В 1972-м мне «стукнуло» тридцать семь… По сравнению с возрастом большинства работавших в то время в ЦК партии сотрудников аппарата, многие из которых помнили хрущевскую оттепель и сталинскую диктатуру, годы молодые, даже очень молодые. Не «октябрятские», конечно, но где-то, по большому счету, «пионерские».
Незнакомый мне лично Константин Черненко, работавший где-то в необозримой вышине партийной власти, решает «освежить» кадры своего отдела в ЦК. Решил, как потом оказалось, вполне традиционно. Точно так же, как решали до него. Да и сам Черненко попал в партработники из комсомола.
Это традиционный и классический путь! Именно по нему прошли многие руководители вообще и нынешней демократии в частности. Ни секретарь обкома, ни крайкома партии никак не мог миновать сей стези, проскочить на верхний этаж без шаткой комсомольской лесенки.
Для меня предложение о переходе в ЦК КПСС грянуло словно гром средь ясного неба. Я был в командировке в Свердловске, где выступал перед комсомольцами предприятий на какую-то производственную тему. Точно уж и не припомню какую.
На трибуну передают записку: «Срочно пройдите за кулисы, вас к телефону. Москва!»
Извиняюсь. Прерываю доклад. В зале полная тишина. Ни звука, ни ропота. На проводе — Борис Мышенков. В то время заведующий отделом ЦК ВЛКСМ.
— Срочно вылетай. Завтра утром нужен здесь!
— Зачем? Отчего такая срочность?
— Дуй быстро. Приедешь, узнаешь!
Ничего не понимаю. Кому я так потребовался? Уезжал, все было нормально. Может, Тяжельникову? Хотя, зачем я первому секретарю?
Закончил выступление. Первым утренним рейсом — домой. Сразу на Маросейку, которая тогда называлась улицей Богдана Хмельницкого. Захожу к Мышенкову.
— Зачем вызывал?
— Иди в ЦК, — говорит он, указывая взглядом на другую сторону площади, где располагались внушительные серые здания, но уже не комсомола, а партии.
— Что случилось?
Тот без малейшей улыбки — сама серьезность в гости пожаловала — отвечает:
— Там скажут… У Черненко.
И называет номер этажа и комнаты.
Фамилия Черненко говорит не очень о многом. Знаю, что есть такой. Чем-то заведует…
Оказалось, что вызывают не меня одного. Туда же направляется мой хороший товарищ — Володя Бутин.
— Пошли вместе?
— Пошли…
Он тоже не догадывается о причинах скоропалительного вызова.
Минуем проходную, поднимаемся на лифте, входим в приемную. Секретарша в курсе. Как только мы называемся по фамилиям, следует предложение идти дальше — в кабинет.
Входим. Первое впечатление — очень маленькое помещение. Неужто в ЦК такие бы вают? Здесь все должно быть огромным, просторным.
До этого ни Владимир, ни я Черненко в глаза не видели. Он исполнял обязанности заведующего общим отделом и не входил в круг тех лиц, которым было суждено попадать в объективы фото- и телекамер.
Седоватый, средних лет, в сером костюме, смуглый от природы. Сидит за очень странным, на наш взгляд, полукруглым столом. Вся поверхность занята стопами бумаг. Прямо перед Черненко шикарная кожаная папка без каких бы то ни было клапанов для застежки… Догадываемся, что папка для самых высоких докладов. Наверное, для Брежнева.
Робко сели у окна. Ждем.
— Ну что? Какие соображения? — огорошивает нас вопросом хозяин кабинета, а сам довольно иронично улыбается.
Нам с Бутиным остается только недоуменно переглянуться и молчать. Мы не имеем ни малейшего представления о теме предстоящей беседы. Борис Мышенков — старый комсомольский аппаратчик и порядочный «темнила», сколько мы его ни пытали, так и не «раскололся».
— Что, — спрашивает Черненко, — вам ничего не сказали?
— Нет…
— Хм… Вам предлагается работать в ЦК. Инструкторами. В общий отдел…
Шок! Полное смятение. Что-то происходит небывалое — с наших маленьких должностей в комсомоле в аппарат ЦК КПСС никого не брали. Надо служить, как медным котелкам. Перескок по лестнице субординаций значительный, через несколько ступеней.
— Согласны?
Молчим, не в силах «переварить» предложение. Похоже, что Черненко наше поведение начинает изрядно веселить. Губы растягиваются в улыбке, в чуть раскосых глазах пляшут веселые чертики, иронии в голосе — хоть отбавляй.
— Хо-ро-шо… А я ожидал услышать, что «считаете за большую честь»! Все так говорят… — его тон снова становится серьезным, он встает из-за стола, пожимает руки. — Ладно, идите!
Вышли ни живые, ни мертвые. Вели себя как-то по-дурацки… В молчанку играли. А что, интересно, могли сказать? Не предупредили же…
«Возьмут или откажут?» — этот вопрос, как ни странно, отчего-то мучил не слишком сильно.
Через два или три дня после встречи с Черненко вопрос решился. Нас взяли…
Отдел, которым руководил Константин Устинович, назывался «общим» и, значит, занимался всем сразу: от анализа и обобщения различной информации до контроля и проверки исполнения всевозможных партийных решений. Работа эта мне тогда представлялась бюрократически-скучной, но статистически точной. Я же обладал живым характером, любил стихи, особенно Пушкина, творчество которого хорошо знаю до сих пор, собрал огромную поэтическую библиотеку, ходил в походы, пел песни, и, чего греха таить, был не прочь посидеть за добрым столом с товарищами…
Переход в ЦК сулил некую стабильность. Придавал серьезность и весомость положению. Обещал встречи с интересными людьми. Сулил масштабные задачи, наверное…
В общем, вырос я из комсомольских «штанишек». А всем хорошо известно, что будучи на организационной работе в комсомоле, в принципе, можно тянуть лямку до самой пенсии. Сил бы хватило, да молодежной энергии! Были случаи, когда это происходило в самом деле.
Что у меня в багаже… Комсомольский вожак на Липецком тракторном, секретарство в обкоме, работа в ЦК ВЛКСМ.
А тут — Старая площадь!
Мои опасения относительно рутинности работы в общем отделе частично подтвердились — с прибывшими новичками начал инструктаж заместитель Черненко Клавдий Михайлович Боголюбов. Говорил он скучно, с излишней методичностью, артистически выверенными паузами, делая ударения на словах: «самый главный отдел», «ответственней шая работа», «большая честь»…
Его манеры, стиль поведения, разительно отличались от черненковских.
Забегая немного вперед и опережая этим самым ход событий, сразу же хочу несколько подробнее рассказать о Клавдии Боголюбове — только с той целью, чтобы больше к его персоне никогда не возвращаться. Лично мне рассказывать о нем — радость не большая…
Словно герой Уильяма Шекспира, этот Клавдий — не отчим принца датского Гамлета, а человек, долгие годы работавший в непосредственной близости от Черненко, бывший его заместитель. Продвигаемый вверх по служебной лестнице Клавдий-2 был также не лишен изрядной доли коварства, что особенно ярко проявилось в последние годы жизни Константина Устиновича.
Находясь на высоких ответственных должностях в аппарате ЦК, будучи человеком весьма приближенным к Брежневу, а затем и Андропову, Боголюбов весьма преуспел в получении жизненных благ.
В начале войны Клавдий Михайлович не сколько месяцев заведовал каким-то отделом в некоем райкоме. Оттуда пошел в высшую партшколу. По причине учебы война минула его стороной. Однако в биографических справках, заполняемых им многократно и в разные годы, Боголюбов всегда указывал, что он участник Отечественной войны 1941–1945 годов.
Не обладая, по мнению многих, работавших с ним вместе людей, заметными талантами и способностями, но удачливо используя свое высокое и приближенное к руководству страны и партии положение, Боголюбов без труда защищается и становится доктором наук. В соответствии с научным званием приходит и должность — заведующий отделом ЦК. Это облегчает путь вверх — в членство ЦК и в депутатство — Верховный Совет СССР.
Боголюбов хорошо отрабатывает и оттачивает технологию «награждения» самого себя орденами и медалями. Суть этой процедуры оказывается на удивление примитивной — будучи заведующим общим отделом (как раз именно этим отделом в день моего прихода в 1972 году заведовал Черненко), он, в качестве технического исполнителя, оформляя списки к награждению, не забывал время от времени вписывать и свою фамилию.
К своему 70-летию он именно таким образом получает орден Ленина. На следующий год — за успешное проведение олимпийских игр — орден Дружбы народов. И так далее, и так далее…
В то время наградная «эпидемия» (вернее патология) была в самом разгаре. Ходить с одной геройской звездочкой было не слишком престижно. Все помощники Брежнева, например, были лауреатами Государственных премий, а один даже — Ленинской!
У Боголюбова же никакого лауреатства не было. А чем он хуже? Клавдий Михайлович, не мудрствуя лукаво, «втискивается» в список проектировщиков одного сугубо научного и технического проекта — лауреат Госпремии!
А Ленинскую слабо? Ничуть.
Следующий список строителей и архитекторов одного из служебных зданий в Кремле украшает его фамилия!
Теперь ему не хватало только Звезды Героя… Не Советского Союза — это слишком — а Социалистического Труда. Тем более, что социальные блага обе награды дают одинаковые.
Приближается 75-летие Боголюбова. На семидесятилетие его Звездой не наградили, хотя он сильно старался. Орденом пришлось ограничиться.
Семьдесят пять — это вполне подходящий повод, а шанс, в связи с преклонным возрастом, последний.
Началась интенсивная подготовительная работа. Чтобы достичь своей коварной цели, надо «обезоружить» высокое руководство. Расчет простой: у него, руководства, есть свои слабости. Им надо потрафить… Раньше с Брежневым это хорошо получалось. Намекнешь, кому надо, побегаешь чуть-чуть, посуетишься, и вот — не четырежды, а «пятирежды» и новый бюст на родине героя…
В сентябре, когда Боголюбову исполнялось 75, Генеральному секретарю ЦК Черненко исполнялось 73. Дата для Черненко не круглая. Наград по такому поводу, по цековским канонам, не полагается.
— Но ведь речь идет о Генеральном! — убеждает всех Боголюбов. — Вы что, не понимаете?
Он развивает бурную деятельность, не только рождает идею, но и максимально содействует ее реализации, получает одобрение и поддержку…
Вот так совершенно больной Черненко — за несколько месяцев до смерти — получает (из рук Дмитрия Устинова) третью Золотую Звезду.
Теперь Боголюбов мог без упреков совести ходатайствовать и о себе самом. Вписывать в чужой рескрипт Звезду нельзя, этот процесс не массовый, а индивидуальный — только просить, просить, просить. Или требовать!
Как-то я приехал к Черненко с докладом на дачу в Усово. После второго «высокогорного» отдыха ему становилось то лучше, то хуже, но режим оставался прежним: постельно-комнатным. В конце разговора Константин Устинович вдруг, без всякой связи с предыдущим, замечает:
— Тут вот что… Боголюбов очень хочет получить Героя к своему юбилею… Для него это, пожалуй, слишком… Ты передай Горбачеву от моего имени — он сейчас «хозяин», за Секретариат отвечает, — чтобы воздержался…
Смотрю на полный комплект «вертушек» и телефонных аппаратов, стоящих на столе — в двух шагах от замершего посреди палаты Черненко — и молчу. Что-то лукавит Константин Устинович. Раньше за ним такого не водилось. По отношению ко мне, во всяком случае… Но делать нечего. Надо исполнять указание!
Приехав в Москву, я исполнил поручение, позвонил Михаилу Сергеевичу и передал слова Генерального. На том конце провода услышал какое-то не то возмущение, не то мычание — не разобрать. Неопределенная какая-то реакция, правда, с нотками удивления.
При очередном звонке в Усово докладываю Черненко об исполненном задании:
— Горбачеву я сказал, Константин Устинович, чтоб воздержался в отношении Боголюбова, как велели…
Теперь здесь не следует никакой реакции. Ни да, ни нет…
Я начинаю забывать об этой истории, а через несколько дней узнаю чуть ли не из газет, что Клавдий Михайлович Боголюбов получил свою вожделенную геройскую звезду! Как говорят французы: «Се-ля-ви!» Такова жизнь!
В народе образно говорят: «Жадность фраера сгубила!» Грубовато, конечно, но точно. Попался Боголюбов — человек весьма солидного возраста — в 1985-м! При том же самом Горбачеве — когда «по привычке» вписал себя в наградной лист к 40-летию Победы. Тут и сказке конец: всплыла его изначальная ложь о фронтовой биографии, а за ней ниточкой потянулись другие неблаговидные истории с издательской деятельностью, когда фамилия Боголюбова фигурировала во всех сборниках КПСС в качестве составителя, когда за эти публикации шли баснословные гонорары, партвзносы же с них, как водится, не платились… И так далее, и так далее, и так далее…
Я без особого удовольствия рассказал об этом человеке. Но я, как и многие другие, долгие годы работал с ним в одном коллективе, был невольным свидетелем его поступков и молчал. Хотя почему молчал? Не молчал. Как и другие, говорил об этом шепотом, возмущался в кулуарах, иногда терпеливо (как в самый первый день работы в ЦК) слушал его выспренние речи на собраниях…
Что ж, было и такое. Из песни слова не выкинешь!
Возвращаюсь к самому первому дню работы в ЦК. Как давно он был и с чего начинался…
С оборудования рабочего места. На нем нет никаких «вертушек»: ни специального аппарата высшей правительственной связи «АТС-1», ни более скромного — министерского уровня — «АТС-2». Только самый обычный — городской. Рядовому инструктору больше не положено. Плюс стол, на котором должен стоять аппарат, настольная лампа, жесткий стул, канцелярские принадлежности, сейф, да вешалка в углу комнаты…
И началась рутинная работа. Ее суть, провозглашенная моим наставником на первое время, была примерно такой: «Что было раньше — наплевать и забыть! Начинай учиться сначала…»
В тридцать семь лет! Не очень легко. А тут еще трудно изжить из себя комсомольские страстишки.
Девятнадцатого мая — в день Всесоюзной пионерской организации на Красной площади идет красочное действо с детским смехом, цветами и веселой шумихой. Ничего удивительного — очень хочется туда сходить, посмотреть хоть одним глазком. Смотрю, и Володя Бутин мнется. Тоже, видимо, не прочь сходить.
Долго мнусь, потом решаюсь испросить разрешения у своего нового начальства:
— Можно? Тут два шага. На полчасика…
В ответ ловлю недоуменный непонимающий взгляд — «не к лицу, надо быть солиднее, это не комсомол, а — ЦК партии…»
Вздохнул и смирился. Уткнулся носом в бумаги…
Их много и все на одну тему — контроль исполнения документов внутри служб и подразделений самого ЦК… Это мое основное направление работы. И никаких «пионерских праздников», никакого «комсомольского задора»!
Через два месяца мое «ученичество» закончилось. Я выехал в первую командировку — в Северную Осетию. Там я нес крест не только представителя общего отдела, а представителя всего ЦК, центрального аппарата партии…
Это обязывало ко многому…
А первый рабочий день кончился буднично. Работа казалась какой-то чересчур бюрократической… К этому предстояло привыкнуть.