Я чувствовала, как по лбу на щеки сползают капли пота. Край косынки, повязанной на голове, стал насквозь мокрым. Я втягивала спертый тепличный воздух, методично срезая тяжелые грозди маленьких ярко-красных помидоров. Девушка, которая работала со мной в паре, ушла на обед, и ничего не мешало мне упиваться своими суицидальными фантазиями. Эти мысли, словно пиявки, высасывали силы, заставляли каждые пятнадцать минут замирать и подолгу глядеть куда-то в одну точку, прокручивая в голове различные сценарии, а затем вяло и медленно продолжать работать. Такое апатичное состояние властвовало надо мной обычно по утрам, потом становилось легче, а с наступлением темноты все возвращалось на круги своя, обычно приводя с собой еще и призрачный голос Алисы.

Пока я вяло ползала между разлапистыми зелеными кустами, откуда-то со стороны дороги послышалось громкое, подозрительно знакомое ржание, и моя рука с секатором замерла прямо около выгнутого стебля. Через открытую дверцу ворвался голос Яна, тихий и далекий, мне показалось, он прозвучал громом. Снова раздалось ржание, голос Кука и смех его отца. Я осторожно выпустила из легких весь воздух, наверное, до последней молекулы, и с громким характерным звуком перекусила стебель. Гроздь помидоров плюхнулась прямо на землю.

На улице трое мужчин стояли около здоровенной строящейся теплицы, занятые оживленной беседой, а вокруг них сновали рабочие. Недалеко, на дороге, привязанный по ту сторону широкой металлической сетки Атом навострил уши и пристально глядел куда-то в сторону. Когда я вышла, Ян повернул голову, посмотрел на меня всего пару секунд, и вернулся к беседе. Кажется, в выражении его лица в эти мгновения не поменялось ровным счетом ничего, словно он увидел совершенно незнакомого человека. И от этой мысли мне почему-то вдруг сделалось невообразимо больно.

Я отвернулась, пытаясь не дать этому чувству власть. С момента нашей ссоры прошло всего два дня. Я как можно убедительнее говорила себе, что Ян уже давным-давно арендует у отца Кука теплицы и приехал по работе, что я могла сегодня оказаться не здесь, а в любой другой дальней теплице или вообще на огородах, и он никак не мог спланировать эту встречу. Но какое-то противное чувство разъедало все мои доводы как червь, сея сомнение и взращивая смутную надежду.

Я хотела войти обратно в теплицу, но в эту самую минуту что-то, что, наверное, называется интуицией, пригвоздило меня к месту. Я снова обернулась. Одни люди работали, другие разговаривали, где-то поблизости слышался шум мотора — эта узкая дорога выходила на другую, большую, ведущую к шоссе и прочь от фермерской зоны. Недалеко от Атома стоял грузовичок с открытой дверцей, я увидела, как Соня — семилетняя сестренка Кука — слезает с высокого сидения на ступеньку и спрыгивает на землю. Мужчины стояли к ней спиной, уставившись, словно бараны, на новую теплицу. Отец Кука размахивал руками, на что-то указывая, а Ян сосредоточенно кивал. Сам Кук, судя по его отстраненному виду и едва шевелящимся губам, вел мысленные диалоги на каком-то другом языке. Соня сначала сделала два осторожных шага, проверяя, отправит ли властный голос отца её обратно в машину, потом ещё один, а потом со всех ног бросилась к здоровенному черному коню, к которому, как она прекрасно знала, ей строго запрещено подходить. Я набрала в легкие воздуха, чтобы окликнуть кого-то, но тут Ян обернулся, встревоженный взволнованным ржанием Атома.

— Соня! А ну стой! — закричал он, и ребенок замер как вкопанный, не дойдя до заветного хвостатого трофея всего нескольких шагов. Атом громко ржал, переступая с ноги на ногу и отчаянно дергая поводья, которые вот-вот грозились отвязаться. И в эту самую проклятую минуту одна из длинных металлических трубок теплицы выскользнула из чьих-то неловких рук и с оглушительным грохотом приземлилась на те, что лежали прямо под ней. От испуга я подпрыгнула на месте.

Соня коротко вскрикнула. Атом громко заржал и, отчаянным рывком оторвав поводья от железной сетки, встал на дыбы, словно гора, нависнув над ребенком. От испуга, кажется, она проглотила собственный язык. Вытаращив глаза и вытянувшись в струнку, девочка смотрела, как прямо сейчас на её голову обрушится сокрушительный удар копыт. Мне кажется, я даже отсюда видела, как на её голове дрожат золотые кудри.

— Соня! Назад!!! — закричал Кук, но она не двинусь. Все происходило в считанные секунды, или нет, наверное, даже быстрее — и это были самые долгие мгновения в моей жизни.

Ян, видимо, понимая, что он не успеет добежать до конца ограды, пулей взлетел на груду бревен и, цепляясь за сетку, перемахнул через неё. Одним прыжком он сбил Соню с ног, и они оба рухнули в пыль как раз в тот момент, когда Атом ударил копытами о землю. Обезумевший конь фыркнул, тряхнул головой и со всей прыти погнал вперед по дороге.

— Стой! Стой, Атом, мать твою! — заорал Ян, вскакивая на ноги.

— Быстро, в машину! — скомандовал подоспевший отец Кука, рывком поднимая зареванную дочь с земли и заталкивая на заднее сиденье автомобиля. Кук залез следом и спустя несколько секунд грузовичок уже мчался следом за взбесившимся животным, поднимая облако пыли и оставляя всех присутствующих в ошарашенном безмолвии.

В моей голове загудели мысли рабочих, обдумывающих, каким бы был финал этой сцены, не окажись у Яна такой быстрой реакции. Особенно громкой и сбивчивой была мысль мужчины, упустившего проклятую балку. Я вслушивалась в эти безмолвные голоса целых полминуты, как вдруг, опомнившись, сорвала с себя перчатки и уселась на нагретый солнцем велосипед, стоявший на дороге. Погоня успела исчезнуть за поворотом, но, выехав на широкую дорогу, я увидела в самом её конце знакомый грузовик с четырьмя распахнутыми дверцами. Уже подъезжая, я заметила ещё один, большой, стоящий прямо посреди асфальтированного шоссе и людей рядом с ним. Что-то было не так.

Мне понадобилось несколько минут, чтобы, изо всех сил налегая на педали и привстав, добраться до места. Картина, открывшаяся взору, была настолько ужасна, что навсегда отпечаталась в моей памяти, словно гравировка на железной плите.

Фара большого грузовика разбита, а земля под ней усыпана осколками. Атом лежит прямо перед капотом в луже крови с разорванным боком. Он не издает никаких звуков, окруженный людьми, он лишь быстро водит своим крупным зрачком туда-сюда и как-то неестественно двигает передней ногой. Незнакомый мне коренастый человек невысокого роста быстро бегает вокруг, что-то бормоча, то и дело подходя то к Куку, то к его отцу и стараясь что-то им объяснить. Соня лежит на заднем сиденье их грузовичка и громко плачет, уткнувшись лицом в свою плюшевую коричневую лошадку, и её голос эхом разносится над притихшим полем. Вполоборота ко мне на коленях рядом со своим другом стоит Ян. Одной рукой, которая уже наполовину испачкана в крови, он пытается зажимать рану на черном боку, а другой гладит коня по морде. Его лица мне не видно, но по моему онемевшему телу уже разливается жгучее желание броситься туда и что-то сделать, но от ужаса не шевелятся даже онемевшие пальцы.

Как неистово мне хотелось отмотать все на несколько минут назад, чтобы закричать в тот миг, когда Соня вылезала из машины и, может быть, тем самым изменить будущее. Это страшное, уже свершившееся будущее, в котором я стою тут как вкопанная рядом с валяющимся на земле велосипедом и в моей голове звучит хор мыслей присутствующих людей. Я пыталась выделить из них всего одну, самую важную, но ничего не получалось.

Атому понадобилось всего несколько минут, чтобы шумно выдохнуть в последний раз, и, под взглядом своего хозяина, умереть. Рядом с местом аварии за это время остановились ещё три машины — две легковушки и один грузовичок, которые не могли проехать. Из них выходили люди. Две женщины с громкими охами зажали рты, одна прижалась к своему спутнику, вторая поспешно вернулась в машину. Чужие мысли о смерти черного коня отчетливо звучали в моей голове. Люди негромко переговаривались, коренастый человек продолжал что-то эмоционально объяснять окружающим, оставив попытки поговорить с самим Яном, а тот все гладил и гладил мертвого Атома.

— Ты, сдай на обочину, чтобы люди смогли проехать, — громком басом скомандовал отец Кука, обращаясь к коренастому мужику. Тот послушно полез в грузовик. — Граждане, расходимся, нечего тут смотреть! Езжайте с миром!

Люди зашевелились. Вдруг Кук, все это время стоявший ко мне спиной, обернулся, и, ткнув пальцем в сторону их грузовика, из которого по-прежнему слышался рев, кивнул на дорогу. Он хотел, чтобы я увела Соню, и, кажется, никакой другой пользы я принести не могла. Вытерев мокрые щеки, я на ватных ногах подошла, заглянула в машину и погладила девочку по голове, немного унимая её рев.

— На багажнике удержишься?

Соня подняла на меня красное лицо и слабо кивнула.

— Ладно, тогда вылезай, поехали домой. И не смотри туда.

— Я хочу к маме.

— Я отвезу тебя к маме.

Пока Соня вылезала из машины, я снова окинула взглядом место трагедии и обнаружила, что большой грузовик сдает назад и в вправо, регулируемый высоко поднятыми руками отца Кука. Ян стоит и смотрит прямо на меня, кажется, не воспринимая того, что сейчас прямо в ухо говорит ему Кук. Его лицо сквозит отчаяньем и какой-то отстраненностью. Он смотрел на меня, но на этот раз, кажется, и правда не узнавал. Как два озверевших волка, во мне с дикими воплями сцепились страх совершись непростительную ошибку и кипящее желание помочь, взяв на себя хоть крупицу этого ужаса. В своем воображении я, отшвырнув велосипед, уже бежала туда со всех ног, чтобы обнять Яна, погладить по мягким темным волосам и защитить от всей боли, которая только что обрушилась на его жизнь. Чтобы сказать ему, что он не один. Чтобы быть другом, которым я могу и должна быть.

Но я посадила Соню на багажник велосипеда, тряхнула головой, отгоняя разросшийся гул чужих мыслей, надавила на педали, и мы уехали. Не потому, что я не смогла подойти, а потому что я отчаянно боялась, что каждый мой взгляд, каждое прикосновение и слово причинят ещё большую боль. Сейчас я хотела защитить его хотя бы от этого.

* * *

Я огляделась. Лес вокруг, кажется, изнывал от зноя не меньше меня. Я быстро разделась, свалила вещи на красный стул и, взяв несколько шагов разбега, прыгнула в воду. По всему телу словно пробежал электрический разряд, кожа покрылась мурашками и как будто мелко завибрировала, сердце сильно заколотилось. Все мысли, замороженные этим внезапным холодом, замерли в недоумении.

Я открыла глаза и посмотрела наверх. Солнце красиво пробивалось через толщу воды, словно желая дотянуться до меня. Выплывать не хотелось: здесь, в объятьях холодной речной воды я в безопасности. Эта минута была почти счастливой — ничто не казалось мне страшным и непоправимым, ни одна мыль о смерти, в том числе о собственной, не тревожила мой мозг. Здесь, где два года назад Алиса закончила свою жизнь, мне сейчас хотелось найти силы продолжать свою. Воздух кончался, а вместе с ним и волшебное вдохновляющее мгновение. Как же хорошо хотеть жить. Не потому, что ты полезен и амбициозен, не потому что тебя уважают и любят, а просто потому что мир внутри тебя отзывается радостью на то, что происходит снаружи.

Я вылезла обратно на пирс, скинула свои вещи на доски и с ногами забралась на красный стул. Телефон молчал, он молчал и последние три дня и двадцать часов — столько времени прошло с момента гибели Атома. Я превратилась в раба этого аппарата — каждое мгновение мне казалось, что он звонит, я засыпала и просыпалась с тягучим ожиданием. Это должно произойти. Я знаю, Яну нужен друг, близкий и преданный. Нужна я. Ему осталось только признать это, набрав номер и сказав несколько слов, любых слов. И в тот же момент, в любое время дня и ночи я к нему приду. Я готова слушать его мысли, говорить, быть сильной или плакать. Я готова на все, что нужно, только позови, позови же меня. Но телефон молчал.

Следующие два дня работы оказались ещё тяжелее, чем предыдущие. В любую погоду я притаскивалась к стройным рядам теплиц, входила в одну их них, садилась на землю рядом с кустом помидоров и прикидывалась одним их них. Тело наливалось свинцом, мозг, словно конвейер, выдавал все новые и новые сценарии, один страшнее другого, попутно отлавливая иногда случайно всплывающие поблизости чьи-нибудь воспоминания о покойном дедушке или хомячке. Все время хотелось спать, хотя едва ли не каждый день я засыпала в десять вечера и просыпалась в девять утра, совершенно не понимая, зачем вообще это нужно. Голова, словно распираемая изнутри накопившимся ужасом, утром и вечером начинала неистово болеть. Голос был со мной, и он все чаще предавался воспоминаниям. В самый неожиданный момент шёпот, долетавший до меня сквозь время, раздавался над самым ухом. Мысли, от которых я так небрежно отмахивалась при жизни Алисы, её чувства, которые я не захотела понять, теперь возвращались ко мне, словно не сумев найти успокоения вместе со своей хозяйкой. И я начала замечать, что в этих мыслях узнаю свои собственные. Точно такая же боль, которую чувствовала она, страх, ощущение бесполезности и ненужности свили прочные гнезда в моем сердце.

А телефон по-прежнему не звонил. Я перестала выходить в город. Стоило мне оказаться в толпе людей, как они тут же слово специально начинали пихать мне в голову свои мысли об этой аварии, обдумывая сплетни, которыми наполнился наш городок. Каждый день по дороге на работу или на пирс — больше я практически нигде не бывала — я проезжала пастбище, принадлежавшее Яну. Разглядывала пасущихся лошадей, которые трясли гривами прямо как Атом перед прогулками, и высматривала их хозяина. Но его не было, ни на пастбище, ни на огородах, ни в городе, ни на пирсе. Нигде. К телефону он не походил и я, сводимая с ума всепоглощающим неведеньем, наконец решилась на то, что казалось разумным и правильным.

* * *

Я остановилась прямо перед калиткой, она не была заперта и покачивалась с противным скрипом. После третьего скрипа я шумно выдохнула и пошла вдоль забора. Грот грелся на солнышке, смешно растопырив лапы. Он коротко гавкнул, увидев проходящую меня, и я помахала ему рукой. Из конюшни доносилось ржание, я недолго постояла напротив, воображая запертых внутри лошадей и одно пустое стойло, и пошла назад. Калитка по-прежнему скрипела, остановившись всего на секунду, я распахнула её резким движением и быстрым шагом направилась к дому. Дверь, на удивление, оказалась заперта, звонок здесь давно сломался и мой стук, кажется, отдался глухим эхом где-то внутри черепной коробки. Я помню, как предательски громко колотилось сердце, пока кто-то с той стороны возился с замком. И помню, как оно отчаянно замерло, когда за дверью показалась белобрысая голова Амелии. Она приоткрыла дверь и просто смотрела на меня, ожидая чего-то, не произнося ни слова.

— Я пришла к Яну, — сказала я после тягучей паузы.

Амелия молчала и не двигалась с места.

— Можно я войду?

Я попыталась протиснуться мимо неё, но она сделала шаг вперед и захлопнула за собой дверь. Мы стояли на крыльце вплотную к друг другу, и её сверлящий ревнивый взгляд, кажется, ввинчивался в самое мое нутро. Взгляд женщины, умеющей стоять на своем.

— Ян спит, — сказала Амелия, и ветер неожиданным порывом затрепал ей волосы, закрыв лицо.

— Но он же проснется. Я подожду, — я сделала два шага назад, стараясь говорить как можно тверже, хотя внутри у меня будто работал отбойный молоток.

— Он устал и лежит с температурой.

— Я не собираюсь заставлять его бегать.

Амелия посмотрела на меня и снова шагнула вперед, словно опасаясь, что дом её услышит.

— Послушай, Олеся, пойми меня правильно, — сказала она неожиданно мягко и в тоже время очень строго. — Я знаю, какого ты обо мне мнения. Но Ян недавно пережил страшную для него потерю и сейчас совершенно не важно, нравимся мы друг другу или нет. Ему рядом нужен сильный и верный друг. И будь ты этим другом, я бы, конечно, тебя впустила. Но человек, бросивший его после стольких лет дружбы по велению левой пятки войдет туда, только переступив через мой труп. Если бы ты была нужна, если бы он хотел тебя видеть, он бы отвечал на твои звонки. Но ты здесь, потому что он не отвечает, верно? — её голос звучал спокойно и уверенно, если ей и было трудно говорить все это, то Амелия прекрасно скрыла свои чувства. — Ты пришла, потому что сама нуждаешься в его прощении и оправдании. Но сейчас я не позволю тебе сгрузить на Яна ворох ещё и твоих проблем.

Мои внутренности, кажется, скрутились в узкую трубку где-то в области живота. Он ей всё рассказал. Слезы были уже в горле, но, призывая на помощь всех известных и неизвестных богов, я пыталась не дать им волю. Я ненавидела эту девушку, ненавидела за то, что сейчас она, вместе со своим взбалмошным характером и скверной репутацией, стеной стояла на стороне Яна, самоотверженно защищая его от серьезной моральной опасности — от меня. В эту минуту мне показалось, что жизнь насмехается надо мной, придумывая совершенно абсурдный сценарий. Ведь это я, как и раньше, должна быть с ним рядом, я должна хранить его покой. Я должна быть на её месте, а она на моем.

И вот дверь громко хлопнула перед самым моим носом. И я могла кидаться на неё, стучать и звонить, лезть в окна и вскрывать подвальную дверь — Амелия выцарапает мне глаза своими ухоженными пальчиками, но не позволит мне с ним поговорить, как не позволил бы любой любящий человек на её месте. То, что она сказала — все правда, и, кажется, это понимал каждый, кроме меня.

Я брела обратно пешком, уставившись взглядом куда-то в прошлое и шаркая ногами по дороге, от чего на ней поднимались облачка пыли. Велосипед остался прислоненным к ограде около калитки, я и сама не могла понять, просто я о нём забыла или оставила специально, чтобы известить Яна о своем несостоявшемся визите. Голос внутри меня снова заговорил непрерывно и упрямо. Он бубнил, бубнил, бубнил и мне хотелось выключить свой мозг хоть на минуту. Отдохнуть от него и от этих взрывающихся внутри, словно бомбы, лишающих сил и желания жить чувств.

Я представляла, как возвращаюсь туда, как отталкиваю Амелию и бегу в кабинет, где Ян, как ему и полагается, разложил свои ноги в красных носках на столе и дымит самокруткой. Как я запираю за собой дверь, и, пока эта белобрысая девица не опомнилась, кричу ему, что все сказанное мной было лишь провокацией, попыткой привлечь его внимание, выпросить для себя ещё одну лишнюю капельку любви. Говорю, как мне хочется чувствовать, что он по-прежнему во мне нуждается, как сильно я дорожу каждой минутой дружбы, что связывала нас все эти годы. Что я готова принимать людей, которых он выбирает, даже если они мне не нравятся, и готова добровольно делиться с ними его вниманием. Только, ради Бога, пусть он забудет каждое сказанное мной в тот день слово, и мы продолжим с того места, на котором остановились, прямо из этого кабинета.

— Леся! — в своем оцепенении я не заметила, что мне навстречу ехал знакомый грузовичок. Нет, я заметила, но будто бы не поняла этого. Кук со своей кудрявой солнечной шевелюрой высунулся из окна и вгляделся в мое лицо. — Ты что, ревела?

Я громко шмыгнула носом и оглядела его отца, сидящего за рулем, и сестру на заднем сидении.

— Куда это вы? — спросила я, прекрасно понимая, что эта дорога ведет только к одному дому.

— К Яну, хотим его проведать, и я попрощаюсь. К тебе тоже вечером загляну, послезавтра уже отъезд.

— Ян обещал подарить братцу стеклянную модель нашего дома, ты представляешь? Вот такого размера! — Соня тоже высунулась из окна, почти повиснув на дверце, и развела в стороны ладони, показывая размер теннисного шарика. — Чтобы он увез его с собой и всегда помнил о нас! Этот домик будет сиять ярче, чем все остальные фигурки!

— Так, ну перестань, наверняка он не успел его сделать!

Кук усадил сестру на место. Я смотрела на её голубые горящие глаза и в моей голове эхом звучали слова Амелии, смешиваясь с уже привычным голосом, который настойчиво нашептывал, кажется, самое правильное действие в этот момент. Он приводил и приводил аргументы, призывая меня сделать то, что никогда и ни при каких обстоятельствах я не должна была делать. Мной не двигала ни обида, ни чувство мести, ни злость. Мне всего лишь отчаянно хотелось заставить его снова во мне нуждаться, заставить его любым способом взять в руки телефон и набрать мой номер. И я пошла на это. Я рассказала.