Глава двадцать четвертая

Они носили штаны.

Пурпурные шаровары, расширявшиеся ниже колена и до половины прикрывавшие са­поги из замши или какой-то другой дорогой кожи. Из-под кольчуги с металлическими пластинами, покрывавшими их, как рыбья че­шуя, виднелись вышитые рубахи с рукавами. Их шлемы из кованого железа, не скрывав­шие лиц и с блестящим оперением, возвы­шались, как купола. Они румянили щеки и носили украшения в ушах и на шее. Они на­поминали женщин, и все же их одеяния, неправдоподобные и причудливые для эллин­ских глаз, вызывали не презрение, а страх. Возникало ощущение, будто ты встретился с людьми из подземного мира, из какой-то не­мыслимой страны, расположенной по ту сто­рону Океана, где верх был внизу, а ночь на­ступала днем. Знали ли они нечто неведомое грекам? Имеют ли их легкие щиты, казавши­еся такими хрупкими по сравнению с мас­сивными эллинскими асписами из дуба и бронзы, закрывавшими воина от плеча до ко­лена, каким-то нечестивым путем преиму­щество перед греческими? Их копья были не из толстого ясеня и кизила, как греческие, а легче, тоньше, почти как метательные дротики. Как же они разят ими? Метают сверху или бьют из-под руки?

Это были мидийцы, передовые части войска, которым выпало первыми атаковать союзников, хотя тогда никто из защитников прохода еще не знал этого наверняка. Гре­ки не различали в строю персов, мидийцев, ассирийцев, вавилонян, арабов, фригийцев, карийцев, армян, киссийцев, каппадокийцев, пафлагонцев, бактрийцев и прочих пред­ставителей ста азиатских народов, за исключением иони­ческих эллинов и лидийцев, индусов, эфиопов и египтян, которые стояли в своих особенных доспехах и со своим оружием. 3дравый смысл и разумная стратегия говорили, что честь пролить первую кровь военачальники Великой Державы даруют какому-то одному народу среди своих соединенных сил. И в то же время, как догадались греки, при первом столкновении рассудительный военачальник не пошлет в бой цвет своего войска – в теперешнем слу­чае это были Десять Тысяч, персидская гвардия, известная как Бессмертные,– нет, разумный военачальник придержит свои элитные части в резерве на непредвиденный слу­чай.

По сути, ту же самую стратегию применили и Леонид с военачальниками союзников. Они держали спартанцев сза­ди, после многих споров и обсуждений предоставив честь первой крови воинам из Феспий. Те выдвинулись на пере­довую позицию, и теперь, утром пятого дня, они выстрои­лись в боевой порядок шириной в шестьдесят четыре щита на «танцевальной площадке», образованной спереди око­нечностью Теснины, с одного бока стеной гор, с другого – обрывающимися в море отвесными скалами, а с тыла – Фокийской стеной.

Таким образом, поле сражения представляло собой тупо­угольный треугольник, самая длинная сторона которого располагалась на юге и подпиралась стеной гор. На этой стороне феспийцы выстроились глубиной в восемнадцать шеренг. На противоположной стороне, вдоль обрыва у моря, глубина строя составляла десять щитов. Это феспийское войско насчитывало около семисот человек.

Сразу же позади, на стене, стояли спартанцы, флиунтцы и микенцы числом шестьсот человек. Позади за стеной выстроились воины всех союзных городов в полной паноплии.

Прошло два часа с тех пор, как в полумиле по Трахин­ской дороге враг впервые показался на глаза, но потом никакого движения не наблюдалось. Утро выдалось жаркое. Дорога расширялась и образовывала открытое место размером с агору небольшого города. Сразу после рассвета дозорные заметили, как там начали скапливаться мидийцы. Их число доходило до четырех тысяч. Однако это был лишь тот враг, которого можно было увидеть. Горы скры­вали другие части, подходящие и строящиеся в боевые порядки. Доносились сигналы вражеских трубачей и команды военачальников, собирающих за горой новые и новые войска. Сколько еще тысяч скрывались от наблюдателей?

Проползло четверть часа. Мидийцы продолжали выстраиваться но пока не наступали. Эллины-дозорные начали выкрикивать им оскорбления. Позади, в Теснине, жара и другие потребности начали сказываться на раздраженных, нетерпеливых греках. Не имело смысла и дальше потеть под полным грузом оружия и доспехов.

– Снять, чтобы быстро снова взять! – крикнул своим землякам Дифирамб, феспийский военачальник.

Оруженосцы и слуги бросились между рядами вперед, чтобы помочь каждый своему господину освободиться от нагрудных лат и шлема. Пояса распустили. Щиты уже были на земле, прислоненные к колену. Промокшие от пота войлочные подшлемники выжимали, как банные простыни. Колья были воткнуты нижним концом в твердую землю и теперь напоминали лес с железными верхушками. Воинам разрешили опуститься на колени. Вокруг сновали ору­женосцы с мехами с водой, заправляя иссушенных бойцов, как амфоры. Можно было спокойно биться об заклад, что многие мехи содержали более живительную влагу, чем та, что зачерпывают из родника.

Пауза тянулась и тянулась, и чувство нереальности де­лалось все тяжелее. Возможно, это опять ложная тревога, как и в предыдущие четыре дня? Нападут наконец персы или нет?

– Хватит дремать! – рявкнул какой-то командир.

Опаленные солнцем воины мутным взором продолжали смотреть на Леонида и прочих военачальников, стоявших на стене. О чем они говорят? Какой приказ собираются отдать?

Даже в Диэнеке нарастало нетерпение.

– Почему на войне нельзя поспать, когда хочется, и не получается не спать, когда нужно?

Он вышел вперед, чтобы обратиться с ободряющим сло­вом к своей эномотии, когда из передовых рядов донесся такой крик, что Диэнек замер на полуслове. Все глаза об­ратились наверх.

Теперь греки увидели, чем вызвана задержка.

Там, на высоте в несколько сотен локтей, на вершине холма, группа персидских слуг в сопровождении сотни Бессмертных устанавливали платформу, а на ней трон.

– Сучьи дети! – усмехнулся Диэнек.– Да это же сам Пурпурный Хрен!

В вышине над войсками какой-то человек возрастом приблизительно от тридцати до сорока в пурпурных одея­ниях с золотой бахромой взошел на платформу и воссел на трон. До него было локтей шестьсот, но даже с этого расстояния было невозможно не заметить необыкновен­ную красоту монарха и величавость его осанки, а также крайнюю самоуверенность его манер. Он напоминал челове­ка, пришедшего посмотреть на зрелище – приятное уве­селительное представление, результат которого предрешен, но которое тем не менее сулит определенное развлечение. 3ритель занял свое место. Слуги поправили над ним зонтик от солнца. Мы видели рядом с ним стол с прохладительными напитками, а слева несколько конторок с сидящими рядом писцами.

Стоящие внизу греки показывали царю непристойные жесты, и из четырех тысяч глоток вырвались оскорбитель­ные крики.

В ответ на это глумление Великий Царь с достоинством поднялся и изящно и не без юмора сделал признательный жест за внимание к его персоне. Он церемонно поклонил­ся. Хотя расстояние было слишком велико, чтобы утверж­дать наверняка, но показалось, будто он улыбается. Царь отдал салют собственным военачальникам и величественно уселся на трон.

Мое место было на стене, тридцатым от упиравшегося в гору левого фланга. Как и все феспийцы, что стояли перед стеной, как все лакедемоняне, микенцы и флиунтцы, которые были на стене, я увидел вражеских военачальников, двинувшихся вперед под звуки труб во главе сомкнутых рядов пехоты. Клянусь Гераклом, они выглядели внушительно! Шесть военачальников во главе своих полков – и каждый следующий казался выше и благороднее предыдущего. Позже мы узнали, что это был не просто цвет персидской знати. Их ряды были усилены сыновьями и братьями тек, кто десять лет назад погиб от рук греков при Марафоне. Но от чего холодела в жилах кровь – так это от их манер. Они держались с блеском, смело до высокоме­рия. Они не сомневались, что сейчас просто сметут защитников прохода. Позади, у них в лагере, уже жарилось мясо им на обед. Они сравняют нас с землей, даже не вспотев, после чего вернутся и, не торопясь, пообедают.

Я взглянул на Александра – его лоб блестел от пота, побелевший, как саван; дыхание вырывалось сдавленными хрипами. Мой хозяин стоял рядом с ним, на шаг впере­ди. Внимание Диэнека было приковано к мидийцам, чьи сомкнутые ряды уже заполняли Теснину и простирались по дороге бесконечно, насколько хватало глаз. Но никакие эмоции не затуманивали его рассудка. Диэнек профессио­нально оценивал их, хладнокровно осматривая вооружение и выправку воинов, ровные ряды, интервалы между бойца­ми. Это были такие же смертные, как мы сами. Были ли они так же, как и мы, потрясены стоявшей перед ними силой? Леонид неоднократно повторял, чтобы феспийцы на­чистили свои щиты, шлемы и поножи до зеркального блес­ка, и теперь их доспехи сверкали. Над верхним краем обитых бронзой асписов ярко горел шлем с высоким греб­нем, украшенным конским волосом. Плюмаж подрагивал и колыхался на ветерке, и это не только создавало впечат­ление ошеломительной высоты и мощи воина, но оказывало устрашающий эффект, который не передать словами,– что­бы понять, это надо увидеть.

Но по-моему, самым страшным было бессмысленное выражение греческих шлемов с бронзовыми предличниками толщиной в палец, горящими начищенными плас­тинами и жуткими глазными прорезями. Шлемы закрыва­ли все лицо и вызывали у врага чувство, что он столкнулся не с такими же существами из плоти и крови, как он сам, а со смертоносными неуязвимыми машинами, безжалостны­ми и неутомимыми. Не прошло и двух часов с тех пор, как мы с Александром смеялись, когда он водрузил шлем на свой войлочный подшлемник; таким милым и юным он казался в то мгновение, когда сдвинул шлем на затылок и показал свое молодое и красивое, почти как у девушки, лицо. Потом одним непринужденным движением правая рука затянула ремень под подбородком и опустила на лицо маску. Мгновенно все человеческое в нем исчезло, и нежные выразительные глаза превратились в лютые невидя­щие бездонные глазницы на бронзе. Какое-либо выражение мгновенно стерлось, замененное бессмысленной маской убийцы.

– Сними снова,– крикнул я,– ты меня до смерти напугал!

Это была вовсе не шутка.

А теперь Диэнек оценивал, какой эффект эллинское вооружение оказывает на врага. Глаза моего хозяина вни­мательно осматривали вражеские ряды, и можно было разглядеть, что кое у кого из наступавших штаны спереди потемнели от мочи. Теперь мидийцы выстроились в боевой порядок. Каждый ряд нашел свою позицию, командиры заняли свое место.

Прошло еще несколько бесконечных мгновений. Утомле­ние сменилось страхом. Нервы напряглись, кровь колотила по ушам, руки онемели, все члены омертвели. Тело словно утроилось в весе и похолодело, как камень. Каждый слы­шал свой голос, взывающий к богам, и не мог понять, то ли молитвы звучат в голове, то ли позорно произносятся вслух.

Трон Великого Царя находился слишком высоко на горе, и оттуда было не рассмотреть, что произошло потом, какой знак богов непосредственно предшествовал столкновению. А дело было так. Внезапно из скал выскочил заяц и метнулся прямо меж двух войск, не более чем в тридцати футах от феспийского начальника Ксенократида, который стоял в самом авангарде своих войск между другими военачальниками, Дифирамбом и Протокреоном. Все они были в венках, шлемы сдвинуты на затылок. При виде бегущей добычи чалая сука Стикс, которая до того уже яростно лаяла, вырвалась с правого фланга греческого строя и стрелой вылетела на открытое место. Это было бы смешно, если бы все эллинские глаза не восприняли это как небесное знамение и не затаили дыхание в ожидании исхода.

Гимн Артемиде, который пели воины, замер на полуслове. Заяц бросился прямо к первым рядам мидийцев, захваченная азартом погони Стикс преследовала его по пя­там. Оба казались визжащими комками звериной плоти, и облачка пыли из-под их мелькающих лап повисли в неподвижном воздухе вдоль всего пути, где их расплас­танные тела касались земли. 3аяц бросился прямо в гущу мидийцев, но затем в панике попытался круто свернуть и закувыркался по земле. Стикс молнией настигла его, и казалось, собачьи челюсти вот-вот разорвут добычу пополам, но, ко всеобщему удивлению, заяц вырвался невредимый и в мгновение ока вновь набрал полную скорость.

Погоня продолжалась зигзагами, и за долю мгновения заяц трижды пересекал оуденос хорион – ничейную зем­лю между войсками. 3айцы всегда бегут в гору: их перед­ние лапы короче задних,– и теперь резвый бегун метнулся к крутому горному склону, стремясь спастись там. Но склон был слишком отвесный, ноги беглеца не удержались, и он упал вниз. Через мгновение его обмякшее тело безжиз­ненно свисало из пасти Стикс.

Радостный вопль вырвался из глоток четырех тысяч греков – определенно, это было знамение победы, ответ на гимн, который им пришлось прервать. Но теперь из мидийских рядов вышли два лучника. Когда Стикс повернулась, ища хозяина, чтобы показать ему свою добычу, две тростни­ковые стрелы, одновременно пущенные не более чем с двад­цати шагов, вонзились в собачий бок и горло, и собака закувыркалась в пыли.

Скириты издали горестный крик, они все привыкли к этой собаке. Несколько мгновений она дергалась и изви­валась в мучениях, насмерть пронзенная вражескими стре­лами. Мы слышали, как вражеский военачальник отдал на своем языке какой-то приказ. И тут же тысяча мидийских лучников подняли луки.

– Они стреляют сюда! – крикнул кто-то со стены, и эллины тут же подняли щиты.

Этот звук – звук разрываемой ветром ткани,– издали взметнувшиеся в воздух стрелы, и эти стрелы запели, неся вперед строенные бронзовые наконечники.

Пока стрелы чертили дугу в вышине, феспийский на­чальник Ксенократид воспользовался моментом.

– 3евс-Громовержец и Победа! – крикнул он, сорвав с головы венок и рывком натянув шлем, который закрыл ему все лицо, оставив лишь прорези для глаз. Все эллины мгновенно последовали его примеру. Тысяча стрел обрушилась на них смертоносным ливнем. Проревел сальпинкс.

– Феспии!

Со стены, где я стоял, казалось, что феспийцы находятся от врага на расстоянии двух ударов сердца. Их передние ряды ударили врага не с тем громом бронзы по бронзе, который знаком эллинам по сражениям между собой, а с почти тошнотворным хрустом, словно десять тысяч охапок виноградных лоз переломились в кулаках виноградаря, когда металлическая поверхность греческих щитов столкнулась с плетеными щитами налетевших мидийцев. Враг поколебался и зашатался. Феспийские копья поднимались и опускались. Через мгновение все поле брани скрылось в смерче поднятой пыли.

Спартанцы на стене оставались недвижимы, пока ряды сражающихся, как мехи, сжимались у них на глазах. Первые три ряда феспийцев сжались, превратились в один при столкновении с врагом; теперь уже последующие ряды – четвертый, пятый, шестой, седьмой и далее, между которыми при движении возник интервал, устремлялись вперед, волна за волной налетали на передние, и каждый воин поднял щит и держал его прямо, насколько позволяли ослабшие с от страха руки, толкая им в спину товарища, налегая левым плечом под верхний край щита и упираясь подошвами и пальцами ног в землю, чтобы вложить в давление всю силу. От одного вида этого останавливалось сердце, а феспийские воины выкрикивали призывы к богам, к душам детей, к матерям, ко всему возвышенному или абсурдному, что толь­ко могли призвать на помощь себе, и, забыв про собственную жизнь, с невероятным мужеством бросались в убийствен­ную давку.

Позади, как муравьи на сковородке, приплясывали феспийские оруженосцы, без строя и без оружия; некоторые пятились в страхе, другие бросались вперед, крича друг на друга, призывая не подводить воинов, которым служат. По этим вспомогательным войскам была выпущена вто­рая, а затем и третья туча стрел. Тысячи вражеских стрел­ков выстроились в тылу копьеносцев и стреляли навесом поверх плюмажей своих товарищей. Бронзовые наконечни­ки втыкались в землю неровным, но ощутимым валом, как морской прибой. Можно было видеть, как этот смертонос­ный занавес отступает по мере того, как за спинами своих копьеносцев отступали лучники, сохраняя дистанцию, что­бы сконцентрировать залп на массе атакующих греков, а не стрелять попусту поверх их голов. Один феспийский оруженосец безрассудно метнулся вперед к линии брани, и бронзовый наконечник пригвоздил к земле его ногу. Феспиец запрыгал прочь, завывая от боли и обзывая себя иди­отом.

– Вперед, к Львиному камню!

С этим криком Леонид покинул свою позицию на стене и ринулся вниз по каменному склону, построенному спе­циально с уклоном. Он выбежал на площадку перед спар­танцами, микенцами и флиунтцами, которые последовали за ним, когда «зона обстрела» вражеских бронзовых стрел отступила под неистовым напором феспийцев. Те сохраня­ли ровные ряды, как делали это десятки раз в предыдущие четыре дня, когда отрабатывали маневры на подготовлен­ных позициях на площадке перед стеной.

Вдоль горного склона слева от места сражения над обла­ками пыли возвышались три камня, каждый в два челове­ческих роста. Именно их избрали вехами.

Ящеричный камень, названный так в честь одного бес­страшного представителя этой породы, который невоз­мутимо грелся сверху, находился в наибольшем удалении от Фокийской стены, ближе всего к Теснине – локтях в семидесяти от действительного входа в ущелье. Решено было позволить врагу продвинуться до этой линии. Соглас­но расчетам, между этой вехой и Проходом может умес­титься тысяча врагов в плотном строю. Тысяча, сказал Леонид, будет приглашена на танец. Там, у Ящеричного камня, с ними следует вступить в бой и остановить их.

Коронный камень, второй из трех, на пятьдесят локтей ближе Ящеричного, определял линию, к которой должны будут подходить отряды подкрепления непосредственно перед вступлением в бой.

Львиный камень, самый ближний из трех, стоявший прямо перед Стеной, отмечал рубеж ожидания и место для разгона. Туда должны будут подходить отряды подкрепления, оставляя между собой и задними рядами уже сража­ющихся достаточно пространства для маневра. При необходимости бойцы могли отступить и восстановить строй, один фланг мог поддержать другой, а раненые получали возможность покинуть поле боя.

И вот теперь спартанцы, микенцы и флиунтцы должны были занять позиции у воображаемых линий, проходящих мимо этих веховых камней.

– Выровнять строй! – проревел полемарх Олимпий.­ Тесней ряды!

Презирая дождь стрел, он расхаживал перед фронтом и выкрикивал приказы своим эномотархам, которые повторяли его слова воинам.

Леонид, выйдя вперед дальше Олимпия, наблюдал за ходом боя, который почти поглотили клубы пыли, поднятые у Теснины. Шум нарастал. Стук мечей и копий по щитам, колокольный звон бронзовых куполообразных шлемов, крики воинов, резкий треск ломающихся копий – все это многократно повторялось эхом между горным склоном и Тесниной, словно в театроне смерти, окруженном амфитеатром. Леонид, все еще в венке, со сдвинутым назад шле­мом, обернулся и сделал знак полемарху.

– Опустить щиты! – проревел Олимпий.

Асписы по всему строю спартанцев опустились на землю, прислоненные верхним краем к бедру воинов, однако руко­ятка и ремень оставались под рукой наготове. Шлемы у всех были сдвинуты на затылок, лица открыты. Рядом с Диэнеком, как блоха, прыгал его командир восьмерки Биас:

– Вот оно, вот она, вот оно!

– Спокойно.– Диэнек вышел вперед, чтобы воины ви­дели его.– Опустите свои сырные тарелочки.

В третьем ряду Аристон, совершенно вне себя от волне­ния, по-прежнему сжимал рукоять щита, не опуская его. Диэнек протолкался к нему и с размаху ударил по его щиту копьем плашмя.

– Рисуешься?

Юноша отшатнулся, моргая, как мальчик, очнувшийся от кошмара. Было видно, что он не может взять в толк, кто такой Диэнек и чего ему надо. Потом, вздрогнув, он пришел в себя, поставил щит на землю и прислонил к колену.

Диэнек стал ходить вдоль строя.

– Всем смотреть на меня! На меня, братья! – у воинов пересохло во рту, язык стал, как ремень, а Диэнек жестким гортанным голосом хрипло лаял на них: – Смотреть на меня, не смотреть на бой!

Воины оторвали глаза от приливов и отливов смерто­убийства, происходившего на «танцевальной площадке». Диэнек стоял перед строем спиной к врагу.

– О том, что там происходит, слепой может сказать по одному звуку.– Голос Диэнека слышался четко, несмотря на шум сражения, доносящийся из Теснины.– Вражеские щиты слишком малы и слишком легки. Их воины не мо­гут себя защитить. Феспийцы их одолевают.– Взгляды всех снова обратились к сражению. – Смотреть на меня! Проклятье, да смотрите же на меня! Враг еще не сломлен. Они чувствуют на себе взгляд своего Царя. Они падают, как снопы, но мужество еще не оставило их. Я сказал, смот­реть на меня! На поле убийства вы сейчас видите шлемы наших союзников, они возвышаются над битвой, как будто феспийцы взбираются на стену. Так оно и есть. На стену из вражеских тел.

И это действительно было так. Было отчетливо видно, как воины волной накатывают наверх, поднимаясь над кипящей бойней.

– Феспийцам осталось еще несколько минут. Они изне­могли от убийства. Это охота на куропаток. Рыба в неводе. Слушать меня! Когда придет наш черед, враг будет готов рухнуть. Я уже слышу, как он ломается. Помните: мы входим в бой лишь ненадолго. Вошли – и вышли. Никто не погибает. Никакого геройства. Вошли, убили сколько можно и по звуку трубы отходим.

Позади спартанцев, на стене, заполненной третьей вол­ной тегейцев и опунтских локрийцев, всего числом тысяча двести, сквозь шум битвы прорезался звук сальпинкса. Ле­онид поднял копье и надел шлем. Было видно, как Полиник и Всадники двинулись вперед и окружили его. Феспий­цы закончили свою смену.

– Надвинуть шляпы! – проревел Диэнек.– Поднять тарелочки!

Спартанцы выступили всем фронтом, глубиной восемь шеренг, с двойным интервалом, позволяя задним рядам феспийцев просочиться между колоннами, один за другим, ряд за рядом. Никакого порядка не соблюдалось, феспийцы валились с ног от усталости, и лакедемоняне просто перешагивали через них. Когда спартанские промбхи, воины переднего ряда, оказались в трех рядах от фронта сражения, их копья стали разить врага над плечами союзников. Многие феспийцы падали и давали себя топтать; товарищи оттаскивали их за ноги, когда ряд наступающих воинов прохо­дил через них.

Все, что сказал Диэнек, оказалось правдой. Мидийские щиты были не просто слишком легкими и маленькими – недостаток массы не позволял противостоять эллинским широким и тяжелым выпуклым асписам. Щиты враже­ской пехоты соскальзывали с чашеобразных щитов греков, открывая для удара шею или бедро, горло или пах против­ника. Спартанцы снова и снова кололи из-под руки копья­ми в лицо и в горло врагу. Вооружение мидийцев подходи­ло для мелких стычек, для схваток на равнине. Это было вооружение легкой пехоты, чья задача – действовать быст­ро, разя на расстоянии. Тесно сомкнутая фаланга греков означала для них смерть.

И все же они не сдавались. От их отваги захватывало дух – это было безрассудство на грани безумия. Сражение превратилось в незатейливую бойню. Мидийцы подставля­ли спартанцам тела, словно плоть была их оружием. Через несколько минут спартанцы изнемогли. Изнемогли про­сто от убийств. Просто от того, что одна рука разила копь­ем, а другая держала щит, от колотящейся в венах крови, от бьющегося в груди сердца. 3емля уже была не усеяна вражескими телами – она была сплошь покрыта ими. В не­сколько слоев. Груды тел.

По пятам за спартанцами следовали их оруженосцы. Они даже и не думали о том, чтобы разить врага своим метательным оружием, – оно потеряло всякий смысл. Они оттаскивали растоптанные вражеские трупы, чтобы по зем­ле могли ступать греческие воины. Я увидел, как Демад, Аристонов оруженосец, за пятнадцать секунд перерезал глотки троим раненым и швырнул их трупы назад, в кучу корчащихся и стонущих мидийцев.

В первых рядах мидийцев порядок расстроился. На­чальники выкрикивали приказы, но в шуме их не было слышно. Ошеломлённые давкой, люди не могли следовать никаким указаниям. И все же побеждённые не поддались панике. В отчаянии они отбросили луки, копья и щиты и голыми руками вцеплялись в оружие спартанцев. Они хватались за копья, висли на них и старались вырвать из рук спартанцев. Другие бросались всем весом на лакедемонские щиты, цеплялись за верхний край и тянули чашу асписа вниз, после чего впивались во врага пальцами и ногтями.

Теперь сражение в первых рядах перешло в рукопашные схватки один на один. Правильные ряды смешались, ни о каком построении не было уже и речи. Спартанцы сблизились с врагом грудь в грудь и со смертельной эффективностью работали своими короткими мечами-ксифосами: воткнул – вынул, воткнул – вынул. Я увидел Александ­ра – без щита, он вонзил ксифос прямо в лицо мидийцу, чьи руки вцепились Александру в пах.

Лакедемоняне средних рядов врезались в этот бедлам с незапятнанными копьями и щитами. Но мидийцы казались неиссякаемыми; подкрепления все шли и шли к ним. Над столпотворением битвы можно было видеть, как следующая тысяча воинов марширует в Теснину, заливая ее, словно наводнение. И еще мириады остаются сзади, а за ними – еще и еще… Несмотря на катастрофическое число потерь, бесконечный прилив воинов начал приносить врагу пользу. Сама масса их полчищ стала ломать спартанский строй. Единственное, что не позволило врагу смять эллинов, – это невозможность для войск проходить через Теснину достаточно быстро, а также стена из мидийских тел, что преграждала открытое пространство, точно оползень.

Спартанцы сражались из-за этой стены плоти, как из-­за каменного укрепления. Враг роем накатывался на этот вал. Теперь мы из тыла видели нападавших: они превратились в мишени. Дважды Самоубийца метал дротики прямо из-за плеча Александра в мидийцев, бросавшихся на юношу с холма из трупов. Тела были везде, куда ни ступи. Я считал, что залез на камень, и вдруг почувствовал, что он кор­чится и извивается подо мной. Это был живой мидиец. Он рубанул меня обломком своей махеры – кривого меча – и рассек мне икру на ладонь. Я завыл от страха и опроки­нулся в мешанину других окровавленных рук и ног. Враг вцепился в меня зубами. Он впился мне в руку, словно стремясь вырвать ее из сустава. Я ударил его по лицу луком, который по-прежнему сжимал в руке. И вдруг чья-то нога тяжело наступила мне на спину. С отвратительным чав­каньем опустился боевой топор, и череп врага раскололся, как дыня.

– Что ты там ищешь? – проревел чей-то голос.

Это был Акант, оруженосец Полиника, забрызганный кровью и оскалившийся, как безумец.

Враги хлынули через стену тел. Встав на ноги, я не смог разглядеть Диэнека и не мог сказать, где какая эномотия и где мне следует находиться. Я не представлял, сколько времени мы уже сражаемся. К спине у меня было привяза­но два запасных копья; их наконечники скрывались под кожаными чехлами так что, если бы я случайно споткнулся, они бы не причинили вреда моим товарищам. Все прочие оруженосцы имели такую же ношу.

Впереди слышалось, как трещат древки мидийских ко­пий, ломаясь при ударе о спартанскую бронзу. Спартанские длинные копья издавали другой звук, не такой, как более короткие и легкие копья противника. Нескончаемый на­плыв мидийцев работал против лакедемонян – не из-за недостатка у них доблести, а просто вследствие ошеломи­тельного количества людских масс, которые враг бросал в зубы ненасытного сражения. Я отчаянно стремился отыс­кать Диэнека и отдать ему запасные копья. Вокруг царил хаос. Я слышал, как ломается строй справа и слева, и видел, как спартанцы в задних рядах пятятся под напором мидийских колонн. Мне следовало забыть про хозяина и служить тем, кому могу.

Я метнулся туда, где строй был самым слабым, всего три шеренги глубиной; он начинал прогибаться дугой, какая обычно предшествует полному прорыву. Один спартанец упал навзничь среди жертв побоища; я видел, как какой-то мидиец начисто отсек ему голову ударом кривого меча. Отделенная от туловища голова вместе со шлемом покатилась в пыль, разбрызгивая костный мозг и жутко обнажив сероватые кости позвоночника. Шлем и голова исчезли в лесу поножей, обутых и босых ног. Убийца издал торжествующий крик, подняв к небу клинок, но не прошло и мгновения, как воин в малиновых доспехах так глубоко вонзил копье ему в кишки, что убийственная сталь вышла из спины. Я видел, как другой мидиец упал просто от страха. Спартанец не мог вытащить копье обратно и выло­мал его, наступив ногой на брюхо еще живого врага. Древко сломалось пополам. Я не знал, кто этот герой, и так никогда и не узнал.

– Копье! – услышал я его рев.

Жуткие глазницы его шлема обратились назад за спасением, за запасным копьем, в поисках кого-нибудь, кто протянет новое оружие. Я выдернул оба копья из-за спины и швырнул в руки неизвестного воина. Острием назад. Он схватил одно и, развернувшись, обеими руками вонзил его нижний конец в горло другого мидийца.

Ремень его щита был перерезан или оборвался изнутри, и сам аспис упал в грязь. Не было места, чтобы нагнуться и подобрать его. Двое мидийцев бросились на спартанца с копьями наперевес, но тут же были перехвачены массивной чашей щита в руке его товарища, который успел защитить соратника. Оба вражеских копья переломились при ударе наконечников о бронзу и дуб выпуклого асписа.

По инерции мидийцы пронеслись вперед, упали на землю и оказались под ногами у первого спартанца. Он вонзил свой ксифос в живот первому мидийцу, потом занес его и с убийственным воплем рубанул по глазам второму мидийцу. Тот в ужасе схватился за лицо, меж сжатых скрюченных пальцев хлынула кровь, а спартанец схватил обеими руками свой упавший щит и нижним краем, как сеч­кой, ударил врага по шее с такой силой, что чуть его не обезглавил.

– Пере-строиться! Пере-строиться! – услышал я крик кого-то из командиров.

Кто-то сзади оттолкнул меня в сторону. Спустя миг другой спартанец, из другой эномотии, ринулся вперед, уси­ливая тонкую, как мембрана, линию строя, которая коле­балась на грани прорыва. Это был бой «в свалке». От вида проявляемой в нем отваги захватывало сердце. Еще мгно­вение назад ситуация грозила обернуться катастрофой – но вот в нужное место поступили подкрепления, и тотчас вновь возвращаются порядок и дисциплина. Каждый, оказавшись впереди, в каком бы ряду строя ни стоял раньше, принимал на себя роль командира. Эти сомкнутые ряды и отполированные щиты одним движением бронзовой сте­ной вздымались перед смешавшейся массой, давая оказав­шимся в тылу драгоценные секунды, чтобы перестроиться и вновь вступить в бой, заняв позицию во втором, третьем, четвертом ряду.

Ничто так не воспламеняет мужество в сердце воина, как те моменты, когда он с товарищами оказывается на грани смерти, на волоске от разгрома и уничтожения – и при­сутствие духа не позволяет поддаться панике, запрещает отдаться во власть отчаяния, но вместо этого заставляет выполнять обычные действия, повинуясь приказу. Мужество, идущее изнутри, но являющееся следствием железной дисциплины и хорошего обучения. Именно это Диэнек все­гда объявлял высшим достоинством воина. Выполнять обычное в необычных обстоятельствах. И совершать это не в одиночку, как Ахилл или герой прежних времен, нет,­ действовать как часть целого. В мгновения хаоса чувство­вать рядом с собой братьев по оружию, товарищей, которых даже не знаешь по имени, с которыми никогда вместе не учился военному делу, но которые заполняют пространство рядом с тобой сейчас – со стороны щита и со стороны копья, спереди и с тыла. Увидеть, что товарищи сплачива­ются, как один,– не в безумной и неистовой одержимости, а в полном порядке, невозмутимо. Понять, что каждый знает свою роль в битве и справляется с ней. Строй, где каждый берет силы у своих соседей и одаряет ими других. В такие моменты воин возвышается словно бы божественной рукой. Он не может сказать, куда девается его существо, где находятся сейчас души стоящих рядом. В этот момент фаланга приобретает такую монолитную общность, где каждая частица интуитивно понимает все остальные. Строй действует не просто как механизм, как машина войны, а на более высоком уровне – как единый организм, как зверь с общим сердцем и общим током крови.

Град вражеских стрел падал на спартанский строй. Со своего места сразу же за последним рядом спартанцев я видел, что ноги воинов, сначала беспорядочно топтавшиеся в поисках опоры на раскисшей от крови земле, теперь двигаются слаженно, в безжалостном ритме, словно перемалывая врага. Сквозь гром бронзы и крики ярости пробивались визжащие звуки флейт, задавая такт, который отчасти был музыкой, а отчасти – биением сердца. Левая нога – со стороны щита – с усилием шагала вперед, носком на врага; потом правая – со стороны копья – под прямым углом, зарываясь в грязь; шаг заканчивался, когда воин находил опору и твердо вставал на подошву. Тогда всей силой своих мышц и жил воин налегал левым плечом на внутреннюю часть щита, широкой внешней поверхностью упертого в спину идущего впереди. Казалось, гребцы наваливаются на одно весло и единый толчок продвигает корабль фаланги вперед, против прилива врагов.

Впереди длинные копья спартанцев разили врага, сверху вниз, сверху вниз; каждый воин правой рукой выбрасывал копье вперед поверх края щита, в лицо врагу, в горло и плечи. 3вук щита по щиту больше не был хрустом и сту­ком первоначального столкновения. Он стал глубже и страшнее, напоминая металлический перемалывающий механизм, жернова убийственной мельницы. И никаких криков, ни от спартанцев, ни от мидийцев, больше не раз­давалось; голоса больше не сливались в едином хоре яро­сти и страха. Легкие работали только на дыхание, грудь вздымалась подобно кузнечным мехам, пот ручьями сте­кал на землю, а из горла сошедшихся тысяч вырывались хрипы, которые больше всего напоминали те звуки, что издают рабочие в каменоломне, когда они, запряженные попарно в волокуши, кряхтя, силятся сдвинуть огромный камень по сопротивляющейся земле.

Война – это работа, всегда учил Диэнек, стараясь сорвать с нее покров таинственности. Мидийцы при всей своей отваге, огромной численности и несомненном умении вое­вать на открытой местности – этого хватило, чтобы захва­тить всю Азию,– оказались новичками в этом сражении с эллинской тяжелой пехотой. Их колонны не были обуче­ны надежно держать строй и давить в унисон, они не прово­дили бесконечных учений, как спартанцы, чтобы удерживать линию и интервал, прикрывая друг друга. В смертельном деле мидийцы превратились в толпу. Они наталкивались на лакедемонян, как бараны, бегущие от огня на площадку для выгула, без взаимодействия, питаемые одним лишь мужеством, которое, при всем своем величии, не могло про­тивостоять обрушившейся на них дисциплинированной и согласованной атаке.

Несчастным мидийцам в первых рядах было некуда деваться. Они оказались зажаты между толпой напирающих сзади собственных товарищей и разящими спереди спартанскими копьями. Воины задыхались от давки. Их сердца не выдерживали. Я мельком увидел Алфея и Марона; как пара волов в одном ярме, братья плечом к плечу образовали закаленное острие наконечника глубиной в двенадцать рядов, врезавшееся в мидийский строй и расколовшее его в пятидесяти шагах от горного склона. Справа от близнецов Всадники во главе с Леонидом во­рвались в брешь, обошли вражеский строй с фланга и теперь яростно давили на незащищенный правый бок противника. Оставалось только молиться за сынов Великой Державы, пытавшихся устоять против таких, как Полиник и Дорион, Терклей и Патрокл, Николай и двое Агизов, ­все это были несравненные атлеты в расцвете сил, сражавшиеся рядом со своим царем и безумно жаждавшие до­биться славы, которая маячила перед ними совсем близ­ко – только протяни руку.

Что касается меня, признаюсь, ужас чуть не одолел меня. Хотя я нагрузил на себя двойной запас – два колчана, двадцать четыре стрелы с железными наконечниками, стрельба была слишком лютой и яростной. Я стрелял между шле­мами воинов, бил в упор по вражеским лицам и шеям. Это было не искусство, а прямое убийство. Я вытаскивал стрелы из кишок еще живых, чтобы вновь загрузить и пополнить свои иссякшие запасы. Ясеневые стрелы соскальзывали с тетивы, осклизшие от крови и плоти, с наконечников капала темная влага еще до того, как они вылетали из лука. Объятые ужасом, мои глаза невольно зажмуривались, и мне приходилось двумя руками продирать их, чтобы видеть. Не сошел ли я с ума?

Я чувствовал отчаянную потребность отыскать Диэнека, занять свое место рядом с ним, чтобы прикрыть его, но часть ума, еще сохранившая ясность, велела мне оставаться на месте и приносить пользу здесь.

В тесноте фаланги каждый почувствовал перемену, когда неистовый напор отхлынул, как волна, а на смену ему пришел ровный ритм убийственного военного труда, выработанный многолетними упражнениями. Чувство уходящего страха и вернувшегося самообладания было успокаивающим. Кто скажет, какой неописуемой вибрацией прилив­ный вал сражения передается по сомкнутым рядам? Каким-то образом воины почувствовали, что спартанский левый фланг у склона горы прорвал строй мидийцев. Торжеству­ющий шум пронесся буквально как шторм. Подхвачен­ный глотками лакедемонян, он многократно отдавался эхом. И враг тоже понял это. Мидийцы всем нутром ощу­тили, как обрушились их порядки.

Наконец я разыскал своего хозяина. Крича от радости, я различил его шлем с поперечным гребнем в самом перед­нем ряду. Диэнек давил на скопление мидийских копейщиков, которые уже не наступали, а в страхе пятились назад, бросая щиты и напирая на задние ряды. Я бросился к нему через открытое пространство в тылу спартанского строя – перемалывающего, вгрызающегося, наступающего. Этот клочок в тылу представлял собой единственный ко­ридор спокойствия на всем поле боя, в промежутке между рукопашным побоищем и «зоной поражения» мидийских лучников, которые пускали стрелы из тыла поверх столк­нувшихся войск в сторону эллинских формирований, ожидающих своего часа в резерве.

В этот закуток отползали мидийские раненые, объятые страхом, притворившиеся мертвыми и изнеможенные. По­всюду можно было видеть мидийцев – они валялись мерт­вые и умирающие, растоптанные и измятые, изувеченные и изрубленные. Я видел, как какой-то мидиец с великолеп­ной бородой бессмысленно сидит на земле, держа в руках свои кишки. Когда я проходил мимо, упавшая сверху стре­ла кого-то из его же соратников пригвоздила к земле его бедро. Его глаза с жалким выражением встретили мой взгляд, и, сам не зная зачем, я оттащил его на полдюжины шагов и уложил на иллюзорном островке безопасности.

Я оглянулся. Тегейцы и опунтские локрийцы, наши со­юзники, чей черед идти в бой был после нашего, опустились на колени в строю, выстроившись вдоль линии под Льви­ным камнем и составив щиты, чтобы отражать град вра­жеских стрел. 3емля перед ними была утыкана стрелами так густо, как на ежовой спине. Частокол на стене пылал, подожженный сотнями стрел с кусками горящей пакли.

Мидийские копейщики дрогнули. Как детские кегли, их плотные колонны опрокинулись назад, воины падали, и об них спотыкались другие, когда передние пытались бежать и устраивали неразбериху в порядках стоящих сзади. Зем­ля перед наступающими спартанцами превратилась в море отрубленных конечностей и искалеченных туловищ, в бес­конечное кишение ног в штанах и животов, спин людей, карабкающихся через своих упавших товарищей, в то вре­мя как другие корчились и кричали на своем языке, протягивая руки и моля о пощаде.

Побоище превзошло возможности человеческой души. Не было сил переносить его. Я видел, как Олимпий метнул­ся назад, ступая не по земле, а по ковру тел раненых и уже мертвых врагов. Его оруженосец Абатт, бывший все время рядом с ним, работал древком копья, как лодочник шестом, мимоходом опуская нижний шип в живот еще живых мидийцев. Олимпий продвинулся на открытое место, откуда его ясно могли разглядеть резервы союзников у Стены. Снял шлем, чтобы военачальники увидели его лицо, и трижды взмахнул копьем, держа его горизонтально:

– Вперед! Вперед!

С криком, от которого свертывалась в жилах кровь, они бросились вперед.

Я видел, как Олимпий с непокрытой головой остановился и посмотрел на покрытое телами врагов поле; он был поражен масштабом побоища. Потом снова надел шлем, и его лицо скрылось под окровавленной бронзой. Подозвав оруженосца, он зашагал обратно в сечу.

В тылу у обращенных в бегство копьеносцев стояли их собратья, мидийские лучники. Они стояли ровными рядами, двадцать шеренг, каждый скрывался за плетеным щитом в рост высотой, подпертым железной пикой. Эту стену лучников отделяло от спартанцев пятьдесят шагов ничей­ной земли. Теперь лучники стали стрелять прямо в своих же копейщиков, последних, кто сохранил отвагу, еще спо­собных сцепиться с наступавшими лакедемонянами. Мидийцы стреляли в спину своим же.

Им было не жаль убить даже десяток своих ради воз­можности поразить одного спартанца.

Из всех моментов высочайшей доблести, проявленной за весь этот долгий страшный день, увиденное сейчас сто­ящими на Стене превзошло все. И никто не мог сравнить это с чем-либо уже виденным под небесами. Когда спартан­цы обратили в бегство последних мидийских копейщиков, их передние ряды вышли на открытое место и оказались почти что под настильным огнем мидийских лучников. Сам Леонид, в свои немолодые годы перенесший смертель­ное побоище, одно физическое напряжение которого могло превысить возможности самого крепкого воина в расцвете сил, призвав сталь своего характера, вышел в передние ряды и велел выровнять строй и продолжать наступление. Этот приказ лакедемоняне выполнили если и не с той точностью, как проделывали на учебном плацу, но проявив дисцип­лину, невообразимую в данных обстоятельствах. Не успели мидийцы выпустить второй залп, как перед лицом у них оказался строй щитов с лакедемонским знаком лямбды под страшным слоем из грязи, ошметков плоти и крови, которая потоком стекала по бронзе и капала со свисавших из-под асписов передников из воловьей шкуры, защищав­ших ноги воинов выше колена именно от такого обстрела, под какой они теперь попали. Тяжелые бронзовые поножи закрывали икры; над верхним краем щита виднелся лишь бронзовый купол шлема с прорезями для глаз, а сверху колыхался плюмаж из конского волоса.

На мидийских стрелков надвигалась бронзово-малиновая стена. Тростниковые стрелы со смертоносной быстро­той вонзались в спартанские ряды. Охваченные страхом лучники всегда стреляют высоко, и было слышно, как стре­лы свистят над головами спартанцев и врываются в лес копий, которые воины несли вертикально. Потом стрелы кувыркались и падали в бронзовые ряды. Бронзовые нако­нечники отскакивали от бронзовых щитов, иногда их яро­стный стук сопровождался жутким чавканьем,– это слу­чалось, когда выстрел пробивал металл и дуб и наконечник входил в щит, как гвоздь в доску.

Сам я плечом и всем своим весом уперся в спину Медона, старшего по сисситии Девкалиона, чье почетное мес­то находилось в самом тылу первой колонны эномотии Диэнека. Непосредственно за строем, под его защитой, при­гнулись дудочники без оружия и доспехов, как можно бли­же к воинам заднего ряда, разве что не наступая им на пятки. Им хватало духу издавать резкий ритм авлоса. Плотно сомкнутые ряды наступали не с площадной бранью и шумом, как дикари, а в гробовом молчании, трезво, почти величаво, со смертельной неторопливостью, под пронзи­тельные звуки флейт. Дистанция между противоборству­ющими сторонами с пятидесяти шагов сократилась до трид­цати. Интенсивность мидийского огня удвоилась. Уже слышались команды вражеских военачальников, и чувство­валось, как вибрирует сам воздух, когда вражеские ряды выпускали свои стрелы со все более яростной частотой.

И одна-то стрела, просвистев у уха, может превратить колени в студень. Конический наконечник словно бы злобно визжит, древко безмолвно доставляет свой смертонос­ный груз, а потом оперение тихо шепчет на ухо свое ужасное намерение. Сотня стрел производит другой звук. Воздух как будто сгущается, становится плотным, жгучим и вибрирует, как твердое тело. Воины чувствуют себя в коридоре живого металла, реальность сжимается до зоны убийства, в которой чувствуешь себя пленником. Неба не видно, и даже не вспомнить, какое оно.

А навстречу спартанцам летели тысячи стрел. 3вук был непрерывным, как стена – сплошная стена до самого неба. Твердая, как скала, непроницаемая. И она пела свою смер­тельную песнь. Когда стрелы запускаются не в небо по дугообразной траектории, чтобы поразить цель за счет ско­рости своего падения, а в упор, напрямую с тетивы стрелка, так что они летят прямо, ровно, выпущенные с такой скоро­стью и с такого близкого расстояния, что лучнику не требу­ется даже утруждать себя расчетом, насколько стрела сме­стится вниз при подлете к цели,– это ливень металла, адский огонь (анахронизм: у древних греков не было представления об адском огне).

И под таким обстрелом спартанцы двигались вперед. Позже им скажут наблюдавшие со стены союзники, что в то мгновение, когда спартанские копья одновременно изме­нили свое вертикальное положение на горизонтальное, изготовившись к атаке, и сомкнутая фаланга ускорила шаг, надвигаясь на противника,– в это мгновение взиравший сверху Великий Царь вскочил на ноги в страхе за свое войско.

Спартанцы умели атаковать плетень. Они практикова­лись в этом под дубами на Отонском поле во время бесконечных тренировок, когда мы, оруженосцы и илоты, зани­мали позицию с учебными щитами, упершись пятками и собрав все силы в ожидании массированного удара их ата­ки. Спартанцы знали, что копья бесполезны против плете­ных прутьев,– копье пробивает их и застревает так, что уже не вытащишь. Так же бесполезен колющий или ру­бящий удар ксифоса, который отскакивает от плетня, как от железа. Вражеский строй нужно ударить, ошеломить, смять, опрокинуть. Нужно бить так крепко, с такой со­бранной силой, чтобы передние ряды рухнули и свалились, один ряд обрушился на другой, как посудные полки при землетрясении.

Именно так все и произошло. Мидийские стрелки сто­яли не сомкнутым строем, где задние ряды подпирают передние против атакующего удара; они стояли разрознен­но, каждый сам по себе, ряд за рядом, смещенные относи­тельно друг друга, чтобы лучники сзади могли стрелять в промежутки между воинами в переднем ряду и сменяться, проходя сквозь строй в тыл.

Между их шеренгами был интервал, необходимость которого диктовалась особенностями стрельбы из лука. Результат оказался именно таким, как и предполагали лакедемоняне: передний ряд врагов рухнул при первом же ударе. высокие, в рост человека, плетеные щиты словно захлопнулись внутрь, подпирающие их пики вылетели из земли, как палаточные колышки при урагане. Стрелков первого ряда буквально сшибло с ног, и стена их щитов рухнула на них, как крепостные редуты под ударом тарана. Спартанцы прошли через них, и точно так же через второй ряд, и через третий. Толпа стрелков из средних рядов, понуждае­мая начальниками, отчаянно старалась упереться и устоять. В бою грудь в грудь со спартанскими отборными частями их луки оказались совершенно бесполезными. Мидийцы отбрасывали их и брались за висевшие на поясе кривые мечи. Я видел, как целый ряд без щитов, с мечами в руке неистово рубится со спартанской фалангой. Личное мужество мидийцев не вызывало сомнений, но их легкие клинки казались безобидными игрушками против массивной стены спартанских щитов и доспехов – с таким же успехом они могли защищаться камышинками или травяными былинками.

В тот вечер мы узнали от эллинов-дезертиров, в сутолоке перебежавших к нам, что тыловые ряды врага – в тридцати – сорока шеренгах от фронта – получили такой толчок от стоящих впереди, что через Трахинскую дорогу начали падать в море. Очевидно, смятение выплеснулось за Теснину, где тыловые части бросило на отвесный горный склон, под которым в восьмидесяти футах зиял залив. С обрыва, как донесли перебежчики, несчастные копьеносцы и лучники падали десятками, цепляясь за впередистоящих и увлекая их за собой. Великий Царь, как слышали, был вынужден взирать на это, поскольку его возвышение нахо­дилось как раз над этим местом. И здесь уже второй раз, как доложили наблюдатели, Великий Царь вскочил на ноги в страхе за своих воинов.

Земля непосредственно в тылу наступающих спартан­цев, как и ожидалось, была усеяна растоптанными телами убитых и раненых врагов: Но было и кое-что новое. Мидийцы, опрокинувшиеся так быстро и в таком существенном количестве, пережив первое потрясение, теперь встали и попытались построиться. Они тут же подверглись атаке сомкнутого строя союзников, шедших на подмогу и на сме­ну спартанцам. Последовала новая резня, когда тегейцы и опунтские локрийцы набросились на этот еще не поспев­ший урожай.

Тегея примыкает непосредственно к территории Лакедемона. Веками спартанцы и тегейцы сражались друг с другом на приграничных равнинах, но последние три поко­ления стали союзниками и товарищами. Из всех пелопоннесцев, если не считать спартанцев, тегейцы были самыми яростными и умелыми воинами.

Что касается опунтских локрийцев, они сражались за свою страну, за свои дома и храмы, поля и святилища, лежавшие всего в часе ходьбы от Горячих Ворот. Они зна­ли, что в лексиконе захватчиков нет слова «пощада», – значит, не найдется и в их собственном.

Я оттаскивал раненого Всадника – Дориона, друга Полиника – в безопасное место на краю поля, когда моя нога поскользнулась в ручье глубиной по лодыжку. Два раза я пытался встать и два раза падал. Я выругался. Что еще за родник вдруг возник на склоне горы, когда раньше тут ничего не было? Я взглянул под ноги: обе мои ноги покры­вал поток крови, текущий по выемке в земле, как по стоку скотобойни.

Мидийцы рухнули. На смену изнеможенным спартан­цам пришли тегейцы и опунтские локрийцы, продолжив атаку на опрокинутого врага. Теперь пришел черед союз­ников.

– Крушите их, ребята! – крикнул один из спартанцев, когда из тыла и с обоих флангов хлынул вал союзников в десять рядов и сомкнулся в фалангу перед бойцами Спарты, которые наконец отошли назад и с дрожащими от уста­лости руками и коленями попадали друг на друга и прямо на землю.

Тут-то я и отыскал своего хозяина. Он стоял на одном колене, изнеможенный, сжимая обеими руками свое сломан­ное копье без наконечника, воткнутое нижним концом в землю. Диэнек повис на нем, как сломанная марионетка на вешалке. Шлем своим весом склонил его голову к земле, у Диэнека не хватало сил ни поднять его, ни снять. Рядом рухнул на четвереньки Александр, с размаху упершись головой в землю, так что гребень шлема вошел в грунт. Его грудная клетка работала, как у собаки, а из-под брон­зовых нащечных пластин капала вспененная слюна, сме­шанная со слизью и кровью.

Сюда приходили тегейцы, атаковавшие вслед за нами. Отсюда они ушли, гоня перед собой врага.

Впервые за этот казавшийся бесконечным промежуток времени чувство неминуемой гибели рассеялось. Лакедемоняне попадали на землю там, где стояли,– сначала на колени, потом на четвереньки, потом просто растянулись на земле, кто на боку, кто на спине. Глаза бессмысленно, ничего не видя, уставились в пространство. Никому не хватало сил говорить. Оружие опустилось под собственным весом, по-прежнему зажатое в кулаках с такой судорож­ной силой, что воля не могла заставить мускулы рассла­биться и отпустить его. Щиты позорно попадали на землю чашей вниз, а люди повалились ничком поверх, не в силах даже повернуть лицо в сторону, чтобы было легче ды­шать.

Александр выплюнул пригоршню зубов. Когда он на­шел в себе силы кое-как стянуть шлем, его волосы выва­лились свалявшимся клубком, спутанной массой соленого пота и запекшейся крови. Глаза глядели мертво, как ка­менные. Он обрушился, как ребенок, лицом в колени мое­му хозяину и заплакал без слез, поскольку все его изможденное существо не имело влаги на слезы.

Подошел Самоубийца с простреленными обоими плеча­ми, но не помнящий себя от радости. Он встал над упав­шими рядами воинов – бесстрашный, вглядываясь туда, где союзники сошлись с последними мидийцами и рубили их в куски с таким страшным шумом, что казалось, побо­ище идет не в ста, а в десяти шагах от нас.

Я видел глаза моего хозяина – черные дыры за проре­зями шлема. Его рука слабо потянулась к пустому чехлу от копья у меня на спине.

– Что случилось с моими копьями? – прохрипело его горло.

– Я их отдал.

Прошло некоторое время, прежде чем он вновь набрал дыхания.

– Надеюсь, нашим.

Я помог ему снять шлем. Для этого потребовалось не­сколько минут – так разбухли от пота и крови войлочный подшлемник и спутанная, слежавшаяся масса волос. При­шли водоносы. Ни у кого из воинов не хватило сил даже подставить руки, и жидкость просто плескали на тряпки и рубахи, которые люди прижимали к губам и сосали. Диэнек отбросил с лица спутанные волосы. Левого глаза у него не было. Рассеченный, он вытек, оставив отвратитель­ный окровавленный комок.

– 3наю,– сказал Диэнек.

Теперь я увидел тяжело дышащих в землю Аристомена, Биаса и других из его эномотии, Черного Льва и Леона Ослиный Член. Их руки и ноги были иссечены, покрыты бесчисленными резаными ранами и блестели от грязи и крови. Они и прочие израненные из других подразделений сгрудились друг на друге, как барельеф на стене храма.

Я опустился на колени рядом с хозяином и прижал смоченную тряпку к месту, где раньше был глаз. Материя впитала жидкость, как губка.

Впереди, где враг беспорядочно бежал, временные побе­дители могли видеть Полиника. В одиночестве он стоял на ногах, протянув меч в сторону бегущего врага. Сорвав с головы шлем, разбрызгивая кровь и пот, Полиник, торжествуя, швырнул его об землю.

– Не сегодня, сыновья шлюхи! – проревел он вслед бегущему врагу.– Не сегодня!

 

Глава двадцать пятая

Не могу утверждать определенно, сколько раз в тот первый день каждый из греческих со­юзников занимал свое место на треугольнике, ограниченном Тесниной и склоном горы, мор­скими скалами и Фокийской стеной. Могу лишь убежденно заявить, что мой хозяин сме­нил четыре щита, у двух из которых от непре­станных ударов раскололась дубовая основа, у третьего разбилась бронзовая оковка, а у четвертого вырвали ремень и рукоять. Найти замену было нетрудно, стоило лишь нагнуть­ся – столько всякого оружия валялось на поле рядом с мертвыми или умирающими.

Из шестнадцати человек в эномотии моего хозяина в первый день погибли Лампит, Соэбиад, Телемон, Сфленелаид и Аристон, а Никандр, Мирон, Хариллон и Биас были тяжело ранены.

Аристон пал во время четвертого, послед­него, штурма, сражаясь против Бессмертных Великого Царя. Это был юноша двадцати од­ного года, один из Полиниковых «сломанных носов», чью сестру Агату выдали за Алек­сандра.

Тело Аристона нашли около полуночи у крутого горного склона. Его оруженосец Демад распластался сверху, все еще стараясь прикрыть щитом своего хозяина. Подбородки,у обоих были расколоты ударами сагариса – боевого топора. Из груди Демада чуть ниже левого соска торчало сло­манное древко вражеского копья. Хотя на теле Аристона имелось более двадцати ран, умер он от удара по голове, очевидно нанесенного булавой или боевым молотом, который пробил шлем и череп прямо над глазами.

Метки погибших обычно собирал и раздавал главный боевой жрец – в данном случае отец Александра, полемарх Олимпий. Однако он сам погиб от персидской стрелы за час до темноты, непосредственно перед последним столкновением с Бессмертными. Олимпий со своими людьми нашел убежище на стене, под прикрытием частокола, готовясь к отражению последнего штурма в тот день. Все происходящее он записывал в свой дневник. Полемарх думал, что несгоревшие бревна частокола защитят его, и снял шлем и латы. Но стрела, ведомая каким-то извращенным роком, прошла через единственное доступное для нее отверстие не шире ладони и поразила Олимпия в шейный позвонок, перебив спинной мозг. Он умер через несколько минут на руках у своего сына, не приходя в сознание.

Таким образом Александр в один день потерял отца и шурина.

Среди спартанцев в первый день наибольшие потери понесли Всадники. Из тридцати семнадцать были или убиты, или так изранены, что больше не могли сражаться. Леонид получил шесть ран, но всегда самостоятельно выходил на поле боя. Удивительным образом Полиник, сражавшийся весь день в первых рядах в самых кровавых столкновениях, получил лишь несколько случайных порезов и царапин, многие из которых, несомненно, были ненароком нанесены собственным оружием или оружием товарищей. Однако он сильно растянул оба подколенных сухожилия и потянул левое плечо – просто от перенапряжения и чрезмерных требований к своему телу в моменты крайней не­обходимости. Его оруженосцу Аканту не повезло, как и Олимпию, он погиб, защищая Полиника, всего за несколь­ко минут до прекращения дневного побоища.

Вторая атака началась в полдень. Это были горные бойцы из Киссии. Никто из союзников не имел. представления, где находится это проклятое место, но где бы ни распола­галось, оно рождало мужчин страшной отваги. Киссия, как позже узнали союзники,– это страна суровых и враждеб­ных гор недалеко от Вавилона, полная ущелий и пропастей. Этих бойцов, сынов пропастей и скал, вовсе не напугала отвесная скала Каллидрома. Они бегом преодолели это пре­пятствие, взобравшись по переднему склону и скатывая камни без разбору на свои собственные войска и войска греческих союзников. Сам я не мог непосредственно видеть это сражение, поскольку в то время стоял за Стеной, погло­щенный ранами своего хозяина и ранами других воинов из его эномотии, обеспечивая их надобности. Но я все слы­шал. 3вук был такой, будто рушилась гора. Из спартанского лагеря в ста футах позади Стены, оттуда, где находи­лись Диэнек и Александр, мы видели готовые к бою эномотии. В нынешней смене это были мантинейцы и аркадцы. Они взбирались на Стену и оттуда метали дроти­ки, копья и даже выломанные камни в атакующих, кото­рые в упоении близкой победы издавали леденящий кровь крик,– для меня он звучал как просто «Элелелелелеле!».

В тот вечер мы узнали, что первую киссийскую атаку фиванцы отбили. Эти фиванские воины занимали правый фланг союзных войск, вдоль морских скал. Их начальнику Леонтиаду и сражавшимся рядом с ним отборным бойцам удалось пробить брешь в толпе врагов примерно в двадца­ти шагах от скал. Фиванцы устремились в эту брешь и начали прижимать к скалам отсеченные ряды противника, щитов двадцать шириной. И снова давление греческого оружия оказалось неодолимым. Враги справа были оттес­нены назад собственными отступающими товарищами. Они опрокидывались в море, как раньше мидийцы, хватаясь за штаны, перевязи и лодыжки своих соратников и утаскивая их за собой. Масштаб и быстрота побоища, несомненно, впечатляли. Погибающие, кувыркаясь, пролетали сто во­семьдесят футов, чтобы разбиться о скалы. Те, кто избегал этого, тонули в море под тяжестью доспехов. Даже с нашего места мы ясно слышали крики падавших людей.

Третьим народом, избранным Ксерксом для нападения на греческих союзников, были саки. Они собрались перед Тесниной где-то в середине дня. Это были горцы и жители равнин, воины восточной державы, самые храбрые из всех, с кем сталкивались союзники. Они сражались боевыми топорами, и какое-то время греки несли от них самые серьезные потери. И все же под конец их собственное мужество подвело саков. Они не сломились и не поддались панике; они просто подходили – волна за волной, хватаясь за тела павших товарищей, и сами подставляли себя под разящие удары греческих щитов и копий.

Сначала против саков выстроились микенцы, коринфяне и флиунтцы, а спартанцы, тегейцы и феспийцы оставались в резерве. Последних бросили в бой почти разом, когда микенцы и коринфяне выдохлись, истомленные жерновами убийства, и оказались не в силах продолжать резню. Резервы тоже в свой черед изнемогли, и их пришлось подкрепить третьей сменой– орхоменийцами и другими аркадцами. Эти последние сами еще еле отошли от предыдущей сечи и едва успели погрызть сухарей и выпить по глотку вина.

К тому времени, когда саки дрогнули, солнце уже поднялось высоко над горами. «Танцевальная площадка» оказалась вся в тени и напоминала поле, перепаханное какими-то чудовищными быками. Ни пяди не осталось нетронутой. Твердая, как скала, земля, политая кровью, мочой и жуткой жидкостью, что течет из распоротых кишок, местами оказалась размешана на глубину до середины голени.

3а проходом, примыкающим к лакедемонскому лагерю, есть источник, посвященный Персефоне. В то утро, сразу после отражения мидийской атаки, там повалились в из­неможении спартанцы и феспийцы. Тогда это был первый миг, когда нас охватило ощущение, что мы спасены. Пусть все понимали кратковременность этого мига – весь лагерь союзников залила вспышка высочайшей радости. Воины в паноплиях глядели друг на друга и гремели щитами, сталкивая их просто от радости, как мальчишки, которых веселит звон бронзы. Я видел, как два воина-аркадца тузили друг друга кулаками по покрытым воловьей кожей пле­чам, и слезы радости заливали их лица. Другие с гиканьем плясали. Один из флиунтцев схватился обеими руками за угол редута и как безумный бился головой в шлеме о ка­мень – бом! бом! бом! Другие, как купающиеся в песке лоша­ди, катались по земле – радость так переполняла их, что они не могли дать ей другого выхода.

Одновременно по лагерю прокатилась и вторая волна эмоций. Это было благочестие. Воины обнимались и плака­ли от благоговения перед богами. Из пылких сердец рва­лись благодарственные молитвы, и никто не стыдился про­износить их вслух. На всем пространстве лагеря виделись группы воинов, опустившихся на колени и взывающих к богам кружки из дюжины человек, молитвенно сложивших руки, тройки и четверки, обнявшиеся за плечи, пары, опустившиеся на колени друг против друга, и просто оди­ночки, молящиеся на земле.

Теперь, после семи часов побоища, весь этот праздник благочестия исчез. Воины пустыми глазами смотрели на перепаханную равнину – на засеянную смертью пашню с проросшими тут и там мертвыми телами и щитами, пере­ломанными доспехами и разбитым оружием,– и душа не могла охватить эту страшную картину, чувства отказы­вались ее воспринять. Стонали и кричали бесчисленные раненые, корчась среди груд отрубленных конечностей и обрубков тел, так перепутанных, что невозможно было различить отдельного человека, а все вместе это напоминало какого-то горгонообразного зверя с десятью тысячами иска­леченных щупалец, какое-то жуткое чудовище, порождённое разверзшейся землёй и теперь впитывающееся струйками и каплями обратно в эти хтонические щели, давшие ему жизнь. На переднем склоне горы скала окрасилась алым до высоты колена.

Лица союзников к этому времени превратились в одинаковые маски смерти. Бессмысленные глаза смотрели из впалых глазниц, словно некая высшая сила погасла в них, как лампа, и на смену ей пришла неописуемая усталость – пустой густой взор самого подземного царства.

Александр казался пятидесятилетним. В зеркале его глаз я увидел собственное лицо и не узнал его.

Гнев на врага возрос, как никогда раньше. Это была не злоба – скорее, отказ думать о пощаде. Началась власть дикости. Акты варварства, до того казавшиеся немыслимы­ми, теперь принимались безоговорочно. Театр войны, смрад и вид резни подобного масштаба так притупили чувства ужасом, что ум онемел и отупел. С извращенной изобретательностью он искал этих чувств и старался усилить их.

Все знали, что следующая атака будет на сегодня последней, что занавес ночи отложит побоище до завтра. Было также ясно, что силы, которые враг выведет на этот раз, будут лучшими. Это будут сливки, припасенные на тот час, когда эллины изнемогли и представляется наилучшая возможность смять их. Леонид, который не спал уже более сорока часов, все еще ходил вдоль рядов защитников, собирая вокруг себя боевые части союзников и обращаясь к ним по отдельности:

– Помните, братья, последний бой решает все. Все, чего мы добились до сих пор, будет потеряно, если мы не одолеем врага сейчас, под конец. Сражайтесь же так, как еще не сражались.

В перерывах между тремя первыми атаками все воины, готовясь к следующему столкновению, старались начисто отмыть лицевую часть своих щитов и свои шлемы, чтобы обратить на врага страшную в своем блеске поверхность бронзы. Однако с течением времени, после новых и новых убийств, этот ритуал все чаще стал нарушаться, почтение к нему пошло на убыль, поскольку каждая выпуклость и вмятина на щите оказывалась инкрустирована кровью и грязью, слизью и экскрементами, ошметками плоти, воло­сами и сукровицей. Кроме того, люди слишком устали, и им уже было все равно. Тогда Дифирамб, начальник феспийцев, постарался выдать необходимость за достоинство. Он приказал воинам прекратить чистку щитов, а вместо этого как можно сильнее измазать щиты и доспехи кро­вью.

Дифирамб, по роду занятий архитектор, а вовсе не про­фессиональный воин, уже прославился в этот день таким выдающимся мужеством, что все единодушно сочли его достойным приза за отвагу. Его доблесть вознесла его выше всех после Леонида. И теперь Дифирамб, встав на откры­том месте, на глазах у всех воинов начал мазать свой щит, и так уже почти черный от запекшейся крови, кишок и сочащихся влагой кусков плоти. Союзники – феспийцы, тегейцы и мантинейцы – последовали этому отвратитель­ному примеру. Только спартанцы воздержались – не столько из деликатности и приличия, а просто повинуясь своим походным законам, предписывающим всегда при­держиваться обычной дисциплины и правил обращения с оружием.

Дифирамб приказал оруженосцам и слугам занять свои места и воздерживаться от выхода вперед, где лежали вра­жеские тела. Вместо этого он послал туда собственных воинов с приказом сложить трупы самым жутким обра­зом, чтобы внушить как можно больше ужаса следующей волне наступающих врагов, чьи походные трубы уже доносились из-за Теснины.

– Братья и союзники, мои прекрасные псы из подзем­ного царства! – обратился он к воинам, расхаживая с непо­крытой головой перед строем, и его голос мощно доносил­ся даже до стоявших на Стене.– Следующая волна будет на сегодня последней. Соберитесь с духом для последнего усилия. Враг считает, что мы изнемогли, и предвкушает, как его свежие, отдохнувшие войска перережут нас и от­правят в Тартар. Он не знает, что мы уже там. Мы вошли туда несколько часов назад.– Он сделал жест в сторону Теснины и жуткого ковра, покрывавшего там землю. ­Мы уже в Тартаре. Это наш дом!

Из строя донесся радостный шум, перекрываемый гру­быми криками, улюлюканьем и ужасающим хохотом.

– Помните, ребята,– еще громче разнесся голос Дифирамба,– что следующая волна этих азиатских говнюков нас еще не видела! Представьте, что им известно. Они лишь: знают, что три их самых могучих народа выступили на нас с яйцами, а вернулись без яиц. И говорю вам: эти све­жие войска не такие уж свежие. Они весь день сидели на своих задницах, наблюдая, как их союзников несут и воло­кут отсюда, изрубленных нами на куски. Поверьте мне, их воображение не сидело сложа руки. Каждый представил, как его собственная голова катится, слетев с плеч, как его кишки волочатся по грязи, а член и яйца болтаются на греческом копье! Это не мы изнемогли, а они!

Новые крики и возбуждение прокатились по строю союзников. Феспийцы в поле продолжали свою мясницкую работу. Я посмотрел на Диэнека, который взирал на все это с мрачной гримасой на лице.

– Клянусь богами,– проговорил он,– это становится отвратительным.

Мы видели, как спартанские Всадники во главе с Полиником и Дорионом занимают свои места вокруг Леонида, перед строем. Но с самого передового поста бегом возвращался дозорный. Это был Собака, спартанский скирит. Он бросился прямо к Леониду и что-то доложил ему. Новость быстро распространилась по рядам: следующей волной будет личная гвардия Великого Царя – Бессмертные. Гре­ки знали, что эти части составлены из отобранных самим Великим Царем лучших воинов, цвета персидской знати, принцев, с рождения учившихся «обращаться с луком и говорить правду».

Кроме того, их было десять тысяч, в то время как способ­ных к бою греков не насчитывалось и трех тысяч. Все зна­ли, что Бессмертные получили свое имя из-за персидского обычая заменять всех убитых или уволенных по старости воинов, чтобы численность личной гвардии Ксеркса всегда оставалась десять тысяч.

Эта-то элитная часть теперь и показалась в горловине Теснины. На них были не шлемы, а тиары – мягкие вой­лочные шапки со сверкающим как золото металлическим ободом наверху. Эти полушлемы не прикрывали ушей, шеи и челюсти и оставляли лицо и горло совершенно открыты­ми. В ушах у воинов были серьги, лица у некоторых были раскрашены тушью для век и румянами, как у женщин. Тем не менее это были великолепные красавцы, отобран­ные, как знали все эллины, не только по доблести и знат­ности рода, но также по росту и красоте. И каждый следу­ющий казался удалее предыдущего. Из-под безрукавных кольчуг с пластинами в виде рыбьей чешуи виднелись рукава пурпурных шелковых рубах с алой каймой, а шта­ны прикрывали замшевые сапоги с голенищами до сере­дины икры. Их вооружение составляли лук, кривой меч на поясе и короткая персидская пика, а щиты, так же как мидийские и киссийские, были плетеные и прикрывали тело от плеч до паха. Однако самым удивительным было количество золота – брошей и браслетов, амулетов и прочих украшений на каждом из Бессмертных. Их начальник Гидарн, выдвинувшийся вперед, был единственным вражеским всадником, которого до, сих пор увидели греки. Его тиара возвышалась, как монаршья корона, а глаза сверкали алмазами из-под накрашенных век. Его конь заартачился, отказываясь ступать по жуткому ковру трупов. Вра­жеские ряды подтягивались на площадку перед Тесниной. Их дисциплина была безупречна. Сами они были безуко­ризненны.

Леонид вышел вперед, чтобы обратиться к грекам. Он подтвердил то, о чем эллинские воины и так догадались: что показавшиеся вдали вражеские части – действитель­но Бессмертные, личная гвардия Ксеркса, и что их число, оцененное на глаз,– десять тысяч.

– Враг думает,– звучно разнесся голос Леонида,– что перспектива сразиться с отборными бойцами из Азии устра­шит нас! Но клянусь вам, эта битва окажется без пыли!

Царь употребил греческое слово аконити, которое обычно применяется в борьбе, кулачном бое и панкратионе. Когда победитель поверг противника так быстро, что схватка да­же не подняла пыли на арене, говорят, что он выиграл аконити, «без пыли».

– Послушайте меня дальше,– продолжал Леонид, ­и я скажу вам почему. Войска, что Ксеркс бросил на нас теперь,– первые из его воинов истинно персидской крови. Их начальники – родственники самого Великого Царя. Он послал сюда своих родных и двоюродных братьев, дядей и любимых, воинов из своего рода, чьи жизни для него бес­ценны. Видите его наверху, на своем троне? Народы, что он посылал на нас до сих пор, были всего лишь его рабами, копейным мясом для деспота, который разбрасывается их жизнями, не считая. А эти,– Леонид обвел рукой про­странство, где теперь собрались Бессмертные во главе с Гидарном,– эти представляют собой сокровище. Этих он любит. Потерю их он ощутит, как копье в собственных кишках. Помните, эта битва при Горячих Воротах – не та, ради которой и Ксеркс пришел сюда. Он предчувствует множество других важных сражений в глубине Эллады против наших главных сил. Для тех столкновений он хочет сберечь цвет своего войска – воинов, которых вы видите сейчас перед собой. Он побережёт их жизни сегодня, обе­щаю вам это. Их десять тысяч, а нас – четыре. Но убийство каждого воина будет жалить Великого Царя, как потеря целого войска. Эти воины для него – как золото для скупца, которое он копит и лелеет пуще всех прочих своих сокро­вищ. Убейте тысячу, и остальные дрогнут. Одну тысячу – и хозяин отведет остальных назад. Сделаете это для меня, ребята? Можете вы, четыре тысячи, убить тысячу? Можете подарить мне эту тысячу?

 

Глава двадцать шестая

Великий Царь может сам судить о точности предсказания Леонида. Темнота застала Бессмертных в беспорядочном отступлении по приказу Великого Царя, как и предрекал Ле­онид. Они бросили своих раненых и умираю­щих на орхестре, «танцевальной площадке» у Теснины.

Незадолго перед полуночью ливень про­мочил весь лагерь, залив немногочисленные костры, для поддержания которых не было людей,– все оруженосцы, прислуга и помощ­ники потребовались для ухода за ранеными и покалеченными. Со склона Каллидрома схо­дили оползни, заливая лагерь реками грязи и камней. По всему этому мокрому простран­ству валялись груды отрубленных конечно­стей и мертвых тел, многие еще в доспехах, а забытье живых было столь глубоко, что их стало не отличить от убитых. Все промокло и покрылось грязью.

Перевязочные материалы для раненых давно иссякли, палатки купальщиков, реквизированные разведчиками-скиритами под убежище, нашли новое применение – их хо­лстина пошла на компрессы для ран. 3апах крови и смерти поднимался с таким осязаемым ужасом, что обозные ослы ревели всю ночь, не в си­лах успокоиться.

Был еще один, третий, внештатный боец, еще один доб­роволец кроме Сферея и чалой собаки по кличке Стикс. Это был эмпор, милетский торговец и ремесленник по имени Элефантин, на чью сломанную повозку союзническая колонна наткнулась во время перехода через Дориду за день до прибытия к Воротам. Этот человек, несмотря на свои неудачи в пути, сохранял самое веселое расположение духа и делил свой обед, состоящий из одних зеленых яблок, со своим хромым ослом. На передке его повозки возвышался написанный от руки плакат, в котором говорилось о раду­шии Элефантина и желании услужить покупателю. Ремес­ленник намеревался объявить: «Лучшие услуги только для тебя, мой друг». Однако рисовальщик перепутал несколько букв в словах, и вместо «друг» – «филос» – его рука на­чертала «фимос» – этим словом дорийцы пользуются для обозначения крайней плоти на мужском половом члене. И потому лозунг на повозке провозглашал примерно сле­дующее: «Лучшие услуги только для тебя, моя крайняя плоть».

Такая блестящая поэзия мгновенно принесла Элефантину славу. Несколько оруженосцев отделились от колон­ны, чтобы помочь ему, и за эту любезность торговец выра­зил им свою глубочайшую благодарность.

– И куда же, если можно спросить, направляется это великолепное войско?

– Умирать за Элладу,– ответил кто-то. – Как восхитительно!

К полуночи ремесленник появился в лагере, проследовав за колонной всю дорогу до Ворот. Его встретили с энтузи­азмом. Его специальность имела отношение к металлу, и в этом, как он сам заявил, ему нет равных. Он десятки лет затачивал крестьянские косы и домашние ножи и топоры. Он знал, как выправить самую искорёженную лопату, и клялся, что готов послужить на пользу войску – просто из благодарности за доброту, проявленную к нему по дороге.

Этот человек употреблял одно выражение, которым при­правлял беседу, когда хотел что-то выделить.

– Тут очнись! – говорил он, но с его ионийским ак­центом получалось «Тут очись».

Эту фразу сразу же и с крайним весельем подхватило все войско.

– Снова сыр с луком, тут очись!

– Муштровка дважды в день, тут очись!

Один из двух Леонов из эномотии Диэнека, Ослиный Член, на следующее утро орал на торговца, демонстрируя перед его заспанными глазами чудовищную эрекцию:

– Это называется фимос, тут очись!

Ремесленник стал для войска чем-то вроде талисмана. Его с радостью встречали у каждого костра, его компанию любили и молодежь, и ветераны, он прослыл хорошим рас­сказчиком и славным малым, шутником и доброжелательным товарищем.

Теперь, после побоища первого дня, торговец сам себя назначил еще и внештатным утешителем и исповедником для молодых воинов, с которыми за последние дни сбли­зился теснее, чем с сыновьями. Всю ночь он провел среди раненых, принося им вино, воду и утешение. Свою обычную живость он умудрился удвоить и развлекал калек грубоватыми повествованиями о своих путешествиях и злоключениях, о том, как соблазнял домохозяек, о том, как его грабили и били на дороге. Он, подобно другим, вооружился брошенным оружием и на следующий день собирался встать в строй на место павших. Многие оруженосцы тоже сами без принуждения становились в строй.

Всю ночь гудели кузнечные горны, непрерывно стучали кузнечные молоты, чиня копья и клинки, обивая бронзой щиты, в то время как плотники и столяры выстругивали новые древки для копий и дубовые основы для щитов.

Союзники готовили пищу, топя костры вражескими стрела­ми и сломанными щитами. Жители деревни Альпены, что днем раньше торговали разными вещами, теперь, увидев самопожертвование защитников, приносили продукты про­сто так и спешили со своими тележками и тачками за новыми.

Где были подкрепления? Идут ли они на помощь вооб­ще? Леонид, чувствуя озабоченность войска, воздерживался от собраний и военных советов, а вместо этого ходил сре­ди воинов, выполняя работу низших командиров. Он послал в города новых гонцов с новыми просьбами о помощи. Было замечено, что в гонцы он выбирает самых молодых воинов. За резвость ног – или царь хотел сберечь тех, чьи лучшие годы оставались впереди?

Теперь мысли каждого воина обратились к своей семье, к оставшимся дома любимым. Дрожащие от изнеможения люди писали письма женам и детям, матерям и отцам. Многие эти послания представляли собой просто караку­ли на клочке ткани или кожи, глиняном черепке или об­ломке доски. В письмах содержались пожелания и заве­ты, последние слова прощания. Я видел сумку одного гонца, готового к отбытию,– там была мешанина папирусных свитков, восковых табличек, черепков и даже выдранных из подшлемников обрывков войлока. Многие воины про­сто посылали амулеты, которые их любимые должны были узнать, талисманы, висевшие на внутренней стороне щита, счастливые монетки с просверленным отверстием, чтобы носить на шее. На некоторых виднелись надписи – «Любимой Амариде, в Делии из Феагона, с любовью». На дру­гих не было никаких имен. Возможно, гонцы знали адреса сами и могли доставить послание и без подписи. Если же нет, то содержимое мешка будет выставлено на публичной площади, агоре, возможно перед храмом покровительни­цы города. Там встревоженные семьи соберутся в надежде и беспокойстве, ожидая своей очереди рассмотреть драгоценный груз, чая получить послание, со словами или без слов, от тех, кого любили и кого боялись следующий раз,увидеть лишь мертвыми.

Прибыли два посланника от союзного флота – на афин­ской галере, которая курсировала между морскими сила­ми и наземным войском. Союзники в этот день встретили персидский флот, но серьезного сражения не состоялось. Наши корабли должны были удерживать пролив, иначе Ксеркс сможет высадить войска в тылу у защитников и отрезать их от основных сил; а наземные войска должны были удерживать проход, иначе персы смогут продвинуть­ся по суше до Эврипского пролива и блокировать флот. Пока что и флот, и сухопутное войско удерживали свои позиции.

Подошел Полиник и сел на несколько минут у костра, вокруг которого собрались остатки нашей эномотии. Он заметил известного гимнаста, учителя атлетов по имени Милон, которого знал по Олимпийским играм. Этот человек перебинтовал Полинику сухожилия и дал ему фармакон, чтобы приглушить боль.

– Тебе хватило славы? – спросил Всадника Диэнек. Полиник ответил неимоверным по мрачности взглядом.

– Сядь,– сказал мой хозяин, указывая на сухое место рядом с собой.

Полиник с благодарностью сел. Вокруг, как мертвецы, дремали воины, положив головы друг на друга и на свои покрытые запёкшейся кровью щиты. Прямо напортив Полиника бессмысленно уставился в огонь Александр. У него была сломана челюсть, и вся правая половина лица блестела лиловым; кость была перетянута ремнем.

– Дай-ка посмотреть на тебя,– сказал Полиник. В мешке учителя гимнастики он обнаружил вощеный шарик из эйфорбии и янтаря, который называли «обедом кулачного бойца», – такие использовали кулачные бойцы между схватками, чтобы зафиксировать сломанные кости и зубы. Этот шарик и размял Полиник. Он повернулся к учителю:

– Лучше сделай ты, Милон.– Полиник взял Алексан­дра за правую руку.– Держи. Сожми так, чтобы мои паль­цы хрустнули.

Учитель из собственного рта влил в рот Александру неразбавленного вина, чтобы очистить от свернувшейся крови, потом пальцами извлек фантастический комок слю­ны, слизи и мокроты. Я держал Александру голову, рукой он сжимал пальцы Полиника. Диэнек смотрел, как учитель вставил вязкий янтарный комок Александру меж челюс­тей, потом плотно закрепил на нем раздробленные кости.

– Медленно считай,– велел он пациенту.– Когда дой­дешь до пятидесяти, челюсть будет как новая.

Александр отпустил руку Всадника. Полиник печально смотрел на него.

– Прости меня, Александр. – 3а что?

– Что сломал тебе нос.

Александр хотел рассмеяться, но из-за сломанной челюс­ти лицо лишь исказила гримаса.

– Теперь это лучшее, что осталось у тебя на лице. Александр снова сморщился.

– Я сожалею о твоем отце,– проговорил Полиник. ­И об Аристоне.

Он встал, чтобы перейти к другому костру, но, взглянув на моего хозяина, опять перевел взгляд на Александра. – Я должен тебе кое-что сказать. Когда Леонид избрал тебя в число Трехсот, я пошел к нему и с глазу на глаз изо всех сил старался отговорить от этого решения. Я думал, ты не будешь сражаться.

– 3наю,– просипел Александр сквозь сжатые челюсти. Полиник какое-то время рассматривал его, потом про­говорил:

– Я ошибался.

И пошел прочь.

Пришли новые приказы. Нужно было послать наряды —,убрать трупы с ничейной полосы. В числе посланных был и Самоубийца. Оба его простреленных плеча не могли двигаться, и Александр настоял, чтобы пойти вместо него.

– Теперь, узнав о смерти моего отца и Аристона,– об­ратился он к Диэнеку, который, как эномотарх, мог за­претить ему идти в наряд,– Леонид постарается уберечь меня ради моей семьи и пошлет меня домой с каким-нибудь заданием или донесением. А я не хочу выказывать ему неуважения своим отказом.

Никогда я не видел такой печали, как тогда на лице моего хозяина. В свете костра он указал на промокшую землю рядом с собой.

– Я наблюдал за этими мелкими тварями.

Там, в грязи, вовсю шла война между муравьями.

– Посмотри на этих доблестных воинов,– указал Диэнек на густые отряды насекомых, с неимоверной отвагой сцепившихся на куче своих же павших товарищей, сражаясь за высохший труп жука. – Вот этот будет Ахиллом. А вот, смотри,– это, должно быть, Гектор. Наша храбрость – ничто по сравнению с этими героями. Видишь? Они даже выносят тела своих товарищей с поля боя, как и мы.

Его голос звучал глухо от отвращения, и от него разило иронией.

– Думаешь, боги смотрят на нас сверху так же, как мы на этих насекомых? Бессмертные скорбят о нашей смерти так же, как мы скорбим о смерти этих муравьев?

– Поспи, Диэнек,– мягко проговорил Александр. – Да, это мне и нужно. Хороший отдых.

Он обратил уцелевший глаз на Александра. 3а редутами стены вторая смена часовых получала инструкции, готовясь сменить первую.

– Твой отец был моим ментором, Александр. В ночь, когда ты родился, я нес чашу. Помню, Олимпий показал тебя старейшинам, чтобы те испытали, достаточно ли ты крепок, чтобы позволить тебе жить. Судья окунул тебя в вино, и ты завопил своим сильным младенческим голос­ком и затряс в воздухе сжатыми кулачками. «Отдай маль­чика Диэнеку,– велел твой отец Паралее, а мне сказал: – Мой сын будет твоим подопечным. Ты будешь учить его, как я учил тебя».

Диэнек воткнул в грязь свой ксифос, положив конец муравьиной Илиаде.

– А теперь всем спать! – рявкнул он уцелевшим вои­нам своей эномотии, а сам, несмотря на протестующие напоминания о том, что ему тоже необходимо вздремнуть, встал и в одиночестве пошагал на командный пункт Лео­нида, где царь и другие военачальники еще стояли на своих местах, обсуждая действия на следующий день.

Я видел, как подгибалась при ходьбе нога Диэнека – не давно раненная, а другая. Он скрыл от своих подчинен­ных еще одну рану, судя по походке, глубокую и серьезную. Я тут же встал и поспешил ему на помощь.

 

Глава двадцать седьмая

Тот источник, названный скиллийским и по­священный Деметре и Персефоне, бил из са­мого подножия Каллидрома сразу позади командного поста Леонида. Мой хозяин поко­вылял туда, и я поспешил его догнать. Ника­кая ругань, никакие приказы не остановили меня. Я обхватил его рукой свою шею и при­нял плечом весь его вес.

– Я принесу воды,– сказал я.

Вокруг источника собралась горстка воз­бужденных воинов, и среди них прорицатель Мегистий. Что-то тут было не так, и я подошел ближе. Этот источник, известный своей пере­менчивостью и бьющий то холодной, то горя­чей водой, с самого нашего появления сочился скудной струйкой воды, но воды вкусной и холодной,– благословение богинь жаждущим воинам. Теперь же из него внезапно хлынула горячая и вонючая струя. Словно серная бле­вотина вырвалась из подземного мира. Воины затрепетали от такого чуда. Слышались молит­вы Деметре и Коре-Персефоне. Я попросил у Всадника Дориона, чтобы тот налил полшлема воды из своего меха, и вернулся к своему хозяину, решив ни о чем не упоминать ему.

– Источник пропах серой, верно?

– Это предвещает смерть врагов, не нашу, господин.

– Ты так же набит дерьмом, как жрецы.

Теперь я видел, что он в порядке.

– Союзникам нужно привлечь на свою сторону твою двоюродную сестру,– заметил он, морщась от боли и усажи­ваясь на землю,– чтобы вступилась за них перед богиней.

Диэнек имел в виду Диомаху.

– Садись,– сказал он,– вот сюда, рядом.

Впервые при мне хозяин вслух упомянул о Диомахе, раньше он ничем не выдавал, что слышал о ее существо­вании. Впрочем, хотя в эти годы я никогда не думал обре­менять его подробностями своей жизни, но знал, что ему все известно,– от Александра и госпожи Ареты.

– Мне всегда было жаль эту богиню – Персефону, ­объявил мой хозяин.– Шесть месяцев в году она правит подземным миром как супруга Аида. И все же ее царствование лишено радости. Она сидит на своем троне, как пленница, за свою красоту похищенная владыкой подзем­ного царства, который по принуждению Зевса отпускает свою царицу лишь на полгода, и тогда она возвращается к нам, принося весну и возрождение земли. Ты когда-нибудь рассматривал ее статую, Ксео? Она кажется мрачной даже в разгар сбора урожая. Вспоминает ли она, как и мы, усло­вия своего приговора – снова безвременно возвратиться под землю? Это печалит Персефону. Единственная из бес­смертных, Кора вынуждена метаться от смерти к жизни и обратно, знакомая с обеими сторонами монеты. Ничего удивительного, что этот родник, чьи две струи – это небеса и подземный мир, посвящен ей.

Я уже устроился на земле рядом с хозяином, и он тор­жественно посмотрел на меня.

– Тебе не кажется,– спросил он,– что для нас с тобой уже поздно таить друг от друга какие-то секреты?

Я согласился, что пришел такой час.

– И все же ты таишь от меня один секрет.

Я видел: он хочет, чтобы я рассказал об Афинах и о том вечере, когда я наконец – благодаря его вмешательству – снова встретился со своей двоюродной сестрой. С тех пор не прошло и месяца.

– Почему ты не убежал? – спросил меня Диэнек.­ Ты знаешь, я хотел, чтобы ты сбежал.

– Я пытался. Но она не дала мне.

Я знал, что хозяин не будет вынуждать меня к разговору. Ему никогда не приходило в голову давить на меня, когда его присутствие вызывало неловкость. И все же инстинкт подсказал мне, что пришло время нарушить молчание. В худшем случае мой рассказ отвлечет его от ужасного дня, а в лучшем – возможно, обратит его мысли к более подходящим образам.

– Рассказать о той ночи в Афинах, господин? – Только если хочешь.

Это случилось во время посольства, напомнил ему я. Он, Полиник и Аристодем пешком отправились тогда из Спарты, без эскорта, в сопровождении только своих оруженосцев. Посольство одолело это расстояние за четыре дня и еще на четыре остановилось в городе Афины в доме проксеноса Сления, сына Алкибиада. Миссией посольства было оговорить последние подробности взаимодействия сухопутных и морских сил при Фермопилах и у Артемизия. Нужно было договориться о точном времени прибытия войска и флота, о способах связи между ними, о шифрах, паролях и прочем в таком роде. Невысказанным, но не менее важным оставалось желание спартанцев и афинян присматривать друг за другом, следить за тем, чтобы и те и другие в назначенное время оказались на своих местах.

В вечер третьего дня в доме видного афинянина Ксантиппа состоялся прием в честь посольства. Я любил присутствовать на таких мероприятиях, где споры и рассуждения всегда были вдохновенными, а часто – и просто блестящими. К моему великому разочарованию, перед началом меня вызвал мой хозяин и сообщил о предстоящем важном поручении.

– Мне очень жаль, что ты пропустишь прием,– сказал он и вложил мне в руку запечатанное письмо с инструк­цией доставить его лично в указанный дом в порту Фалерон.

Снаружи меня ждал мальчик-слуга, чтобы провести по ночным улицам. Никаких подробностей, кроме адреса, он мне не сообщил. Я предположил, что в письме содержится какое-то чрезвычайное сообщение, связанное с флотом, и потому взял с собой оружие.

Мне потребовалась целая стража, чтобы пробраться по лабиринту кварталов и дворов, составлявших городскую застройку Афин. Повсюду собирались вооруженные воины, моряки и плывущие на кораблях пехотинцы, в сопровождении вооруженного эскорта двигались повозки с провизи­ей для флота. Эскадры под командованием Фемистокла готовились к отправлению в Скиафос и Артемизий. Одно­временно сотни семей паковали свое имущество и покида­ли город. Так же многочисленны были военные корабли, рядами маячившие по другую сторону бухты, а их ряды затенялись судами торговцев, паромами, одномачтовыми рыбацкими посудинами, прогулочными лодками, увозящи­ми горожан в Трезен и на Саламин. Некоторые семьи бежа­ли аж в Италию. Когда я и мальчик-слуга приблизились к порту Фалерон, улицы заполняло столько факелов, что там было светло как днем.

По мере приближения к гавани переулки становились все более кривыми. Ноздри забивал запах тины, по канавам текли помои, приправленные вонючими рыбьими кишка­ми, луковой шелухой и чесноком. Никогда в жизни не видел я столько кошек. Кабаки и сомнительные дома сто­яли вдоль улиц, столь узких, что очищающие лучи дневно­го света наверняка никогда не проникали на дно этих овра­гов, чтобы высушить грязь и мерзость ночной торговли пороком. Когда мы с мальчиком проходили мимо, нас нагло зазывали шлюхи, рекламируя свой товар в грубых, но добродушных выражениях.

Человека, к которому мы несли письмо, звали Террентаем. Я спросил своего спутника, имеет ли он представление, кто это такой и какое заведение содержит, но мальчик ответил, что ему сообщили лишь название дома и больше ничего.

Наконец мы нашли нужный дом – строение на трех уступах, называемое Сковородкой, с вещевым складом и постоялым двором, который располагался вровень с улицей. Войдя внутрь, я спросил Террентая. Он отбыл вместе с флотом, ответил трактирщик. Я спросил насчет его ко­рабля. Каким кораблем он командует? Этот вопрос вызвал всеобщее веселье. "Он заведует ясенем",– заявил один под­выпивший моряк, подразумевая, что под началом Террентая находится лишь одно весло, которым он гребет. Даль­нейшие расспросы не принесли никаких сведений.

– В таком случае, господин,– обратился ко мне маль­чик,– нам велено отдать письмо его жене.

Я отверг это предложение как абсурдное.

– Нет, господин,– убежденно настаивал он,– так сказал мне сам твой хозяин. Нам следует передать письмо в руки его супруги по имени Диомаха.

Не слишком долго размышляя, я понял, что за этим кроется рука – если не сказать длинные руки – госпожи Ареты. Как умудрилась она из далекого Лакедемона выследить Диомаху и найти ее дом? В таком большом городе, как Афины, должно жить под сотню Диомах. Несомненно, Арета держала в тайне свои намерения, предвидя, что, заранее извещенный о них, я найду повод уклониться от обязанности. И в этом она была, конечно, права.

Во всяком случае, моей двоюродной сестры, как выяснилось, дома не было и никто из моряков не мог сказать, куда она делась. Тогда мой проводник, смышленый малый, просто шагнул в переулок и стал кричать ее имя. Через мгновение из завешенных стираным бельем окон высунулось с полдюжины седеющих голов местных дам, и нам сооб­щили и название портового храма, и как его найти.

– Она там, мальчик. Просто иди вдоль берега.

Мой проводник снова пустился вперед. Мы пересекли еще несколько вонючих портовых улиц. Повсюду кишели местные жители, готовые смыться из города. Мальчик сооб­щил мне, что многие храмы в этом квартале служат скорее не святилищами богов, а убежищем для изгоев и безденеж­ных, а особенно, сказал он, для жен, «не получающих вни­мания» от своих мужей, то есть считающихся негодными, упрямыми или даже невменяемыми. Мальчик устремил­ся вперед в самом веселом расположении духа. Для него это было необычайное приключение.

Наконец мы очутились перед храмом. Это был самый обыкновенный дом, построенный на удивительно удобном склоне в двух кварталах от воды. Возможно, в прежние времена он принадлежал какому-нибудь средней руки тор­говцу или ремесленнику. В огороженном дворике, не вид­ном с улицы, приютилось несколько олив. Я постучал в ворота. Через какое-то время откликнулась жрица, если таким возвышенным словом можно назвать пятидеся­тилетнюю домохозяйку в хламиде и с завешенным покрывалом лицом. Она сообщила нам, что это святилище Деметры и находящейся под покровительством мужа Коры, Персефоны Окутанной. Никому, кроме женщин, входить сюда не позволяется. Лицо за покрывалом было явно напу­ганным, и жрицу нельзя было упрекнуть за это – улицы кишели сутенерами и ворами. Она не позволила нам войти. Все средства оказались бессильны: женщина не подтвер­дила, что моя двоюродная сестра действительно находится в храме, как и не согласилась забрать у нас письмо. И сно­ва мой проводник взял быка за рога. Он открыл рот и во всю глотку принялся звать Диомаху.

Наконец нас, меня и мальчика, пустили на задний двор. Дом во дворе оказался гораздо вместительнее и куда при­ветливее, чем казался с улицы: Нам не позволили войти внутрь, а провели вокруг. Дама, наша проводница, подтвер­дила, что среди новообращенных действительно есть госпо­жа по имени Диомаха. В настоящее время она, как и про­чие, находится в святилище и выполняет свои обязанности на кухне. Однако с разрешения старшей по убежищу нам можно поговорить с ней в течение нескольких минут. Мое­му мальчику-проводнику было предложено подкрепить силы, и дама увела его покормить.

Я в одиночестве стоял во дворе, когда вошла моя двою­родная сестра. Ее дети, обе девочки, одна лет пяти, а другая на год или два старше, испуганно вцепились в ее платье. Они не шагнули вперед, когда я встал на колени и протя­нул им руку.

– Прости их,– сказала Диомаха.– Они стесняются мужчин.

Дама увела девочек в дом, наконец оставив меня наеди­не с Диомахой.

Сколько раз в воображении я проигрывал этот момент! В этом выдуманном сценарии моя двоюродная сестра оста­валась молодой и прекрасной, я бежал к ней, чтобы обнять, а она бежала ко мне. Ничего подобного не случилось. Диомаха шагнула под свет лампы, облаченная в черное, и нас разделяла вся ширина двора. Я был потрясен ее видом. Ее лицо и волосы были не прикрыты. Она была коротко под­стрижена. Ей было не более двадцати четырех лет, но выглядела она на сорок, и казалось, что эти сорок лет ей дались нелегко.

– Неужели это ты, братец? – спросила она тем же дразнящим голосом, каким говорила со времен нашего детства. – Вот ты и мужчина, которым тебе так не терпелось стать.

Легкость ее тона только усугубила охватившее мое сердце отчаяние. Картина, так долго стоявшая у меня перед глазами, изображала ее в цвете юности, женственной и сильной, как в то утро, когда мы расстались у Трех Дорог. Какие страшные тяготы обрушились на нее за эти годы? Я думал о наводненных шлюхами улицах, о грубых моряках, о ни­зости этих забитых отбросами переулков. Охваченный пе­чалью и жалостью, я опустился на скамейку у стены.

– Мне не следовало расставаться с тобой,– сказал я. Я всей душой понимал это.– Это я виноват, что все так вышло, что меня не было рядом, когда нужно было защитить тебя.

Я не запомнил ни слова из того, о чем мы говорили сле­дующие несколько минут. Помню, что моя сестра придви­нулась ко мне на скамейке. Она не обняла меня, а лишь нежно и мягко коснулась моего плеча.

– Помнишь то утро, Клео, когда мы отправились на рынок с Ковыляхой и с твоей горсткой куропаточьих яиц? – Ее губы сложились в грустную улыбку.– В тот день боги направили нас по назначенному ими пути. По пути, свернуть с которого ни у тебя, ни у меня с тех пор не было возможности.

Она спросила, не выпью ли я вина. Принесла чашу. Я вспомнил про принесенное мною письмо. Когда я снял обертку, оказалось, что оно адресовано Диомахе, а не ее мужу. Она вскрыла и прочла. Письмо было написано ру­кой госпожи Ареты. 3акончив, Диомаха не показала его мне, а, ничего не сказав, спрятала под одежду.

Мои глаза уже привыкали к свету лампы, горевшей во дворе, и я рассмотрел лицо двоюродной сестры. Она была по-прежнему красива, но другой красотой – печальной и суровой. Теперь я понял, что старость в ее глазах, сначала потрясшая и оттолкнувшая меня, на самом деле являлась сочувствием и даже мудростью. Ее молчание было напол­нено смыслом, как у госпожи Ареты,– в спартанской ма­нере, более спартанской, чем у самих спартанцев. Я был ошеломлен. Она вызывала у меня чувство преклонения. Диомаха напоминала богиню, которой служила,– девуш­ку, безвременно унесенную темными силами в подземный мир, и теперь, восставшая оттуда по какому-то соглашению с безжалостными богами, она несла в глазах ту первобытную, глубинную женскую мудрость, одновременно челове­ческую и бесчеловечную, личную и безличную. Мое сердце переполнила любовь к ней. И все же, в пяди от моих объ­ятий, она казалась величественной, как бессмертные, и та­кой же непостижимой и недостижимой.

– Слышишь город вокруг? – спросила Диомаха. 3а ка­менной оградой ясно слышался шум бегущих людей и повозок с их скарбом.– Напоминает Астак, правда? Возмож­но, через несколько недель этот могучий город будет со­жжен и стерт с лица земли, как и наш в тот день.

Я попросил рассказать, как она живет. Правду. Она рассмеялась.

– Я изменилась, да? Не похожа на приманку для же­нихов, за которую ты всегда меня принимал. Я тогда тоже была дурочкой, мне рисовались такие высокие перспективы! Но этот мир не для женщин, братец. Никогда таким не был и никогда не будет.

С моих губ сорвалось страстное проклятие. Она должна пойти со мной. Сейчас же. В горы, куда мы однажды убежали и где были когда-то счастливы. Я буду ей мужем. А она станет мне женой. И больше никогда никто ее не обидит.

– Мой милый братец,– с нежным смирением прого­ворила Диомаха,– у меня есть муж.– Она указала на письмо. – А у тебя есть жена.

Ее кажущаяся покорность судьбе разозлила меня. Что это за муж, который бросил жену? Что это за жена, если ее взяли не по любви? Боги требуют от нас действий и употребления своей свободной воли! Это благочестиво – не сгибаться под ярмом необходимости, как тупая скотина!

– Так говорит бог Аполлон,– улыбнулась моя двоюродная сестра и снова с нежным чувством прикоснулась ко мне.

Она спросила, можно ли рассказать мне одну историю. Буду ли я слушать? Эту историю она никогда никому не доверяла, кроме своих сестер в святилище и нашего любимого друга Бруксия. У нас осталось несколько минут. Мне следует набраться терпения и внимания.

– Помнишь тот день, когда аргосцы обесчестили меня? Ты знал, что я убила плод этого насилия. Сделала выкидыш. Но ты не знаешь, что однажды ночью у меня началось кровотечение и я чуть не умерла. Пока ты спал, Бруксий спас меня. Я дала ему клятву никогда тебе не рассказывать.

Она смотрела на меня тем же самоуглубленным взгля­дом, какой я видел у госпожи Ареты,– с выражением, порожденным женской мудростью, которая видит истину напрямую, через кровь, не замутняя ее грубой способностью рассуждать.

– Как и ты, братец, тогда я возненавидела жизнь. Мне хотелось умереть, и я чуть не умерла. В ту ночь в лихора­дочном сне, когда я ощущала, как кровь вытекает из меня, словно масло из опрокинутой лампы, мне явилось видение. Надо мною стояла богиня, укутанная, с закрытым лицом. Я видела одни лишь глаза, но ее присутствие было так живо, что я не сомневалась в ее реальности. Она была реальнее, чем сама реальность, как будто сама жизнь была лишь сном, а этот сон являлся глубочайшей сутью жизни. Богиня не произнесла ни слова, а только смотрела на меня взглядом высочайшей мудрости и сострадания. Моей ду­ше мучительно хотелось рассмотреть ее лицо. Эта потреб­ность поглотила меня, и я взмолилась словами, которые были не словами, а жгучей мольбой сердца, снять покрыва­ло и дать мне увидеть ее. Я понимала, что увиденное мною повлечет за собой величайшие последствия. Меня охватил ужас, и в то же время я затрепетала от ожидания. Богиня откинула покрывало и уронила его на пол. Поймешь ли ты меня, Ксео, если я скажу, что увиденное мною лицо под покрывалом было ни больше ни меньше как сама реаль­ность, существующая под плотским миром? Это высшее, благородное воплощение, знакомое богам, но которое нам, смертным, дано увидеть лишь мельком в видениях и по­рывах чувств. Ее лицо представляло собой красоту за преде­лами красоты. Воплощение истины в красоте. И эта кра­сота была человеческой. Такой человечной, что мое сердце чуть не разорвалось от любви, почтения и благоговения. Без слов я поняла, что одна эта красота и есть реальность, которую я теперь осознала,– эта красота, а не тот мир, что мы видим под солнцем. И еще: что она всегда рядом с нами, ежечасно. Просто наши глаза слепы и не видят ее. Я поняла, что наша роль смертных – здесь, по эту темную и горестную сторону Покрывала,– воплотить те качества, которые восходят с другой стороны и которые одинаковы по обе стороны, непрерывны, вечны и божественны. Пони­маешь, Ксео? Мужество, самоотверженность, сострадание и любовь.

Диомаха отодвинулась от меня и рассмеялась:

– Думаешь, я рехнулась, правда? Помешалась на рели­гии. По-женски.

Я так не думал. Я вкратце рассказал ей о своем мимо­летном взгляде за покрывало в ту ночь в заснеженном ле­су. Диомаха серьезно восприняла мои слова.

– Ты забывал свое видение, Ксео? Я свое забывала. 3десь, в городе, я жила низменной жизнью. Пока однажды боги­ня не привела меня в эти стены.

Она указала на скромных размеров, но великолепную статую в нише дворика. Я взглянул. Это была бронзовая Персефона Окутанная.

– Это богиня, тайне которой я служу,– объявила Диомаха.– Она проходит жизнь до смерти и возвращается вновь. Кора спасла меня так же, как тебя защитил бог­стреловержец.

Она положила руки поверх моих и заставила меня посмотреть ей в глаза.

– Так что сам видишь, Ксео: ничто не прошло зря. Ты думаешь, что тебе не удалось защитить меня. Но все, что ты делал, защищало меня. Как и теперь ты меня защищаешь.

Она порылась в складках платья и достала письмо, на­писанное рукой госпожи Ареты.

– Знаешь, что это? Обещание, что твою смерть почтят, как мы с тобой почтили Бруксия и как мы все трое стара­лись почтить наших родителей.

Из кухни снова показалась домохозяйка. Диомахины дети дожидались внутри; мой мальчик-проводник закон­чил обед и стоял в нетерпении, когда мы отправимся назад. Диомаха встала и протянула мне руки. Свет лампы падал на нее, и в его нежном сиянии ее лицо казалось теперь прекрасным, каким и представлялось в моих исполненных любви глазах все эти короткие годы, что тянулись так долго. Я тоже встал и обнял ее. Диомаха накрыла свои коротко остриженные волосы и накинула на лицо покрывало.

– Давай не будем жалеть друг друга,– проговорила моя двоюродная сестра на прощанье.– Мы там, где нам должно быть, и будем делать то, что должно делать.

 

Глава двадцать восьмая

3а два часа до рассвета меня растолкал Са­моубийца.

– Смотри, что вползло через горловину. Он показал на бугор позади лагеря аркадцев, где у сторожевых костров допрашивали перебежчиков из персидского войска. Я при­щурился, но не мог разглядеть.

– Смотри, смотри,– повторил он.– Это твой приятель-бунтовщик Петух. Он спраши­вает про тебя.

Мы вместе с Александром отправились туда. Да, это был Петух. Он прошел через пер­сидские ряды с группой других дезертиров. Скириты привязали его, голого, к столбу. Они пытали его, и он попросил на минуту оставить его наедине со мной, прежде чем ему перережут горло.

Вокруг просыпался лагерь. Половина вой­ска уже заняла позиции, вторая еще надева­ла доспехи. С Трахинской дороги доносились звуки вражеских труб, строящих войска для второго дня. Мы нашли Петуха рядом с двумя мидийскими информаторами, которые уже столько рассказали, что им даже дали позавтракать. В отличие от Петуха. С ним скириты так поработали, что он не мог сидеть прямо и сполз по столбу, у которого ему должны были перерезать горло. – Это ты, Ксео? – Он прищурил глаза, заплывшие, как у кулачного бойца.

– Я привел Александра.

Нам удалось влить в горло Петуха несколько капель вина.

– Я сожалею о твоем отце,– были первые слова, обра­щенные пленником к Александру. Петух шесть лет служил оруженосцем у Олимпия и спас ему жизнь при Энофите, когда на того набросилась фиванская конница.– Это был благороднейший человек в городе, благороднее всех, вклю­чая и Леонида.

– Как нам помочь тебе? – спросил Александр. Петух сначала захотел узнать, кто еще остался жив. Я сказал ему про Диэнека, Полиника и некоторых других, а также перечислил тех погибших, кого он знал.

– И ты тоже жив, Ксео? – Лицо Петуха исказилось усмешкой.– Твой приятель Аполлон, должно быть, прибе­рег тебя для чего-то особенного.

У него была ко мне простая просьба – позаботиться, чтобы его жене доставили древнюю монету его родной стра­ны Мессении. Этот потертый обол, сказал нам Петух, он тайно носил с собой всю жизнь. Теперь монета оказалась на моем попечении, и я поклялся отослать ее со следующим же гонцом. Петух благодарно сжал мне руку и, на всякий случай понизив голос, привлек к себе меня и Александра.

– Слушайте внимательно. Я для того и пришел, чтобы сказать это вам.

Петух проговорил свое сообщение очень быстро. Элли­нам, защищающим проход, остался день, не больше. Уже сейчас Великий Царь пообещал богатства целой провинции тому, кто покажет путь по горам в обход Горячих Ворот, чтобы окружить их.

– Боги не создали такой скалы, на которую не могли бы взобраться люди – особенно движимые жаждой золота и славы. Персы найдут обходной путь, чтобы зайти вам в тыл, а даже если не найдут, не сегодня-завтра их флот про­рвет афинское прикрытие на море. Из Спарты никаких подкреплений не подойдет. Эфоры знают, что их тоже окру­жат. И Леонид не вернется, как и все вы, живые или мерт­вые.

– Ты принял побои, только чтобы сообщить нам это? – Послушайте меня. Когда я пошел к персам, то сказал им, что я илот, только что из Спарты. Меня допрашивал личный слуга царя. Я был там, в двух шагах от шатра Ксеркса. Я знаю, где спит Великий Царь и как провести людей прямо к его порогу.

Александр громко расхохотался:

– Ты предлагаешь напасть на него в его шатре?

– Когда умирает голова, умирает и вся змея. Обратите внимание: царский шатер стоит прямо под скалами на равнине у реки, выше всех по течению, так что его кони могут пить незамутненную остальными воду. Из горловины течет горный ручей, и персы считают его непроходимым. Там стоит меньше сотни человек. Полдюжины воинов мо­гут пробраться туда в темноте и, возможно, даже выбрать­ся обратно.

– Да. Мы захлопаем крыльями и улетим.

Теперь уже весь лагерь проснулся. Спартанцы сосредото­чили войска, если можно так сказать о столь незначитель­ных силах, у Стены. Петух сказал нам, что уже предлагал провести воинов в рейд на персидский лагерь в обмен на освобождение его жены и детей в Лакедемоне. 3а это скириты и избили его – они сочли его предложение хитростью, чтобы заманить храбрецов в руки врага на пытки и все самое худшее.

– Они даже не передали мои слова своим старшим! Прошу вас, сообщите кому-нибудь из военачальников. Это может получиться даже без меня. Клянусь всеми богами! Я рассмеялся над этим переродившимся Петухом:

– Похоже, вместе с патриотизмом ты обрел благочестие.

Скириты резко окликнули нас. Им хотелось покончить с Петухом и поскорее облачиться в доспехи. Двое развед­чиков рывком подняли его на ноги и швырнули к столбу, когда позади лагеря раздался шум. Мы все обернулись туда.

За ночь сорок фиванцев сбежали. Полдюжины дезерти­ров убили часовые, но остальные благополучно миновали их. Кроме троих, которых только сейчас обнаружили. Они пытались спрятаться в кучах трупов.

Теперь отряд феспийских часовых приволок эту несча­стную троицу и бросил за Стеной среди готовящегося к сражению войска. В воздухе пахло кровью. Феспиец Ди­фирамб подошел и взял главную роль на себя.

– Каково будет наказание для этих? – крикнул он окружавшей толпе.

В это время, привлеченный шумом, позади Александра появился Диэнек. Я улучил момент, чтобы замолвить слово за Петуха, но мой хозяин не ответил: его внимание захватила развернувшаяся перед ним сцена.

Из толпы воинов раздалось несколько требований смерт­ной казни. На перепуганных беглецов посыпались удары, и это заставило самого Дифирамба с мечом в руке вмешать­ся и отогнать людей.

– Союзники спятили,– с ужасом заметил Александр.­ Опять.

Диэнек продолжал холодно смотреть.

– Второй раз я не стану свидетелем этого.

Раздвигая толпу, он вышел вперед и встал рядом с феспийцем Дифирамбом.

– Эти псы не заслуживают пощады! – Диэнек стоял над связанными пленниками с повязками на глазах.– Они должны принять самую лютую муку, какую только можно представить, чтобы никто другой не соблазнился подражать их трусости.

В толпе раздались одобрительные крики. Диэнек под­нял руку, успокаивая волнение.

– Вы знаете меня. Согласитесь ли вы с тем наказани­ем, которое я предложу?

Сотни голосов закричали «да»

– Без возражений? Без придирок?

Все поклялись принять приговор Диэнека.

С пригорка за стеной за происходящим наблюдали Ле­онид и Всадники, включая Полиника, Алфея и Марона. Все звуки смолкли, шумел только ветер. Диэнек шагнул к стоящим на коленях пленникам и сорвал с их глаз повязки. Мечом он перерезал веревки.

Со всех сторон раздался возмущенный рев. Дезертирство перед лицом врага заслуживало кары смертью. Сколько еще человек сбежит, увидев, что эти предатели уходят живыми? Все войско разбежится!

Дифирамб, единственный среди союзников, как будто бы разгадал тонкий замысел Диэнека. Он встал рядом со спар­танцем и, подняв меч, призвал всех к тишине, чтобы Диэнек мог сказать.

– Я презираю тот приступ самосохранения, что нынче ночью лишил мужества этих трусов,– обратился Диэнек к толпе союзников,– но еще больше я ненавижу ту страсть, которая теперь свела с ума вас, мои товарищи.

Он указал на стоящих на коленях пленников.

– Эти люди, которых вы сегодня назвали трусами, вчера плечом к плечу сражались вместе с вами! И возможно, с еще большей доблестью, чем вы.

– Сомневаюсь! – раздался крик, а за ним на беглецов обрушились волны презрительных выкриков. Требовали крови предателей.

Диэнек подождал, когда шум уляжется.

– У нас в Лакедемоне есть слово для такого состояния духа, что охватило вас сейчас, братья. Мы называем его « одержимостью». Оно обозначает подчинение страху или злобе, которое разрушает дисциплинированное войско и превращает его в толпу.

Он отступил назад и мечом указал на сидящих на земле пленников.

– Да, вчера ночью эти люди сбежали. А что делали вы? Я скажу. Все вы лежали без сна. И каковы были сокро­венные мольбы вашего сердца? Те же самые.– Клинок его ксифоса указал на жалких бедняг, что корчились у его ног.– Как и они, вы тосковали по женам и детям. Как и они, вы горели желанием спасти свою шкуру. Как и они, вы строили планы, как бы вам сбежать и остаться в живых!

Раздались было протестующие вопли, но они заглохли перед яростным взглядом Диэнека. Казалось, он был вопло­щением чистейшей правды.

– Меня тоже посещали подобные мысли. Всю ночь я мечтал о побеге. Как и все военачальники, и все лакедемоняне, включая Леонида.

На толпу снизошло отрезвление, все затихли.

– Да! – раздался чей-то голос.– Но мы не сделали этого!

Снова поднялся согласный ропот.

– Верно,– тихо проговорил Диэнек, и теперь его взгляд обратился не к войску, а, твердый как кремень, уставился на тройку пойманных.– Мы не сделали этого.

Какой-то момент он безжалостно рассматривал бегле­цов, потом отступил, чтобы все войско могло видеть их, связанных и безоружных среди вооруженных воинов.

– Пусть эти люди доживут свой век, проклятые созна­нием сделанного ими. Пусть они просыпаются каждое утро с этим позором и засыпают каждой ночью с этим бесче­стьем. Это и будет их смертным приговором – угасание живьем, которое куда тяжелее, чем тот пустяк, что встре­тим мы, прежде чем завтра взойдет солнце.

Он отошел за спину преступников, к краю толпы, откуда открывался путь к безопасности.

– Освободить проход!

Беглецы взмолились. Первый, безбородый юноша, едва переваливший за двадцать, заявил, что его бедное хозяйство находится менее чем в половине недели ходьбы и он бо­ялся за свою молодую жену и малолетнюю дочку, за своих немощных отца и мать. Темнота лишила его мужества, признался он, но теперь он раскаивается. Сцепив в мольбе руки, он обратил взор к Диэнеку и феспийцу. Прошу вас, мое преступление было мгновенной слабостью! Это мгнове­ние прошло. Сегодня я буду сражаться, и никто не упрек­нет меня в недостатке мужества.

Теперь заговорили остальные двое, оба зрелые мужчины на пятом десятке; они давали самые страшные клятвы, что тоже будут сражаться с честью.

Диэнек возвышался над ними.

– Освободить проход!

Толпа расступилась, образуя коридор, по которому трое могли безопасно покинуть лагерь.

– Кто-нибудь еще? – вызывающе прогремел голос Ди­фирамба.– Кто еще хочет прогуляться? Пусть воспользу­ется черным ходом или отныне навсегда заткнется.

Несомненно, ни одно зрелище под небесами не могло быть более мрачным и позорным – так жалко выглядели несчастные. Сутулясь, они проходили по коридору позора сквозь строй молчащих соратников.

Я посмотрел на лица воинов. Своекорыстная злоба, якобы праведно требующая крови, покинула их. Теперь на прояс­нившихся лицах запечатлелся безжалостный стыд. Деше­вая и лицемерная ярость, искавшая выхода на беглецах, теперь, вмешательством Диэнека, обратилась внутрь. И эта ярость, разожжённая в тайном горниле сердца каждого воина, теперь затвердела и превратилась в решимость повергнуть малодушных такому наказанию, что самая смерть показалась бы рядом с ней пустяком.

Диэнек повернулся и направился на пригорок. Когда он проходил мимо меня и Александра, его перехватил один скирит и двумя руками пожал ему руку.

– Блестяще, Диэнек! Ты пристыдил все войско. Теперь никто не посмеет двинуться из этой грязи.

На лице моего хозяина не было и тени удовлетворения. Теперь оно помрачнело, как маска скорби. Он оглянулся на троих подлецов, жалко уносящих свои жизни.

– Эти несчастные ублюдки вчера весь день держали строй, когда приходил их черед. Мне жаль их от всего сердца.

Преступники уже почти прошли сквозь строй своего позора. Тот из них, что унижался бесстыднее других, обер­нулся и крикнул войску:

– Дураки! Вы все умрете! Плевал я на вас, и будьте вы прокляты!

Под осуждающий гогот он скрылся за холмом, а за ним вприпрыжку и его товарищи, оглядываясь через плечо, как шавки.

Леонид отдал приказ полемарху Деркилиду, который передал его старшему над дозором: отныне в тылу часовых не ставить и не принимать никаких мер по предотвраще­нию дезертирства.

С шумом воины разошлись по своим местам.

Диэнек уже дошел до места, где держали военноплен­ных и где его ждали Александр, я и Петух. Начальником скиритов был человек по имени Лахид, брат разведчика по прозвищу Собака.

– Отдай этого негодяя мне, друг! – Усталым жестом Диэнек указал на Петуха.– Этот ублюдок – мой племян­ник. Я сам перережу ему горло.

 

Глава двадцать девятая

Великий Царь гораздо лучше меня знает все подробности той интриги, в результате кото­рой защитники прохода оказались окончательно преданы. Предателем был фракиец, при­шедший сообщить военачальникам Великого Царя о существовании горной тропы в обход Горячих Ворот. Ведомо ему и о том, какое вознаграждение было выплачено из персидской сокровищницы этому преступнику.

Греки получали некоторые намеки об этом злополучном событии – сначала из знамений, замеченных в то утро перед вторым днем сражения, потом в течение всего дня сведения подкреплялись слухами и донесениями перебежчиков, а в конце концов, к вечеру шестого дня нахождения союзников в Фермопильском проходе, подозрения подтвердило свидетельство очевидца.

Во время первой смены часовых, примерно через два часа после прекращения дневной брани, сквозь греческие ряды прошел один персидский вельможа. Он назвал себя Тиррастиадом Кимским, начальником тысячи государственного призыва. Этот принц был самым высоким, красивым и великолепно наряженным врагом из всех, кто до сих пор перешел на нашу сторону. Он обратился к собранию на безупреч­ном греческом языке и сказал, что его женой была Елена из Галикарнаса и что это обстоятельство и веление чести заставили его перейти на сторону союзников. Он сообщил спартанскому царю, что сам находился перед шатром Ксеркса в тот самый вечер, когда предатель, чье имя я знаю, но ни здесь, ни где-либо не стану повторять, пришел потребо­вать обещанную Великим Царем награду и предложил свои услуги, обещая провести персидские силы по тайной тропе.

Благородный Тиррастиад рассказал, что лично видел, как Великий Царь отдал персидским отрядам приказ пройти по ней и занять позиции в тылу союзников. Бессмертные, чьи потери были возмещены и чье число опять составляло десять тысяч, выступили с заходом солнца под командова­нием Гидарна. В этот самый момент они находятся на марше, ведомые предателем, а к рассвету должны занять позиции в нашем тылу, готовые к атаке.

Великий Царь, осведомленный о катастрофических для греков последствиях этого предательства, может удивиться реакции греческого собрания на своевременное и счастливое предупреждение благородного Тиррастиада.

Они ему не поверили.

Решили, что это хитрость.

Столь неразумную реакцию, столь удивительное стрем­ление обмануть самих себя можно понять, лишь учитывая, что сердца союзников к тому времени охватил сопутству­ющий подобной битве восторг, невыразимое презрение к смерти.

Первый день сражения дал примеры необычайной доб­лести и героизма.

Второй начал плодить чудеса.

Самым удивительным был сам факт, что мы выжили. Сколько раз в течение предыдущих сорока восьми часов бойни каждый из нас переживал мгновение собственной гибели – и все же оставался жить. Сколько раз неисчисли­мые массы врагов с неудержимой мощью и отвагой обру­шивались на союзников – и все же строй держался.

Три раза в тот второй день ряды защитников прохода колебались на грани, готовые рухнуть. Великий Царь ви­дел тот момент – сразу после захода солнца,– когда про­тивник прорвался к самой Стене и мириады воинов Дер­жавы с победным криком полезли на нее. И все-таки каким-то образом Стена устояла и проход удалось удержать.

В течение всего дня, этого второго дня сражения, два флота сражались у Скиафоса, зеркально отражая сухопут­ные войска у Ворот. Под утесами Артемизия моряки на­правляли бронзовые тараны в деревянные борта, а их братья бились металлом о металл на суше. 3ащитники прохода видели на горизонте дымные пятна горящих кораблей, а ближе к берегу – обломки бимсов и рангоута, разбитые в щепки весла и тела моряков, плывшие лицом вниз в при­брежном течении. Казалось, не греки и персы схватились в единоборстве – нет! Обе стороны как будто заключили какой-то извращенный союз, цель которого заключалась в совместной окраске почвы в темно-красный цвет. Сами небеса в тот день казались не населенным богами цар­ством, которое придавало осмысленность происходящему внизу, а безобразной синевато-серой рожей, безразличной и не знающей сострадания.

Горная стена Каллидрома, нависавшая над резней, своим каменным безмолвным лицом без черт словно воплощала эту утрату сострадания. Все летавшие в воздухе существа исчезли. Ни на земле, ни в расщелинах скал не осталось ни малейшего признака зелени.

Сострадание имела лишь сама грязь. Только зловонный суп под ногами воинов давал передышку и оказывал под­держку. Ноги воинов размесили землю в жидкую похлеб­ку по лодыжку глубиной, потом углубили жижу по голень; после люди проваливались по колено и сражались так. Пальцы хватались за почерневшую от крови жижу, ноги упирались в нее, ища опору, зубы умирающих кусали ее, словно люди челюстями копали себе могилу. Крестьяне, чьи руки раньше с удовольствием брали темные комья родных полей, чьи пальцы перетирали богатую почву, пи­тающую урожай, теперь ползли на брюхе по этой суровой земле, хватались за нее обрубками переломанных пальцев и бесстыдно корчились, стараясь закопаться в эту земную мантию, чтобы защитить спину от безжалостного металла.

Греки любили борьбу в эллинских палестрах. С тех пор как дети научились стоять, они валяли друг друга по земле, запыленные в песчаных ямах или покрытые грязью в лу­жах. Теперь эллины боролись там, где по канавам текла не вода, а кровь, где наградой была смерть, а судья пропус­кал мимо ушей все призывы остановиться или прервать поединок. Снова и снова можно было видеть в тот второй день сражения одну и ту же картину: эллинский воин сра­жался два часа подряд, отходил на десять минут, чтобы выпить лишь пригоршню воды, после чего возвращался в бойню. Снова и снова можно было видеть, как кто-то полу­чает удар, вгоняющий зубы в челюсть или раскалывающий кости плеча, но остается на ногах.

На второй день я видел, как Алфей и Марон расправи­лись с шестью врагами так быстро, что последние двое умер­ли еще до того, как первая пара успела упасть на землю. Скольких братья убили в тот день? Пятьдесят? Сто? Они убивали больше и быстрее, чем мог какой-нибудь Ахилл посреди врагов, и дело было не только в их силе и сноровке, а в том, что эти двое сражались единым сердцем.

Весь день лучшие войска Великого Царя подходили вол­на за волной, непрерывно, так что было не различить разные народы и разные части.

Смена сил, которую союзники производили в первый день сражения, оказалась невозможной. Воины по собствен­ной воле отказывались отойти в тыл. Оруженосцы и слуги брали оружие павших хозяев и занимали опустевшее ме­сто в строю.

У людей уже не хватало дыхания, чтобы подбодрить друг друга. Сердца воинов больше не наполнялись торжеством, никто не хвастал подвигами. Теперь в мгновения передышки они просто падали, отупевшие и онемевшие, в кучи других таких же бесчувственных тел. Под прикрытием Стены в каждом углублении песчаного грунта виднелись горстки воинов, разбитых изнеможением. Они лежали там, где упали, в неподвижных позах, выражающих крайнюю усталость и горе. Никто не разговаривал и не шевелился. Только глаза у всех, не видя, уставились в невыразимое царство ужаса – у каждого свое.

Существование превратилось в туннель, чьи стены пред­ставляли собой смерть, а внутри не нашлось бы ни надежды, ни спасения. Неба больше не осталось, как не осталось ни солнца, ни звезд. Одна лишь земля, на каждом шагу готовая принять вывалившиеся кишки и раздробленные кости идущего по ней, впитать его кровь, его жизнь. 3емля была в ушах, под ногтями и меж ягодицами. Она покры­вала пропотевшие и просолившиеся волосы. Люди отхаркивали землю из легких и высмаркивали из носа.

У воинов есть один секрет, такой сокровенный, что никто не смеет высказать его вслух,– разве что товарищам, ко­торые через испытание оружием стали им ближе братьев. Это знание сотни проявлений собственной трусости. Ни­кем не замеченных мелочей. Товарищ упал и позвал на помощь, а я прошел мимо, счел свою шкуру дороже. Это мое преступление, в котором я обвинил себя перед трибу­налом своего сердца и признал виновным.

Все, что нужно человеку,– это жить. Жить прежде все­го: вцепиться в дыхание. Выжить.

И даже этот самый основной из инстинктов, инстинкт самосохранения, даже эта растворенная в крови необходи­мость, разделяемая под небом всеми, как зверьми, так и людьми,– даже это могут преодолеть усталость и чрезвычайный ужас. В сердце проникает некая форма мужества, и это не истинное мужество, а отчаяние, и даже не отчаяние, но самозабвение. На этот второй день люди превзошли себя. Подвиги, чудеса отваги сыпались дождем, а те, кто их совершал, даже не могли с уверенностью сказать, что именно они совершили их.

Я видел, как один флиунтский оруженосец, простой маль­чишка, надел доспехи своего хозяина и ринулся в гущу сражения. Не успел он нанести и одного удара, как персид­ский дротик раздробил ему челюсть, пройдя сквозь кость. Один из товарищей поспешил к нему, чтобы перевязать бьющую кровью рану и отвести раненого в безопасное ме­сто, но юноша ударил спасителя плашмя мечом, оперся на копье, как на костыль, потом опустился на колени прямо посреди сражения, но продолжал рубить врага с земли, где и умер.

Другие оруженосцы и слуги брали железные колья и, босые, без доспехов, влезали по отвесному склону над Тесниной. Они вбивали колья в трещины, чтобы закрепиться, и с этих открытых насестов бросали камни и обломки ска­лы на голову врагу. Персидские лучники превращали этих мальчишек в подушечки для иголок, их тела свешивались с крюков, распятые, или кувыркались с высоты на кипящее внизу побоище.

Торговец Элефантин бросился на открытое место, чтобы спасти одного из этих мальчишек, еще живого, повисшего на выступе в тылу сражения. Персидская стрела порвала старику горло, и он упал так быстро, что казалось, сразу исчез под землей. Над его телом закипело яростное сра­жение. Почему? Он был не царь и не военачальник, а всего лишь чудак, который занимался ранами молодых воинов и смешил их своим «тут очись!».

Уже почти настала ночь. Эллины шатались от ран и усталости, а персы посылали в бойню все новые и новые отборные части. Одних хлыстами гнали в бой начальники, другие сами с жаром увлекали за собой товарищей вперед, на греков.

Помнит ли Великий Царь? Над морем пронесся неис­товый шквал, и ливень встал стеной. К этому времени оружие у союзников было уже по большей части иззубрено и переломано. На дюжину воинов приходилось одно целое копье, ни у кого не осталось своего щита – он давно был разбит,– воины прикрывались восьмым или десятым по счету, подобранным с земли. Даже спартанские короткие мечи-ксифосы разбились от множества ударов. Сталь­ные клинки еще держались, но рукояти ломались. Воины сражались стальными клинками, воткнув их в расщеплен­ный обломок верхней или нижней части копья.

Вражеское войско прорубилось вперед, не дойдя до Сте­ны всего дюжину шагов. Перед укреплением оставались только спартанцы и феспийцы. Мириады врагов все тяну­лись через Теснину, они заполнили уже весь треугольник перед Стеной.

Спартанцы опрокинулись. Я оказался на Стене позади Александра и одного за другим вытягивал людей наверх, в то время как союзники обрушили вниз град дротиков, копий и камней. На напирающего врага бросали даже шле­мы и щиты.

Греки дрогнули и заколебались. Беспорядочной массой они откатились на пятьдесят, на сто футов за Стену. Даже спартанцы в беспорядке отступили. Мой хозяин, Полиник, Алфей и Марон – все покачивались и едва держались на ногах.

Враг вырывал камни из фасада Стены. Наши против­ники всем своим множеством нахлынули на покинутые руины, они съезжали по пологим ступеням за стеной на открытое место, туда, где стоял лагерь союзников. До пол­ного разгрома оставалось лишь несколько мгновений, когда по необъяснимой причине враги, держа победу уже на ла­дони, в страхе попятились и не нашли в себе мужества добить нас.

Они отступили, охваченные беспричинным, неясным страхом.

Уму непостижимо, какая сила лишила мужества их сердца и похитила их отвагу. Возможно, воины Великой Державы не могли поверить в неминуемость своего триумфа. Возможно, они слишком долго сражались перед Стеной и теперь их чувства не могли вместить, что они действитель­но взяли ее.

Как бы то ни было, вражеский напор ослаб. И над полем воцарилось неземное спокойствие.

Внезапно с небес сквозь эфир прогремел рев божественной мощности. Волосы на голове у меня встали дыбом. Я обернулся к Александру – он тоже замер, как вкопан­ный, подобно всем остальным на поле боя.

В утес Каллидрома ударила молния сверхъестественной силы. Раскатился мощный гром, и мы увидели выломан­ные из скалы огромные камни. В воздухе запахло дымом и серой. Неземной вопль пригвоздил всех к земле страхом. Всех, кроме Леонида, который с поднятым копьем вышел вперед.

– 3евс-Спаситель! – раздался, перекрывая гром, голос царя.– Эллада и свобода!

Запев пэан, он ринулся вперед на врага. Новое мужество наполнило сердца союзников, и они бросились вслед за царем. При этом небесном знамении враги, спотыкаясь, в панике побежали назад, за Стену. Я снова оказался на ее скользких выщербленных камнях и теперь пускал стрелу за стрелой в толпу персов и бактрийцев, мидийцев и иллирийцев, лидийцев и египтян, бегущих внизу.

Весь ужас последовавшей резни Великий Царь мог ви­деть собственными глазами. Когда передние ряды персов в страхе побежали, хлысты идущих сзади погнали под­крепления вперед. Как две волны – одна наплывающая на берег, другая отходящая в море по береговому склону,­ столкнувшись, уничтожают друг друга в пене и брызгах, так сшиблись и закружились войска Великой Державы, обратив против самих себя силы тысяч воинов, попавших в струи этого водоворота.

Еще раньше Леонид чувствовал необходимость постро­ить вторую стену – стену из персидских тел. Именно это теперь и произошло. Враги погибали в таком количестве, что нога не могла ступить на грунт. Она ступала на тела. На тела, лежащие поверх других тел.

Эллины видели, как враги, попав под хлысты напираю­щих сзади, в кровавом безумии стали копьями и мечами пробивать себе дорогу через своих же, стремясь спастись во что бы то ни стало. Десятки и сотни их опрокинулись в море. Я видел, как передние ряды спартанцев взбирались по стене из персидских тел и их товарищам приходилось подталкивать их.

Внезапно груды трупов не выдержали. Начался сход лавины. В Теснине союзники попятились назад. А оползень мертвых тел набирал силу, повинуясь тяжести собственного веса, и с нарастающим напором покатился на персов, на Трахинскую дорогу. И так фантастично было это зрелище, что воины-эллины замерли на месте и, охваченные трепе­том, наблюдали, как гибнут в бессчетном количестве враги, поглощаемые этой чудовищной лавиной, как оказываются погребенными под ней.

Теперь, на ночном совете союзников, это чудо вспомнили и истолковали как свидетельство вмешательства богов. Благородный Тиррастиад стоял перед Леонидом, перед со­бранием греков, с явным сочувствием и чистосердечной доброжелательностью убеждая их отступить, отойти, убрать­ся. Вельможа повторил свое сообщение о десяти тысячах Бессмертных, в эти часы идущих по горной тропе, чтобы окружить союзников. Менее тысячи греков сохраняли спо­собность сопротивляться. Что можно противопоставить де­сятикратно превосходящему противнику в незащищенном тылу, когда тысячекратно превосходящие силы нападут с фронта?

И все же последнее чудо породило такое упоение, что греки просто не слушали предостережений и ничего не принимали в расчет. 3десь собрались скептики и агностики, те, кто признавался в своем сомнении и даже презрении к богам,– и эти же самые люди теперь клялись, что небесная молния и сопровождавший ее неземной рокот были не чем иным, как воинственным кличем самого 3евса.

Более ободряющие вести пришли от флота. В предыду­щую ночь разыгрался шторм, нехарактерный для этого времени года. Он разбил двести вражеских кораблей на дальнем побережье Эвбеи. Пятая часть флота Великого Царя, восторженно докладывал капитан афинской галеры Габроник, погибла вместе с экипажами – он видел круше­ние собственными глазами. Разве это не благодеяние богов эллинам?

Вперед вышел Леонтиад, начальник фиванцев, и еще более распалил расстройство умов. Разве какая-то человече­ская сила, спросил он, может устоять перед гневом богов?

– Держите в уме, братья и соратники, что девять деся­тых персидского войска – это покоренные народы, послан­ные против собственной воли, под угрозой оружия. Разве Ксеркс удержит их в строю? Сумеет погнать их вперед кнутом, подобно скотине? Поверьте мне, персидские союз­ники дрогнули. Недовольство и ропот, как чума, располза­ются по их лагерю, там зреют измена и мятеж, они стра­шатся еще одного разгрома? Если мы продержимся завтра, братья, положение Ксеркса заставит его попытать счастья на море. Колебатель земли Посейдон уже сбил однажды персидскую спесь. Возможно, этот бог сумеет умерить че­столюбие перса и второй раз.

Греки, распаленные страстью фиванского военачальни­ка, набросились на Тиррастиада Кимейского с гневными речами и клялись, что теперь не они находятся в опасности, а сам Ксеркс, который глупой самонадеянностью вызы­вает на свою голову гнев богов.

Мне не требовалось смотреть на моего хозяина, чтобы прочесть его сердце. Это расстройство ума союзников явля­лось каталепсисом – одержимостью, безумием. Конечно же, понимали это и сами ораторы, понимали, даже изрыгая свою порождённую горем и страхом ярость на удобную цель – кимейского вельможу.

Леонид распустил собрание, велев уделить максимум внимания починке оружия. Он отправил афинского капи­тана Габроника обратно на море с приказом сообщить флотоводцам Эврибиаду и Фемистоклу обо всем, что тот слы­шал и видел сегодня ночью.

Греки разошлись. У костра командующего остались одни спартанцы и благородный Тиррастиад.

– Очень впечатляющее испытание веры, господин мой, ­спустя недолгое время проговорил принц.– Такие благо­честивые речи не могут не поддержать мужество в ваших воинах. На час. Пока темнота и усталость не сотрут страсть данного момента, а страх за себя и свою семью снова не заговорит в их сердцах.

Вельможа убедительно повторил свое сообщение о гор­ной тропе и десяти тысячах Бессмертных. Он объявил, что если рука богов и присутствовала в событиях нынешнего дня, то это была не их благосклонность, имевшая целью спасти эллинских защитников, а их извращенная и непостижимая воля, стремившаяся лишить эллинов разума. Конечно, такой проницательный военачальник, как Леонид, видит это не менее ясно, чем следы других случайных ударов молний, что десятилетиями и веками во время прибережных гроз попадали в этот высокий, самый заметный на побережье утес.

Тиррастиад снова стал убеждать Леонида и военачаль­ников поверить его сообщению. Пусть демос на собрании предпочел не поверить ему. Его могли обвинить в соглядатайстве и даже казнить. Ведь разум народа может ночью затуманиться, а к утру обрести должное видение ситуации. Однако царь и командующий не имеют права позволить себе подобной роскоши.

– Скажи,– настаивал перс,– что я участник интриги. Поверь, что меня послал Ксеркс. Скажи, что мое намере­ние соответствует его интересам – обманом и хитростью заставить тебя освободить проход. Скажи так и сам по­верь во все это. И все равно мое сообщение останется прав­дивым. Бессмертные идут. Они появятся к утру, все десять тысяч, они появятся в тылу союзников.

Вельможа шагнул вперед и встал перед спартанским царем, чтобы страстно обратиться к нему лично:

– Эта битва при Горячих Воротах – не решающая, мой господин. Решающее сражение состоится позже, в глуби­не Греции,– возможно, у стен Афин, возможно, на Истме, возможно, на Пелопоннесе, под самой Спартой. Тебе это известно. Любой военачальник, знающий местность, пони­мает это. Твоя страна нуждается в тебе, господин. Ты – душа ее войска. Ты можешь сказать, что лакедемонские цари никогда не отступают. Но отвага должна согласовать­ся с мудростью – иначе она становится безрассудством. Подумай о том, что ты со своими воинами уже свершил у Горячих Ворот. Добытая тобою за эти шесть дней слава будет жить вечно. Вы прибыли сюда, построили Стену и двое суток сражались. Не ищи смерти ради смерти или во имя исполнения пустого пророчества. Останься жить, гос­подин, и сразись в другой день. В другой день, когда за тобой будет все твое войско. В другой день, когда сможешь одержать победу – решающую победу.

Перс указал на собравшихся у костра военачальников – на полемарха Деркилида, на Всадников Полиника и Дориона, на эномотархов и воинов, на Алфея и Марона и на моего хозяина.

– Прошу тебя, господин. Сохрани их, цвет Лакедемона, чтобы они отдали свои жизни в другой день. И сохрани себя самого для этого часа. Ты доказал свою отвагу, госпо­дин. А теперь, умоляю тебя, прояви свою мудрость. Отсту­пи. Уйди сам и уведи своих воинов, пока еще можешь.