Глава XLIII

МЕЖДУ СУШЕЙ И МОРЕМ

В Афинах побег Алкивиада восприняли с облегчением, граничащим с экстазом (по крайней мере, так сообщила мне жена в письме, которое я получил той осенью на Самосе). Люди избавились от страха перед тиранией, которой, как они полагали, им удалось избежать, и перед непредсказуемостью поведения их всемогущего командира, чей метод ведения войны стал уникальным, а стиль командования — почти царским, если припомнить все эти его походы по увеселительным местам в компании с друзьями и любовницей. Что бы помешать любой попытке концентрации власти, Народное собрание заменило Алкивиада коллегией десяти стратегов, а также учредило дополнительный орган, состоящий из десяти таксиархов, служащих капитана ми кораблей. Последняя мера служила перестраховкой, дабы эксцесс, подобный Алкивиадову, уже больше никогда не повторился. На всякий случай флот укрепили назначением нескольких стратегов прошлых лет триерархами кораблей. Список капитанов украшали теперь блестящие имена. «Европа» в составе конвоя направилась в Митилену; впереди шла «Алкиона» под командованием Ферамена, а сбоку — «Неутомимый» под водительством великого Фрасибула.

Эти меры принесли успех. Весь политический спектр жизни Афин находился под контролем, соперничество отступило, порядок был восстановлен. Скудость и трудности раздражали куда меньше, коль скоро их разделяли с простыми моряками столь великие люди. На сторону врага перешло так много первоклассных иностранных моряков, что впервые флоту Афин пришлось вступить в бой, уступая врагу в мастерстве. Это отрезвило людей. Команды стали усердно тренироваться. Дисциплина укреплялась изнутри, самими членами команд, а не насаждалась офицерами. То было если не самое блестящее, то определённо самое сплочённое единение кораблей и людей из всех, что я упомню.

Отъезд нашего верховного командующего имел серьёзные последствия и для Полемида, который узнал об этом, как он мне сказал, когда ещё скрывался после событий в Эфесе.

Алкивиад больше не находился у власти. Следовательно, Полемид не мог появиться дома. Поместье «У поворота дороги» будет потеряно для него навсегда. Возможно, оно уже уплыло в чужие руки. А вместе с ним — и все средства для поддержания детей брата и его собственных. Обвинение в измене не будет снято. Теперь за Полемидом охотились обе стороны. Даже добраться до Самоса, чтобы соединиться с женой и ребёнком, было бы смертельным риском. Он оказался, как говорит поэт, между сушей и морем.

* * *

Поместье моего тестя, отца Авроры, — возобновил рассказ Полемид, — занимало около двадцати акров в гористой местности, далеко от порта Самос, на северном склоне над бухтой Дамское Седло. Подъехать к нему можно было со стороны города по Гереевой дороге. Но я предпочёл высадиться в самой отдалённой точке острова, со стороны бухты, пока ещё было темно, на мысе Старушечья Грудь. Сначала я попал с материка на островок Трагия, а потом, спустя месяц после родов моей жены, преодолел последний участок пути. Меня сопровождал четырнадцатилетний паренёк по имени Софрон. Шлюпку он украл у своего отца. Мальчик не попросил платы, даже не поинтересовался, как меня зовут. Он просто рискнул ради приключения.

Я взобрался по крутой каменистой дороге и уже изрядно вспотел ещё до восхода солнца — и вот увидел над собой долгожданную черепичную крышу. Издалека просматривалась вся территория поместья — несколько каменных строений, между ними поднимающаяся в гору исхоженная тропа и аллея камфорных деревьев, доходящая до самого дома. Здесь же находились и семейные могилы. Проходя мимо них, я заметил висящие на двери склепа два epikedeioi stephanoi, венки из тамариска и лавра, которые преподносят обычно Деметре и Коре, прося у них милости к умершему. Неужели старик умер? Я терялся в догадках. Вероятно, кто-то из старшего поколения родни Авроры, которые жили у подножия холма. Я ускорил шаг, стараясь не омрачать радость от предстоящего, хотя и запоздалого возвращения домой, мыслями о чьём-то горе. С расстояния броска камня я увидел моего шурина Антикла с собакой, появившегося из-за угла. Его ожидали два каменщика.

   — Опять упала изгородь? — крикнул я вместо приветствия.

Антикл обернулся и увидел меня. Мгновенно лицо его так исказилось, что слова застряли у меня в горле. На тропе показался его старший брат Феодор. При виде меня он наклонился, поднял с земли по камню в каждую руку и направился мне навстречу.

   — Ты. — Это было всё, что он мне сказал.

   — Что случилось? — услышал я собственный крик.

Камни полетели в мою сторону, едва не попав в меня.

   — Здесь тебе не рады.

Я уронил свой мешок и оружие, я протянул к ним руки, умоляя смилостивиться во имя богов.

   — Пусть Эринии заберут тебя! — зло крикнул Антикл. — Тебя и то зло, которое ты принёс в наш дом!

Оба брата подошли ко мне. Даже каменщики поднялись. Я услышал лай собак.

   — Где Аврора? Что случилось?

   — Убирайся, негодяй!

Камень, брошенный Феодором, попал мне в бедро.

Я умолял братьев сказать мне, что случилось. Пусть они разрешат мне поговорить с Авророй.

   — Она — моя жена, и ребёнок тоже мой.

   — Поговори с ними вон там, — показал Феодор на могилы.

Кто видел солдат, тот знает это, Ясон. Такие минуты, когда боль, душевная или физическая, превосходит способность сердца переносить её. Я задрожал, как от кошмара. Как могут они, мои братья, набрасываться на меня с такой ненавистью? Как могут эти погребальные венки предназначаться тем, кого я люблю?

   — Уезжай отсюда! — двинулся ко мне Антикл, размахивая палкой. — Клянусь богами, если ты ещё хоть раз попадёшься мне на глаза, это будет конец — для тебя или для меня.

Я ушёл. Там, где земля моего тестя подходила к бухте, два соседских парня расчищали кустарник. От них я и узнал, что два месяца назад моя жена умерла. Отравилась. Ребёнок, ещё не родившийся, умер вместе с ней.

Время было уже за полдень. Я снова поднялся на холм. У изгороди собаки чуть не разорвали меня. Антикл, верхом на лошади, прикрикнул на них.

   — Что я могу сделать брат, — начал я умолять его, — чтобы облегчить это горе...

Он не ответил, только повернул коня и бросил на меня, стоящего внизу, такой взгляд, каким удостаивают не другого представителя рода человеческого, а слоняющийся по земле призрак, которому отказано в упокоении.

   — Ты украл солнце с нашего неба, ты и тот, кто послал тебя. Пусть ваши дни будут всегда беспросветны, пусть они станут подобны нашим дням.

 

Глава XLIV

СВИДЕТЕЛЬ УБИЙСТВА

В этом месте Полемид внезапно прервал свой рассказ. Он долго не мог продолжать. Когда же он наконец успокоился, то объявил, что у него изменилось отношение к предстоящему суду. Он больше не хотел оспаривать обвинение. Он признает себя виновным. Некоторое время он уже думал над этим, признался он, но только сейчас вдруг понял, что всё это — дело чести. Единственное, о чём он жалеет, — это о том, что отнял у меня так много времени, которое я столь щедро уделил ему, выслушивая его с таким вниманием. Он просил прощения.

Я очень на него рассердился и в сердцах набросился на узника. Как он смеет эксплуатировать моё сочувствие и в своём рассказе порочить память о любимых товарищах? Неужели он думал, что я легко согласился на это? Может быть, он вообразил, будто я восхищаюсь им или считаю его достойным освобождения? Нет, я презираю его и всё, что он сделал, — так я сказал ему, — я согласился помочь ему в защите только для того, чтобы его правдивый рассказ о своём бесчестии послужил печальным и позорным примером для наших соотечественников. Его дело перестало касаться только его в тот самый момент, когда он попросил меня о помощи. Как он смеет прекращать рассказ, стыдясь истины? «Да! Умри!» — кричало во мне всё. Тем лучше!

Я направился к двери, стал стучать в неё и звать тюремного надзирателя.

В ответ раздалось лишь эхо. Время ужина, понял я. Наверное, надзиратель находился в трапезной напротив тюрьмы. Я услышал, как заключённый за моей спиной посмеивается.

   — Кажется, ты тоже сделался узником, друг мой.

   — Ты дурно воспитан, Полемид.

   — А я никогда и не отрицал этого, приятель.

Я обернулся, чувствуя под волной захлестнувшего меня гнева, насколько я привязался к этому негодяю. Лицо ветерана расплылось в улыбке. Он признал справедливость приговора, который я ему вынес, заметив, что единственный его недостаток заключается в том, что он не может осуществиться.

Полемид вынул из своего сундучка два письма. По тому, как он держал их, нельзя было не догадаться, что он недавно их перечитывал. Их содержание сильно на него подействовало. Сейчас он передал их мне.

   — Сядь, друг мой. Некоторое время ты не сможешь выйти отсюда.

Первое письмо было от его двоюродной бабки Дафны. Оно было написано за несколько месяцев до краха афинского флота при Эгоспотамах, той катастрофы, которая сделала неизбежной нашу капитуляцию. После двадцати семи лет войны мы потерпели полное поражение от рук спартанцев и их персидских и пелопоннесских союзников.

В то время Полемид находился на службе у Лисандра. На родине он был осуждён за предательство и убийство. Он написал своей тётке в Афины, советуя ей подготовиться к осаде города и его сдаче:

«...Политические партии Афин назначат себя обеспечить мир, как они это назовут. Суверенность государства будет, ликвидирована, флот уничтожен, Длинные стены снесены. Будет создано марионеточное правительство из лиц, сотрудничавших с врагом. Последуют акты репрессий. Вероятно, вернувшись, я смогу смягчить положение для тебя и нашей семьи и немного исправить по следствия беззаконий, которые, несомненно, последуют.

Тётя, ты должна уехать из города. Возьми с собой детей Лиона. Сможешь ли ты узнать, где сейчас мои дети? Пожалуйста, увези их тоже. На этом письме стоит печать Лисандра. Она защитит тебя, но воспользуйся ею лишь в случае угрозы жизни, ибо потом другие наши соотечественники заставят тебя заплатить за это.

И наконец, моя дорогая, не дожидайся, пока эскадры Лисандра войдут в порт Пирей. Иначе ты, увидишь то, чего не вынесет ни один патриот. У тебя разорвётся сердце. На ребёнке, которого ты вырастила, теперь алая одежда врага. Ты же знаешь, моя родина меня не жалует, а я уже давно потерял всякий стыд. Я поступаю так, как поступают другие, чтобы спасти своих».

Его тётя отвечает:

«Ты, бессовестная твоя душа! Как ты смеешь оправдывать своё вероломство заботой обо мне? Лучше бы ты сгнил в каменоломне или погиб где-нибудь в сражении! Тогда тебя можно было бы назвать сыном твоего отца, а не сыном позора, каковым ты показал себя так бесстыдно. Пусть не допустят боги, чтобы я когда-либо снова увидела твоё лицо. Для меня ты больше не существуешь. У меня нет племянника».

Я вернул письма Полемиду. Его вид показывал, что он согласен с проклятием своей тётки. Он больше не хотел мешать судилищу над собой. Во всяком случае, сейчас. Я почувствовал, как он вдруг «ускользнул» от меня, как труп на тёмных волнах, когда крюк никак не может зацепить его и судно, вынужденное продолжать свой путь, проходит мимо, больше не делая новых попыток.

Я должен был уйти, чтобы посетить Сократа. До казни оставалось три дня. В то утро проклятый корабль, возвращавшийся из Делоса, был замечен недалеко от Сунил. Прибытие его в Афины положит конец передышке, благодаря которой казнь до сих пор откладывалась. Корабль ожидался в тот же вечер, однако он не пришёл. Сон Сократа предсказывал и это. Красивая женщина в белом появилась перед ним, рассказывал он нам, собравшимся в тот вечер, и, обратившись к нему по имени, сказала:

Моё сердце наполнилось отчаянием — отчасти из-за Полемида, чьи воспоминания о часах падения Афин совпали с ожиданием казни моего учителя. Смерть Сократа представлялась мне большей катастрофой, нежели капитуляция моей родины, ибо я чувствовал: в ней не только конец нашего суверенитета, но и падение идеалов самой демократии.

В тот вечер я покинул тюрьму последним. Я решил больше не вести бесед с Полемидом и даже не передавать его просьб властям. Он сам сделал свой выбор. Пусть так и будет. На выходе было тихо. Только плотник прилаживал дверь в тюремном магазине. Я заглянул туда. Железные цепи, которые поначалу я принял за петли или скобы. Я сразу понял, что это такое.

Это была не дверь.

Это было подъёмное колесо, на котором совершится казнь Полемида. Его привяжут к планке, голого, а затем колесо поднимут вместе с ним. Никому не разрешат приблизиться и оказать помощь. Около осуждённого останется только палач. Он приступит к пыткам, предписанным судом, и удостоверит смерть. Плотник поманил меня рукой. Во время работы он приветливо болтал. Приходится для каждой казни делать новое орудие, сообщил он.

   — Не поверишь, сколько всего вываливается из внутренностей человека. Мертвец отходит в иной мир пустым, как кукла.

Он показал мне, как работает этот инструмент. Четыре железные скобы крепят руки и ноги жертвы. Ошейник фиксирует шею. Поворотные колышки стягивают ошейник, затрудняя дыхание. Достоинством этого орудия было отсутствие крови.

Я уточнил, не для Полемида ли предназначено новое орудие казни. Плотник не знал. Обычно он такими вещами не интересуется. Хотя он знал, что обвинённого в измене не хоронят в Аттике. Его нельзя класть ни в какую землю, подчинённую афинянам. Труп будет выброшен на съедение собакам и воронам.

Плотник считал это орудие казни самым последним изобретением.

   — Всё лучше, чем бросать их в яму, как тех стратегов после Аргинусских островов. Вот что было ужасно. Мой отец делал ловушки. Нельзя было делать сразу шесть, поэтому прочие ждали, пока умрут первые трое. Это было ужасно. Слышно было, как те падают. Молодой Перикл и Диомедонт упали без савана. Никто из них не сказал ни слова, только Диомедонт произнёс: «Покончим с этим скорее».

Как сказал Феогнид:

За несколько дней до этого, после моего второго разговора с Эвникой, я вызвал моих ищеек, Мирона и Ладу, и, предложив им денег, попросил поскорее выяснить детали убийства, в котором обвиняют моего подзащитного. Мои сыщики не мешкали и появились на утро второго дня. Они нашли человека, который в то время был матросом. Свидетель убийства. Но он не будет давать показания в суде, потому что кому-то задолжал и не хотел показываться в городе. Однако за определённое вознаграждение готов продиктовать показания. Он клялся, что скажет мне правду.

Вот этот документ. Человек называет себя гражданином округа Амфитропа и бывшим старшиной флота.

Это было на Самосе, в той забегаловке, которую обычно называют притоном «Мята Болотная». Ребята с кораблей там собираются. Это их место. Девка Полемида Эвника была там в ту ночь и ещё дюжина других с ближних улиц. И дети тоже были. Что-то вроде пирушки. Пошёл дождь, барабанил по крыше. На столах стояли горшки и всё такое прочее...

Тут входит Полемид. Не смотрит ни вправо, ни влево, идёт прямо к женщине и хватает её за шею. Двое-трое на него набрасываются, отскакивают, начинается драка. Полемиду удалось высвободиться. Он хватает тут железный чайник, выставленный, чтобы собрать дождевую воду, и снова направляется к женщине. Филемон преграждает ему дорогу. Полемид взмахнул чайником — тот и падает замертво.

Полемид смотрит на него, на Эвнику, на своих детей, разинув рот, словно сошёл с ума. При виде детей он пришёл в себя. Резко повернулся и вышел. Всё произошло быстрее, чем я рассказываю. От самого начала до конца никто не проронил ни слова.

Вся грязь вылезла потом, от подружек. Эта Эвника, оказывается, та ещё дикая кошка. Она отравила беладонной новую жену Полемида. Та женщина, жена его, умерла, и ребёнок у неё в животе тоже умер. Во всяком случае, так говорили.

Вот что случилось, начальник. Полемид убил этого неудачника Филемона не по злобе, а потому что тот встал у него на пути, когда он хотел разобраться с той женщиной. Это правда. Я был там и сам всё видел.

 

Глава XLV

АДВОКАТ У ВОРОТ

Два рассвета оставалось до того дня, когда Сократ должен будет выпить яд. Сон не шёл. Всю ночь я ворочался, и только когда забрезжил рассвет, забылся тревожным сном.

Меня разбудил стук в дверь. Слуга сообщил, что у ворот стоит какой-то молодой человек. Парень отказывается называть своё имя, но очень просит принять его. У него есть деньги, доложил слуга, он хочет передать их мне.

Любопытство заставило меня и двоих моих сыновей выйти к посетителю. Когда мы открыли ворота, перед нами предстал подросток лет шестнадцати, тонкий, как стебелёк. Я пригласил его в дом.

   — Нет, благодарю. Я пришёл как представитель заинтересованных граждан. Большой группы, я бы сказал.

Ребёнок был так серьёзен, что насмешил меня. Говорил он с высокопарной торжественностью человека, заранее выучившего речь.

   — Я хочу, — объявил он, — передать тебе эти деньги от имени Полемида, сына Николая из Ахарн, чтобы ты воспользовался ими для его защиты так, как посчитаешь нужным. Я молод и не знаю, как проходят суды. Однако можно представить себе, что определённые затраты могут возникнуть...

Сумма, которую он предлагал, была немалая — свыше ста драхм. Вид свежих, только что отчеканенных серебряных монет поразил меня и моих сыновей. Их украли оптом.

   — Как такой хворостинке, как ты, удалось раздобыть такую кучу денег? — поинтересовался мой старший.

   — Хорошо звенят, правда? — У него был такой же вы говор, как у Эвники. И лицом он был похож на неё. Значит, это он — беглец.

   — Действительно, они хорошо звенят, молодой человек. — Я взвесил на руке добычу. — И на какие же цели мне употребить это? Дать взятку присяжным?

   — Те, кого я представляю, мой господин, согласятся с любым твоим решением.

   — А эти заинтересованные граждане... в чём их интерес?

   — В справедливости, господин.

Я внимательно оглядел юношу ещё раз. Плащ у него был длиннющий — такие называют «подметала улиц». Хотя его старались почистить, может быть даже вчера, следы пыли на подоле остались. Драпировка плаща, несомненно, скрывала босые ноги.

   — Ты сегодня обедал, парень?

   — Конечно, господин. Это был сногсшибательный обед!

Сыновья мои засмеялись.

   — Смотри, чтобы порыв ветра не сшиб тебя с ног!

Я снова пригласил юношу войти в дом. И опять он отказался. Я протянул ему деньги.

   — Почему ты сам не отнесёшь их Полемиду?

Ребёнок сразу что-то забормотал и замолчал. Ясно, мы ушли в сторону от заранее подготовленного выступления.

   — Я думаю, тебе стоит это сделать, — настаивал я. — Узник в отчаянии. Ему будет приятно узнать, что друзья поддерживают его.

   — Возьми деньги ты, начальник.

   — Я тебе скажу, молодой человек, что я возьму. — По моему знаку мои сыновья схватили парня. — Я возьму тебя и эти деньги и отведу к магистрату. Пусть он соображает, где ты их взял.

   — Пустите, уроды!

Юноша вырывался, как дикое животное. Хорошо, что мои сыновья были сильными борцами и смогли удержать его.

   — Ну что же, мой молодой друг, ты пойдёшь со мной к Полемиду или мы постучимся в ворота архонта?

Подходя к тюрьме, мальчик оживился.

   — Они меня обыщут?

Он вынул из-под руки кинжал и спартанский xyele из ножен у бедра.

Уже в коридоре, подходя к камере, я остановился. Лицо мальчика стало белым, как мел.

   — А ты разве не войдёшь, господин?

   — До сих пор ты вёл себя по-мужски, — заверил я его и, положив ему руку на плечо, подтолкнул его вперёд.

С того места, где я стоял, я не мог видеть Полемида. Я видел только мальчика, остановившегося у порога, пока надзиратель отпирал камеру. Он нерешительно заглянул внутрь, словно опасаясь, что дикий зверь, сидящий в клетке, набросится на него. Признаюсь, что, когда ребёнок нашёл в себе силы и шагнул внутрь, я почувствовал, как слёзы наворачиваются на глаза, а в горле встаёт комок.

Отец и сын провели вместе всё утро. По крайней мере, я ждал больше часа в лавке моего давнего товарища, морского лучника Синяка, что располагалась напротив тюрьмы. Мои сыновья подарили мальчику Николаю целый мешок одежды, включая обувь и новую тунику — якобы чтобы передать его отцу. Мы надеялись, что его гордость позволит ему тайком от нас оставить всё это себе.

Но вместо этого к полудню мешок принесли к нашим воротам, нетронутым. В записке изъявлялась благодарность. И больше ничего.

 

Глава XLVI

ПО ТУ

СТОРОНУ ЖЕЛЕЗНОГО ДВОРА

В тот вечер, покинув камеру Сократа, группа его товарищей пересекла Железный двор и направилась в кабинет Лисимаха, секретаря Одиннадцати. Казнь учителя должна состояться завтра. По его просьбе, яд ему подадут на закате. Секретарь показал нам чашу — простую, деревянную, с крышкой. Очевидно, будучи незакрытым, яд менял свойства. Его надо выпить сразу, одним глотком.

Палач, доктор из Браврона, находился в это время в тюрьме по другому делу. Он оказался настолько любезен что уделил время нам — мне, Критобулу, Критону, Симмию из Феб, Кебу, Эпигену, Федону из Самоса и другим. На враче был простой белый хитон, как и на всех нас. Его имя не разглашалось, и мы его никогда не видели. Он сообщил нам, что завтра облачится в официальные одежды. Он хотел нас предупредить, чтобы его вид своей неожиданностью не вызвал у нас испуга.

Нам разрешат остаться в камере Сократа до конца и забрать его тело после того, как будет, зафиксирована смерть и подписано соответствующее свидетельство. Не будет никакой «прощальной трапезы», так как желудок жертвы должен быть пуст. После полудня нельзя также пить вино, поскольку оно послужит противоядием.

Критон спросил, что нам можно будет сделать для того, чтобы облегчить кончину нашего друга. Врач ответил, что действие яда безболезненно. Постепенно будет пропадать ощущение своего тела, начиная с ног. Умирающий остаётся в сознании до самого конца. Когда действие яда достигнет середины тела, может возникнуть тошнота. После этого ускорится онемение, сопровождаемое иногда потерей сознания. Наконец перестанет биться сердце. Недостаток яда в том, что он действует не мгновенно. Часто требуется часа два. Будет лучше, если осуждённый останется неподвижным. Стимуляция может задержать действие яда, потребуется вторая доза, а то и третья.

   — Он будет ощущать холод. Можете принести руно или шерстяной плащ, чтобы укрыть его.

Мы молча удалились. Я совсем забыл про Полемида — к этому времени он, без сомнения, уже признал себя виновным, — и ушёл бы, даже не вспомнив про него, если бы привратник не крикнул мне, когда мы пересекали двор, спрашивая, кто предъявил права на тело убийцы. Я вдруг испугался, что приговор уже приведён в исполнение. Мне стало не по себе. Но нет, сообщил мне чиновник, казнь Полемида состоится завтра, как и казнь Сократа.

Он примет смерть на колесе. Чиновник не мог сказать, сколько времени это займёт. Убийца умён, признался не в измене, а в «проступке». Этим он избежал позора — его тело не будет выброшено за пределы Аттики непохороненным. Тело отвезут в морг у Северной стены, где его могут забрать родственники.

   — Приходил мальчик, говорит, что его сын. Если больше никого не будет, могут ли чиновники отдать тело ему?

   — А что говорит сам узник?

   — Говорит — спросить у тебя.

Было уже довольно темно. Я целый день провёл на ногах. И завтра отдыха тоже не предвидится. Но стало ясно, что я не мог пойти домой. Я окликнул «жаворонка» и, сунув парню монету в руку, послал его с запиской к моей жене, где сообщал, что задержусь.

Когда я вошёл в камеру Полемида, он что-то писал. Он сразу поднялся, приветливо пожал мне руку. Был ли я у Сократа? В тюрьме только и разговору, что об этом.

Я думал, что буду злиться на Полемида за то, что он заставил меня столько потрудиться, и всё впустую. К моему удивлению, случилось совсем наоборот. Стоило мне войти в камеру, как я почувствовал, что тяжесть свалилась с моих плеч. Удивительно, как убийца принимал свою судьбу. Мне стало стыдно.

   — Что ты пишешь?

   — Письма.

   — Кому?

   — Одно сыну. Другое тебе.

Слёзы брызнули у меня из глаз, рыдание вырвалось из горла. Мне пришлось спрятать лицо.

   — Эй, господин, — предложил узник, — вот вино, которое мне принёс сын. Выпей.

Я подчинился.

   — Позволь, я закончу письмо. Я не задержу тебя.

Продолжая писать, он спросил о Сократе. Убежит ли философ на своих двоих? Или в полночь сядет на заранее подготовленного коня? Полемид засмеялся. Никакой секрет долго не живёт в этих стенах. Полемид знал обо всех планах побега. Даже о том, что Симмий и Кеб наняли лошадей и вооружённый эскорт. Он знал, каким чиновникам дали взятку — и даже сколько именно дали. Разные информаторы уже шантажировали Критона и Менексея. Им заплатили, чтобы те молчали.

   — Он не убежит, — сказал я. — Он такой же упрямый, как и ты.

   — Видишь ли, мы оба философы.

Полемид сообщил, что несколько раз беседовал с Сократом, когда время их прогулок совпадало. О чём они говорили?

   — В основном об Алкивиаде. И немного — о предполагаемой жизни после смерти. — Он засмеялся. — Меня уложат на «проститутку». Ты слышал?

Он узнал, что его казнят на колесе. Потом он спросил, о чём мы беседовали и кто провёл весь день с нашим учителем. Обычно я об этом не говорю, но сейчас...

   — Мы говорили о законе. О соблюдении закона перед лицом смерти.

Полемид стал серьёзен.

   — Я хотел бы там присутствовать.

Я смотрел, как убийца писал своё прощальное слово. Рука его не дрожала, двигалась уверенно. Иногда он останавливался, подбирая нужное слово, и невольно я поражался его сходству с Алкивиадом — таким очаровательным, когда тот говорил, запинаясь в ожидании, пока ему в голову придёт удачное выражение.

При свете лампы узник выглядел моложе своих лет. У него была узкая талия — результат многолетних физических упражнений. Нетрудно было представить себе, каким он был в Лакедемоне, полный надежд, трижды по девять лет назад. Меня поразила ирония неизбежности путей, которые привели в соседние камеры его и Сократа.

Могу ли я попросить его закончить рассказ? Имеет ли это значение? Конечно, уже не для того, чтобы построить защиту... И всё же я хотел услышать из его уст то, что осталось, — до самого конца.

   — Сначала расскажи мне ты, — ответил он. — Это будет сделка. Что сказал сегодня Сократ о законе... В обмен на мой рассказ до конца.

Сначала я противился, ибо многое из того, что говорил наш учитель, было предназначено лично мне.

   — Неужели ты думаешь, Ясон, что я выболтаю кому-нибудь твои секреты?

И тогда я ему всё рассказал.

Наш кружок собрался в камере Сократа. Некоторые настаивали на побеге. Я тоже был за бегство. С вооружённой охраной нашему учителю нечего бояться. Он мог добраться до любого убежища, которое мы — или его друзья в других городах — могли ему обеспечить.

По глупости я ждал от него прямого ответа. Конечно, философ не ответил прямо. Вместо этого он обратился к сыну Критона, самому молодому из нас. Тот сидел возле стены у его ног.

   — Скажи мне, Критобул, можно ли определить разницу между справедливостью и законом?

С досады у меня вырвался стон. Это развеселило всех, а больше других — Сократа. Я снова высказал свои соображения. Время философских споров закончилось. Речь идёт о жизни и смерти. Нужно действовать!

Но меня пожурил не Сократ, а Критон, его старый и самый преданный друг.

   — Значит, вот что такое для тебя философия, мой дорогой Ясон? Пустая болтовня, с помощью которой мы развлекаемся, пока жизнь милосердна к нам? А когда попадаем в безвыходное положение, её следует отбросить в сторону?

Я ответил, что они могут смеяться надо мной, сколько хотят, но пусть прислушаются к моим словам. Сократ выслушал меня очень терпеливо, и это рассердило меня ещё больше.

   — Помнишь, Критон, — продолжил он, всё ещё глядя мимо меня, — выступление моего друга Ясона во время суда над стратегами?

   — Помню. Зажигательная речь!

   — Пожалуйста, — просил я учителя, — не смейся надо мною. Ведь тогда результат суда доказал мою правоту.

   — Как это, друг мой?

   — Пренебрежением к справедливости! В помрачении рассудка афиняне приговорили к смерти хороших людей! Demos может призвать тебя обратно из Элиды или Фив, Сократ, но не из преисподней!

   — Да, огня в тебе много, Ясон! В тот день ты выступил с таким пылом, что превзошёл сам себя. Я гордился тобой тогда, как мало кем гордился — и до, и после.

Я смутился и замолчал.

   — Ты говорил о законе и, вслед за Эвриптолемом, призывал народ не осквернять его. Эвриптолем произнёс такую смелую речь в свою защиту! Если мне не изменяет память, ты обвинил народ в преступлении. Ты сказал, что зависть заставляет посредственного человека уничтожать того, кто лучше его. Правильно? Я только хочу в точности передать твои слова, чтобы мы могли разобрать этот случай и, возможно, лучше понять его.

Я признал, что он правильно повторил мои слова. Одна ко мне хотелось вернуться к теме побега.

   — Тебя огорчает, — отозвался наш учитель, — что опять совершается несправедливость. Ты уверен, что моё осуждение — это следствие не уголовного преступления, а ненависти, которую испытывают люди к тому, кто считает себя лучше их. Так, Ясон?

   — А разве происходит не именно это?

   — Ты считаешь, что народ способен управлять собой?

Я с жаром возражал.

   — А кто, по твоему, будет управлять народом лучше всех?

   — Ты. Мы. Любой, кроме них.

   — Позволь сформулировать вопрос по-другому. Считаем ли мы, что закону — даже несправедливому — следует подчиняться? Или же отдельный человек может взять на себя право решать, какие законы справедливы, а какие нет, каким следует подчиняться, а каким — нет?

Я сказал, что с Сократом поступили несправедливо и поэтому неподчинение будет законным.

   — Послушаем твоё мнение, Ясон. Что лучше: если человек умирает из-за несправедливости людей, проявлен ной по отношению к нему, или же если он останется жить, поступив несправедливо по отношению к ним?

Я потерял терпение и стал яростно возражать. Своим побегом Сократ ни с кем не поступит несправедливо. Он должен жить. Клянусь богами, каждый из нас перевернёт небо и землю, чтобы осуществить этот побег!

   — Ты забываешь о том, Ясон, к кому я проявлю не справедливость. Законы. Предположим, среди нас сейчас сидят законы. Они могут сказать что-нибудь вроде: «Сократ, мы служили тебе всю нашу жизнь. Под нашей защитой ты рос, мужал, женился, завёл семью. Ты выбрал себе профессию, ты учил философии. Ты принимал наши блага, пользовался безопасностью, которую мы тебе обеспечивали. А теперь, когда мы тебя больше не устраиваем, ты хочешь нас отстранить?» Что же мы ответим законам?

   — Некоторые люди стоят над законами.

   — Как ты можешь говорить такое, мой друг, ты, который с таким жаром утверждал совсем иное?

Опять я смутился. Я ничего не мог ему возразить.

   — Позволь мне освежить твою память, мой дорогой Ясон, твою и тех из наших друзей, кто присутствовал в тот день, а также рассказать обо всём тем, кто был тогда слишком молод. После изгнания Алкивиада, последующего после поражения при Нотии, город послал Конона принять командование. Чтобы власть не концентрировалась в руках одного человека, совет ввёл его в состав коллегии десяти стратегов, среди которых были наши друзья — Аристократ и молодой Перикл. Под коллегиальным командованием флот дал противнику большое сражение у Аргинусских островов, выведя из строя семьдесят военных кораблей врага, включая девять из десяти спартанских, и потеряв при этом двадцать девять своих собственных. Ты был там, Ясон. Я точно говорю? Поправь меня, пожалуйста, если что не так. В конце сражения удача была на стороне афинян. Но вдруг с ужасающей быстротой налетел шторм. Такие случаются в это время года, как я слышал. И людей в воде — наших людей с тех двадцати девяти кораблей, пробитых и затонувших, — уже нельзя было спасти. Назначенные стратегами офицеры, среди них Фрасибул и Ферамен, признанные лидеры, не совладали со стихией. Все, кто был в воде, погибли. Команды двадцати девяти кораблей, пять тысяч человек. Когда город узнал об этом, то не знал, как реагировать. Сначала в ужасе и ярости он жаждал крови тех, кто не смог вытащить потерпевших крушение моряков. Потом, пытаясь как-то переварить катастрофу, признал суровость шторма, подтверждённую всеми сообщениями. При этом город не забывал и о величии победы. Случилось, однако — ты, который там был, не можешь не помнить этого, — что восток Апатурии вскоре после сражения пал. Это произошло в тот сезон, обычно весёлый, когда собираются братства, чтобы заново освятить свою связь и принять в союзы новых членов. В результате гибели тех моряков наши ряды настолько поредели, что люди не в силах были даже постичь масштаб понесённых потерь. Город потребовал крови. Шесть стратегов были арестованы (четверых успели предупредить, и они скрылись). Народ сразу же возбудил против них процесс. Их судили не каждого в отдельности, как предписывал закон, а всех вместе, как некое единое целое. Перикла, Аристократа и ещё четверых заставили защищать себя в кандалах, как изменников. Я правильно говорю, Ясон? А вы, Критон и Кеб, вы там были — остановите меня, если я буду неточен.

Все согласились в том, что рассказ Сократа правдив по духу и фактически.

   — Стратегов судили на открытом собрании. Как раз в это время года мой дем составлял, исполнительный комитет Народного собрания. Жребий стать epistates, главой собрания, выпал как раз мне. То был единственный случай в моей жизни, когда я занимал столь высокий пост — и то лишь один день, как и предписано законом. Сначала говорили обвинители, потом стратеги выступили в свою защиту, один за другим. Первым — Аксиох, за ним Эвриптолем. Ни он, ни кто-либо из его семьи не оказали большей чести своему имени, чем он своей храбростью в тот час. Он ограничил свои аргументы, поступив перед лицом толпы благоразумно, и только призвал судить каждого стратега отдельно. «Таким образом вы сможете быть уверены, что поступите в полной мере справедливо, наказав виновных по максимуму и избежав ужасного преступления, если приговорите невиновных». Народ выслушал его и даже поддержал его предложение, но потом Менекл, воспользовавшись юридической тонкостью, подал протест. Предложение было поставлено на голосование во вторую очередь, что фактически отвергло просьбу Эвриптолема и обрекло Перикла и других. Однако ещё до начала голосования поднялся ты, Ясон. Как председатель я предоставил тебе слово, хотя многие пытались перекричать тебя. Говорили, что ты дружен с Периклом, что у тебя есть собственные делишки на флоте. Разрешите мне, друзья, попытаться передать суть, если не весь текст выступления вашего товарища?

Присутствующие стали горячо просить нашего учителя продолжать. Мельком взглянув в мою сторону, он стал очень серьёзным.

   — Ты сказал следующее, Ясон:

«Вы нетерпеливы, люди Афин, вы торопитесь закрыть это дело. Позвольте мне предложить порядок ведения суда. Так как вы уже определили, что эти люди виновны, — ведь вы не захотели тратить время на суд и обдумывание дела! — давайте сразу казним их. Согласимся, что, нарушая все законы, божеские и людские, они отказались от моральных обязательств по отношению к своим товарищам, оказавшимся в опасности. Согласны? Тогда давайте набросимся на них скопом и разорвём их глотки голыми руками!

Но вы не согласны со мной. Вы кричите, что мы должны поступить по закону! По закону, которым вы пренебрегли по своей прихоти, или по закону, который вы примеряете на себя? Ибо завтра, когда вы проснётесь, обагрённые кровью этих невиновных людей, ни один законодательный акт не покроет вашего преступления.

Но вы возразите мне — и обвинители, говорившие от вашего мнения, тоже возражали! — что эти обвиняемые — убийцы! Вы нарисуете себе душераздирающие картины: ваши потерпевшие крушение сыновья, кричащие о помощи, которая не пришла! И вот они захлебнулись солёной водой, и море поглотило их... Эти сцены рисовали уже перед вами обвинители! Я сражался на море. Всем нам приходилось сражаться. Да уберегут нас боги от такой смерти. Сгинуть в этой стихии — наиболее достойная сожаления смерть, какой только может погибнуть человек. Ни костей, ни остатков одежды нельзя достать со дна моря, чтобы упокоить их в родной земле.

Да, кровь ваших сыновей взывает к отмщению. Но как мы осуществим это отмщение — преступив самый закон, за который они отдали свои жизни? В моей семье мы называем себя демократами. У моего отца хранятся благодарности, подписанные старшим Периклом, отцом того, кто стоит сегодня здесь как обвиняемый, — моим другом, как всем известно. Эти свидетельства благодарности великого человека лежат под кровлей моего дома, это талисманы нашей демократии. Сегодня мы собрались, афиняне, как собирались наши отцы и их отцы. Всё ли мы обдумали? Как вы назовёте происходящее здесь и сейчас? Моё сердце видит наше потомство, более тёмное, менее разумное. Я смотрю на ваши лица и спрашиваю себя: где же я видел такое прежде? Я скажу вам, где я никогда не видел этого! Я не видел этого в глазах воинов, стойко встречающих врага! У них совершенно другой взгляд, и вы знаете это!

Что же заставляет вас, люди Афин, вопреки рассудку и вашим собственным интересам, избавляться от тех, кто лучше вас?

Фемистокл сохранил государство в его самый опасный час. Но вы осудили его и выслали. Мильтиад добыл победу при Марафоне, но его вы заковали в цепи и бросили в Яму. Кимона, который завоевал вам империю, вы затравили до смерти. Алкивиад? Клянусь богами, вы даже не дали ему постоять на том пьедестале, который сами же и водрузили для него; и вот уже вы сравняли этот пьедестал и его самого с землёй и в упоении отплясываете на разбитых камнях. Кислоту и желчь вы впитали вместо молока матери. Вы скорее увидите государство повергнутым в прах врагами, чем сохраните его, пользуясь помощью лучших ваших представителей, — ведь в этом случае вам придётся признавать их превосходство над вами! И это — самая горькая судьба, какую только можно вообразить, люди Афин. Не поражение от рук ненавидящих вас, но признание благородства тех, кто ищет только вашей любви.

Когда я был маленьким, отец взял меня на верфь в Телегонее, где его кузен, корабельный плотник, строил шлюпку. Корпус был уже готов, и мы в нём сидели, прислонясь к доскам, наслаждаясь завтраком и предвкушая, как завтра увидим эту шлюпку уже готовой. Двоюродный брат отца сказал, что именно теперь необходимо оставаться с судном даже ночью. Заметив моё удивление, он положил мне на плечо руку: “Надо остерегаться вредителей. Люди завистливы, — так учил мастер невинного ребёнка, — из всего, что существует под небесами, тяжелее всего им. переносить успех друга”.

Наши враги наблюдают за нами, граждане Афин. Лисандр следит за каждым нашим шагом. Если бы он мог во время сражения убить всех стратегов своего противника, то как приветствовали бы его соотечественники! Но мы сами предлагаем сделать это вместо него.

Какое безумие охватило вас, сограждане? Вы, которые заявляете, что непримиримее всех противостоите тирании, — вы сами стали тиранами. Ибо что такое тирания, как не та форма правления, которая пренебрегает справедливостью и действует лишь силой?

Я ступил на это возвышение, испытывая страх перед вами. Этой ночью, лёжа в постели, я дрожал. Мне потребовалась поддержка моей жены и всех моих товарищей, чтобы встать на это место и обратиться к вам. И всё же теперь, когда я слышу, как вы кричите, я больше не боюсь вас. Я страшусь за вас и за наше государство. Вы — не демократы. Демократов ищите на флоте. Там вы не встретите никого, кто осудил бы этих людей. Они видели этот шторм. Я видел его. Наши моряки в воде были уже мертвы, да помогут им боги! Но не за это преступление вы судите наших командиров. Они виноваты в другом. Они — лучше вас. Вот чему ваши трусливые сердца никогда не найдут оправдания.

Да, набрасывайтесь на меня, люди Афин, но узнайте, кто вы есть на самом деле. Не будьте лицемерами. Если вы намерены переделать закон, тогда, клянусь копытами Хирона, сделайте это как люди. Вы, там, — снесите стелы, на которых записаны законы. Схватите стамески и соскоблите их! Вставайте все! Пойдёмте толпой — а ведь вы всего лишь толпа! — к могиле Солона Законодателя, разбросаем его священные кости. Вот что вы делаете сей час, беспрецедентно осуждая этих людей вопреки закону!»

Сократ сделал вдох и продолжил:

— Эти слова, дорогой мой Ясон, или другие, но очень похожие, говорил ты в тот день. Ты слышал, как толпа орала на тебя тогда — так же, как на меня минутой позже, когда я отказался поставить на голосование их неконституционное предложение. Они требовали мою голову, угрожали моей жене и детям. Я никогда прежде не встречал такого озлобления, даже во время сражения со стороны кровожадного врага. Но я давал клятву и не мог действовать против закона. Как ты знаешь, это не помогло. Народ просто подождал один день, когда кончится мой председательский срок. А новый председатель выполнил его волю. Однако дело в том, мой дорогой Ясон, что ни в одном случае — будь то осуждение стратегов или суд надо мной — законы не виноваты. Скорее, в том случае народ пренебрёг законом. По этой причине я считаю, что ты был прав, защищая закон, и что прав я, придерживаясь его сейчас. Пожалуйста, друзья мои, может быть, мы прекратим наконец обсуждать вопрос о побеге?

Я сдался, отрезвлённый. Сократ положил руку мне на плечо. Он заговорил со мной, но обращался ко всем.

— Может ли народ управлять собой? Может быть, нам будет легче, друг мой, если мы вспомним, что те идеалы, к которым стремится поборник мудрости, — преобладание души над телом, поиск истины, укрощение плоти, — являются для простого народа не только отвратительными, но и абсурдными. Основная масса людей хочет не управлять своими аппетитами, а удовлетворять их. Для них справедливость — это препятствие, причиняющее неудобство их алчности и богам, этим пустым безучастным символам, призванным маскировать их собственные действия, предпринятые ради выгоды или из страха. Демос нельзя возвысить как демос в целом; возвыситься могут только отдельные личности. В конце концов, управлять можно только самим собой. Поэтому предоставим толпу толпе. Что печалит меня намного больше, Ясон, — это твоё отчаяние и его результат, отрыв от философии. Твёрдо придерживаясь наших постулатов, ты смог вынести всё, но этого удара — потерю себя — твоё сердце выдержать не может. Ничто не могло причинить мне большего горя, чем признание, что мои усилия и фактически вся моя жизнь, — всё это было напрасно.

Теперь я плакал. Я не мог заставить себя держаться так же стойко, как он.

— Помнишь, когда суд над стратегами закончился, — продолжил Сократ, — как мы собрались, друзья молодого Перикла, у Barathron, «Ямы мертвеца», и потребовали его тело у чиновников? Родственники Перикла, Арифронт и Ксенократ, организовали повозку, чтобы отвезти тело домой. Его жена Хиона решила по другому. Она отправила сыновей в гавань, чтобы те добыли общественные но силки. Вы знаете такие, друзья мои. Их можно отыскать на любой пристани, по две-три вместе. Их расставляют к возвращению моряков, чтобы перенести их имущество к телегам. Носилки помечены надписью «Epimeletai ton Neorion» — «Имущество адмиралтейства». На этих носилках мы отнесли тело нашего друга домой. Нас было двадцать, мы чувствовали себя единым целым. Мы и должны были стать единым целым из страха перед толпой. Однако по пути никто нас не тронул. Их жажда крови была удовлетворена. Сын Перикла Ксантипп был самым храбрым из всех. Ему было только четырнадцать, но он шёл впереди группы, держась прямо, с сухими глазами. Он облачил тело отца из опасения, что Одиннадцать могут приказать вывезти его из Аттики. В ту же ночь он обрезал матери волосы и облёк её в траурный плащ с капюшоном. Приказ уже выполнили, имущество Перикла конфисковали. Помните? Мы собрались, чтобы взять в свои дома его слуг и вещи. Но вот что произошло. За два дня народ пришёл в себя и осознал своё помешательство. Город охватило коллективное раскаяние. Люди поняли, какое грубое нарушение закона они допустили, и горько сожалели о своём неистовстве. Теперь Хиона отказалась закрыться на женской половине дома. «Пусть только остановят меня!» — объявила она. Облачённая в траур, она вышла на улицу с непокрытой головой, с отрезанными локонами — в упрёк всем и каждому. Тем немногим, кто набрался смелости подойти к ней, она не говорила ни слова, а только день за днём демонстрировала свою остриженную голову. Понимаешь, Ясон? Она была философом. У неё не было образования, но она обладала доблестным сердцем. Оно поняло требования времени и наделило её бесстрашием действовать. Ни Брасид, ни Леонид, ни сам Ахилл не проявляли большей силы духа и более бескорыстной любви к стране и домашнему очагу. Как же тогда могу я, который называет стремление к благоразумию своим призванием, как я могу позволить себе поступок, недостойный этого? Я могу шагнуть в пропасть так, как это сделал молодой Перикл, её муж, — молча. А вы, друзья, можете ходить по улицам с остриженной головой, как его жена.

Я закончил свой рассказ о Сократе.

Полемид долго молчал, погруженный в собственные мысли.

   — Спасибо, — промолвил он наконец.

Потом улыбнулся, вынул документ из своего сундучка и передал мне.

   — Что это?

   — Посмотри.

Я прочитал первые строчки. Это была моя речь в защиту молодого Перикла. Тот самый текст, который я только что пересказывал в изложении Сократа.

   — Где ты это достал?

   — Во Фракии, от Алкивиада. Он восхищался этой речью, как и я. Это не единственная копия, ходившая по рукам в армии.

И опять комок встал у меня в горле при воспоминании о тех, кого любили я и Полемид, о тех, кого сохранила наша память. Было уже очень поздно. Послышались шаги привратника, направлявшегося в свою каморку. Теперь для того, чтобы выйти отсюда, потребуется устроить большой шум. Ну да ладно, подумал я. Жена волноваться не будет. Она подумает, что я остался у кого-нибудь из друзей. Я повернулся к моему сокамернику. Он был слегка обеспокоен моим положением, но смотрел на меня с улыбкой.

   — Теперь ты должен выполнить свою часть уговора, Поммо, и закончить свой рассказ. Но может быть, ты устал?

Странное выражение появилось на его лице.

   — Почему ты так улыбаешься? — спросил я.

   — Ты никогда не называл меня Поммо.

   — Разве?

Он сказал, что с удовольствием доведёт свой рассказ до конца. Он признался, что боялся — не потеряю ли я к этому интерес, поскольку уже не надо было готовиться к защите.

   — Тогда давай приведём наш корабль в порт и, если на то будет воля богов, поставим его на мёртвый якорь.

 

Глава XLVII

РАССКАЗ ДО КОНЦА

Я находился со спартанским командиром Филотелом в Тее, — так начал Полемид, — когда из Афин пришло известие о казни Перикла и других стратегов. Спартанцы не могли этому поверить. Сперва изгнали Алкивиада, затем умертвили стратегов... Афины с ума сошли, что ли? В то время появился такой стишок:

Небеса лишили Афин рассудка за их непомерные имперские амбиции. Таково возмездие богов, кричали уличные пророки, такова кара за высокомерие и гордыню.

Моральный дух спартанцев взлетел до небес. Дезертирство из Афин удвоилось. Той осенью я как-то раз шёл по пристани. Я видел те же лица, что и на Самосе, — так много гребцов из числа островитян перешло на сторону Спарты. Даже корабли были те же самые: «Баклан», флагман эскадры Лисия, теперь стал «Возвышенным». «Бдительный» и «Морская чайка», захваченные при Аргинусских островах, превратились в «Полиас» и «Андрею».

Афины кое-как собрали остатки своего флота. Забирали каждого, кто хоть на что-то годился, даже из числа аристократов. Стратеги были теперь настолько не уверены в себе, что даже не грабили. Одно поражение — и им конец. А спартанцы, державшиеся на плаву благодаря персидскому золоту, могли позволить себе нести значительные потери и, не обращая на них внимания, продолжать сражаться.

После Самоса я возвратился в Эфес. Куда ещё мог я пойти, обвинённый в убийстве да ещё и в измене? Никто не узнавал меня в толпе дезертиров, перебежчиков и ренегатов, выстроившихся в очередь у вербовочных столов под красными навесами. Я опять нашёл Теламона. Из Спарты пришло новое поколение офицеров, там было много товарищей юности. Одни уже дослужились до высоких командных должностей, другие явились на восток попытать счастья.

Филотел, у которого я теперь служил, когда-то был в моём отряде в спартанской школе. Двадцать шесть лет назад. Тогда он с таким сочувствием сообщил мне, что поместье моего отца сгорело. Теперь — дивизионный командир — он поклялся отомстить за ту давнюю несправедливость.

— Когда мы возьмём Афины, я верну тебе собственность, Поммо, и вздёрну того, кто посмеет хоть что-то сказать против.

Вот так я стал убийцей. Мы обучали морских пехотинцев, Теламон и я, пытаясь не нарываться на неприятности. Возвратился Лисандр. Его отозвали из Спарты, поскольку закончился срок его пребывания на посту наварха. Эфоры назначили его вице-адмиралом, заместителем Арака, поскольку спартанец не мог выполнять обязанности верховного командующего два срока подряд. Однако фактически Лисандр был главным. Немаловажной среди его директив была ликвидация политического сопротивления в городах.

Спартанцы — непревзойдённые мастера в этом деле. Они приобрели большую практику, подчиняя собственных рабов — илотов. Теперь Лисандр набирал этих самых неодамодов, новых граждан, освобождённых спартанских рабов, чтобы те осуществили его кампанию террора.

Эти илоты — неплохое войско под командованием спартанских офицеров. Однако сами по себе они пользуются дурной славой. Они очень жестоко действуют. Филотел обратился к Теламону и другим, среди которых был и я, желая поручить нам эту работу. Он знал, что мы будем более сдержанны.

Нас называли «судебными исполнителями». Мы поступали так. Нам выдали ордера на арест. Имена на этих ордерах были именами чиновников и магистратов, морских и армейских офицеров, а также тех, кто занимал ответственные должности при афинских порядках и чьи симпатии могли идти вразрез с идеями «свободы». В глазах спартанцев это были предатели. Вот так, очень просто и ясно. Фактически нам выдали ордера на смерть, потому что после ареста следовала казнь — сразу, на месте.

Мы старались быть милосердными. Человеку давалось время обратиться к богам, написать завещание. Если он пытался бежать, мы догоняли его. По возможности мы не увечили тело, а трупы отдавали родственникам для захоронения. Существовала целая наука этого убийства, санкционированного государством. Лучше всего брать человека на улице или рыночной площади, где достоинство не позволяло ему устраивать шум. Спокойный арест. Цивилизованный. Оружие не только не применялось, но даже не вынималось из ножен. Сам осуждённый, осознав своё положение, старался вести себя достойно. Самые храбрые даже делали саркастические замечания. Ими нельзя было не восхищаться.

Ты спросишь, что человек чувствует при этом? Стыдно ли ему, профессиональному воину — что довольно почётно, — оказаться палачом?

Теламону, например, нисколько не стыдно, и он презирает всех, кто стыдится. Для него это — работа, хотя и неприятная. Она была таким же узаконенным аспектом воинского ремесла, не хуже осады или строительства крепостных валов. Что касается жертв, их могилы были уже выкопаны. Если не мы ускорим их уход в иной мир, это осуществят другие, причём далеко не так умело.

Могила Афин тоже была выкопана. Ради моих детей и детей моего брата, ради моей тётки и свояченицы, и Эвники — если ей это нужно, — ради всех них я должен быть там, когда город падёт. Я обязан занимать соответствующее положение, чтобы сохранить им жизнь. Такое самооправдание было необходимо, чтобы участвовать в этом ужасе. Я знал. Но мне было всё равно.

Однажды Теламон и наши товарищи пировали с женщинами на берегу, когда наше внимание привлёк военный корабль. Он должен был высадить на берег узников. Шлюпка подошла к берегу, и я заметил рыжеволосого морского офицера с карими глазами.

Это был Крепкая Рука, человек Эндия.

В бороде седина, на плечах алый плащ. Уже не юноша. Он был освобождён и обладал гражданскими правами. Я поздравил его от всего сердца.

   — И куда же ты направляешься в такое время года?

   — К Эндию, на Геллеспонт. Он сейчас там, ведёт переговоры с Алкивиадом.

 

Глава XLVIII

ВО ФРАКИЮ

Мы возвратились в Тей, Теламон и я. Оказалось, что мы уже в немилости у спартанцев. Время от времени приходится избавляться от людей, занимающихся нашим ремеслом. Филотел исключил нас как раз перед следующей ротацией с приказом отправляться на север и «оценить ситуацию».

Алкивиад имеет три крепости недалеко от пролива — в Орнее, Бисанте и Неонтихе. Это были те самые крепости, что купила для него Тимандра. Говорят, она заплатила за них добычей, взятой у Самосского флота. Мы садились на той же прибрежной полосе реки Эгоспотамы, куда менее чем через двенадцать месяцев уйдут последние капли афинской крови.

Одрисские фракийцы задерживают каждого иностранца, высадившегося на их землю. Они отбирают у тебя вещи и спаивают тебя. Их вино, coroessa, сладкое и крепкое, как огонь. Оно льётся, точно смола. И пьют они его неразбавленным. Сопротивляться ты не имеешь права. Надо пить, пока не отупеешь. Так они определяют твой aedor, «ветер» или «дыхание», что является для них наивысшим качеством мужчины, которое определяет всё. Мы прошли это испытание вместе с пассажирами двух паромов, высадившимися до нас. У троих, очевидно, «дыхания» не было. Одриссы отправили их обратно. Они попросту не пустили их на берег.

С материка прибыли эскорты, чтобы сопроводить нас дальше. Это были юноши, великолепные наездники с сапогами из лисьего меха, с серебряными уздечками.

   — Какому принцу вы служите? — спросил Теламон, восхищаясь их видом.

   — Принцу Алкивиаду.

Парень похвастался, что состояние его хозяина, полученное в результате набегов на племена, что обитают на восточной стороне Железных гор, превосходит четыреста талантов. Если это правда, то у Алкивиада скопилось больше, чем имелось в казне Афин, лишённой теперь даже своего неприкосновенного запаса. Спартанцы и персы искали у него расположения, похвалялся юноша, и сам принц Севт жаждет от него одобрения. Мы спросили, каким видом войск он командует. Мы ожидали услышать — пельтасты, нерегулярные части, состоящие из фракийцев, что разбегутся с первым же снегом.

   — Hippotoxotai, — ответил юноша по-гречески.

Лучники, лёгкая кавалерия. Услышав такое, мы переглянулись. Отъехав немного дальше, наш проводник оставил нас перед вересковой пустошью. На пространстве, где могли бы разместиться все Афины целиком, был дёрн, разбитый копытами коней и замусоренный остатками военного лагеря. Там бродили женщины и собаки, подбирая мусор. Крупные боровы приготовлены для жертвоприношения. Мы видели стойки, перед которыми торжественным маршем проходили войска, и специально выкопанные пруды, где могли напиться тысячи коней.

   — Hippotoxotai, —повторил юноша.

Мы ехали весь день. Эта часть Фракии безлесная. Здесь растёт морозоустойчивый низкорослый кустарник, что цветёт поздно. Эти похожие на вереск растения дают довольно вкусные ягоды. По растительному ковру кони могут нестись с большой скоростью, а люди спят на нём младенческим сном, завернувшись в кожаный плащ. Под выступающими неровностями текут торфяные ручьи, такие холодные, что немеют зубы и пальцы. Эти ручьи разделяют территории различных племён. Помыть лошадь на земле другого племени — значит объявить войну. Фактически это они и делают.

Блохи имеются во Фракии в больших количествах, даже зимой. Они везде, где только можно, — от бороды до постели. И от них никак не избавиться, разве что заморозить. Местные низкорослые лошади сильны и выносливы. Они могут не отдыхать целый день и ничего не боятся, кроме разве что приливов. А может быть, солёный вкус воды приводит их в бешенство.

Что касается меня, я высадился на берег в таком мрачном расположении духа, какого никогда у меня прежде не было. Я словно умер и находился в аду. Ничто не может быть хуже. Но место мне понравилось, и я приободрился. Я считаю, что на Алкивиада это тоже подействовало таким образом. Народ здесь бодрый, энергичный. Их боги забавно странные. И женщины. Кочевники возят с собой всё, что не хотят терять. Эти искусанные блохами люди перемещаются с сёстрами, матерями, дочерьми, жёнами — и все они искатели приключений на свою голову. Можно подумать, что человек с такой судьбой, как у меня, перестанет интересоваться женщинами. Но такова уж неуправляемая природа того командира, что у нас между ног, что жизнь — или по крайней мере, желание — возвращается. Удивительно. Оказалось, что я опять готов участвовать в кампании. Солдатская жизнь мне подходит. Я смотрел, как фракийка доит суку (они вливают собачье молоко в просо и готовят кашу для детей), и вдруг почувствовал какой-то интерес к ней. Тайна существования заключается в том, что, воспринимая его таким, каково оно есть, мы всё же цепляемся за него. И это существование, несмотря ни на что, находит способы оживлять наши опустевшие сердца.

Во Фракии понятия «ветер» и «небо» обозначаются одним словом — aedor, именем бога, которое не женское и не мужское, но такое древнее, говорят они, что существовало ещё до появления рода человечества. Фракийцы верят, что мир — это не земля, а небо, непреодолимое, вечное. У них есть такой гимн:

Ветер в укладе жизни фракийцев занимает важное место. Они всегда знают его «курс» или «нос», как они называют ту четверть, откуда он дует. Ни один тяжеловооружённый всадник не может устоять, если ему в лицо будет дуть сильный ветер. Умный человек всегда встанет так, чтобы ветер дул ему в спину. А не очень умный попробует пойти против ветра.

Aedor учитывается при расположении лагеря, при формировании свиты принца. У Севта свита превышала сто человек, и каждый занимал своё место относительно хозяина относительно иерархии, которая здесь соблюдается так же тщательно, как при персидском дворе. И только один иностранец познал все тонкости фракийского этикета. Надо ли называть его имя?

Мы миновали его прибрежный замок, надеясь увидеть Алкивиада за Холодной рекой, вторым ярусом гор, куда он ушёл, как сказал наш проводник, на salydonis. Это и охота, и особая церемония, во время которой менее влиятельный владетель присягает на верность более влиятельному. После этого спартанцы — дипломатическая миссия Энди я — должны будут оценить войска, которые соединятся с ними, по предложению Алкивиада и Севта. В течение двух дней мы не встретили никого, даже овечьих пастухов. Шерсть овец там не метят краской, поскольку правила гостеприимства позволяют любому взять то, что ему надо. Наконец на горизонте появился одинокий всадник. Он находился в тысяче футов над нами и приближался с бесстрашием молодого бога. Всадник зигзагами спускался с гор, а мы поднимались ему навстречу.

Когда принц приблизился, мы поняли, что это девушка — в высоких кожаных сапогах, как у мужчин. Поражали блеск и пышность её волос. Они сверкали, как мех соболя. Она завязывала волосы узлом на затылке, завитушки шевелились вокруг её лица.

   — Оставайтесь здесь, — приказал нам проводник. — Станьте лицом к ветру.

Он поспешил приветствовать её. Пешие догнали нас.

   — Кто эта ласточка? — поинтересовался Теламон.

   — Александра, — ответил наш сопровождающий.

Это была женщина Севта. Не просто его подруга в постели, но супруга и царица. Она не соблаговолила признать существование нашего отряда, а говорила лишь с проводником. Я спросил, путешествуют ли женщины по Фракии в одиночку.

   — Кто оскорбит её, господин, тот станет пищей для ворон.

Нас предупреждали, чтобы мы не смели глазеть на женщину другого мужчины. Но в данном случае это было невозможно. Её волосы блестели, как шкура куницы, а глаза были под стать и сверкали драгоценными камнями. Её конь был той же масти, словно она специально подбирала его под цвет волос, как городская женщина выбирает платье, чтобы подчеркнуть оттенок своих глаз или кожи. Казалось, животное тоже чувствует это, так что эти двое, конь и женщина, составляли одно прекрасное и благородное целое, и оба знали об этом.

В тот вечер мы достигли лагеря Алкивиада. Там находились Эндий и высокопоставленные спартанские офицеры. Севта не было — он отправился в набег на кого-то. Алкивиад возглавлял четыре племени. Тридцать тысяч человек, самая большая армия западнее Персеполя.

На следующий день мы выехали посмотреть учения. Всадники из одрисcов и пеониев, пять тысяч человек. Ещё десять тысяч скифских лучников и пельтастов. Кадровые офицеры-греки воздвигли фальшивый форт на опорном пункте равнины, по колено покрытой снегом. Там бегала орда диких псов, которая идёт по следу фракийских орд и убирает то, что остаётся после них. Упражнение заключалось в том, чтобы два крыла кавалерии напали с юга, лицом к ветру, а третье при поддержке пехоты — с севера. Почти сразу учение превратилось в кровавое безумие. Фракийцы не понимают, что такое тренировка. Они начали стрелять всерьёз, и возмущённым офицерам пришлось разводить их в стороны. У дикарей была только одна цель: удивить владык своей личной смелостью и умением управлять лошадью. Мы увидели несколько всадников, которые, стоя в стременах, на полном скаку бросали копья и топоры. Другие, перегнувшись набок, пускали стрелы из-под шеи лошади. Только чудом удавалось избежать кровопролития. И теперь, когда тренировка была прервана, каждый обитатель здешних болот желал получить обратно своё оружие. Эти головорезы устроили шумный спор, весело переругиваясь и призывая в свидетели всех своих родственников и соплеменников.

Последующая пирушка и массовое совокупление с наступлением темноты не поддаётся описанию. Вся равнина озарилась кострами. Под барабаны и цимбалы повсюду самозабвенно плясали орущие люди. В этих диких, свободных варваров невозможно было не влюбиться. Но стоило лишь пройти через лагерь, перешагивая через потные, поглощённые любовью пары, как становилось понятным, почему эти самые многочисленные и доблестные воины на земле не оставили на восковой дощечке истории никакого следа. Их собаки — и те были более дисциплинированными.

Вместе с Эндием и Теламоном я возвратился в podilion Алкивиада. Он ещё не спал. Эти лачуги из шкур и дёрна, круглые, низкие и очень удобные, были вырыты так, что человек спускался туда, словно в барсучью нору. В очаге горит огонь — там уютно даже в метель. Мантитей и Диотим находились там вместе с «Кошачьими глазами» — Дамоном и Несторидом; все закутаны в меха. И ещё примерно дюжина офицеров — я их узнал. Хорошие офицеры, с самосского флота.

   — Приветствую вас, изгои и пираты! — встретил Алкивиад вошедших.

Разговоры о политике шли всю ночь. Я вздремнул, устроившись между двух собак-медвежатников. Наконец перед самым рассветом разговор прекратился, и Алкивиад, пробираясь сквозь дым, подал мне знак выйти с ним на воздух.

Он знал о смерти моей жены и о том, что меня обвиняют в убийстве. Слова были излишни, да он и не пытался что-либо сказать. Он только шагал рядом со мной по промерзшей земле. Я никогда не испытывал такого трепета — ни в бою, ни в какой-либо передряге, — какой нападал на меня в его присутствии. Страшно было разочаровать его. Несмотря ни на какие его промахи. Ты меня понимаешь, Ясон? Его воля была настолько неодолимой, а ум так остёр, что требовалось собрать все силы, чтобы держать себя в руках и не выглядеть болваном.

Он показал на людей, спавших вокруг лагеря.

   — Что ты думаешь о них?

   — В каком смысле?

Он засмеялся. Из его рта вырвался пар.

   — Как о воинах. Как об армии.

   — Ты можешь быть серьёзным?

Мы пошли медленнее, и он начал объяснять. У Афин нет одного, что помогло бы им развить успех на море. У Афин нет кавалерии.

   — Ты забыл ещё про деньги, — добавил я.

   — Кавалерия даст деньги, — резко ответил Алкивиад. — Подай мне Сарды, и я начеканю монет достаточно, чтобы дойти до Суз и встать лагерем перед Персеполем.

Теперь засмеялся и я.

   — И кто же обучит эти необузданные орды?

   — Ты, конечно, — он положил руку мне на плечо. — И твой товарищ Теламон, и другие греческие и македонские офицеры, которые уже здесь и которые ещё придут.

Мы взобрались на вершину, откуда на расстоянии сорока миль можно было видеть сверкающую гладь моря. Алкивиад сказал, что за Эгейское море боролись две силы: Афины и Персия со Спартой.

   — Есть и третья сила — и непреодолимая. Какой народ по численности превосходит фракийцев? Кто более воинствен? У кого больше лошадей? Кто может ударить молниеноснее? Всё это есть у Фракии. У неё нет только...

   — Тебя.

Третья сила вместе с одной из двух должна обеспечивать равновесие, объявил Алкивиад. Сейчас он вёл тайные переговоры с персом Тиссаферном, которому подрезал крылья Кир. Тиссаферн горел желанием отомстить молодому царевичу.

   — Тиссаферн ненавидит Лисандра и затаил злобу на корону, против которой должен выступить Кир — само собой разумеется, как только умрёт царь Дарий. Вот почему принц кутается в плащ Лисандра. Но его план не осуществится. Спартанцы могут брать золото персов, но сами персы никогда не станут служить им. Вот глоток, который не вольёт им в глотку даже Лисандр. Эндий затаил обиду на него за то, что тот оставил его ради Агиса. Никто не может ничего начать без Афин, без меня. Кишка тонка прикрикнуть на Лакедемон. Каждый по своей причине вынужден искать третью силу. Или, если её не существует, придумать её.

Но как же Алкивиад привлечёт Афины?

   — Этот мост был сожжён уже дважды, Алкивиад. Демос никогда не согласится на такой режим, во главе которого будешь ты.

Он ответил не сразу. Оглядел лагерь, где оруженосцы начали подниматься с замерзшей земли и вытряхивать снег из палатки своего хозяина, а конюхи, грея руки в покрывающей грудь овечьей шерсти, задавали корм лошадям и транспортным животным. Поднялась какофония ржания и ослиных криков. Для воина это то же самое, что петушиное пение для крестьянина.

Любой другой, глядя на этот гиперборийский стадий, мог бы предъявить претензии судьбе, которая завела его, после двадцати шести лет войны, в эти голые места и забросила так далеко от цивилизации. Фракийцы были для Алкивиада настолько чужим народом, что он казался посреди этих дикарей чем-то неправдоподобным. Однако то место, на котором он стоял, всегда было и должно оставаться центром вселенной. Точкой, где проходит ось мироздания.

   — В Афинах нужды нет. Я перетяну на свою сторону лучших афинян, по одному — как тебя, например. Посмотри туда, на этот лагерь. Я уже могу утверждать, что у меня лучшие в мире морские пехотинцы, самые храбрые кавалеристы, самые умелые корабельные плотники. А матросов купим на деньги. Из брёвен Севта построим корабли.

   — Да, если ты сможешь управлять им.

   — Севт умён, Поммо, но он дикарь и ужасно боится меня. Там, где я прошёл войной, следует цепь всяких предприятий. Сейчас эта цепь привела меня во Фракию. Я подчиню её. Севт не может сделать этого один, и он знает это. Пока последнее обстоятельство поддерживает моё влияние. Армия может быть фракийской, Севтовой, но заметь, кому она будет подчиняться.

Он снова показал на просыпающийся лагерь.

   — Алкивиад!

   — Командир!

Фракийцы приветствовали Алкивиада. Офицеры верхом спешили к нему. Пешие прибавили шагу. Все желали получить его приказания.

   — Мы возьмём пролив, — продолжал Алкивиад, имея в виду Геллеспонт у Византия, который он уже захватил с десятой частью этих войск. — Но не отрежем пути транспортировки зерна для Афин и не потребуем концессий. Наоборот, мы будем снабжать Афины зерном, когда захотим.

Я понимал, что он сделает это и что я должен быть с ним. Но кто удержит этих дикарей, которые преклоняются перед ветром, приходят и уходят, когда им вздумается?

   — Даже ты, Алкивиад, не столь тщеславен, чтобы вообразить, что они будут тебе верны.

Он посмотрел на меня, скривив губы.

   — Ты разочаровал меня, старина. Неужели ты так же слеп, как эти фракийцы, и не видишь того, что перед тобой, того, что смотрит прямо тебе в лицо?

И что же это такое?

   — Их собственное величие.

Алкивиад хотел сказать, что фракийцы с его помощью достигнут величия.

   — Они останутся со мной не ради меня, Поммо, а ради себя. Ибо их страна — как орёл, который парит на краю скалы, не решаясь оторваться и подняться ещё выше. Я дам им эту смелость. И когда они овладеют ею, клянусь всеми богами, подвиги, которые они совершат, перевернут весь мир.

Ты слышал, Ясон, как говорили, будто Алкивиад сошёл с ума или одичал. Люди утверждали, что он по ночам пляшет под музыку цимбал и тимпанов. Вино, которое он пил неразбавленным, лишило его ума. Я сам видел его коня, привязанного в ольховых зарослях рядом с конём Александры. Достоверно известно, что Севт начал отдаляться от него, а потом даже стал относиться к нему враждебно. Афины без зазрения совести обихаживали этого принца, гарантируя афинское гражданство его сыновьям и направляя к нему поэтов, музыкантов, даже парикмахеров. Говорили, что в речах Алкивиада проскальзывали такие странности, как «алхимия одобрения» и «равнина посредничества». Последнее, утверждал он, означает поле, на котором смешиваются и общаются боги и смертные. Он обещал править, командуя мифами, и определил свою философию как «политику arete».

Он начал говорить о себе в третьем лице и считал, что в нём поселился дух божества. По обе стороны от него обычно сидели заклинатели и маги. Он объявил, что можно остановить солнце. Некоторые рассказывали, что Алкивиад увечил свою плоть, относясь к ней с презрением, как к вещи, которую можно выбросить. Я не раз видел, как он всю ночь молился Гекате и Необходимости. Говорят, Тимандра была его наставницей в этом «отклонении», она сама — демон, порождение Тартара, а не женщина. Попав к ней в рабство, утверждали люди, Алкивиад лишил всех своего общества и созвал гадателей, чтобы предсказывать появление призраков. Однажды он объявил, что может летать — и что он летал во Фтиотиду на крыльях и разговаривал там с Нестором и Ахиллом.

Весной он послал меня в Македонию достать мачтовый и корабельный лес. Там я случайно встретился с Береникой, лагерной женой Лиона. Хвала небесам, она была теперь иод защитой — замужем за возницей. После Сиракуз она перенесла невыносимые страдания, но, несмотря на это, сохранила записи Лиона. Она отдала их мне вместе с сундучком — тем самым, в котором они лежат и сейчас. Этот сундучок сделал её муж. Супруг Береники мне понравился. Как и его предшественник, он явился для неё неожиданной опорой. Раньше он работал на юге, тайно перевозя товары из Аттики. Афинские стратеги припрятывали движимое имущество, сообщил он, так как уверены в скором наступлении краха.

Я всё ещё находился в Пелле, в Македонии, когда пришло сообщение о полном поражении Афин при Эгоспотамах.

Ещё до сражения, после того как Лисандр занял Лампсак и выстроил свои двести десять военных кораблей в проливе против ста восьмидесяти Конона, из своего замка на берег спустился Алкивиад. Говорят, он был одет в лисьи шкуры, а распущенные волосы падали до середины спины. Сорок всадников одриссов, одетых ещё более дикарски, чем он, были его телохранителями. Он обещал, что приведёт пять тысяч кавалерии и ударит по Лисандру на суше, если афинские навархи согласятся перевезти их. Он вернёт Афинам Лампсак, ничего не прося взамен. Но афиняне отказали Алкивиаду.

   — Ты здесь больше не командуешь, Алкивиад.

Так ответил ему полководец Филокл, тот самый негодяй, в чьё понятие о воинской чести легко вошло предложение отрубать руку каждому пленному моряку. Оно позорно прошло в Афинском Народном собрании.

Таким образом, Алкивиад в третий и последний раз был изгнан из общества своих соотечественников. Через шестнадцать месяцев, когда группа его убийц выследила Алкивиада на этом же берегу, Эндий с сожалением заметил, что психическое расстройство одновременно было и проклятием, и гением Алкивиада, который сопровождало его всю жизнь.

   — Государства для него слишком ничтожны. Его представление о себе превосходит статус государства. Все они — карлики в его глазах, если не последуют за ним прочь от пропасти, в которой находится мир. Он, конечно, прав, вот почему его надо убрать. Ибо его видение — это будущее, которого без принуждения не сможет стерпеть настоящее, ни теперь, ни когда-либо потом.

 

Глава ХLIХ

ЭГОСПОТАМЫ

Теперь рассказ пойдёт о поражении, которое положило конец нашему государству. Эту битву можно сравнить с большим пожаром. Ход сражения колебался от поражения к победе, результат был неизвестен до последнего часа. Как тебе известно, о грядущем крахе Афин все знали уже за несколько лет до того, как это случилось.

Отдадим должное Лисандру. Эта победа, конечно лишённая чести, всё же была добыта мастерством, хитростью и выдержкой. Были проявлены дисциплина, самообладание, проницательность, точная оценка слабостей противника.

Лисандр ждал долго, пока плод созреет. И вот плод упал. Никто не может отнять у него того, что он завоевал для своей страны и её ликующих союзников. Ведь никто иной не оказался способным достигнуть цели через трижды по девять лет войны.

Я оставался во Фракии большую часть зимы — до сражения. Мы слышали об агентах Лисандра, захвативших Милет. Там были уничтожены все демократы. Сам он взял Нас в Карии, союзника Афин. В Иасе были казнены все мужчины призывного возраста, женщины и дети проданы в рабство; город сровняли с землёй.

Во время этой последней зимы Алкивиад перенёс тяжёлое падение с лошади. Несколько месяцев он не мог ходить. Необходимость подняться с кресла заставляла его бледнеть от боли. Дикие народы не умеют ждать. Медок забрал свою армию и покинул лагерь. Севт последовал за ним. Принц, который должен был ненавидеть Алкивиада за его связь с Александрой, оказался самым его стойким сторонником. Алкивиада несли на носилках до Пактии. Севт послал ему сокольничего, животных для жертвоприношений, своего врача. Он дал ему пять городов, чтобы у него были еда и всё необходимое. Когда его спросили, чего ему не хватает для поддержания духа, Алкивиад попросил три полка, которыми будут командовать Мантитей, молодой Друз и Канокл. Он сам обучил эти полки, сделал их подвижными. Такого рода войск до сих пор не знали. Они умели грести и сражаться как тяжеловооружённые пехотинцы. Каждый нёс на себе припасы и всё вооружение, он не зависел ни от оруженосца, ни от продовольственного снабжения. Когда Медок высмеял эти элитные части за их малочисленность, Алкивиад объявил, что через месяц утроит их ряды, не потратив при этом ни монеты. Он просто одел своих людей в цвета войны и направил через Железные горы. Местных юношей настолько привлекло великолепие их одежды, что войско Алкивиада увеличилось на десять тысяч — и ещё столько же он был вынужден отправить по домам.

Наконец весной его спине стало лучше. Алкивиад мог уже ездить верхом. Фракийские племена собираются на праздник, когда восходит звезда Арктур. На этом празднике Алкивиад принял участие в скачках и победил. Ему было сорок шесть. Я считаю, что победа вернула его в прежнее состояние.

Лисандр захватил Лампсак, расположенный так близко через пролив, что в ясный день его было видно. Теперь к береговой полосе ниже замка Алкивиада, по воле превратной судьбы, прибыл последний флот. Им командовали Конон, Адимант, Менандр, Филокл, Тидей и Кефисодот.

* * *

Рассказ Полемида об этом сражении был, конечно, неполным, поскольку его самого там не было. В это время он находился в Македонии — добывал лес для строительства кораблей. К тому же он рассказывал об этом мне, уже знавшему о последствиях. Для тебя же, внук, я продолжу и расскажу о том, что пропустил мой подзащитный.

Эгоспотамы лежат как раз по другую сторону Геллеспонта, если смотреть из Лампсака. Это не гавань, скорее якорная стоянка. Имеются два селения, рынка нет. Дуют постоянные сильные северо-восточные ветры. Почти рядом с береговой полосой на море всегда сильное волнение, что затрудняет как выход в море, так и высадку на берег, поскольку корабли должны подходить к берегу кормой вперёд. Сама прибрежная полоса превышает два километра. Это обеспечивает пространство для кораблей и примерно для тридцати тысяч воинов. Однако для того, чтобы обеспечить себе обед, приходится ходить пешком четыре-пять миль до Сеста. В Эгоспотамах хорошая вода — если не считать периода приливов, когда потоки становятся солёными. И тогда следует забираться вглубь материка ещё на четверть мили, чтобы достать пресной воды. Казалось безрассудством разбить лагерь в этом негостеприимном месте, особенно если учесть, что рядом находится Сест — союзный город. И всё же удалиться туда — на чём настаивали многие, включая Алкивиада, — означало бы уступить Лампсак врагу. А этого, памятуя судьбу своих предшественников после Аргинусов, стратеги сделать не посмели. Командирам не терпелось заставить Лисандра принять бой. Каковы бы ни были условия Эгоспотам, они, по крайней мере, расположены как раз напротив врага. Лисандр не мог улизнуть. Рано или поздно он должен выйти и ввязаться в бой.

Вот письменные показания моего давнего товарища Синяка, который был на борту «Ипполиты». Эти показания были записаны во время последующего расследования, проведённого советом.

Он спустился из своего замка на горе. Мы все окружили его. Да, это был Алкивиад, только одетый, как дикарь. Вы же знаете, он всегда носит одежду тех, с кем спит. Стратеги не позволили ему обратиться к войску, но каждое слово из сказанного им разлетелось по всему лагерю, словно искры. Он не сказал ничего такого, чего люди не слышали уже много раз. Что это место смертельная ловушка. Идите в Сест, вы уязвимы, сказал он. Вы рассеялись на многие мили в поисках жратвы. Что, если Лисандр нападёт? Но мы не могли уйти, иначе Лисандр удерёт. Что дальше — известно. Из Афин придёт «Саламиния», отзывая стратегов домой. Мы все знали, чем это кончится.

Алкивиад привёз еду, но стратеги не разрешили людям брать её. Он обещал обеспечить рынок и кормить нас бесплатно за пределами страны. У него есть фракийцы, сказал он, десять тысяч. Элитные солдаты, обученные как пехотинцы, кавалеристы и моряки. Севт и Медок на подходе. Это ещё пятьдесят тысяч. Он передаст их под командование Афин. Сам он не будет принимать участия.

Если афиняне не возьмут его войска, тогда пусть дадут ему один корабль. Алкивиад согласен служить при любом командире, кого они назначат. Но они не согласились и на это. Позволить Алкивиаду откусить кусочек — значит отдать ему весь сыр. Побьют Лисандра — и вся слава достанется ему. Потерпят поражение — и всё дерьмо свалится на нас. Как могли стратеги согласиться на такое? Их казнят в ту самую минуту, как только они ступят на землю Аттики.

Он предложил служить не как капитан корабля, а как простой эпибат, морской пехотинец. Они выгнали его из лагеря. Он был слишком велик, понимаете? Все они рядом с ним — карлики. Они были правы. В глазах командиров Алкивиад был худшим врагом Афин. Они боялись его больше, чем Лисандра.

Четыре рассвета Лисандр стягивал силы в проливе, готовясь к сражению. Четыре дня афинский флот стоял напротив. Каждый полдень Лисандр отбывал в Лампсак. Каждый полдень афиняне удалялись в Эгоспотамы. Каждый день нашим людям приходилось расходиться в поисках пищи, а люди Лисандра, за спиной которых был город, постоянно оставались у него под рукой, они не удалялись от кораблей. На пятый полдень Лисандр продолжил то же самое. Он выстраивал флот, распускал. Флот Афин делал то же самое. Но в этот день, когда наши моряки опять отправились за провизией...

Они нагрянули на нас, невооружённых, как гром среди ясного неба, — двести десять военных кораблей, сорок две тысячи войска. Не мне говорить вам, что у нас не было шанса. Существует лишь один способ погрузиться на борт триремы — взводами, по очереди. Но как это сделать, когда команды рассеяны по всему берегу на четыре мили, затеряны среди ракушек и гальки? «Ипполита» отплыла с одним лишь ярусом гребцов. «Пантия» и «Безжалостный» на флангах не собрали даже этого. Мы побежали к кораблю. Они продырявили корабль. И нос, и корму. Кто был в воде, был мёртв. С остальными спартанцы расправились на берегу.

Этому учил их Лисандр. Они знали ландшафт и отрезали от нас каждый ручей, каждый выход. Их корабли зацепили «кошками» наши и увели их. Лисандр — хитрец. Никакой тяжёлой пехоты, которая застряла бы в песках, только пельтасты и копьеносцы. Они не нападали бездумно. Они строились отрядами и рыскали по полю, как собаки. Оглянешься — и видишь их везде.

Он захватил двадцать тысяч человек, этот Лисандр. Продал островитян и рабов, оставив только афинских граждан.

Их привезли в Лампсак как пленных, представили перед трибуналом и казнили до последнего — как угнетателей Греции. Ко времени расследования Совета в Пирей стали прибывать галеры с телами. Лисандр вернул Афинам трупы их сыновей, чтобы никто не мог обвинить его в непочтительности. Но скорее для того, чтобы глубже ранить сердце Афин. Ибо хотя город больше не имел флота и людей, способных служить на кораблях, всё же многие поклялись сопротивляться до конца. Если потребуется — отбиваться кирпичами и камнями с высоты Акрополя. Они скорее бросятся вниз, чем подчинятся врагу.

Лисандр привёз тела убитых голыми, чтобы нельзя было узнать их по одежде. Это было сделано для того, чтобы тела командиров ничем не выделялись среди общей массы. И люди, чтобы отыскать своих сыновей и мужей, вынуждены были ходить среди рядов павших, заглядывая в каждое лицо. Этим испытанием Лисандр хотел устрашить афинян. Вот к чему привело их демонстративное неповиновение. Это должно отбить у них охоту сопротивляться.

В войска Лисандра входили теперь части со всей Греции при поддержке золота Кира. Армия Агиса осадила Афины, флот Лисандра заблокировал их с моря.

Шестнадцатого мунихиона, того самого числа и месяца, когда Афины и их союзники у Саламина спасли Грецию от персидской тирании, армада Лисандра, не встретив сопротивления, вошла в порт Пирей. Партия, возглавляемая Фераменом, сдала город. Два батальона тяжёлой пехоты из Фив захватили Ареопаг и ликвидировали все правительственные должности. Коринфский отряд сдался в центральной части города. Солдаты из Элиды, Олинфа, Потидеи и Сикиона сломали ворота и стали крушить укрепления порта Пирей. Другие — из Эниад, Митилены и Хиоса, теперь освобождённые от власти афинской империи, под музыку флейтисток сносили Длинные стены. Спартанские и пелопоннесские морские пехотинцы, в том числе brasidioi, освобождённые илоты, неодамы под командованием Пантокла, овладели Акрополем. Они принесли жертву Афине Нике и разбили лагерь на камнях между Эрейтейоном и Парфеноном. Лакедемонские морские пехотинцы и наёмники из Македонии, Этолии и Аркадии завладели Круглой палатой и местом сбора Народного собрания на холме Пникс. Среди них был и Полемид, одетый в красное.

 

Глава L

НА ПОВОРОТЕ ДОРОГИ

Моя тётя, — возобновил рассказ Полемид, — несмотря на её презрение к моему поведению и ко мне, не препятствовала мне погрузить её вещи на тележку, а её самое водрузить на сиденье возницы. Она переехала в Ахарны вместе со мной, чтобы жить в усадьбе «У поворота дороги». В городе царила тирания. Тридцать, как их называли, поддерживаемые гарнизоном спартанцев, укрепили свою власть посредством судов и актов террора. Неоднократно я пытался убедить бывшую жену моего брата и его детей уехать с нами, но Теоноя была городской женщиной и ехать не хотела. В течение двух месяцев моя тётя и я составляли друг другу компанию. Я занимался землёй, а она готовила, стирала, штопала, управлялась с хозяйством без слуг — как прежде управляла делами своего мужа.

Беззаконие, творившееся в городе, наконец убедило мою свояченицу уехать. Она явилась к нам первого гекатомбэона, в день рождения Лиона, со своей дочерью — моей племянницей — и её двумя детьми (молодой муж племянницы служил на флоте). Её сын, мой племянник, скрылся. Ему было девятнадцать. Он поклялся никогда не примириться с завоевателями родины. Теоноя привезла с собой также мальчика девяти лет и девочку семи лет — от второго мужа. Он плавал на торговом судне и погиб во время одного из сражений. Эвнику я проследил до Акты, где она снимала себе помещение. Она не позволила мне видеться с детьми. Боялась моего влияния на мальчика.

Демократия в городе была отменена, население лишено избирательных прав и разоружено. Подготавливалась новая конституция. Во всяком случае, так уверяли Тридцать. Прошло несколько месяцев, но не появилось ни одной статьи нового закона. Вместо этого возникли списки. Стоило твоему имени мелькнуть в таком списке — и тебя больше никто уже не видел.

Всенародно избираемый исполнительный орган, коллегия десяти стратегов, больше не существовал. Ареопаг не созывался. Уехавшие были возвращены домой. Имеются в виду те, кто был выслан раньше как враги демократии. Теперь они входили в состав Тридцати или являлись их агентами. Суды для гражданских исков простого народа были отменены. Когда они снова открылись, то превратились в машину преследования. Как это происходит при любой тирании, законность обвинения была расширена до права преимущества. Человека можно казнить не только за содеянное, но и за то, что он мог бы совершить. Привлекали к суду не только за политику. Тридцать охотились за всеми, у кого водились деньги. Пошлину определили в полторы тысячи. Заплатил — и можешь излагать своё дело. Тех демократов, которым удалось избежать казни, отправляли на службу к Лисандру, на передовую. Единственной хорошей вещью было то, что всех sykophantai перебили.

Однажды к нам в поместье «У поворота дороги» приехал Теламон. Привёз вино и поджаренный ячмень. Мы были рады его видеть. Я спросил его, чем он займётся теперь, когда война закончилась. Он засмеялся. Война никогда не закончится.

Он приехал вербовать меня. Не к какому-то определённому нанимателю. Просто опять бродить в поисках работы. Конечно, я чувствовал, что моё занятие землёй уже подходит к концу. Рано или поздно Спарта должна будет снять каблук с горла Афин. Демократия возродится. Такие ласточки, как я, которые устроились под крышей победителя, окажутся опять на улице, во власти шторма. Нас либо убьют соседи, либо казнят власти, соблюдая законность. Теламон заметил, что мне повезло: все мои родственники — женщины или дети. Но судьба возьмёт свой реванш: демос оставит эти невинные души без пригляда.

Пока мой наставник в солдатском ремесле говорил, я смотрел на него. Как молодо он выглядел! Казалось, он ни на месяц не постарел после двадцати семи лет войны.

   — Открой нам секрет твоего бессмертия!

Я знал, что он прочтёт мне лекцию о пороках. Для него существовали три омерзительных порока: страх, надежда и любовь к родине. Но больше всего презирал он одно: размышления о прошлом и будущем. Это оскорбление природы, сказал Теламон, поскольку подобные мысли привязывают человека к сильным желаниям. А ведь итог всех стремлений уже подведён, суд уже произведён, и производился он над землёй и под землёй, и смертные не могут ни изменить, ни предугадать результата. У Алкивиада были эти недостатки, сказал мой товарищ, Алкивиад виновен ещё в одном нарушении закона небес.

Алкивиад воспринимал войну как средство достижения цели. Фактически это был конец. Наш командир почитал лишь Необходимость, Теламон же служит божеству более примитивному.

   — Её зовут Эрис. Борьба. Всё появляется через борьбу, друг мой, даже мы, когда покидаем материнское лоно. Посмотри на соколов на охоте. Они служат этой богине. И даже эти сорные травы под нашими ногами, чьи корни сражаются за место под землёй. Борьба есть старейшая и самая священная основа жизни. Ты дразнишь меня, друг мой, говоря, что я не старею. Если это так, то потому, что я подчиняюсь Борьбе, этой даме, одновременно древней, как земля, и юной, как завтрашний рассвет.

Я улыбнулся:

   — Знаешь ли ты, сколько раз я слышал эту проповедь?

   — И всё равно ты ничему не учишься.

Война, развязанная лишь с целью добиться преимущества, всегда заканчивается крахом. И всё же нельзя отказаться от войны. Война постоянна, как смена сезонов, она вечна, как приливы.

   — Ты думаешь, что мир, которого ты взыскуешь, Поммо, лучше, чем этот? Ты воображаешь, как Алкивиад, будто ты или Афины можете поднять себя в какую-то более высокую сферу? Этот мир — единственный, который существует. Изучи его законы и подчинись им. Вот единственно правильная философия.

Вероятно, для него это так. Но я ещё не готов был взять солдатский мешок, вечный спутник наёмника, и записаться в отряды богини Борьбы, отринув надежду.

Я остался.

Как презирала меня моя тётка! Однажды мы вместе с ней занимались окотом. Босые, в фартуках.

   — Не воображай, что это твоя заслуга — спасти нас. Мы всё равно были бы здесь. Обошлись бы и без твоего заступничества.

   — Спасибо, дорогая.

За столом она взяла на себя роль патриарха, от которой я отказался. С этого возвышения тётка убедительно читала наставления невинным душам, прививая им любовь к свободе и неприятие тирании. Я знал, каким отчаянием наполнилось её сердце патриотки, когда однажды в её разглагольствования проникло имя Алкивиада.

   — Клянусь священными Близнецами, ни у кого, кроме него, не хватит сил воскресить государство.

На сельских рынках можно было подслушать в те дни подобные высказывания. Лесники выспрашивали у городских торговцев, жив ли ещё Алкивиад. Неужели мы навсегда выгнали его из Афин, так бездумно отрёкшись от великого человека?

Для меня это было сумасшествием. Ведь теперь он перешёл к персам. Одним богам известно, в какие одежды он теперь рядится, какие небылицы плетёт, чтобы сохранить свою шкуру. Пусть Афины с её невозделанными, уставшими землями приведут в порядок собственные резервы. Оставим всё как есть! Оставим и его!

Однажды я с племянником и виноторговцем из соседнего имения, что располагалось за холмом, поехал в порт. Въехав в гору у Бутад, мы увидели городские стены, нетронутые, такие же внушительные, как всегда. Потом повернули возле Академии, где соединялись Транспортная дорога и Северная стена.

От стены ничего не осталось.

Квартал западнее Мелиты был уничтожен насколько видел глаз. Мы проехали мимо Маронеи, выработанных серебряных рудников, откуда были вывалены кирпичи и камни. Ямы были настолько глубокими, что там можно было похоронить флот. В известном смысле именно это и произошло. Когда мы проезжали мимо того места, где стены соединяли город с портом, было видно всё вокруг — настолько тщательно всё снесли. Я думал, ничто не сможет меня больше потрясти, но при открывшейся картине у меня застыло сердце. Мой попутчик, виноторговец, заплакал.

Тётя Дафна умерла двадцать третьего боедромиона, в последний день Мистерий.

Как раз тогда появился мой сын. Он делал это уже не впервой, убегая от Эвники. Я должен вернуть его ей, но пусть он пока останется. Он помог мне на похоронах старушки. Мы спели гимн по усопшим. Впервые в нашей семье мы пели его женщине. Она заслужила это.

Несколько дней спустя в поместье явилась группа представителей власти из города. Я возвращался с полей и увидел их первым. Бежать? К чему? Они привезли меня в город, в какой-то дом, покинутый всеми, в двух кварталах от Священной дороги. Окна заложены кирпичом, мебели нет. Там, где был очаг, лежал камень, тёмный от крови.

Меня привели в заднюю комнату. Там находились вооружённые люди. За дощатым столом сидели двое неизвестных. По манере держаться я догадался — чиновники Тридцати.

   — Твоё имя имеется в списке, — заявил тот, что был выше ростом.

   — В каком списке?

Он пожал плечами.

Тот, что поменьше ростом, подал мне через стол два документа и спросил, какой ему подписать: свидетельство о моей смерти или предоставление афинского гражданства моему сыну и дочери.

   — Мы хотим, чтобы ты выполнил для нас одну работу.

Прежде чем кто-то из них промолвил хоть слово, я уже знал, что это будет за работа.

   — Я называл его своим другом, — сказал я, — и последней надеждой нашей страны.

За боковой дверью послышался какой-то звук. Я обернулся. В проёме стоял Теламон в одежде воина.

   — Поэтому ты и должен его убить, — сказал тот, что был повыше.

 

Глава LI

СМЕРТЬ НА ОЛЕНЬЕЙ ГОРЕ

Алкивиад бежал из Фракии морем в Фокею, направляясь на восток. Персия велика, но там мало дорог. Нетрудно догнать человека, напав на его след. Из Смирны можно добраться до Сард за два дня. Ещё три дня — и ты в Лидии, в Кидраре. Ещё день — и во фригийских Колоссах и Анаве. Придорожные дома, таверны, стоят в конце любой дороги. Через каждые пять дней пути находишь гостиницу. По обычаю той страны, там следует отдохнуть два дня. О местонахождении Алкивиада сообщали. Он путешествовал со своей любовницей Тимандрой и группой наёмников. Их было меньше пяти. Это была вся его охрана.

Другие тоже охотились за ним. Дарий Персидский умер той весной, ему наследовал его сын Артаксеркс. Алкивиад, знавший, что афинские Тридцать Тиранов давят на Лисандра, дабы тот обеспечил конец их соотечественника, обратился к сатрапу Фарнабазу, которого побеждал много раз. Теперь Алкивиад предлагал ему дружбу. Алкивиад хотел предоставить свои услуги персидскому трону. У него была информация относительно определённой опасности, а именно — насчёт принца Кира, подстрекаемого Лисандром. Больше не интересуясь Афинами, Кир может развернуться на сто восемьдесят градусов и начать добиваться персидского трона для себя. Алкивиад мог быть очень полезен царю в этой кампании. Как Алкивиад уверял Фарнабаза, в его силах существенно улучшить положение сатрапа. Ослеплённый своим новым другом, Фарнабаз обеспечил его эскортом и послал во внутренние районы страны. Именно тогда прибыли посланники из Спарты. Они сообщили персу, что если он не хочет навлечь на себя гнев Лисандра, не говоря уже о полномасштабной войне, то не станет больше оказывать гостеприимства человеку, который является угрозой господству Спарты в Греции. Этот человек до сих пор жив. Фарнабазу не обязательно слышать музыку, чтобы понять, когда пора танцевать. Он послал всадников, чтобы нагнать и убить Алкивиада. Алкивиаду удалось уйти, убив нескольких. Исчезли и он сам, и его солдаты.

Вторая группа преследователей вышла из Даскилия. Её возглавляли Сузамитра и Магей, родственники и доверенные лица Фарнабаза. Именно в эту группу вошли мы с Теламоном. Это произошло в Каллатебе. Эндий вместе с двумя спартанскими аристократами сопровождал убийц по приказу Лисандра, чтобы засвидетельствовать смерть Алкивиада.

Его выследили на пути в Келены. Мы поспешили в Мукер и к Каменным курганам, под которыми, как говорят, птица Феникс отложила два яйца. Птенцы вылупятся, когда род человеческий укротит своё неспокойное сердце. Убийцы обшаривали дорогу. Как нам сказали, голову Алкивиада оценили в десять тысяч дариков золотом. Другие называли сумму в сто тысяч. Между Канами и Утрешем городов нет, есть лишь этапный пункт, «курятник», который называют «Отходы». Здесь мы встретили пятерых братьев одриссов, которые также преследовали Алкивиада. У моей лошади случился абсцесс, очень болезненный. Один из братьев умел обращаться с ланцетом. Он оказал помощь и не взял денег. Я отвёл его в сторону, чтобы поговорить.

Алкивиад надругался над его сестрой. Девушка покончила с собой. Такое оскорбление на языке фракийцев носит название atame. Оно может быть смыто только кровью. Братья сказали, что преследуют его уже больше десяти дней. Он движется на восток. Они поклялись, что мы перегнали свою жертву, и помчались в обратном направлении. В ту ночь самый младший из братьев покинул их. Наши проводники сообщили нам, что ни один одрисс не имеет права на кровную месть без дозволения своего владыки — в данном случае Севта.

Таким образом, Алкивиада изгнали из Спарты, Афин, Персии и Фракии.

Мы продолжили путь. Между мною и Эндием возникла странная связь. Такое случается, когда долго путешествуешь в компании. Целыми днями все ехали плечом к плечу, не разговаривая и даже не глядя на соседа, и всё же каждый чувствовал настроение другого, и озабоченность одного передавалась всем. В лагере Эндий держался рядом со своими спартанцами, а потом, с наступлением утра, снова пристраивался ко мне.

   — Ты действительно убьёшь его, Полемид? — спросил он однажды днём. Это были его первые слова за весь день.

   — А ты?

   — Я благодарю богов за то, что не мне выпало это сделать.

Из всей группы только он и я, казалось, сознавали чудовищность предстоящего. На другой день он опять ехал рядом со мной.

   — Если ты поскачешь вперёд, чтобы предупредить его, я тебя убью.

Я поинтересовался, от чьего имени он грозит: от собственного или же от лица всей Спарты. К моему удивлению, он заплакал.

   — Клянусь богами, какая катастрофа!

И он, в слезах, пришпорил коня.

Есть во Фригии, в округе Мелисса, там, где дорога из Эфеса в Метрополь ведёт на восток, место, называемое Элафобон, Оленья гора. Очень красивое от природы и облагороженное человеком. Участок дороги от деревни Антара, отлично проложенной и ухоженной, — один из самых красивых в мире. Став вечером лагерем на этом месте, я вдруг ясно представил себе, что же мне предстоит сделать. Я не мог совершить это убийство. Этой ночью я убегу, никому ничего не сказав, даже Теламону, чтобы его не посчитали соучастником. А как же мои дети? Что я сделаю с ними? Обреку их на бродяжничество вместе с собой? Но я принял решение и даже начал перекладывать свои вещи из общей кучи на лошадь, когда в долине что-то случилось.

Там горело чьё-то поместье. К нам в ужасе бежали люди. Мы увидели мальчика — самого юного из пяти братьев одриссов. Задыхаясь, он спешился и рассказал нам, что их группа поспешила обратно, с запада на восток, когда снова напала на след своей жертвы. Ночью они обошли наш лагерь, чтобы опередить нас.

— Etoskit Alkibiad! — кричал юноша, показывая на пламя. — Алкивиад взят!

Все вскочили на коней и понеслись галопом — к ужасу животных и нашему тоже, потому что вся земля была утыкана шестами для посадки винограда и изрыта канавками и ямами. Показался дом. Очевидно, братья окружили его в темноте, обложили хворостом и подожгли. Дом горел ярким пламенем. Несомненно, пожар заставил преследуемого вскочить с постели. Он оказался открыт, как на ладони, и преследователи без труда выстрелили в него. Я не переставая терзал пятками бока моей лошади. Мы ворвались на территорию поместья. Алкивиад а не было видно — его закрывала стена палисадника, и мы увидели только братьев. Двое были верхом у ворот. Они пускали зажжённые стрелы. Трое других заняли позиции на стене и за нею. Они метали копья и дротики. Волосы и одежда братьев дымились.

Я въехал во двор первым. Жара стояла невыносимая. Лошадь моя заартачилась и стала крутиться на месте. Я спрыгнул на землю.

Теперь я увидел Алкивиада. Он был голый. У него были только щит и короткий спартанский меч. Спина его обуглилась, щит был утыкан наконечниками копий и стрел. Женщина, Тимандра, лежала распластавшись у его ног. Она покрылась ковром или какой-то тяжёлой одеждой, чтобы защитить от огня.

Когда мы с рёвом влетели во двор, братья одриссы не остановились. Они принялись ещё яростнее метать стрелы и копья, крича на своём дикарском языке, что награда — их, что они убьют любого, кто попробует отнять её у них. Спартанцы и персы быстро их угомонили.

Эндий, Теламон и я бросились к воротам. Первыми были спартанцы. Они схватили женщину и попытались унести её со двора. Она цеплялась за ноги своего любовника, что-то выкрикивая, — мы не слышали что. Теламон и я, прикрывая лица плащами, вбежали следом. Алкивиад повернулся на звук, словно готовый атаковать, но повалился, как падает мертвец, не вытянув руки, чтобы ослабить удар, но прямо лицом вперёд. Со стуком упал щит, а затем на щит рухнул и он, всё ещё держа руку под ремнём. Голова его ударилась о щит, как о камень. Никогда я не видел, чтобы в человеческом теле было так много стрел.

Мы вынесли его из этого ада. Я усадил его, прислонив к дальнему концу стены. Я не сомневался в том, что он мёртв. Наверное, я утратил рассудок. Я не хотел, чтобы эти негодяи увидели свою жертву, валяющуюся в пыли.

Но он был жив и захотел подняться. Он позвал Тимандру с такой болью в голосе, какой я никогда у него не слышал. Она отозвалась так же печально. Эндий нёс её на руках. Алкивиад успокоился, поняв, что она жива. Рука его схватила меня за волосы.

   — Кто это? — крикнул он.

Он ослеп. Пламя наполовину сожгло его лицо. Я назвал себя. Он не расслышал. Я громко крикнул ему в ухо своё имя. Я был в таком отчаянии, какого не выразишь словами. Сзади шумели фракийцы, требуя свою награду. Дом рушился частями. Я снова заорал в ухо Алкивиаду. На этот раз он услышал. Его пальцы впились в меня, как когти грифона.

   — Ещё кто?

Я сказал, что ещё — Эндий и персы. Ужасный стон вырвался из его груди, словно он услышал то, чего ожидал. За ним пришла судьба. Он ухватился за меня ещё крепче.

— Женщина... Её нельзя оставлять в этой стране беззащитной.

Я поклялся, что буду защищать её. Его большой щит — тот самый, что был с ним трижды по девять лет, с первого нашего сражения под теми утёсами, Котлами, — всё ещё защищал его грудь и плечи. Я поставил щит так, чтобы прикрыть его наготу. Он шевельнулся, с усилием выпрямился. Из последних сил он немного отклонил щит, открывая плечи и горло.

   — А теперь, друг мой, — сказал он, — возьми то, за чем пришёл.

* * *

Здесь Полемид поднял голову, и взгляды наши встретились. На миг я подумал, что он не сможет продолжать. Да и я не был уверен в том, что хочу этого.

* * *

Лисандр говорил об Алкивиаде, что Необходимость в конце концов свалит его. Наверное, это так. И вот теперь моя рука держит тот самый роковой клинок. Я убил не полководца, не государственного деятеля, — не того Алкивиада, который войдёт в историю. Я убил человека, которого многие ненавидели, а многие — любили, и не последним среди них был я. Не стоит подсчитывать его подвиги и преступления. Я почитаю его вот за что: он вёл корабль своей души туда, где соединяются море и небо, и сражался там без страха, как немногие до него, — кроме, может быть, твоего учителя, его первого наставника. Кто сможет опять заплыть так далеко?

Я проклинал себя за то, что совершал во время чумы. Но там, на Оленьей горе, к моему удивлению, я не почувствовал ни горя, ни угрызений совести. Я убил его, но не потому, что мне повелели. Ты понимаешь разницу, друг мой? Я был рукой Алкивиада. С той самой ночи во дни нашей юности на прибрежной полосе во время шторма — до того рокового мгновения, когда нанёс ему последний удар, который он сам призвал. Кто виноват? И я, и он, и Афины, и вся Эллада — все, кто своими руками подготовил наш крах.

* * *

Полемид закончил свой рассказ. Достаточно. Больше нечего сказать. Потом, в его рундучке, я обнаружил письмо, написанное рукой Алкивиада. В письме не содержа лось приветствия, оно было составлено с ошибками — это был черновик. Кому адресовалось послание — можно толь ко догадываться. Судя по дате, десятому гекатомбэона, это последнее письмо в его жизни.

«...Мой конец, хотя он наступит от рук незнакомцев, спланирован и оплачен моими соотечественниками. Я для них — то, что они ценят больше всего и меньше всего могут вынести: их собственное подобие, только в худшем варианте. Мои добродетели — честолюбие, дерзость, состязание с небесами, перед которыми я не желаю смиряться, — это их собственные качества, только усиленные. Мои пороки — это и их пороки. У меня нет скромности, терпения, я ненавижу держаться в тени. Они тоже презирают эти качества. Но в то время как моя натура избавила меня от этих качеств, с ними этого не произошло. Тот блеск, к которому призывает их мой пример, вызывает у них и страх, и благоговение; однако последовать моему примеру у них никогда не хватает духа. С тех пор как Афины столкнулись с самим фактом моего существования, у них есть только два выхода: либо последовать моему примеру, либо устранить меня. Когда я уйду, Афины будут плакать по мне. Но я уже никогда не вернусь. Я — последний у Афин. Больше таких, как я, не будет, сколько бы у них ни было командиров на флоте».

 

Глава LII

МИЛОСЕРДИЕ СУДЬИ

Последний день Сократа, — заговорил мой дед, — я провёл в его камере вместе с другими. Я очень устал и задремал. Мне приснился сон.

Устав, но желая сохранить ясность ума, чтобы оказать достойную помощь нашему учителю, я ищу по всей тюрьме какую-нибудь нишу, где можно было бы подремать. Мои поиски заводят меня на чердак плотника. Там плашмя лежит колесо, на котором Полемид встретит сегодня свою смерть.

   — Входи, господин, — манит меня плотник, — поспи.

Я ложусь и проваливаюсь в глубокий сон. Но вдруг просыпаюсь рывком и вижу служащих, которые привязывают меня к колесу. Мои запястья и щиколотки закованы в кандалы. Цепь давит мне на горло.

   — Вы взяли не того человека! — кричу я. Но железо сдавливает всё сильнее, крик захлёбывается. — Я не тот человек! Вы не того взяли!

Я проснулся и увидел себя в камере Сократа. Я громко кричал и, наверное, помешал ему. Он уже принял яд, как мне сказали, и, ожидая его действия, лежал на своей подстилке. Учителя окружали те, кто любил его. Лицо его было закрыто тканью. Я извинился за свой крик. Было ясно, что волнение — это последнее, что нужно сейчас нашему учителю. Я ещё раз извинился и поспешил вон из камеры.

Было уже поздно. Когда я появился на Железном дворе, то заметил женщину и мальчика, которые покидали тюрьму. Эвника. Странно, потому что до сих пор Полемид отказывался видеть её. Что-то случилось?

Снова этот парень, Николай, сын Полемида. Он не ушёл, только помог своей матери оставить тюремный двор. Николай подошёл прямо ко мне и взял меня за руку, выражая благодарность от имени отца — за мои старания. Море изменило мальчика. По-прежнему худощавый и длинный, он возмужал. Он поздоровался со мной как равный, так что я смутился. Желая смягчить то, что я считал его горем, я обратился к нему с несколькими словами. Хотя его мать и была причиной этого горя, он должен помнить: её целью было сохранить своего сына, уберечь его, чтобы он не убежал на войну.

Мальчик посмотрел на меня странно.

   — Всё не так, господин. Разве отец не сказал тебе?

Парень настаивал, что причиной всему вовсе не была его мать. Она не подстрекатель обвинения, а лишь его орудие. Этот лжесвидетель Колофон, который предъявил иск отцу, сказал юноша, — марионетка тех, кто нанял Полемида во времена правления Тридцати убить Алкивиада.

   — Эти негодяи, узнав о возвращении отца в Афины, боялись, что станет известно об их преступлениях. Они начали давить на мою мать. Сочли, что она уязвима, раз у неё нет гражданства. Заставили её рассказать подробности того случайного убийства на Самосе несколько лет назад. Так эти жулики заполучили факты и обеспечили смертный приговор моему отцу.

Полемид сознался в убийстве, сказал мне парень, в обмен на гражданство для Эвники и её детей, предоставленное тайно его обвинителями. Очевидно, они обладали властью отнять его. Полемид не хотел говорить мне этого, чтобы я в гневе не захотел выдать всей подноготной — ведь это могло повредить всему делу.

Возле ступенек, ведущих из Железного двора, стоит скамейка. Я больше не мог держаться на ногах. Я сел, парень устроился рядом. Стемнело. Зажгли факелы, вставили их в кольца.

Спустя некоторое время я пришёл в себя. По другую сторону галереи послышался шум. Смотритель о чём-то горячо спорил с Симмием из Фив, близким другом Сократа, которого только что вызвали из камеры. Учитель умер? Я мгновенно вскочил, и мы с мальчиком побежали туда. Теперь к скандалу присоединился привратник. К моему удивлению, спор шёл о лошадях.

   — Может, это ты их нанял, господин, — спорили привратник и смотритель с Симмием, — но ежели их найдут, с нас голову снимут.

Симмий в испуге оттащил меня в сторону.

   — Ради всех богов, Ясон, я свалял дурака.

Он объяснил, что за несколько дней до этого, уверенный, что Сократ согласится бежать, поручил нескольким людям сомнительной репутации нанять лошадей и заплатить охранникам и информаторам за молчание. Всё это он предпринял ещё до того, как Сократ категорически отказался от побега.

   — Ты можешь мне поверить, Ясон? Со всеми этими событиями — у меня всё совершенно вылетело из головы!

   — Не понимаю.

   — Лошади и эскорт! Они здесь! Что мне делать?

Симмий совершенно обезумел. Без сомнений, встревоженный привратник только что вызвал его из камеры Сократа и потребовал немедленных действий. Симмий никак не мог собраться с мыслями. Ему хотелось только одного: немедленно возвратиться к нашему учителю, быть рядом с ним в миг его ухода.

   — Оставь это мне, Симмий.

   — Милостивые боги, Ясон! Ты сможешь это уладить для меня, друг мой?

Есть такие границы, которые человек однажды преступает. Мой подзащитный знал это. Демос отказал в милосердии нашему учителю и Полемиду. А теперь сама судьба назначила нового судью, и этим судьёю оказался я сам. И кто, если не я, новый и милосердный судья, отсрочит исполнение смертного приговора? Кто даст преступнику прощение его греха, когда он сам бросил себе чёрную гальку? Вероятно, небеса сделали меня своим заместителем и через меня решили простить всех. Даже меня самого.

Я повернулся к Николаю.

   — Твой отец сказал, что примирился с тем, что его казнят.

   — Да, господин.

   — Можешь переубедить его?

Мальчик схватил меня за руки.

   — А как же ты, господин?

Он боялся, что информаторы, узнав о моей роли во всей этой истории, подвергнут мою жизнь опасности.

   — Кому нужно заплатить за молчание — тому уже заплатили.

Привратник всё слышал. Теперь он кивком выразил своё согласие.

Я высвободил руки. Парень кинулся к отцу. Куда мне идти — к Полемиду, чтобы попрощаться, или вслед за Симмием, в камеру учителя? Я посмотрел на привратника. Он уже отправил своего помощника связаться с конниками из сопровождения. Те ждали, без сомнения, на соседней тёмной улице. Сейчас им сообщат о некотором изменении планов. Я спросил привратника, не причинит ли это ему неудобства.

   — Лошади есть лошади, — ответил он. — А кто на них сидит — это меня не касается.

Однако он заволновался — как любой, кто видит явное нарушение закона.

   — Тебе лучше уйти.

И, проведя меня через двор, он вывел меня на улицу.

 

Глава LIII

ЦВЕТЕНИЕ КАМЕННОГО ДУБА

На следующий день тело нашего учителя отдали нам, его ученикам. Мы погребли его в склепе его предков в Алопеке. Не могу сказать, что в тот день я потерял всякий интерес к политике. Любой разумный человек давно утратил надежду на то, что демос способен управлять собой. В течение месяца я покинул город и вместе с женой и дочерьми поселился в поместье на холме, где растут каменные дубы. Здесь я и остался.

В течение тридцати девяти лет, что минули со дня моего двадцатилетия, я отдавал всего себя и свои средства нашему государству. Юность и зрелость я посвятил ему. Своё здоровье я утратил, служа делу Афин. Троих сыновей я пожертвовал родине, а ещё двоих она украла во время гражданских беспорядков. Чума и нужда забрали двух жён, отняв у них непрожитые годы.

Я был триерархом семь раз. Я избирался членом Совета, судьёй, входил в правительство. Я представлял свою страну в составе делегаций на чужбине. Я ставил своё имя под соглашениями о мире и под объявлениями войны. Однажды я предоставил государству кредит от имени всего нашего рода. Пошлина составила одиннадцать талантов — это доход со всех наших земель за двадцать с лишним лет. Я не раскаиваюсь в этом. Во имя своей страны я поступил бы так снова. Я всё ещё считаю себя демократом — хотя, как сказала бы моя жена, твоя бабушка, «удручённым демократом».

Более трёх лет я ничего не слышал с тех пор о Полемиде. Однажды утром прибежал мальчик с известием, что у ворот стоит незнакомец. Я поспешил вниз. Там действительно ждал человек в кожаной одежде. За плечами у него был солдатский мешок. Наёмник. Я никогда не встречал прежде Теламона из Аркадии, но тем не менее сразу узнал его. Он не захотел войти, только передал мне пару писем. Он нёс их из Азии целых два года.

Он сообщил, что Полемид умер. Не в сражении, а от несчастного случая. Наступил на железный шип.

— Ты прошёл большое расстояние, чтобы оказать нам эту услугу. Пожалуйста, ради нас, останься на ужин. Хотя бы войди в дом и смой дорожную пыль.

Он согласился войти, но прошёл не дальше кустарника, росшего вдоль ручья. Там была удобная скамейка. Он сел. Девушки принесли вино, alphita, opson, вкусную солёную рыбу, лук. Пока Теламон подкреплялся, я читал письма.

Первое было от Полемида, написанное, судя по дате, два года назад. Он сообщал, что у него всё хорошо, и надеялся, что и у меня всё в порядке. Отмечал тонкую грань, отделявшую его спасение от казни на колесе; подшучивал надо мной — ведь я теперь тоже встал в ряды «мошенников».

«...Надеюсь, друг мой, что ты не питаешь иллюзий насчёт того, что я изменился. Я всегда пляшу под ту музыку, что наигрывает время. Как и всех, кто не лишён покровительства небес, удача не покидает меня. Ничто не может меня убить, а девицы готовы выцарапать друг другу глаза за место в моей постели».

Второе письмо было от его сына. Они вместе служили наёмниками под началом спартанца Филотела в войсках Агесилая, сражавшихся с персами. Николай писал о смерти отца. Это случилось во Фригии, в долине реки Меандр, менее шестидесяти стадиев от Оленьей горы.

«...Что касается содержимого сундучка моего отца, то он посчитал бы за честь, если бы ты оставил его у себя. Я не знаю, как распорядиться этими документами. Не умею».

Сундучок принёс мне через месяц после побега Полемида мой старый сослуживец Синяк, который, как ты, может быть, помнишь, держал кабачок напротив тюрьмы. Синяк и рассказал мне, как всё произошло той ночью.

Это он нанял лошадей для побега и после моего ухода вывел их на улицу, прилегающую к Железному двору. Смотритель тем временем освободил Полемида, и они трое, с Николаем, вышли на свободу. Когда они показались на улице, там, где Синяк ждал с лошадьми, из-за угла выступили трое — Лисимах, секретарь Одиннадцати, и двое судей. Они пришли проверить исполнение приговора.

С того места, где находились чиновники, легко можно перехватить беглецов. На крик сбежались бы служащие тюрьмы. Сам Синяк, как он признался, от страха чуть не полил камни мостовой. Что происходило в головах этих судей, наделённых народом полномочиями казнить само го выдающегося из их соотечественников? Сознавали ли они чудовищность произошедшего? Возможно, они пришли посмотреть и на этого человека, на Полемида, ставшего негодяем. Он был виновен не меньше их самих. И не только в том, в чём его обвинили, но и в тысяче других преступлений, совершенных за двадцать семь лет войны, безнаказанно, без свидетелей. Вероятно, их молчание означало, что мысли наши совпали. Пусть он живёт ради нас. Давайте хоть однажды возьмём на себя роль Зевса и проявим милосердие к этому человеку — ради всех тех злодеяний, которыми мы себя замарали.

Каковы бы ни были их мотивы, но чиновники не вмешались. Полемид с сыном тут же убежали. Последняя просьба Полемида была к смотрителю — отдать сундучок мне, когда это будет для меня безопасно.

Здесь я покажу тебе, внук, ещё один, последний документ. Я обнаружил его в сундучке Полемида несколько дней назад. Запись того обращения Алкивиада к морякам самосского флота при его втором прощании — когда он уезжал в Нотий, в то изгнание, из которого никогда не вернулся.

...То, что я говорю сейчас, я обращаю к вашим стратегам, навархам и триерархам, к офицерам, которые должны командовать вами — необученной толпой, да помогут им боги! Сказать вам, где я научился командовать такими людьми, как вы? В конюшнях моего отца, у его лошадей.

Я призываю нашего друга Фрасибула поддержать меня, ибо он стоял рядом со мной, когда мы — будучи детьми — любовались победителями в дни скачек. Их не требовалось обучать бегать. Покупая лошадь, мы учились смотреть прежде всего на осанку и настроение животного, а потом уж оценивать длину крупа и силу ляжек. Вы согласны в том, что рысак может обладать благородством? А что такое благородство — то, которым могут обладать и животные, и люди? Разве это не способность души отдавать самого себя цели более великой, чем собственный интерес? Так как же вести за собой свободных людей? Только так — призывая, каждого быть благородным.

Однажды, когда я был мальчиком, мой домашний учитель взял меня в Пирей на гонки восьмёрок от Акте до Тихой гавани. Мне показалось, что каждую лодку вело одно великолепное фантастическое животное со множеством рук. Но когда восьмёрки пришли к финишу, я увидел, что это люди. Вы поверите мне, друзья, если я скажу, что вырвался от моего учителя и побежал, чтобы дотронуться до них. Я хотел убедиться, что они — действительно люди, настоящие, из плоти и крови. Я очень хотел узнать, как могли восемь человек грести как один. «Посмотри туда, братишка, и ты увидишь, что сто семьдесят четыре человека делают то же самое».

Вот трирема. Боги, какое великолепное зрелище! Ещё красивее строй кораблей, но величественнее всего — эта симфония, флот! И вы, друзья мои, — лучшие из всех, кто когда-либо плавал или ещё выйдет в море! Когда печальный возраст возьмёт вас в свои тиски, что останется? Отцы и матери, жёны и любовницы, и даже наши собственные дети — все они отойдут на задний план. Я верю, останутся только они, наши товарищи, те, с кем мы вместе смотрим сейчас в лицо смерти. Их достаточно, друзья мои. Они — то, что немногим дано изведать.

Я не нужен вам, братья. Никакая сила на земле не может противостоять вам. Пусть боги ведут вас от победы к победе. Последнее, что встанет перед моими глазами в тот миг, когда Тартар повлечёт меня в бездну, будут ваши лица. Благодарю вас за честь, которую вы оказали мне своей дружбой. До свиданья, друзья мои. Прощайте.

Я наблюдал за наёмником Теламоном, когда он заканчивал трапезу. Хотя я знал, что ему далеко за пятьдесят, он всё ещё был молод. Худощавый, потрёпанный бурей, он выглядел лет на тридцать пять. Я хотел расспросить его о последних годах Полемида.

Но взгляд наёмника ясно дал понять, что он не потерпит расспросов. Поэтому я только спросил, куда он направляется. В гавань, ответил он, на корабль, чтобы участвовать в очередной кампании.

У меня хранились в сарае пара сапог и шерстяной плащ, намного лучше того изношенного, что был на нём. Он не взял ничего. Поднялся, взял свой мешок.

На скамье он оставил монету.

Я запротестовал было, сказав, что он оскорбляет гостеприимство нашего дома.

Он улыбнулся.

— Это от Поммо. Он думал, ты можешь заинтересоваться.

Я взял монету. Это был золотой фригийский дарик, месячное жалованье пехотинца. На обратной стороне монеты — изображения триремы и крылатой Победы. На лицевой — Афина Победительница с совой и оливковой ветвью.

Монету называют «алкивиадик», сообщил Теламон. Это любимая монета, которая сейчас в ходу по всей Азии.

Дорога от наших полей разделяет пополам центральную территорию усадьбы. Кухня для рабочих и конюшня — на западной стороне, как ты знаешь, рядом с несколькими домиками. Навесы для машин — напротив, за ними площадки для выпаса скота. Когда наёмник спускался вниз, к воротам, толпа ротозеев следовала за ним, заворожённая его видом. Там были не только мальчишки и девчонки, но даже землепашцы и пожилые женщины, побросавшие свою работу. Когда Теламон подошёл к воротам, два парня бросились вперёд, чтобы помочь ему открыть засов. Они были готовы провожать его вниз по дороге хоть до самого моря, если бы отцы не позвали их домой.

Я тоже был захвачен этой картиной и всё смотрел, не в силах оторвать глаз, пока он не исчез в аллее каменных дубов, чьи цветы, дают ту алую краску, в которую красят плащ солдата.