Почему сибиряки не мерзнут. Надежный тыл. О подарках, подношениях и Щелокове. Посетители и просьбы. Как поднимали «Спартак». Охота или неволя? Пропавший Горбачев. «Так победим!».

Глядя на Константина Устиновича, я почему-то часто вспоминал одну давнюю шутку. Речь в ней идет о таком почти легендарном и широко известном свойстве сибиряков, как их «морозостойкость». Как говорят балагуры, больших секретов здесь нет: сибиряки не мерзнут в самую лютую стужу, потому что они тепло одеваются. В этой шутке, которую не раз приходилось слышать от тех, кто родился и вырос в Сибири, видится не только здоровый сибирский юмор, но и некоторая снисходительность жителей сурового края к тем, кто привык к жизни в тепличных условиях и поэтому склонен к легкомысленному поведению. То, что допустимо на «материке», в Сибири не прощается. В этой истине берет начало одно из важнейших качеств сибиряков, которое помогает им преодолевать житейские трудности, связанные с суровыми климатическими условиями края, — основательность.

Основательность эта, которая проявлялась и в большом, и в малом — от решения государственных вопросов до бытовых проблем, — была, пожалуй, главной характерной чертой Константина Устиновича. Она и позволила ему создать в ЦК стройную систему аппаратной работы, которая действовала как хороший часовой механизм, без малейших изъянов. Впрочем, и все другие дела, за которые он брался, отличали продуманность и последовательность.

Сибирским здоровьем в свои зрелые годы Черненко, увы, не отличался — растратил его за время многолетней работы на пределе человеческих сил, без полноценного сна и необходимого отдыха. Но все основные качества, свойственные сибирякам — порядочность, доверие к людям, неторопливость, — в его характере проявлялись на каждом шагу. Меня он всегда удивлял какой-то особой житейской мудростью, присущей людям, не понаслышке знающим, почем фунт лиха. Он обладал той неспешной рассудительностью, которую можно приобрести только в самой гуще народной жизни, общаясь с простыми людьми, среди которых не особенно почитаются философские умствования, а высший смысл жизни видится в том, чтобы сеять хлеб, растить детей и иметь прочную крышу над головой.

Мне казалось, что именно из самых глубин народной жизни берут начало и другие качества Черненко, которые замечали в нем окружающие. На мой взгляд, жила в нем здоровая крестьянская жилка, которая проявлялась в его нелюбви к необдуманным действиям. Даже когда он находился на самом высоком партийном посту, его никогда не покидали сомнения и осторожность, стремление перестраховаться, чтобы не загубить решение того или иного важного вопроса. Речь здесь идет, естественно, только об интересах дела, поскольку Константин Устинович каких-либо меркантильных или иных «попутных» целей никогда не преследовал.

Что вызывало особенно глубокое уважение к Черненко, так это его бережное и заботливое отношение к жене Анне Дмитриевне и семье. Принято считать, что семья — тыл. Прямо скажу: я мало кого знал в своей жизни, кто имел бы такой крепкий тыл, какой был у Черненко. В семье царили любовь и полное взаимопонимание, которые, насколько я знаю, сопровождали всю сорокалетнюю супружескую жизнь Анны Дмитриевны и Константина Устиновича.

Первый брак у Черненко не задался. Ему было 33 года, когда он повстречал Анну Дмитриевну, которая работала в Москве, в наркомате заготовок. Между ними завязалась крепкая дружба, и вскоре они поженились.

Что касается детей Анны Дмитриевны и Константина Устиновича, первое, что хотелось бы отметить, — это то, что вели они себя достойно и не позволяли вольностей, подобных тем, какие так часто и вызывающе демонстрируют теперь отпрыски высокопоставленных вельмож, так называемая «золотая молодежь». Хотя справедливости ради следует отметить, что стремление детей крупных партийных и государственных руководителей, как теперь говорят, к «гламурной» жизни нередко проявлялось и в советское время. Как бы то ни было, дочь Черненко Елена и его сын Владимир отличались скромностью и не кичились своим происхождением.

Елена Константиновна Черненко, историк по образованию, долгое время работала в Центральном партийном архиве Института марксизма-ленинизма. В ее облике не было ничего кричащего, вызывающего, надменного. Она была проста в общении, довольно скромно одевалась. Вообще, ей всегда и во всем было свойственно чувство меры. Уйдя на пенсию, она целиком отдала себя заботе о здоровье матери, Анны Дмитриевны.

Сын Владимир Константинович после окончания ВГИКа длительное время работал помощником председателя Госкино СССР, затем был переведен на должность заместителя начальника управления Госкомитета. Те работники, которые долгие годы соприкасались с ним по службе, отзывались о нем с уважением, говорили как о добром, уравновешенном и скромном человеке, знающем свое дело специалисте. После упразднения Госкино СССР Владимир Константинович работал в фирмах, связанных с производством кинофильмов, был некоторое время безработным и умер от острой сердечной недостаточности, не дожив до пятидесяти пяти лет.

При жизни Константина Устиновича Анна Дмитриевна была для него надежной опорой и как бы цементировала в семье все отношения, умело сглаживая возникающие противоречия и недоразумения. Это ведь только говорится, что если хочешь оберечь своих близких от лишних волнений, оставляй все свои служебные проблемы на работе и не неси их в дом. Но разве мыслимо следовать таким советам, если эти проблемы не оставляют человека 24 часа в сутки? Мудрая и добрая женщина, Анна Дмитриевна прекрасно понимала, какой тяжелый груз нес на своих плечах ее супруг, и, как могла, старалась облегчить эту ношу.

Мне самому очень часто приходилось с ней советоваться, как лучше поступить в том или ином случае, чтобы не отвлекать внимания Константина Устиновича на второстепенные вопросы и не вызывать у него нежелательной реакции. И все же иногда оплошностей избежать не удавалось. Приведу один довольно типичный пример.

Как известно, в стране, особенно в последние годы жизни Брежнева, получили большое распространение проведение пышных застолий и угощений начальства, подношение руководителям подарков, сувениров, всевозможных «праздничных наборов». Были и другие способы проявления к людям, находившимся у власти, небескорыстных знаков внимания. В те времена такие явления наблюдались и в районных звеньях, и в самых высших эшелонах власти, в ее центральных аппаратах. Об этом в свое время говорилось достаточно подробно, многое стало достоянием гласности и в ходе ряда сенсационных судебных процессов и читателю хорошо известно.

С проблемами подобного рода сталкивались и в аппарате ЦК КПСС, хотя здесь они считались из ряда вон выходящими, что, в общем-то, так и было на самом деле. К тому же если кого и уличали в нескромности, принятии подарков и подношений, то выяснялось, как правило, что их финансовая составляющая была незначительной и не «тянула» на взятку. Но независимо от размеров «сувениров» партийная кара за злоупотребление служебным положением была самой жесткой. Впрочем, немногочисленные любители поживиться чем-либо за государственный или чужой счет тогда и думать не могли, что их поступки будут выглядеть детскими шалостями в сравнении с фантастическими масштабами взяточничества, тотальной коррупцией современного чиновничества. Несмотря на все меры, которые в последнее время принимаются в качестве противодействия этим явлениям, думается, что они обречены на провал: нельзя рассчитывать на эффективность борьбы с коррупцией, если стяжательство в нынешнем российском обществе нередко рассматривается как допустимое явление.

Мне как помощнику секретаря ЦК на первых порах работы в этой должности перед праздниками поступали звонки от некоторых местных руководителей, в основном из постпредств союзных республик в Москве, с настойчивыми просьбами посодействовать в передаче Черненко и его семье тех или иных сувениров. Однажды я по неопытности откликнулся на один такой звонок — не хватило решительности отказать одному крупному руководителю, который конечно же «искренне и от всей души» хотел поздравить Черненко с какой-то датой. О своем согласии помочь ему сразу же пожалел, но было уже поздно. Пришлось ехать на вокзал к южному поезду, где и получил из вагона-ресторана ящик дорогих спиртных напитков. Но что же с ними делать? Решил посоветоваться с Анной Дмитриевной. Звоню ей и по ее словам понимаю, что она серьезно озабочена случившимся: «Виктор Васильевич, только, ради бога, не говорите об этом Константину Устиновичу, а я постараюсь как-то уладить это дело». Уладила она его просто: охрана получила к празднику в подарок коньяк и вино, что были в ящике.

Получив урок, содержание которого могло дойти до Черненко и имело бы тогда более серьезные последствия, я стал в подобных случаях отвечать звонившим решительными отказами — без лишних разговоров и невзирая на лица. Поскольку звонки продолжались, решил доложить об этом Константину Устиновичу. Выслушав меня, он нахмурился, чувствовалось, что разговор ему на эту тему неприятен. Сказал: «Знаешь что, у тебя много работы, не занимайся этим, не бери на себя эту обузу. Будут звонить, скажи, чтобы со мной связывались». Таким образом, Константин Устинович оградил меня от перспективы быть втянутым в исполнение малоприятных обязанностей, и я искренне был благодарен ему за это. Как я понял потом, самому Черненко звонить никто не отважился.

И все же иногда случалось, что Константину Устиновичу и Анне Дмитриевне приходилось буквально отбиваться от тех, кто стремился всеми средствами облагодетельствовать их своим вниманием. Мне запомнился такой сюжет из жизни Черненко. В 1981 году к семидесятилетию со дня рождения Константина Устиновича — а к тому времени он был уже очень влиятельным членом Политбюро, секретарем ЦК, получившим вторую звезду Героя Социалистического Труда, — пришло, естественно, много поздравительных телеграмм, адресов и конечно же памятных подарков. Они поступали отовсюду — из партийных комитетов, министерств, ведомств, творческих союзов, из-за рубежа. Многие подарки были уникальными произведениями искусства. Среди них были и дорогостоящие образцы аудио- и видеотехники, и изделия кубачинских и унцукульских мастеров Дагестана, народных умельцев других республик.

Мы упросили Черненко выставить эти подарки, чтобы ознакомить с ними узкий круг работников аппарата, в большой комнате на четвертом этаже в здании на Старой площади. Эта «персональная выставка» продолжалась всего несколько дней, а потом все ее экспонаты — подарки Черненко по его настоянию были переданы на склад Управления делами. Для себя и семьи он не стал брать ничего. Правда, как истинный охотник от одной вещи он не смог отказаться — это был прекрасный охотничий карабин, изготовленный тульскими оружейниками. Не знаю, успел ли он опробовать в деле это оружие или нет, только после смерти Константина Устиновича, как утверждает его супруга Анна Дмитриевна, компетентные товарищи этот карабин изъяли.

Мне бы не хотелось дальше распространяться на эту тему, поскольку личная скромность Черненко была хорошо известна в аппарате ЦК. Лишь позволю себе в подтверждение этого обратиться к свидетельству человека, которому в гораздо большей степени были известны корни и существо затронутой нами проблемы. Я имею в виду бывшего в те годы секретарем ЦК, ведавшим кадровыми вопросами, Егора Кузьмича Лигачева. Вот что он пишет в книге своих воспоминаний:

«Особо обязан сказать о том, что Черненко, который был необычайно близок к Брежневу и обладал в ту пору колоссальным влиянием, умудрился не запачкать свое имя коррупцией. Вокруг Брежнева фактов злоупотреблений было немало, а Черненко возможности имел на этот счет немыслимые, он мог грести не только пригоршнями, но и ворохами. Только мигни, только намекни, — и его завалили бы "сувенирами", отблагодарили бы за помощь. Но Константин Устинович был человеком весьма скромным в быту и в житейских делах. Я, честно говоря, даже удивляюсь, как он сумел, находясь под сильнейшим давлением любителей делать подарки, не только устоять против соблазнов, но и сохранять свое влияние: коррумпированной среде свойственно отторжение чужаков. Потому-то я и использовал слово "умудрился". Чтобы не оказаться втянутым в злоупотребления, Константину Устиновичу действительно надо было проявить твердость».

Это — слова человека, который сам обладал, как хорошо было известно в ЦК КПСС, кристальной честностью.

Для меня Черненко был и остается эталоном подлинной, не показной, щепетильности и бескорыстия. Вопреки расхожему в либерально-демократической среде мнению, замечу, что в эпоху Брежнева не перевелись люди подлинной большевистской закалки, которые считали своим партийным долгом бескорыстное служение Родине. К ним можно отнести не только Черненко или Лигачева, но и сотни, тысячи других партийцев — от сотрудников ЦК до работников районных комитетов, — следовавших этому принципу. Да и обычному советскому человеку был значительно ближе идеал служения высшим целям, чем стремление к выгодной продаже своих способностей и желание заработать любым способом.

Некоторые могут возразить: мол, не трудно выказать себя в выгодном свете на службе, а вот дома… Для того чтобы узнать, каким все же Черненко был в домашней обстановке, в быту, обратимся к выдержкам из интервью Анны Дмитриевны, которое она сравнительно недавно, в 2007 году, давала «Экспресс-газете»:

— Долгие годы мы жили в небольшой, хотя и отдельной, квартире всей семьей, с детьми. Когда поженились, жили в коммуналке. Переехали в Москву, получили небольшое жилье. И так было все время. То, что ему выделяли, он не оспаривал и сразу соглашался. Положено — так положено…

— Семейную машину нам выделили, когда он (Константин Устинович. — В. П.) стал генсеком. Все последние годы он жил на даче за Барвихой, в Усове. Потом на даче в Огареве. А в магазины я ходила сама. Конечно, в цековских магазинах выбор продуктов был лучше. Но с Константином Устиновичем всегда были проблемы. Когда, скажем, ему полагался новый костюм, то с великим трудом удавалось его уговорить поехать на примерку. Всего костюмов у него было пять-шесть: летние, повседневные и праздничные…

— Очень любил пельмени, мясо по-домашнему. Сам его и готовил на чистой воде. Получалось очень вкусно с картошкой. Я прошла с мужем целую школу лепки пельменей. Когда был жив его папа, Устин Демидович, то мы при готовке чинно, как на параде, выстраивались в ряд и делали до четырехсот пельменей. Один раскатывал тесто, другой его готовил, кто-то вырезал стаканчиком, кто-то клал фарш.

— Зарплату всегда приносил всю, и ею распоряжалась я. Я знала, что и кому надо купить. Предпоследняя его зарплата на посту секретаря ЦК была 400 рублей, а когда стал генсеком, стал получать 600.

Зная об образе жизни Черненко, не трудно представить, с какой горечью, болью и отвращением воспринял он перерождение и предательство генерала армии, бывшего министра внутренних дел СССР Щелокова. Я был свидетелем его реакции на «дело Щелокова», поэтому позволю себе напомнить о некоторых событиях, с ним связанных.

Сначала расскажу о финальной части истории, которая продолжалась несколько лет. На июньском (1983 года) пленуме ЦК КПСС по Щелокову было принято решение: «Вывести из состава ЦК за допущенные ошибки в работе…» С Николаем Анисимовичем Щелоковым как раз перед этим пленумом пришлось разбираться Черненко. И сложность этого разбирательства, в частности, заключалась в том, что родной брат Константина Устиновича — Александр Устинович — ходил у Щелокова в подчинении, заведовал в то время Управлением учебных заведений МВД СССР.

Естественно, сложившееся положение вещей — с проворовавшимся «начальником всей милиции» — создавало для Черненко определенные морально-этические трудности. И если Брежнев не мог (или не хотел) наказывать Щелокова лишь по той причине, что когда-то давным-давно они вместе работали в Молдавии, то Черненко (тоже работавший с Щелоковым в Молдавии) дополнительно был отягощен родственной связью с системой МВД.

Но не только эти факты характеризовали отношение Брежнева и Черненко к Щелокову — оно, судя по всему, было куда сложнее. Однажды — было это в период, когда одно за другим вышли массовым тиражом произведения Брежнева «Малая Земля», «Возрождение», «Целина», «Молдавская весна», — я задал неосторожный вопрос Константину Устиновичу:

— Не понимаю… Брежнев описывает молдавские годы, а про Щелокова ни слова. Видимо, есть тому причины?

Черненко, тоже работавший в те годы в Молдавии вместе с Брежневым и Щелоковым и не только читавший книги Леонида Ильича, но и принимавший самое активное участие в их публикации, внимательно посмотрел на меня и ушел от прямого ответа:

— Есть кое-какие обстоятельства…

На этом разговор и кончился. Прошло довольно много времени (не месяцы — годы!), и однажды, незадолго до того самого июньского пленума, Черненко неожиданно вызвал меня к себе:

— Ты, Виктор, интересуешься, вопросы задаешь… Вот, почитай! — он положил передо мной добрую дюжину скрепленных машинописных листков.

— Я могу взять их с собой? — наивно осведомился я, полагая, что в кабинете ознакомлюсь с документом более обстоятельно.

— Здесь читай! — сказал Черненко, а сам, чтобы не мешать, вышел в комнату отдыха.

Это было заключение Военной прокуратуры СССР, направленное в адрес ЦК КПСС. В документе скрупулезно перечислялись все прегрешения министра внутренних дел: и то, что он «захапал» в личное имущество несколько служебных «мерседесов», и то, что не брезговал забирать к себе домой и на дачу, а также раздавать ближним родственникам арестованные милицией вещественные доказательства и конфискованные произведения искусства и антиквариат. Но это было далеко не все, о чем говорилось в том документе. Помню, меня поразили два факта. Во-первых, это организация подпольного магазинчика «для своих», в котором реализовывались те вещи, которые не приглянулись самому «шефу всей милиции». А во-вторых, члены семьи Щелоковых были замечены в том, что меняли в банках огромные суммы в потертых, захватанных, довольно ветхих рублях. Я понял это так, что Щелоков и его семья не гнушались деньгами, которые следователи ОБХСС вытряхивали из чулок и закопанных в землю бидонов своих «криминальных подопечных». Деньги, изъятые в «теневой экономике» у созревших раньше перестройки «цеховиков» и «рыночных воротил», менялись на новые, более крупные купюры, обращались в личный доход и без того небедного министра.

Перед пленумом Щелоков решил обратиться в ЦК, естественно, ко второму человеку в партии, знакомому с молдавских времен, — Черненко. Разговор в кабинете с глазу на глаз продолжался у них несколько часов. О чем они там говорили, я не знаю. Но как выходил Щелоков из кабинета Константина Устиновича, помню отчетливо, как будто это было вчера. Столкнулись мы с ним в приемной нос к носу потому, что Черненко решил показать мне его «живьем» и вызвал меня в кабинет тогда, когда тот еще не ушел. Щелоков был в мундире, увешанном наградами. Медали и ордена тонко тренькали при каждом его, как мне показалось, неуверенном шаге. Лицо Щелокова, хоть и покрылось после разговора с Черненко багровыми пятнами, все равно было землисто-серым…

— Вот, полюбуйся! — гневно воскликнул Черненко, как только я подошел к столу. — Он принес справку, что оплатил через банк два «мерседеса». Этим он хочет сказать, что не надо рассматривать его вопрос на пленуме.

Черненко говорил с одышкой — его душила не столько астма, сколько гнев. И этот гнев его можно было понять. Он многие годы знал Щелокова не понаслышке. Видел его в работе и в Молдавии, и в МВД СССР — энергичного, инициативного, умного и опытного организатора и умелого руководителя. Его большой личный вклад в укрепление органов внутренних дел, повышение авторитета работников милиции несомненен и был высоко оценен. И вот такой позорный итог. Черненко не мог охарактеризовать поведение Щелокова иначе чем предательским.

— Как он мог? — несколько раз повторил Черненко один и тот же вопрос, горько качая головой.

Похоже, Черненко решил поделиться со мной своей болью и досадой. Надо было его знать: как все искренние люди, он был вспыльчив, нередко «заводился» (особенно выводило его из себя двуличие людей), но быстро отходил, умел взять себя в руки.

— Ладно, Виктор, иди, — ворчливо произнес Константин Устинович под конец и принялся за бумаги. — Работай…

Через некоторое, весьма короткое время поступила информация о том, что в ожидании обыска, находясь в собственной шикарной квартире, Щелоков, облаченный в полный генеральский мундир, при орденах и медалях, в белой рубашке и брюках с широченными лампасами, застрелился из имевшегося у него коллекционного дорогостоящего ружья «зауэр». На Черненко это известие не произвело никакого впечатления. Похоже, он давно уже мысленно вычеркнул этого человека из своей жизни. После всего, что тот успел натворить, безудержно пользуясь властью, он для него уже не существовал.

Была у Черненко одна слабость, которой многие пользовались — кто по крайней нужде, а кто и зная, что Константин Устинович наверняка не откажет. И обращались к нему с различными просьбами, в том числе и личного характера. Он действительно почти никогда не отказывал людям — не в его правилах это было. Он искренне полагал, что уж если человек дошел до него, то это вынужденный шаг, следствие его отчаянного положения. И если он мог чем-то помочь, то помогал без всякой волокиты и разных бюрократических проволочек.

Работники аппарата ЦК считали это качество Черненко его «пунктиком» и шли к нему чередой во все времена — и когда он был заведующим Общим отделом, и когда стал секретарем ЦК и особенно в бытность его генсеком. К нему прорывались через Секретариат и помощников, через знакомых руководящих работников. Шли министры, первые секретари крайкомов и обкомов, председатели Совминов республик, другой чиновный люд, деятели литературы и искусства — с надеждой протолкнуть вопрос, выбить резолюцию, сдвинуть дело с мертвой точки…

Часто у него в кабинете бывали известные художники и артисты, мечтавшие получить внеочередное звание заслуженного или народного. Просились на прием и приходили космонавты — «гражданские» хотели быть приравнены по льготам к «военным».

В приемной Черненко всегда сидели посетители: ветераны, дети именитых людей (например, сын Валерия Чкалова — Игорь), сами именитые люди (такие, как легендарные герои, советские летчики Александр Беляков и Георгий Байдуков), — все приходили решать свои проблемы, всем Черненко был нужен.

В одно время буквально зачастил в гости к Черненко широко известный поэт и общественный деятель, автор и главный редактор знаменитого журнала «Фитиль» Сергей Владимирович Михалков. Приходил он вроде бы по делам Союза писателей РСФСР, который возглавлял, но при каждой встрече обязательно проталкивал какой-нибудь свой личный вопросик. У Михалкова даже сложился свой особый, «писательский» почерк, призванный расположить к себе влиятельных работников: появлялся он в ЦК КПСС с пухлым портфелем и начинал обходить секретарей и помощников — вручал им и передавал их домочадцам свои книги с дарственными автографами.

Не раз приходили на прием известные уже в то время художники Александр Шилов и Илья Глазунов. Были и другие посетители из мира искусства — например кинорежиссер Владимир Наумов и его супруга актриса Наталья Белохвостикова. У них в квартире взорвался телевизор. Дочка, присутствовавшая при этом, к счастью, физически не пострадала, но нервное потрясение было сильным. Последствия оказались настолько тяжелыми, что девочка боялась подходить к двери собственной квартиры. Надо было менять жилье, а в Москве это решить не так-то просто. Черненко позвонил в Моссовет Промыслову, и вопрос, конечно, был решен положительно.

Или был вот такой случай. Известный советский скульптор Лев Кербель как-то пожаловался Константину Устиновичу на состояние своего здоровья и попросил помочь с прикреплением к Первой поликлинике — так называемой «кремлевке». После их встречи Черненко в разговоре со мной высказал удивление: почему народный художник СССР, академик не обслуживается в этой поликлинике? Мне было поручено поправить это положение. Но как выяснилось, и этого Черненко даже не знал, что люди, имеющие такие высокие звания, как Кербель, не подлежали медицинскому спецобслуживанию. Для этого надо было непременно входить в номенклатуру. Скажем, инструктор ЦК или референт Совмина имели такие льготы, а Кербель — нет. Если бы Кербель, положим, был президентом или вице-президентом Академии художеств — тогда, пожалуйста, не было бы никаких проблем. А вот «простой» академик и народный художник, без соответствующей официальной должности, на «кремлевку» права не имел.

Пришлось Черненко писать записку М. С. Смиртюкову — управляющему делами Совмина, председателю комиссии по контингентам. И только после того, как комиссия рассмотрела просьбу Черненко, Смиртюков прислал ему ответ о том, что действительный член Академии художеств СССР скульптор Кербель был прикреплен к Первой поликлинике. На ответе Смиртюкова Черненко написал мне примечательную резолюцию: «Прибыткову В. В. Сообщите Кербелю. Пусть он подумает, что все решилось само собой. К. Черненко».

Среди просителей был и внук Сталина Евгений Яковлевич Джугашвили. Сын Якова Джугашвили, он в то время был инженер-полковником, кандидатом исторических наук, доцентом и преподавал в Академии бронетанковых войск. Он просил Черненко дать ему возможность преподавать в Академии Генерального штаба, которую в свое время окончил. Эта просьба, направленная Черненко маршалу Н. В. Огаркову, начальнику Генштаба, вскоре была удовлетворена — Евгений Джугашвили был переведен в Академию Генштаба преподавателем кафедры «История военного искусства».

Подобные примеры можно перечислять очень долго. Все они подтверждают существовавшее в ЦК правило: «Хочешь решить вопрос — пробивайся к Черненко».

* * *

Конечно, работа по обеспечению бесперебойной деятельности высших органов партии отнимала у Константина Устиновича львиную долю времени. Как мы уже говорили, огромного труда требовала организация повседневного контроля за непрерывным конвейером документооборота. Много сил уходило на подготовку еженедельных, по вторникам и четвергам, заседаний Секретариата и Политбюро ЦК КПСС. Значительная часть каждого рабочего дня уходила на приемы людей и решение их проблем, о чем мы только что постарались дать читателю представление.

Но, конечно, не следует думать, что за большими и малыми заботами у него совсем не оставалось времени на личные увлечения, хотя оторвать его от напряженной ежедневной работы было очень трудно. В моей памяти сохранилось несколько интересных фрагментов, хронологически совпадающих с периодом, когда Константин Устинович был уже секретарем ЦК КПСС и членом Политбюро. Характеризуют они разные стороны личности Черненко, но я постарался собрать их в одной главе, чтобы читателю легче было дополнить представление о том, что за человек был Константин Устинович.

Ниже — несколько таких историй.

— …Ты, Виктор, как относишься к футболу? — несколько издалека начал Константин Устинович. — Болеешь?

— Нормально отношусь.

— Тогда у тебя нагрузка прибавится. — В голосе шефа появились шутливые интонации. — Будешь моим помощником по «Спартаку»! Без прибавки к жалованью, естественно…

Так началась моя многолетняя эпопея, связанная с известнейшим футбольным клубом страны. К счастью, мои симпатии и пристрастия шефа совпали. Случись иначе — болей я, к примеру, за «Динамо» — пришлось бы туго.

1976 год выдался для «Спартака» тяжелым: он с позором провалился в первенстве высшей лиги страны. Его тренер Галимзян Хусаинов — в прошлом хороший и авторитетный игрок, выступавший и за сборную СССР, — оказался слабым организатором и наставником и «уронил» команду ниже критической черты. Достигнув к концу сезона «дна» турнирной таблицы чемпионата, она отправилась из высшей лиги в первую. Дальше падать было некуда, если учесть, что за «Спартаком» много лет сохранялся статус «народной команды». Действительно, за него всегда болела значительная часть населения страны. Но тогда наиболее преданные почитатели «красно-белых» начали волноваться не на шутку, сравнивая состояние команды и ее поблекшую игру с той, которую она показывала раньше. Ведь не случайно двадцать лет назад игроки «Спартака» были героями Олимпийских игр в Мельбурне.

Но дело было не только в тренере. «Спартак» находился в кризисе еще и потому, что не имел приличной материальной базы, мощных шефов (теперь бы сказали — спонсоров), не складывались отношения между руководством «Спартака» и руководством Спорткомитета страны.

Были, конечно, хитроумные попытки оставить «Спартак» в высшей лиге путем увеличения в ней числа команд. При этом проигравшийся в пух и прах «Спартак» как бы автоматически оставался среди клубов высшего эшелона. Но эти намерения были шиты белыми нитками и вызывали лишь у настоящих болельщиков горькую иронию.

Нужно было кому-то срочно решать целый комплекс проблем: от вопроса с тренером до укрепления состава команды молодыми и талантливыми игроками, финансового и материально-технического обеспечения коллектива.

Было заметно, что Черненко всерьез переживал неудачи любимой команды и незаметно, исподволь он влез в ее дела. В первую очередь он обратился к ветеранам команды — непререкаемым авторитетам для молодых. Ими, конечно, были братья Старостины.

Первое заседание «тайного общества» по спасению «Спартака» состоялось на квартире Андрея Петровича Старостина. В числе приехавших к нему домой «спасателей» был и я — «помощник по "Спартаку" без прибавки к жалованью». Встречаться раньше с ним не приходилось, поэтому я волновался — как-никак, кумир юности!

— Я буду говорить без обиняков, — сразу же сказал решительно Андрей Петрович. — Прошу моих гостей (следует взгляд в мою сторону) не обижаться! Футбол — дело серьезное!

— Раз серьезное, — передаю я ему озабоченность Черненко, — то надо решать главное: кого вы можете предложить на должность нового тренера?

— Бескова! Константина Ивановича Бескова! И никого иного. Только он может быть старшим тренером. А начальником команды — Николая.

— Брата? — догадался я. — Николая Петровича?

— Да, брата, — кивнул Андрей Петрович.

— Но Бесков верный «динамовец»! — возразил я, владевший положением дел в футбольном закулисье. — Действующий офицер МВД, активист Центрального совета общества «Динамо». Захочет ли он поменять команду?

— Да, он однолюб, — вздохнул Старостин. — Прикипел он к «Динамо». Но, думаю, должен согласиться! Хотя бы потому, что любит футбол вообще, а не только игру одной команды. Разговор с ним я беру на себя! С Николаем тоже побеседую — тут легче. Но остальное ложится на вас, передайте это Константину Устиновичу. Помощь будет нужна солидная, не копеечная.

Разговор закончился, мы поднялись.

— Ладно, решим. Но вы сначала с Бесковым и братом поговорите, — напомнил я на прощание Андрею Петровичу.

В целом я остался доволен этой встречей. Похоже, дело сдвинется с места. Как хорошо, что Старостин понял меня правильно, и мне не пришлось передавать ему горькие слова Черненко, которыми он меня напутствовал: «Нужно поднимать "Спартак"! Нехорошо это… Стыдно!»

Чтобы решить все вопросы разом, требовалось партийное вмешательство на высоком уровне. Болельщик Константин Черненко обладал самыми широкими возможностями. По его просьбе приказом министра внутренних дел подполковника Бескова откомандировывают в гражданское общество «Спартак» — естественно, с его согласия, которое удалось получить с помощью Старостина. При этом его оставляют в кадрах Вооруженных сил. Здесь МВД немного схитрило: в звании Бескова оставляют, но выводят, как говорится, за штаты, а платить зарплату обязывают команду «Спартак».

Люди, знакомые с судьбой команды «красно-белых», наверное, помнят, что Константин Иванович Бесков задержался в «Спартаке» надолго. Благодаря хлопотам Черненко он, будучи на службе в гражданской организации, стал полковником, а затем, когда подошло время, ему была надлежащим образом оформлена неплохая военная пенсия.

Черненко время от времени приглашал к себе его и братьев Старостиных. Патриархи футбола видели неравнодушное отношение партийного «вождя» к «Спартаку» и умело играли на его чувствах. Константин Устинович при встречах с ними оттаивал, глаза его начинали искриться, лицо смягчалось. Он был счастлив, что сидел рядом со своими кумирами, мог напоить их чаем, угостить печеньем. Руководители «Спартака» охотно рассказывали ему о житье-бытье команды, сообщали новости, припоминали из своей прошлой футбольной жизни смешные случаи и истории. Отдадим должное их такту: растопив сердце кремлевского собеседника, они никогда и ничего не просили у него напрямую. Все просьбы высказывались потом — через «помощника по "Спартаку" без жалованья». Даже если просьбы эти были не очень скромными, они все равно выполнялись. Черненко был задет за живое, и это давало свои результаты.

Бесков энергично принялся за подъем команды, возглавив учебно-тренировочный процесс, а всю организационную работу в команде взял на себя, как и обещал Андрей Петрович, Николай Старостин. Первым делом они положили на стол Черненко специальный, тщательно расчерченный лист миллиметровки. На нем были фамилии игроков команды с указанием года рождения, членства в ВЛКСМ и потребности в жилье.

По просьбе Черненко (и не только Черненко — первый секретарь МГК КПСС Виктор Гришин тоже болел за «Спартак») Моссовет сделал все, чтобы быстро решить жилищные проблемы футболистов. Благодаря выделенным значительным средствам база в Тарасовке преображалась на глазах: она пополнилась новым оборудованием и инвентарем, в жилых помещениях запахло свежей краской, улучшился сервис.

В качестве шефа «Спартаку» был определен могучий и конечно же сказочно богатый «Аэрофлот». Решение об оказании помощи «красно-белым» принималось на уровне Черненко и министра гражданской авиации Бориса Бугаева. Помимо прочих материальных благ «Спартак» избавлялся от проблем с перелетами по стране и всему миру.

В сезон 1977 года «Спартак» вошел полностью обновленным. Ключевые места в команде заняли молодые парни из глубинки. Сперва придирчивые и ироничные московские болельщики кривили губы: «Докатился "Спартачок" — из лесов костромских набирает игрочков!» Но вскоре новые имена стали произносить с большим уважением, и о них взахлеб заговорили спортивные издания. Напомню, что это были за футболисты: Юрий Гаврилов, Георгий Ярцев, Сергей Шавло, Вагиз Хидиятуллин… А вратарь, двадцатилетний астраханец из «Волгаря» Ринат Дасаев, вытянутый в Москву с помощью того же Черненко, со временем станет не только кумиром всех отечественных болельщиков, но и капитаном сборной СССР. Позднее, в 1988 году, он станет серебряным призером чемпионата Европы и будет признан лучшим вратарем мира. Впрочем, для истинных любителей футбола все упомянутые игроки в рекомендациях не нуждаются.

Вот так тайная любовь Черненко к «Спартаку» в 1977 году вернула команду в высшую лигу, а в 1979-м помогла ему стать чемпионом СССР. В знак благодарности Константину Устиновичу была вручена специальная спартаковская ваза — высокий бокал с золотым ободком. Ниже ободка — эмблема команды и медаль победителя чемпионата. Их обрамляют миниатюрные портреты игроков, тренеров и микроскопические автографы тех и других. Получил такую же уникальную, выпущенную всего в нескольких экземплярах вазу и «помощник по "Спартаку" без жалованья». Она и сейчас стоит у меня в комнате и напоминает о днях мытарств на футбольном поприще и борьбы за «Спартак»…

Конечно, Черненко не ограничивался общим руководством, а влезал и во всякие мелочи команды. Руководители команды, естественно, понимали, что высокий уровень покровителя позволяет решать почти все проблемные дела, при этом легко, почти без сопротивления оппонентов.

К примеру, надо вызволить хорошего футболиста из ЦСКА или «Динамо». А какой тренер отдаст хорошего игрока добровольно? Ясно, нет таких. Сценарии операций походили на лихо закрученные детективные романы. Вот один из них. Спартаковец Вагиз Хидиятуллин в связи с призывом в армию «уводится» в ЦСКА. Со стороны «Спартака» сразу же предпринимаются попытки отозвать его назад из армейского строя. Сам Хидиятуллин бурно, насколько это позволительно в его положении, протестует. Его, согласно уставу воинской службы, отправляют за строптивость в Закарпатье.

Черненко набирает номер министра обороны Устинова:

— Дмитрий Федорович, твои ребята в ЦСКА того-этого… Надо бы отдать Хидиятуллина «Спартаку». Проси, что хочешь, но верни…

И футболист вскоре возвращается в родные пенаты.

Или другой случай: возникли проблемы у динамовца Александра Бубнова. Не сложились у него отношения с тренерами «Динамо», хочет перейти в «Спартак», а на плечах погоны внутренних войск, вот его и не отпускают. Он — парень с гонором, начинает нарушать спортивный режим, пропускать тренировки. В наказание его выводят из основного состава и он подолгу сидит на скамейке запасных. Но не сдается.

Бесков торопится к Черненко:

— Выручайте, Константин Устинович! Нужен мне Бубнов позарез. Это ж такой игрок! А у них мокнет с тоски, что осиновый пень под дождем.

Черненко поднимает трубку связи с министром МВД:

— Слушай, тут твои динамовцы хорошего парня гноят! О ком, о ком — о Саше Бубнове. Знаешь что, давай его ко мне в «Спартак», а? Очень Бесков, понимаешь, за него хлопочет… Ладно, ладно, потом сочтемся… Спасибо!

И, поворачиваясь к Константину Ивановичу:

— Завтра будет у тебя. Доволен?

Вот такие тайные страсти были у «хранителя партии».

И несколько слов, как говорится, вместо эпилога. После того как «Спартак» стал чемпионом страны, сравнительно быстро оправившись от столь глубокого падения, дела в клубе пошли в гору. В этом, конечно, была немалая заслуга и Черненко, и тренеров, сумевших укрепить команду и ее материальное положение. Акции Бескова поднялись в цене — в конце 1979 года он возглавил сборную СССР по футболу и начал ее подготовку к чемпионату мира 1982 года. А за двенадцать лет руководства «Спартаком» Константин Иванович провел огромную работу по воссозданию доброго имени, приумножению чести и славы всенародно любимого футбольного клуба.

С тех пор прошло много времени. Давно ушел из жизни шеф «Спартака» из ЦК КПСС, нет вместе с нами Бескова, братьев Старостиных. Другой стала страна, другим стал спорт в ней, иным стал футбол. Хотя и слышится на трибунах знакомое: «Спартак — чемпион!» — любимый лозунг болельщиков красно-белых, — команда эта сейчас совсем другая. Другие игроки и тренеры, другие принципы ее организации, иные мотивации в борьбе за место под солнцем у футболистов. Ведь футбол ныне — это откровенно рыночная структура, с огромным финансовым оборотом, с хозяевами — денежными воротилами, с торговлей игроками — живым товаром, с покупкой зарубежных игроков. Смотришь сейчас встречу извечных соперников — ЦСКА и «Спартака» и трудно понять, кто с кем играет: у одних — бразильцы и хорваты, у других — смесь из двунадесяти языков. О каком патриотизме здесь может идти речь? Известна цена его — сотни тысяч и миллионы долларов. Или евро.

Но это уже другая песня.

А прежняя, которую исполняли «наши ребята за ту же зарплату», ушла в невозвратное прошлое.

Наверное, не было в Советском Союзе такого человека, который бы не знал, что главное увлечение Брежнева в часы досуга — охота. При нем она стала основным видом отдыха и развлечения руководителей самого высшего ранга, на нее приглашались самые почетные зарубежные гости.

Это, конечно, было занятие не в его традиционном, «классическом» виде, не таким, каким его понимают тысячи любителей этого прекрасного вида спорта, развивающего любовь к природе, воспитывающего в человеке мужество, делающего его физически сильным и выносливым.

Для верхушки ЦК всё было просто: существовали государственные заказники, а в специально созданных охотхозяйствах содержался, подкармливался и охранялся зверь. Приличный штат егерей и обслуживающего персонала был всегда начеку, готовый в любое время к приезду высоких гостей. В охотничьей резиденции всегда было все необходимое для традиционных застолий. На лесных полянах и опушках были установлены соответственно оборудованные вышки, с которых высокопоставленные охотники из ружей и винтовок с оптическими прицелами отстреливали кабанов, лосей и других диких животных. В общем, скорее это была не охота, а хорошо отрежиссированное театральное действо, во главе которого стоял «сам».

В Завидово — охотхозяйство в Тверской области Леонид Ильич приглашал лишь очень близких людей. (По соседству, кстати, находилась и резиденция генсека. Там сегодня располагается загородная резиденция президента России.) Для высшего руководства участие в брежневских охотах стало признаком принадлежности к тому или иному клану в руководстве страны. Каждый из них понимал: приглашение на охоту — знак особого расположения, и не все удостаиваются такой чести. Случалось, даже будучи больными, приглашенные не могли отказаться от оказанного им доверия — поохотиться в компании генерального — и мужественно скрывали свое недомогание. Исключением был, пожалуй, лишь Суслов, панически боявшийся простуды. Говорят, не любил охотиться в Завидове и Косыгин, который ездил туда с Брежневым только в «протокольных» случаях — вместе с руководителями других государств. При этом, будучи настоящим охотником, Алексей Николаевич в сопровождении лишь охраны да егеря предавался своему увлечению в охотхозяйстве «Барсуки», что в Калужской области. Не поощрял он и выездов своих подчиненных на охоту в компании с Брежневым.

…В квартире Черненко раздался телефонный звонок. К телефону подошла жена. Звонили от Брежнева, кажется, кто-то из охраны, передавали приглашение на охоту.

— Вы знаете, — отвечала Анна Дмитриевна, — Константин Устинович плохо себя чувствует. Вы как-то скажите Леониду Ильичу…

Но услышав, с кем говорит супруга, трубку взял сам Черненко:

— Да, чувствую себя неважно. Но вы про это не говорите Леониду Ильичу. Скажите, что допоздна работал, очень устал…

Просьбу Черненко передавали в точности, в этом не приходилось сомневаться. Но Брежневу был позарез нужен Черненко — для совместного отдыха. Без него ему было скучно.

Чуть позже следовал звонок от самого Брежнева. Звонил он, минуя своих помощников, похоже, с телефонного аппарата в машине, несущейся в Завидово:

— Костя, бросай работу! Тебе надо отдохнуть. Приезжай, жду!

«Косте» ничего не оставалось делать, как вставать и ехать. И это повторялось из раза в раз, как только Леонид Ильич собирался в Завидово. Частенько Черненко возвращался домой простуженным и с температурой. Но отказываться от подобных предложений было не в его правилах.

Я, конечно, вместе с ним на эти охоты не ездил — нечего на них помощникам делать, там работа в основном для охраны. Но трофейного мяса довелось отведать, и не раз.

Как-то воскресным вечером в дверь моей квартиры позвонили. На пороге стоял офицер фельдсвязи, но только не с привычным кожаным портфельчиком в руках, а с объемистым бумажным свертком.

— Вам от Черненко… — загадочно произнес посыльный и передал довольно тяжелую посылку. Беру сверток, вношу его в кухню и разворачиваю. В пакете — шикарный кусок свежей кабанины (бывала и лосятина, всё зависело от того, на кого охотились, или кому как повезет).

— Ну как мясо? — спрашивает меня утром Черненко, пытаясь спрятать довольный взгляд. — Сам подбил… Здоровая животина была!

— Вы знаете, Константин Устинович, — признаюсь я ему, — пулю в куске обнаружил.

— Я же тебе говорю, что сам подбил, — смеется Черненко. — Вот тебе и свидетельство…

Конечно, сегодня любой желающий может насмехнуться над людьми, которые участвовали в этих охотах — мол, вот до чего дошли подчиненные Брежнева в своем подхалимстве: больные, с температурой, а отказать Леониду Ильичу не могут. Думаю, что в случаях с Черненко это было не так: Константин Устинович тоже любил побродить по лесу с ружьишком, и азарт охотника, тяга к природе брали верх, даже когда он неважно себя чувствовал.

Ну а что же касается обвинений в «подхалимстве», то полагаю, каждый из читателей может вспомнить не один случай из собственной жизни, когда нельзя было отказаться от выезда на природу или застолья, потому что на них было получено приглашение от начальства. И не следует строго судить верхние эшелоны власти, так как их представители — такие же живые люди, со своими слабостями и пристрастиями. Константин Устинович не был здесь исключением.

Когда вспоминаешь прошлое, невольно думаешь о том, можно ли было избежать трагического надлома в жизни партии после кончины Черненко, связанного с приходом к власти Горбачева. Речь идет не об обновлении, не о демократизации, не об омоложении руководства КПСС (что давно уже назрело и чего все ждали), а именно надлома, поскольку с высоты нынешнего времени отчетливо видно: ломали «архитекторы» и «прорабы перестройки» всё «до основанья», ломали не только бездумно, но и осознанно.

Понятно, что все это ушло в историю, к которой, как хорошо известно, нельзя применять сослагательного наклонения, но всё же… Всё же в критические моменты нашей истории, к сожалению, судьбы партии и страны очень часто зависели от воли случая. И поэтому невольно думаешь о том, что могло быть, если бы…

Если бы, например, преждевременная смерть не настигла секретаря ЦК и члена Политбюро Федора Давыдовича Кулакова, который скоропостижно скончался в 1978 году в возрасте шестидесяти лет. А ведь Горбачев был избран именно на его место. Но разве сопоставимы эти две фигуры? Талантливый и перспективный, самоотверженный руководитель, Кулаков не только досконально знал все проблемы сельскохозяйственного производства — он унаследовал и привносил в работу партийной верхушки страны здоровый дух родной земли, которой посвятил всю свою жизнь. Более тринадцати лет он возглавлял в ЦК ответственный участок — осуществлял партийное руководство агропромышленным комплексом и отдал этой работе много сил, знаний и опыта.

Помню, как Черненко искренне сожалел об этой утрате. Ведь они были знакомы еще по Пензе, где в сороковых годах более трех лет вместе работали заведующими отделами обкома. Затем их пути разошлись. Черненко направили в Молдавию, а Кулаков остался в Пензе, возглавил облисполком. Позже он был заместителем министра сельского хозяйства, министром заготовок России, а позднее стал первым секретарем Ставропольского крайкома партии. Их добрые отношения продолжились и в годы совместной работы в ЦК КПСС.

И вот Кулакова нет. Но свято место, как известно, пусто не бывает. На очередном пленуме ЦК предстояло избрать нового секретаря. И, естественно, вся подготовительная работа, как было и всегда, когда дело касалось ответственных кадров, была поручена Черненко.

Весьма неожиданно для себя я оказался действующим лицом небольшой пьесы, в которой одновременно участвовали три генеральных секретаря: в то время действующий — Брежнев, будущий — Черненко и следующий за ним — Горбачев. Роль мне выпала эпизодическая, но, тем не менее, вспоминая тот эпизод, я снова думаю, что могло получиться, если бы… Но обо всем по порядку.

Как правило, накануне каждого пленума ЦК приходилось засиживаться в ЦК допоздна. Поручения могли последовать в любое время, и были они самые неожиданные.

Вот и на этот раз раздался звонок от шефа.

— Слушаю, Константин Устинович!

— Виктор, ты сможешь быстро найти Горбачева? Леонид Ильич ждет. Я должен идти с ним к Брежневу и представлять его.

— Постараюсь…

Из услышанного мне стало понятно, что Горбачева, первого секретаря Ставропольского крайкома, хотят избрать секретарем ЦК вместо недавно умершего Кулакова. Видимо, решение пришло неожиданно, и Черненко получил распоряжение «представить» претендента «пред светлые очи», сам того не ожидая.

Но где искать Горбачева? Обычно секретари крайкомов и обкомов останавливались в гостинице, что на Арбате, в Плотниковом переулке. Звоню туда:

— Горбачева Михаила Сергеевича можно попросить к телефону?

— В город вышел, — отвечает дежурный. — Куда пошел, не сказал.

— Пусть сразу позвонит, как придет, — говорю я в трубку. — Черненко или мне.

Проходит 15–20 минут. Во второй раз звонит телефон шефа.

— Ты нашел Горбачева? — В голосе Черненко уже чувствуется недовольство.

— В гостинице нет. Ищу.

— Плохо ищешь.

Снова звоню в гостиницу. Отвечают, что Горбачев не появлялся. Обзваниваю несколько отделов ЦК — сельскохозяйственный, организационный, пропаганды…

— Нет.

— Не был.

— Не появлялся. Звоню Черненко:

— Нет его нигде, Константин Устинович. В ответ слышу раздраженное ворчание:

— Зайди!

Захожу. Сидит туча тучей.

— Где же твой Горбачев?

— К сожалению, Константин Устинович, не могу найти.

— Все проверил? У тебя больше нет каналов? Тогда так! Если за тридцать минут не найдешь его, то… То у нас есть и другие кандидатуры на секретарство.

Получается, что из-за меня человек может не стать секретарем ЦК! Бегом возвращаюсь в кабинет, хватаю аппарат ВЧ, звоню в Ставрополь — там вторым секретарем крайкома у Горбачева работает мой давний приятель по комсомолу:

— Привет, Виктор! Как дела? Давно не виделись… Слушай, есть просьба! Говорить некогда! Где найти твоего шефа в Москве? Дай все телефоны, какие можешь…

Тот смеется:

— Много не нужно. Дам один, но стопроцентный. — Диктует быстро, по памяти, я едва успеваю записать эти несчастные семь цифр. Бросаю на место трубку, хватаюсь за обычный городской, накручиваю номер, сообщенный знакомым:

— Алло!

— Здравствуйте, — отвечает женский голос.

— Можно попросить Михаила Сергеевича?

— Минуту… — Пауза продолжается несколько секунд, трубку берет мужчина.

Это не Горбачев. Голос принадлежит другому моему знакомому — Марату Васильевичу Грамову — хорошему приятелю Горбачева. Узнав, кто звонит, он подзывает его.

— Михаил Сергеевич, срочно приезжайте к Черненко. Очень важное дело…

Снова звонок от Константина Устиновича.

— Нашел?

— Нашел. Сейчас будет. Из-за стола поднял.

— Из-за стола? — не понял Черненко. — Он что? Того-этого? Везти-то его к Брежневу можно?

— Не знаю, — сказал я. — По голосу вроде ничего.

Так Горбачев, не без моих забот, стал секретарем ЦК. Кто знает, не догадался бы я позвонить на Ставрополье, поискал бы его чуть дольше — и стал бы секретарем ЦК КПСС совсем другой человек.

Конечно, все эти мои рассуждения, наверное, не очень серьезные и, во всяком случае, давно уже не имеют никакого значения. А тогда… Перед уходом домой я заглянул в приемную Черненко, и секретарь Зинаида Ивановна, многозначительно посмотрев на меня, с укором сказала:

— Вы где же, Виктор Васильевич, Горбачева такого веселенького нашли? Наверное, долго искали?

— В чем дело, Зинаида Ивановна?

Но она только улыбнулась и ничего мне не ответила.

В одном из именитых московских театров — МХАТе был подготовлен спектакль о революции по пьесе известного драматурга, но комиссия его не приняла. Камнем преткновения стал выведенный в этом спектакле образ Ленина — слишком далекий от общепринятых канонов и поэтому слишком непривычный. Выходило, будто бы и у Ленина были серьезные ошибки, а его последователи их только усугубили. Да и поднятые в пьесе другие проблемы наталкивали на определенные размышления, прямо скажем, не очень веселые. Слишком далекой оказывалась наша реальная жизнь от авторской трактовки того, что завещал Ленин своим наследникам и потомкам. Кроме того, впервые со сцены прозвучали некоторые ленинские характеристики его ближайших соратников.

Речь шла о спектакле по пьесе М. Шатрова «Так победим!», поставленном О. Ефремовым.

Сначала попытался прорваться к Брежневу обиженный режиссер, а следом за ним — и драматург. Лично хотели объяснить Леониду Ильичу, что спектакль хороший и предложить ему самому в этом удостовериться.

Но работа аппарата выстроена так, что к Брежневу с подобными «пустяками» не прорвешься. Для приема подобных посетителей с такими вопросами есть Отдел культуры. В крайнем случае, «начальник штаба» — секретарь ЦК КПСС, он же заведующий Общим отделом Константин Устинович Черненко.

Встреча с Шатровым и Ефремовым была назначена не сразу, а через несколько дней. За это время нужно было получить о пьесе необходимую информацию, посоветоваться с людьми опытными, компетентными — как же иначе?

В назначенный срок гости из МХАТа были у Черненко, рассказали ему о спектакле и, естественно, пригласили в театр. Константин Устинович от приглашения не отказался, но идти в театр сам не собирался. Тут все дело в «политике»: приди он в театр лично, там сразу многие скажут (больше того — в газетах напишут), что на спектакле присутствовал член Политбюро, секретарь ЦК КПСС и т. д. А это, считай, уже почти что одобрение спектакля, путевка в жизнь для него.

— Ты, Виктор, как к театру относишься? — хитро спрашивает меня Черненко, когда гости ушли, и, не дожидаясь ответа, говорит: — Вот и отлично! Свяжись с Ефремовым. Известный драматург Шатров пьесу написал, «Так победим!» называется, а Ефремов ее поставил. Сходи посмотри, потом доложишь.

Не успел я вернуться в свой кабинет, как уже звонит телефон. На проводе сам Шатров:

— Виктор Васильевич, ждем вас непременно. Билетик в партер приготовлен. Четвертый ряд устроит?

Прихожу на спектакль. Шатров радуется, сажает меня рядом со своей родственницей, чтоб приглядывала, что ли? Сижу, смотрю на сцену.

Очень понравилось тогда, как Александр Калягин играл Ленина: сильно, мощно, с напором! Помню, особенно мне понравилась сцена встречи вождя революции с Армандом Хаммером.

После спектакля меня взяли под локоток и повели в режиссерскую, где был накрыт небольшой столик — немного спиртного, закуска из буфета. Кроме драматурга Шатрова и режиссера театра там никого больше не было, так что разговор, по планам его организаторов, намечался быть доверительным.

— Ну как? — спрашивает Ефремов, разливая по рюмкам коньяк.

— Мне понравилось, — честно говорю я. — Александр Калягин хорош. Мне вообще нравится этот артист…

Ефремов довольно кивает.

— Конечно, Ленин у вас не канонический, не иконный, — продолжаю я. — Но ничего оскорбительного нет. Не знаю, что там такого страшного товарищи от культуры углядели? Похоже, перестраховываются.

Тут и Калягин в комнату заглянул. Веселый. Выпили еще по рюмке. Поговорили вчетвером, все обсудили. На следующий день прихожу к шефу, докладываю:

— Понравился мне спектакль, Константин Устинович. Особенно сцена с Хаммером. Там Ленин с молодым капиталистом очень здорово разговаривает. Да вы сами сходите как-нибудь, посмотрите.

— Как-нибудь схожу… — неопределенно отвечает Черненко и на этом считает тему исчерпанной, больше к ней не возвращается.

Сам на спектакль он не пошел, но, видимо, кому надо — сказал, что надо — сделал, на кого надо — надавил, и спектакль был выпущен. О нем в то время много писали в газетах, так как он стал заметным явлением в театральной жизни Москвы. А в 1983 году за эту пьесу М. Шатров был удостоен Государственной премии СССР.

Лишь с годами меня стали преследовать сомнения: прав ли я был тогда, может, не усмотрел что-нибудь важное? Но ведь для меня, как и для многих других партийных функционеров, только со временем стало ясно, что для либеральных кругов «очищение образа Ленина» стало лишь началом подготовки к открытию шлюза, через который на народного вождя обрушился огромной поток лжи, не ослабевающий и поныне. Тогда же все мы, жаждущие оздоровления и обновления партийно-государственной системы, верили в искренность намерений людей, обратившихся к поиску «исторической правды». Я не хочу поставить под сомнение деятельность тех или иных мастеров культуры — многие из них заблуждались искренне и только потом поняли, кому на руку их творческие искания. Но до этого всем нам пришлось пережить страшное время крушения светлых надежд, которые зарождались в начале восьмидесятых.

Как-то, уже в наши дни, мне на глаза попалась одна из поздних рецензий на пьесу «Так победим!». Ее автор, подводя итог своим размышлениям о ней, заканчивал статью словами: «Тьма сгущалась перед рассветом». Наверное, никуда не денешься от того, что для кого-то развитие событий через несколько лет после выхода спектакля, прежде всего «перестройка» и крах великой державы, воспринималось как «рассвет». Но, по-моему, более точно передают смысл происходившего тогда другие слова: «Тьма сгущалась перед закатом».

…Черненко все же привел на спектакль Брежнева, только гораздо позже. Тогда сразу все газеты захлебнулись в восторге: «Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР..» и т. д. В общем, почтил МХАТ своим присутствием выдающийся деятель современности.

— Ну, как спектакль? — осторожно спросил я на следующий день Константина Устиновича. — Не ошибся я тогда?

— Хороший спектакль. Не ошибся.

— Леониду Ильичу понравилось? — поинтересовался я. Черненко нахмурился и довольно неприветливо буркнул:

— Мне кажется, он не понял, куда его привели. Перепутал что-то…