестве, когда та в разгар Великой битвы выступила с оружием в руках против собственных соплеменниц. И во-вторых, уже после сражения я не смогла лишить жизни себя и мою возлюбленную Элевтеру, которая была серьёзно ранена и находилась на моём попечении. Я знала, что таков мой долг. Я держала в руке клинок. Но совершить надлежащее так и не смогла. Удар не был нанесён не только из любви к ней (ибо что может быть лучше, чем пасть в бою и возродиться к жизни грядущей?). Прежде всего я осознавала незаменимость Элевтеры для свободного народа. Погибни она — и кому вести за собой тал Кирте? Все остальные либо убиты, либо сломлены. Лишь Элевтера могла стать настоящим вождём, а что стало бы с нашим народом без вождя?

Разумеется, мне было ясно, что отступничество станет концом моей жизни, ибо, подобно топору, отсекающему побег от ствола, это предательство навсегда отъединит меня от моих соплеменниц. Однако впоследствии мне дано было уразуметь, что одна судьба порождает другую, а раз так, то ни участь Элевтеры, ни моя, ни судьбы Антиопы, Тесея и всего нашего народа ещё не исчерпаны и не достигли своего завершения.