Те, кому жизнь посылала много суровых испытаний, уже не имеют доверия к улыбкам судьбы, зная, что она – предатель, способный нападать совершенно неожиданно, из-за угла, Жан д'Эскарпи мало прожил, но много пережил; прошлое, полное превратностей и приключений, отучило его от наивных надежд. Поэтому, страстно целуя письмо Шоншетты, сообщавшее о благоприятном ответе Дюкателя, письмо, полное радостных надежд, – он почувствовал, как в глубине его души зашевелилась смутная тревога. Все, что он слышал о старике, не могло не беспокоить его. В сущности это ведь – сумасшедший. Положим, сумасшествие – только периодическое, но хроническое и всегда опасное.

У мадам Бетурнэ было больше надежды.

– О чем ты беспокоишься? – говорила она, – если этот сумасшедший старик соглашается повидаться с нами, это значит, что в принципе он согласен на брак Шоншетты; остальное уже не так важно; ведь ты ничем не хуже и нисколько не беднее любого жениха. – И, ласково целуя его, она прибавила:

– Вы даже очень и очень привлекательны, милый мой племянничек!

Дюкатель сам назначил день для свидания, и мадам Бетурнэ с Жаном накануне решительного дня покинули Локневинэн. По дороге в Кемпэр, у ограды кладбища, Жан велел кучеру остановиться.

– Пойдем проститься с Луизой, – сказал он, подавая руку тетке.

Они тихо пошли к могиле.

– Если на могилке распустился хоть один цветочек, это будет знаком, что все хорошо уладится, – сказала мадам Бетурнэ.

Могила находилась в самом конце аллеи, рядом с памятниками покойных Морлан и Бетурнэ, и состояла из простой плиты с крестом в изголовье и обозначенным именем усопшей. Склонившись на колена, тетка и племянник прочли краткую молитву.

– Посмотри, тетя, – сказал Жан, указывая концом трости на нежную, почти прозрачную чашечку белого цветка, пробившегося сквозь прошлогоднюю траву, после чего сорвал цветок и спрятал его на своей груди.

На другой день они поехали в Париж и остановились на квартире Жана, на бульваре Латур-Мобур. Жан хорошо знал дорогу к старому дому: в тяжелые дни, проведенные в Париже, он часто избирал целью своих прогулок этот уголок аристократического квартала с высоким зданием, обнесенным со всех сторон стенами без признака калиток, так что каждый прохожий с недоумением спрашивал себя, где же вход в этот дом? Когда фиакр повернул на Университетскую улицу, Жан снова почувствовал беспокойство при мысли, что через несколько минут очутится лицом к лицу с беспокойной душой, обитавшей в этом странном жилище.

– Неужели среди родных Шоншетты не нашлось никого, кто позаботился бы, чтобы старика заперли в больницу?

– Да у нее почти нет родных, – возразила мадам Бетурнэ. – Ее мать была креолка с Мартиники и умерла, говорят, вскоре после рождения дочери; со стороны самого Дюкателя остались в живых две тетки, где-то там, в Берри, и с теми он, кажется, в ссоре. Он до сих пор не попал в больницу для душевнобольных, вероятно, только потому, что некому было посадить его туда.

– И у этого сумасшедшего мы пришли просить согласия на наш брак? – воскликнул Жан, – да нас самих следует засадить!

– Что же делать! – ответила мадам Бетурнэ, пожимая плечами, – он – отец Шоншетты, и, пока закон признает его в здравом уме, мы не можем обойтись без его согласия. Кроме того, говорят, что в промежутки между припадками это – человек высокого ума, притом необыкновенно воспитанный и любезный, словом – какой-то чародей. Будем надеяться, что попадем к нему в один из светлых моментов.

Они подъехали с улицы Пуатье, где была единственная калитка, через которую можно было проникнуть в дом. Удар молотка пробудил внутри дома далекие отголоски; после нескольких минут ожидания за дверью послышались ленивые шаги, и на пороге появилась Нанетта. Первым ее движением было снова запереть дверь, но Жан предвидел ее маневр; он отстранил ее, и мадам Бетурнэ вошла.

– Можно видеть мсье Дюкателя? – спросил Жан.

– Нет, нельзя, – ворчливо ответила Нанетта, – и что вам от него нужно? Он вас совершенно не знает.

– Напротив, он ждет нас. Доложите ему, пожалуйста, что мадам Бетурнэ приехала со своим племянником.

– Не доложу, – ответила старуха.

– Но почему же, добрая женщина? – возразила мадам Бетурнэ, невольно улыбаясь.

– Потому что господин не желает, чтобы ему мешали, он от этого хворает, а я потом изволь расплачиваться! Лучше уезжайте, откуда приехали, нечего и пробовать!

– Послушайте, Нанетта, – сказал Жан, которому пришла счастливая мысль, – мы приехали по поручению мадемуазель Шоншетты, и она рассердится на вас, если вы помешаете нам увидеться с ее отцом.

Удивленная, что он знает ее имя, Нанетта окинула его недоверчивым взглядом.

– Если вы от мадемуазель, – сказала она помолчав, – дело другое. Впрочем, это, может быть, – неправда… Подождите, я спрошу господина.

– Подумай, каково жилось нашей бедной Шоншетте в обществе сумасшедшего и этой старухи! – сказала мадам Бетурнэ, когда Нанетта ушла.

– У меня такое чувство, точно, переступив порог этого дома, мы ушли от жизни, – ответил Жан.

В эту минуту с верхней площадки лестницы раздался голос служанки:

– Можете подняться наверх: господин ждет вас.

Они поднялись по широкой лестнице, украшенной резьбой. Нанетта проводила их через несколько слабо освещенных комнат в маленькую переднюю перед комнатой Дюкателя, где Шоншетта в дни своего детства часто стояла, не решаясь постучаться. На этот раз дверь открылась без всякого стука со стороны гостей, и на пороге появился высокий старик, тщательно одетый, в безукоризненном белье, свободном черном сюртуке и серых панталонах.

– Мадам, – сказал он, пропуская гостей в комнату, – простите меня, и вы тоже, месье, что я принужден принять вас в своем рабочем кабинете: я болен и не покидаю своей комнаты.

Он ввел их в большую комнату со сводчатыми окнами, пропускавшими мало света, благодаря спущенным занавескам. Гости сели около письменного стола, заваленного книгами и бумагами; наступило неловкое молчание.

Смущенная мадам Бетурнэ решилась приступить прямо к делу.

– Боже мой, – сказала она, – ведь вы знаете, по какому поводу мы явились к вам. Мы просим вас решить вопрос, от которого зависит счастье нашей дорогой Шоншетты.

Пока она говорила, Жан, глаза которого привыкли к полумраку комнаты, видел, что старик все время не отрывает от его лица пристального взгляда.

– Вы знаете, что я люблю девочку, как родную дочь, – продолжала мадам Бетурнэ. – Мадам де Шастеллю, которой вы, я знаю, вполне доверяете, вероятно, рассказывала вам, что Шоншетта жила у нас, в Докневинэне, как в своей родной семье…

Она внезапно остановилась, пораженная: в комнате прозвучал чей-то смех, необыкновенно странный, пронзительный, почти нечеловеческий. Она с ужасом огляделась; Жан также насторожился, – неужели это смеялся сам Дюкатель? Смех походил на искусственный смех чревовещателя, а старик по-прежнему сидел на своем месте, и, казалось, ничего не слышал.

Видя, что мадам Бетурнэ от страха не в силах говорить, и полагая, что эксцентричности Дюкателя не должны останавливать людей, приготовившихся к ним, Жан заговорил спокойным и решительным голосом:

– Прошу вас верить, что я долго обдумывал, достоин ли я счастья назвать вашу дочь своей женой. Если вам угодно согласиться на наш брак, – клянусь вам, вся моя жизнь будет посвящена ее счастью.

И его слова, как и слова его тетки, также были прерваны пронзительным, скрипучим смехом, и на этот раз не оставалось уже сомнения, что смеялся сам Дюкатель. Медленно поднявшись с кресла, он, как автомат, подошел к Жану и пристально уставился ему в глаза, а потом, пройдя к окну мимо остолбеневших посетителей, раздвинул занавески» В комнату хлынул дневной свет. Увидев безумный блеск в глазах старика, мадам Бетурнэ в страхе прижалась к племяннику.

– Жан, – прошептала она, – позови людей, умоляю тебя!..

– Не бойся, – так же тихо ответил Жан, – нет ничего опасного… да и я с тобой.

Дюкатель подошел к ним и, скрестив руки на груди, остановился перед Жаном. Молодой человек также встал, готовясь схватить старика, если тот решится на какой-нибудь экстравагантный поступок.

– Так вы – Жан д'Эскарпи? – спросил старик.

– Да, это – мое имя, – ответил Жан, – я получил право носить его после смерти моего дяди, графа де Ларош-Боэ-д'Эскарпи.

– Ты лжешь, несчастный! – закричал старик и с такой силою ударил о пол стулом, что последний сломался. – Ты лжешь! Для чего ты опять явился сюда! Уже тринадцать лет прошло с тех пор, как ты исчез… Оставь меня в покое!.. Мертвые, умерли… уходи!

Испуганная мадам Бетурнэ уцепилась за руку Жана; но последний все-таки попытался заставить выслушать себя.

– Вы ошибаетесь! – воскликнул он, – вы ошибаетесь! Я – Жан де Моранж д'Эскарпи и имею честь просить у вас руки вашей дочери!

При этих словах на лице старика выразился неподдельный ужас; он отступил в самый дальний угол комнаты.

– Довольно! – прошептал он, – я не хочу слышать твой голос… который нисколько не изменился… Замолчи! Что мне в имени какого-то д'Эскарпи, которое ты прицепил к своему? Тебя зовут Марсель де Моранж… Ты думаешь, я не узнал тебя?

– Марсель де Моранж? – повторил Жан, глядя на свою тетку, почти без чувств лежавшую в кресле, – так этот сумасшедший знал моего отца?

В эту минуту Дюкатель снова приблизился к нему и прошипел сквозь стиснутые зубы:

– Понимаю, понимаю… Придется начать сначала?.. Что ж, я готов!.. По крайней мере после этого ты уже не будешь меня мучить, и я больше никогда не увижу твоих глаз… никогда! Это ты виноват, что я сошел с ума… Я убью тебя!

И он с бешенством бросился на Жана, который не пошевельнулся и продолжал молча смотреть на него. Но, уже готовый ударить, старик вдруг зашатался, его глаза налились кровью, в углах рта показалась пена. Покружившись на месте, он упал, и Жан едва успел подхватить его.

– Ради Бога, позвони! – проговорила мадам Бетурнэ, пришедшая в себя, когда ее племянник положил на кровать неподвижное тело, – позови людей… Нам нельзя здесь ос-таваться…

– Какое несчастье? – пробормотал Жан, изо всей силы дергая за ручку звонка, – теперь все, может быть, испорчено, и навсегда, потому что этот безумец, Бог знает, что вообразил себе.

В эту минуту вошла Нанетта и с первого взгляда догадалась о том, что произошло. Ни мало не удивляясь, она расстегнула больному жилет и воротник и смочила ему виски. Его глаза потеряли безумное выражение и закрылись, руки слабо задвигались.

– Вот опять началось – по крайней мере, на две недели, – проворчала старуха. – Очень нужно было беспокоить его, чтобы он опять захворал! Уйдете ли вы хоть теперь-то?

– Что, это опасно? – спросила мадам Бетурнэ, не обращая внимания на ее упреки, – вам, может быть, нужна помощь?

– Мне нужно, чтобы вы ушли! – возразила Нанетта и затем уже гораздо мягче прибавила: – Пока вы не уйдете, он право не успокоится.

– Пойдем, Жан! – сказала мадам Бетурнэ. – Вы нас гоните, Нанетта, так вы и ответите за все, что может еще случиться.

Очутившись на улице, они спрашивали себя, не во сне ли все это было?

– Ободрись, милый Жан, – сказала мадам Бетурнэ, пожимая ему руку, – еще не сказано последнее слово.

Жан покачал головой.

– Знаешь, тетя, как бы я ни утешал себя, будущее все-таки пугает меня: над нами висит какая-то тайна, и я уже предвижу, что между мной и Шоншеттой всегда будет стоять какой-то враг, страстный, ожесточенный и неуловимый.

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего определенного, тетя, так как ничего сам не знаю. Но что мне подумать, слыша, что ко всей этой истории неожиданно примешалось имя моего отца? Оказывается, что Дюкатель знал его?

Мадам Бетурнэ не отвечала.

– В конце концов, каким образом умер мой отец? Правда ли, что он убился, упав с лошади?

Мадам Бетурнэ колебалась несколько мгновений, потом ответила тихим голосом:

– Нет, неправда… я хотела бы, чтобы ты не знал этого, дорогой мой мальчик, но теперь, конечно, необходимо сказать тебе истину. Твой отец умер не от падения с лощади… он… он сам лишил себя жизни. Не спрашивай, почему он решился на это! – быстро прибавила она в ответ на выразительный жест Жана, – клянусь Евангелием, я ничего больше не знаю. Только один человек на свете знал истину: твоя бабушка, Люси де Моранж. Жанна, то есть твоя мать, вероятно также знала, по крайней мере часть истины, которую я начала подозревать, случайно услышав один разговор между ними. Я помню, что Жанна никогда не вспоминала прошлого, не упоминала даже имени твоего отца. Это она склонила твоего дядю передать тебе свое имя и хлопотала об утверждении твоих прав на него; она же после смерти графа продала замок Ларош, в котором ты родился. Твоя бабушка все это одобряла или по крайней мере не противилась этому. Почему все это было сделано, не знаю; знаю только, что после продажи замка твоя бабушка приехала к моей матери и просила приютить ее с невесткой у нас, в Локневинэне. Ведь Люси де Моранж и моя мать были кузинами и притом были дружны с детства. Мне нечего говорить тебе, что обе родственницы были приняты у нас с распростертыми объятиями. С тех пор смерть часто посещала наш дом. Первой умерла моя мать; за ней последовала Люси. Холера опустошила нашу деревню; тогда же умерли твоя мать и мать Луизы. Я уже много лет вдовела, и твоя бабушка завещала мне заботиться о тебе. И ты остался жить в Локневинэне вместе с нашей бедной Луизой…

– Из всего этого я все-таки не вижу, каким образом Дюкатель мог знать моего отца.

– Может быть, это можно объяснить следующим образом, – сказала мадам Бетурнэ: – Марсель умер в Берри; затем Шоншетта, как ты знаешь, провела раннее детство в замке Супиз, который также находится в Берри; твой отец, вероятно, встречался с Дюкателем, и так как смерть Марселя привела в ужас весь наш край, то очень может быть, что твое сходство с отцом, напомнив помешанному этот ужасный край, подействовало на его рассудок.

– Значит, я очень похож на отца?

– Не знаю, мой друг: ведь я никогда не видела его.

– Даже не видела ни одного его портрета?

Мадам Бетурнэ колебалась.

– Н-нет… видела. Помнишь комнату бабушки Люси в Локневинэне? Вы с Луизой называли ее «серой комнатой»; рядом с нею находится маленькая комнатка, ключ от которой бабушка всегда носила с собой. Незадолго до своей смерти она позвала меня в эту комнатку, в которую никто никогда не входил, кроме нее самой и ее старой горничной. Я увидела аналой, перед которым она молилась целые часы, а над аналоем – большое Распятие и… портрет твоего отца. Твоя бабушка была святая и, как святая, предчувствовала свою смерть. Она поблагодарила меня за гостеприимство, поручила моим попечениям твою мать, неизлечимо больную, и тебя, дитя мое. Потом она сказала: «Я вижу, милая девочка, что ты поняла горестную тайну смерти Марселя; я не прошу тебя молчать о ней всегда и при всяких обстоятельствах, так как не имею права делать такие распоряжения; но не выдавай ее, если это не будет необходимо; избавь Жана от напрасных попыток разъяснить прошлое, которое уже непоправимо. По причинам, которые она считала вполне законными, «Жанна уничтожила все следы горестного события, и даже в этой комнате, где я берегла то, что напоминало мне моего сына, ты найдешь только его портрет и платье, бывшее на нем в день его смерти…»

– А этот портрет и платье, где они? – прервал ее Жан.

– Все еще в Локневинэне. Через несколько дней после нашего разговора твоя бабушка тихо скончалась. Ах, это была смерть настоящей христианки! Ключа от маленькой комнатки я не нашла; может быть, он вместе с платьем покойной попал к ней в гроб. Я увидела в этом волю Провидения и не открывала комнаты, которую заперла сама смерть. Пока я жива, молельня Люси останется закрытой.

Жан молчал. Они дошли до бульвара Инвалидов, не обменявшись ни одним словом.

Наконец мадам Бетурнэ прервала молчание.

– Что же мы напишем Шоншетте? – спросила она.

– Мы скажем ей всю правду, – сказал Жан, – но, конечно, щадя чувства дочери. Только я думаю, что не следует упоминать имя моего отца. Подождем, пока дело сколько-нибудь выяснится. – Когда они подошли к дому на бульваре Латур-Мобур, молодой человек сказал с горестной улыбкой: – Луизин цветочек обманул нас: нас постигла неудача!

– Зачем ты сорвал его? – ответила мадам Бетурнэ, – вот что принесло нам несчастье!