Восемнадцатого сентября, накануне отъезда Греты в Париж и принцессы в Карлсбад, я чувствовал себя скверно во всех отношениях. Решительный шаг, предстоявший мне, пугал меня. К тому же участь Молоха, которого я успел оценить и полюбить еще более в последние дни, немало тревожила меня: судебный следователь объявил следствие законченным, и профессору предстояло появиться перед судом присяжных в Линцендорфе. Ну, а как говорил Молох, было «мало надежды, что двенадцать присяжных тюрингцев окажутся более проницательными, чем один тюрингский следователь»! Поэтому опасность обвинительного приговора казалась неизбежной, и предстояло совершиться бессмысленнейшему, несправедливейшему делу: осуждению знаменитого ученого, человека с детски ясной, доброй душой, за преступление, которого он не только не совершил, но и не мог совершить!

Именно об этом и говорили мы, когда сидели в камере профессора Циммермана за кружками пива в обществе госпожи Циммерман, той самой Берты Эфенгоф, которой было адресовано письмо, поставленное в начале предыдущей главы, и упомянутых в этом письме Альберта Гриппеншталя, Франца Капича и Мишеля Урниц, поспешивших прибыть на зов госпожи Молох в Ротберг.

Вдруг дверь камеры раскрылась и вошедший сторож почтительно сказал:

– Господин доктор, господам студентам в барышне придется уйти. Госпожа профессорша и господин французский доктор могут остаться.

Мы с удивлением переглянулись.

Старый инвалид был, видимо, смущен сам.

– Дело в том, – пояснил он, – что сюда пришел кое-кто… особа из замка, которая запретила мне назвать ее имя и которая желает переговорить с господином доктором Циммерманом без иных свидетелей, кроме госпожи Циммерман и французского доктора.

Молох громко расхохотался.

– Не будем пытаться разгадать капризы грубой силы! – сказал он. – Уходите, друзья мои, и приходите завтра, если вам это разрешат. Быть может, нам осталось немного свободного времени для разговоров!

Гости из Йены расцеловались с профессором и ушли.

– Карл, – сказала госпожа Молох, – я все-таки не могу примириться с происходящим! Разве возможно, чтобы человека, которым восхищается вся мыслящая Германия, судили, как обыкновенного злодея, как безмозглого террориста, который рассчитывает переустроить мир динамитными бомбами?.. Я уверена, что эта «особа из замка» послана уведомить тебя, что следствие о тебе прекращено, а не закончено, что судить тебя вовсе не будут, так как твоя невиновность признана.

Молох покачал головой, и, проведя рукой по своим седым волосам, произнес:

– Женщина! Не утешай себя тщетными надеждами! Повторяю тебе, что мы живем под началом грубой силы. К чему же пытаться логически предрешать поступки грубой силы, исключающей всякую логику?

Тут дверь камеры распахнулась и на пороге показалась изящная фигурка принца Макса. Он остановился у дверей с каскеткой в руках, отирая пот, крупными каплями выступивший на лбу: видно было, что он бежал изо всех сил.

– Уйдите, Будер! – сказал он сторожу.

Принц вошел, дверь за ним закрылась. Тогда он по очереди посмотрел на профессора, профессоршу и на меня. Его губы, верхние части щек и ресницы судорожно дергались той трогательной и в то же время комичной гримасой, которая предвещает у детей слезы. И действительно, не успел он выговорить и слово, как у него вырвалось громкое рыдание. Он бросился к столу и отчаянно заплакал.

Сердце госпожи Молох сейчас же встрепенулось: она жадно стремилась к материнству, последнее было ее страстью, но природа лишила ее этого законного счастья. Поэтому, увидав плачущего Макса, она сейчас же бросилась к нему и крикнула, обхватив его обеими руками:

– Ах, Боже!.. Ваше высочество, да что с вами? Вы плачете? Может быть, вы больны, дорогой принц?

Макс, не отвечая, поднял на профессора расстроенный, смущенный взгляд. Одно мгновение он еще колебался, но потом порыв всецело овладел им, он подбежал к Циммерману и, прежде чем Молох успел помешать ему, бросился перед ним на колени:

– Простите! Простите! – рыдал он, в то время как супруги Молох тщетно пытались вместе поднять его. – Простите, господин доктор! – повторял он, прижимаясь белокурой головкой к ногам старика. – Простите!

– Да в чем же вы просите прощения? – с некоторым нетерпением спросил Молох.

Я сразу понял все и внутренне распекал себя, как это могло случиться, что я с самого начала не догадался обо всем этом?

– Да ну же, ваше высочество, – сказал я, положив руку на плечо принца. – Встаньте! Мне кажется, что я догадываюсь, в чем вы хотите признаться доктору. Так сделайте свои признания лицом к лицу, как надлежит мужчине, переставшему быть ребенком!

Воззвания к самолюбию принца никогда не оставались бесплодными. Он сейчас же встал, быстрым движением вытер глаза и, приняв решительный вид, заговорил:

– Господин доктор, я страшно виноват перед вами. Я допустил, чтобы вас обвинили, арестовали, посадили в тюрьму… а ведь петарду в задок экипажа графа Марбаха положил я… Я не раскаиваюсь в этом, а жалею только об одном, что петарда не взорвала на воздух графа, или что от взрыва он не сошел с ума, или не разбил себе черепа, когда лошади мчали его по обрыву… Я ненавижу его!

– О, ваше высочество! – тоном упрека крикнула госпожа Молох.

А Макс продолжал:

– Я ненавижу майора за то, что он зол, за то, что он ненавидит меня и дурно обходится со мной. Он ввел в Ротберг прусские способы укрепления дисциплины, которые заключаются в том, что несчастных бьют, калечат, морят под арестом… Ну, меня-то он не посмел бы калечить или сажать под арест на гауптвахту, но с первого же дня, как ему поручили мое военное воспитание, он стал бить меня… Да, мсье Дюбер, да, господин профессор, он бил меня, и я молчал отчасти из самолюбия, а отчасти из страха… Да, из страха, господин Циммерман, потому что этот негодяй сделал меня подлым трусом, и за это-то я больше всего ненавижу его… И если я с самого начала не признался в своей проделке, то потому, что майор научил меня бояться…

Мы слушали со смешанным чувством печали и нежности.

Лицо Макса становилось все мрачнее, его взгляд все более дышал злобой и ненавистью.

– Мадемуазель Дюбер может подтвердить мои слова, так как ей-то я с самого начала признался во всем: я ни на минуту не допускал мысли, чтобы профессора арестовали. Ведь это было так нелепо! Доктор Циммерман подкладывает бомбу в карету майора! И каждый день я думал: «Сегодня подпишут приказ об освобождении из-под ареста, и все будет кончено». Я сам знаю, что это было подло, я чувствовал себя очень плохо, но решиться заговорить я не мог… А дни шли, и с каждым днем все труднее было признаться, потому что из этой истории возник целый политический вопрос, начался обмен телеграммами между Берлином и Ротбергом, газеты подняли крик… Я был в отчаянии от того, что наделал… Господин профессор, умоляю вас, простите меня! Я сам знаю, что недостоин носить имя Ротберга, потому что… едва ли бы я признался вам в этом, если бы не мадемуазель Грета. Она взяла с меня обещание признаться в том случае, если профессора привлекут к суду. Только что, вернувшись с прогулки, я узнал, что приказ подписан, и вот… Пусть теперь будет, что будет!

Он с трудом подавил набегавшие слезы.

– Это – прелестный молодой принц! – вскричала госпожа Циммерман. – Не правда ли, Карл, ты не сердишься на него?

Молох отрицательно покачал головой.

Макс обернулся ко мне и сказал:

– Что вы будете теперь думать обо мне, господин Дюбер?

– Я буду думать, – серьезно ответил я, – что заставить другого человека расплачиваться за чужие грехи – плохое дело. Вы решили исправить свою ошибку, и это делает вам честь. Но вы бессильны возместить профессору его безвинные страдания, и в непоправимости этого – вся тяжесть вашего проступка!

– Когда я буду владетельным принцем, – крикнул Макс, густо покраснев, – я сделаю профессора министром Ротберга и дам ему графский титул и много денег…

Это заявление заставило разгладиться угрюмые складки лба Молоха. Он искренне расхохотался и сказал, положив руку на плечо Макса:

– Когда вы станете владетельным принцем, надо предполагать, что все мои титулы будут нечертаны на надгробном памятнике, а мое состояние будет заключаться в толстом дубовом ящике с цинковой подкладкой. И вы увидите тогда, что имя доктора Циммермана будет звучать в Германии, да и во всем свете гораздо громче, чем имя какого-нибудь ротбергского министра и графа «Уж-не-знаю-кого». И не заботьтесь, пожалуйста, о том, чтобы сквитаться со мной. Я нисколько не пострадал: в тюрьме вашего батюшки обращаются очень гуманно… Но в виду того, что когда-нибудь вам придется пользоваться властью над людьми, постарайтесь запомнить то, что вам советовал господин Дюбер: каждый человек, достойный этого имени, должен уметь отвечать за свои поступки. Кроме того, откажитесь от привычки мстить насилием: грубая сила не может быть решающим элементом… Кстати, – ласково продолжал он, увидев, что глаза принца опять наполняются слезами, – как вы раздобыли бомбу? Мне это крайне интересно узнать, потому что взрыв был очень энергичен… Ну-ка, присаживайтесь ко мне и рассказывайте!

Он указал Максу на одну из сломанных табуреток. Мы с госпожой Молох уселись на скамейку у стены. Сам Молох присел на свою койку.

– А вот, – начал юный принц, просветлев с обычной для детей быстротой. – Уже давно я носился с мыслью отомстить майору за то, что он бил меня. Я поделился этим намерением с Гансом, своим молочным братом, который служит кучером у Грауса. Мы вместе стали придумывать способ отмщения. Самым приятным для меня было бы вызвать Марбаха на дуэль и убить его, но об этом нечего было и думать. Тогда Ганс посоветовал мне подвязать под хвост верховой лошади майора мешочек с перцем. «Доротея», как зовут лошадь майора, очень чувствительна, перец вызвал бы у нее страшный зуд, и она сбросила бы майора на землю. Но, к сожалению, майор – отличный наездник, и было мало шансов, что он убьется при падении…. Так вот, может быть, вы помните, недавно в Париже было совершено анархистское покушение на испанского короля. По этому случаю газеты много говорили об анархистах, а в «Крестовой Газете» появился большой фельетон, где очень ученый профессор описывал все системы бомб…

– О, немецкая наука! – с восхищением воскликнула госпожа Молох.

– Этот фельетон, – продолжал принц, – дал мне мысль сфабриковать бомбу. Я тщательно изучил статью о бомбах и занялся трактатами по химии, которые нашел в библиотеке замка.

– Что? – вскрикнул Молох, – вы даже занялись трактатами по химии? Но это просто замечательно, это делает честь такому юному принцу!.. Так вы приступили к сооружению бомбы. Ну, а как вы взялись за это дело?

– Сначала я хотел достать артиллерийский картуз, но здесь у нас этого не нашлось. Тогда Ганс купил в Штейнахе толстую бомбовую трубку. Чтобы сообщить оболочке большую способность к сопротивлению, я обернул ее листом цинка и обмотал железной проволокой…

– Очень хорошо, очень хорошо! – одобрил Молох.

– Тогда я составил взрывчатую смесь по формуле, приведенной в фельетоне о бомбах; я украл из артиллерийского магазина пушечный порох, смешал его с углем и нитратом поташа, который сам приготовил, и прибавил туда древесных опилок, так как читал в одном трактате, что это связывает смесь…

– Древесных опилок? – перебил его Молох, вскакивая с места. – Ему пришло в голову прибавить туда древесных опилок! Но знаете ли, милый принц, что у вас положительные способности к химии? Нет, за это я должен расцеловать вас!

Он схватил морщинистыми руками белокурую головку Макса и запечатлел на его щеках два крепких поцелуя… Мы с госпожой Молох с трудом сохраняли серьезный вид. Я попытался дать разговору более серьезный характер.

– Скажите, ваше высочество, – спросил я, – кто подал вам мысль избрать второе сентября днем покушения?

Макс опустил голову и сказал:

– Перед этим майор… – Макс договорил еле слышно: – ударил меня палкой. – Макс помолчал и затем продолжал: – а потом я… не люблю ни Бисмарка, ни пруссаков вообще. Пруссаки – это алчные волки. Если бы не было пруссаков, Бисмарка и Седана, то теперь Ротберг не был бы разделен со Штейнахом, и мне пришлось бы подобно предкам править действительным государством.

– Но позвольте, – спросил Молох, как вы пристроили фитиль и подложили бомбу?

– Для фитиля я воспользовался шнурком от шпор. Я пропитал этот шнурок хлоратом поташа. Ганс сунул бомбу с фитилем в задок экипажа. Ну и фитиль был, как следует рассчитан, – не без гордости прибавил Макс, – ведь взрыв последовал сейчас же, как только майор уселся в экипаж.

– Это правда, – согласился Молох. – И все-таки в вашей бомбе был существенный недостаток: цинковая оболочка давала исключительно боковое сопротивление, а в обоих концах газы нашли свободный выход. Поэтому-то тоненькая коробка от консервов оказалась бы более пригодной, чем трубка, блиндированная цинком… Вы понимаете, не правда ли? Коробку после наполнения взрывчатым составом надо спаять, и так как пайка отличается большей сопротивляемостью…

– Карл! – нежно остановила его госпожа Молох.

Профессор с комическим бешенством взглянул на нее – он не выносил, чтобы его прерывали; но взгляд жены сейчас же смирил его раздражение.

– Ну да, ну да! – сказал он. – Все это теперь уже не имеет значения. Ну, да все равно, милый принц, вы доказали истинное призвание к химии, у вас поразительная инициатива… Очень хорошо, очень хорошо! Любите химию, это – мать всех наук и ключ к современной философии. В память об этом я поднесу вам свою книгу «Четыре проблемы природы» с хорошенькой надписью!

– Как вы добры, доктор! – сказал Макс, который одновременно и плакал, и смеялся. – Увы, боюсь, что мой отец обойдется со мной не так…

– А вы признайтесь сначала во всем вашей матушке, – посоветовала госпожа Молох, – она очень добра. Ведь благодаря ей я могла навещать мужа… Она сумеет смягчить удар!

Глаза маленького принца загорелись восторгом.

– Ведь правда, что мама очень добра? – сказал он. – И так красива… Красивее ее нет владетельной принцессы в Германии!.. Ах, если бы она могла заниматься моим воспитанием… Ну, да что об этом говорить!.. Но вы правы, госпожа Циммерман, ей я первой признаюсь, хотя… это не помешает отцу очень скоро наказать меня!

– А я ручаюсь за обратное, – сказал Молох. – Вас накажут очень легко, потому что принц Отто не захочет официально признать вас виновником покушения…

– А, кроме того, – прибавил я, – надо быть готовым к расплате за собственные поступки!

– Я знаю это, господин Дюбер, – ответил мне принц, смотря мне прямо в глаза, – я сейчас же отправлюсь к маме и признаюсь ей во всем!

– Позвольте мне поцеловать вас! – сказала госпожа Молох со слезами на глазах, после чего нежно обняла мальчика, приговаривая: – Милая белокурая головка, милый ребенок!

Принц Макс пожал нам руки и молча постучал в дверь. Сторож сейчас же отпер ее. С порога Макс послал нам полупечальный, полурадостный привет.

– Не пренебрегайте химией! – крикнул ему на прощание профессор. – Не отказывайтесь от этого рода опытов!

Макс поклонился и исчез за дверью.

Я тоже хотел проститься, но тут госпожа Молох сказала:

– Карл, ведь ты хотел поговорить с господином Дюбер!

– Ну да, – ответил профессор, запуская руки в волосы, – я хотел, но не знаю, как примет господин Дюбер мое увещание! Как ты думаешь, Сесилия?

– Я думаю, – ответила старушка, – что с ним надо говорить совершенно откровенно, так как он – действительно наш искренний друг!

Молох резко схватил меня за руку и сказал, глядя мне прямо в глаза:

– Слушайте-ка, я вас очень люблю. Хоть вы и из числа придворных, но вы не побоялись выказать расположение к старому Циммерману. Когда меня посадили в тюрьму, вы заступились за меня перед принцем, посещали меня в тюрьме. Все, что я могу дать вам за это, я дам вам… Это – только совет. Не толкуйте его в дурную сторону… Так вот: решительно все в Ротберге считают вас любовником принцессы Эльзы… Отлично, это – неправда? Это меня радует! Говорят, что вы собираетесь похитить ее. Мне это кажется очень досадным, и Сесилия думает так же, как и я. Вы стяжали бы себе унизительное положение, да и по отношению к сестренке это было бы нехорошо. Мало того: вы отняли бы мать у маленького принца Макса… Не скажу, чтобы это была хорошая мать, но это – все же мать, не так ли? Это – очень чувствительная женщина; мне она сделала добро, и я уверен, что ее вмешательство смягчит исход выходки принца Макса… Но во что обратится жизнь этого маленького принца, если у него не будет иных воспитателей, кроме отца и майора? В нем борются две натуры, а ведь ему предстоит править людьми. Так не принимайте же участия в попытках сделать из него дурного правителя!.. Ну, а теперь, если вы находите, что я был нескромен, затрагивая этот вопрос, назовите меня старым дураком и забудьте все, что я сказал!

Я ничего не ответил на это, я просто крепко пожал руки супругов и ушел. Я уже не мог думать о деле Молоха, а весь был полон эгоистической заботой о будущем дне и с тоской спрашивал себя: «Как же я поступлю?»

Я не мог решить это… Так много мотивов говорило за и против решения принцессы бежать со мной. Найду ли я когда-нибудь другую женщину, которая будет готова отказаться ради меня от всех своих преимуществ, будет рада принести мне такие жертвы? Грета? Ну да, в первый момент Грета будет страдать… Но не пройдет и пяти лет, как она изберет себе другого руководителя, к которому привяжется на всю жизнь. Грета выйдет замуж и забудет обо мне… Ради чего же я сейчас откажусь от своего счастья?

А – с другой стороны – сколько унижения в похищении богатой принцессы учителем! Подумать только, что будут говорить и писать об этом!..

Но и это вовсе не важно; важно то, что я внутренне колеблюсь, счастье прожить вдвоем с принцессой до конца моих дней не так уж привлекает меня… Что же делать и на что я решусь?

Все эти мысли занимали меня и по возвращении на виллу «Эльза». Вдруг мои размышления были нарушены звуком чьих-то тяжелых шагов на лестнице. Каково же было мое удивление, когда я вскоре после этого улицезрел… девицу Больберг!

– Ее высочество принцесса ожидают внизу в карете, чтобы узнать, может ли принять ее господин доктор! – отрапортовала мне старая дева.

– Ее высочество здесь? – с удивлением переспросил я.

Девица Больберг подняла глаза вверх, как бы свидетельствуя, что она-то ни при чём в этом деле.

Я поспешил договорить:

– Я к услугам ее высочества!

– Ее высочество приказывает вам не встречать ее, а обождать здесь, в этой комнате, – сказала фрейлина.

Подчиняясь этому приказанию, я стал ожидать принцессу в комнате. Она сейчас же появилась в сопровождении Больберг.

– Я не мешаю вам? – весело спросила она. – Мне нужно сказать вам два слова от имени принца… Соседняя комната занята вашей сестрой, не правда ли? Ах, ее нет дома? Ну что же, Больберг может подождать там!

Фрейлина повиновалась, мы остались с принцессой одни.

Она сейчас же протянула мне свои губки из-под серой вуалетки. Вообще сегодня она была одета во все серое, и этот цвет удивительно шел к ней, оттеняя нежность ее кожи.

– О, да, – сказала принцесса, как только наши уста разъединились, – я понимаю, что сделала опрометчивый шаг, приехав к вам… Ну, да что за беда, раз это – последняя опрометчивость! Но мне так хотелось посмотреть на комнаты, в которых вы живете в лучший из всех месяцев, которые мы проводили с вами… Официально я приехала для того, чтобы передать вам просьбу принца держать в секрете все, что вы знаете о деле этого сумасшедшего Макса. Я добилась того, что ему в наказание определили только неделю ареста. Ганс, который очень предан Максу, скажет, что это он нечаянно положил бурак из фейерверка в коляску… ну, уж не знаю, право, что он там еще наговорит! Ему дадут тысячу марок и посадят на две недели в тюрьму. В конце концов, он был соучастником проделки Макса и вполне заслуживает наказания! Судебный следователь порвал свое определение о предании суду профессора Циммермана и сегодня же подпишет постановление о его освобождении. Завтра утром профессора выпустят, и история будет кончена. В сущности, принц был вовсе не так рассержен, как я думала: он слишком доволен, что вся эта нелепая история кончилась, наконец… Ну, а мне все это совершенно безразлично… Я твоя, – шепотом добавила она, – я твоя и позволяю тебе сказать мне: «я люблю тебя».

Она подчеркивала разрешение говорить ей «ты» словно какую-то особую милость. Но почему в этот момент, который, как думала Эльза, должен был окончательно опьянить меня, я чувствовал в душе досадную ясность? И внезапно во мне блеснула мысль, как выйти из создавшегося тяжелого положения.

– Да, дорогая Эльза, – сказал я, – я люблю тебя, но то, что ты предлагаешь мне, я могу принять отнюдь не в том виде, в каком ты предполагаешь…

– Что ты хочешь сказать этим? – перебила меня Эльза, бледнея и вырываясь из моих объятий.

– Я чувствую всю глубину приносимой тобой жертвы и очень благодарен тебе. Но я, бедный учитель, не могу быть любовником богатой принцессы, бегущей с трона…

– Однако, – крикнула она, – каким тоном ты говоришь со мной!

– К чему бояться выражений, раз надо объясниться начистоту? Я не могу быть, дорогая моя повелительница, чем-либо иным, кроме как твоим мужем, и притом бедным мужем. Хочешь отказаться от всего своего состояния? Я не могу позволить тебе удержать хоть одну ассигнацию, хоть одну драгоценность. Угодно тебе называться госпожой Дюбер и жить во Франции, существуя тем, что я заработаю своим трудом? Да? В таком случае, я твой! Послезавтра мы встретимся в Карлсбаде, и как только закон позволит, мы женимся и вернемся на мою родину!

Эльза отступила на шаг и удивленно посмотрела на меня. Видимо, она сомневалась, в здравом ли я рассудке.

– Надеюсь, что вы говорите все это несерьезно? – надменно спросила она.

Прежняя дистанция возобновилась между нами, и мы уже не говорили на «ты».

– Совершенно серьезно, – холодно сказал я, – Я отказываюсь быть на содержании у женщины, хотя бы и любил ее. Я – простой французский буржуа и хочу жить во Франции с законной женой!

– Я сделала большую ошибку, что доверилась вам, – дрожащим голосом ответила Эльза. – Вы изобрели средство, чтобы отделаться от меня. Это непорядочно! Вы отлично знаете, что я не могу располагать своим именем и рангом так же, как модистка из Штейнаха, которую вам заблагорассудится похитить. Вы бы лучше сразу сказали, что переменили свое решение, что не любите меня. Вы слишком умны, чтобы действительно верить, будто я могу жить на те шесть тысяч марок, которые вы зарабатываете своим трудом, да еще жить под скипетром выскочки-адвоката в стране, объятой анархией… И все это для того, чтобы зваться «госпожой Дюбер»!

Когда она произнесла презрительным тоном последние слова, я понял, что все кончено, что что-то лопнуло в связующих нас звеньях, и ничто уже не сможет исправить свершившееся.

Должно быть, я переменился в лице, потому что она поспешила сказать:

– Не принимайте сказанного мною в худую сторону. Вы должны понять меня. Никто на свете не может быть вполне свободным от всякого рода уз. Я рву те, которые могу порвать. Подумайте о том, что я приношу вам в жертву, и не требуйте невозможного. Я могу перестать быть владетельной принцессой Ротберга, но не немецкой принцессой… Вот все, что я хотела сказать, и в этом, разумеется, нет ничего обидного для вас.

Я ничего не ответил ей на это. Я чувствовал себя довольным тем решением, которое неожиданно и внезапно утвердилось во мне.

– Согласитесь, что я права! – сказала Эльза. И я отважно, искренне подтвердил:

– Да, вы совершенно правы! А внутренне я говорил себе: «Она может перестать быть матерью, перестать быть порядочной женщиной, но перестать быть немкой и принцессой она не может… Это – правда!..»

Из соседней комнаты до нас донеслись голоса. Принцесса взглядом спросила меня, в чем там дело.

– Это, вероятно, Грета вернулась с прогулки и разговаривает с мадемуазель Больберг, – пояснил я.

– В таком случае, я ухожу, – сказала Эльза. – Думайте обо мне! Думайте, что завтра я буду в Карлсбаде, а послезавтра в Никлау… где я буду ждать вас. И выбросьте все эти глупые мысли из головы! А теперь, поцелуйте меня!

Я с искренним, теплым чувством прижался к ее губам, которые она протянула мне, и в этот поцелуй вложил всю свою благодарность за милое прошлое и сожаление о будущем, которого не будет!

– Больберг! – крикнула принцесса после минуты молчания, понадобившейся ей для приведения в порядок прически.

Старая дева появилась на пороге. Позади нее я увидел Грету, неподвижно стоявшую около кровати.

– Здесь мы можем выйти, не правда ли? – спросила Эльза и после моего утвердительного ответа вышла из комнаты, послав мне на прощание приветственный знак рукой, в котором было что-то угрожающее.

Наступали сумерки. Неподвижность позы Греты поразила меня. Когда я подошел ближе, я увидел, что ее тоненькая фигурка содрогается от рыданий. И я понял в этот момент, что бы ни случилось, я никогда не почувствую в себе силы стать причиной серьезного горя сестренки.

– Грета, милочка, не бойся ничего! – сказал я, подходя к ней. – Это кончено…

Нервным движением головы она ответила мне:

– Нет!

– Да нет же, дорогая, поверь мне, – продолжал я. – Это кончено. Я не покину тебя. Завтра я возвращаюсь в Париж вместе с тобой.

Ее глаза загорелись радостью. Быстрым грациозным движением она стряхнула слезы, отбросила назад съехавшие на лоб волосы и спросила:

– Возможно ли это?

– Это так!

Тогда она нежно приникла ко мне и сказала:

– Спасибо, дорогой мой Волк, спасибо!.. – Ее руки гладили меня по лицу, она шептала мне: – У тебя будет большое горе, но я буду так любить тебя, Волк, так буду любить! А потом, видишь ли, так будет лучше и для тебя тоже…