Тем вечером Кук не пришел, по телефону пообещав зайти на следующий день после обеда. С трех часов дня я шагала от двери к окну, замирала у него и внимательно вглядываясь в дорогу перед домом, затем шагала обратно. Выходила в коридор, прислушивалась, не раздаются ли звуки у входной двери. Предательски молчавший телефон лежал на кровати, и я бросала на него взгляд всякий раз, проходя мимо. Рядом валялась почти пустая пачка сигарет, которую я просто вытащила из сумки матери прямо у неё перед носом, отказавшись дать любые объяснения и самым громким воплем попросив оставить меня в покое. Её сигареты пахли противнее, чем табак Яна, и моя комната насквозь пропиталась удушливым дымом. Мои руки от локтей до запястий были разодраны в кровь нервными почесываниями, а ногти изгрызены почти под корень. Когда электронные часы на тумбочке показали 18:16 раздался звонок в дверь, и я бросилась по лестнице вниз, перепрыгивая через две ступеньки.

— Я привез твой велик, он во дворе. Ты знаешь, что у тебя тут воняет? — Кук выглядел спокойным и веселым, может быть, чуть более сосредоточенным, чем всегда. Он странно смотрел на меня, а я за все эти часы почему-то не подумала о том, как начать разговор.

— У тебя дома никого нет?

— Нет.

— Так это ты накурила?

— Кук, хватит! Рассказывай уже!

Кук закрыл дверь и, сняв кроссовки, молча пошел в кухню. Я вошла следом, и, взобравшись на высокий стул у стойки, смотрела, как Кук наливает себе свежий местный яблочный сок из стеклянной бутылки, закручивает её и садится на стул. Все его действия казались жутко медленными.

— Ну, когда мы приехали, — наконец начал он, — у Яна была Амелия и, вроде, какая-то её подруга. Она работает официанткой в «Спелой вишне», такая, с рыжими волосами. Мелкая с порога помчалась к Яну, рассказала про нашу с тобой встречу и спросила, правда ли, что он управляет эмоциями с помощью своих фигурок.

— И?

— И он сказал, что это правда. Не уверен, что у него был выбор… мне кажется, я даже сам догадывался до чего-то подобного. Амелия сначала начала смеяться, а когда Ян сказал, что она должна была заметить изменения в себе и своей жизни после того, как он подарил ей какую-то розу, кажется, поняла, о чем он говорит. Потом он рассказал, как это работает, примерно так же, как ты, только подробнее. И даже показал на Амелии, — Кук немного помолчал, допивая свой сок. — Это совершенно удивительно.

— И завтра об этом будет знать весь город, — прошептала я.

— Да, если уже не знает. Чуть ли не каждый второй вспоминает, как Ян проделывал с его психикой какие-то чудеса. В какой интересный момент я собрался вас покинуть. Жаль, конечно, — Кук снова немного помолчал. — Все, кстати, кончилось тем, что Амелия обозвала Яна лжецом и чудовищем и убежала. Я точно не понял, но, кажется, они расстались. Некрасивая получилась сцена.

Слова Кука врезались в мое сознание, словно выпущенные смертоносные стрелы. С каждой секундой я отчетливей понимала необратимость и отвратительность своего поступка. Прямо как в день отъезда отца, я словно слышала, что вокруг меня с грохотом трещали и рушились стены привычного мира. Мира, на этот раз разрушенного моими руками.

— Они будут его бояться и ненавидеть. Ян столько лет учился понимать людей, помогать им… нормально с ними общаться. И я перечеркнула все это одним махом. Все начнут шарахаться, и он возненавидит и себя, и эту способность. Ему придется уехать отсюда, бежать от этого кошмара, хотя именно это место… он сказал, что именно здесь его дом, где он хотел бы прожить жизнь…

— Леся, успокойся! У меня в семье, например, считают, что это здорово и совершенно удивительно. И что Ян молодец, раз столько лет использовал такую способность во благо. Люди ко всему привыкают, переварят и это.

Кук перешел к стойке и взобрался на стул напротив меня.

— Слушай, и все-таки, почему ты нам рассказала?

Я смотрела на свои ладони, которые обессиленно лежали на коленях. Кожа на них была светлой, а линии, кажется, очень глубокими. Я пыталась вспомнить хоть один аргумент, который вчера нашептывал мне голос, но у меня не получилось. В голове было предательски тихо и пусто. Я подняла влажное от слез лицо и посмотрела Куку прямо в глаза.

— Я не знаю, — прошептала я, выпустив наружу вместе со словами целую лавину слез. — Мне казалось, если я скажу, все станет как было. Я снова буду единственным человеком, который принимает и любит его, несмотря ни на что. Я просто хотела быть нужным другом, Кук. Почему я опять… все испортила?

Большую часть моей жизни в минуты самого глубокого отчаянья я всегда могла прийти в дом с незапертой дверью, где меня обязательно обнимали и гладили по голове, вселяя веру в лучшее и защищая от всего на свете. Сейчас это было мне нужно, как воздух, но Кук не умел обращаться с людьми с тем пониманием, которое было у Яна. Он не любил сцен и считал, что лучшая помощь расстроенному или разозленному человеку, а заодно и себе самому — просто уйти, оставив его в покое. Так он поступил и в этот раз. Сказав страшную фразу про «скоро приеду», он велел мне не грустить и вышел на улицу, отправившись навстречу какой-то неизвестной жизни, оставляя меня наедине с моим раскаяньем и жаждой искупления своих грехов.

На следующий день, стоя на раскаленном асфальте и вдыхая вокзальный воздух, я провожала взглядом большой желто-белый автобус. Он удалялся вверх по шоссе, пока не превратился в малюсенькую точку, маячившую где-то вдали между гордо раскинувшимися полями. Там, за горизонтом, которого, кажется, мне никогда не достичь, простиралась неизвестная огромная жизнь, безжалостно пожирающая любимых и нужных мне людей.

* * *

Сначала я перестала работать. Когда звонил будильник и я понимала, что нужно встать, чтобы снова отправиться в душные теплицы или покрытые холодной утренней росой поля, мое тело наливалось свинцом. Каждое утро по тридцать минут я стояла под душем, уговаривая себя постараться. Только сегодня, один день, а завтра я никуда не пойду. Затем я приходила туда, садилась около какого-нибудь куста помидоров и тоже становилась овощем. Это была не просто лень, а именно неспособность заставить себя двигаться. Терпение отца Кука, как это ни странно, кончилось раньше, чем мое, и он отправил меня в вынужденный отпуск, пообещав, что я смогу вернуться после отдыха.

Одиночество впилось в меня и, как жирная голодная пиявка, высасывало силы. Кроме Кука уехали и две школьные подруги, поступив в университеты. Я редко с ними виделась, но почему-то мысль о том, что люди пытаются чего-то добиться, пока я просто пытаюсь захотеть жить, убивала. Отец дежурно звонил два раза в неделю, по понедельникам и пятницам, но я брала трубку только один раз, сообщая ему, что с нами все хорошо. Мать по-прежнему приходила ближе к ночи и уходила с утра, в выходные у нас дома появлялись какие-то её пациенты, и я слушала привычные мысли о смерти, звучавшие в их головах. И только теперь я действительно понимала этих людей. Понимала, но ничем не могла помочь. Никому.

Филя ни о чем меня не спрашивал. Иногда он приносил мне шоколад и фрукты, но окончательно прекратились даже те редкие разговоры, что были раньше. Словно между нами выросла толстая невидимая стена, питающаяся слишком разными взглядами на вегетарианство. Несколько раз в неделю к нему приходили друзья, а когда мать брала ночные дежурства, они даже оставались до утра. Чужие люди в доме начали жутко раздражать, мне казалось, даже через запертые двери они могут слышать мои мысли, ощущать мое страдание. И тогда я шла на пирс купаться или часами каталась по шоссе, разгоняясь на своем серебристо-розовом двухколесном коне до предела. Это было чувство свободы и полета, я отпускала руль, вскидывала руки и стрелой мчалась по прямой дороге, окруженной высокими деревьями, обдуваемая еле уловимым дыханьем недавно наступившей осени, с наслаждением вдыхающая запах здешних полей. И все, что мне ненавистно, все, что меня мучит и гнетет, кажется, просто не успевало догнать мою голову, оставаясь где-то позади. Но эти моменты наслаждения и радости оставались только моментами, короткими, словно сны.

В городе едва ли не каждая собака за прошедшие несколько недель обзавелась своим мнением относительно способностей «того необычного парня». Местная газета пыталась с ним побеседовать, но Ян отказался давать интервью, и они написали какую-то сказку про связь его семьи с древними шаманами. Сплетни набирали обороты. Одни люди были уверены, что ему место в научной лаборатории в качестве подопытного, другие — что чуть ли не на костре, как во времена инквизиции, третьи — что где угодно, лишь бы не здесь. Наиболее суеверное старшее поколение так боялось, что Ян посланник из ада и навлечет на нас всех божью немилость, что даже уговорили местного священника освятить его дом. Правда, чем закончились их попытки, никто достоверно не знал. Но про себя я думала, что, если бы они заодно изгнали дьявола из Амелии, ей бы не помешало. По слухам, они помирились.

Впрочем, нашлись и сторонники других позиций, которых оказалось, на мое удивление, не мало. Некоторые даже незнакомые лично с Яном или его отцом люди рьяно защищали их семью, доказывая, что такая способность, используемая во благо — великое дело. Некоторые обладатели его фигурок по сто раз пересказывали свои чудесные истории избавления от страха, обиды, горя и прочих радостей жизни. Кто-то с отчаянным любопытством только собирался отправиться к Яну и во что бы то ни стало уговорить его проделать что-то подобное. Таких людей становилось все больше и больше, кому-то после недолгой беседы он отказывал, кому-то помогал. Я начала замечать, что сбор урожая на его огородах запаздывает, а лошади слоняются по пастбищу явно менее ухоженные, чем раньше.

Всякий раз, стоило мне высунуть в город нос, на меня налетал с расспросами какой-нибудь знакомый. Не только бывшие одноклассники, но и их родители, друзья их родителей, мамины пациенты и люди, имен которых я вспомнить вообще не могла. Их любимые вопросы «знала ли я», «как он это делает» и «что я об этом думаю» звучали, кажется, уже десять, двадцать, сто тысяч раз! А я понятия не имела, что думать — я не могла понять никого из них. Я не боялась его, не боготворила, не желала испробовать чудо на себе. Его способность была настолько же обыденна и привычна в моей жизни, насколько удивительна в их. Я только хотела, чтобы их неверие и страх не погнали его отсюда прочь, чтобы они его не сломили. Чтобы, прямо как я, он не проникся глубокой и отравляющей ненавистью к своей природе.