Клер де Шастеллю была дочерью гвардейского капитана и принадлежала к одной из старейших фамилий Дофинэ. В ее роду насчитывалось несколько выдающихся женщин, от которых она наследовала веселый характер, грацию и тонкий ум. Семнадцати лет она неожиданно лишилась отца; вслед за тем пала монархия Луи Филиппа, верным слугой которой он был. Надежды Клер на брак, на положение быстро рассеялись, но она мужественно встретила удар судьбы, стала хлопотать о месте наставницы в Верноне, где сама воспитывалась, и получила его. Она полюбила свою уединенную жизнь и состарилась в стенах монастыря, изливая всю нежность женского сердца на детей, которые поступали в монастырь малютками, росли на ее глазах, обращались в молодых девушек и… исчезали в необъятном мире. Клер горячо интересовалась их удовольствиями, радостями, их большей частью невинными ссорами.

Перед отъездом из Вернона Луиза поверила ей свою тревогу относительно Шоншетты и ее экзальтированного настроения.

– Все это мне знакомо, – сказала мадам де Шастеллю. – Все мы прошли через это: сначала клятвы никогда не расставаться, отказаться от замужества, чтобы всю жизнь прожить вместе, а глядишь – первый блестящий мундир, встреченный во время каникул, уже заставляет забывать принятые на себя серьезные обязательства… По крайней мере не огорчайте чересчур моей Шоншетты!

И она позволила Луизе проститься с подругой наедине, предоставив для этого свою комнату, очаровательный уголок, убранный с большим вкусом и изяществом.

Шоншетта первая явилась на свидание. Лампа под узорным абажуром распространяла приятный полусвет. Девочка бросилась в глубокое вольтеровское кресло, стоявшее у постели. Ей казалось, что теперь ее жизнь должна пройти в такой же комнате, где уже ничто не будет смущать или волновать ее, где ее сердечная рана будет болеть без надежды и даже без желания со стороны ее самой, чтобы время и забвение излечили ее.

Дверь тихо отворилась, вошла Луиза. На ней был простой костюм, почти такой же строгий, как школьная монастырская форма.

– Шоншетта, милочка моя, ты здесь? – прошептала она, не разглядев подруги в полусвете комнаты.

В ответ ей послышалось подавленное рыдание. Луиза бросила свои вещи на пол и опустилась на колени возле кресла Шоншетты.

– Ты плачешь, дорогая? – сказала она, нежно целуя распухшие от слез глаза Шоншетты. – Послушай, дорогая моя малютка, надо же быть благоразумной. Мы ведь не надолго расстаемся: Пасха уже недалека, ты приедешь к нам, в Бретань; ты увидишь, как мы все тебя любим. Жан непременно полюбит тебя, во-первых, потому, что тебя нельзя не полюбить, и еще потому, что он любит все, что я люблю… И ты увидишь, как в Бретани красиво: гораздо лучше, чем в Верноне, чем в Париже.

– Будешь ли ты, по крайней мере, писать мне? – со вздохом спросила Шоншетта.

– Ну конечно, милочка! Слушай, завтра же утром я напишу тебе, чтобы ты знала, что я благополучно доехала; обещаю тебе! Ты мне сейчас же ответишь, расскажешь, что ты делаешь, как поживают наши дамы, наши подруги. Ну, перестала плакать? Вот умница! Послушай, дорогая, ведь не хорошо быть такой печальной, когда твой лучший друг счастлив!

– Ах, – сказала Шоншетта, страстно целуя хорошенькую шейку своей подруги, – я не сержусь на тебя за эти слова: ты совсем не знаешь, как я люблю тебя! Подумай только! Ведь у меня никого нет, и не было, кроме тебя. Ах, как я любила тебя! И вдруг ты покидаешь меня и еще меня же обвиняешь, что я не хорошо поступаю с тобой!

И снова горячие слезы потекли по щекам Шоншетты.

Луиза больше уже не решалась уговаривать подругу и также тихо плакала, прислонясь головой к ее щеке. Обе долго молчали, погруженные в воспоминания. Одна мысль неотступно преследовала Луизу:

«Никто не будет меня так любить… никто, даже Жан».

И ей тут же пришло на ум, что любовь Жана действительно не походила на эту любовь, что в ее выражениях он больше заботился о форме, чем о содержании. Она крепче прижала к груди дрожавшую от рыданий Шоншетту, шепча:

– Милая! Милая!

– Поцелуй меня! – чуть слышно пролепетала Шоншетта.

Луиза прижалась губами к ее лбу.

Вдруг в комнате стало светло: кто-то поднял абажур. Девушки обернулись – мадам де Шастеллю стояла возле них и, скрестив на груди руки, смотрела на них со своей обычной загадочной улыбкой.

– Ну, девочки, проститесь, – сказала она, – если я еще десять минут оставлю вас вдвоем, Луиза вовсе не уедет или Шоншетта захочет уехать вместе с нею.

Луиза встала и бросилась на шею наставнице, которая поцеловала ее в обе щеки. Потом, чуть коснувшись губами лба Шоншетты, она быстро вышла из комнаты.

Шоншетта молча поднялась в спальную комнату, где уже царил полумрак и среди безмолвия огромного зала слышалось мерное дыхание спящих.

А мадам де Шастеллю снова надела на лампу абажур, чтобы прочесть на ночь канон Пресвятой Деве.

– Как странно возвращаться к прошлому! – тихо прошептала она. – Подумать только, что и я сама… в этой же самой комнате… В конце концов, вот и еще одна, которая… выйдет замуж и… спасется. – Она перекрестилась и начала читать: – Боже! Помилуй мя, грешную!