В этом году Пасха была поздняя – в конце апреля. Праздник застал обитателей маленького замка в грустном и тревожном настроении. Несмотря на свой вид добродушной бабушки, мадам Бетурнэ отлично видела натянутые отношения, возникшие между женихом и невестой. Вид Шоншетты, неспособной скрывать свои чувства и свое беспокойство, не мог рассеять ее тревогу. Вечера вчетвером у камина проходили теперь в тягостном молчании; день все проводили врозь; молодые девушки – в своей комнате, мадам Бетурнэ – в своей; у Жана вдруг явилась неодолимая потребность движения, и он, едва кончался завтрак, садился на коня и носился по песчаным ландам, через рвы и плетни, жадно глотая свежий воздух. Но его лицо становилось все мрачнее, взгляд тревожнее.

Между тем день свадьбы приближался; ее задержал только случай: трудно себе представить, сколько официальных бумаг требует государство от военного, желающего жениться. Документы Жана, залежавшиеся в министерстве, должны были прибыть – самое позднее – через неделю, после чего можно было и венчаться. Приданое было почти готово; обе молодые девушки работали над ним каждый день.

Утром, в день Пасхи, Жан причащался в деревенской церкви вместе с тремя дамами. Как у многих моряков, в его душе, несмотря на жизнь, полную приключений, сохранились нетронутыми верования его молодости. Опускаясь на колени перед решеткой престола, чтобы получить причастие, он случайно очутился рядом с Шоншеттой. Она невольно подняла на него взор и встретила такой чистосердечный и в то же время печальный взгляд, что тут же упрекнула себя за все то дурное, что позволила себе подозревать в д'Эскарпи. И причащаясь она молила Бога простить ее подозрения.

К завтраку все четверо вернулись домой в карете. Шоншетта совершенно безотчетно чувствовала себя счастливой – от радости ли, что «достойно причастилась», как говорится в благочестивых книгах, или от явившейся в ней счастливой уверенности, что у жениха ее подруги благородное сердце, – об этом она себя не спрашивала; за завтраком она все время болтала и всех оживила своей внезапной веселостью. Жан смотрел на нее, изумленный, что видит в совершенно новом свете молчаливую девушку последних недель; мадам Бетурнэ и Луиза не могли удержаться от улыбки.

Когда перешли в гостиную, Жан подошел к окну, выходившему в парк; Шоншетта последовала за ним; она чувствовала потребность объяснить ему, что разделявшей их холодной подозрительности пришел конец. Луиза и мадам Бетурнэ были в эту минуту заняты чтением писем, только что поданных почтальоном, так что молодые люди на несколько минут очутились предоставленными самим себе.

– Вы мечтаете об экзотических небесах, месье Жан? – весело спросила Шоншетта, облокачиваясь на подоконник рядом с моряком.

Он слегка вздрогнул и ответил в тон Шоншетте:

– Я не жалею о них, мадемуазель; в этих прекрасных небесах я всегда находил один огромный недостаток, что они не сияют над моими милыми локневинэнскими ландами.

– Вы – такой закоренелый бретонец, хотя и объехали весь свет?

– Бретонец? О, да! То есть, собственно говоря, сердцем, так как я родился в Кальвадосе, в Нормандии. Но я люблю эти места; ведь я приехал сюда совсем ребенком, и я всегда и везде думаю о них.

– Боже мой, какая удивительная любовь к родному углу! – воскликнула Шоншетта. – Это, конечно, – прекрасное чувство, но у меня, кажется, его вовсе нет… Я, напротив, всегда мечтала о далеких путешествиях; когда я была маленькой, я мысленно объехала весь свет… Впрочем, нет! Я чувствую, что вдали от Франции я страдала бы от отсутствия тех, кого люблю; но земля, сама земля нисколько не притягивает меня.

– Да, да, – улыбаясь, сказал Жан, – все это говорится у себя на родине, в пяти часах езды от своих близких; но, как только очутишься в изгнании, не можешь удержаться от слез при виде старого, засохшего цветка, случайно найденного в книге, и только потому, что он был сорван на родных полях.

Звон чашек на подносе с кофе, внесенном слугой, прервал их болтовню. Жан тихо прикоснулся к руке Шоншетты, и они с минуту смотрели друг другу в лицо.

– Прошу вас, – тихо и торопливо прошептал Жан, – позвольте мне переговорить с вами наедине… сегодня вечером… Дело идет о счастье Луизы… пожалуйста!

Непривычное волнение, охватившее Шоншетту, помешало ей найти эту просьбу странной.

– Сегодня вечером?.. Хорошо! – сказала она, – в пять часов я буду в парке, в конце липовой аллеи.

К ним подходила Луиза с чашкой кофе для Жана:

– У вас тут какой-то заговор? – с грустной улыбкой спросила она.

– Да, милочка, – ответила Шоншетта, обнимая ее, – заговор, и притом против тебя!

Она чувствовала себя необыкновенно радостно настроенной; села за фортепьяно и играла до двух часов. Потом Жан уехал верхом, а мадам Бетурнэ и Луиза ушли наверх одеваться к вечерне.

Шоншетта, не скрывавшая своей любви к длинным службам, поднялась в комнату Луизы и занялась чтением «Подражания Христу». Почитав часа полтора, она закрыла книгу и, полулежа в кресле, стала глядеть в окно, на расстилавшийся вокруг замка мирный, однообразный пейзаж, погруженный в эти часы в ничем не нарушаемое безмолвие, свойственное только праздничным послеобеденным часам в деревне. Шоншетта с бесконечным наслаждением упивалась этим безмолвием и в своей собственной душе чувствовала такое же спокойствие. Она подумала, что через час ей придется идти на свидание, обещанное Жану, но, хотя возбуждение, в котором она находилась все утро, уже прошло, она не жалела, что дала слово, и только спрашивала, себя, что такое могло грозить счастью Луизы и чему ее собственное вмешательство могло помочь? Вдруг она вздрогнула: на кемпэрской дороге она увидела черную точку, которая, все увеличиваясь, скоро превратилась во всадника: это Жан д'Эскарпи возвращался со своей обычной верховой прогулки.

Шоншетта встала. Ей хотелось дойти до конца липовой аллеи до возвращения мадам Бетурнэ и Луизы, чтобы они не задержали ее. Надев большую соломенную шляпу, она вышла из замка.

Она не торопилась; по мере того как приближался час свидания, ею овладевало все большее беспокойство. Не было ли ее обещание чересчур необдуманным?

У маленького пруда, где под зеленью водяных растений дремала вода, Шоншетта села на скамейку колеблясь, готовая вернуться. Воздух был полон жужжанием тысячи насекомых, и в своем волнении, составлявшем такой контраст с тихим успокоением предыдущих часов, девушка не сознавала, что это не шум в ее собственных висках. Так просидела она около четверти часа, чертя зонтиком по песку аллеи и втайне желая, чтобы пришла Луиза и помешала свиданию. Но ей снова вспомнились последние слова Жана: «Дело касается счастья Луизы… умоляю вас прийти!»

Она встала и пошла к условленному месту.

Было почти пять часов, и солнце освещало лишь вершины елей и буков; пересекая для сокращения пути лужайку, Шоншетта увидела на порозовевшей от заката траве свою неестественно-длинную тень. Деревья, тронутые легким вечерним ветерком, тихо шелестели над ее головой. В самом конце липовая аллея образовала зеленый свод; за ним никогда не закрывавшаяся калитка вела прямо в ланды с их пустынным простором, гранитными глыбами, разбросанными там и сям по прихоти стихийных переворотов, с диким, нетронутым уединением, среди которого Локвенинэн казался прелестным оазисом.

Шоншетта издали заметила Жана, силуэт которого отчетливо рисовался на розовом фоне неба. Зачем она опять усомнилась в нем? Ведь она слышала о нем столько благородного, даже высокого. А она по-детски сердилась на него, питала к нему неприязнь. Ей страшно захотелось оправдаться перед ним, и она бросилась к нему, доверчиво, как к старшему брату.

Жан пошел ей навстречу, и они молча дошли до скамейки в самом конце аллеи. Смущенный этим первым свиданием с глазу на глаз, молодой человек явно старался придумать, с чего начать. Шоншетта пыталась скрыть свое волнение под маской веселости, которой не было и следа в ее сердце.

– Ну, что же, месье Жан? – спросила она, – по какой это важной причине я понадобилась вам? Не нужен ли вам мой совет относительно свадебной корзинки?

– Нет, мадемуазель, дело действительно очень серьезно. Только не знаю, – прибавил Жан с печальной улыбкой, – совершенно не знаю, как приступить к нему.

Шоншетта стала серьезной.

– И вы можете сказать об этом только мне? Мне одной? Теперь я жалею, что согласилась выслушать вас; мадам Бетурнэ лучше могла бы…

Д'Эскарпи поспешно прервал ее:

– Нет, я должен был увидеться с вами наедине. Клянусь, я долго думал, прежде чем решился на это… но то, что я скажу, ей было бы слишком тяжело выслушать прямо от меня. Послушайте, я уж лучше буду говорить прямо, без предисловий… Как вы думаете, Луиза очень желает брака со мной?

Шоншетта отшатнулась при таком неожиданном вопросе.

– Да вы с ума сошли? – воскликнула она.

Жан провел рукой по лицу.

– С ума сошел?.. Может быть, вы правы… Мне самому вот уже целых два часа кажется, что я помешался… Но, умоляю вас, выслушайте меня! Ответьте мне! Взвесив хладнокровно все, что Луиза говорит вам, какие надежды высказывала, скажите мне, уверены ли вы, что она была бы несчастна, если бы какое-нибудь непредвиденное событие, какое-нибудь препятствие – из тех, которым нельзя противиться, – уничтожило наши планы?

– Несчастна? – сурово спросила Шоншетта, – да она умерла бы! я знаю ее. Ах, месье Жан, с вашей стороны нехорошо даже сомневаться в этом. Неужели вы не видите всей той нежности, которую Луиза выказывает вам? Однако она вовсе не скрывает своей любви, бедная, милая Луизетта! Я даже ставлю ей это в вину, а вы ничего не понимаете и спрашиваете у меня, любит ли она вас! Так вот для чего вы просили меня прийти сюда? Это нелепо, месье д'Эскарпи! Нелепо и… очень дурно! – и она, рыдая, упала на скамейку.

Жан опустился рядом с нею, согнувшись, закрывая лицо руками. Кругом быстро темнело.

Шоншетта первая прервала молчание.

– Что же это такое, что грозит счастью Луизы? – шепотом спросила она. – Вам неожиданно прислали приказ явиться на службу? Подождите; потом вы опять освободитесь. Я сказала, что Луиза умрет от разрыва между вами, но она настолько благоразумна, что покорится отсрочке.

– Нет, – глухо ответил Жан, не открывая лица, точно не смея встретить ее взгляд, – нет… не то. Не думайте, что я так низок, как вам покажется с первого взгляда. Не презирайте меня, умоляю вас! Так вот… я сам не хочу больше этого брака, то есть я не могу!

– Замолчите! – воскликнула Шоншетта, поднимаясь, чтобы уйти. – Я, конечно, не знаю, почему вы просили меня прийти сюда, но думаю, что слышала довольно! Прощайте! И прошу вас не выбирать меня больше в свои поверенные.

Жан бросился за ней и, не помня себя, схватил ее за руку.

– Вы хотите удержать меня силою? – надменно спросила она.

– Простите! – пробормотал он, выпуская ее руку, – не отказывайтесь выслушать меня! Вы не вправе отказываться. Постойте… дайте мне сказать вам, что заставляет меня принять это тяжелое решение, и вы простите мне…

– Никогда! – ответила Шоншетта, – пустите меня. Вы мне отвратительны!

– Почему вы не считаете меня вполне искренним? Вспомните, что сегодня утром мы вместе причащались!

На этот раз д'Эскарпи попал в цель: Шоншетта остановилась и, взглянув ему прямо в лицо, прошептала:

– Это правда. Что же вы хотели еще сказать мне?

– Что вы жестоки, обращаясь со мною таким образом, что я – просто несчастный человек. Обстоятельства связали мне руки. Ах, я сделал все, что мог, я боролся. Но в последний момент я колеблюсь. Я не смею солгать Луизе, но сознаю, что будет ложь, если я скажу ей, что люблю ее иначе, чем сестру.

– Если вы не любили Луизу достаточно сильно, зачем же вы согласились на этот брак?

– Разве я знаю? Вы слышали историю нашего союза; его решили, когда мы оба были детьми и играли вместе. Ничто не убивает так основательно возможность любви, как такая детская дружба. Мы встретились взрослыми. Сначала Луиза очаровала меня своей удивительной искренностью, привлекательностью. Потом… потом я понял, что для меня она только – сестра. Еще месяц назад я все-таки считал наш брак возможным: любви не было, но вместо любви в моем сердце жило чувство, заставлявшее меня смотреть на Луизу, как на женщину, выше всех других. Теперь этого нет!

– Отчего? – прошептала Шоншетта, все более волнуясь.

Жан молчал. Под деревьями было почти совсем темно, хотя на западе по небу все еще тянулись яркие красные полосы. Сами не зная, для чего они это делают, молодые люди снова опустились на скамейку. И только тогда Жан ответил на вопрос Шоншетты:

– Потому что я люблю другую женщину и уже не имею права отдать Луизе сердце, которое никогда и прежде не принадлежало ей, а теперь всецело принадлежит другой.

– Несчастная Луиза! – прошептала Шоншетта.

– Ах, верьте мне, я отдал бы жизнь за то, чтобы ничего этого не было, – с горечью сказал Жан. – Лучше бы я умер раньше этого! Я хотел бы погибнуть при крушении, остаться там, в Дакаре, где лежит столько моих товарищей. Ну, что же? Теперь вы мне верите? Понимаете, что я не лгу? Ваше сердце также возмущается возможностью отдаться одной женщине, когда любишь другую? Ну, скажите же, что мне делать! Клянусь, что поступлю так, как вы посоветуете мне!

Шоншетта молчала, а потом сказала взволнованным голосом:

– Кто же та женщина, которую вы любите больше, чем Луизу?

Д'Эскарпи несколько минут не отвечал.

– Та, которую я люблю, – наконец выговорил он, – никогда не узнает этого. Имя… не важно. Если я должен лишить счастья Луизу – Луизу, которой готов всем пожертвовать до последней капли крови, – то уж никак не затем, чтобы на этом построить свое собственное счастье. Той, кого я люблю, я никогда не скажу, что ради нее разбил две жизни…

– Что же вы будете делать потом? – спросила Шоншетта.

– Что буду делать? Не знаю! Уеду подальше от Бретани, С которой так сроднилась моя душа. В наших колониях, знаете, есть ужасные районы, но, пока я был полон жизни и надежд, климат щадил меня; теперь, когда я вернусь туда с душой состарившейся и опустевшей, пощады, надеюсь, не будет…

В словах молодого моряка было столько горя, столько бурной сердечной тоски, что Шоншетта почувствовала, как все задрожало в ее напряженной душе; яркий, безжалостный свет внезапно пронизал потемки, царившие в ней, и обнажил тайну, которую до сих пор она не хотела видеть. И, почти лишаясь чувств, при мысли, что Жан уедет, уедет для того, чтобы умереть, она бессознательно прошептала:

– Нет… не уезжайте! Я не хочу!

Она почувствовала, как две горячие руки схватили ее руки и сжали их крепко, до боли.

– О, благодарю, благодарю вас, Шоншетта, за эти слова! – прошептал Жан, – благодарю! Ни слова больше! Позвольте мне уехать, унося с собой воспоминание о том, что вы пожалели меня. Будьте сострадательны, не берите своих слов назад – они утешили меня.

Шоншетта опомнилась и высвободила свои руки. Гордое сознание, что она любима, восторженная радость при мысли, что сама любит, заставили ее позабыть все на свете. Она жаждала услышать из собственных уст Жана ответ на призыв своего сердца и потому еще раз спросила:

– Как зовут ту, которую вы любите?

Жан отвернулся; он не смел ответить; но, пока они оба молчали, изнемогая от волнения, позади них прозвучал голос тихий, как вздох:

– Шоншетта, скрытная девочка, зачем ты мучишь Жана? Ты прекрасно знаешь, что он любит тебя.

Молодые люди обернулись; белая фигура, смутно рисовавшаяся в полумраке, оперлась на спинку скамейки.

– Луиза! – вскрикнули они в один голос, прижимаясь друг к другу, пораженные как бы привидением.

– Ах вы, большие дети! – продолжала Луиза голосом, в котором почти не слышалось волнения, – теперь я вас испугала? Это – уж ваша вина: зачем назначать друг другу свидание в этом уголке парка? Давайте-ка свои руки, влюбленные, я соединю вас!

Жан и Шоншетта обнимали Луизу, целуя ее руки, как руки святой.

– Прости! Прости нас, прости! – вне себя повторяли они.

Луиза взяла их руки в свои и сказала, на этот раз очень серьезно:

– Я прощаю вас, дорогие, любимые, что вы изменили вашей бедной Луизе… прощаю, потому что слышала ваш разговор. Да, я согрешила – подслушала вас. Пойдемте скорее домой: вы забыли об обеде; тетя беспокоилась и послала меня искать вас, – и Луиза увлекла их к липовой аллее.

Из-за деревьев вставала луна, мало-помалу заливая светом весь горизонт.

В замке уже горели огни, и молодые люди, очнувшись от только что пережитого чудного сна, вновь окунулись в действительную жизнь. Луиза почти без всяких признаков волнения рассказала, что Шоншетта потеряла на лужайке свою камею, и Жан помогал ей искать ее, пока не стемнело. Жан и Шоншетта не могли прийти в себя от изумления: Луиза никогда не лгала. Ей и самой захотелось, по-видимому, оправдать свою ложь, потому что, проходя около подруги, она тихонько шепнула ей:

– Бедная тетя! Я не смею рассказать ей: она так хотела этого брака!

Отобедали очень быстро: утреннего веселья как не бывало. Луиза становилась все бледнее и бледнее; на ее чистом, ясном лбу время от времени появлялась легкая морщинка. Жан, ставя на стол стакан, так судорожно сдавил его, что разбил вдребезги. У Шоншетты были влажные глаза, но в их глубине горел какой-то теплый свет, и мадам Бетурнэ, тоскливо поглядывавшая на свою молодежь и не решавшаяся доискиваться причины, не могла удержаться, чтобы не сказать племяннице:

– Посмотри, Луиза, какая Шоншетта сегодня хорошенькая!

Луиза и Жан также заметили это. Все, что Шоншетта обещала в детстве, осуществилось в расцвете этой семнадцатилетней красоты: цвет лица, отливавший матовой белизной слоновой кости, отличался несравненной чистотой; глаза – бездонной глубиной; ярко-красные губы всегда складывались в легкую гримаску, чуть-чуть презрительную, но прелестную. Густые, черные как смоль, волосы обрамляли это странное, неправильное личико, одно из тех лиц, о которых думаешь, что такого не встречал нигде.

Луиза рано ушла спать, ссылаясь на усталость. Жан и Шоншетта дорого дали бы, чтобы последовать ее примеру, но не могли оставить в одиночестве мадам Бетурнэ. В минуты волнений, когда душа жаждет уединения, нет большей пытки, как исполнение обычных требований повседневной жизни.

В гостиной было тихо; никто не разговаривал; только лампа слабо потрескивала. Мадам Бетурнэ читала молитвенник, который добросовестно перелистывала каждый воскресный вечер. Молодые люди чувствовали, что их мысли вертятся около двух непреложных фактов: первого – что они любят друг друга; второго – что Луиза умрет из-за их любви.

Наконец Шоншетта нашла возможность избавиться от овладевшей ею смертельной тревоги и сказала мадам Бетурнэ:

– Я немножко беспокоюсь о Луизе. Если позволите, я пойду к ней: мне не хотелось бы оставлять ее так долго одну.

Старушка оторвалась от книги и взглянула на девушку.

– Хорошо! Ступайте наверх, малютка. А ты, Жан, разве не пойдешь взглянуть, что такое с твоей невестой? Не стесняйся оставить меня одну, мой милый: я и сама скоро лягу.

При словах «твоя невеста» Жан и Шоншетта обменялись быстрым взглядом.

Они вместе поднялись по темной лестнице. Молодая девушка первая вошла в комнату; Луиза не ложилась: они нашли ее спящей в кресле; на столе, возле нее догорала свеча. При виде ее лица Жан и Шоншетта с ужасом переглянулись. Очевидно, Луиза упала в кресло, не будучи в силах более притворяться, и погрузилась в какую-то летаргию, похожую на обморок.

Шоншетта опустилась на колени около кресла и прижалась губами к щеке подруги. Луиза открыла глаза, но сначала, по-видимому, не поняла, где она, и прошептала, словно в бреду: «Опять вы! О, оставьте меня, оставьте, прошу вас!» – а потом, опомнившись и пытаясь улыбнуться, прибавила:

– Какая я сумасшедшая! Сплю наяву! Извини, Шоншетта, и вы также, Жан! Как мило, что вы пришли навестить меня!..

Жан опустился на колени рядом с Шоншеттой и, взяв горячую руку своей бывшей невесты, прошептал:

– Луиза, моя дорогая сестра! Не презирайте меня… простите! Я несчастен, потому что не стою тех, кто любит меня.

– Да, Луиза, – прибавила Шоншетта, – сжалься над нами, не осуждай нас! Клянусь тебе, дорогая, до сегодняшнего вечера я не знала…

– А я знала, – медленно проговорила Луиза, прислоняясь щекой к голове Шоншетты, – я знала! Я поняла это с первого дня, как Жан увидел тебя. Если бы я не знала хорошо вас обоих, я, может быть, упрекала бы вас, но я знаю вас. Жан, вы ошиблись: вы стоите Шоншетты. Нет человека лучше вас… и она будет вашей женой.

– Луиза! – воскликнул он, целуя ее руку.

И все трое заплакали, обнявшись и твердо и наивно веря во взаимную искренность; они оплакивали жестокую судьбу, не позволявшую им быть счастливыми.

Шоншетта даже нашла в себе силы протестовать:

– Я не хочу! Нет, нет! Никогда! Луиза, я не хочу! Он должен любить тебя! Ты гораздо красивее… ты в сто раз лучше меня. Я уеду, возвращусь в Вернон. Около тебя месье д'Эскарпи скоро забудет меня.

Жан встал. Бледный как смерть, судорожно стискивая руками спинку кресла, он смотрел на эту странную борьбу. Не будь он сам так простодушен, он, может быть, нашел бы эту сцену смешною. Но она только заставляла его страдать, глубоко страдать страданием этих юных сердец, из которых одно было разбито из-за него.

Дверь отворилась, и на пороге появилась мадам Бетурнэ.

– Ну, что такое? – воскликнула она, подходя к молодым людям, – тебе, в самом деле, нехорошо, моя Луизетта? Но она не докончила фразы, внезапно поняв, по взволнованным лицам, что происходит что-то важное. – Что случилось? – пролепетала, она.

– А то, – пылко воскликнула Шоншетта, заливаясь слезами, – что Луизетта вообразила, будто месье Жан разлюбил ее, хотя он не говорил ей ничего подобного!

– Боже мой! – прошептала мадам Бетурнэ, опираясь на стол. – Я этого боялась, – тихо прибавила она про себя.

Молодые люди окружили ее, жадно стремясь услышать от этой пожилой и уважаемой женщины слово, которое помогло бы им разобраться в хаосе их чувств.

– Жан, – несколько сурово, «сказала она, – я не хочу верить, чтобы ты мог обмануть меня, обмануть Луизу. Правда ли, что ты уже не любишь ее?

– Я никогда не любил ее горячее, чем теперь. Я всю жизнь отдал бы за ее счастье!

– В таком случае, – сказала мадам Бетурнэ, – что же это за детская комедия? Такими серьезными вещами нельзя играть, дети; мне кажется, вы все трое слишком заражены романтизмом. Послушай, Жан, ведь ты по-прежнему собираешься жениться на Луизе?

При этом прямом обращении Жан вздрогнул. Но надо было отвечать. Он устыдился, что мог усомниться в самом себе, и снова подумал, что энергичный человек властен над своим сердцем.

– Да, тетя, – начал он, – я… – Но в эту минуту его взор встретился с глазами Шоншетты, и в них он прочел такой страх, такую безысходную тоску, что слова застряли у него в горле. Схватившись за голову, он глухо проговорил: – Нет, все-таки нет! Не могу!

Ему ответил подавленный крик, и он едва успел подхватить неподвижное тело падавшей Луизы: последнее волнение отняло у нее и последние силы.

Ее перенесли на постель. Мадам Бетурнэ, испуганная, огорченная, сердясь на Жана, выслала его вон из комнаты.

Он вышел, шатаясь как пьяный, и сел на пол на площадке лестницы, опустив голову на сжатые кулаки, ничего не понимая и чувствуя, что сходит с ума. Он, не двигаясь, смотрел в черный пролет лестницы, машинально считая медленные удары маятника больших стенных часов. Он чувствовал полный упадок мужества, сознавал себя низким, – он, до сих пор отважно глядевший в лицо будущему и до такой степени владевший собой, что любил самопожертвование ради самопожертвования и ради воспитательного значения, какое оно могло иметь для образования характера. Кто же в это последнее время отнял у него волю? Он старался вспомнить, с каких пор это началось, и потерял нить мыслей.

Ему пришли на ум прошедшие невозвратные дни, и он почувствовал тоску по морю, где на него не смотрели женские глаза, где его сердце было свободно, тело здорово. Неужели он никогда больше не будет жить на корабле, не будет дышать живительным морским воздухом? Но тут он заметил, что лжет сам себе: ведь он вовсе не хочет уехать, не может уехать. Он вздрогнул, вспомнив о Шоншетте; он никогда, никогда не расстанется с нею. Пусть все пойдет прахом, лишь бы она принадлежала ему! Ах, взять ее, увезти, ревниво охранять, бежать с ней – все равно куда, только бы подальше, где никто не видел бы их! Его грудь дрожала от рыданий; ему хотелось кричать, вопить, хотелось чувствовать кого-нибудь около себя, хотя бы для того, чтобы слышать упреки за свою слабость.

Вдруг дверь комнаты Луизы отворилась, и Жан, вскочив на ноги, очутился лицом к лицу с мадам Бетурнэ.

– Что она? – тихо спросил он.

– Она не вполне пришла в себя, и на губах у нее выступила кровь.

– Кровь? Боже милостивый, она кашляет кровью?!

– Да, я страшно потрясена. Надо немедленно послать за нашим доктором в Кемпэр.

– Я сейчас поеду, – сказал Жан, совершенно пришедший в себя, – дай мне свечу, я пойду, оседлаю «Корригана».

Мадам Бетурнэ, тихо ступая, вернулась в комнату и зажгла свечу, стоявшую на камине. Заглянув в комнату, Жан увидел на постели Луизу, бледную, неподвижную, и Шоншетту, склонившуюся над подушкой.

– Поезжай скорее, – сказала тетка, подавая ему свечу, – и привези кого-нибудь.

– Будь спокойна, привезу, если бы даже пришлось тащить его силой, – ответил Жан.

Он сбежал с лестницы, отодвинул засовы наружных дверей и бросился в конюшню. Несколько минут спустя, он уже скакал по дороге в Кемпэр.

Вдоль его пути раскинулась необъятным морем песчаная степь, среди которой там и сям торчали гранитные глыбы, белевшие при свете луны. На горизонте мелькали красные огоньки, – это был Кемпэр.