В жизни, полной горя, бывают иногда, как на море, часы затишья, когда и буря прошла, и тело здорово, и сердце спокойно; но люди, много страдавшие, не верят в продолжительность этих счастливых периодов. Если это – люди благоразумные, они жадно наслаждаются каждой минутой такого затишья, не заглядывая в будущее. Человек не должен будить спящее горе; он должен притаиться в своем покое, чтобы горе забыло о его существовании.
Именно такой период затишья сменил в Локневинэне тревожное время болезни Луизы. Неожиданное испытание сблизило всех обитателей замка. Жан, Шоншетта и Луиза тесной группой окружали счастливую мадам Бетурнэ, как дети одной и той же семьи. Шоншетта получила разрешение провести еще несколько времени с выздоравливающей подругой. О будущем никто не заикался.
По молчаливому уговору, Шоншетта и Жан избегали оставаться наедине: оба чувствовали смутную потребность не сосредоточиваться на своей судьбе, ухаживая за Луизой.
Однако мирной жизни в замке, прогулкам в парке, послеобеденным чтениям, долгим разговорам по вечерам – всему этому скоро предстоял конец: через несколько дней Жан должен был уехать, чтобы занять новый пост в морском министерстве. Пакет с его назначением был получен за завтраком, и Луиза побледнела, увидев печать министерства. Она угадывала содержание бумаги, и ей невольно пришло в голову, что, если бы все случилось так, как предполагалось, они с Жаном получили бы этот пакет во время своего свадебного путешествия.
У всех была та же мысль.
Немного смущенный, Жан вскрыл пакет и объявил, что ему надо уезжать. Наступило тягостное молчание.
Первая заговорила мадам Бетурнэ, стараясь казаться веселой.
– Что делать, милый Жан! Вот неудобства военной службы. Военное рабство! Только не надо очень огорчаться: ты, во всяком случае, недолго пользовался бы нашим обществом. Шоншетта скоро вернется в Вернон, а через несколько недель и мы отправимся в Пиренеи.
После завтрака Шоншетта увела Жана в парк.
– Мне надо сказать вам два слова, Жан, – начала она. – После всего, что произошло между нами, мы можем говорить откровенно. Я готова сделать все, что могу, чтобы поправить зло, которое я невольно причинила Луизе. А вы?
– Как вы можете спрашивать об этом?
– Значит, вы понимаете, в чем состоит наш долг? Мы не можем убить ее. Все, что произошло между нами, будет забыто, не правда ли?
– Хорошо, – ответил Жан. – Что должен я делать?
– Так слушайте же, – тихо продолжала Шоншетта, ближе подходя к нему: – Если вы любите меня… женитесь на Луизе!
Жан не удивился наивной форме ее просьбы: «Если вы любите меня… женитесь на ней». Он только крепко пожал протянутую ему руку и воскликнул:
– Клянусь! Как только доктор позволит, она станет моей женой… Но вспоминайте иногда обо мне… потом…
– Обещаю вам это, – ответила Шоншетта. – А я никогда не выйду замуж. – В ее глазах светилась печаль. Она тряхнула головой, как будто желая этим отогнать тяжелые мысли, и, склоняясь к нему на грудь, тихо прошептала: – Жан, мой дорогой брат, у вас честное сердце, и я всегда буду вас любить. Поцелуйте меня!..
Через несколько дней Жан покинул Локневинэн, а вскоре после его отъезда уехала и Шоншетта. По просьбе Дюкателя, прикованного подагрой к креслу, за ней приехала мадам Шастеллю. Его письма становились все реже. Перед своим отъездом из Локневинэна Шоншетта даже получила коротенькое письмо от Дины, которая, не умея писать, принуждена была продиктовать его горничной. В нем в запутанных выражениях сообщалось, что у Дюкателя припадки бешеного раздражения делались все чаще и чаще, и Дина советовала Шоншетте не видеться с отцом при проезде через Париж. Поэтому было решено, что она вернется прямо в Вернон.
Прощание на станции в Кемпэре было очень трогательно. Луиза, вся в слезах, нежно обнимала подругу, почти готовая просить ее отложить отъезд. Всем было тяжело видеть, как понемногу распадалась маленькая семья, которую так тесно сблизило общее горе.
Когда уже послышался свисток приближавшегося поезда и невдалеке сверкнули два желтые глаза, Шоншетта нашла в себе мужество сказать Луизе:
– Не правда ли, все забыто? Уверяю тебя, это было просто ребячество. До будущего года, дорогая! Жан сказал мне – тебе он не решился сказать это, – что он хочет, чтобы ваша свадьба была еще в этом году…
Подошел поезд, наполняя станцию грохотом паровоза. Луиза ничего не ответила подруге, лишь грустно улыбнулась.
– Хорошо, – сказала она. – Прощай, малютка!
Она долго страстно обнимала Шоншетту, пока мадам Шастеллю не разъединила их и не увела Шоншетту в вагон.
Поезд тронулся почти немедленно. Из окон махали платками, посылали воздушные поцелуи. И долго еще, когда уже больше ничего не было видно в наступившей темноте, Луиза, опираясь на тетку, стояла на платформе, неподвижно устремив взор в ту сторону, где исчез поезд, увозивший Шоншетту.