Глава XVIII

НЕУВЯЗКА С ОТЗЫВОМ

До Сицилии, — возобновил свой рассказ Полемид, — я никогда не сражался на море. Я не знал, как должен сражаться моряк. Я ничего не знал о приёмах морского боя. Никогда не метал копьё с колена, не бегал по палубе триремы так, чтобы мой вес и вес моих товарищей наклоняли таранное судно и оно могло нанести смертельный удар по противнику ниже ватерлинии.

Здесь, в тюрьме, мне постоянно снится один и тот же кошмар. Во сне я опять на Сицилии, в Большой гавани Сиракуз. Из ста сорока четырёх наших военных кораблей, объединённых флотов Афин и Корсики, осталось менее пятидесяти способных сражаться. Эти корабли направляются к прибрежной полосе ниже Олимпия, храма Юпитера Олимпийского, и укрываются за частоколом береговых скал. К нам приближаются боевые корабли Сиракуз и Коринфа. Моряки крушат топорами башни, несущие тяжеловесные массивные «дельфины» для тарана. Мы барахтаемся в воде. Их лучники мечут в нас стрелы с металлическими наконечниками.

А в гавани горят и тонут наши корабли. На берегу поджидает вражеская пехота. На скалах — там, где нахожусь я, — враг. Таран — откат. Таран — откат. Эти сыновья шлюх хороши в бою. Даже после десяти часов непрерывного сражения их клинки жалят одновременно. Меня отбрасывает отливная волна. Поверхность воды вся покрыта стрелами, дротиками, сломанными вёслами. Силы мои иссякают. Мимо проплывает корабль. Я иду ко дну — и в ужасе просыпаюсь.

Как правило, в определённые моменты сражения — как вообще в минуты величайшей опасности — на обычную реальность как бы наслаивается некое призрачное состояние, в котором кажется, будто события разворачиваются нарочито медленно, как бы лениво, а сам ты стоишь в стороне, словно наблюдая за собственной гибелью. На всё ты смотришь с удивлением, ясно осознавая не только опасность, но и красоту происходящего. Ты обострённо воспринимаешь такие тонкости, как игра света на воде, даже если эта вода окрашена кровью дорогих тебе товарищей или твоей собственной. Ты даже можешь сказать себе: «Я сейчас умру» — и принять это спокойно.

Моего брата восхищало это явление смещения реальности. Стержнем этого явления, как он считал, был страх. Страх настолько всепоглощающий, что он вынимал душу из человека — как это делает Смерть. В такие моменты, полагал Лион, мы действительно мертвы. Душа покидает тело, но она должна вернуться и вновь вселиться в человека. Иногда, говорил Лион, душа не хочет возвращаться. Ей лучше там, куда она ушла. Это было безумие битвы, mania maches.

По мнению Лиона, амбиции тоже могут вынуть из человека душу, равно как и страстная любовь, жадность, пьянство, увлечение дурманящими веществами. Он был уверен, что определённые формы правления в состоянии лишить души целый народ. Однако я отвлёкся.

Тебе придётся быть ко мне снисходительным, друг мой. Воспоминания о тех днях проходят перед моим мысленным взором, как обломки кораблекрушения, плавающие по свободному морю и не привязанные к мёртвому якорю времени. Вот так и Сицилия — она то стоит, то дрейфует в моих воспоминаниях, не сон, не реальность, но некое третье состояние, вновь пойманное лишь отрывками. Это подобно сражению на воде, когда наблюдаешь за ним сквозь дым.

Я помню канун отзыва Алкивиада. Это было у города Катана в Сицилии, через три месяца после нашего отплытия из Афин. Мы с Лионом не подчинялись ему непосредственно, но он приказал откомандировать в его личный состав нас и других давних его знакомых. Он хотел иметь возле себя людей, которым мог доверять. Когда он начнёт переговоры с городами Сицилии, ему потребуется самый сплочённый отряд единомышленников.

Город Наксос перешёл на сторону Алкивиада сразу, Катана слегка поупиралась. Мессену достаточно было слегка подтолкнуть. Алкивиад взял с собой депутацию на четырёх кораблях в Камарину — дорический город, который когда-то, в прошлом, уже был союзником Афин. Наши агенты уверяли, что она уже созрела и готова упасть нам в руки. Однако город наглухо закрыл ворота, не позволив нам даже высадиться. Алкивиад приказал своей маленькой флотилии возвращаться в Катану. Когда корабли прибыли туда, государственная галера «Саламиния» уже ожидала нас с приказом снять с Алкивиада командование.

Я находился рядом с Алкивиадом, когда к нам приблизился капитан «Саламинии» в сопровождении двух судебных исполнителей Народного собрания. Оба они были из Скамбониды, родного округа Алкивиада. Они были знакомы. Их нарочно подобрали так, чтобы не спровоцировать Алкивиада на демонстративное неповиновение. Все — без оружия. Офицеры представили документы и повелели Алкивиаду вернуться в Афины, чтобы предстать перед судом по обвинению в нечестивых действиях, профанации мистерий и измене. Все они выражали своё искреннее сожаление по поводу такого поручения. Если Алкивиад пожелает, он может не переходить на «Саламинию» в качестве задержанного, а следовать за флагманом на своём корабле. Однако не позднее завтрашнего утра он обязан уже подняться на борт.

В ту ночь все говорили только о перспективе внезапного удара. Никий и Ламах вызвали к себе моряков, среди которых были и мы с братом. Нас было по восемь человек на судно. Мы ходили вооружёнными по прибрежной полосе.

Годы спустя я служил на «Каллиопе» с молодым Периклом. Помощник Алкивиада Антиох был его руководителем, учил его морскому делу. Перикл потом рассказывал, что Антиох сказал ему следующее. Предвидя его отзыв в суд, Алкивиад в течение нескольких месяцев налаживал дома связи — через почту и союзников. Его цель была изменить формулировку обвинения. Он был крайне озабочен тем, чтобы с него сняли обвинение в профанации мистерий — единственное, которого он действительно боялся, поскольку оно вызывало яростную неприязнь народа. Как подтвердили письма, полученные два дня назад, эта цель достигнута. Против остальных обвинений Алкивиад мог устоять, лично защищая себя перед Народным собранием. Он был уверен в успехе. Теперь, на берегу возле Катаны, судебные исполнители сообщили ему — очевидно, не представляя себе последствий, — что обвинение в профанации остаётся в силе. Алкивиад был обманут. Слишком поздно парировать удар.

Из советников Алкивиада Мантитей, Антиох и его кузен, которого тоже звали Алкивиадом, неистово ратовали за переворот. Они подстрекали Алкивиада захватить командование экспедицией — здесь и сейчас, арестовав или убив, если понадобится, всех, кто откажется встать на его сторону. На этом радикалы не успокоились. Они предложили сейчас же отказаться от сицилийской кампании и всем флотом плыть обратно в Афины. Пусть Алкивиад при поддержке армии объявит себя хозяином государства. Эвриптолем и Адимант возражали, и Алкивиад присоединился к ним.

   — Я хочу Афины не в качестве любовницы, — заявил он, — а в качестве жены.

Над этим замечанием многие посмеялись, сочтя его легкомысленным, поспешным и неискренним. Утверждали, будто Алкивиад согласился с постановлением судебных исполнителей только потому, что верил: в Афинах у него достаточно сторонников, а его агенты уже подкупили власти достаточно, чтобы его оправдали. Я не верю этому. Думаю, он имел в виду именно то, что сказал. Я утверждаю это не в защиту Алкивиада, не потому, что хочу подчеркнуть его благородство или честность (а он был и честен, и благороден). Подумай: такое утверждение говорит о самонадеянности — предельной и поразительной.

Вот как, по моему мнению, он рассуждал. В его глазах Афины были не народом, которому надо служить, а супругой, которую следует завоевать. Получить Афины как-то иначе, не по доброй воле значило бы опозорить город и себя. Он жаждал не любви или власти. Он желал, чтобы его власть была основана на любви.

В то время я ничего этого не понимал. Полагаю, обо всём этом думал Алкивиад. Я смотрел на него — его лицо не выражало ни гнева, ни мстительности, хотя впоследствии он действовал и гневно, и мстительно и проявил эти качества в избытке. Я видел лишь печаль. В этот миг он стоял, отрешённый от самого себя и от собственной судьбы, как человек на пике опасности. Он словно бы воспарил над полем битвы и увидел его целиком. Как мастерский игрок, Алкивиад видел на четыре-пять ходов вперёд, и все они сулили несчастье, но он никак не мог найти такого хода, при помощи которого он сам или его город могли избежать конца.

   — Что ты будешь делать? — спросил его Эвриптолем.

Алкивиад смотрел прямо перед собой, в одну точку.

   — Во всяком случае, не плыть домой, где меня убьют. Это определённо.

 

Глава XIX

ЛЕТОПИСЕЦ РАЗДОРА

Алкивиад сбежал в город Фурии. Говорили, сначала он отправился в Аргос, потом, когда там стало слишком горячо, — в Элиду, опередив государственных агентов и охотников за вознаграждением. Мой брат был в числе военных представителей Афин. На «Саламинии» он преследовал Алкивиада вокруг италийского «сапога».

Он прислал мне письмо.

«Эта хвалёная элита государственной галеры — приятная компания, брат. Они поклоняются Аяксу и всем его родственникам и притом охотятся за Алкивиадом, словно он бешеный пёс. В Падрасе пронёсся слух, что он скрывается в одной из гостиниц. Наша поисковая группа с факелами обыскала всю местность, чуть не подожгла десяток невинных прохожих и даже не задержалась, чтобы предложить им компенсацию. Ещё один слух о местонахождении нашего беглеца заставил нас пуститься в очередную напрасную погоню. Эти типы играют наверняка, Поммо. Одного бедного паренька они приложили к сыротёрке, хотя тому было не более двенадцати лет. Другой был ловцом килек. Наследники Эврисака взяли его в море за две мили от берега. Сначала они утопили одного его сына, потом другого; за ними последовал и сам рыбак. Такие вещи эти государственные агенты проделывают без единой слезинки, с шуточками.

Они боятся возвращаться домой без результата. И всё же это далеко не всё. Почему они так ненавидят его — его собственные родственники? Их фанатизм ужасает. Эту записку придётся отправить контрабандой. Если мои птички-спутники глянут на неё, они растянут мою кожу на первой попавшейся двери».

Алкивиад оказался не единственным командиром, которому приказали явиться домой и предстать перед судом. Обвинён был и Мантитей, триерарх «Пенелопы», и Антиох, лучший навигатор во всей Греции, а также Адимант и кузен Алкивиада, тоже Алкивиад. Обвинение также было предъявлено ещё шести офицерам.

Вот что сообщал мне мой двоюродный брат Симон из Афин:

«“Саламиния" возвратилась. Без Алкивиада. Он сбежал в Италию, услышав, что Народное собрание приговорило его к смерти в его отсутствие. Хотя ты, конечно, знаешь эту новость. Говорят, он сказал: “Афины ещё получат повод убедиться в том, что я жив”».

Наступила зима. Вместе с Алкивиадом и его соратниками флот потерял не только самых храбрых и предприимчивых офицеров, но и самых преданных сторонников экспедиции. Командование теперь поделили Никий и Ламах. Сразу ушла вся инициатива. Вместо энергичного наступления на города Сицилии, чтобы отрезать Сиракузы от союзников, Никий предпринял одну нерешительную попытку запугать город, а потом приказал флоту возвратиться на зиму в Катану. Я томился там два месяца, пока «Пандора» не была милостиво отпущена к мысу Япигий на поиски лошадей для кавалерии. Лион тоже был там — на «Медузе».

Япигия, как тебе известно, — «каблук» италийского «сапога». Там дуют страшные ветра, налетают сокрушительные шквалы. Тамошние жители — не греки — называют их nocapelli, «лысые головы». Все суда заходят в Карас. Моряки, переполненные новостями, торопятся излить их поскорее у какого-нибудь очага. Так мы с Лионом узнали о нашем скрывающемся командире от хозяина каботажного судна, которое ходит по Тирренскому морю. А тот слыхал всё это от одного моряка из Коринфа. Этот коринфянин сопровождал своего капитана до Спарты. Два вечера он провёл на празднике Гиацинтии, посвящённом Гиацинту и Аполлону. Ему даже позволили стоять в колоннаде апеллы, спартанской Ассамблеи, где иностранцам иногда разрешается присутствовать во время дебатов.

Алкивиад вовсе не сбежал ни в Италию, ни на луну, сообщил наш информатор. Он находится в Спарте.

   — И не на виселице, а свободный, в ореоле славы, в центре внимания всего Лакедемона!

Это сообщение было встречено с величайшим недоверием и даже вызвало смех у моряков, заполонивших помещение.

   — Этот надушенный пижон, — невозмутимо продолжал каботажный капитан, — который в Народном собрании Афин рядился в пурпур и подметал подолом пыль, этот распутник — короче говоря, этот превосходный афинянин совершенно переродился. В Спарте из него вылупился новый Алкивиад. Его не узнает никто, кто знавал его в прежние времена! Этот новый Алкивиад одевается теперь в простую алую одежду спартанца, ходит босиком, кудри до плеч — как у заправского лакедемонянина. Он ест вместе с простым народом, купается в холодных водах Эврота и каждую ночь ложится на постель из тростника. Он питается простым бульоном, вино пьёт умеренно. На слова скуп так, словно они — золото, а он — скряга. На рассвете его можно видеть в поле — он до седьмого пота занимается бегом. До полудня он в гимнасии или на игровой площадке. Этим делом он занимается с усердием, превосходящим даже старания самых ревностных и опытных спортсменов. Короче говоря, этот человек стал большим спартанцем, чем сами спартанцы, и они боготворят его. Мальчишки ходят за ним по пятам. Равные соревнуются за право называть его товарищем, а женщины... Как ты знаешь, законы Ликурга поощряют многомужие, так что даже чужие жёны могут открыто влюбляться до безумия в этот образчик красоты, про которого говорят:

Моряки ответили на это стуком костяшек пальцев по скамейкам. Позднее Лион и я отвели этого тирренца в сторону и расспросили поподробнее. Что сообщил его друг-коринфянин касательно намерений Алкивиада? Ясно ведь, что наш прежний командир обосновался в Спарте не для того, чтобы играть там в мяч или тренироваться в беге.

   — То, что я сказал, — это я выдумал, ребята. Я знал, что вы не обрадуетесь.

   — Говори сейчас правду, друг.

   — Он действует против вас, братья, действует всеми силами. С каким рвением он в прошлом заигрывал с Афинами, с таким же, если не усерднее, готовит их падение. Вы знаете, какие лакедемоняне домоседы и как они медлительны. Алкивиад прожужжал им все уши об афинской угрозе. Его воркотни оказалось достаточно для того, чтобы даже эти тупицы проснулись. Спартанцы считали, что судьба Сицилии не имеет никакого отношения к их интересам. Но Алкивиад убедил их в обратном. Кто, спрашивает он, знает цель экспедиции лучше, чем он сам, её спланировавший? А целью экспедиции — так он говорит — является вовсе не Сицилия, не Италия и не Карфаген. Они, завоёванные, послужат лишь трамплином для нападения на Пелопоннес. А конечная цель — захватить Спарту. Алкивиад горячо призывает своих хозяев направить на Сицилию все силы, какие они только могут собрать. Он даёт им различные советы, как получше навлечь беду на Афины.

Весной мы вернулись в Катану. Место оказалось ещё более мрачным, чем запомнилось мне. Был введён комендантский час. Жалованье задерживали, и выдавали его не монетами, а расписками. В дни выдачи платы разгорались скандалы.

Симон писал о репутации Алкивиада, которая сложилась в Афинах:

«Народное собрание зашло так далеко, что постановило предать его проклятию. Жрецы, потомки Эвмолпа, прокляли его. Как по-гомеровски! Собралось так много народу, что начался мятеж. Это не шутка, Поммо. Несомненно, Алкивиад попытается поднять спартанскую армию против вас. По крайней мере, он добьётся, чтобы они прислали первоклассного стратега. Лучше быстрее побеждай там, брат. А ещё лучше — возвращайся домой».

Во второй день месяца мунихион армия двинулась на Сиракузы. Лион привёл новую женщину — Беренику. У нас было общее хозяйство, и письма мы тоже получали вместе. Когда я закончил читать вслух послание Симона, Береника попросила отдать письмо ей. «Это для истории Лиона». Мой брат вёл хронику этой войны.

— А почему бы и нет? Я ведь грамотен не хуже любого другого. Кроме того, эта история стоит того, чтобы рассказать о ней, — говорил мой брат. — Публикация непременно принесёт нам кучу денег, прославит автора и внесёт какое-то разнообразие в его жизнь после бесполезно потраченных дней наедине с таким человеком, как ты.

Я сказал, что его снедает честолюбие.

   — Послушай меня, Поммо. Помнишь у Гомера:

Или вот это:

А теперь я спрошу тебя, брат. Кем были бы мы с тобой тогда, тысячу лет назад, на том поле боя? Уж всяко не Ахиллами! Мы были бы злополучными ублюдками, павшими под ударом его меча. А наш некролог? Вшивая строчечка, где мы упоминаемся наряду с пятьюдесятью другими безымянными ничтожествами. И всё же это люди, разве ты не понимаешь? Это люди, чью историю необходимо рассказать. Нашу историю! Клянусь богами, мы тоже герои. И разве доброжелательная публика не состоит из таких же, как мы? Они проглотят мою повесть, которую я буду читать в домах и на собраниях нашего города. Я могу даже переложить её на музыку и исполнять, аккомпанируя себе на лире.

Несколько человек слушали его. С ними были и их женщины.

   — И кто же, — поинтересовался Похлёбка, — будет Ахиллом твоего Гомера?

   — Конечно, Алкивиад! Ведь Илиада, — обратился Лион к своим товарищам, — повествует о гневе Ахилла:

Только представьте себе, друзья. Оклеветанный своим царём и командиром, Ахилл вкладывает меч в ножны и удаляется в свою палатку. Он молит богов: пусть его соотечественники поймут — после всех страданий, которые теперь придётся им переносить, — насколько он, Ахилл, лучше их. Пусть они горько оплачут свой поступок, пусть раскаются в том, что позволили обойтись с героем так подло. Разве положение Алкивиада — не такое же? За исключением того лишь, что современный Ахилл превзошёл оригинального. Он не только отказался сражаться на нашей стороне, лишив нас своих талантов и советов; он посвятил себя делу нашего врага, направив свою изобретательность против нас!

Слушатели Лиона стали смущённо поёживаться.

   — Но хуже того, братья. Ибо у этого врага, Спарты, никогда не было недостатка ни в доблести, ни в умении воевать. Единственное, чего ей не хватает, — предвидения и отваги, и это обеспечит современный Ахилл. Алкивиад подвигнет Спарту на такие инициативы, на какие та никогда бы сама не отважилась без его понуканий, и обеспечит её мастерской стратегией, на которую наш враг совершенно не способен.

   — Хватит, Лион! — Похлёбка воздел руки к небесам.

   — Ах, друзья мои, вы всё же не можете понять ход моих мыслей. Моя эпическая поэма — в отличие от гомеровской — будет популярна не среди героев, которые и так слишком расплодились, а здесь, в грязи, у сыновей смертных, которым приходится выносить на себе все тяготы войны. На вас, чумазых героев моей поэмы, падает вся ответственность за значимость моего творения. Это Алкивиад будет служить нам и нашей истории, а не мы ему. Вот чем современная война отличается от мифологической.

В то лето я писал моему двоюродному брату:

«...Наконец мы воюем, если можно назвать войной строительство стены. Армия взяла высоты, называемые Эпиполы. Оттуда открывается вид на город. Убитых — несколько сотен, но большей частью со стороны неприятеля. Вот как это выглядит. Мы начинаем строить нашу стену. Сиракузцы в ответ принимаются за контрстену под прямым углом к нашей, чтобы отрезать нас от города. Они выходят из ворот и воздвигают частокол. За частоколом отводят контрстену в тыл, потом ставят новый частокол — и так далее. Они работают лихорадочно — им даже некогда отойти отлить...»

Через несколько дней:

«...Отборные части атаковали их стену в полдень, когда жара доводит всех до бесчувствия. Теперь эту стену сносят. Сиракузцы построили вторую, через болото — его называют просто Лихорадка. Болото находится по соседству с гаванью. Наши моряки были призваны на помощь тяжёлой пехоте — пехотинцев почти две тысячи. Мы вошли в болото, взяв с собой доски и даже двери, чтобы пройти по ним. В одном месте на болото легли наши парни, и мы пробрались по их спинам. На пике этой мерзости флот, который мы держали на севере, вошёл в гавань. Это решило всё. Сиракузцы побежали в укрытие. Ламах убит. Теперь командует один Никий. Но сиракузцев мы побили. Нужно лишь достроить нашу стену, выйти в море и завершить осаду города. После этого Сиракузам конец».

Главным архитектором был Каллимах, сын Калликрата — того, кто возвёл третью из Длинных стен для Перикла. У него было шесть фабрик по производству кирпича и двадцать кузниц, изготавливающих арматуру. Никий занял мыс Племмирий, отделённый от города горловиной гавани. Мы называли этот мыс просто Скала — из-за отсутствия там воды. Сиракузы были теперь заблокированы с моря. Неприятель больше не осмеливался выступать.

«Разорённая земля к западу от города до нашего появления была очень приятным загородным местом, с храмами и рощами. Там имелась школа для мальчиков, стояли жилые дома, были разбиты площадки для игры в мяч. Теперь остались одни булыжники. Дома, дороги — разрушено всё. Камни пошли на строительство стены. Все деревья срублены — для опалубки, скатов, частоколов. На целые мили ни стебелька травы. Единственное здание, оставшееся нетронутым, — мельница. Армия — сто тысяч. Палаточный город — не меньше самих Сиракуз. Улиц нет, есть бульвары. Отхожие места пронумерованы, иначе можно заблудиться.

Через всю равнину тянется линия, выложенная грудой камней. Там будет проложена стена. Перед нами уже выросли траншеи, защищённые частоколами. Ночью полторы мили от моря до гавани освещаются кострами и факела ми. Флот стоит на якоре в гавани или занимается манёврами в открытом море. Один город осаждает другой — вот как это выглядит».

Мы с Лионом пришли к Теламону. Он и его ребята из Аркадии располагались у южного края стены. Некогда это был красивый участок парка под названием Олимпий. Один из наёмников похвалил литературные потуги моего брата, однако высказывался он с кривой улыбочкой, которая пришлась не по вкусу честолюбивому историку. Лион желал знать мнение Теламона. Наш наставник отнёсся к Лиону так, словно тот спятил.

Лион попытался объяснить свой замысел. Тема — героизм. Разве массовый героизм менее достоин того, чтобы о нём писали, чем героизм одного человека?

   — У меня на родине есть пословица, — сказал Теламон. — «Из героизма можно сварить хорошую песню, но плохой суп». Это значит — избегайте героев. Предмет их страсти — деньги. Лион хорошо поступил, сделав своим героем Алкивиада, ибо это существо само полно страсти и вызывает её в людях. Он плохо кончит.

Лион попросил пояснить.

   — Мы в Аркадии не строим городов. И нам это нравится. Города — рассадники страстей и героев. Кто более совершенное воплощение городского человека, нежели Алкивиад?

   — Ты хочешь сказать, Теламон, что ты, профессиональный солдат, не признаешь героизма?

   — Героев узнают по их могилам!

Тут я запротестовал. Теламон и сам — герой!

   — Ты путаешь благоразумие и мужество, Поммо. Если я сражаюсь в первых рядах, то это потому, что там безопаснее. И если при этом я побеждаю... ну, казначею лишние хлопоты.

Теламон высказал всё, что хотел, и поднялся, чтобы уйти. Но Лион не отставал от него.

   — А как же деньги, дружок? Наверняка тебе нравится, когда платят.

   — Я использую деньги, но не допускаю, чтобы деньги использовали меня. Служба за плату отделяет человека от объекта желаний его командиров. Вот правильное применение денег. Получаем добродетель. С другой стороны, любовь к стране или жажда славы объединяет человека с объектом его желаний. Получаем зло. Патриот и дурак служат бесплатно.

   — Патриот — потому что любит свою страну, — заметил Лион.

   — Потому что он любит себя. Ибо что есть страна для такого человека, если не многократное отражение его самого? И что такое подобное чувство, если не тщеславие? Повторяю, твой выбор героя превосходен, друг мой, ибо кто из всех живущих ныне людей любит себя больше, чем Алкивиад? И кто больше него олицетворяет любовь к стране?

   — Но разве любовь к своей стране — это порок?

   — Скорее глупость, нежели порок. Но тогда всякая любовь есть глупость. Человек держит в сердце нечто, что не отделяет от себя. Если понимать любовь так, то да, это глупость.

   — Тогда по твоим словам выходит, что Алкивиад — раб Афин?

   — Никто не превосходит его в приниженности.

   — Даже когда он действует против Афин, не щадя сил?

   — Та же монета, но с обратной стороны.

   — Тогда и сами мы, — сказал Лион, показывая на моряков и солдат, присутствовавших в палатке, — дураки и рабы?

   — Вы служите тому, что цените.

   — А чему служишь ты, Теламон? Кроме денег, конечно? — В голосе Лиона слышалось возмущение. Он был оскорблён.

Теламон улыбнулся.

   — Я служу богам, — сказал он.

   — Подожди...

   — Богам, я сказал. Им я служу.

И он ушёл.

Строительство стены продолжалось. Экспедиция перестала быть войной — если она вообще когда-либо была таковой. Она превратилась в общественные работы, и в этом крылся её порок. Мужчины, прекратив воевать, перестают быть воинами.

К середине лета это стало очевидно. Солдаты теперь платили своим товарищам, чтобы те постояли за них на часах; они выкладывали денежки, чтобы не работать на строительстве стены. Они нанимали сицилийцев или лагерных учеников, а сами валялись без дела. Даже моряки начали вербовать себе замену. Когда офицеры стали устраивать им проверки, они заменили их командирами, которые, подобно детёнышу мраморного лиса, хорошо знали, «из какого соска течёт молоко, а из какого — вода».

Безделье породило неудовлетворённость, а неудовлетворённость — бунт. Люди без всякого стыда дремали на вахте. Они слонялись возле палаток цирюльников, набивались в лагерь проституток. Их можно было видеть везде, кроме военного лагеря. Новые командиры никак не могли поднять дисциплину, поскольку и сами были обязаны своим положением презрению к ним подчинённых. Симуляция болезней приняла характер эпидемии. Солдаты уходили без разрешения, а вернувшись, не соизволяли даже извиниться. По ночам подразделения уже не старались держаться вместе. Ночь заставала солдата там, где ему вздумалось. Попасть в неприятность считалось верхом смелости. Процветало воровство. В ответ росла и настороженность. Люди были готовы распороть друг другу брюхо за украденный сапог или из ревности к женщине или мальчику.

Где же находился Никий, наш командир? Больной, с нефритом, в своей палатке. Настал его шестьдесят второй день рождения. Люди смеялись над ним, потешались над ясновидцами и гадалками, которые вились вокруг его палатки, как чайки над кучей отбросов.

Предприятие, задуманное умелыми людьми, умеющими действовать эффективно, свернуло с правильного курса. Результат — пагубный. Некогда дисциплинированные солдаты откупились от работы и потратили полученный таким образом досуг на торговлю женщинами, контрабанду и спекуляцию воинским имуществом. И кто же их остановит? Они были деловыми людьми, которые знали, как протянуть ладонь и как её подмазать. И даже хорошие солдаты, свидетели этой коррупции, которые видели бессилие своих командиров, потеряли всякую охоту сохранять порядок. Солдатские мешки, казалось, так и бугрились мышцами — они были набиты под завязку. О гигиене позабыли. Больных было больше, чем работающих на стене.

Я тоже не устоял перед этим наплывом правонарушений. Поначалу протестовал и добился только того, что меня разжаловали в рядовые. Тогда я занялся охотой. У меня были собаки и загонщик. Во всяком случае, регулярное занятие. Я уходил из лагеря дней на десять, и меня ни разу не хватились. Моряки с «Пандоры» рассеялись. Некоторые вернулись на корабль, считая, что служить на море легче, чем таскать на горбу лоток с известью. Другие уклонялись от работы в мрачных больничных палатках. Я перебрался в Олимпию к Лиону и стал жить по соседству с земляками Теламона из Аркадии.

Однажды вечером мы решили прогуляться по холмам, которые назывались Эпиполы. Лион с грустью размышлял о происходящем, стремясь найти причину такого разброда. Теламон в это время мочился — он даже головы не повернул.

   — Нет Алкивиада, нет империи.

Наступила ночь. Форт под названием Круг был освещён факелами. Мы гуляли, глядя на город и гавань.

   — Никий сделал себе карьеру, — продолжал Теламон. — Он как старая кляча за плугом, которая только и думает о том, как бы поскорее оказаться в конюшне.

Наёмник показал на людской муравейник, кипевший под холмами. Он простирался от гавани до моря.

   — Взгляните на этот ад. Зачем человек пересекает море, чтобы воевать с народом, который ничем ему не угрожает? Не страх заставляет его делать это, не жадность. Только одна сила толкает его вперёд — мечта! А эта мечта ушла. Она дезертировала вместе с Алкивиадом.

Теламон заявил, что мы оказались не на той стороне. Мы обязательно проиграем.

Лион и я засмеялись. Как мы можем проиграть? Сиракузы отрезаны. Местные города перейдут на нашу сторону. Никаких других армий не предвидится. Кто поможет сиракузцам? Сами они определённо спастись не могут. Кто же их этому научит?

   — Спартанцы, — сказал Теламон, словно это было очевидно. — Когда Алкивиад переправит своих школьных учителей в Сиракузы, к их соотечественнику Дориану.

 

Глава XX

ШКОЛЬНЫЕ УЧИТЕЛЯ НО ВЕДЕНИЮ ВОЙНЫ

Среди отличий спартанцев от других народов есть следующее. Когда союзник в отчаянии обращается к ним за помощью, они направляют не войска, не деньги, а лишь одного полководца. Этого одного офицера, принявшего командование осаждёнными, оказывается достаточно, чтобы повернуть дело в пользу терпящих поражение.

Именно это и произошло в Сиракузах. Полководца звали Гилипп. Я знал его по школе в Спарте. Вот его история.

Мальчиком Гилипп был исключительно быстрым бегуном. В десять лет на юношеских Гиацинтиях он победил в беге на дистанции более десяти миль. Самым тяжёлым испытанием при этом забеге было вот какое: каждый участник должен набрать в рот воды и не глотать её во время всего забега. На финише следовало вылить эту воду в приёмник — то была бронзовая статуя Аполлона с протянутыми и сложенными в виде чаши ладонями. Выбыли почти все участники. Иногда споткнёшься и проглотишь воду рефлекторно.

Гилипп придумал хитрость. Когда судьи не видели, он проглатывал воду и продолжал бежать. Втайне от всех он заранее наливал воду в углубление в камне возле дороги на расстоянии мили от финиша. Опередив к этому моменту других мальчиков, он снова набирал в рот воду и держал её до конца. Таким образом он победил дважды — в десять и одиннадцать лет. Но однажды ночью, лёжа рядом со своим старшим братом Фебидом, Гилипп похвастался секретом. Фебид решил преподать ему урок. В следующем году на бегах старший брат опрокинул заветный камень. Когда Гилипп добежал до него, как всегда опередив всех, он не обнаружил там воды. А сзади его уже догоняли другие мальчики.

Гилипп вихрем добежал до финиша — опять первым. Судьи приказали ему наполнить ладони бога, то есть вылить воду изо рта. Гилипп прокусил себе язык и наполнил рот кровью.

Впоследствии Гилипп служил под командованием Брасида во Фракии. Он не только отличался личной храбростью, но и добился выдающихся успехов, командуя плохим войском — призывниками-илотами, не имеющими надлежащего оружия и почти необученными. Казалось, он обладал духовным родством с этим «подкованным на шипы» норовистым народом. Гилипп сумел превратить их в отборные войска. Эта способность определённо повлияла на решение эфоров направить его в Сиракузы.

Этот самый Гилипп, теперь полемарх, военачальник тридцати шести лет, обладатель трёх наград за храбрость, включая Мантинею, прибыл на Сицилию с четырьмя кораблями, двумя секретарями, одним младшим офицером и горсткой освобождённых илотов в качестве моряков. В течение двенадцати месяцев он перевернул в Сиракузах всё — начав с адмиралтейства, которое до его прибытия ослепляло разноцветными одеждами, подобными оперенью попугаев. Он запретил все цвета, кроме белого, и публично сжёг все эти отвлекающие от дела тряпки. Он провёл гимнопедию в дорическом духе в честь Посейдона. Чтобы люди не валялись в постелях, установил порядок жертвоприношений на рассвете и потребовал, чтобы на церемонии присутствовали все командиры. Он запретил носить головные уборы на море — частично для того, чтобы люди не щеголяли друг перед другом, но в основном чтобы они загорели и выглядели почерневшими и мужественными.

Малую гавань, чьи верфи были открыты для нападения афинян, Гилипп укрепил дамбой и частоколом. За частоколом он заставил своих подчинённых работать. До сих пор морские архитекторы и корабельные плотники считались ремесленниками и числились среди низших специалистов. Гилипп изменил это и выдал им почётные значки. Отныне они объявлялись poleos soteres, спасителями города.

До появления Гилиппа молодые люди младше восемнадцати не могли внести свои имена в списки граждан, а те, кому было за шестьдесят, независимо от умений и энергии, увольнялись из армии. Гилипп аннулировал и эти законы. Он привлёк в ряды кораблестроителей способную молодёжь, а опытных стариков назначил учителями. К концу зимы флот Сиракуз обладал почти таким же количеством военных кораблей, сколько было у осаждавших, а сицилийские морские командиры так осмелели, что готовы были к сражению.

Таким же образом преобразовал Гилипп и сухопутную армию. Он провёл учения, чтобы узнать, кто служит за честь, а кто за деньги. Первых он назначил офицерами. Все, кто получил должность по знакомству или за взятку, должны были вновь подать заявление. Теперь их судьбу решали сам Гилипп и его новые командиры. Он реорганизовал армию, составив отряды не по родам, а по городским территориям. Он ставил рядом людей, которые соперничали друг с другом, и предлагал награды победителю в честном состязании. Так отряд Гельского района победил своих соперников из Андефузии. Тогда Гилипп объединил их и выставил совместно против других. С помощью таких тренировок каждое подразделение приобретало уверенность в себе, а армия стала сплочённой.

Обнаружив нехватку оружия и доспехов, Гилипп приказал всем, кто имел щит и нагрудную пластину, явиться на центральную площадь. Богачи, разрядившись, продемонстрировали свои позолоченные, ослепительно блестящие доспехи. Увидев, с какой гордостью они красуются, Гилипп поставил рядом свою простую паноплию — полное вооружение тяжёлого пехотинца. Все излишества были изъяты и проданы. На вырученные суммы закупили вооружение остальным.

Чтобы поднять доходы, Гилипп применил следующую стратегию. Боясь, что прямые поборы могут настроить против него аристократию, он заставил Народное собрание Сиракуз потребовать от каждого гражданина выступить в определённый день и дать полный отчёт о своём состоянии. Теперь каждый собственными глазами мог увидеть, какие богатства накопили его сограждане. Привилегированным стало стыдно, что они внесли в общее дело так мало, а неимущие, которые служили честно, поднялись в общественном мнении выше богатых. Вклады полились рекой. Кавалерия получила лошадей, хранилища наполнились.

Гилипп ввёл новые термины. Тяжеловооружённые пехотинцы теперь назывались homoioi — «равные», отряды — lochoi, крупные соединения — moral. Следуя спартанскому обычаю, Гилипп заставил весь воинский состав прекратить обедать дома или с друзьями. Отныне все трапезничают вместе, каждый в своём отряде. Таким способом воспитывался дух подразделения, и все почувствовали себя равными и едиными.

Пьянство Гилипп объявил вне закона. Он объявил, что будут преданы порке те, кто пренебрегает состоянием своей обуви. Он заявил, что большой живот и сгорбленные плечи — преступление для мужчины. Он ввёл гимны осмеяния, как в Спарте, и нанял городских ребятишек, чтобы те роем ходили за неряхой и вышучивали его песенкой. Но главной реформой Гилиппа был он сам. Тот факт, что он прибыл лично, чтобы разделить участь своих товарищей и дать им всё, чтобы сохранить их свободу.

Однажды утром, поздней зимой, Гилипп построил свои войска в боевой порядок. Мы поспешили сделать то же самое. Я заметил, что Лион что-то быстро записывает.

— Ты заметил, как дисциплинированно сиракузцы занимают свои места теперь, когда Гилипп перелепил их по собственному подобию?

Я посмотрел на наших союзников, что стояли рядом с нами, — афинян, аргивян, керкирян. Многие опустились на колени или на корточки, Нагрудные пластины лежат на земле, щиты опрокинуты или служат подпорками для задниц своих владельцев. Оруженосцы служат уже по второму, третьему сроку; многие их товарищи давно наняты и работают на стройке. А прямо напротив нас каждый сиракузец стоит в полном снаряжении, щит у колена, оруженосец — слева, со шлемом и кирасой, как заведено у спартанцев.

В тот день они побили нас. К концу лета их контрстена отрезала нашу. С этим надежда окружить Сиракузы рухнула. Во время ночной атаки Гилипп занял Лабдал, форт и склад на вершине Эпипол, что не только прорвало нашу осаду, но и лишило нашего казначея денег. Гилипп укрепил Эвриал — единственную уязвимую дорогу на высоты, и продолжил стену, полностью перегородив подъём на Эпиполы. Даже в море, где нашим морякам не было равных, Гилипп нацелил свой новый флот на нападение. Узнав, что сражение состоится не в открытом море, а в пределах Большой гавани, он укрепил носы и кран-балки своих трирем и выстроил их в три ряда, чтобы таранить в лоб, а не сбоку, как предпочитали умелые афиняне. Мы узнали от него новое слово — букефал, голова быка. Этими «животными» он колотил наши лёгкие пустотелые корабли, отгоняя нас назад, за волнорезы, к внутренней гавани. Теперь уже мы стали топить сваи для равелинов и водили драгу, чтобы поставить «ежи» и таранные орудия.

К концу осени таранные суда Гилиппа потопили или вывели из строя сорок три наших корабля, а его войска изгнали нас с Эпипол. За нами остался только Круг — форт на Сике. Сиракузский флот очень пострадал — повреждено было более семидесяти кораблей. Однако Гилипп быстро восстановил эти потери, доставив в город свежую древесину по суше и через Малую гавань, защищённую теперь контрстеной.

И вот Гилипп заблокировал нас, причём довольно прочно. Сиракузцы могли позволить себе потерять двух своих за одного нашего, два корабля, две стены. С каждым днём их позиция становилась всё более сильной, поскольку всё больше сицилийских городов, почуяв нашу кровь, присоединялись к своим соотечественникам.

Никий приказал оставить верхние стены. Мы потеряли возможность атаковать через город и гавань. Что ещё хуже, мы лишились мельницы, которая снабжала нас хлебом. Маркитанты, вольнонаёмные рабочие и многие женщины куда-то исчезли. Мы кружили, как крысы, южнее Лихорадки — болота в узком проходе гавани. И когда в другую ночь войска Гилиппа изгнали нас из Олимпия, мы потеряли и эту точку опоры.

Мой старый корабль «Пандора» всё лето отгонял врага от Племмирия. Противник атаковал непрерывно, так что корабль нельзя было вытащить на берег и просушить. Когда наконец он пристал для ремонта, я поднялся на борт, желая навестить старое местечко, где я, бывало, любил вздремнуть перед кран-балкой. Но когда я ступил на центральный бимс, дерево подалось как губка.

Наши корабли сгнили.

Резервы казначея были исчерпаны. Жалованье не выдавалось уже три месяца, пошёл четвёртый. Иностранные моряки начали дезертировать, а слуги и рабы, которыми заменили их, сбегали после первой же порки.

Никий стал ещё более немощным. Моральный дух людей пал до нуля. Наёмные офицеры не могли больше удерживать своих. Теламон потерял пятую часть состава, которая перешла к противнику.

В начале второй зимы пришло письмо от Симона. Он сообщал, что бывшая жена Лиона, Теоноя, снова вышла замуж — за хорошего человека, инвалида войны. Наш кузен повидал моих детей и Эвнику — у них всё хорошо, но Эвника всё ещё злится на меня.

«Мы получаем многочисленные сообщения о Гилиппе и ущербе, который он нам наносит. Афинам некого в этом винить, кроме самих себя. Чего они ожидали от Алкивиада? Благодарности за смертный приговор?

Наш друг не ограничился тем, что отправил к вам Гилиппа. Он убедил спартанцев удвоить усилия против нас. Таким образом, царь Агис стоит со своей армией под нашими стенами. Уходить они не собираются. Они укрепили Декелею — ещё один совет Алкивиада. Двадцать тысяч рабов уже отправлено туда. Каждую ночь уходят по триста человек. Катастрофически не хватает мастеров. Пшеница и ячмень больше не поступают по суше через остров Эвбея. Все припасы приходится переправлять морем, вокруг Суния. Буханка стоит дневное жалованье. Я отнёс в ссудную кассу последний нарядный плащ. Мелеагр вычеркнул моё имя из списка всадников. Не могу его винить, ведь у меня больше нет лошади.

К вам на помощь направляется второй флот под командованием героя Демосфена. Расставшись с моей последней голубкой, чтобы задобрить вербовщика, я проник в кавалерийское подразделение безлошадников. Лошадей придётся добывать уже в Сицилии. Так уверили нас командиры. Поэтому соберитесь с силами, братцы! Я скачу (точнее, иду) спасать вас!»

Мы получили это письмо через четыре месяца после того, как оно было написано. К тому времени флот Демосфена уже достиг Керкиры. Ещё десять дней — и на нашем горизонте показались первые корабли. Ещё семь — и явилась вся армада: семьдесят шесть судов, десять тысяч человек, оружие, деньги, припасы. Войска Гилиппа отошли к Жирной Заднице и Хламиде Учителя — их третьей и четвёртой контрстенам. Их флот перебрался в Малую гавань и укрылся за полуостровом Ортигия.

Военная удача опять повернулась к нам. Когда свежие корабли из Афин вошли в Большую гавань, братья и товарищи вновь прибывших ринулись им навстречу. Моряки прыгали с палуб и, стоя по пояс в воде, обнимались с друзьями. Люди на берегу сбрасывали с себя одежду и плыли к кораблям, они поднимались на палубы, хватаясь за вёсельные отверстия. Лион и я встретили Симона на прибрежной полосе, отыскав его среди безлошадных кавалеристов. Мы обнялись и расплакались.

Две мучительные зимы минуло с того дня, как экспедиция отплыла из Афин, полная блистательных надежд; два лета тягомотины и деградации прошли с тех пор, как мы видели своих любимых и братьев, узнавали новости о родном доме, имели возможность прижать к сердцу тех, кто нам дорог. Да и подкрепление не слишком к нам торопилось.

И каждый из нас, повстречавшись с друзьями и родственниками, хотел своими глазами увидеть Демосфена. Командир шёл к берегу по воде, со шлемом под рукой, плащ намок и стлался за ним. Над частоколом его до хрипоты приветствовали войска. Вон он, братцы! Его лицо не желтовато-бледное, как у Никия, истомлённого болезнями и заботами, но загорелое, полное силы и решимости. Он не прикажет сразу возвести алтарь и вопросить богов о совете. Нет, он тотчас пошёл осмотреться и оценить положение вещей. Это Демосфен, ребята! Теперь наконец у нас есть победитель, тот, кого чествовали за Этолию, Акарнанию, Залив, тот, кто пленил спартанцев при Сфактерии!

Первым же приказом Демосфен повелел выплатить нам жалованье. Днём он выложил на столы сорок тысяч новых, только что отчеканенных монет. Вечером его речь была более краткой, чем у спартанца.

— Люди, я осмотрел эту проклятую дыру, и мне она не понравилась. Мы пришли сюда, чтобы разбить этих ублюдков. Пора начинать!

Его слова были встречены громкими ударами копий о щиты. Армия рёвом выразила одобрение.

Три ночи спустя пять тысяч солдат отбили Олимпий. После этого на рассвете силами в десять тысяч сиракузцы были выбиты из гавани. Флот снова занял скалу и заблокировал город. Следующей ночной атакой мы вернули себе целую милю нашей старой стены.

Потери были огромными. За четыре дня они превзошли годовые. Но с потерями приходилось мириться, коль скоро они стали ценой победы. Да и Демосфен не позволит ослабнуть победному движению. Он собрал доспехи с убитых и раненых, превратив в тяжёлую пехоту вспомогательные войска и даже поваров. Кавалерийское подразделение моего кузена оказалось среди преобразованных. Симон никогда не служил в пехоте. Такому за один вечер не научишься. Ни ему, ни его товарищам-кавалеристам не будет предоставлена роскошь лёгкой мишени.

Следующая атака намечалась на Эпиполы. Высоты следует отбить. Без них штурм города невозможен.

 

Глава XXI

ПОРАЖЕНИЕ НА ЭПИПОЛАХ

Во вторую вахту ночи десять тысяч тяжёлых пехотинцев и моряков с рационом на четыре дня (нам предстояло не только взять контрстену, но и удерживать её), с десятью тысячами лучников и пращников для поддержки, двинулись вперёд. Защищать периметр от возможной атаки флота не осталось никого, кроме моряков и обычной толпы. Демосфен считал, что рискнуть стоит. Он собрал всё, что имел, и бросил это против Гилиппа. Я был уверен, что атака увенчается успехом.

Однако ужас мне внушала тревога за двоюродного брата. Он ведь не был пехотинцем, а на этих скалах случиться могло что угодно, особенно в темноте, в отряде безлошадных кавалеристов, которые не умеют сражаться в тяжёлых доспехах и не приобрели надлежащей физической формы. А им предстояло карабкаться с грузом на высоты. Что ещё хуже, командиру Симона, Апсефиону, которого мы оба знали по Ахарнам как слабоумного, вообразившего себя героем, удалось сделать так, что его ребята окажутся на самом жарком участке боя — возле западного прохода через Эвриал. Там склон был самым открытым, а вражеские позиции лучше всего укреплены.

Эта «безлошадная кавалерия» под командованием Менандра будет в третьей волне нападающих. Мы с Лионом находились в первой волне, на левом фланге, позади тяжёлой пехоты аргивян и мессенцев, всего тысяча сто человек с четырьмя сотнями лёгких пехотинцев — метателей дротиков из городов Фурии и Метапонт. В центре соберутся все афиняне, а также части эгестян и леонтийцев — отборные подразделения с собственными пельтастами и поджигателями. На правом фланге — наёмники, в том числе из Аркадии, поддерживаемые двумя сотнями моряков с Керкиры в качестве копьеносцев; а затем ещё один отборный афинский отряд — «Эрехтей». Связать его с нашим крылом должны четыреста андросских, наксосских и этрусских моряков, вооружённых как гоплиты. Среди них и мой собственный отряд с сотней критских лучников и пятьюдесятью метателями дротиков из Япигии. Тяжёлая пехота атакует стены, непосредственно за нею пойдут лучники и пращники, стреляя через головы своих товарищей, чтобы очистить крепостной вал.

«Надводный борт», как называли мы Эпиполы, был высотой пятьсот футов. Рыхлый белый известняк порос низким дубом. С трёх сторон холм был отвесным, а с четвёртой, западной, он хоть и крут, но позволяет подняться. Там имеется беговая дорожка под названием Полидукей. В этом месте и расположились атакующие войска во время первой ночной вахты. Двести легковооружённых разведчиков уже начали подъём. Их задачей было отгородить фасад и обезопасить обрыв.

Ночь была жаркой и тёмной, как могила. Весь день войска не сомкнули глаз, были взвинчены до предела и нетерпеливы. Некоторые, наоборот, спали, боясь предстоящей ночи. Каждый нёс на себе пятьдесят фунтов — щит, шлем, нагрудную пластину, метательные снаряды и солдатский мешок, ибо приказ был — взять контрстену и построить свою собственную.

С нами были каменщики и плотники. Люди шли толпой, вытирая пот с лица, равнодушные ко всему. На остановках ложились кто куда, сунув под голову щит или просто камень, а то и устроившись на ногах соседа.

Многие сняли шлемы. Было жарко, в темноте ничего не видно. Другие скинули нагрудные пластины и наголенники. Бог Фобос постепенно вступал в свои права. Через поле можно было различить, как солдаты справляют нужду.

   — Попахивает сражением, — заметил Лион.

Появился наш двоюродный брат Симон. Он увидел, как мы проходим, и отпросился повидать нас. Он был в полном облачении, на голове шлем с гребнем из конского волоса.

   — Что сейчас будет?

   — Мы ждём.

Я познакомил его с окружающими. Он знал Похлёбку из Афин, Занозу — ещё одного нашего товарища родом из Фегии, неподалёку от Марафона.

   — Как это называется? — осведомился Заноза, показывая на гребень Симонова шлема.

   — Аффектация, — подсказал Похлёбка. Они поддразнивали Симона, сами нервно посмеиваясь.

   — Это от жары или от страха? — спросил Симон.

   — И то и другое.

Я избавил его от шлема.

   — А ты боишься, Поммо?

   — Цепенею от ужаса.

Среди записей Лиона есть такое наблюдение:

«Когда солдаты пытаются определить источник своего страха, они редко называют его истинную причину. Чаще всего это некое совершенно постороннее и даже нелепое следствие».

Наш двоюродный брат приходил в ужас от одной только мысли, что Лион и я можем сегодня погибнуть вместо него. Это будет бесчестно, потому что он заслужил смерти — он, а не мы. Он уже клялся изменить свой образ жизни.

   — Но никто не собирается умирать, — заверил его Лион.

   — Правильно, — поддержал Похлёбка. — Мы ведь бессмертны.

Когда прозвучал сигнал, я на прощание обнял кузена.

   — Здесь будет жарко, ты вспотеешь. Не пей вина, понял? Только воду. Ешь при любой возможности, иначе не выдержишь. Не стыдись, если обделаешься. К рассвету нам всем придётся соскабливать с задниц говно.

По цепочке прозвучала команда собраться. Все должны построиться и выровнять линию.

   — С тобой всё будет хорошо, Симон. И с нами тоже. А вина мы выпьем позже, за победу.

Раздался второй сигнал. Мы двинулись колонной. Даже в этот час от западной стороны скалы, которая весь день жарилась на солнце, исходило тепло. Были три дороги, каждая шириной для одного человека. Повороты здесь такие крутые, что зачехлённым наконечником копья можно стукнуть чей-нибудь щит впереди. Слышны были крики, топот двухсот ног над головой. Раздалась команда прибавить шагу — словно это возможно. Мы продолжали подниматься, держась за верёвки. Каждый нёс на себе полный ящик с инструментами, а ещё солдатский мешок, второй мешок — с арматурой, короткий меч, кинжал, копьё в правой руке, воловья шкура с внутренней стороны щита, чтобы застревали железные наконечники, пара кожаных штанов, паек хлеба и вина, кожаный мешок для воды. Пот лил ручьями. Под всем этим снаряжением можно было свариться.

К тому времени как наш отряд достиг вершины, разведчики и передовые части уже выгнали врага из форта Лабдал. Мы хлынули на плоскую площадку, устраиваясь кто где.

   — Шляпы снять! — крикнул командир. Мы поснимали кизиловые колпачки со стальных наконечников копий — их нацепляли, чтобы защитить наших товарищей от случайного удара.

Плоская вершина тянулась на три мили с востока на запад. Она была менее двух миль в самом узком месте. Следовало пересечь её как можно быстрее.

   — Выпить воды!

Из первых шестнадцати моряков «Пандоры» за два года мы потеряли девять — из-за болезней и в сражениях. Из десяти пришедших — ещё семерых. Наши теперешние одиннадцать вошли в состав отряда этрусков, чей командир, которому хоть и было за пятьдесят, был тот ещё драчун с кулаками, как якорные узлы, и ляжками, как у вола. Он мог поднять мула — так говорили, хотя я никогда этого не видел.

   — Скоро прольётся железный дождь, парни. Теснее ряды, тогда, может быть, уцелеете и завтра поимеете бабёнку.

Строй выступил, прикрываясь щитами. Мы очень боялись форта Лабдал, но он пал, едва началась атака. Мы хлынули вперёд. Земля была сырая, дорога шла в гору; встречались сухие участки и ущелья. В некотором роде это было даже хуже открытой местности. Ветки цеплялись за щиты, хворост хватал за ноги, невозможно было сохранить строй. Останавливались целые подразделения, чтобы перестроиться. Возникали бреши, заполняемые группами с флангов или с тыла. Впереди мы видели огни и слышали крики.

И вот темноту прорезал свист. Появились три разведчика, произнесли пароль — «Афина Защитница» — и были препровождены к Демосфену, чей походный командный пункт находился где-то справа от нас. Наш бравый этруск бросился искать его. Пока его не было, люди жадно пили воду и поглощали пайки. Наконец он вернулся. Первая оборонительная позиция находилась впереди на расстоянии в четверть мили. Это каменное укрепление с частоколом. Были подготовлены брёвна и формы для строительства стены. Противник поджёг их — это пламя мы и видели. Сухое дерево горело слишком быстро. Оставшиеся брёвна наши парни растащили. Но противник не уходил, он ждал. Разведчики — закалённые ребята с почерневшими лицами, на головах фетровые шапки, в руках колющее оружие и лакедемонский серп. Они устали, были напуганы, хотели вина. А кто не хотел?

Мы с Лионом построили наши две шеренги по пять и шесть человек. Мы с ним шли впереди. Было очень жарко, пот струйками лился из-под доспехов. Слышно было, как он капает на известняк, словно собачья моча. Когда мы выжимали подшлемники, вода текла, как из губки. Один моряк хотел бросить свой шлем в канаву, но этруск схватил его за руку:

   — Охота, чтоб тебе мозги вышибли?

Лион не разрешал нашим людям отвязывать нагрудные пластины. Отдыхать разрешалось лишь стоя на одном колене. Дозволялось пить вино. Мы все нуждались в нём. Теперь к нам подкрадывался страх. Когда мехи с вином передавали из рук в руки, жидкость булькала в их недрах, издавая звук, похожий на плеск воды, разбивающейся у подошвы утёса. Каждый залпом вливал в себя глоток жидкой храбрости, которой никогда не бывает достаточно. От быстроты, с какой вино вливалось в наши глотки, захватывало дух — это ощущение знакомо любому солдату. Они молились богам, перебирая амулеты, подвешенные к внутренней стороне щита, твердили заклинания.

   — Что бы ни случилось, не разбегайтесь. Щит к щиту всю дорогу, до вершины.

Лион собрал возле себя наших одиннадцать солдат.

   — Кто побежит, сначала пусть увидит меня мёртвым.

Он хотел сказать, что после битвы сам убьёт всякого, кто дезертирует.

По цепочке добралась до нас команда ускорить шаг. Я услышал, как брат рядом тяжело задышал.

   — Что же ты, львёнок!

   — Убирайся в Тартар!

Строй молча тронулся в путь. Склон теперь был широким, местами его покрывала молодая поросль ели и фенхель. Наконец шеренги набрали темп, сохраняя строй. Под ногами хрустели угли. Где же неприятель? Мы уже прошли сотню ярдов. Вдруг сажа от горящей нефти взлетела в тем ноте и рассыпалась, в нас выстрелило пламенем.

   — Вот они! — закричали наши враги.

С криками наш строй рванулся вперёд, высоко подняв щиты. Под ногами пылал огонь, трещали горячие угли и головешки. Волосы на ногах опалились. Страх заставлял прятаться за щит соседа.

   — Вперёд! — гаркнул Лион.

Теперь каждому пришлось надеть шлем на мокрые от пота волосы, глядя лишь сквозь узкую щель поверх своего щита. Щиты сдвинулись, готовясь встретить стремительную атаку противника. Спереди и сзади было слышно, как со звоном ударяют в щиты первые метательные снаряды. Левое плечо каждого пехотинца упирается в выемку в верхнем крае щита. Правая рука, сжимающая копьё в вертикальном положении, хватает пеньковый шнур с правой стороны внутренней поверхности щита. Этот шнур нужно прикрепить двумя железными кольцами к наружному краю, чтобы не трясло. Каждая жилка в теле, от пяток до затылка, при широком шаге натягивается.

Налетел целый шквал камней и свинцовых «желудей».

   — Вперёд, мальчики! Это всего лишь галька!

   — Смелее, парни! Пусть коленки не трясутся!

Иной раз попадёшь на марше в бурю с дождём и градом и шагаешь, наклоняясь вперёд и втягивая плечи. Вот так мы шли навстречу граду булыжников и свинца.

   — Кто у нас смелый?

   — Кто первым ударит врага?

Впереди в зареве огня появились лучники.

   — Зубочистки!

Железные наконечники стрел ударили в бронзу щитов, они отскакивали от копий, поднятых над головой. Щиты передних рядов, как подушки для иголок, были утыканы древками. Наконечники копий протыкали бронзу насквозь и застревали в дубовых рамах с внутренней стороны, толстых, как разделочная доска, и таких же непробиваемых. У ног стучали рикошеты, над головой визжали промахи.

   — Не останавливаться! — громко крикнул Лион. Теперь кричали все. Люди призывали небеса и шли под смертельный дождь.

Взошла луна. Впереди стал различим крепостной вал.

   — Дротики!

Рядом со мной вдруг вскрикнул и упал лучник. Ветра не было, так что дротики летели прямо в цель, не отклоняясь. От сильного удара рухнул Лион.

   — Со мной всё в порядке! — И он вскочил на ноги. Второй удар. На этот раз упал я.

   — Вставай, сукин сын!

Строй — вот что самое важное. Никакие ужасы не должны разрушать строй. Никто не должен бежать. Строй — это всё. Никто не должен вырываться вперёд. Строй — это всё. Если строй сохранен — мы живы. Если нарушен — мертвы.

   — Я ненавижу его! Я ненавижу его! — орал Лион.

Враг дрогнул, прежде чем мы нанесли удар. Наш строй мигом рассыпался. Люди радостно кричали.

   — Молчать! Прекратить стрелять!

Этруск расставил нашу толпу по переднему краю для круговой обороны в ожидании контратаки. Изнеможение валило нас с ног. Слышно было, как стучат об известняк шлемы, как грохочут щиты при падении.

   — Встать! Построиться в шеренги!

Первый форт мы взяли. На взятие второго потребовалось ещё два часа. Мы были еле живы от жары и усталости. Из шести выбывших у нас только двое погибли от ран. Остальные — растяжение паха, подколенного сухожилия, сломанные кости, переутомление, жажда, падение в ущелье. Все принадлежности для строительства мы давно выбросили. Потом отправим за ними людей.

По рядам побежали слухи. Наши части, атаковавшие форт Круг, выбиты. Гилипп привёл из города ещё пять тысяч. Он удерживает контрстену, последнюю позицию, которую мы должны захватить. Правда это была или нет, но сообщение воодушевило войска. Прижать этих педиков — и Сиракузы наши. Мы выпили воду и вино и тронулись в путь.

Этот второй бастион ещё не был Меловым Холмом, той серией связанных между собой редутов, которые враг возвёл прошлой осенью, когда выгнал нас с высот. Это был новый, обнесённый более высокой стеной. Он стоял на пике крутого холма. Враг сосредоточил там тысячи человек. Его предстояло брать штурмом. Поле огня расчищено до двухсот ярдов. Это пространство покрыто вязанками хвороста, пропитанными смолой. По обеим сторонам — кучи терновника, чтобы оставить лишь узкий проход для нападающих — зону поражения для лучников и пращников. Всё это мы подожгли. Сквозь дым светила жёлтая луна. Приказ был — стоять на месте, пока все преграды не сгорят. Но люди едва сдерживались, всем не терпелось броситься в бой. Они страшились укреплений Гилиппа. Дурное предчувствие зародилось из-за изматывающей усталости. Шеренги беспорядочно кидались в этот ад. Они щитами разбрасывали горящие связки, а враг сосредоточил обстрел на проходах, по которым бежали афиняне, аргивяне и их союзники.

Наш отряд был вторым от передней линии. Первая сотня ударила по стене. Фасад её был каменным, ощетинившимся кольями. Сверху противник бросал булыжники. Мы прикрыли спины щитами, как черепашьим панцирем, и хотели разобрать стену, хватаясь за камни голыми руками, но булыжники были слишком прочно скреплены. За нами шли легковооружённые войска. Слышно было, как над головой свистят их копья и пращи. Булыжник, брошенный со стены, угодил мне прямо в спину.

— Наверх! — кричали все.

Чьё-то тело повалилось на меня. Какой-то сукин сын, пронзённый нашими лучниками. Я попытался подняться — прямо так, с трупом на спине, покрытой щитом. Но этот тип ожил. Я почувствовал, как его пальцы надавили мне на глазницы, а лезвие его меча ищет моё горло. Я нахлобучил шлем, стараясь закрыть зазор между шлемом и кирасой. Ужас придал мне сил, и я поднялся на ноги. Он свалился с меня, простреленный своими же сверху.

   — Лезь на стену! — послышался рядом со мной голос Лиона.

Я увидел, как он, коренастый и ловкий, карабкается наверх. Мне стало стыдно. Я начал взбираться рядом с ним. Противник принялся лить на нас горячую смолу, но мы продолжали лезть. Они отступили перед собственным пламенем. Наши копьеносцы обрушили на них копья. Когда я взобрался наконец на стену, передо мной возник человек, размахивающий резаком. Я наклонился и ударил его головой в шлеме. И мы вместе упали. На нём шлема не было. Я со всей силы ударил его по черепу. В этот момент я услышал радостные крики. Люди прыгали вниз на спины убегающих врагов. Я опустился на четвереньки на дымящийся камень.

   — Лион!

   — Я здесь, брат!

Мы сбросили шлемы, чтобы убедиться, что мы действительно живы. С облегчением, уставшие, мы уселись на землю. Было полнолуние. Люди всё прибывали и прибывали, заполняя форт.

   — Вставай, вставай!

Мы не должны поддаваться усталости — во всяком случае, пока стоит эта стена и у Гилиппа есть время укрепить её дополнительными войсками. Уже четыре часа мы штурмуем и дерёмся. За ночь не стало прохладнее. Солдаты вывешивали языки, как псы.

Донёсся говор аргивян. Из темноты вынырнул командир элитной Тысячи. Он замыкал строй.

   — Осталось взять ещё одну скалу!

Созвали офицеров. Лиона рвало, пошёл я. Там был Демосфен. Его отряд выступил к форту Лабдал прежде нашего. И он, и мы были совершенно измотаны. Его командиры отправили людей поесть, но кто мог проглотить кусок хлеба без вина и воды?

Войска истощены, доложил капитан. Третья волна всё ещё следует за нами, она поднимается со стороны Эвриала. Следует ли остаться здесь или пропустить их вперёд?

Демосфен поглядел на него так, словно он сошёл с ума.

   — Луна взошла. Мы сейчас же возьмём эту дыру в заднице.

Капитан сказал, что не знает, смогут ли его люди сделать это.

   — Люди не указывают тебе, что можно сделать, а что нельзя! — заорал Демосфен. — Это ты говоришь им, что им делать, а чего не делать!

Но командир видел, что его офицеры пошатываются. Они выпили слишком много вина. Страх и напряжение почти прошли, но вино отяжелило кровь, словно они предавались двухлетнему пьянству, вызвало слабость в конечностях, и никакая воля не сможет её преодолеть.

   — Соберитесь, братья. — Демосфен разговаривал с офицерами, как со своими родственниками. — Я знаю, что люди обессилены. Неужели вы думаете, что меня это миновало? Но нам нужно взять форт Меловой. Другого не дано. Если сегодня мы не победим, завтра Гилипп скинет нас с высот. Тогда мы окажемся там, где начинали. И что ещё хуже, враг поверит, что на свете нет ничего, что было бы ему не под силу. Но если сегодня мы возьмём этот форт, дело повернётся в нашу пользу. Контрстена падёт. Город будет окружён. Соберитесь, возьмите себя в руки. Мы не должны давать врагу время. Разобьём его сейчас и покончим с этим!

Но Гилипп не стал ждать нашей атаки. Оставив контрстену позади, он повёл своих людей прямо на расположение афинян. Мы услышали их гимн и кинулись по местам. Лион уже поднял своих моряков. Я встал в строй, и мы двинулись.

Противника было неисчислимое множество. Мы сомкнули ряды. Армии столкнулись. Началась широкомасштабная свалка, которую с трудом можно было бы назвать боем. Невозможно было даже размахнуться мечом, такая стояла теснота. Копьё бесполезно, его бросают за ненадобностью. Вместо него в ход пускают щит, чтобы просто сбить противника с ног или стукнуть его коротким ударом. Любая часть тела, покрытая доспехами, заменяла оружие. Дрались коленом, ударяя врага в пах, целили локтем в горло и висок, пяткой били упавшего. В свалке человек хватался за край вражеского щита и всей своей тяжестью старался свалить его владельца. Пытались выцарапать неприятелю глаза, плюнуть ему в лицо, если удавалось собрать слюну в пересохшем рту, порвать его зубами. Сзади подошло подкрепление, тесня массу дерущихся. Враг дрогнул и побежал.

В том, что случилось потом, виноваты наши командиры, и я в том числе. Мы не смогли удержать людей. Они бросились вперёд всей массой, разрывая врага, как звери. Источник их ярости, без сомнения, таился в двухлетнем безделье и разочаровании в Никии. Я считаю, многие боялись, что у них раньше времени кончатся силы. Они сражались уже пять часов без воды и пищи. Они должны прикончить врага прямо сейчас, пока ещё полное изнеможение не настигло их.

Тебе случалось быть свидетелем поражения, Ясон. Обычно происходит вот что. Кавалерия гонит перед собой разбитого врага, разя его мечами или пронзая копьями. Вместе с кавалерией самые быстрые из пехотинцев настигают удирающих, валят их на землю и убивают. Раненых приканчивают на месте. Однако здесь, на высотах, у нас не было кавалерии. К этому моменту не осталось и копий. Всё давно было брошено в неприятеля или сломано. Вместо этого наши войска в беспорядке набросились на убегавшего в панике противника, рубя его мечами. Так человека не убивают. Рана, нанесённая по касательной, не обязательно смертельна. Она даже не всегда выводит человека из строя. Иногда она приводит раненого в такое бешенство, что даже последний трус остановится, обернётся и начнёт драться. А получив проникающее ранение, тот же самый человек может подставить спину стреле или праще, и его легко прикончить.

Вторая аксиома сражения вдалбливается в голову новобранца: никогда не биться с врагом один на один, но всегда на пару с кем-то и с разных сторон.

Оба эти наставления были забыты. В передних рядах стало видно, как наша пехота режет у врага подколенные сухожилия, как перерезает горло. Потом, когда эти, в самых задних рядах, упадут, наши набрасываются на следующих. А враг остаётся раненым, но ещё способным сражаться. Кто-то поумнее притворяется мёртвым, а потом, когда мимо пробежит следующая шеренга, он — живой и невредимый в тылу у наших. Строй рассыпался по всему полю. Меловой Холм, к которому теперь стремился враг, находился на расстоянии полумили. Путь к нему лежал через неровное, разбитое пространство. Наши уставшие люди рассеялись, а враг укрывался в расщелинах и среди валежника.

Продвижение афинян встретило слабое сопротивление. Раздались радостные крики, когда наши войска, хоть и в беспорядке, покатились к укреплениям, которые окружали кольцом известковую возвышенность, господствующую над контрстеной. Луна стояла за нашими плечами, впереди хорошо был виден враг, массами выходящий из полудюжины ворот. Их щиты и шлемы сверкали, как на солнце. Они выглядели подтянутыми. Гилипп решил не держать своих людей за зубчатыми стенами, на которые будут давить наши войска, восстанавливая порядок простым уплотнением рядов. Вместо этого спартанец решил встретить нас на открытой местности. Его многочисленные, хорошо отдохнувшие люди — против нас, неорганизованных и измотанных. Все знают, как красиво это закончилось.

Мы с Лионом догнали Похлёбку, Занозу и других, оставшихся от разбитых подразделений и примкнувших к нам. Мы продолжали громить врага. Тысяча аргивян с левого фланга уничтожала большое соединение сиракузцев. Мы видели форт Меловой в сотне ярдов от нас.

— Он пал! — услышал я крик аргивянина.

В этот момент человек справа начал валиться на меня. Я поймал его и удержал на ногах: закованный в латы на земле — всё равно что мёртвый. Затем посмотрел направо и увидел, что противник атакует нас с фланга.

Позднее мы узнали, что это были крупные воинские соединения «Кадм» — добровольцы из Беотии и «Ферпомилы» — часть из Феспий; всего две тысячи. Все прочие дрогнули, а эти держались. Как огромная скала, о которую разбиваются морские волны, они стояли и отбивали все атаки.

Я повалился на землю, опрокинутый их стремительным натиском. Как тут поднимешься, если на тебе пятьдесят фунтов снаряжения! Беотийцы прошли над нами, вонзая в лежащих острия своих копий. Один из наших попытался подлезть под меня, чтобы удар вражеского копья достался мне, а не ему. И я услышал, как удар достался моему соседу. Он пришёлся прямо в носовую полость. Оттуда хлынули мозг и кровь. Я остался жив — враг прошёл мимо меня. Я освободился от своего мёртвого соседа. Лион вытащил меня.

При поражении можно уцелеть, если есть голова на плечах. Просто сбрасываешь с себя лишний вес, уверяешь себя, что будешь бежать быстрее и дольше, чем преследователи. Но здесь, на высотах, этот приём не годился. Темно, бездорожье. Лунные тени превращают мир в хаос. Нельзя понять, где находишься. Бежать вперёд — самоубийство. Бежать назад — оказаться среди тех, кто только что тебя разгромил.

Следовало осмотреться. Но теперь нас подстерегала новая опасность — неприятель, которого наши войска обогнали при наступлении. Теперь они превратились в мясников: ходили по земле, усыпанной трупами, и перерезали горло каждому афинянину. Я был с Лионом, Похлёбкой, Занозой и ещё дюжиной других. Нам удалось перебраться на самый край правой стороны поля. Обрывы здесь крутые, в двести футов глубиной. Похлёбка и Лион смотрели вниз.

   — Попробуем?

   — Ты первый.

Мы прошли по краю пропасти в поисках места, где можно спуститься. С небольшого холма мы с Лионом огляделись. Вдали шёл бой.

Сняв шлемы, мы услышали гимн, пэан. Кто его пел, дорийцы или наши? Кто различит? Этот гимн знают все солдаты. Звон и грохот сражения, othismos, когда воюющие стороны сходятся врукопашную.

   — Я бы прыгнул, — заметил Заноза.

Лион осведомился, что же стало с его желанием прославиться.

   — Я потерял его несколько часов назад вместе с содержимым моего кишечника.

Мы спустились по склону. Место боя стало теперь ближе. Внизу люди бродили, как призраки.

   — Афиняне?

   — Проходите! — крикнул офицер. — Мы собираемся за тем холмом!

Мы пошли за ним, но потеряли ущелье из виду. В низинах стоял туман, свет стал совсем странным — луна светила прямо в глаза и ослепляла. А позади разливалась чернота. Выйдя из расселины, мы увидели несколько сотен пехоты. Офицеры пытались построить солдат и выровнять строй. Мы бросились к ним и стали искать, кому доложиться. Один солдат показал в конец строя. Кто-то что-то сказал соседу. Сиракузский выговор.

Это были не наши войска. Мы попали к противнику.

Сиракузец хлопнул меня по плечу. Симпатичный парень, высокий. Он о чём-то спрашивал меня. Лион одним махом перерезал ему горло. Он рухнул на землю. Кровь брызнула фонтаном.

Мы побежали что было сил. Я крикнул Лиону, чтобы он взял на себя руководство. Я ничего не соображал.

   — Как эти педофилы сюда попали?

Мы остановились в овраге, обезумевшие от ужаса, цепляясь друг за друга, как дети.

   — Мы что, пошли не в ту сторону? Как они там оказались?

Мы попытались сориентироваться по луне, но в ущелье нельзя было определить, с какой стороны льётся свет. Звуки! С той стороны, откуда мы только что прибежали, идут люди.

   — Это они!

Трое разведчиков вскарабкались на гребень. Мы вылили на них всё, что накопилось в душе.

   — Афиняне! — испуганно вскрикнули они.

Мы потребовали пароль. Они забыли его. Мы, впрочем, тоже.

   — Клянусь Зевсом, вы афиняне?

   — Да, да!

Это были наши соотечественники. Через минуту их основные силы появились на гребне, всего человек двадцать. Мы нашли офицера. Лион рассказал о противнике, на которого мы натолкнулись здесь, на северной стороне.

   — Это западная сторона.

   — Не может быть, посмотрите на луну.

   — Это запад, я тебе говорю!

   — Тогда где же бой?

   — Он закончился. Нас разбили.

   — Никогда!

Мы бросились вперёд, надеясь отыскать последние очаги битвы. Впереди показались ещё люди. Мы быстро построились, страшась встречи с врагом.

   — Афина Защитница! — крикнул их дозорный.

Вот он, пароль! Мы ответили условным сигналом. Они поспешили к нам.

   — Боги! — Наш самый смелый молодой солдат с облегчением выступил вперёд. — Что тут, проклятье, происходит?

Дозорный вонзил копьё ему в живот. С фланга на нас бросились ещё. Мы в ужасе кинулись бежать.

Мы не знали, были ли они врагами, узнавшими наш пароль, или же это наши приняли нас за врагов. Одно желание гнало нас вперёд: добраться до своих. Не имело значения, выпотрошат ли нас через минуту или оставят пожить ещё; мы должны соединиться с нашими соотечественниками. Эта мысль сводила с ума.

Группы людей двигались в темноте, как призраки, то отступая, то наступая в разных направлениях. Они молчали, как и мы, каждый в ужасе шарахаясь от другого. Новый страх овладел мной. Я стал бояться, что встречу двоюродного брата и мы, приняв друг друга за врагов, прольём родственную кровь.

Когда люди прошли, я крикнул:

   — Симон!

   — Заткнись! — гаркнул Лион.

Но я не мог остановиться.

   — Симон! Это ты?

   — Ты с ума сошёл?

Наконец мы выбрались на плоское место. Миля тяжелейшего перехода — и мы возле форта Лабдал, первого, который взяли наши разведчики и ударные части. Кажется, прошла целая жизнь. А миновала всего одна ночь. Везде были толпы. Мёртвых и раненых уносили в тыл. Каменщики и плотники воздвигали подобие Эвриала. Десятки уцелевших в битве, вроде нас, собирались в беспорядочные кучки. Люди были объяты ужасом. Мимо пробегали какие-то солдаты, спасающиеся бегством. Отталкивая друг друга, они старались поскорее спуститься с утёса.

   — Что случилось?

   — Мы пропали! Всё пропало!

   — Стойте! — Лион бросился в поток бегущих. — Соберитесь, братья! Где ваше мужество?

При виде бегущих соотечественников мне стало так стыдно, что сила духа сама собою ожила во мне. Я встал рядом с Лионом.

   — Что, очухался, Поммо?

   — Да.

   — Ты меня сильно напугал.

Мы остановили несколько бегущих, таких же смущённых, как и мы, и построили их рядом с собой. Я узнал одного, Кролика, — он был «щитом» и воевал вместе с Теламоном. Схватив его за руку, я увидел, что он плачет.

   — Я убил человека, — рыдая, проговорил он.

   — Что?

   — Одного из наших. Своего.

Он был не в себе и умолял меня перерезать ему горло.

   — Боги, помогите мне, я не разглядел... Я думал, что это враг.

   — Забудь. Во всём виновата темнота. Займи своё место.

Он вынул меч и приставил его к подбородку.

   — Иди в строй! — закричал я на него. — Кролик! Займи своё место!

Он схватил рукоять обеими руками и вонзил клинок себе в голову.

   — Кролик!

Он упал, как подрезанная марионетка. Кругом так и ахнули. Мы услышали пэан противника.

   — Стойте! — крикнул Лион нашим товарищам. — Ни с места!

   — Почему? — спросил один из них.

Они побежали.

Мы тоже побежали.

 

Глава XXII

НЕБЕСА ОТВЕРНУЛИСЬ

Ты много раз слышал, Ясон, о лунном затмении, которое произошло через месяц после катастрофы на Эпиполах, и об ужасе, в который оно повергло флот и армию. Это случилось как раз в тот момент, когда корабли приготовились принять на борт спасавшихся. Люди осуждали Никия и обвиняли войска за то, что отступили перед суеверным страхом в час их спасения, когда они наконец решились покинуть Сиракузы и отплыть домой.

О тех, кто шлёт нам проклятия, скажу лишь одно: их там не было. Их там не было, они не ощущали того ужаса, который охватил нас, когда луна спрятала свой лик и лишила нас своего благословения. Я считаю себя довольно практичным человеком. И всё же я тоже сильно перепугался, когда стоял на посту и глазел в небо. Это небесное знамение обезоружило меня, лишило мужества.

Со времени Эпипол наши потери составили девять тысяч. В панике многие падали с утёса. В тот первый рассвет я отправился вместе с Лионом искать нашего кузена. Многие, кто спускался с высот, заблудились в поисках нашего лагеря. Теперь, с первыми лучами солнца, орды сиракузцев превращали их в фарш. У подножия утёса мёртвые и умирающие покрыли своими телами пространство в несколько акров. Всё это были наши. Некоторые свалились в панике, когда у края обрыва скапливались тысячи бегущих и каждый, спеша спастись, толкал другого. Многие в отчаянии сами прыгали вниз, сорвав с себя доспехи и положившись на судьбу. Теперь на вершине утёса собрались отличившиеся из числа противника. Они кричали, издеваясь:

   — Что же вы, афиняне, такие умные и не умеете летать?

   — Смотрите! — похвалялся враг, швыряя вниз отрезанные руки, ноги, даже головы. — Только так вы покинете Сицилию!

В лагере нас ждал Теламон. Он отыскал Симона. Тот был жив и не ранен, скорее, болен. Я упал, где стоял, и проспал весь день. Из наших шестнадцати моряков осталось четверо. Требовалось пять взводов, чтобы составить хотя бы один. Весь день я провёл возле «Пандоры» — писал письма вдовам. Носовая часть нашего корабля полностью сгнила. Корабль, накренившись, лежал в ожидании брёвен для починки. Этот участок солдаты называли Собачий Берег. Лагерь превратился в одну растянувшуюся грязную яму, ужасно вонючую. Наши палатки были поставлены прямо на болоте, куда загнали нас войска Гилиппа. Пятьдесят тысяч в луже, которая не шире рыночной площади в Афинах. При каждом шаге ноги утопают в жиже. Я спал на двери, положенной прямо на грязь. Эту кровать я делил с Лионом и Занозой по очереди, как вахту на корабле. Люди называли эти койки «плотами». Свой плот следовало стеречь, иначе его украдут.

Иностранные моряки начали убегать. Удержать их было невозможно. Они просто дожидались темноты и исчезали. Некоторые даже прихватывали с собой вёсла. Снабжение продовольствием прекратилось, отходы не убирали. Не было оружейников, поваров, врачей. Дважды за десять дней перебранки превращались в бунт. Единственное, что было у войск, — это деньги. Но что на них можно было купить? Ни сухого куска ткани, чтобы преклонить голову, ни чистого дёрна, чтобы хорошенько очистить кишечник. Нельзя купить воды — враг перегородил ручьи, которые питали территорию лагеря, отравил единственный родник. Сотни заболели. Больничные палатки были переполнены, и число их росло. В этих адских миазмах раненым на Эпиполах становилось всё хуже.

В ходу было словечко akation — «поднять малый парус». Ты это понимаешь, Ясон. Это передний парус триремы, единственный, который поднимают в сражении, когда вопрос стоит о жизни и смерти и надо убегать. Никто не хотел поднимать малый парус. Эпиполы настроили Демосфена против экспедиции. В его глазах Сицилия была трясиной. Мы должны вывести наших парней из этого болота или, если не удастся, по крайней мере удалиться в ту часть острова, где можно заполучить продовольствие и надлежащим образом ухаживать за больными и ранеными. Никий наконец принял решение. Он отказывался отступить без приказа афинского Народного собрания.

Однажды вечером я ужинал с моим двоюродным братом и врачом по имени Паллант. Он происходил из семьи Эвктемонидов из Кефисии. Этот Паллант был родственником Никия и лечил его от болезни почек, которая сильно того мучила. Медик обладал длинным языком. Он выложил всю правду.

— Если Никий, жаждавший победить, повезёт нас домой, то будет ли благодарен ему народ? Никий знает это, поверьте мне. Те же самые офицеры, что сейчас вопят громче всех и требуют возвращения, оказавшись в Афинах, во всём обвинят его. Надо же им скрыть собственный стыд! Нашему командиру предъявят обвинение в трусости, в измене, в том, что он брал у противника взятки. Речи его обвинителей вдохновят массы, которые начнут требовать его головы — как требовали они головы Алкивиада. Что бы ни говорили, а Никий — человек чести. Он скорее умрёт здесь как солдат, чем позволит забить себя дома, как собаку.

Проходили дни. Армия не двигалась с места.

Гилипп возвратился из поездки по городам Сицилии. Он навербовал вторую армию, более многочисленную, чем первая. Десятитысячный лагерь возник возле Олимпия. Второй, в два раза больше, — на полуострове Ортигия. Противник больше не испытывал перед нами никакого страха. При дневном свете сицилийцы усаживались на скамьи перед нашим ограждением и распевали песни. Они дразнили нас, подзуживали, чтобы мы вышли и сразились с ними.

Наконец Никий понял, что самое мудрое решение — уйти. По лагерю пустили слух: этой ночью армию погрузят на корабли. Все возликовали. Укладывая вещи, люди не чувствовали никаких угрызений совести. Они были сдержанны и чувствовали, что небеса опять к нам стали благосклонны. Смирение и благочестие, проявленные хоть и с опозданием, всё же избавили нас от окончательной гибели, уготованной нам богами. Боги смилостивились, невзирая на все святотатства нашей экспедиции, начиная с изгнания Алкивиада. Люди задавались вопросом: какое умопомешательство заставило нас оторвать от себя этого человека? Мог ли кто-нибудь поверить, что, командуй экспедицией Алкивиад, наша армия оказалась бы в таком положении? Сиракузы пали бы уже два года назад! Армия уже добралась бы до середины италийского «сапога»! Флот добился бы падения Карфагена и напал на Иберию! Но боги этого не хотели — это очевидно. Возможно, небеса покарали нас за гордыню, за то, что мы решились на экспедицию такого масштаба. Или за то, что мы напали на страну, которая ничего против нас не имела. Возможно, бессмертные прогневались на Никия за его удачи или на Алкивиада за его амбиции. Теперь это утратило всякое значение. Важно было только одно: мы возвращаемся домой.

До тех пор, пока не исчезла луна.

Никогда я не видел такой чёрной ночи, как эта. Ночное светило, погруженное в черноту, не излучало света. Нет чернее места, чем беззвёздное море, нет людей, которые так были бы склонны впадать в ужас, как те, кто рискуют своей жизнью. Знамения оказались ужасны. Предсказатели прочитали их. Первая жертва, вторая, третья не были приняты. Провидцы забивали одно животное за другим в поисках благоприятного знака.

Трижды по девять дней флот должен ждать, говорили предзнаменования.

Трижды по девять дней ни один корабль не должен отплыть.

 

Глава XXIII

ПРОТИВ СТЕНЫ КОРАБЛЕЙ

Гилипп ударил на двадцать седьмой день. Он напал на наше заграждение силами в тридцать тысяч человек. Семьдесят шесть его кораблей атаковали наш флот в гавани. Стены выдержали, корабли — нет.

Флагманы нашей эскадры, «Клото», «Лахесис» и «Атропа», затонули. Из двенадцати человек нашего нового экипажа, кроме Лиона и меня, пятеро были убиты, четверо покалечены. Вообще мы потеряли сорок кораблей, включая шестнадцать севших на мель в соляном болоте, где люди Гилиппа зажали наших между волнорезами и уничтожили всех до последнего. Захваченные корабли теперь были направлены против нас. «Ариадну» Эвримедона потеряли возле Даскона. Враг прикрепил труп военачальника к носу корабля и прошёл парадом перед нашим заграждением, клятвенно заверяя, что заставит нас позавидовать мёртвым.

Это было такое же грандиозное поражение, как катастрофа на Эпиполах. Люди не выдержали. Они не могли поверить, что снова разбиты наголову. И было очевидно, что худшее ещё впереди. И случится оно довольно скоро.

Враг воздвигал стену из кораблей в устье гавани. Говорили, что мы будем атаковать их. Всё — или ничего. Верхние стены лагеря мы оставили, была воздвигнута новая, поперечная стена по касательной к берегу. Наша территория представляла собой теперь прямоугольник со стороной меньше мили. Сплошное болото. Шестьдесят тысяч человек, включая девять с половиной тысяч раненых; сто кораблей. Последних рабов из лагеря выгнали, хотя они доказали свою стойкость и умоляли разрешить им остаться. Хлеба оставалось дней на пять. Это только для солдат и раненых.

Уже не оставалось места, чтобы похоронить умерших. Похоронные команды складывали трупы штабелями, перемежая тела корабельными брёвнами, чтобы можно было видеть лица для опознания. По дорожкам между этими могильными холмами ходили братья и товарищи в поисках своих. Такие прогулки убивали душу горем, люди не могли потом ни спать, ни есть. Ни угрозы, ни уговоры не могли заставить их подчиниться приказу. Госпиталь стал таким отвратительным местом, что врачи сами просили пациентов устраиваться где-нибудь на другом участке лагеря, кто где может. Трупы погибших в море скапливались на берегу, как брёвна, забивая прибрежную полосу. Тех, кого прилив не приносил к нашему частоколу, враги цепляли абордажными крюками и тащили за собой.

Мы должны прорваться или умереть. Всех, кто мог сражаться, взяли на борт. Шестое боедромиона, праздник Боедромии, день, когда Тесей победил амазонок. Сто пятнадцать трирем были спущены на воду. Двадцать две остались на берегу. У нас больше не было вёсел. Мы даже не пытались привести корабли в надлежащее состояние, чтобы они могли потом выйти в открытое море. Об этом мы позаботимся позже. Никий произнёс хорошую речь, Демосфен произнёс хорошую речь. Никто не уклонялся от сражения, как делалось обычно, никто не молился, чтобы сражение отложили хотя бы на несколько часов. До наступления рассвета каждый уже стоял на своём месте. Никого не потребовалось будить. Большая часть армии, около девяти тысяч, защищала оба края лагеря. Ещё одна часть обороняла волнорез, выходящий на болото Лихорадка, за которым располагались сиракузцы под началом Гермократа, сорок тысяч человек, которые двенадцать месяцев назад были обыкновенной толпой, а теперь стали отборным войском, На западе — обрыв под названием Плохие Новости, там частокол из камня и дерева. Четыре тысячи наших против двадцати тысяч противника.

Двадцать семь тысяч афинян и союзников погрузились на корабли. Одиннадцать тысяч воинов, шестнадцать тысяч — на вёслах. Корабли отошли в темноте, такой непроглядной, что рулевым пришлось выводить корабли по звуку — сигналам офицера, стоящего на носу корабля, или по туманному колоколу. Этот час запомнился навсегда. Каждый сегодня будет сражаться не на жизнь, а на смерть, чтобы снова увидеть своих детей, жену и свою страну. Никто не сказал ни слова, не слышно было ни вздоха. Каждый сделает, что может, или умрёт.

Корабли шли колонной к месту сбора, потом выстроились в линию, двадцать пять в ширину и четыре в глубину. В резерве — эскадра из десяти кораблей. Место «Пандоры» — в первом ряду, шестая слева, эскадра под началом Демосфена. Стена вражеских кораблей высилась на востоке, на расстоянии в полторы мили. Мы их не видели. Не видели даже их ламп, так было темно. Всё заволокло туманом.

Началось ожидание. То бесконечное затишье, когда корабли выводятся на позицию. Взад-вперёд снуют лодки, завершая подсчёты и передавая инструкции. На воде всегда холодно. Зубы стучат. На скамьях гребцы глотают хлеб, масло, ячмень. Моряки на палубе ёжатся в плащах, прячась за боковые экраны. Все молчат. Приказы передаются в двадцатый раз. Для нас жратвы не взяли — забыли.

Наконец строй двинулся. Ни одного постороннего звука, ни голоса, вообще ничего, кроме скрипа вёсельных уключин и плеска лопастей, погружаемых в воду. И ещё отчётливый стук камней, отмеряющий ритм гребли, и одновременный выдох гребцов. «Пандора» рванулась вперёд.

Небо стало светлеть. Теперь уже можно было различить наши корабли. Зрелище, которое они собой представляли, не шло ни в какое сравнение с тем блестящим парадом, когда мы отплывали от дома, уверенные в своей победе. А ведь прошло совсем немного времени. Теперь, ничем не украшенные, с облезлой краской на бортах, с эмблемами, призванными лишь отличать их от вражеских, осевшие, как баржи, наши военные суда были нагружены таким количеством вооружённых людей, что становились похожими на паромы. Шкуры и кожи прикрывали щитки на палубе, чтобы защищать от зажигательных стрел, и вдоль ватерлинии, чтобы закрыть гребцов на скамьях. Одетые в этот шутовской наряд, наши корабли казались брошенными за негодностью и дрейфующими в сторону врага по воле волн.

Как и у других, мачта «Пандоры» была оставлена на берегу. Носовые и кормовые штевни срезаны, заменены платформами с боковыми экранами. Их доски поднимались. Рулевой работал, закрытый кабинкой из дерева и шкур.

— Пусть корабль будет безобразным! — Капитан «Пан доры» Борос, шестой со времени отплытия из Афин, понукал команду, трудясь вместе с нею всю ночь. — «Пандора» должна стать воистину ящиком зла для врагов.

Впереди, где был парусный ящик (моё старое, любимое место), носовая часть была усилена брёвнами, снятыми с наших погибших кораблей. Таран тройной ширины предназначался для противодействия нововведениям коринфян. Шлюпки с выносными уключинами сейчас стояли пустые, но при сближении с врагом моряки, вооружённые «кошками», пересядут в эти шлюпки. Пехотинцы, сражавшиеся на палубах кораблей, располагались в средней части судна, ближе к корме, чтобы их вес высоко держал нос корабля и голова буйвола не опускалась в воду. Спереди располагался первый из трёх тиглей, от которого будут зажигать стрелы и головни. Второй стоял около меня, на середине корабля, а третий — на корме, рядом с будкой рулевого.

С моего места, возле шлюпки, была видна носовая часть. «Пандора» вошла в воду уже так глубоко, что подножные скамьи трюмных гребцов намокли. Солдаты у желоба для стока вычерпывали воду без отдыха, выливая её в бортовые отверстия для вёсел и едва не задевая при этом гребцов. Над головами их были проложены дополнительные палубы, чтобы выдерживать вес пехотинцев, лучников, копьеносцев, которые теперь сгрудились там. Многих тошнило.

Мы увидели противника. Его корабли возвышались впереди, как стена. Гавань превратилась в озеро. Сиракузцы воздвигли частокол, затянутый шкурами, чтобы задерживать зажигательные стрелы. Там имелись амбразуры, из которых он намеревался выводить из строя наши метательные орудия. Перед частоколом враг набросал острые брусья и брёвна. Была оставлена брешь длиной метров в двести. За частоколом, в открытом море, были видны боевые корабли, свыше сорока. Они построятся в линию глубиной в три-четыре корабля, чтобы закрыть пространство для прорыва афинян. Малые суда противника, около сотни, являли собой заграждение, а с двух сторон от берега вышли ещё две эскадры. Они контролировали девять десятых периметра гавани. Армия Гилиппа ждала у подножия холма. Боги, помогите кораблю и его команде, попавшим в зону их поражения.

Строй приближался со скоростью «один-два»; каждый ряд гребцов триремы отдыхал по очереди. Теперь, пройдя полмили, просвистали команду грести в три ряда, и «Пандора» рванулась на волне. На носу корабля Борос кричал рулевым соседей по правому и левому борту. Каждый выбирал себе противника, которого будет атаковать. Наш капитан отбежал, подпрыгивая от возбуждения.

   — Готовь тараны! Быстро к волнолому!

Смеясь, он кинулся на корму, к рулевому. Пришёл prostates, командир лучников по имени Милон, которого как-то раз поймали в траве с девицей и с тех пор прозвали Розовые Щёчки. Он был очень беспокойный, всегда опасался худшего и теперь пробирался по палубе зигзагами, пригнувшись и держа над головой дубовую доску, тяжёлую, как он сам.

   — Ожидаешь дождя, юноша? — крикнул ему Лион.

Розовые Щёчки, прыгая по-лягушачьи взад-вперёд, украдкой поглядывал через нос корабля, стараясь определить расстояние до противника. По его сигналу мы должны будем все вместе устремиться вперёд и выстрелить, а в это время наш вес в самый критический для вражеского судна момент приведёт в движение таран. Во всяком случае, таков был план. В итоге, как всегда, получился хаос.

С расстояния трёхсот ярдов на нас из тумана ринулись малые суда противника. Стрелы и головни застучали по палубе. Розовые Щёчки вынул остриё стрелы из ноги. Спустя миг мы все были у шлюпки, выгружая всё, что у нас было. Впереди встала сплошная стена кораблей. Нам её не преодолеть. Два корабля из первого ряда нацелились на нас. Один — трирема, нос украшен обнажённым женским торсом; другой — галера, превращённая в огромную баржу. Толпа на её палубе насчитывала человек сто. «Пандора» развернулась носом вперёд, прямо ей навстречу. Трирема атаковала нас с борта. У нас на носу моряки бросали на трирему цевочные колёса. Дуги дыма перекинулись через быстро уменьшающееся расстояние. Люди бросали копья с колен, потом падали ничком, прячась за бортовые экраны, когда в ответ летели залпы противника. Обе стороны швыряли банки с верёвочными ручками, полные дымящейся серы. Сиракузцы называли такие снаряды «скорпионами», а афиняне — «привет вам». Уже три судна были охвачены пламенем.

И вот корабли столкнулись. «Пандора» с хрустом ударила в борт трирему, переделанную в грузовое судно. Но угол получился касательным, и оба корабля, сцепившись носами, закружили друг против друга. Наши моряки бросили «кошки», преодолевая пространство, разделяющее нас с врагом. Противник ответил залпом стрел и камней. Этот обстрел сорвал леера и накрыл шкурами весь такелаж. «Кошки» отлетали рикошетом, как фасоль. Те, которым удавалось впиться в древесину, противник выдёргивал или обрубал топором. Одного беднягу зацепило крюком за голень, и теперь он висел, пригвождённый к мачтовой лестнице, а четверо наших моряков изо всех сил тянули верёвку. Через пару минут «Две Титьки» нанесли удар в борт «Пандоры», а наш «Бесстрашный» стукнул её в корму.

Противник пользовался булыжниками в тридцать-сорок фунтов, которые он припас на носовой части и вдоль лееров. Вперёд выходили самые высокие моряки. Они бросали эти булыжники в наши боковые экраны, разбивая их в щепки.

Атакующую цепь возглавлял самый рослый из них. Ростом в шесть с половиной футов, голый по пояс, этот буйвол двинулся на наш нос, вооружённый одним только камнем фунтов в шестьдесят, который он держал перед собой, сбивая с ног наших моряков. Юноша по имени Элпенор срезал ему предплечье до кости, но эта скотина развернулась с рёвом и ударила моряка камнем по черепу, а затем тотчас разбила лицо другому. У него были бёдра как дубы, и он пинками отправлял противников за борт.

Времени для героизма не оставалось. Я схватил двоих, Метона-Костолома и Адраста, которого называют Лохматым, и потащил их за спину чудовища. Одно копьё мы вонзили ему в печень, второе — в ногу. Лохматый разрубил ему подколенное сухожилие абордажным крюком. Великан, заорав, рухнул на колено. Он ни разу не обернулся, чтобы посмотреть, кто это сделал. Только поднял огромный камень и со всей силы швырнул его в днище корабля.

Камень пролетел через беспалубный отсек для гребцов, пробил бревно кильсона. Судно содрогнулось, как от удара тараном. В пробоину хлынула вода. «Пандора» стала тонуть. Теперь уже невозможно восстановить последовательность событий — всё происходило так быстро и среди такого хаоса, когда человек мало что соображает, подавленный страхом за себя и своих людей. В какой-то момент некий сиракузец схватил меня за бороду и стал колотить щитом по моему шлему с такой яростью, что я почувствовал, как трещат кости черепа. В ответ я ударил его между ног и вырвался, оставив в его кулаке часть моей бороды. Я перевалился через леер и упал в шлюпку. А Лион подобрался к моему врагу сзади и отрубил ему голову, держа меч в обеих руках. Шлем вместе с головой повалился прямо мне на живот, фонтанируя кровью, стукнул, прокатился мимо мачт и исчез в море.

Ещё один аспект морского сражения — бежать некуда. Каким-то образом нам удалось захватить галеру — если можно так охарактеризовать захват массы объятого пламенем сухого, прогнившего дерева, быстро идущей ко дну. Удалось нам это главным образом потому, что баржа тонула кормой и мы, двигаясь от носа, имели преимущество, сражаясь на спуске. Мы прокладывали себе путь, щитами сталкивая противника в воду.

Вторая битва, такая же страшная, как и первая, началась теперь в промежутке между горящими корпусами, когда гребцы с «Пандоры» и «Двух Титек», вынужденные покинуть корабли, сцепились врукопашную и старались утопить друг друга. Топор и абордажный крюк предпочтительней копья и пики. Сломанное весло тоже шло в ход. Моряки рубили друг друга, били дубинками, кололи кинжалами даже в воде, когда палубы уходили у них из-под ног. К этому времени вторая и четвёртая линии афинян достигли заграждения противника и атаковали его эскадрой с помощью лестниц, как наземные войска штурмуют крепость. С тонущей баржи мы перешли на «Бесстрашный». Почти сразу мы тоже полезли на эту стену.

Позже кузен рассказывал мне, как этот спектакль выглядел с берега. Раненые умоляли врачей отнести их к морю. Судьба каждого зависела от исхода сражения. Неизвестность была для них невыносима. Солдаты тоже подходили к берегу и даже входили в воду. И то же самое делали сиракузцы на своём участке, стараясь разглядеть сквозь дым открытое море и там какой-нибудь признак победы или поражения. Далеко на рейде нельзя было разглядеть стену кораблей. Только дым. Чёрный внизу и серый вверху, поднимаясь, он собирался в грозовые тучи, такие плотные, что казалось, будто вся небесная твердь объята пламенем. У входа в гавань разыгрывалось сражение такого масштаба и свирепости, что его можно было бы назвать эпохальным. Или бойней — кому что нравится. И всё же на фоне столкновения такого количества кораблей и людей оно казалось боем второстепенного значения. На кораблях, сражавшихся на открытой воде, сообщил нам кузен, от тактики и манёвра давно отказались. Суда сцепились друг с другом — по два, три, далее пять и семь — и вели сражение корпус к корпусу. Поверхность гавани казалась усеянной островами и целыми архипелагами кораблей.

Возле кораблей теснилось неисчислимое множество маленьких сиракузских судёнышек — ялики, рыбачьи лодки, даже плоты, на которых находились уличные мальчишки и старики, способные бросить зажигательный снаряд или выбить палкой мозги утопающим. Можно было определить афинские корабли по тучам лодок, кружащих возле них, как стервятники. С этих судёнышек протыкали лопасти рулевых вёсел, бросали снаряды, старались сбить вёсла.

Когда ход битвы переменился, люди, видевшие это с берега, сначала оцепенели. Наш двоюродный брат рассказывал, что товарищи стали обниматься от радости, увидев, что военные корабли противника обратились в бегство. Теперь всеобщее внимание обратилось на другой сектор. Там картина складывалась совершенно иная. И вот афинянами овладело отчаяние. Печальными песнями они оплакивали свою судьбу, вознося к небесам обычные жалобы, какие чаще всего звучат в подобные минуты.

Однако этой зрительской аудитории оказалось недостаточно. На холмах появились новые люди — жёны и дочери сиракузцев. Они наблюдали за происходящим с зубчатых городских стен, которые выходили прямо на арену сражения. Возгласы женщин слышали их герои, сражающиеся внизу. Сиракузский корабль, смело ударивший по афинянину, вознаграждался приветственными кликами, а корабль, осаждённый врагом и старающийся удрать, уходил под презрительные выкрики.

Против стены кораблей мы устояли.

Враг выстроил в ряд свыше двухсот судов, это были торговые корабли и баржи, рыбачьи шаланды и галеры, а также военные корабли. Этот строй был соединён верёвками и брёвнами, так что их фронт представлял собою как бы сплошной бастион, надводными бортами обращённый к атакующим. Против них устремились афинские корабли.

Этот бой отличался от всех других, какие мне только довелось пережить. Нигде на поле сражения не было видно, чтобы какой-нибудь корабль, какой-нибудь человек уклонялся от схватки. Каждая сторона была охвачена желанием получить преимущество. Афиняне — чтобы избежать уничтожения; сиракузцы и их союзники — чтобы отомстить тем, кто развязал против них войну. И ещё, наверное, думали о бессмертной славе. Никто даже не пытался сберечь свою шкуру, каждый стремился превзойти другого в умении и храбрости. Ближе к полудню я упал с палубы баржи в трюм, погрузившись по грудь в воду. Похлёбка вытащил меня, и мы нашли безопасное место, где он принялся осматривать мою ногу, которую я, кажется, повредил.

— Глянь туда, Поммо, — показал мой товарищ, — ты когда-нибудь видел подобное?

Насколько хватало глаз, море, застланное дымом, было покрыто боевыми кораблями. С левой стороны триера протаранила одно судно в сиракузской стене. Все его три ряда гребцов яростно принялись табанить, чтобы отойти и ударить снова, а сквозь пролом летели камни, стрелы и головни — так плотно, что казалось, самый воздух состоял из железа и огня.

Когда таран афинского корабля высвободился и в пробоину стали видны внутренности вражеского судна, появилась вторая триера, устремившаяся к тому же судну. Её таран пробил корму, подняв её над водой. Люди врассыпную бросились с палубы. Пока повреждённое судно висело, как на шомполе, его поднятая корма своим весом заставила афинский таран зарыться носом в воду. Противники обменивались яростными залпами стрел и зажигательных снарядов. Тем временем первый корабль, отойдя назад на длину корпуса, нанёс новый таранный удар. Справа три афинские галеры зацепили крюками суда, образующие стену. Моряки так перемешались между собой, что на афинских кораблях было больше сиракузцев, а на сиракузских оказывалось больше афинян. Позади атакующих находились ещё три быстроходных афинских корабля. Они прошли медленно, а лучники тем временем приводили в боевое состояние паклю и смолу, чтобы стрелять ими по всей надводной длине борта. Когда горящая просмолённая пакля попадает в корабль, пламя быстро перекидывается на соседний — его разносит ветром или самими людьми. К тому времени, как солнце поднялось в зенит, в сиракузской стене кораблей было проделано с десяток проломов. Лион сказал мне позднее, что увидел, как три афинских корабля прошли бок о бок сквозь стену, ведомые «Непримиримым» Демосфена, подавая сигнал «Следуй за мной».

Мы победили. И всё же...

Враг всё ещё сжимал тиски. Городской мыс Ортигия — и Племмирий, Скала, южная часть устья гавани, между которыми стояла стена кораблей. На одном конце — пятьдесят тысяч, на другом — двадцать. Все они ринулись на стену. Туда, где стена кораблей была пробита, рванулись малые суда противника — они запечатали собою брешь. Одни лодки находились внизу, другие протягивали над связками брёвен, которые ещё удерживали стену. Наступил день. Мы уничтожали противника в таких количествах, что делалось непонятным, как он ещё держится.

Существует характерная ошибка в таких сражениях. Её допускают те, у кого нет военного опыта. Даже такие храбрые люди, как сиракузцы и их союзники. В Спарте это называется «плыть по течению» или «прятаться в крысиную нору». Человек, который сражается таким образом, будет стоять один на один против противника, он будет получать или наносить удары, а потом он и его враг, оба невредимые, переходят каждый к другому сопернику, чтобы приступить к новой серии поединков, и дальше, и дальше, всё к новым и новым врагам. Поступать так новичка заставляет страх. Человек ищет, куда бы ему укрыться, он словно отыскивает себе «крысиную нору» среди этой бойни. В Спарте юношей, имеющих такое обыкновение, просто бьют. Их учат бороться честно — пока один из двух противников не убьёт другого. Лакедемоняне называют такой бой monopale— «один на один». Несмотря на все инструкции Гилиппа, сиракузцы не усвоили этого правила. Теперь, на стене кораблей, начал сказываться превосходящий опыт афинян. Бой на палубе, двадцать против двадцати, сорок против сорока, parataxis — «равное число противников», генеральное сражение в миниатюре. Или драка под палубой, по пояс в воде, один на один. Или на стене, часто в огне, где друзья и враги зажаты на узкой полосе массовой резни. Афиняне понимали смысл такого боя. Мы имели ещё одно преимущество. Обороняющиеся на море вынуждены обязательно убивать противника. А это нелегко. Атакующим же нужно лишь всё разрушить. Афинские моряки пошли на стену кораблей с огнём и топором. Корабль за кораблём получали пробоины, корпуса пылали, вдоль заграждения осели громады, обгоревшие до ватерлинии.

Я нашёл Лиона и Теламона. Объединившись, мы рубили пакет из восьми брёвен, связанных железными полосами, который соединял одну секцию вражеской линии с другой. Слишком обессиленные для того, чтобы работать стоя, мы с Лионом оседлали эти брёвна, орудуя мечами, как мясницким ножом. Но вот показался противник. Лодки с пращниками повернули к нам от дымящегося судна. Наша группа насчитывала десять человек, среди которых я знал только Теламона, Лиона и Похлёбку. Другие набрались откуда-то по одному, по двое. Я даже не знал их имён. Один, с рыжей бородой, кричал на моряков и требовал огня. Пока он вопил, свинцовый «жёлудь», пущенный пращником, попал ему в горло. Он упал, как мешок с камнями. Радуясь успеху, стрелок уже размахивал над головой пращой. Я услышал сигнал опасности за спиной. Ещё с десяток напали на судно, с которого мы только что перешли. Две лодки с пращниками перекрыли нам путь со стороны моря. Мы были без шлемов. От щитов мы давно отделались. Теперь мы оказались беззащитны. Свинцовые «жёлуди» свистели совсем близко. Теламон крикнул, что пора уходить. Мы бросились в воду. Через час мы уже находились на другом судне и рубили другую связку брёвен. На каждом остался только подшлемник, тело едва прикрывали лохмотья.

А враг всё наступал. Сиракузцы сотнями шли из Ортигии и со Скалы, им не было конца. Полные сил, отдохнувшие, сытые. Они не были исполосованы и побиты, у них не было сотрясения мозга. Их копья оставались целыми. Им не приходилось весь день разить или защищаться. Они не устали, как мы, обороняясь по четыре-пять часов уцелевшими среди мёртвых. Их лёгкие не вдыхали дым, они не иссушены огнём, они напились свежей воды и могли потеть.

И всё же даже при этом положении мы имели бы преимущество, если бы не ветер и прилив. Солнце переместилось и всем жаром обрушилось на берег. Подул бриз. И в довершение ко всему начался прилив. Существует канал под названием Быстрое Течение, он примыкает к полуострову Ортигия. Там вода, сжатая конфигурацией береговой линии и морского дна, при приливе течёт с необыкновенной скоростью. И теперь враг открыл брешь в стене своих кораблей. Течение прорвалось, относя нас назад. Что ещё хуже, появилось двадцать боевых триер коринфян. Они обходили нас с севера. Подгоняемые крепнувшим бризом, они напали на афинские корабли в открытом море. Атаке подвергся и «Неумолимый» Демосфена. Нас вынудили спасаться бегством.

При таком сильном ветре наши гребцы не могли работать. Изнемогающие от усталости, они «ловили леща», ломая вёсла соседей. Ветер переворачивал лопасти и мешал движению. Приливная волна ещё больше осложняла задачу. Те корабли, которым удавалось идти носом к ветру, оказались уязвимыми для атаки с фланга внезапно появившихся коринфян. Теперь сиракузцы в один голос кричали, что боги вняли их молитвам, послав этот штормовой ветер. Я находился на «Аристее», сменив за этот день пятый или шестой корабль. Её командир приказал развернуться и протаранить одного из приближающихся коринфян. «Аристея» буквально пятилась, настолько сильным был встречный ветер. Коринфянин легко произвёл манёвр и зашёл с борта. Гребцы наружного борта гребли, а внутреннего — табанили, чтобы протаранить нас как раз по центру. Коринфянину мешал ветер, дувший теперь с траверза, и ему удалось нанести лишь скользящий удар по носу «Аристеи», но и этого оказалось достаточно, чтобы образовалась пробоина, куда могли бы войти мужчина и мальчик, стоя рядом. Море хлынуло внутрь корабля. До берега оставалась одна миля.

Гребцы работали с отчаянием побеждённых, зная, что победители не оставят в живых никого. Они слышали, как люди Гилиппа на берегу жаждут крови. Мы стонали, руки и ноги у нас тряслись, как у парализованных. Корабль зашёл в тень, отбрасываемую Эпиполами. Было холодно, как утром. Прилив продолжался. Вода уже покрыла сотни ярдов берега.

«Аристея» налетела на частокол. Корабли, раздавленные при бегстве, выбили колья из общей линии или пробили себе корпуса, налетев на брёвна. Теперь солдаты морской пехоты и моряки собрались сотнями, чтобы восстановить линию фронта. Лион и Похлёбка трудились вместе с остальными. У меня не было ни оружия, ни обуви. Почему только они должны быть такими благородными? Я закричал и бросился им помогать. Тело моё было выжато, как тряпка. И все были такими же. Мы чувствовали близость смерти.

Я видел, как корабли Коринфа и Сиракуз наваливаются на наши укрепления, похожие на огромных хищных птиц. Они приближались. Это было словно во сне. Боги! Они были великолепны! Ныряльщики копошились в воде рядом со мной, стараясь захватить плавающие брёвна цепью, которая связывала два утопленных заградительных «ежа». Вес тянул плавучую массу вниз. Люди старались добросить конец верёвки до пехотинцев на платформе, но сил им не хватало. Верёвка снова и снова шлёпалась в воду. Два вражеских корабля направились прямо на нашу брешь. Они приближались так быстро, что первые стрелы их toxotai, морских лучников, уже падали в воду рядом с нами. С берега нам на помощь кинулись люди. После ужасных усилий цепь наконец попала в паз и туго натянулась.

С ходу первый вражеский корабль бросился на частокол. Я видел Похлёбку, застрявшего в толпе. Наконечник стрелы попал ему в горло. Спасаясь, мы с Лионом нырнули. Мы слышали, как подводные колья вонзились в корпус вражеского корабля, а зубцы «ежа» разорвали его брюхо. И всё же коринфяне продолжали грести, стремясь проделать брешь, через которую могут пройти другие корабли, несущие огонь и смерть афинянам, потрёпанным и разбитым за баррикадой.

Настал самый безумный рукопашный бой за весь день. Афиняне, как муравьи, набросились на пронзённого коринфянина. Мёртвые ковром устилали водную поверхность. Наши поднимались на борт, хватаясь голыми руками за вёсла, подтягиваясь за закрытые шкурами весельные отверстия, а морские пехотинцы врага кидали в ответ копья с палубы и метали в нас зажжённую паклю. Мы собирали ещё горящие стрелы и отправляли их обратно противнику. Коринфянин тонул, став частью хрупкого бастиона, который ещё охранял нас. По ту сторону заграждения ещё дюжина боевых кораблей борт к борту стояла в тени. Их лучники бросали в нас абордажные крюки, а их гребцы распевали торжествующие гимны.

Я нашёл Лиона в груде тел, плавающих в воде. Похлёбка был мёртв. Занозу ещё раньше зарубили топором. Волны, такие слабые, что едва ли могли сбить с ног малого ребёнка, валили нас на колени. Нам приходилось ползти, опираясь о локти и дрожа.

Из этого месива нас вытащил Симон. Он дал нам вина, закутал меня в свой плащ. Другие обернули плащом Лиона и растёрли его тело, чтобы разогнать кровь. Со всех сторон неслись отчаянные крики. Огорчение более остро ощущали те, кто в этот день не мог сражаться, — наземные части и раненые, которым оставалось лишь смотреть, не сделав ни одного удара. Я оглядел прибрежную полосу. Так, наверное, выглядит ад.

Несколько моряков трудились, пытаясь вернуть своего товарища к жизни. Но надежды не было. Наконец сдался последний из них. Наступила ночь. По другую сторону поля боя расположились боевые корабли противника. Сиракузцы закалывали наших моряков, остававшихся в воде, и кричали нам, что и мы не протянем долго. Лишь несколько моряков, в том числе Лион и Симон, пустыми глазами смотрели на эту трагическую картину.

   — Ты видел его там? — с ужасом произнёс один. — Он был на тех кораблях, среди врага.

   — Он был гам, когда они разгромили нас, он командовал ими.

   — Никому перед ним не устоять.

Что за ерунда? Кого они там увидели в волнах — Посейдона или самого Зевса?

   — Да о ком вы говорите? — резко спросил я. — Какой призрак вам привиделся, сумасшедшие?

Моряк повернулся и поглядел на меня так, словно сумасшедшим был я.

   — Алкивиад, — объявил он. — Мы видели Алкивиада.

 

Глава XXIV

РЕЗУЛЬТАТ ПОРАЖЕНИЯ

Позднее, в каменоломнях, кто-то из наших спросил у надзирателя: правда ли, что в том сражении в гавани присутствовал Алкивиад?

Охранник рассмеялся ему в лицо.

— Вы бы, афиняне, придумали что-нибудь получше! Всё поверить не можете, что вас побил не один из ваших?

На Сицилии существует преступление, которое не греки называют demortificare. Это означает — дать повод кому-то испытать стыд или знать о подобном душевном страдании и ничего не предпринять для его облегчения. Среди некоторых сиракузцев это считается проступком страшнее убийства. Убийство они полагают актом страсти или оскорблённой чести — таким образом, оно осуществляется с согласия богов и прощается ими. Demortificare — совсем другое дело. Однажды я был свидетелем, как мальчик, один из наших, работавших в прачечной, был избит своим отцом до потери сознания только за то, что позволил своей двоюродной сестре сидеть в одиночестве во время танцев.

Сиракузцы ненавидели нас по тысяче причин; но больше всего — за то, что мы сдались им. Лион заметил это, когда нас клеймили. Теперь, не имея возможности записывать, он наблюдал и запоминал разные детали для своей historia. Иногда он рассказывал о ней товарищам, чтобы не совсем пали духом.

Сиракузцы могли оправдать нас за то, что мы напали на них. Они стерпели даже грабежи и убийства. Но они никогда не простят нас за стыд, который они испытали.

Ты — благородный человек, Ясон, ты воин и философ. Я верю, что это так. Знаешь, почему я выбрал тебя в качестве моего защитника? Не потому, что я верю, будто ты сможешь мне помочь. Никто не может. Моя могила уже выкопана. Я возложил эту задачу на тебя из эгоизма. Я хотел тебя увидеть. Я восхищался тобой ещё со времён Потидеи. Наверное, тебя удивит, когда ты узнаешь, что я следил за твоей карьерой — насколько это можно сделать на том расстоянии, которое пролегло между мною и городом, где я родился. Я знаю о смерти — или убийстве — твоих дорогих сыновей от рук Тридцати. Знаю, как погибла семья твоей второй жены. Мне известно об опасности, которой подвергли себя ты и твой сын, защищая перед Народным собранием молодого Перикла. Я читал твою речь, и она мне очень понравилась.

И всё же я льщу себя мыслью, что делю с таким человеком, как ты, если не честь, то понимание. Вот моё преступление. Признавая его, я притащу на скамью подсудимых всю Грецию. Да, чтобы спасти свою шкуру, я оставил моих товарищей — и на поле боя, и в сердце моём. Однако вникнем в суть сказанного. Я отказался не только от моих братьев, но и от самого себя. Чтобы спасти себя, я от себя отрёкся.

Всякий порок возникает в теле. Этому учит твой учитель Сократ, не так ли?

Помнишь, что говорил Агафон, когда готовил речь Паламеда, сам состоя под судом, который грозил ему смертью?

«До какой степени человек ассоциирует представление о себе со своим телом, до такой степени он будет негодяем. Если он ассоциирует себя только с душой, он богоподобен».

Но кто из нас поступает так? Да твой учитель. За это люди его и ненавидят, потому что признать его благородство означает вместе с тем признать и собственную низость, а этого они никогда не сделают. Они ненавидят его так, как огонь ненавидит воду, как зло ненавидит добро.

Мы, отказавшиеся от своих соотечественников, отрёкшиеся от собственной благородной натуры, мы, кого долгая и жестокая война вынудила к этому поступку, — от кого мы отреклись на самом деле, все вместе и каждый в отдельности? От кого ещё, кроме самих себя?

От кого же, как не от Алкивиада! И не один раз, а трижды. Афины оттолкнули его, когда он склонялся перед ними, предлагая им всё, что имел. Но что заставило Афины возненавидеть его ещё больше? То, что он не согласился признать себя виновным. Движимый своей гордой натурой, в которой он признавался и себе, и своей родине, Алкивиад продемонстрировал нам эту правду своей души: то, что мы изгнали, возвращается, дабы отомстить за себя.

Удивительно, что Афины осыпают бранью, как никого, этих двоих: самого благоразумного из людей, твоего учителя, и самого отчаянного, его друга. И обоих — по одной и той же причине. Каждый из них — один лампадой мудрости, другой факелом славы — осветил то зеркало, где афиняне могли увидеть собственные души. Души, от которых они отказались.

Однако я отвлёкся. Возвратимся к Большой гавани, к поражению и его результатам.

Со смертью Похлёбки и Занозы «Пандора» потеряла всех своих моряков первого состава, кроме меня и Лиона. После Япигии, из наших четырнадцати от ран погибли Метон, прозванный Костоломом, Терей, прозванный Черепом, Адраст Лохматый, Колофон Рыжебородый и Мнемонид. От болезни умерли Агнон Малыш, Страт, Марот и Диагор. Дезертировали Феодект и Милоя-пятиборец. Об офицере судят по количеству солдат, которых он живыми возвращает домой; что ж, список моряков с «Пандоры» говорит сам за себя. В свою защиту я могу сказать лишь следующее: никому из командиров не удалось добиться лучшего. Из шестидесяти тысяч свободных граждан, добровольцев из зависимых государств и мобилизованных, включая оба флота, домой вернулись меньше тысячи. И все добирались своим ходом, перенеся ужасные испытания.

Судьба моих людей — это моя вина. Ещё мальчиком я был взращён в повиновении, и привычка к послушанию только усилилась годами наёмной службы. Я получил слишком суровое, слишком спартанское воспитание, чтобы перекладывать собственную вину на афинян. Особенно на тех неимущих бродяг, которые составили основу последнего набора морских экипажей. Смелостью и инициативой они обладали в избытке. Они были рождены для борьбы и споров, над ними не имел власти никто, кроме них самих. Они были как кошки, стремительные, энергичные, неукротимые. Непобедимые, когда события идут их путём, и неуправляемые, если с неба льёт дерьмо. Ни я, ни Лион не могли вдохновить их на подвиг. Это тот тип воина, кто под началом дальновидного и смелого командира послушно идёт от успеха к успеху. Однако если они вынуждены в течение длительного времени претерпевать неприятности — не обязательно поражения, просто задержки и бездействие, — то их храбрость и предприимчивость, которые при других обстоятельствах принесли бы им славу, оборачиваются против них же и они начинают грызть себя, как крыса в клетке. Из наблюдений Лиона:

«Солдат не должен обладать большим воображением. В случае победы оно воспламеняет его амбиции, при поражении усиливает страхи. Храбрый солдат с воображением недолго останется храбрым».

Афинские солдаты и моряки побеждали так часто, что не знали, что такое терпеть поражение. Крах лишил их мужества, подобно тому как неожиданный решающий удар лишает мужества борца, который прежде всегда только побеждал. Я никогда не видел людей, которые так бросали бы своё оружие и доспехи. Наши сограждане — неугомонные люди, им быстро всё надоедает. Они не обладают воинским терпением, да и не стремятся воспитывать в себе это качество. В Спарте так высоко ценят послушание, что человек послушный там считается богоподобным. Для афинян же это равноценно отсутствию видения или нехватке отваги. Одержав победу, они пренебрегают своими офицерами, а при поражении открыто бунтуют. Невозможно было вбить им в головы, что слушаться и отдавать приказы — это две стороны одной монеты. Те одарённые полководцы, которые отдают приказы, для своих подчинённых являются примером таких качеств, как выдержка, стойкость, выносливость (для этих юношей всё это ничего не значило). Настоящий стратег должен обладать правом налагать на подчинённых наказания, что в условиях демократии неприемлемо. Лучшее, что можно сказать, воздавая честь этим мёртвым, — это то, что они погибли, пока мы ещё побеждали. Через две ночи после поражения в Большой гавани армия собралась и ушла — сорок тысяч человек, которые ещё могли ходить, — в поисках какого-нибудь места на острове, где можно ещё биться за выживание. Больных и раненых оставили умирать.

Мой двоюродный брат не хотел бросать их. Я стал отговаривать его. Ночь стояла тёмная, но можно было видеть тени покалеченных и изуродованных, хромавших и ползущих к тому месту, где строились их товарищи, готовые уйти. Они умоляли не оставлять их. Меня ещё можно тащить, умолял один безногий. Волочите меня, как мешок, пожалуйста! Они обещали по возвращении домой отплатить золотом, отдать всё, чем владели их отцы. Они взывали о помощи во имя богов, во имя сыновней почтительности к старшим, во имя юношеской дружбы, клятв, испытаний, через которые мы прошли вместе.

Приказ трогаться. Больные навязывали здоровым свои сокровища — пронеси меня хоть милю, друг! А здоровые оставляли им всё, чем владели. Если сможешь — купи себе жизнь, приятель. Отчаяние овладело всеми — теми, кто умолял взять их, и теми, кто им отказывал. Я просил Симона пойти с нами. Какая польза в том, если он останется здесь умирать? Ослабевшие окружили его, уговаривая его уйти. Иди и возьми меня с собой! Другие упрашивали Лиона и Теламона о том же. Вдруг один юноша, пошатываясь, вышел из толпы. Это был Розовые Щёчки, офицер с «Пандоры». Он схватил меня за плащ:

   — Друг, я могу идти, хоть и хромаю. Умоляю, подай мне руку!

За два года кампании я никогда не позволял себе испытывать ужас или ярость. Но теперь я не выдержал. Я стряхнул с себя руку этого просителя, проклиная и его, и всех больных и увечных. Почему вы все не умрёте и не покончите с этим! Я молил Симона не расточать свою жизнь на тех, кто уже был мёртв. Он ответил тем, что попросил благословить его. Я обозвал его дураком, заслуживающим Тартара. Он дал мне пощёчину.

   — Благослови меня!

   — Убирайся в Тартар!

Мой брат догнал меня. Мы обняли нашего кузена, не сдерживая слёз.

   — Проследи за тем, чтобы мой сын получил образование, а у дочери было приданое.

Симон вложил мне в руку свои кольца и талисман из слоновой кости, который получил за пение на празднике Apaturia.

   — За «Поворот дороги», — сказал он, имея в виду Ахарны и наш семейный склеп.

Дорога за ограждением пролегала через болото. Неприятель удерживал его на протяжении всего морского сражения, но сейчас путь был свободен. Люди повеселели, ускорили шаг.

   — Он нас боится, — сказал кто-то, имея в виду Гилиппа.

Сиракузцы находились за стенами своего города. Они праздновали победу. Слышны были цимбалы и барабаны.

Мы должны соединиться с союзными сицилийцами, потом необходимо идти в Катану, это двадцать миль на север. Окружной путь. Мы не посмели обходить Эпиполы. Нам предстояло идти вверх по каменному склону, чтобы выбраться из гавани. Армии полагается идти квадратом, поместив гражданских в центр. Однако лагерные жёны разбредались кто куда в поисках мужей. Рядом с нами шагали Береника, подруга Лиона, и её сестра Герса. Шли мы очень медленно. Строй растекался по обе стороны дороги. Каждый раз, когда армия подходила к стене, скапливалась толпа и все останавливались.

Перед рассветом нас догнали вражеские разведчики. Они были верхом. Мы слышали, как они перекликаются в тумане. К ночи вся их армия нападёт на нас. Теперь женщинам следовало уйти. Лион на ходу расстался с Береникой, положив ей в мешок пакет своих записей и все деньги, какие у него были. Другие желали друг другу удачи при расставании. А были и такие, кто не прочь заняться на прощание любовью. Тебе приходилось видеть такие картины: пары, сцепившись, валяются в грязи или трудятся, прислонясь к деревьям.

Возле дороги рос каменный дуб. Кто-то повесил здесь kypridion — полоски шерсти, перевязанные особым узлом, знак Афродиты-невесты, который женщины прикрепляют на счастье к притолоке в комнате новобрачных. Кто мог оставить этот талисман на кровавом дереве, чьи цветы содержат алый пигмент, которым красят военные плащи Спарты и Сиракуз? Она теперь была нашей невестой, эта девушка по имени Смерть.

В полдень колонна достигла первой реки. Сиракузцы, должно быть, прокляли её, а может быть, просто отвели её русло. Она была сухой. Мы узнали об этом за несколько миль, от кавалеристов противника, которые поджигали подлесок по обе стороны от нашей колонны. Они кричали также, что наш лагерь в их руках. Раненые и те, кто за ними ухаживал, убиты до последнего человека. Вне себя от горя я опустился на обочину и, должно быть, оставался там очень долго, потому что Лион и я снова расстались со своим отрядом — уже третьим или четвёртым за время отступления.

   — Вставай! — тянул меня брат. — Поммо! Нам нельзя отставать от колонны.

Дорога шла через подлесок. Вражеская кавалерия запалила его, всё застилало дымом.

   — Вот почему Гилипп открыл ворота! — воскликнул один солдат у нас за спиной. — Зачем атаковать нас за стенами, когда он может просто загнать нас сюда, где жажда сведёт нас с ума?

Наконец показался всадник. Наши люди копали в сухом русле колодцы в поисках подземного потока.

   — Почему вы остановились? — крикнул он. — Быстрее идите вверх по течению! Там, где противник, — там вода!

Всадник сообщил мнение нашего военачальника: кустарник слишком плотный, а дальше может быть ещё хуже.

   — За два дня я ни капли из себя не выжал, приятель. Что может быть хуже?

Конница напала на нас, когда мы вышли на равнину. Их было немного, потому что главные силы неприятеля ушли вперёд, чтобы преградить нам путь. Колонна продолжала двигаться, как это обычно делают большие формирования на марше, — то растягиваясь, то сжимаясь. Мы приблизились к какому-то хозяйству, где была ключевая вода. На этом участке до нас уже побывала тысяча людей. Тем не менее мы брали пропитанную влагой глину и, держа комок над открытым ртом, старались выжать из него хоть несколько капель, как сок из граната.

Ко второй реке колонна подошла уже ночью. В колодцах стояла грязная жижа. Но всё равно каждый набрал по чашке. И мы продолжили путь.

Люди самовольно уходили в кусты, по двое, по трое. Нас догнал Теламон. Время сменить флаг. Как мы — не хотим присоединиться к нему? Лион ответил, что наш флаг — Афины.

   — Уважаю, друзья. Но пошла она, ваша страна, знаете куда?

Мы рассмеялись. Он пожал нам руки. Он не любил долгих прощаний.

Два рассвета спустя наша колонна достигла широкого плато. Несколько оврагов прорезало её с юга на запад. Обхода не было. Противник удерживал высоты. Мы должны преодолеть это, иначе никогда не увидим Катану. Мы с Лионом попали в отряд под командованием словоохотливого капитана, чьего имени так никогда и не узнали. По всему было видно, что его любят. К полудню мы подошли к краю оврага. Люди стали подниматься наверх — и умирали. И ничего поделать было нельзя. Наш отряд отошёл за спешно сооружённое заграждение. Наступала наша очередь идти вверх.

Позади нас растянулась колонна. Сиракузская кавалерия наскакивала на неё в сотнях мест. На много миль ничего не было видно, только вздымаемая лошадьми пыль над кустарником. Под нашими ногами была потрескавшаяся глина. Мы должны найти воду или умрём. Лион определил зону поражения за нашим ограждением, куда дождём сыпались вражеские стрелы и камни.

   — Иди, встань туда — и решишь все свои проблемы.

Дважды наш отряд поднимался на холм. Проход сузился до ширины повозки. Противник запечатал его стеной. За нею нас ждали солдаты — строй в двадцать человек в ширину и сто в глубину. Ещё тысячи воинов покрывали склоны утёса. Они кидали в нас копья и камни. После полудня они позволили атакующим приблизиться к стене, где наши невольно сбились в толпу. И тогда сиракузцы начали стрелять. Каждый вал атакующих получал свою порцию. Когда убитых и раненых накапливалось достаточно, отряд откатывал назад, а на его место приходил другой. Дорога получила название Кровавая Река, хотя это название было неправильным: никакой реки, вся жидкость сразу уходила в засохшую грязь. Открытые врагу, мы, как ящерицы, прижимались к камням или приседали за любым укрытием, мы прятались в щелях, а в нас всё летели камни и стрелы. Видны были щиты упавших — большие груды, оттащенные назад их товарищами или скатившиеся вниз сами по себе. Их дубовые рамы были разбиты в щепки, надписи и эмблемы исчезли под слоем крови и пыли.

Дорогу в гору покрыли борозды глубиной до икры, искрошили подошвы и колени штурмующих отрядов, эту землю просолили мочой и потом, а потом вновь умяли спинами и пятками, когда другие, поднявшиеся, чтобы заменить павших, скидывали их трупы вниз. Наши отряды штурмовали этот холм весь день. И следующий день. Мы научились ломать вражеские копья, которые те в нас бросали, потому что каждый раз, когда мы отступали, враг подбирал их и снова бросал. Людей повергали в ужас даже не сами пики и не вероятное попадание, а звук летящего копья. Но камни и булыжники были ещё хуже.

К нам приблизился один офицер, который набирал добровольцев. Он сообщил, что Гилипп с пятью тысячами напал на задние ряды колонны. Он воздвигает другую стену, чтобы запереть нас и вырезать до последнего. Лион и я сразу вызвались. Всё, что угодно, лишь бы вырваться из адского ущелья.

В конце колонны наши десять тысяч атаковали пять тысяч Гилиппа. К ночи враг отступил. У него кончились снаряды и камни. Один из отрядов взял стену. Люди хватали оставленные врагом мешки, но воды нигде не нашли. Нашему отряду и ещё двум другим приказали остаться, чтобы похоронить мёртвых и укрепить периметр лагеря на ночь. Мы забрались на стену, грязные, как из ада, и стали смотреть на усталые, отходящие назад соединения. С нашей выгодной позиции мы видели вражескую кавалерию и поднятую ею пыль. Численность конников определить было невозможно. Дальше, за равниной, клубилось ещё одно облако пыли — это колонны пехотинцев, приходивших с севера и востока, сотня тысяч, две сотни тысяч. Они собирались там, чтобы убивать.

Армию мучила жажда. Проклинали Никия и Демосфена, да и Алкивиада тоже. Его даже больше, потому что он отказался от нас. Я тоже ненавидел его — за нашего кузена, за всех погибших, но больше всего за то, что его не было здесь, чтобы сохранить нас.

Дважды верхом приезжал Никий. Следует отдать ему должное. Хотя его мучила болезнь, он, казалось, не ведал усталости и разъезжал по всему строю, не думая о хворях. Я слышал его на пятый день, через час после наступления темноты. Две тысячи солдат окружали его.

— Братья и товарищи, долго говорить некогда. У нас нет воды, поэтому очень тяжело и нам, и животным, которые несут наше снаряжение. Сегодня ночью мы разворачиваемся и уходим к морю. На пути к Геле есть реки побольше этой, противник не сможет перекрыть их. Будьте стойкими, друзья мои, будьте решительными. Знайте: сорок тысяч нашей армии — это не только грозная сила; это целый город, больший, чем любой другой на Сицилии, кроме Сиракуз. Мы можем пойти в любом направлении, мы можем выгнать жителей любого города и остаться на их месте. Мы отыщем воду и пищу. Мы выстроим корабли и доберёмся до дома. Помните об этом и не падайте духом. А что касается вынужденных отступлений — не теряйте мужества. Судьба не всегда будет безразлична к нам. Даже самые суровые из бессмертных должны быть тронуты нашими бедствиями. Ответственность за решения, которые поставили нас в такое критическое положение, я беру на себя. Вы ни в чём не виноваты. Ваш боевой дух всегда оставался на высоте, однако упрямство богов и дурное командование свело на нет все ваши старания.

Лион внимательно смотрел на слушавших. Как он сказал позднее, его поразила та сосредоточенность, с которой солдаты внимали речи стратега. Они напомнили моему брату театральных зрителей. Сейчас, казалось Лиону, они оценивали Никия, как оценивали бы актёра, и классифицировали его как инертного, медлительного и второсортного. На лицах слушателей было написано: да, Никий — благочестивый, храбрый, даже благородный. Но одного в нём нет: он — не Алкивиад. Да и Демосфен тоже, несмотря на всю его храбрость и умение. В каком бы отчаянном положении ни находилась сейчас армия, мог ли кто-нибудь сомневаться в том, что Алкивиад — будь он нашим командиром — сумел бы найти достойный выход? Никий был прав в одном: даже сейчас наша армия представляла собой грозную силу. И всё же мы были побеждены и сознавали это. И тем более я ненавидел Алкивиада. Никто не мог заменить его. Наши сердца были разбиты.

— И последнее, друзья мои, помните: вы — афиняне, аргивяне и ионийцы, сыновья героев и сами герои. В этой войне вы покрыли себя славой и, если дозволит судьба, добьётесь ещё большего. Помните ваших отцов и то мужество, с которым они переносили беды. Сплотитесь, братья. С помощью небес и нашими усилиями мы вынесем всё, лишь бы снова увидеть наши дома и семьи, которые мы любим.

Пришёл приказ зажечь как можно больше огней. Факелы запалили и раздали по колонне. К рассвету мы достигли дороги на Гелу — как раз того места, откуда мы начали путь. Но теперь мы быстро двинемся на юг, отыщем речку и пойдём в глубь острова, чтобы описать круг и снова попытаться добраться до Катаны.

Два следующих дня сиракузская кавалерия совершала набеги на колонну. А у нас не было ни лошадей, ни лучников. Оставалось только терпеть. Враг атаковал отрядами в пятьдесят и сто человек. Мы могли бы выставить вдвое больше людей, но так обессилели, что еле передвигали ноги. А неприятель метал в нас залп за залпом. Сначала самые молодые из нас пытались отбивать атаки, подрезая ноги лошадей или протыкая им животы копьями. Но пеший — лёгкая мишень. Сходятся два-три всадника, и, если чело век упал, его затаптывают или пронзают копьями. Приходилось спасаться бегством. С каждой вражеской атакой падали ещё двое-трое. Сломанная рука, проткнутое бедро, сотрясение мозга. Здоровым приходилось нести раненых. Сильные тащили слабых. А когда слабели и эти, их несли другие. Офицер хотел набрать ослов из обоза, чтобы создать нечто вроде кавалерии. Но животные так были ослаблены и напуганы, что с ними было не совладать. Мы прошли мимо убитого мула. Томимые жаждой солдаты слизывали с него кровь.

Теперь колонна вышла на открытое пространство. Здесь не было никакого спасения от солнца. Тело уже не способно потеть, кожа поджаривается. Среди солдат на марше это называется «одуреть от солнца». Колонна тащилась с трудом — процессия обречённых. Перед глазами возникали миражи. Кто-то громко выкликал имена своих детей, а его товарищи, не обращая внимания, продолжали тащиться вперёд. Наконец кто-нибудь, не в силах больше выносить, прикрикнет на кликушу, чтобы тот заткнулся, и он очнётся, как ото сна, и даже не поймёт, что только что громко кричал. Пытались запеть что-нибудь «солёненькое», чтобы взбодрить товарищей, но даже до второго куплета не доходило. Грызли веточки, клали под язык камушки.

— Опять идут!

Новая атака, новая волна ужаса, уносящая ещё больше сил. Как следствие — ещё трое раненых, ещё трое, кого надо нести.

Теперь уже никто не жаждал командования Алкивиада. Теперь его ненавидели за его отсутствие. Это он наслал на нас кару, виной всему его гордыня. Он, который противопоставил себя государству, он, который останется жить и процветать, отправив в ад нас, своих братьев! Боги, сохраните меня, кричал человек небесам, спасите меня, чтобы я мог увидеть, как он расплатится за всё! Позвольте мне жить хотя бы до тех пор, пока я не увижу его мёртвым.

Два дня спустя, сходя с ума от жажды, наша колонна дошла до реки Ассинар. Мы находились в задних рядах и рассказ о случившемся услышали потом.

Противник не перекрыл эту реку. Вместо этого он занял противоположный берег колонной в две тысячи в ширину и десять тысяч в глубину, с пятитысячной кавалерией на флангах. Они колоколом окружали нашу колонну, пока она приближалась. Сиракузские лучники и копьеносцы стояли впереди, на расстоянии менее сотни футов. Они начали стрелять, когда мы находились ещё на расстоянии двухсот футов от реки. Никий и командиры пытались удержать людей, но солдаты вбегали в реку под стрелы. Они умирали, продолжая отталкивать друг друга за глоток воды. Тысячи падали в воду. Многие убегали, а их настигали, чтобы потом превратить в рабов. С тыла отряды Демосфена настигла колонна в пятьдесят тысяч — те самые солдаты, которых мы видели ещё с холма. Нас разбили в пух и прах. Из Большой гавани выступило сорок тысяч, а осталось меньше шести.

На следующее утро Никий сдался. Ещё через две ночи мы уже были в каменоломне. Вот как они клеймили нас. У них было четыре загона, как на овечьей ферме. Нас подводили шеренгами. В конце каждого загона имелась стойка с зажимом, которым удерживали голову. Я слышал, как человек с клеймом инструктирует ученика:

— Это же не буйвол, парень! Это человеческая кожа, а не шкура коровы. Аккуратно, как будто целуешь любимую... вот так!

Я помню, как встал на ноги и начал искать глазами что-нибудь блестящее, чтобы посмотреть на себя и клеймо — Q, коппа. Но зеркало было необязательно — одного взгляда на товарищей достаточно.

В каменоломнях надежда на лучшее слаба. Многие рассуждали, что, поскольку сиракузцы не убили нас, они, в конце концов, должны заставить нас работать или продать. Другие надеялись на выкуп. Лион поставил себе задачей пресекать подобные разговоры, поскольку чувствовал, что они только деморализуют нас ещё больше. Мы должны настроиться на то, чтобы умереть как мужчины. Те, кого мы оставили в Большой гавани, напомнил он, уже сделали это.

В каменоломне скопилось шестьдесят восемь тысяч, все афиняне, аргивяне и свободные союзники. Пятнадцать тысяч были убиты на дорогах. Тысяч пять взяли для продажи в рабство. Из оставшихся тринадцати — наёмников, механиков, обозников — огромное количество было уже уничтожено. Остальных продали.

Каменоломня была известковая — печально знаменитые spelaion, карстовые пещеры, которые раскалывают склон утёса. Остальные выходят на поверхность, их глубина достигает тридцати футов, а кое-где — более ста. Участок непосредственно примыкал к городу и находился рядом с Теменитом, где был храм Аполлона. Наши надзиратели спускали нас по лестницам, которые затем убирали. Когда человек умирал, его не хоронили. Трупы собирали в кучи, издающие невыносимую вонь. Тех, кого хотели наказать, а иногда просто для смеха, тащили наверх за ноги. Несчастный прикрывал затылок локтями, потому что при этом голова стучала о камни.

Дневной рацион — чашка зерна, сырая похлёбка и немного воды в бочках, слишком громоздких даже для двух человек, так что удержать их было трудно. Их нарочно спускали на верёвках в таких местах, где стена была круче, чтобы те, кто принимал воду, рисковали жизнью. Надсмотрщики имели обыкновение мочиться в воду. У нас не прекращался понос. Нас называли «пони» — из-за лошадиного клейма на лбу. В первый же день нас переписали но отрядам. Мы должны были проходить перекличку по восемь раз в день. Вставали мы до рассвета, присесть не могли дотемна. Пойманного забивали камнями или же на верёвках поднимали наверх, чтобы «покататься на пони». Возвратившиеся после подобных забав долго не жили.

Сиракузцы решили сломить наш дух и ликвидировать всех офицеров. Тех командиров, которых они опознавали, поднимали к краю ямы и подвергали пыткам — так, чтобы товарищи внизу могли слышать. Пытки выдерживали два-три дня. Таким способом узнавали имена других офицеров, которых потом так же зверски терзали. Мёртвых сбрасывали обратно вниз. В тех, кто пытался оказать им честь и похоронить тела, стреляли. Расправа продолжалась до тех пор, пока не извели всех командиров, кроме некоторых младших офицеров.

Однако это был ещё не конец. По незнанию или просто по злобе наши надзиратели объявили, что трое офицеров ещё не сдались. Они приказали этим троим признаться. Подразумевалось, что, не дождавшись признания, они станут безжалостно убивать людей наугад.

Однако вперёд сразу же вышли трое. Это были Пифодор, сын Ликофрона из Анафлиста, Никагор, сын Мнесикла с Паллены, и Филон, сын Филоксена из Оа. Памятник этим трём героям стоит на склоне, напротив Элевсина. Когда сиракузцы связали их и потащили наверх ногами вперёд, мы запели гимн Победе:

Этот гимн вызвал такие чувства, что казалось, они вещественно заполнили собою всю огромную чашу каменоломни, как будто были жидкостью. Эхом отзывалось, отражаясь от стен:

Конец лета на Сицилии — это дни обжигающей жары и ночи жгучего холода. Нам не разрешалось иметь постель или разжигать огонь. Наша каменоломня была открыта всем стихиям. У многих не зажили раны, другие страдали от болезней. Из-за резких перепадов температуры люди совсем ослабели. Наступило состояние, называемое aphydatosis, при котором из-за недостатка воды перестают функционировать органы. Мозг засыхает, прекращается выделение мочи, ухудшается зрение. Отнимаются руки и ноги.

Из города стали приводить экскурсии. Дети в сопровождении педагогов приходили посмотреть на тех, кто приплыл, чтобы поработить их. На побеждённых их храбрыми отцами. Пленных поднимали наверх, и дети молотками выбивали у них зубы. Каждую ночь в каменоломнях умирали десятками. И всё же такова природа человека — любое место, даже ад, со временем становится его домом. Люди привыкают ко всему. Холм становится Пниксом, впадина — театром. У нас в каменоломне были рыночная площадь, гимнасий Ликея, Акрополь и Академия. С помощью такой воображаемой географии всё приобретало определённость. Люди собирались на рыночной площади. Потом шли в гимнасий. Чтобы время проходило быстрее, мы учили один другого. Кто-то, например кузнечный мастер, открывал соседу премудрости своего ремесла. Другой делился своими познаниями в столярном деле, математике, музыке. Лион преподавал кулачный бой. Показывать приёмы он не мог это привлекло бы внимание часовых. Поэтому он шёпотом читал лекции ученикам, жарясь, как и они, под палящим солнцем.

Они всё-таки поймали одного учителя — хормейстера — и отрезали ему язык. Это сильно помешало преподаванию. Но отчаяние не могло быть вечным.

Лион возобновил занятия. Он учил гимнастике и изометрии, показывал упражнения для концентрации, для тренировки выносливости. Он рассказывал об основных соках человеческого организма, например о крови и насыщении тканей, о состоянии, в котором должен поддерживать себя атлет, чтобы выработать выносливость, необходимую для участия в Играх. Для этого можно использовать ходьбу, греблю, бег на длинные дистанции. Ландшафт при беге — это то, что тренеры называют «территория боли».

   — Мальчиком мне говорили, что там, в этом тайном месте, обитает молчаливая богиня. Ты узнаешь это место, когда боль станет невыносимой. Имя богини — Победа. Посмотрите вокруг, братья. Сейчас мы находимся именно в таком месте. И эта богиня сейчас с вами. Даже здесь, друзья мои, мы можем вверить себя ей, и она поднимет нас на своих крыльях.

Кто-то донёс на него. Мы так и не узнали, кто это сделал. Сиракузцы на верёвках подняли Лиона наверх и пытали его три дня. Я никогда не скажу, что они с ним делали. Скажу только, что настоящий ужас наступил потом.

Они спустили его вниз. Я оставался с ним всю ночь. Другие пытались согреть его телами. Через пять дней он снова решил учить, но никто не пришёл.

   — Тогда я буду преподавать воздуху!

И он учил воздух. Я приблизился к нему и сел. Это единственный поступок в моей жизни, которым я горжусь. Другие тоже подошли, зная, что этим они подписывают смертный приговор — ему и себе.

Сиракузцы снова подняли Лиона наверх. Когда они спустили его к нам, я был уверен, что он мёртв, и прижал его к груди. Наши товарищи принесли всё тряпьё, какое могли собрать. В какой-то момент после полуночи он шевельнулся.

   — Сколько неприятностей причиняет это тело. Было бы легче отделаться от него.

Он проспал час, потом вдруг сразу проснулся.

   — Ты должен продолжить мою историю, Поммо. Ты — единственный, кому я доверяю.

Я заснул, так и не выпустив его из объятий. Когда я проснулся, он уже остыл.

Мальчишками мы со своими друзьями играли в шары на том поле, которое называется Аспид, за стенами города, по соседству с храмом Афины, покровительницы моряков. Ты знаешь это место, Ясон? На Транспортной дороге есть уклон, где возчики набирают скорость, чтобы въехать на подъём западнее ворот. Мне было тогда девять лет, а Лиону — шесть. Он очень просил нас взять его в игру. Вдруг мяч полетел в сторону дороги. Лион побежал за ним. С другого конца поля я смотрел, как он бежит. В отличие от других мальчиков, которые в подобных случаях несутся сломя голову, он отлично понимал, куда бежит. Просто он не знал, что такое страх. Он стрелой вылетел на дорогу как раз перед повозкой, её массивные дубовые колёса громыхали на спуске. Я бросился через поле и выхватил его из-под колёс. Под ругань возчика я поставил брата на ноги и сильно ударил его, излив на его голову поток страшной брани — за то, что он напугал меня до смерти. Когда в тот вечер отец спросил его о происхождении синяка под глазом, он меня не выдал. Тем не менее меня выпороли, и ещё раз — на следующий день вечером, когда с невинных губ моего братца слетела блестящая копия моей тирады в его адрес. Но здесь, в каменоломне, я не мог спасти Лиона от его мужества.

Я похоронил его, как сумел, в самом глубоком месте того участка, где обитала богиня. Его скорбная песнь не нуждалась в многословии. Достаточно перечисления его подвигов. Он был самым храбрым солдатом и самым замечательным человеком, какого я знал.

На следующее утро я услышал, как выкликают моё имя. Меня за ноги вытащили наверх. Как ни стыдно признаваться, но смерть всё ещё страшила меня. Но больше всего меня огорчало то, что я не смогу отомстить Алкивиаду.

   — Боги, не допустите, чтобы я назвал имена.

Чья-то рука выволокла меня на край ямы. Землю усыпали сотни человеческих зубов. Мухи тучами вились над пятнами крови или отрубленными пальцами рук и ног. Я видел скамьи, к которым были привязаны несколько человек. У них были распороты животы, но они ещё жили. Рядом стояли грубо сколоченные столы, где были разложены орудия пыток — как у хирурга. Я узнал большие ножи и костоломы; назначение других инструментов я даже предположить не мог. Далее стояли столбы для экзекуций, сейчас они пустовали. Они были черны, и вокруг вились мухи. И известняк у их подножия весь был чёрен от крови. Позади белели палатки и каменный круг, на котором обедали охранники, а сбоку имелась небольшая площадка, где людей забивали, как скот, и где куры и голуби находили себе пищу. Страшное соседство людей и птиц показалось мне поразительной нелепостью, и я громко рассмеялся.

Охранник сильно ударил меня по почкам и толкнул вперёд. Другие потребовали назвать моё имя. Приходилось повторить его несколько раз, пока они искали в списке.

   — Полемид, сын Николая из Ахарн, да?

   — Да.

   — Сын Николая?

   — Да.

   — Из Ахарн?

   — Да.

   — Это тот самый человек. Я его забираю.

Последние слова произнёс кто-то незнакомый. Я повернулся на голос и увидел юношу крепкого сложения со шрамом земляничного цвета, следом копья на спине и лакедемонским серпом у бедра. Он был оруженосцем у спартанцев. Он протянул мне деревянную чашу, на дне которой плескалось немного вина, и ячменную корку.

   — Не пей сразу, не то умрёшь. Макай в вино хлеб.

Мне развязали руки, с ног сняли кандалы.

   — Кто ты? — спросил я юношу.

   — Ешь, — приказал он.

Я всмотрелся в его лицо. Я был уверен, что видел его раньше, но вспомнить не мог. Юноша безучастно осматривал меня, оценивая, сколько сил во мне ещё осталось и что от меня можно потребовать.

   — Я служу полемарху Лисандру, — произнёс он наконец. — Милосердием богов ты освобождаешься и будешь сопровождать меня в Спарту.