Глава I

Дождь шел всю ночь. Временами внезапные ливни обрушивались на дом и сад. С земли поднимался туман. В тусклом свете луны, пробивающемся сквозь облака, дом казался мрачным и осиротевшим, таким же мрачным и осиротевшим, какими были в тот день все его обитатели.

Старинный дом с узкими белыми верандами и сизой шиферной кровлей смутно вырисовывался среди темных деревьев призраком былых времен. Его построил дед Клер и назвал «Элуэра» — блаженная обитель! Давид приобрел его для Клер, как только неожиданно упрочилось их семейное благосостояние. Дом был в ту пору уже необитаем. Он стоял в запущенном и заглохшем фруктовом саду, и только у ворот, как патриарх, высился одинокий эвкалипт. Стоило немалых денег восстановить заброшенную усадьбу. Клер сама устроила и обставила их жилище, стремясь сделать его удобным для Дэвида, себя и их молодой семьи.

Много трагедий хранил старый дом, но ни одна из них не была столь жестокой, как та, что обрушилась на него сегодня, думал Давид, сокрушенный горем, не покидавшим его ни на минуту.

Он вышел в сад за час до рассвета, чтобы на свежем воздухе найти хоть немного успокоения от душевной муки. Гонимый тоской, он все шагал и шагал по тропинке сада; неотступная, невыносимая боль снедала его душу и тело. И немой крик рвался из его отцовского сердца, — крик другого, когда-то страдавшего отца:

«Сын мой, сын мой! О кто дал бы мне умереть вместо тебя!» [Слова царя Давида, получившего весть о смерти сыпи (Библия, Вторая книга Царств, гл. 18).]

Перед его глазами вспыхивали и гасли строки на желтом телеграфном бланке; «С прискорбием извещаем… младший капрал Роберт Ивенс… третьего батальона австралийского королевского полка… пал в бою 15 февраля». В его мозгу запечатлелись только эти слова; их было достаточно, чтобы сразить его, мужчину, и тем более женщину, такую как Клер, все силы и помыслы которой были отданы семье: ее не интересовало ничто, выходящее за пределы их усадьбы. Вид сына в военной форме приводил ее в ужас. Опа умоляла его не уезжать в Корею.

— Ну, что нам до них, Роб? — говорила она. — Пусть эти люди сами решают свои дела. Так глупо с нашей стороны вмешиваться! Я не могу и подумать, что тебе придется убивать чьих-то сыновей или что они будут стараться убить тебя!

Тщетная, наивная просьба! Как он смеялся над ней! Как был молод и уверен в себе! Здоровый паренек с ярким румянцем и золотисто-рыжими, как у матери, волосами. И как гордился он нашивкой на рукаве, воодушевленный предстоящими военными подвигами! А теперь он мертв, мертв, а она сломлена горем.

Это была первая утрата в их семье. До сих нор их всех объединяло чувство беззаботной любви и ласковой снисходительности к слабостям друг друга. Они были такими разными, его дети — Нийл, Миффанви, Роб и Гвен — и каждый из них шел своим путем, с присущей Hit всем независимостью и упорством. Нийл, молодой врач, первый год практикующий в городской больнице, Миффанви — секретарь профсоюза портовых рабочих и Роб, неожиданно сменивший перо журналиста на солдатскую винтовку. Гвен нравилась ее работа в детском саду, но она твердо решила взять от жизни свою долю счастья, что бы это ни означало.

Дэвид, как главный редактор и коммерческий директор газет «Дейли диспетч» и «Уикли баджет», предоставил сыну для начала работу в «Диспетч». Роб сразу же почувствовал себя в журналистике как в родной стихии, быстро и без колебаний приняв на веру направление газеты.

Миффанви и Роб часто спорили между собой, и Мифф называла его взгляды «косоприцельными». У Роба не находилось достаточно аргументов, чтобы опровергнуть сестру. Он не мог отмести ее доводы против его отъезда в Корею с той же легкостью, как доводы матери. И чтобы сразу со всем покончить, записался в армию добровольцем, ничего не сказав в семье. С Мифф они тотчас же бурно поссорились, но затем, подобно влюбленным, быстро помирились.

Дэвид понимал, что в то время он не учел всех обстоятельств. Он был тогда по горло завален работой — писал передовые статьи в поддержку решения Совета Безопасности, не задумываясь над тем, что это решение противоречит уставу ООН; военное вмешательство в дела Кореи могло оказаться преждевременным, ошибочным, неблагоразумным. Теперь он знал, что так оно и было. Именно это и мучило его. Почему он не помог сыну разобраться в причинах этой войны? Сейчас ему было ясно, что он попросту закрывал глаза на истинное положение вещей, ему не хотелось признать, что кризис в Корее был спровоцирован в интересах внешней политики США. В жертву этим интересам и была принесена жизнь его сына. Да, бремя моральной вины лежит на нем! Он не может избежать сознания ответственности за смерть Роба. Эта мысль терзала его невыносимо. И еще тяжелее становилось ему от того, что он вообще уклонился от расследования фактов и не рассказал людям всей правды о Корее.

Письма Роба из Кореи побудили Дэвида внимательнее познакомиться с событиями, приведшими к вмешательству Соединенных Штатов в пограничную стычку между Севером и Югом, и с позицией Организации Объединенных Наций, поддерживавшей американскую интервенцию. Он был удивлен, узнав, что Соединенные Штаты начали военные действия прежде, чем состоялось решение Совета Безопасности.

Мальчик, разумеется, ничего не знал об этом, хотя и слышал кое-что о закулисной стороне корейских дел от Мифф. После первых же недель боев и походов по опустошенной земле героическое приключение обернулось «грязной и кровавой авантюрой».

Отрывки из его писем проносились перед мысленным взором Дэвида, как листья, гонимые ветром по дорожке сада.

«Ничего страшнее нельзя себе и представить! Просто ад какой-то! Одни части отступают, другие стягиваются к фронту, деревни разрушены, повсюду убитые и раненые. Трупы, разлагающиеся на рисовых полях, исковерканные танки у обочин, толпы бездомных и голодных крестьян на дорогах, вереницы оборванных, полуголых пленных, которых гонит по снегу вооруженная стража…»

«Хуже всего то, что «гукам» мы, по-видимому, вовсе не нужны. Они любят нас не больше, чем мы их. Янки говорят: «Хороший гук — это мертвый гук!..»

«Сегодня утром в кустах, возле нашего укрытия, пела какая-то птица. Боже, как можно жить и тем более петь в этом удушающем дыму и трупном смраде!..»

«Эта местность, верно, когда-то была красивой. Порою, в дозоре, вдруг увидишь долину, не тронутую войной, несколько крытых соломой хижин, зеленые пятна земли, засеянной злаками, фруктовые деревья с пожелтевшими листьями. Но чаще всего перед нами картина войны — вывороченные деревья, сожженные селения».

«Голубое небо сегодня вызвало у меня тоску по дому…»

«Сейчас ночь и звезды такие чудесные! Они смотрят на нас так тихо и мирно. И становится стыдно за то, что мы здесь делаем, мы, чужеземцы, пришедшие в эту страну, чтобы убивать и уничтожать все на своем пути…»

«Начинаю думать, что ты права, Мифф. Мне следовало сперва узнать, что представляет собой эта война, а потом уж решать, стоит ли отправляться на нее. Скажи отцу, что я еще посчитаюсь с ним, когда вернусь домой! Почему он не открыл мне глаза на то, что здесь творится? А ведь тем, кто идет на войну, не худо бы знать, почему женщин и детей сжигают заживо напалмовыми бомбами!»

Дэвид попытался отогнать от себя воспоминания о письмах Роба. Было невыносимо думать о том, что пришлось мальчику выстрадать. Сердце его разрывалось от муки. Да, теперь уже все равно ничем не поможешь! И все же он вспомнил, что еще несколько месяцев тому назад ему удалось пролить свет на истинное положение дел в Корее. Тогда он отважился перепечатать в своей газете отчет американского военного корреспондента, присланный непосредственно с фронта. Джон Осборн рассказал «грязную историю о грязной войне», отозвавшись о ней, как о «страшной и отвратительной».

Дэвид считал, что эта статья, которая произвела на него впечатление своей честностью, сломала барьер цензуры, установленный Верховным командованием.

Корреспондент «Диспетч» почти ничего не присылал, кроме официальных сообщений. Но от людей, которым удавалось получать информацию с театра военных действий, он знал, что аккредитованные при штабах военные корреспонденты возмущены тем, что их отчеты безбожно кромсаются и передаются с таким опозданием, что теряют всякий интерес, прежде чем попадут на стол к раздраженному редактору.

Прославленные журналисты, участники прежних кампаний, не могли мириться с тем, что их, старых боевых коней, стреножили в Корее. Они пользовались любыми средствами, чтобы избежать возмутительных вычеркиваний цензуры и доставить свой материал по назначению. Таким образом, сведения о том, что происходило на реке Ялу, постепенно стали просачиваться в печать сквозь цензурные запреты. Уже нельзя было скрывать катастрофическое отступление под пышными официальными реляциями о стратегическом отводе войск и блестящих победах. Начали обнаруживаться ошибки военного командования: весь механизм руководства кампанией подвергся резкой критике.

Дэвид и раньше просматривал литературу, которую Миффанви приносила домой: газеты и брошюры, содержавшие сведения и сообщения «другой стороны». Вначале его раздражала их тенденциозность, и он нетерпеливо отбрасывал их в сторону. Но со все возрастающим интересом следил он за репортажами австралийского военного корреспондента Уилфрида Берчета и англичанина Алана Уиннингтона. Репортажи обоих давали довольно ясное представление о сплоченности и неослабевающем упорстве войск Северной Кореи, позволявшим им противостоять бешеным атакам американских войск, при всем обилии снаряжения, танков, грузовиков и легковых машин, которые имелись у «освободителей». Это была неслыханная повесть о борьбе людей с машинами, о том, как военная мощь уступала тактике, вере в свою правоту и неслыханному мужеству.

Дэвиду пришлось признать, что Мифф было известно о корейском конфликте больше, чем ему. Она всегда утверждала, что северян нельзя победить, потому что они борются за дело, в которое верят. Силы их удесятеряются, ибо сердца их чисты. Да, нелегко приходилось «чистым сердцам», которые погибали тысячами, потому что их силы не могли сравняться с мощью современной техники! Затем на помощь соседям пришли китайцы, которых побудила к этому, без сомнения, угроза со стороны Макартура, нависшая над их собственной территорией. Мифф не предполагала, что ее «чистые сердца» получат такую поддержку. Или все-таки надеялась?

Идеалистка с лучистыми глазами — вот кто такая его старшая дочь! Но при этом она многое знает и рассуждает достаточно логично! Мифф занялась изучением истории Кореи после того, как несколько лет назад прочла «Соломенные крыши» — книгу одного корейского писателя о мирной революции, организованной корейскими патриотами с целью положить конец японской оккупации на их земле. Японцы потопили восстание в крови. Революция прошла почти незамеченной в остальном мире.

Споры с дочерью доставляли Дэвиду истинное наслаждение. Он обращался с ней, как с неразумным ребенком, хотя любил ее и восхищался ею. Мифф тоже любила его, в этом он был уверен, но сомневался, что вызывает в ней восхищение. Мифф относилась к отцу с ласковой снисходительностью, словно из них двоих старше и умнее была она, понимала его увлеченность делами обеих газет, его беспечную, доброжелательную насмешливость. Сейчас от его беспечности не осталось и следа. Единственным человеком в семье, способным понять смятение его мыслей и чувств, была Мифф.

И, словно ощутив его потребность в ней, Миффанви вышла в сад и неслышно, как тень, приблизилась к отцу.

— Тебе нужно уснуть, папа, — сказала она.

— Что с мамой? — Его взгляд остановился на ней. Как спокойна была его дочь! Как владела она собою! Сколько внутренней силы заключалось в этой тоненькой, хрупкой фигурке! Ее глаза таили глубины, в которые он не мог проникнуть. Лицо в тусклом свете луны казалось осунувшимся.

— Мама спит сейчас, — ответила Миффанви. — Нийл оставил мне для нее снотворное.

— Он уехал?

— Да. У него сегодня дежурство.

— А Гвен?

— Тоже уснула. Бедняжка, ей так тяжело! Они с Робом были такими друзьями! Ах, почему только я нападала на него… из-за этого злосчастного отъезда!

— Тебе не в чем себя упрекнуть!

Миффанви уловила в его тоне горечь.

— Тебе тоже, папа.

— Нет, ты не веришь сама в то, что говорить. — Голос его пресекся, он с трудом выговаривал слова. — Я буду упрекать себя до своего смертного часа, Мифф. Ты поступала так, как должен был поступить в свое время я, — старалась удержать Роба. Ты знала то, чего не знал я, точнее, не хотел знать, отказывался верить. Я чувствую себя убийцей. Боже мой! Позволить сыну так бессмысленно отдать свою жизнь!

— Ты все равно не мог бы остановить его, — печально сказала Мифф. — Роб привык во всем поступать по-своему. Решать самому. Эта авантюра увлекла его. Он должен был все увидеть своими глазами, чтобы разобраться.

— Вот это и есть самое худшее, — простонал Дэвид. — Когда он понял, что участвует в чем-то неправильном, несправедливом, возврата уже быть не могло. Его письма…

— Они показали Роба с самой лучшей стороны, — медленно и задумчиво произнесла Мифф. — Мы знали его как милого, увлекающегося мальчика. В письмах же проявилась подлинная суть его натуры, — то, что было воспитано в нем тобой и мамой, — честность, доброта и независимость — качества, которые вы стремились воспитать во всех нас.

— Мифф, я стыжусь самого себя! — Дэвид отвернулся, чтобы скрыть свое лицо.

Миффанви взяла его за руку.

— Пойдем, папа, — твердо сказала она. — Ты должен немного отдохнуть. Я приготовлю тебе чай и дам снотворное.

Она знала, что каждодневный труд предъявит на него свои права, неумолимо завладеет им и поможет пережить горе. Издание газеты составляло неотъемлемую часть его жизни, и он просто не сможет пренебречь своими обязанностями. Никакая личная катастрофа не в силах воспрепятствовать его работе. Так было всегда; правда, каждый год он брал двухнедельный отпуск, но лишь после того, как предварительно самым тщательным образом налаживал все дела. Но даже и тогда он начинал нервничать и курить при виде свежего номера газеты, выпущенного без его участия, придирчиво смотрел, как подан материал, замечая все недостатки, все погрешности стиля. Он выглядел гораздо счастливее, возвращаясь в редакцию, нежели уходя в отпуск, хотя и утверждал, что наслаждался отдыхом на побережье острова Филипп, читая книги или же наблюдая за пингвинами, в то время как Клер, сидя с ним рядом на песке, делала акварельные наброски моря и прибрежных скал.

— Ну, а ты как? — спросил Дэвид, направляясь вслед за Мифф к дому, — Тебе тоже надо бы немного отдохнуть.

— Я завтра не иду на работу, — ответила Мифф, — так что утром еще успею выспаться.

 

Глава II

Войдя к себе в комнату, Миффанви опустилась на низкий подоконник. Наконец-то она могла дать волю своему горю! Она сидела тихо, неподвижно глядя в окно. Роб с детских лет был на ее особом попечении. Они были так близки друг другу душевно, она и ее младший брат, хотя товарищем его игр была Гвен, более подходящая ему по возрасту. Миффанви, как старшая, всегда командовала этими шумными подростками.

Не слишком ли она командовала, спрашивала себя сейчас Миффанви. Не был ли отъезд Роба в Корею вызван желанием освободиться от ее опеки? Пусть даже неосознанным, но все же очевидным, по ряду, казалось бы, неприметных мелочей.

Последние недели перед отъездом Роба они много бывали вместе и часто спорили. Роб был преисполнен юношеского задора; жизнь представлялась ему увлекательным приключением — он отказывался принимать ее всерьез. С веселым ожесточенней нападал он на социалистические взгляды сестры и на ее работу, словно наступившая вдруг возмужалость побуждала его противодействовать малейшим посягательствам на его свободу. Они оба понимали это и не обижались друг на друга. Неразумная, требовательная любовь с ее стороны и глубокая, исполненная невольного преклонения преданность со стороны Роба — таковы были неизменные отношения между братом и сестрой. И вот все кончено, и конфликт между ними так и остался неразрешенным.

Миффанви вздохнула, подавленная мыслью о том, что она никогда больше не увидит Роба и не услышит его голоса.

У нее было чувство, что как-то и в чем-то она подвела своего младшего брата, который всегда полагался на нее.

Влажный холод ночи охватил Мифф. Тучи, несущиеся по небу, скрыли луну. Сад был окутан мраком. Она уловила звенящий шелест листвы старого эвкалипта, того, что рос у ворот. Его ветви шумно вздыхали, словно он тоже оплакивал мальчика, которого хорошо знал. Миффанви вспомнила качели, висевшие под эвкалиптом в годы их детства. Как высоко раскачивала она Роба! А когда он стал старше, как он любил карабкаться по шершавому стволу и выгонять опоссумов из глубокого дупла!

Ветер с тихой жалобой блуждал по саду. В комнатах царило безмолвие — не спала одна Миффанви. Тишину нарушал лишь доносящийся с задней веранды дребезжащий звук оторванного железного листа, который бился на ветру. Только бы этот шум не разбудил отца и мать, уснувших наконец после мучительного дня!

Она была рада, что мать ее сейчас в глубоком забытьи, пусть даже вызванном снотворным. Еще немного, и, по словам Нийла, ее сердце не выдержало бы этих безудержных рыданий. Даже он с трудом владел собой, когда, обняв мать, пытался ее утешить. Снотворное, должно быть, принесет несколько часов отдыха и их отцу. Гвен, вероятно, уснула сама, измученная долгим плачем.

Только она одна не плакала. И теперь не может. Ошеломленная звонком Герти, пронзительно и бессвязно кричащей в трубку, она все еще не могла прийти в себя, обрести способность думать и чувствовать.

«Приходите скорее, мисс Мифф! — кричала Герти. — Такой ужас! Робби убит, а вашей маме совсем плохо!»

Миффанви застыла с трубкой в руке, — казалось, все в ней оцепенело.

— Что случилось, Мифф? — спросил Билл, сидевший за столом напротив.

Тут только она откликнулась на настойчивый призыв Герти.

— Еду, — ответила она и положила трубку.

Билл спустился с нею на лифте и, взяв служебную машину, отвез ее домой.

С этой минуты она действовала как-то механически: ухаживала за матерью, оповестила о случившемся родных, всячески стараясь смягчить удар. Помочь матери мог только Нийл. Она, Мифф, была не в силах ни сделать, ни сказать что-нибудь в утешение. И также бессильны были отец и Гвен. Мифф считалась в семье самой разумной и уравновешенной, но сейчас она чувствовала себя совершенно беспомощной перед беспощадной реальностью совершившегося.

Было невыносимо слушать непрерывные всхлипывания и причитания Герти:

«Ах, бедный Роб! Бедный маленький Робби!»

— Перестань! Ради всего святого перестань! — крикнула Мифф.

Сейчас она упрекала себя, что не отнеслась к Герти поласковее. Ведь ее горе было так же неподдельно, как горе самой Мифф. Но она просто не могла вынести этой бесконечно повторяющейся жалобы: «Бедный Роб! Бедный маленький Робби!»

Ей стало легче, когда она занялась мелкими повседневными делами, которые отвлекали ее от гнетущей мысли: разожгла в плите огонь, стала готовить еду и уговорила мать выпить чашку чая.

И прежде, когда в семье возникали какие-нибудь трудности или заботы, Мифф всякий раз удавалось справиться с ними. А трудностей и забот было немало в те времена, когда отец начинал работать в «Молли тайме», пытаясь превратить этот провинциальный листок в настоящую газету. Дети росли, их нужно было кормить и одевать и было нелегко сводить концы с концами. Дэвид всегда был довольно беспомощен в материальных делах и, отдавая Клер все заработанные деньги, считал само собой разумеющимся, что она сотворит с ними чудо, хотя Клер и сама была не очень-то практичной.

До замужества от нее этого и не требовалось. Единственная дочь богатых родителей, Клер вышла за Дэвида, когда им обоим было чуть больше двадцати, и они не имели представления о том, что значит жить своим домом и содержать семью. Клер вела хозяйство неумело, но ревностно, отдавая семье всю душу; она безмерно радовалась рождению каждого ребенка; ей нравилось самой стряпать и делать всю домашнюю работу — стирать, гладить, чинить и латать, лишь бы только Дэвид и дети были здоровы; и ей удавалось каким-то образом оплачивать в конце месяца все скопившиеся счета. Миффанви помнила, каким озабоченным и тревожным было в те дни доброе, нежное лицо матери. Клер помолодела и расцвела, когда положение Дэвида в газете упрочилось и он стал получать приличный оклад.

Худощавый и энергичный, в свои сорок девять лет Дэвид выглядел еще слишком молодо для такой взрослой дочери, как она, думала Миффанви. Они с Нийлом были самыми трезвыми и рассудительными в их семье. Но Нийл стал уже почти чужим, — он был всецело поглощен своей работой, и то, что не касалось занятий медициной, отошло для него на второй план.

Миффанви чувствовала себя старше своих родителей, более зрелой, более ответственной за семью. Клер, милая и беспомощная, казалась моложе Гвен, младшей из ее выводка. До того как родился Роб, Гвен была любимицей отца, который очень баловал ее. Прелестная девочка, — она унаследовала яркие золотые локоны матери и живой ум отца. Они с Робом были очень похожи.

Мысли Мифф, рассеянно блуждая, вернулись к тем дням, когда в семье ждали Роба. Ей было тогда двенадцать. Мать месяцами не вставала с кровати, и Мифф взяла на себя все хозяйство: она готовила еду, стирала белье, — словом, выполняла всю домашнюю работу, которую прежде делала мать. Это был непосильный труд для такой маленькой девочки, Дэвид запротестовал, и Клер с ним согласилась.

— Но разве найдешь прислугу в этой глуши, — жаловалась она. — Я уж было пыталась, но куда там! Кто пойдет в семью, где и так трое детей, а скоро появится и четвертый!

И вот тогда-то Дэвид нашел Герти и с триумфом привел ее домой.

— Где ты откопал ее, Дэвид? — спросила Клер, ужаснувшись при виде Герти. Какая-то крошечная косоглазая замухрышка, не иначе, как бездомная!

— На молитвенном собрании, — усмехнулся Дэвид, довольный быстрыми результатами поисков.

— Бог мой, а как ты там очутился? — воскликнула Клер, сильно сомневаясь, что от Герти может быть какой-нибудь прок.

— Собрание происходило на улице, — весело сообщил Дэвид, — а я остановился на углу, выжидая, когда можно будет перейти на другую сторону. И тут она выразила желание спасти мою душу. «Что ж, — сказал я. — Моя жена сейчас больна. Пойдем к нам и помоги мне вымыть посуду. Это спасет мою душу на сегодня». И вот она здесь.

— Ну, а жалованье? — забеспокоилась Клер. — Сколько она рассчитывает получать у нас?

О жалованье Дэвид не подумал.

— Разумеется, ей нужно будет что-то платить, — смущенно согласился он. — Не волнуйся, дорогая. Я это улажу.

— Ну нет, — возразила Клер, зная с какой легкостью сорит он деньгами. — Я сама этим займусь.

Она с удивлением обнаружила, что Герти тоже не подумала о жалованье. Девушка воспитывалась в приюте Армии спасения. По ее собственным словам, она была подкидышем. Ее подбросили к чьему-то порогу, и она не знает ни кто ее родители, ни откуда она родом. Но она умеет «выскрести и убрать дом, как никто другой». Ее научили этому в приюте. И раз уж бог послал ее спасти душу мистера Ивенса, она здесь останется.

— Мы можем платить вам только одни фунт в неделю, — сказала Клер, подумав, что если Герти будет следить за домом в течение дня, Мифф, по крайней мере, снова станет посещать школу.

Герти пришла в восторг.

— Сроду не видала такой уймы денег! — воскликнула она.

— Мисс Миффанви объяснит вам что делать, — слабым голосом проговорила Клер и бессильно откинулась на подушки.

Миффанви взяла Герти под свое покровительство; она испытывала жалость к этой девушке, которую, как брошенного котенка, подобрал на улице ее отец и привел к ним в дом.

Герти сразу же весело и бурно принялась за работу, усердно орудуя метлой и грохоча посудой; правда, она не столько мыла ее, сколько била, но Миффанви все же научила Герти тому немногому, что знала сама по части стряпни и уборки. Первые шаги в домоводстве Мифф делала под руководством своей бабушки, матери Дэвида, в честь которой получила свое имя.

Иногда, во время каникул, бабушка приучала девочку к порядку и давала ей советы, как «не вываривать все полезное из овощей». Герти напомнила Миффанви, что она пришла к ним спасти душу мистера Ивенса, но все же обещала постараться как можно лучше выполнять и всю работу по хозяйству.

— А ты не заботься о его душе, — посоветовала Миффанви, — ты мой посуду, подметай и приглядывай за мамой, пока я в школе, и папа будет тебе благодарен. Только смотри не прибирай в его кабинете и не трогай там ни одной бумажки! Не вздумай этого делать — слышишь? Не то берегись! Он устроит тебе такое, что чертям тошно станет!

— Ух ты! — Герти вытаращила на нее из-под очков свои маленькие косые глазки. — Ну и чудная же у вас семейка! Но вы мне нравитесь, мисс Миффанви!

Мифф с неодобреньем отнеслась к словечку «мисс», которое Клер сочла нужным прибавлять к ее имени в разговорах с Герти.

— Не называй меня «мисс», — сказала девочка.

— Но так велела вас называть ваша мама, — запротестовала Герти, — и, по-моему, это правильно, ведь вы старшая дочка.

— Я скажу маме, что мне это неприятно. В конце концов ты немногим старше меня; и потом, ведь ты окажешь мне большую услугу, если станешь ухаживать за мамой и присматривать за Гвенни, пока мы с Нийлом будем в школе.

— Бог поможет мне, — заверила ее Герти.

Вскоре она уже вела все хозяйство, давая указания каждому, что ему надлежит делать, и, отчаянно фальшивя, распевала целыми днями церковные гимны, а по вечерам громко молилась в своей комнате за мистера и «миссус» Ивенс и за мисс Миффанви.

Она всем сердцем привязалась к Мифф, полная страстной благодарности за ее простое, дружеское отношение, но по-прежнему называла ее «мисс». «Мисс Мифф» превращалась в «мисс Ивенс» только в том случае, если Герти бывала обижена или же в минуту раздражения, когда она грозила «уведомить об уходе». Но она отнюдь не имела намерения привести свою угрозу в исполнение. И Миффанви это знала.

Герти было приятно, что ее приняли в семье как свою. Может быть по этой причине она никогда не называла Гвен «мисс», а Нийла «мистером», как, по мнению Клер, того требовал этикет. И Клер не настаивала. Ивенсы понемногу привыкли к Герти, и Герти привыкла к Ивенсам, довольная тем, что к ней здесь хорошо относятся и считают членом семьи, что после одиноких жизненных скитаний она нашла наконец пристанище и людей, которым нужна.

Вернувшись однажды с молитвенного собрания, на которое ее пригласил булочник, Герти объявила, что она теперь «новообращенная» — адвентистка Седьмого дня.

— До чего ж хорошая религия! — сказала она Миффанви. — Меня называют теперь «Сестра Герти»!

Спустя несколько месяцев после рождения Роба, Клер пришлось снова лечь в больницу на операцию. Расстроенная, вся в слезах, поведала она Миффанви, что больше никогда не сможет иметь детей. Прошло немало времени, прежде чем силы ее восстановились.

Герти и Миффанви взяли на себя заботу о малыше, ревниво и критически относясь к стараниям друг друга. Главная беда заключалась в том, что Герти полностью завладела Робом; Миффанви жаловалась, что ее лишили законного права кормить и купать маленького братца, или укачивать его перед сном даже в те часы, когда она бывала дома. Клер не вмешивалась в это соперничество. Шло время, и малыш привык признавать над собой власть Герти и Миффанви. Мать мерцала где-то на втором плане — нежное, любящее, снисходительное существо: она никогда не заставляла Роба делать то, чего ему не хотелось.

В памяти Миффанви всплыло одно воспоминание из его раннего детства: Роб, весело шлепая по лужам, преследует выводок утят. Герти, выходившая их, в неистовом волнении несется следом. Роб нечаянно наступает на утенка, и тут Герти с размаху дает ему затрещину.

С отчаянным воплем: «Я передавлю всех ее утят!» — Роб бросился к Миффанви. Эта фраза стала крылатой в их семье — ее вспоминали всякий раз, когда кто-нибудь искал возмездия за нанесенную ему обиду.

Когда Клер поправилась настолько, что снова могла взять в свои руки бразды правления, обнаружилось, что Герти во многих отношениях просто невыносима. Увлеченная веселой игрой с Робом и Гвен, она забывала после завтрака вымыть посуду, пропускала мимо ушей распоряжения Клер о том, что готовить на обед и как крахмалить скатерти. Не раз случалось, что в день, когда к обеду бывали приглашены гости, в доме не находилось чистой скатерти, а на второе подавалась вареная баранина вместо жаркого, заказанного Клер ради торжественного случая.

— Ты гадкая, своенравная, злая девчонка! — в отчаянье кричала Клер.

Герти же, привыкшая относиться к Клер, как к больной, нисколько этим не огорчалась; считая себя самым благочестивым членом семьи, она обычно не обращала никакого внимания на подобные возгласы и, чтобы заглушить их, принималась во весь голос распевать духовные гимны. Но порою Герти все-таки обижалась на Клер и тогда бросала все дела, не желая даже пальцем шевельнуть. Она дулась до тех пор, пока Мифф не успокаивала ее оскорбленные чувства и не принималась за дело сама, исправляя промахи Герти. И все же, несмотря на эти ссоры, Клер и Герти любили друг друга, и каждая относилась терпимо к слабостям другой.

В школьные годы Роб нередко дразнил Герти и приводил ее в ярость, таская у нее из-под носа сладкие пирожки и нарочно оставляя следы грязных башмаков на свежевымытом полу. Клер жаловалась, что из всех ее детей Роб причиняет ей больше всего беспокойства. Сладить с ним Клер было явно не под силу. Когда Роб убегал с уроков или приносил из школы табель с позорно низкими оценками, Клер поручала его заботам Миффанви.

На Дэвида рассчитывать не приходилось: он относился к подобным провинностям детей, как к чему-то забавному. Клер утверждала, что справиться с Робом может одна Миффанви. И Мифф было приятно думать, что она умеет обуздывать буйные порывы младшего брата. Опа помогала ему в уроках, ходила с ним на экскурсии и «болела» за пего, когда он играл в футбол.

Так продолжалось до тех пор, пока она не кончила курс машинописи и стенографии и не устроилась на работу в контору профсоюза. В этом был повинен Билл. Билл Берри. Студент Коммерческого колледжа, где он учился вместе с Мифф, хотя вообще-то работал в доках. В колледж он поступил, чтобы наверстать то, что было им упущено в школе в годы детства. Билл, кроме того, был футболистом. В ответственных матчах он играл за Ричмонд. Они с Робом сразу нашли общий язык и отлично ладили друг с другом, пока Роб, окончив школу, не стал работать в «Диспетч». И тогда Миффанви показалось, что она потеряла брата. Их пути разошлись, и они все больше и больше стали расходиться во взглядах.

В деревьях под окном защебетала птица. В слабом свете зари уже можно было различить их серебристо-серые стволы. Вдали закуковала кукушка, и ее жалоба отозвалась в печальном сердце Миффанви. Опа вздрогнула, внезапно ощутив холод, и очнулась от видений прошлого, которые унесли ее так далеко от событий минувшего дня.

Светало. Надо было постараться уснуть. Слишком усталая, не в силах раздеться, она бросилась на постель и натянула на себя стеганое пуховое одеяло. Воспоминания о Робе, о их жизни в семье вывели Мифф из оцепенения, охватившего ее после звонка Герти. Утром, прочтя телеграмму, она не ощущала ничего, кроме страшного, безмерного горя. А теперь словно чья-то огромная рука, весь день сжимавшая ее сердце, тихонько разжалась. Боль утраты стала утихать. Но она знала, что никогда не сможет примириться с гибелью этой сильной молодой жизни, с потерей дорогого ей существа. Никогда не сможет забыть, что Роб стал жертвой исступленного военного психоза и преступных махинаций, приведших к войне. Нет, людям, которые обманывали юношей, таких, как Роб, посылая их на смерть, — этим людям вовек не будет прощенья!

Слезы хлынули из глаз Миффанви. И она зарылась лицом в подушки.

— О Робби, дорогой, — прошептала она, — если бы я могла передавить всех их утят!

 

Глава III

Он уронил перо. Под письмом, отпечатанным на машинке, резко выделялась его подпись: Дэвид Дилейн Ивенс. Чернила казались темнее, чем обычно; каждая буква выступала с такой отчетливостью, словно ее вывели жирным шрифтом, как на плакате. Дэвида страшило принятое им решение.

Месяцы нерешительности, нервного напряжения, смутных раздумий и бессонных ночей — все отразилось в этом письме. И вот наконец мысли его прояснились. Решительный шаг сделан: он отказался от поста главного редактора и коммерческого директора газет «Дейли диспетч» и «Уикли баджет».

«А Роб все равно убит!» — прозвенело у него в мозгу.

Эти слова снова всплыли в его сознании, словно глумясь над ним. Так было с той самой минуты, как он впервые услышал их, и все те долгие недели, когда он тщетно пытался забыться в водовороте дел.

По вечерам он читал все, что могло пролить свет на события этой войны, и среди других материалов — книгу И.-Ф. Стоуна «Закулисная история войны в Корее».

Книга была написана на основе документов и официальных сообщений. Он впервые узнал оттуда, что Совет Безопасности Организации Объединенных Наций был вынужден поддержать акцию Соединенных Штатов в Корее; что телеграмма из ста семидесяти одного слова от посла Соединенных Штатов была перефразирована и сокращена до тридцати восьми слов и в этом варианте представлена на рассмотрение Трюгве Ли лишь спустя пять часов после получения ее Государственным департаментом.

В то время еще оставалось неясным, какая из сторон первой открыла военные действия. Северные корейцы утверждали, по словам Стоуна, что «они перешли в контрнаступление, отражая нападение врага, вторгшегося на их территорию в трех пунктах». Это, однако, могло и не соответствовать истине. С другой стороны, не исключено, что южные корейцы намеренно спровоцировали конфликт тремя атаками на границе.

Дэвид искал встреч с фронтовиками, вернувшимися в Австралию из-за ранения или по болезни, выслушивал их истории и рассказы о пережитом. Один парнишка, по имени Брайан Макнамара, служил в том же взводе, что и Роб. Это он рассказал Дэвиду о сражении при Чиппийонги, в котором сам был ранен, и о том, что тело Роба нашли в глубоком снегу несколько дней спустя. Дэвид старался отогнать от себя картину, нарисованную Макнамарой, хотя она навеки запечатлелась в его душе, терзая напоминанием об одинокой и мучительной смерти сына.

Глаза Дэвида обратились к мутному окну, возле которого стоял его письменный стол. Он видел отсюда бесчисленные сверкающие провода, скрещивающиеся над сортировочной станцией, и ветви оголенных деревьев, чернеющих в ранних сумерках под моросящим дождем.

Этот вид из окна и небольшой кабинет с книжными полками по стенам составляли неотъемлемую часть его жизни. До недавнего времени его письменный стол и кресло стояли в гораздо более просторном помещении, где собирался совет директоров, размещавшихся по обе стороны длинного полированного стола, с председателем во главе; он же занимал место в противоположном конце комнаты. Но теперь резная деревянная перегородка отделяла зал заседаний от его редакторского убежища.

В серых глазах Дэвида светилась улыбка, но ей противоречили горькие складки у рта, выдающие внутреннее страдание. Прядь блестящих черных волос упала на лоб — в ней уже стали заметны серебряные нити. Он сидел задумавшись, глубоко уйдя в свое кресло. Его изящно очерченное нервное лицо казалось болезненным и изможденным. И все же, несмотря на крайнюю усталость, в этом человеке угадывалась скрытая сила жизни. С горьким сарказмом перебирал он в памяти события прошлого.

За окном, сквозь сетку дождя, мерцали огни города. Они мерцали, дробились и вспыхивали, и так же мерцали, дробились и вспыхивали мысли Дэвида.

Что говорили ему люди? В клубах, в поездах?

— Вы сделали «Диспетч» солидной газетой, Ивенс.

— Прежде «Диспетч» была сомнительным листком, мистер Ивенс. Помнится, жена не разрешала мне приносить ее домой. Вы вытащили эту газету из сточной канавы!

Он любил по утрам ездить в город поездом и так же поездом возвращался домой, хотя в гараже у него в те дни уже стоял роскошный «хилман-минкс». Он говорил своим, что считает для себя полезным постоянно ощущать общественный пульс, быть в курсе того, о чем думают и что говорят читатели его газеты. По той же причине время от времени он бродил по улицам, вступая в разговоры с незнакомыми людьми.

Да, он действительно создал из «Диспетч» настоящую газету, — Дэвид знал это. Оп вымел с ее страниц порнографическую грязь: подробные судебные отчеты о скандальных процессах, сенсационные сообщения об убийствах и сексуальных извращениях. Он превратил «Диспетч» в газету, которую можно было принести домой, дать прочесть жене и детям, хотя и понимал, что без сдержанной критики нравов газете не обойтись.

Даже в самых добропорядочных людях живет скрытое любопытство, желание узнать подноготную своего ближнего, услышать историю преступления, связанного с тайным пороком или насилием. Ни одна газета не может позволить себе пренебречь этим фактом. Нужно было учитывать такого рода интерес читателей, не разжигая при этом нездоровых страстей отвратительными подробностями. Его помощники считали, что Дэвид избрал для газеты довольно опасное пуританское направление, тем не менее оно приносило газете постоянный доход.

Экономический кризис нанес акционерной компании «Диспетч лимитед» сокрушительный удар; терпя убытки на каждом экземпляре газеты, она неотвратимо шла навстречу катастрофе. Но, благодаря Ивенсу, за двадцать лет его работы в качестве главного редактора и коммерческого директора газеты, тираж ее возрос сначала вдвое, потом втрое и наконец вчетверо, и вот теперь «Диспетч» могла похвастаться самыми высокими тиражами по сравнению с любой ежедневной столичной газетой. Вся энергия и энтузиазм Дэвида были брошены на привлечение читателей и расширение рекламы. С раннего утра но всему городу расклеивались броские плакаты, обещавшие сенсационные сообщения в вечерних выпусках газеты. Специальные выпуски: городские, спортивные, местные, последних известий — были рассчитаны на то, чтобы удовлетворить самые разнообразные запросы и распространить «Диспетч» по всей стране.

«Мы печатаем всю информацию, заслуживающую опубликования». По настоянию Дэвида этот девиз стоял на первой полосе «Диспетч». Под таким же девизом выступали и другие газеты. Интересно, удается ли редакторам этих газет осуществлять свои принципы? Дэвид знал, что ему это не удается. Он располагал далеко не всей заслуживающей опубликования информацией, а только той, что допускалась правлением газеты. За этой информацией он гонялся и добросовестно ее обрабатывал, стремясь сделать свою газету не только «первой но выпуску последних известий», но еще и самой яркой, самой популярной и влиятельной газетой в городе.

Свою газету? Что за нелепость этот собственнический инстинкт, привязывающий его к «Диспетч»! Газета принадлежала ему не больше, чем огромное здание, вмещавшее в себя весь сложный издательский механизм, хотя в течение многих лет именно он отвечал за ее ежедневный выпуск. Словно какие-то невидимые нити протягивались от него к газете и поддерживали ее с той самой минуты, когда он утром входил в свой кабинет и вплоть до вечера, когда последний экземпляр ее выбрасывался машиной и поступал в газетный киоск.

Кто же теперь займет его кресло? Кто примет на себя обязанности главного редактора и коммерческого директора «Дейли диспетч» и «Уикли баджет»?

«А не все ли равно, меня это уже не касается», — утешал себя Дэвид. Впрочем, он отнюдь не хотел покинуть «Диспетч» на произвол судьбы, причинить ей ущерб. Ничто не должно помешать свершению ежедневного чуда — выходу газеты, которой он руководил в течение двадцати лет.

Впрочем, никакого чуда здесь не было, говорил себе Дэвид. Не было ничего, кроме тщательного планирования и четкой организации. Каждый шаг, каждое звено сложного производственного процесса надо было всесторонне продумать, чтобы весь механизм работал слаженно. Порою ворвавшиеся в последний момент новости порождали хаос и временное замешательство в делах. Приходилось срочно переверстывать целые полосы, менять заголовки, брать по телефону интервью и с молниеносной быстротой писать новые статьи. В спешке и возбуждении мысль и руки работали быстро и напряженно. Но что бы ни случалось, не было никакой поблажки: святая обязанность редактора выполнялась им с неукоснительной точностью — газета выходила в срок; выпуск за выпуском своевременно загружался в поезда и самолеты. Об усталости думать не приходилось, если удавалось «обскакать» утренние газеты, раньше всех опубликовав какое-нибудь сенсационное сообщение.

Мысли Дэвида вернулись к тому времени, когда он был принят в редакцию «Диспетч». Он не переставал благодарить судьбу за опыт, полученный им в маленькой провинциальной газетке. Поступив туда работать в дни своей журналистской юности, он вскоре выкупил ее у владельца, твердо решив превратить доживающий последние дни листок в солидную газету, приносящую доход. И это ему удалось; несмотря на трудности, он регулярно печатал «Молли таймс» на допотопном станке «варф-дейл», пешком обходил соседние городки в поисках рекламных объявлений, сам писал все статьи и нередко, когда типографские рабочие запивали или же неожиданно бросали работу, сам набирал текст, каким-то чудом ухитряясь приводить в действие пришедшее в негодность оборудование.

При первой же возможности перейти работать в городскую газету, он продал «Молли таймс» за бесценок, нимало не заботясь о выгоде, и с радостью сбросил с себя груз тяжелых и нудных обязанностей. Поработав недолгое время младшим редактором, Дэвид сел за стол главного редактора газеты. Увлеченный, охваченный рвением, он взял на себя еще и управление делами, не заботясь о дополнительной оплате. Это пришло позднее.

Когда тираж газеты возрос и рекламные объявления стали приносить большие доходы, правление предложило освободить Ивенса от обязанностей главного редактора. Но Ивенс и слышать об этом не хотел: он желал сохранить за собой всю полноту редакторской власти, нести ответственность за регулярный выпуск газеты и за рост ее престижа. Передовые статьи и колонка «Вопросы и комментарии» вознаграждали Дэвида за то, что ему вечно приходилось ломать голову, как повысить тираж и улучшить печатание, — словом, заниматься тысячью всевозможных дел — будь то реорганизация отделов и подбор специалистов или приобретение и установка новых машин и введение технических усовершенствований для «Уикли баджет» и десятка других дополнительных изданий, им же самим и созданных.

Управлять делами газеты может каждый, кто умеет руководить, говорил себе Дэвид, но своей ролью редактора он не поступится. По природе своей он журналист: ому нравится быть в водовороте событий, схватывая на лету то, что может заинтересовать читателя.

Как только кончалось очередное редакционное совещание, Дэвид писал короткую передовую, отличавшуюся легкостью и изяществом слога. Б этих статьях особенно ярко проявлялся, по общему мнению, его блестящий иронический стиль. Заметки для колонки «Вопросы и комментарии» легко соскальзывали с его пера. Их ждали, над его остротами смеялись. Дэвид писал их с веселым озорством, невзирая на то, что некоторым директорам они доставляли меньше удовольствия, чем их автору.

В прошлые годы никто не вмешивался в его редакторскую деятельность. Дэвид добросовестно проводил курс, предложенный правлением газеты, что само собой разумелось. Для Дэвида это была работа, за которую ему платили. Когда ценность его услуг как главного редактора и коммерческого директора стала очевидной, благодаря росту популярности «Диспетч» и «Уикли баджет» и повышению акций компании на фондовой бирже, он получил письмо с благодарностью и сообщением об увеличении оклада.

«Как верный слуга компании, мистер Ивенс полностью оправдал оказанное ему доверие», — говорилось в письме. «Только Спарк, председатель правления, и мог продиктовать подобное письмо», — думал Дэвид. «Верный слуга компании»! Эта унизительная формулировка уязвляла его гордость, приводила в бешенство. И все же, признавался себе Дэвид, она соответствовала действительности.

Он честно выполнял все условия договора, делал то, за что ему платили, и даже сверх того. Только гордиться своими достижениями не стоило: ведь он принес в жертву лучшее, что у него было, — талант журналиста. Сколько раз приходилось ему поступаться своими убеждениями, кривить душою, любой ценой добиваясь роста престижа обеих газет.

Да, он был «верным слугой компании». В этом-то и крылась причина его неудовлетворенности собой и своей работой. В этом и еще в том, что случилось с Робом.

Его руки нервно дрогнули. Сильные руки с четко обозначенной мускулатурой, блестящие черные волоски от кисти до локтя, длинные пальцы с изящным овалом ногтей. Дэвид втайне гордился своими руками и никогда не делал черной работы. Для него руки были инструментом, передающим бумаге мысли, которые диктовал ему мозг. Вместе с тем руки прекрасно выражали его настроение.

«Можно догадаться, о чем папа думает, если наблюдать за его руками», — говорила Мифф.

Все началось с увлечения высокими идеалами, связанными с призванием журналиста, вспоминал Дэвид свои молодые годы. В его жилах вместо крови, наверно, текли чернила. Отец Дэвида был редактором старой школы, человеком большой культуры и всесторонних знаний; в свое время он снискал себе уважение благодаря прекрасной осведомленности в международных вопросах и делах внутренней политики. И хотя в течение многих лет он занимал пост редактора одной из ежедневных утренних газет консервативного направления, это не мешало ему утверждать, что долг прессы — правдивая информация.

Следуя лучшим традициям британской журналистики, он считал себя хранителем идей и взглядов, которые могут так или иначе определить развитие общественной мысли и оказать влияние на события национального и международного значения. Он прибавил к имени Дэвида второе имя Дилейн, как дань уважения человеку, которым он восхищался и которого чтил за его приверженность этой теории; главный редактор газеты «Таймс», где Оуэн Ивенс в пору своей молодости начинал работать репортером, англичанин Дилейн отстоял свое право опубликовать важную информацию о государственном перевороте Луи-Наполеона, хотя тогдашний премьер-министр категорически настаивал на ее снятии.

Дэвид вспомнил слова, которые частенько повторял его отец: «Раз я являюсь редактором газеты, — редактирую ее я сам». И он не допускал никаких посягательств владельца газеты на его редакторскую власть. Дэвид улыбнулся, — на память пришло исполненное пафоса красноречие и энергичный слог старого джентльмена. Да, досталось бы ему сейчас от редакторского карандаша сына!

Он мысленно представил себе Оуэна Ивенса таким, как тот обычно отправлялся на работу около полудня, после первого завтрака, — в сюртуке, черных брюках и высоком шелковом цилиндре; у него изысканный, исполненный достоинства вид, именно такой, полагал оп, как подобает редактору крупной газеты. В кабинете шелковый цилиндр снимался, и поношенная куртка заменяла сюртук. В течение нескольких часов его перо летало по бумаге, и синий карандаш с ожесточением черкал рукопись. Его редакторская бдительность не ослабевала ни на минуту, пока не бывали просмотрены последние телеграммы и материал не уходил в набор — что случалось нередко в полночь, а то и в ранние утренние часы.

Но времена менялись, и вместе с ними изменился и сам Оуэн Ивенс. Он не мог угнаться за темпом роста газетной промышленности. Новые методы работы и новые идеи выбили его из привычной колеи. Раздраженный, сознающий свое крушение, он умер внезапно после тяжелого сердечного приступа. Но умер не от физического недуга, как подозревал Дэвид, а скорее от того, что, будучи выброшен из кипучего водоворота жизни, был не в состоянии это вынести.

Как ликовал отец, когда Дэвид начал работать в местной газете! Он был счастлив и горд тем, что сын пошел по его стопам.

Дэвид извлек из внутреннего кармана пиджака бумажник и вынул оттуда письмо. Бумага пожелтела от времени, но размашистый почерк отца был все еще ясно различим.

«Я не знаю лучшего руководства для молодого журналиста, сынок, — читал он, — чем эта выдержка из передовой статьи Роберта Лоу, напечатанной в «Таймсе», когда редактором был Дилейн. Для меня она явилась компасом, по которому я определял свой курс. Может быть, теперь эти взгляды устарели, и я просто неудачник в профессии, которую глубоко чту. Но я посылаю ее в надежде, что тебе будет интересно узнать, как относился к своей работе один из лучших журналистов нашего времени:

«Для нас, для кого гласность и истина составляют основу существования, нет большего бесчестья, чем отказ от правдивого и точного изложения фактов. Наш долг говорить правду, правду, как она есть, не страшась последствий, не прикрывать лживыми фразами акты несправедливости и насилия, а сразу же повергать их на всеобщий суд».

Руки Дэвида судорожно дернулись, пальцы переплелись, сжались до хруста и разжались. «Бог весть, как я дошел до того, что забыл об этом», — беззвучно простонал он.

Ему казалось, что он замурован в огромном здании. Оно было подобно гигантскому сфинксу — памятнику, воздвигнутому тяжелым трудом бесчисленных рабов и ставшему могилой людских надежд и иллюзий в пустыне времени.

Отныне жизнь его будет полна дерзаний, славных держаний мысли и дела. Он будет писать, разумеется, он будет продолжать писать; но писать только правду, как он видит ее. Будет собирать факты, ставить их в связь с людьми и событиями. Он не боится, что его острый ум изменит ему. Да, он найдет более достойное применение своему «блестящему ироническому стилю». Перестанет чувствовать себя ограниченным и скованным политическим направлением газеты. Он завоюет себе имя независимого мужественного писателя: напишет ряд статей, разоблачающих политический обман, религиозное фарисейство, экономические махинации.

Нет, он не станет ни пророком, ни фанатиком. Он самый обыкновенный человек, который понял, как подло обманут был народ; просто разумный человек, который испытал потребность честно взглянуть на прожитую им жизнь и на жизнь своих соотечественников. А их, сбившихся в покорное стадо, тесным кольцом окружили печать, церковь, большой бизнес, одурманивая и толкая в кровавую бойню.

И он тоже принимал участие в этой бесчестной кампании. Он не меньше других повинен в гибели тех, кто ушел на эту проклятую корейскую войну. Не говоря уже о горькой участи миллионов несчастных корейцев — мужчин, женщин и детей! Кто знает, скольких из них унесла смерть? А теперь, когда у него открылись глаза, что может он сделать во искупление своего слепого соучастия в этом подлом деле? В настоящий момент — ничего, кроме того, что решил; уйти, порвать навсегда с газетой.

Позже он постарается убедить этих людей, что они не должны слепо повиноваться тем, кто лишает их своего мнения, радостей жизни. Они живые, мыслящие существа, ум и силы которых призваны служить высоким жизненным целям. Народ — это тигель благородных и возвышенных стремлений, а не чан для отбросов, где бродят жадность, невежество и предрассудки, порождающие грязные, жестокие и подлые дела.

Когда лихорадочное возбуждение немного улеглось, Дэвид задумался над тем, как примет Клер его уход с работы. Надо было бы посоветоваться с нею. Но разве мог он сделать это, не решив окончательно этот вопрос для себя?

До нынешнего дня он и сам не отдавал себе ясного отчета в том, что разрыв с газетой — единственно возможный для него исход. Но теперь он не мог больше проводить в жизнь политику, намеченную правлением газеты. Тем более после того, как у него произошел крупный спор с директорами правления о необходимости изменить эту политику, сделать ее объективной; он требовал полнее освещать точку зрения противной стороны по различным политическим и экономическим вопросам и давать правдивую информацию о международных событиях, а не публиковать официальные сообщения, искажающие истинное положение вещей, как это было с войной в Корее.

«В стране с демократическим образом правления допустимо лишь правдивое и точное изложение действительных фактов», — сказал Дэвид. Его предложение отклонили, даже высмеяли. Директора правления с возмущением отвергли самую мысль о том, что политика, проводимая их газетой, может оказаться обманом, и тем более обманом в корыстных целях. Гораздо проще было представить дело так, что Ивенс, видимо, подпал под влияние социалистических идей, или что он просто нуждается в отдыхе: должно быть, смерть сына тяжко отразилась на нем.

Да, действительно отразилась, мрачно подумал Дэвид. Но теперь, по крайней мере, все стало ясно и определенно. Клер поймет, что он не в силах больше играть роль, которую ему навязывает правление. Образ их жизни, естественно, придется изменить: надо будет сократить домашние расходы, не так часто принимать гостей, как привыкла Клер. Теперь дети его самостоятельны. У Нийла прочное, обеспеченное положение: ое врач-патологоанатом самой крупной больницы Мельбурна. У Мифф ее любимая работа. Гвен тоже довольна занятиями в детском саду. Так что в этом отношении можно не беспокоиться. Безусловно, в семье будут поражены, начнутся разговоры о том, «разумен» ли его уход: стоит ли жертвовать положением, достигнутым годами нелегкого труда, лишиться постоянного дохода. Но тут уж ничего не поделаешь. Сколь ни обескуражены будут его близкие, это не должно повлиять на его решение.

Заденет ли глубоко его уход еще кого-нибудь? В редакции — никого, кроме, быть может, Элизабет Пиккет. Хороший журналист Элизабет, опытный и надежный. Досконально знает подноготную всех наиболее влиятельных лиц города. Вскоре после того, как Дэвид принял на себя руководство газетой, он взял на службу Элизабет и поручил ей раздел светской хроники и страницу «Для женщин». Она выполняла свою работу с похвальным рвением, проявляя при этом безупречное знание грамматики.

Ярая феминистка, Элизабет отнюдь не злоупотребляла в редакции своей принадлежностью к прекрасному полу, чего нельзя было сказать об одной из молодых особ, взятой недавно на работу в помощь мисс Пиккет. Дэвиду пришлось долго убеждать Элизабет, что он к этому никак не причастен, когда она явилась к нему с протестом, возмущенная и колючая как дикобраз. Ей не требуется никаких помощников, заявила она. Однако беда заключалась в том, что один из директоров, Клод Мойл, просил заведующего отделом найма и увольнения взять на испытание в раздел «Для женщин» свою приятельницу. Элизабет утверждала, что эта девица не знает основ английской грамматики и что ей нельзя доверить самую простую заметку. Она, Элизабет, и так уж достаточно возилась в этом году с двумя практикантками и сейчас слишком занята, чтобы тратить время еще на одну. И к тому же — хватит! — она не желает быть посмешищем и работать на директорскую потаскушку.

— Скажите ему об этом сами, — усмехнулся Дэвид, — ему или Тому Бейли.

— Что ж, и скажу! — Элизабет действительно была способна поговорить с директором начистоту, а уж Бейли наверняка изложила все, что думала по этому поводу.

Репортеры и вся редакторская братия называли ее «Наша Лиз» или «Мисс Колючка», потому что она была очень чувствительна ко всему, что касалось ее работы. Беспечно выброшенный абзац мог вызвать целую бурю в редакции. Она спорила до хрипоты с Джонни Лонгом, заметив в своих гранках замену двоеточия на точку с запятой. И настаивала, что точка с запятой в данном случае недопустима, что это «ублюдочный» знак и только безграмотному идиоту могла прийти в голову идея править ее пунктуацию.

Джонни и Том Бейли дружно нападали на Элизабет. На редакционных совещаниях они говорили, что Мисс Колючка чересчур старомодна: она лишена гибкости и неспособна вести женский раздел, так как не в состоянии понять, что интересует современную женщину. Бейли не раз упоминал, что жены двух директоров находят женскую страничку «пресной». Да и рекламодатели тоже выражали недовольство: от объявлений, помещенных там, им было мало проку. Бейли считал, что необходимо что-то предпринять. Мисс Колючка имела обыкновение осторожно, но весьма зло высмеивать пристрастие женщин к косметике и крайностям моды в одежде и прическах, а это, утверждал оп, не нравится элегантным женщинам. Вредит делу.

Дэвида забавляли язвительные насмешки Элизабет над женскими уловками, «разжигающими похоть», но он просил ее воздерживаться от неодобрительных замечаний там, где дело касалось современных тенденций моды. Защищая Мисс Колючку, он ссылался на то, что большинство читательниц газеты — домохозяйки и почтенные матери семейств среднего класса — разделяют ее образ мыслей. Вполне возможно, что для женщин высшего круга эта страничка неинтересна. По всей вероятности, Бейли тут прав. Этот раздел должен отвечать вкусам женщин всех слоев общества и удовлетворять рекламодателей — косметические и модные салоны. Дэвид опасался, что в будущем без его поддержки от Мисс Колючка быстро отделаются.

Когда он представлял себе ее некрасивое, увядшее лицо, седеющие волосы, стянутые тугим узлом на затылке, и худощавую фигуру в строгом сером костюме, у него не хватало духу сказать ей о своем уходе. С болью подумал он, как поразит ее это известие, как встревожится она за свою судьбу в газете. За многие годы работы они привыкли считать себя «столпами», на которых держится «Диспетч» и «Уикли баджет».

Их взаимное дружеское расположение никогда не выражалось в словах. В деловом общении многих лет дружеские чувства воспринимались обоими как нечто само собой разумеющееся. Вне стен редакции они виделись редко. Дэвид мало что знал о жизни мисс Пиккет: ему было известно только, что она живет с сестрой-калекой и мечтает когда-нибудь написать роман.

Элизабет никогда не пользовалась ничьим вниманием. И сама не давала к этому поводов, как эта новенькая девушка и некоторые машинистки. Естественно, что все девушки и репортеры при случае задевали и поддразнивали друг друга; но эта рыженькая, но мнению Джонни Лонга, перебудоражила всех — и женщин и мужчин. Джонни относился к ней так же неодобрительно, как и Элизабет. И то, что говорила о ней Элизабет, было истинной правдой. Девушка и впрямь не могла написать даже самой короткой заметки — обязательно что-нибудь да напутает! Когда приходили гранки, Дэвид безжалостно исчеркивал их вдоль и поперек своим синим карандашом. Гранки бывали буквально испещрены его поправками, и это приводило в ярость наборщиков.

Дэвид никогда не говорил с девушкой, хотя не раз встречался с ней в коридоре: опа неизменно болтала с ком-нибудь из репортеров — маленькая, задорная, с копной рыжих волос. Лиз не была злой, она дала бы девушке возможность проявить себя, если бы у той были хоть какие-то способности, — в этом Дэвид был уверен.

Резкие звонки трамваев, гудки и визг тормозящих машин, выкрики мальчишек-газетчиков доносились до него сквозь грохот и гул уличного движения. Позднее, когда этот гул немного утихнет, грузовики, груженные газетной бумагой, загромыхают по булыжникам мостовой в переулке, позади здания обеих редакций. Это здание никогда не пустело и не затихало совсем. Даже когда умолкал шум и спадало напряжение трудового дня, оно продолжало гудеть, как улей, в котором никогда не прекращается жизнь.

Дэвид нажал кнопку на своем столе, чтобы вызвать рассыльного, который обычно сразу же бросался на звонок. Но в коридоре не слышно было топота бегущих ног и развязный подросток не появился на пороге. С раздражением Дэвид снова надавил на кнопку звонка. Конечно, чертенок уже улизнул, хотя по правилам полагалось, чтобы рассыльный для особых поручений дежурил до ухода главного редактора. Правда, уже поздно: смешно думать, что мальчишка надолго задержится после окончания рабочего дня.

Дверь кабинета оставалась закрытой. Дэвид распахнул ее настежь. В коридоре — ни души. Он направился в комнату рассыльных. Старший рассыльный тоже исчез. Проходя по коридору, он заглянул в комнату репортеров, где еще два-три часа назад стучали пишущие машинки, раздавались звонки и велись несмолкаемые телефонные разговоры. Сейчас машинки и телефоны безмолвствовали. На полу валялись папиросные окурки и скомканные типографские оттиски. На него пахнуло знакомым запахом насквозь прокуренного помещения. Пусто было и в комнате, где за овальным столом обычно сидели помощники редактора, внимательно читающие гранки. Кое-где но стенам висели наколотые на гвоздях газетные полосы. Они были еще теплые на ощупь, и Дэвид догадался, что паровое отопление не выключалось здесь весь день. В его кабинете было на несколько градусов прохладнее. Он предпочитал работать, когда было свежо. В холодном воздухе голова яснее и лучше думается.

В кабинете редактора отдела светских новостей горел неяркий свет. Неужели Мисс Колючка до сих пор еще не ушла? Приглушенный стук машинки доносился из ео комнаты, как голос одинокой ночной птицы. Чуть поодаль слышался негромкий треск и щелканье телетайпов, несущих из-за океана нескончаемый поток новостей.

И все же какое-то необычное спокойствие, подобное затишью после ураганного шквала, царило в помещении редакции. Дэвидом овладело тоскливое чувство. Ему нравилось слышать в конце дня веселые крики и возню мальчишек из комнаты рассыльных, взрывы смеха из репортерской, когда спадает общее напряжение и люди начинают обмениваться шутками и замечаниями по поводу новостей, разбирая плащи и шляпы, или толпясь на площадке у лифта. Ему было неприятно молчание огромных ротационных машин, пусть даже временное. Их грохот ночью и днем как бы утверждал его организаторский талант. А их бесперебойная работа означала растущие прибыли компании. После того как неутомимые гиганты отпечатывали тираж «Диспетч» и «Баджет», они переключались на печатанье провинциальных газет и других изданий. Ночная смена еще не вышла на дежурство, подумал Дэвид.

Непреодолимый импульс побуждал его снова обойти все цеха, которые в течение долгих лет были его владением. Он испытывал настоятельную потребность сделать смотр созданному им предприятию, тщательно продуманный план которого, претворившись в организацию людей и машин, являлся живым воплощением его мечты о создании крупной, влиятельной и популярной газеты. Этот день не был еще последним днем его пребывания на посту главного редактора, но Дэвид чувствовал, что решение, которое он только что принял, окончательно и непреложно. И под наплывом этого чувства ой прощался сейчас с делом всей своей жизни, ясно отдавая себе отчет, что в успехе этого дела кроется его собственное поражение. Творение одержало верх над своим творцом. Оно разрослось в нечто громоздкое, чудовищное, выжимающее из человека всю его порядочность, стирающее его индивидуальность.

«Бежать — вот в чем спасение! Снова обрести свободу, стать самим собой!» Но где-то в глубине его души все еще гнездился древний инстинкт слепой преданности, и он не мог покинуть свое детище без чувства мучительного сожаления. Так много самого себя вложил он в создание этого точного и сложного механизма!

Это благодаря его энергии и инициативе типография газеты располагала самым современным оборудованием. Это он привлек в газету самые лучшие силы.

Вид пустого коридора, ярко освещенного лампами дневного света, установки которых он недавно добился от правления, сейчас подействовал на него удручающе. Младшие редакторы и репортеры отправились, по всей вероятности, в ближайшие пивные выпить на ходу кружку-другую, а он по опыту знал, что это могло затянуться; за кружкой пива и разговорами они частенько засиживались до самого ужина, а то и до позднего вечера.

Вот в наборном цехе жизнь, наверное, еще не совсем замерла: там должны идти приготовления к ночной смене.

Дэвид медленно подошел к лифту. Дверцы автоматически раздвинулись. Он ступил в ярко освещенную кабину и нажал кнопку четвертого этажа, где помещался наборный цех.

Проходя через корректорскую, которая вела в наборный цех, он увидел несколько человек, склонившихся над черновыми оттисками, которые следовало передать ночной смене. На корректорах лежала обязанность замечать все ошибки в области грамматики, орфографии и пунктуации, все опечатки и погрешности стиля, дающие возможность усмотреть клевету или диффамацию. Среди корректоров было немало старых журналистов, оставшихся не у дел; они всегда жаловались на необходимость засиживаться по вечерам, но в большинстве своем были рады дополнительному заработку. Кое-кто из них, нахмурившись, с удивлением посмотрел на Дэвида. «Какого черта Д.-Д. бродит тут в неурочный час?»

Дэвид знал об этих жалобах, но сейчас ему было не до того. Ему просто хотелось убедиться в том, что новая установка в наборном цехе обеспечивает выполнение всех сложных производственных процессов.

Когда он вошел, дежурный по цеху сторож, в обязанность которого вменялась охрана ценного оборудования, угрюмо его приветствовал:

— Добрый вечер, сэр.

Уборщицы, протиравшие швабрами помещение и подбиравшие с пола скомканную бумагу, обрывки картона и промасленную ветошь, с любопытством взглянули на главного редактора. Они, как и сторож, недоумевали, что он делает здесь в столь поздний час.

— Привет, Гарри! — ответил Дэвид в своей обычной дружелюбной манере. — Как ваш ревматизм?

— Хуже некуда, — проворчал сторож. — Придется, видно, бросить эту проклятую работу и зимой по ночам не вылезать из постели.

— Что ж, пожалуй, вы правы, — отозвался Дэвид, внимательно осматривая цех острым критическим взглядом, в котором промелькнула тень разочарования: ночная смена еще не приступила к работе. — Мне бы хотелось взглянуть, как работает новый «уинклер».

Он привык видеть цех в лихорадочной спешке, когда в шуме и грохоте готовился первый выпуск «Диспетч». Стучали линотипы, молниеносно отливая строки. Метранпаж, которому по правилам профсоюза печатников запрещалось прикасаться к шрифту, читал линотипные строки так же быстро, как читают обычную печать, и тут же подкраивал гранки, чтобы статьи уместились в положенном месте. Наборщики правили набор и вставляли готовые полосы в алюминиевые рамки. Стереотиперы устанавливали печатную форму на плите матричного пресса, поверх нее клали увлажненный матричный картон, покрытый резиновой прокладкой, после чего плиты пресса сближались, прижимая картой к форме и выжимая из него влагу, — так получалась матрица — точное воспроизведение наборной формы.

Дэвид тщательно изучил все топкости сложного печатного процесса, в результате которого осязаемыми и зримыми становились человеческие усилия: напряжение ума, бешеная погоня за новостями и рекламными объявлениями, — словом, все то, что он и другие — репортеры, сотрудники отдела рекламы, редакторы, корректоры — бросали в утробу машин, чтобы создать газету. Ему нравилось смотреть, как затвердевшую матрицу осторожно сгибали, придавая ей полукруглую форму, как ее укладывали в отливной станок, как на нее лилась сверху светлая серебристая струя расплавленного металла — смесь свинца, олова и сурьмы. Металл, застывая, точно воспроизводил собой рельеф матрицы в обратном виде, и готовый стереотип, чуть подравняв края и проверив изгиб, спускали на конвейере в подвальный этаж, где стояли громадные ротационные машины. Там к каждому цилиндру машины прилаживались стереотипы. И когда цилиндры начинали вращаться, проходившая между ними бесконечная лента белой бумаги покрывалась печатными знаками сразу с обеих сторон.

Рабочие ночной смены уже сновали возле машин, когда Дэвид выходил из наборного цеха. С некоторыми из них, давно ему знакомыми, он обменялся кивком, перекинулся несколькими словами. Им, конечно, и в голову не могло прийти, что они видят его, быть может, в последний раз.

Он вошел в лифт и нажал кнопку подвального этажа. Когда дверцы лифта раздвинулись, перед ним предстало огромное помещение, дальний конец которого терялся в полумраке. Оно напоминало поле сражения с танками и артиллерийскими орудиями, безмолвно застывшими в ожидании боя.

Впечатление это исчезало по мере приближения к мощным, внушающим невольное уважение ротационным машинам марки «госс»; они были вделаны глубоко в цементный пол и возвышались под самый потолок — громоздкие, черные и блестящие под ярким светом потолочных ламп. Они сразу производили несколько операций: печатали, разрезали, фальцевали и выбрасывали готовые газеты.

Дэвид горько усмехнулся, вспомнив станок «варф-дейл», рабом которого он был, выпуская «Молли тайме». Теперь эти гигантские машины были его рабами, подчинялись его слову. И акции «Диспетч» давали верный и немалый доход.

Вот они, эти создания инженерного гения, похожие на ископаемых чудовищ, способные с быстротой молнии пожрать тонны газетной бумаги, своей мощью избавляющие людей от напряженного труда и волнений, достававшихся на его долю в прошлом.

Дэвид не удивился, заметив возле одной из машин главного механика Макнесса. Для Мака ротационные машины тоже были живыми существами. Он получил над ними власть, как только их здесь установили, содержал в полной исправности и готовности к работе. Он знал каждый винтик в шести- и восьмисекционных автоматах, подающих к цилиндрам сразу шесть или восемь полотнищ газетной бумаги двойной ширины. Смена ролей производилась без остановки и отпечатанные и сфальцованные газетные листы выбрасывались с непостижимой быстротой и поразительной точностью.

Пройдет еще час, и пачки свежих газет швырнут в красные фургоны, дожидающиеся во дворе рядом с печатным цехом, развезут по газетным киоскам, где их подхватят мальчишки-разносчики, или доставят на вокзалы, где их погрузят в пригородные поезда или на автомашины и отправят на окраины и в далекие поселки.

Мак был еще нестарым человеком, но он выглядел стариком, когда, ссутулившись и тяжело ступая, неуклюже двигался между громадными корпусами машин. Сквозь редкие прилизанные волосы просвечивал голый череп. Утомленное лицо покрывала нездоровая бледность, свойственная людям его профессии; под глазами лежали глубокие тени, но при виде Дэвида в этих тусклых голубых глазах вспыхнул радостный огонек. Оба они отдали лучшие годы своей жизни «Дейли диспетч» и «Уикли баджет» и оба сознавали, что в основе их верного и преданного служения лежит страстная увлеченность любимым делом.

— Все в порядке, Мак? — спросил Дэвид с веселой уверенностью, которой тот от него и ожидал.

— Мои машины всегда в порядке, — запальчиво ответил Мак. — Нет лучше этих «госсов», если, конечно, обращаться с ними как надо.

— Это верно, — согласился Дэвид. — И никто лучше вас, Мак, не может следить за тем, чтобы с ними обращались как надо.

— Когда же наконец нам дадут разрешение на ежедневную утреннюю газету? — насмешливо спросил Мак.

Дэвид пожал плечами. Современная иллюстрированная утренняя газета, которая бросила бы вызов устарелым стандартным изданиям, была его заветной мечтой.

— Спросите что-нибудь полегче! — с усмешкой ответил Дэвид. — Боссы все еще изучают предложение.

Он постоял минуту, созерцая огромные станки, совершающие одни и те же движения с уверенной грацией хорошо обученных танцоров. Они вызывали в нем благоговение и восторг; и все же он ненавидел их. Было что-то бесчеловечное в их слепой мощи. Он отвернулся и быстро пошел к двери.

— Пока, Мак, — негромко бросил он и ступил в лифт. Дверцы сомкнулись с резким металлическим звуком, и Дэвиду показалось, словно он вырвался на свет из подземелья, где обитали чудовища, пожирающие человеческие жизни.

Вернувшись в кабинет, он снял с вешалки подле двери теплое пальто, надел его и надвинул на лоб, примяв привычным жестом, мягкую фетровую шляпу, которая, по словам Гвен, придавала ему сходство с Шерлоком Холмсом. Письмо в конверте, лежавшее на столе, напомнило ему, что он еще не опустил его в ящик директорской почты. «Подождет до утра», — подумал он, выдвинул ящик стола, бросил в него письмо и повернул ключ.

В эту минуту дверь за его спиной распахнулась, и девушка, доставившая Мисс Колючке столько неприятностей, предстала перед ним.

— Могу я поговорить с вами? — спросила она, с трудом переводя дыхание.

— Разумеется, — ответил Дэвид с холодной учтивостью, — но не находите ли вы, что сейчас несколько поздновато?

Она была явно взволнована и возмущена. Ее подведенные тушью зеленовато-синие глаза с голубыми веками гневно сверкнули. Плотная фигурка в зеленом джемпере, туго обтягивающем грудь, и в короткой черной юбке, высоко открывающей крепкие ноги, вызвала в нем раздражение. Пышные рыжие волосы — естественные или крашеные, он не разобрал — пламенели над бледным лицом с вздернутым носом и большим алчным ртом. «Ну и красотка!» — подумал он и с трудом сдержал усмешку, заметив болтающиеся в ушах большие медные кольца.

— Я уж не раз пыталась повидать вас, — воинственно заявила она, — но вы всегда так заняты!

— Да, я обычно занят, — ответил Дэвид. Внешность девицы и ее манеры внушали ему неприязнь, и в голосе его зазвучали резкие ноты. — Чем могу служить?

Он взглянул на часы:

— Я тороплюсь домой.

— Почему вы не даете мне возможности проявить себя? — в ярости воскликнула она. — Ваши помощники говорят, что это не они выбрасывают в корзину мои статьи. Это делаете вы. Почему вы перечеркиваете своим синим карандашом все, что я пишу?

— Потому, что вы не умеете писать, — откровенно заявил Дэвид.

— Но я научусь. Я должна научиться. Я хочу стать журналисткой!

Дэвид был не в силах преодолеть охватившее его раздражение.

— Я бы советовал вам, мисс…

— Мэрфи. Джан Мэрфи…

— Я бы советовал вам, мисс Мэрфи, — сухо продолжал Дэвид, — заняться делом… более отвечающим вашим талантам.

— Я знаю, что вы имеете в виду… — Девушка на лету подхватила намек. — Я пробовала стать манекенщицей, официанткой, актрисой. И ни в чем не добилась успеха.

— И поэтому вы вообразили, что можете быть журналисткой?

— И буду! — выкрикнула девушка. — Я посещаю школу журналистики, и там говорят, что у меня есть задатки и что…

Улыбка Дэвида смутила ее. Она знала, как скептически относились опытные журналисты к таким учебным заведениям. Единственной школой журнализма могла быть, по их мнению, какая-нибудь солидная газета.

— И потом, — продолжала Джан, постепенно теряя уверенность, — Том, то есть мистер Бейли, считает, что у меня есть нюх на новости.

— Да, он так считает?

Дэвид испытывал сильную усталость, упорство девушки начинало выводить его из терпения.

— Я натолкнула его на две-три хорошие темы.

— В самом деле?

— Он говорит, что я могу тут продержаться, если только вы не вышвырнете меня.

— Личным персоналом занимается мистер Бейли, а не я, — устало сказал Дэвид, и в тоне его прозвучала циничная нотка. — Во всяком случае, пройдет неделя-другая, и я уже больше не буду выбрасывать ваши материалы. Я слагаю с себя обязанности главного редактора и коммерческого директора «Диспетч».

Он ужаснулся при звуке этих слов. Они вырвались у него почти бессознательно.

— Что-о? — Девушка уставилась на него широко открытыми глазами, в полном замешательстве перед этим неожиданным признанием, обнаружившим глубокую душевную смуту, скрытую под внешним бесстрастием.

А Дэвид уже мысленно проклинал себя, поняв, что он себя выдал. Как могло случиться, что он открыл этому нелепому созданию то, о чем еще никто другой и не подозревал? Какой абсурд! Новость облетит всю редакцию раньше, чем правление получит его письмо. Вероятно, принятое нм решение взвинтило его нервы до предела. Она только бросила камень, который пробил в его сдержанности брешь. Боже, как унизительно! Он презирал свою слабость, ненавидел себя за то, что оказался таким непроходимым глупцом!

Смущенный и раздосадованный, не смея признаться самому себе, что он взывает к ее милости, Дэвид добавил:

— Директора об этом еще не знают.

Его голос прозвучал хрипло и сдавленно. Рука сделала жест, словно желая пресечь бесполезное объяснение. Он не смотрел на нее.

— Простите, — пробормотал они быстро прошел мимо.

Дверь закрылась за его тонкой высокой фигурой, которая вдруг сразу как-то ссутулилась.

 

Глава IV

Дэвид толкнул калитку сада; он все еще не мог прийти в себя: его угнетала мысль о своей несдержанности, заставившей его так стремительно покинуть редакцию газеты. Он заметил, что деревянная калитка, рассохшаяся и потемневшая от времени, совсем осела, и вспомнил, что уже в течение нескольких месяцев каждый вечер собирался починить ее. Неприятное воспоминание о только что происшедшем снова кольнуло его.

Чего ради он заявил о своем решении этой девице? Это тревожило его больше, нежели сам уход. Могло создаться неловкое положение.

Никогда прежде не разглашал он важных дел, не поставив заранее в известность правление газеты. Он понимал, что директора справедливо возмутятся, если узнают о его предполагаемом уходе из кулуарных сплетен. Остается надеяться, что до этого не дойдет. Во всяком случае, правление получит его письмо к вечернему заседанию. Правда, по слухам, эта особа была подругой Клода Мойла, одного из влиятельных директоров. Если они увидятся сегодня вечером, несомненно, она выболтает ему все. Возможно, уже сейчас ее сенсационное сообщение обсуждается за стойками баров или в кафе, где собираются журналисты. Казалось, он слышал непристойные шутки, фантастические догадки и язвительные замечания всего этого газетного люда, который вообще-то ничем не удивишь.

Собственная глупость превратила самое важное решение его жизни в какой-то постыдный фарс! Сколько бессонных ночей провел он в мучительных сомнениях, терзаемый нерешительностью и мыслями о последних письмах Роба! Благодарение богу — все это уже позади, выбор сделан. Но он хотел уйти достойно, а теперь ему придется предстать перед всеми в роли жалкого болтуна, неспособного даже собственные тайны держать в секрете! Горькая усмешка тронула его губы. «Вот она — моя первая неудача, — подумал он, — Что ж! Неплохой урок! Способен вышибить из человека всю его спесь разом!»

Но чем же был вызван его необдуманный поступок? Неосознанной симпатией к девушке? Тем, что ее положение напомнило ему его собственное? Ведь он тоже защищал свое право на самоуважение, стремился к своей цели. Обращаясь к нему, она не прибегла к женским уловкам, чем всегда пользовалась в своей борьбе за жизнь. Это было очевидно. И надо отдать ей должное, даже и не пыталась прибегнуть. Их разговор, слишком короткий и враждебный, приятного впечатления не оставил у обоих. Нет, в том, что произошло, он мог винить только самого себя, да еще, пожалуй, охватившее его чувство раскрепощенности. Мысль, что он теперь свободен, шевельнулась в душе Дэвида и наполнила его тайной радостью.

Жесткошерстный терьер, любимец Клер, бросился ему под ноги, заливаясь лаем. Дэвид увидел знакомый старый дом, и эвкалипт на страже у ворот, и свет в окнах гостиной, где ждали его. Когда, поднявшись на веранду, он стал снимать промокшее пальто, в открытых дверях появилась Клер.

— О Дэвид, как ты поздно! — с тревогой воскликнула она. — Обед совсем перестоялся!

— Прости, дорогая. — Он поцеловал ее, входя в дом, и сразу же с благодарностью ощутил атмосферу тепла и семейного уюта. Темно-красные хризантемы росли в медной вазе, приветствуя хозяина. В гостиной горел камин. Вбежала Герти за его пальто и шляпой.

— Боже мой, да вы совсем промокли! — чирикнула она своим высоким птичьим голоском. — Снимайте башмаки, а то запачкаете новый ковер!

Расшнуровывая ботинки, Дэвид бросил взгляд в гостиную. Нийл, очевидно, был свободен сегодня вечером от дежурства. Он сидел перед камином, перебросив длинные ноги через ручку кресла. Гвен, примостившись подле него на диванной подушке, вязала розовый джемпер, над которым трудилась всю зиму. Увидев отца, Мифф отложила в сторону книгу и встала ему навстречу; в ее глазах светилась хорошо знакомая Дэвиду улыбка. Герти бросила к его ногам кожаные домашние туфли и вприпрыжку убежала на кухню.

— Привет, папа, — крикнула Гвен, когда он вошел в гостиную, обнимая за плечи Мифф. Нийл высвободил из кресла свою тонкую долговязую фигуру.

— Трудный день, сэр? — спросил он.

— Да, пожалуй, — согласился Дэвид.

Он наклонился поцеловать светлую головку Гвен.

— А ты, крошка, обязательно спустишь петлю, если хоть на минуту оторвешь глаза, — шутливо сказал он.

Разговор за обедом, как всегда, был легким и непринужденным. Пока Дэвид разрезал жаркое, Гвен весело рассказывала о забавных проделках ребятишек в детском саду. Герти, стоя у стула Дэвида, возбужденно пискнула:

— Мне тоже можно скушать кусочек. Миссис Ивенс говорит, что у него копыто не раздвоенное.

— У кого — у барашка? — спросил Дэвид. — Что ж, возможно, он же был еще совсем младенцем.

— Я бы не поручился за это, — Нийл не мог удержаться, чтобы не высказать свое профессиональное мнение.

— Ради бога, дайте девочке хоть раз спокойно поесть, — воскликнула Клер.

В тех случаях, когда Герти поддавалась искушению отведать жаркого, как сегодня, ее совесть можно было успокоить лишь уверением, что это «не раздвоенное копыто».

Она весело умчалась на кухню, унося с собой на тарелке ломтик «соблазна» с гарниром из овощей.

— Как твои дела, сынок? — с уважением спросил Давид.

— Мне повезло. — Нийл улыбнулся своим мыслям. — Неожиданно умер один старик, и меня попросили сделать вскрытие. Я был очень рад, потому что…

— У тебя просто какая-то страсть к трупам, — набросилась на него Гвен.

— О, пожалуйста, — взмолилась Клер, — никаких вскрытий за обедом!

— Для меня это было очень важно, — обиженно сказал Нийл. — Вскрытие помогло доказать, что мой диагноз был правилен, а старый Сентсбери допустил ошибку.

Все знали, как гордился Нийл своим недавним назначением на должность ассистента патологоанатома.

— Я радуюсь каждой твоей удаче, дорогой, — Клер ласково взглянула на сына, — но ты знаешь, меня просто мутит, когда…

— Это, безусловно, интересно, — вмешался Дэвид. — Я с удовольствием послушаю тебя, но попозже. Ты уже пересадила петуньи, милая?

— Ах, Дэвид, но ведь сегодня весь день шел дождь! — нетерпеливо воскликнула Клер. — Разве ты не заметил?

И она принялась рассказывать, что дождь смыл всю ее цветочную рассаду и произвел опустошения в клумбе хризантем; что крыша на кухне протекла и канализация тоже неисправна.

Мифф говорила мало. Она слушала нежный жалобный лепет матери, болтовню Гвен и короткие замечания, которыми обменивались отец с Нийлом, и смотрела на всех с ласковой, любящей улыбкой; ее серьезные темные глаза угадывали в лице каждого скрытые мысли и чувства.

Сама она провела день в лихорадочной работе: назревала забастовка, в конторе толпились возмущенные рабочие, надо было принимать их жалобы, проверять размеры пособий, организовывать встречи и собрания. Но ее близкие не интересовались делами профсоюза. Да и у нее самой не было желания обсуждать их с кем-либо, кроме тех, кого они лично касались.

Мифф еще раньше начала замечать в отце какую-то отчужденность и сосредоточенность. Со дня смерти Роба он утратил свою веселую беспечность и добродушную насмешливость, столь характерные для него в отношениях с семьей и друзьями.

Как странно, думала она, что смерть Роба оставила в его сердце более глубокий след, чем в сердце матери. Разумеется, Клер все еще горевала. Слезы навертывались у нее на глаза всякий раз, когда при ней упоминали имя Роба, однако опа оказалась в силах приспособиться к жизни, в которой его уже не было. И они все — Гвен, Нийл и она, Мифф, тоже. Только в отце была какая-то горькая неприкаянность; казалось, жестокие угрызения совести не покидают его ни на минуту. И все же сегодня вечером ей почудилась в его обычном угнетенном состоянии какая-то перемена: словно наступило внезапное облегчение. После обеда все перешли в гостиную, и она не удивилась, когда отец заговорил.

— Хорошо, что мы все собрались вместе. Мне надо вам кое-что сообщить.

Он повернулся и снял с каминной полки деревянный полированный кубок, в котором держал табак. Вытряхнул из трубки золу, медленно набил ее, придавил пальцем табак, поднес к трубке спичку и, затянувшись, обвел всех взглядом.

— Я ушел из «Диспетч».

— Дэвид! — первой опомнилась Клер.

— Вот те на! Но почему, черт возьми! — почти одновременно воскликнули Гвен и Нийл. Мифф, понимая, как дорого стоили отцу эти слова, в напряжении молча ждала объяснений.

— Отнеситесь к этому спокойно. — Дэвид откинулся в кресле, смущенно улыбаясь, словно напроказивший школьник.

— Ну, по крайней мере, ты мог бы мне заранее сказать, что у тебя в редакции какие-то неприятности, — жалобно пробормотала Клер, опускаясь в кресло напротив него.

— Неприятностей не было, — мягко сказал Дэвид. — Мне просто не хотелось огорчать тебя, дорогая, прежде чем я приму окончательное решение.

— Ты хочешь сказать, что сам дал себе отставку? — спросил Нийл.

— Да, пожалуй, что так, — согласился Дэвид, задумчиво потягивая трубку. — Это нелегко объяснить… Дело в том, что с некоторого времени я с отвращением исполнял свои обязанности. Это ведь не научная работа, как у тебя, сынок, а нечто совсем противоположное. Работа, в корне противоречащая науке.

Его пальцы машинально вертели трубку.

— Твои знания служат на благо людям — твоим пациентам. Я же свои знания — знакомство с фактами и истинным положением вещей — употребляю на то, чтобы, искажая правду, готовить некое шарлатанское снадобье для моих пациентов — уважаемых читателей — в угоду политике, проводимой газетой. Вот уже двадцать с лишним лет я занимаюсь именно этим, причем занимаюсь с удовольствием. Да еще радуюсь, когда мне удается заморочить голову легковерным людям. Я напрягаю все силы ума, чтобы превзойти других в этой бесчестной игре.

— Нет, папа, нет, не надо так говорить! — воскликнула Мифф, больно задетая горечью его тона.

— Я должен сказать об этом. — Голос Дэвида окреп и усилился. — Я не бью себя в грудь. Не говорю: я не ведал, что творил. Ты сама это знаешь, Мифф. Я не раз хвастался перед тобой своим цинизмом, с легкостью жонглируя фактами, искажая и превратно истолковывая международные события; и при этом еще мнил себя поборником демократических принципов свободной печати.

Дэвид рассмеялся коротким резким смехом.

— Свободная печать! Нет и не бывает независимой печати! Мы орудия в руках финансовых магнатов, которые действуют за сценой, картонные паяцы! Нас дернут за веревочку, мы и выплясываем!

— Утверждение, я бы сказал, несколько обобщенное. Тебе не кажется? — заметил Нийл.

— Суиндон был редактором «Нью-Йорк тайме». Он произнес эти слова на банкете, данном в его честь журналистами. И сейчас они справедливее, чем когда-либо прежде. Как я дошел до того, что забыл об этом? — размышлял вслух Дэвид. — Рост газетной индустрии требует колоссальных затрат — нужны леса для производства бумаги, суда для ее транспортировки, огромные ротационные машины для экономии времени и труда людей, мощные электростанции и реки типографской краски, целые парки автомашин для перевозки газет, наконец — колоссальная реклама. Только очень богатые люди могут позволить себе роскошь стать собственниками современных газет и распоряжаться ими по своему усмотрению. А вместе с этим, умом и совестью журналистов. Политика любой ежедневной газеты в нашей стране определяется не только ее доходностью, но и необходимостью защищать финансовые интересы людей, которые ее субсидируют.

— Но ведь печать вынуждена считаться с общественным мнением?

— Ни одна газета не может существовать без поддержки народа, — ответил Дэвид. — Общественное мнение может создать и может погубить газету. Но создают-то общественное мнение главным образом сами газеты. В этом и заключается парадокс. Бывает и так, что газеты оказываются бессильны навязать свою вопиюще неправильную точку зрения. В вопросе выборов, например. Но продолжают вводить людей в заблуждение.

Он помедлил, подыскивая слова, чтобы подвести итог сказанному.

— Ведь ты не мог бы уважать врача, который систематически пичкает больного наркотиками, действуя во вред его здоровью и рассудку?

— Нет, конечно, — ответил Нийл.

— Мне потребовалось много времени, чтобы понять до конца, чем же, собственно, я занимался.

— Ты прекрасно исполнял свои обязанности. Это говорят все, — возразил Нийл.

Дэвид пожал плечами. Горькая усмешка искривила его губы.

— Вытащил «Диспетч» из сточной канавы, превратил ее в порядочную газету, да? Так, что ли, говорят? Но она заслуживает уважения не больше, чем любая другая газета, Нийл. И я это знал, но только смерть Роба вышибла из меня мое самодовольство.

— Дэвид! — острая боль исторгла этот крик из груди Клер.

— Какое отношение имеет ко всему этому смерть Роба? — гневно спросила Гвен, словно отец осуждал Роба за то, что случилось. Розовое вязанье выпало из ее рук. С глухим раздражением, наморщив лоб, слушала она непонятные ей объяснения причин, приведших к удару, который отец нанес всей их семье.

— Я знал о махинациях, которые вызвали эту «грязную войну», — медленно произнес Дэвид. — Но я не сделал ничего, ровным счетом ничего, чтобы разъяснить людям истинное положение вещей. А ведь, по существу, все было заранее спровоцировано. Вот почему я чувствую себя ответственным за смерть Роба, да и не одного Роба, а сотен других юношей. Да, я не сделал ничего, чтобы воспрепятствовать их отъезду в Корею. Напротив того, я горячо поддерживал эту войну. Такова была политика пашей газеты. Я внушал этим мальчишкам, что, вступая добровольцами в действующую армию, они совершают прекрасный, героический поступок. Из писем Роба вы знаете, что сам он думал об этом подлом деле, когда увидел все своими глазами. «Кровь и мерзость, — писал он, — с меня хватит…»

Глаза Гвен, расширившиеся при воспоминании о брате, наполнились слезами.

— «Жду не дождусь, как бы выбраться отсюда!» — писал он в своем последнем письме. А сам умирал… раненный, пролежал несколько дней в снегу, пока его не нашли уже мертвым, рассказывал Брайан Макнамара. Нет, я не могу этого вынести!

Гвен вскочила и выбежала из комнаты.

Стиснутые руки Дэвида побелели в суставах.

— Я тоже не в силах переносить мое горе, — произнес он, — и чувство моей вины.

— Ты только терзаешь себя и нас, — жалобно пролепетала Клер, — Робу уже все равно ничем не поможешь!

— Знаю, — устало вымолвил Дэвид, — но я должен был высказать все.

— Папа, ты правильно сделал, что ушел из газеты. Я убеждена в этом! — воскликнула Мифф, желая уверить отца в своей любви и преданности.

— Я надеюсь, что моя отставка не внесет больших перемен в вашу жизнь. — Дэвид взглянул на нее с извиняющейся улыбкой. — У мамы по-прежнему останется дом и машина. Вы, дети, от меня больше не зависите. Мне, разумеется, придется начинать все с начала, и нам, вероятно, придется нелегко.

— Чем же ты собираешься заняться? — спросил Нийл, обеспокоенный тем, как скажется на отце потеря высокого положения и регулярного дохода.

— Не знаю, — Дэвид поднялся со стула, легким нервным движением распрямил плечи. Затем подошел к камину и бросил на тлеющие угли охапку сухих веток. В их ароматном дымке ему почудился запах цветущих деревьев, и он ощутил тоску по далеким и мирным холмам, где эти деревья росли.

— Я мог бы заняться журналистикой, не связывая себя ни с какой газетой, — медленно произнес он, — но сначала мне хотелось бы немного побродяжить и подумать на свободе, как лучше употребить остаток жизни. Я многое упустил, сидя взаперти в своей злосчастной редакции. Я прилагал все силы, добиваясь успеха ради успеха. И пришел к выводу, что все мои старания ничего не стоили. Они только опустошили душу. И вот сейчас мне хочется понять, какому же делу стоит отдать свой ум и свою энергию.

— Тебе надо отдохнуть. Вот лекарство, которое я тебе прописываю. — Подойдя к отцу, Нийл протянул ему руку.

— Желаю удачи, папа.

— Как, ты уходишь? — тревожно спросила Клер.

Теперь, когда все рушилось у нее под ногами, присутствие Нийла казалось ей гарантией чего-то устойчивого.

— Мне нужно повидать ночную сестру до того, как она начнет обход палаты, где лежат мои старики.

Нийл наклонился к матери и поцеловал ее.

— Не тревожься, — шепнул он. — Все уладится.

— Я надеюсь. Ах, я так надеюсь, — упавшим голосом пробормотала Клер.

Мифф вышла проводить Нийла. Дэвид обернулся к жене, ожидая от нее хотя бы слова, хотя бы взгляда. Но она сидела молча, отвернувшись. Казалось, между ними все уже было сказано.

 

Глава V

В сверкающем воздухе звенела песня дрозда. Чистая мелодия с переливами, в которой протяжно звучала призывная нота, неслась над пустынными холмами и замирала в лесу.

Коттедж, — вернее, простая бревенчатая хижина, — стоял на расчищенном от кустарника участке: слепые стекла окон блестели на солнце. Дэвид лежал под купой расцветающих акаций на потертом коврике из меха опоссума; рядом на земле валялись книги и рукописи. Но он не читал. Он лежал здесь уже больше часа, впитывая в себя солнечные лучи, и пение птиц, и аромат серебристо-серых акаций, и сумрак лесной чащи.

Его взгляд рассеянно блуждал но прихотливому узору цветов; совсем рядом росли дикие фиалки с крошечными округлыми листочками и папоротник, едва расправлявший свои нежные, кораллово-розовые завитки. Теперь это были его друзья и близкие знакомые, хотя еще две недели назад, когда он приехал в этот домик, принадлежавший Мифф, все ему здесь было чуждым.

Дэвид улыбнулся, вспомнив, какое смятение овладело им в первые дни. Покой, одиночество и полная праздность едва не свели его с ума. Он так привык к напряженному темпу трудовой жизни, к ощущению того, что и люди и машины ждут, чтобы он вдохнул в них свою силу и энергию, привык к шуму уличного движения, к суете города, возбуждающей и вовлекающей его в общий круговорот, что он почувствовал себя совсем потерянным в этом уединении и тишине, нарушаемой лишь щебетом птиц да пением ветра в листве деревьев.

Он уходил далеко в лес и подолгу бродил там без всякой цели, любуясь могучими эвкалиптами, растущими вдоль дорог; он шел по неровным колеям, проложенным еще в давние времена упряжками волов, тащивших фургоны первых поселенцев; пробираясь сквозь золото акаций, они везли через цепь холмов строевой лес. Шагая вдоль ручья, он обнаружил однажды водопад и гнездовье птицы-лиры.

По вечерам, возвратившись в коттедж и лежа перед пылающим очагом, он читал стихи и политические брошюры из книжного шкафа Мифф, постепенно проникаясь приятным чувством свободы этих не омраченных заботами дней; теперь у него появилось наконец время для отдыха, чтения и раздумий. Тревога и боль последних месяцев словно отступили назад, хотя все еще таились где-то в глубине сознания. Дэвид не мог забыть, для чего он сюда приехал. Неотвязная мысль грызла его, как червь, не давая окончательно погрузиться в летаргию.

Ему приходилось делать над собой усилие, чтобы нарубить дров или отправиться за милю в ближайший городок за хлебом и мясом. Кусок хлеба, сыр, чай или глоток вина — вот пища, которой он теперь вполне довольствовался. Единственной привычкой, сохранившейся от прежней жизни, было бритье и душ по утрам. Остальное время он с удовольствием проводил в праздности: бродил по склонам холмов или лежал, как сейчас, на солнце, читал или просто думал, увлеченный строкой какого нибудь стихотворения или философского трактата, обнаруженного среди книг в коттедже.

Этот коттедж напоминал ему о матери. Она купила его и двадцать акров окружавшего дом девственного леса вскоре после смерти отца Дэвида. С какой целью — Дэвид не знал. Мифф уверяла, что бабушка собиралась разводить здесь кур, держать корову и устроить ягодную ферму. Первый владелец коттеджа, пытаясь осуществить те же намерения, вступил в борьбу с лесом, но, отчаявшись, отказался от своих планов. Он расчистил перед коттеджем два-три акра земли, завел несколько овец, построил из хвороста сарайчик и огородил птичий двор, но, по словам соседей, лисы загрызли всех его кур и ягнят. И тогда этот горожанин, возомнивший, как и многие другие, что может стать фермером, вернулся обратно в город.

Мифф обычно приезжала в коттедж вместо с бабушкой на уик-энды и школьные каникулы. Обе они с удовольствием бродили в зарослях кустарника, собирая лесные цветы: розовый вереск, растущий под высокими деревьями, льнущий к кустарнику, осыпанный звездочками ломонос, нежные цветочки которого розовато-лиловым туманом окутывают ложбинки, и багряно-красную повилику, чьи лепестки, подобно крылышкам бабочек, трепещут над влажной землей.

Прошло некоторое время, и Мифф сообщила, что бабушка и слышать не хочет, чтобы вырубали лес и очищали участок от кустарника и диких цветов. Ей нравилось жить в коттедже просто так и наслаждаться красотой и покоем окружающей природы. Летом Мифф с бабушкой собирали смородину с кустов, буйно растущих вдоль ручья, варили варенье и выпалывали траву вокруг коттеджа, чтобы предохранить его от лесных пожаров.

Еще со школьных лет Мифф подружилась с бабушкой и стала ее любимицей: девочка была столь же независима и самостоятельна в своих взглядах и поступках, как старшая Миффанви. Бабушка завещала коттедж внучке, и ей он продолжал служить тем же убежищем. Она приезжала сюда в поисках уединения, позаниматься или отдохнуть, а порою привозила с собой Роба и Гвен или кого-нибудь из своих друзей.

Несколько раз в коттедж наведывались Клер и Дэвид. Для Клер эти уик-энды в лесу всегда были тяжким испытанием. Ей недоставало современного комфорта, она жаловалась на мух, москитов, муравьев, керосиновые лампы и недостаток воды — досадные обстоятельства, с которыми приходилось здесь мириться. Дэвид тоже бывал рад, по выражению Клер, «возвратиться к цивилизации», то есть к горячен ванне и электричеству. Первобытная жизнь была не для них, в этом он был с Клер согласен. Он не любил пачкать руки, а от всех мелких хозяйственных работ — ведь нужно было собирать в лесу хворост, разводить огонь, выгребать золу из очага — руки грубели и грязнились.

Теперь все было иначе. Теперь его нимало не печалило, что руки его огрубели и почернели и уже не казались чувствительным инструментом, фиксирующим малейшее движение его живого ума. Ему нравилась эта жизнь: он был благодарен за все, что она дарила ему, и жил, не заботясь ни о чем, отдавшись покою, красоте земли и неба, солнечным лучам и нению птиц.

Однажды он даже заставил себя встать до восхода солнца, чтобы услышать «арфу зари». Мифф сказала, что он обязательно должен сделать это. И он действительно увидел на молодой акации маленькую серую птичку с желтой грудкой и услышал, как с первыми лучами солнца она начала выводить свои трели, удивительно похожие на звуки арфы. Считалось, что она поет только на рассвете, но Дэвид был уверен, что уже не раз слышал ее и в полуденной тишине.

Он блуждал в «очарованном предрассветном мире», вспоминая строки стихов из книги, лежащей сейчас с ним рядом, прислушиваясь к трескотне сорок, которые весело славили мир, любуясь солнечным светом, сверкающим в каплях росы на траве, и мокрыми листьями деревьев, отливающими серебром, и даже наткнулся однажды на тот удивительный камень, который «растет на заре».

Он удержал в памяти этот поэтический образ, чтобы поразмыслить над ним на досуге; в другой раз он задумался над изречением Сократа, обнаруженном им в одной из книг, хранящихся в лесном коттедже: «Возможно ли понять природу человеческой души, не поняв природы вселенной?»

Нелегкая задача! Понять природу вселенной! Но почему же прогресс цивилизации не уничтожил предрассудки, являющиеся не чем иным, как пережитками тех дней, когда первобытный человек, силясь постичь вселенную, создавал себе бога или богов по своему образу и подобию? Согласно Эзопу, богом лягушек была гигантская лягушка. Племена, стоящие на низшей ступени развития, все еще верят, что раскаты грома — это голос их разгневанного бога. Но ведь человек сам создал орудия труда, при помощи которых он добывает богатства из недр земли и глубин моря; богатства эти питают цивилизацию, а цивилизация повышает знания и могущество человека. И современные люди гораздо более могущественны, чем боги древних времен. Единственная сила, способная контролировать вселенную, силы природы, а также материальную и духовную жизнь человечества, находится в руках самого человека.

Как же эта сила используется? Человеческая семья в процессе борьбы раскололась на могущественное Меньшинство, стремящееся сохранить захваченную власть, и на Большинство, которое находится у него в подчинении и стремится отвоевать право управлять силой, созданной его умом и его руками. Таков конфликт, с которым столкнулся человек нашего века, говорил себе Дэвид. В этом — коренная причина всех войн и революций, потрясающих сегодня мир.

Дэвид с восхищением думал о том, какой долгий и трудный путь совершил человек, выбираясь из мрака невежества и предрассудков и дойдя до наших дней, когда созданные им же самим разрушительные силы угрожают уничтожить человечество и прекрасную землю, которую оно населяет.

Что же надлежит сделать? Как предотвратить развитие разрушительных сил, которые уже продемонстрировали свое смертоносное действие в Хиросиме и при испытаниях ядерного оружия? Как воспрепятствовать тому, чтобы они и в дальнейшем продолжали оставаться страшной угрозой для всего человечества? Ведь дело здесь не только в войне, но и в том, что люди претерпевают действие неисчислимых ядов, которые отравляют атмосферу.

Лежа на солнце и покусывая зеленую веточку акации, Дэвид думал о том, что творится сейчас в мире за цепью этих холмов. Он знал, что миллионы мужчин и женщин в других странах понимают грозящую им опасность. И направляют все усилия на то, чтобы уничтожить эту опасность, освободить от ее страшного призрака горизонты своей страны. Но, кроме этих людей, есть и миллионы других, пассивных людей, которые или не верят в то, что говорят ученые относительно результатов ядерного взрыва, или же чувствуют свою полную беспомощность и безнадежность попытки предотвратить угрозу войны. Этим людям надо протянуть руку.

Но хватит ли у него силы воли и целеустремленности присоединиться к мощному движению за мир? Величие задачи страшило его.

Можно беспечально прожить свою жизнь, если провести здесь остаток дней, размышлял Дэвид. Устроить ягодную ферму, как предполагала его мать: заняться трудом, который обеспечит его достаточными средствами, чтобы прокормиться, оплатить налоги и к тому же даст духовное удовлетворение — покой и счастье, какие дарует человеку близость к природе.

Эта мысль на минуту показалась ему заманчивой. Каким спасительным отдыхом была бы для него такая жизнь после волнений и суеты города! Жизнь, близкая к земле. Но примирится ли он с ней? Успокоит ли она тревогу его ума? В одиночестве и созерцании природы, в пении птиц и блеске лучей найдет ли он ответ на вопрос, который привел его сюда, — как достойно завершить человеку свои дни?

Он беспокойно переменил позу и отбросил веточку прочь: мечты о простой жизни вдруг стали ему неприятны. Как! Покинуть поле боя, где, он знал, его настоящее место, арену, на которой люди сражаются оружием своего ума, слова, энергии! Отойти в сторону сейчас, когда он наконец убедился в необходимости присоединиться к борьбе за мир, выступить против войны и сил ее порождающих — нет! Это было бы трусостью. Может ли человек уважать себя, если он не подчинится велению своего ума и сердца? А этим велением, Дэвид внезапно понял это, было идти к людям, научиться лучше понимать их, воззвать к их здравому смыслу, к потребности действовать. Кто это сказал: «В простых умах всегда есть место для великой идеи»?

И конечно же, нет идеи более великой, чем идея мира на земле, избавленной от варварского безумия войны. Ведь всякий раз, после каждой кровавой бойни поджигатели войны бывали вынуждены вступать в переговоры. Так почему же не сделать этого прежде, чем начнется зверское истребление мужчин, женщин и детей в современной войне?

Погрузившись в свои мысли, Дэвид не слышал треска приближающегося мопеда, пока он не остановился, громко фыркнув, на дорожке у коттеджа. Взрыв смеха и веселые голоса заставили его вздрогнуть. По тропинке в сопровождении юноши спускалась Мифф. Они остановились на мгновение, полускрытые ветками цветущей акации. Мифф подняла голову, юноша наклонился к пей. Они обняли друг друга и поцеловались, и она, со звонким смехом высвободившись из его объятий, побежала к коттеджу.

Дэвид поднялся с земли, раздосадованный тем, что его одиночество было нарушено дочерью, пусть даже самой любимой, не говоря уже о ее спутнике, которого она поцеловала за деревьями с таким радостным самозабвением.

— Ау! — крикнула она. — Кто-нибудь есть дома?

И, увидев Дэвида, бросилась к нему:

— Ах, ты здесь, папа! А я начала беспокоиться, достаточно ли у тебя еды. И решила лучше самой приехать и посмотреть!

Поцеловав отца и взяв его под руку, она перевела взгляд на молодого человека, который следовал за нею.

— Ты ведь знаком с Биллом, правда? Он приехал провести со мной уик-энд, если, конечно, мы тебе не помешаем.

— Ну, разумеется. — Дэвид протянул руку. Пожатие Билла сказало о нем больше, чем это сделала Мифф. Дэвиду понравилась внешность юноши: его прямой взгляд, широкий разворот плеч, непринужденная осанка, — вся его крепкая, стройная, невысокая фигура.

Билл Берри. Дэвид вспомнил это имя. Мифф довольно часто упоминала его. Ну да, конечно, он работает вместе с ней в союзе портовиков. Вполне вероятно, что он встречался с этим парнем и раньше. Мифф приглашала домой своих приятелей и сама, случалось, уходила куда-нибудь с ними, но ее отношения с мужчинами всегда были дружескими и простыми, она никогда не позволяла себе того легкого флирта, который так увлекал Гвен. Поэтому любовная сценка, которую Дэвид увидел случайно сквозь зелень акаций, оказалась для него неожиданностью. По-видимому, молодых людей объединяло взаимное чувство и все между ними было уже решено. Они были явно счастливы и в полном согласии друг с другом.

Они сели на коврик рядом с Дэвидом, а он начал собирать разложенные вокруг книги.

— «Поэзия и философия»! — воскликнула Мифф. — Что ж, ты не плохо проводишь время, — добавила она, желая поддразнить отца.

Затем она рассказала ему домашние новости: Нийл обручился с хорошенькой медсестрой. Клер получила вторую премию за свои розы на местной выставке, Гвен собирается поехать в Сидней на каникулы, пестрая кошка Герти принесла шесть черных котят, Герти и Клер каждый день яростно спорят по поводу того, что с ними делать.

— Ой, папа, — весело воскликнула Мифф, — посмотри на свои руки!

— Да уж! Чистотой не блещут! — Дэвид вытянул свои тонкие смуглые руки. Они были грязные и исцарапанные. — А я и не заметил! — сокрушенно сказал он.

— Тебе остается только отрастить бороду и ты станешь настоящим жителем зарослей, — заявила Мифф. — Волосы торчком, рубаха распахнута, нос облупился.

— Знай я, что вы приедете, обязательно привел бы себя в порядок, — оправдывался Дэвид.

— Ты мне нравишься таким, как есть. — Мифф протянула руку и взъерошила ему волосы.

Солнечный свет, пронизывающий листву деревьев, померк. Из глубины зарослей, где уже сгущались вечерние тени, доносились затихающие голоса птиц, с гор потянуло прохладой. Дэвид предложил возвратиться в дом. Подобрав с земли коврик и книги, они стали спускаться к коттеджу.

 

Глава VI

После того как было съедено жареное мясо и печеный картофель, приготовленные Мифф, и распиты за здоровье всех присутствующих две бутылки пива, которые Билл извлек из своего рюкзака, Дэвид придвинул к огню большое кресло бабушки Миффанви. Мифф опустилась на циновку рядом с отцом, а Билл сел напротив нее на низкой скамеечке.

Пламя очага зажгло огоньки в глазах Мифф, залило румянцем ее лицо и, отражаясь в стекле книжных полок, искрами вспыхивало в ее волосах. Дэвид подумал, что никогда еще Мифф не выглядела так молодо и так не походила на свою бабушку, как сейчас. В ее взгляде, устремленном на молодого человека, было какое-то неуловимое кокетство, и тайное веселье, и невинное желание. Ее рассыпавшиеся по плечам волосы, темные, как сумрак, наполнявший комнату, округлая грудь под красным джемпером, стройные ноги в коричневых вельветовых брюках, казалось, принадлежали другому существу, а не той сдержанной и серьезной девушке, которую он знал. Дэвид понимал, что это пробуждение женственности вызвано чудесной и таинственной силой овладевшего ею чувства.

— Мы собираемся пожениться, папа, — сказала Мифф. — И хотим, чтобы ты об этом знал.

Дэвид улыбнулся молодому человеку.

— Заметьте, она не спрашивает моего согласия.

— Мы надеемся, что вы все же не будете возражать, — сказал Билл. — Я люблю Мифф. И никогда не думал, что она может тоже полюбить меня.

— Я и сама никогда не думала, что полюблю кого-нибудь так, как полюбила Билла, — призналась Мифф. — У нас столько общего, — мысли, взгляды и стремление быть вместе.

Дэвид ласково взглянул на дочь.

— Должен ли я сказать: «Благословляю вас, дети мои»?

Мифф потерлась головкой о его плечо.

— Я знала, что ты так скажешь.

— Вы можете положиться на меня, — серьезно сказал Билл. — Я буду заботиться о Мифф так, как должен заботиться мужчина, хотя жить ей со мной будет нелегко. Трудностей будет немало. Я не хотел, чтобы Мифф делила их со мной, но…

— Ему не удалось от меня отбиться, — улыбнулась Мифф, — когда я поняла, что должна всегда быть и работать с ним рядом, что бы с нами ни случилось.

— Что ж, этим сказано все. — Дэвид задумчиво закурил трубку. Словно сговорившись, они в молчании смотрели на огонь, обуреваемые чувствами, которые трудно выразить словами. Дэвид верил в благоразумие и. чистоту своей старшей дочери, но он понимал, что она влюблена до самозабвения в этого весьма заурядного молодого человека, что нахлынувшие на нее чувства изумляют и радуют ее, и она стремится еще больше пленить и привязать к себе Билла. Любовь может стать причиной самых неожиданных и самых возвышенных человеческих поступков, это несомненно. И как странно, что чувство любви никогда по-настоящему не волновало его души и не причиняло ему страданий.

В юности, побуждаемый проснувшимся инстинктом пола, он, естественно, искал любовных приключений; позже встретился с девушкой, которая ему понравилась; танцевал с ней и ездил на пляж и через какое-то время сделал предложение, что не явилось для нее неожиданностью; стал отцом и главой семьи. Но все это он совершал как-то автоматически, следуя установленному порядку вещей, сложившемуся под влиянием общества и окружающей обстановки.

В его жизни были и случайные связи, как, например, с Изабель, оставившие восхитительное воспоминание, но не было настоящей, всепоглощающей страсти. Это отнюдь не означало, что он не любил Клер и своих детей. Он любил их. И это чувство стало со временем неотъемлемой частью его жизни, необходимой ему, как пища. Пища души. Благодаря им он включился во всеобщий поток жизни. И все же ему почему-то казалось, что любовь с ее прелестью и очарованием прошла мимо него, — та любовь, которая завладела сейчас Мифф и ее избранником.

— Как тебе здесь живется, папа? — спросила Мифф.

— Как мне живется? — Он не мог противиться желанию подразнить ее. — Знаешь, мне, пожалуй, пришлась но душе первобытная жизнь на природе.

— Нет, нет! — вскричала Мифф. — Вечно бродяжничать в зарослях, допустить, чтоб мозг притупился в бездействии. Это невозможно. И особенно сейчас, когда так много нужно сделать и когда ты сам в силах сделать многое!

— Вот в том-то и дело! — Взгляд Дэвида снопа устремился на огонь. — Так много сделать! Но что может сделать один человек, чтобы действительно принести людям пользу? Вот это я хотел бы знать. И знать наверное.

Он жаждал услышать, что скажут ему Мифф и Билл; выслушать их точку зрения, изложенную ясно и свежо, обсудить с ними свои убеждения и планы.

— Мы считаем, что в одиночку многого не добьешься, — сказал Билл. — Но когда человек действует вместе с другими, — для него нет ничего недостижимого.

— В единении — сила, — усмехнулся Дэвид. — Да, это известно. Но единение во имя чего?

— Во имя мира на всей земле! — воскликнула Мифф. — Ты и сам к этому стремишься, папа! Ведь правда?

— Да. Но как заставить других людей стремиться к тому же? Тысячи мужчин и женщин не думают об этом и не желают думать. Одно разоружение еще ничего не решает. Смысл человеческой комедии в том, что созидание и уничтожение идут рука об руку. «Человек — разрушитель. Человек — созидатель».

— Он разрушает, чтобы строить, — сказал Билл.

— Строить и перестраивать, — подхватила Мифф. — Мы трудимся, как муравьи. Поколение за поколением мы будем продолжать строить. И если все, что мы построим, предадут уничтожению, мы будем строить снова и снова, как муравьи, миллионы муравьев, и на наших телах встанут опоры моста в будущее.

— Бесполезная жертва! — взорвался Дэвид.

— Пусть наши завоевания сейчас ничтожно малы, со временем мы свое наверстаем, — возразил Билл.

— Должна же быть какая-то логика, какой-то разумный путь, который позволит избежать столь нелепой затраты энергии! Вот его-то я и ищу.

— Мы этот путь уже нашли, — сказал Билл.

— Пусть так, — согласился Дэвид. — Но я не убежден, что этот путь единственный. Ведь у вас нет общего языка с теми тысячами людей, которые не сознают, сколь реальную опасность несет с собой современная война, вы не смогли убедить их даже в том, что необходимо прекратить производство и испытание термоядерного оружия.

— Да, не смогли, — сказала Мифф. — Но не будь вторым Давидом, папа, и не выходи против Голиафа с камнем и пращой.

— Если б только я знал, что я на верной дороге, я стал бы трудиться, как один из ваших муравьев, — с горечью воскликнул Дэвид. — С меня и этого было бы довольно!

— Что же вы собираетесь делать? — спросил Билл.

— Найти путь к человеческим сердцам, — ответил Дэвид, — лучше узнать людей для того, чтобы говорить с ними, писать для них. Вдохнуть в них мужество, чтобы они воспротивились и не позволили гнать себя на бойню, точно стадо баранов. Вот видите, сейчас я говорю, как самый настоящий демагог, а так нельзя. Никакой декламации, никаких гипербол. Надо говорить с людьми просто, понятно, опираясь на факты.

— Рабочие — ну, вот докеры, например, — продолжал Билл, — они вынуждены бороться за улучшение своей жизни, их побуждают к этому условия труда, растущие цены, низкая заработная плата. Приходите как-нибудь к нам в союз, познакомьтесь кое с кем из ребят. Это наверняка настроит вас более оптимистически. Право, но так уж трудно найти подход к рабочему человеку.

— Я приду, — пообещал Дэвид.

— У них есть и свои развлечения, — вставила Мифф. — Это комиксы, скачки, футбол, кино, где они могут посмеяться, отвлечься от тяжелой повседневной работы.

— Может быть, вы и правы, — задумчиво произнес Дэвид, обращаясь к Биллу. — Но я все же чувствую необходимость лучше узнать людей. Нийл говорит, что нужно изучить пациента, прежде чем прописать ему лекарство. Мне хотелось бы познакомиться с самыми разными людьми. Не только с рабочими-борцами, Билл, или теми, что строят небоскребы, добывают уголь, работают на фабриках, водят поезда, но и с владельцами особняков, а также с крупными политическими деятелями и финансовыми дельцами, и со всеми неудачниками, бездельниками, преступниками… и простаками, вроде вас двоих, мечтающих построить новый мир!

— II мы построим его, — прошептала Мифф.

— Что ж, такая уверенность превосходна, — для вас, я хочу сказать. — Губы Дэвида насмешливо дрогнули. — Вы избрали свой путь. Разработали план. Убеждены, что идете по верной стезе. Но я-то все еще бреду ощупью.

Он зевнул и потянулся, но не потому, что устал или хотел спать; просто он подумал, что следует оставить влюбленных наедине у пылающего очага.

— Покойной ночи, мои дорогие, — мягко сказал он и вышел из комнаты.

Нет, его не тревожит любовь Мифф к этому молодому человеку, думал Дэвид, лежа в постели. Не беспокоят и опасения, к чему это может привести. Пока она счастлива и вся светится радостью, как сейчас, он доволен. Приятно видеть в ней эту особую грацию и прелесть пробудившейся женственности. Слава богу, никакого фрейдистского комплекса в его отцовском чувстве к Мифф. Ему совершенно чужды мучительные переживания мужчины, связанные с мыслью о том, что для его любимой дочери наступает первая брачная ночь.

Ведь для него Мифф не только дочь — опа независимый, самостоятельный человек, который вправе идти своей собственной жизненной дорогой. Его любовь к ней — естественная любовь отца к своему ребенку; их дружба возникла из чувства уважения, которое он испытывал к ее уму и характеру; она давала поддержку и утешение им обоим. Это он твердо знал, а об остальном не заботился.

Наутро влюбленные отправились в лес, побродить. Весь день до него доносились их радостные голоса, то поющие, то окликающие друг друга, временами наступала тишина. Невольно прислушиваясь, он читал газеты, журналы, брошюры, привезенные Мифф. II каким контрастом казались эти радостные голоса и мирный, залитый солнцем край хаосу и безумию, царящему сейчас во всем мире!

Он читал, чувствуя, как этот бурлящий страстями мир, раздираемый вожделениями, полный конфликтов — нравственных, экономических и политических, — все сильнее и сильнее завладевает им.

Но вечером, когда Мифф и Билл вернулись в коттедж, озаренные счастьем любви, все вокруг преобразилось. И Дэвиду уже не казалось больше, что в мире нет ничего, кроме хаоса и жестоких столкновений. Да и кто, глядя на них, не улыбнулся бы вместе с ними! Не поразился бы чудесной силе любви, наделившей обыкновенных юношу и девушку особой, лучезарной красотой!

Мифф украсила волосы цветами белого ломоноса. Это потому, что она новобрачная, подумал Дэвид. Любовная идиллия молодой четы пробуждала в нем нежность и сочувствие.

Дэвид вызвался приготовить ужин, и Мифф не преминула поддразнить отца новой специальностью. «Пикантная мешанина!» — провозгласил он, подавая на стол блюдо из томатов, лука, рыбных консервов и риса, обильно посыпанных тертым сыром.

— Кто бы мог подумать, что ты умеешь готовить? — весело воскликнула Мифф. — Скажи я об этом Герти, она ни за что не поверит!

Вечером они снова долго разговаривали у пылающего очага. На этот раз Дэвид больше слушал, чем говорил, ему хотелось получше разобраться в их точке зрения и не называть им свои убеждения.

Они беседовали, пока не подернулись золой тлеющие в очаге угли. Мифф и Билл готовы были говорить без конца, но Дэвид ушел спать, чувствуя, что его угнетает их молодой оптимизм. Как уверены они в своих идеях, в их конечной победе! Ему же виделся впереди лишь тернистый путь, невзгоды и трудности революционной борьбы.

 

Глава VII

На следующий день, после полудня, Билл вывел стоявший в кустах мопед. Мифф обняла и нежно поцеловала отца, Билл крепко пожал Дэвиду руку, посмотрев ему в глаза открытым, честным взглядом, и, после веселых прощальных пожеланий и обещания скоро наведаться, они умчались.

До Дэвида донеслось дробное тарахтенье мопеда, выехавшего на тропинку и быстро удалявшегося вниз но дороге к городу. Дэвид снова остался один, в своем уединении, наполненном солнечным светом, шумом деревьев и пеньем птиц. Лежа на коврике, он попытался вновь обрести состояние приятной летаргии, владевшей им до того, как Мифф и ее спутник нарушили его сонное оцепенение. Но чувство общности, связи с землей, дающей жизнь и мельчайшим организмам, насекомым и травам, и огромным деревьям, чьи стволы покрыты ржаво-красной корой, а густолиственные ветви тянутся к самому небу, и колючей акации, роняющей на землю свое буйное золото, — это чувство ушло безвозвратно. Беспокойство и тревога охватили его: он понял, что обманывал себя, воображая, будто может вести здесь жизнь отшельника.

Молодые люди ворвались в его уединение и заставили его вновь задуматься над том, что же он будет делать. Между ними, несмотря на разницу во взглядах, существовала идейная и духовная связь, и для него это было очень ценно. Он как-то встряхнулся, почувствовал прилив сил. Возникшая между ними близость предполагала, что они верят в благородство стоящей перед ним цели, а он верит в благородство их задач.

В самом деле, почему он предается здесь праздности? Пленился дикими фиалками, розовато-лиловыми u белыми, застенчиво строящими ему рожицы среди зелени крошечных круглых листочков, папоротниками, высовывающими ему свои розовые язычки, и муравьями, снующим и взад и вперед по своим неприметным делам? Почему позволил себе увлечься фантастическими теориями о жизни, как об едином процессе, объемлющем все сущее от деревьев и насекомых до человека? Почему предался бесцельным метафизическим умствованиям и экстазам, размышляя о существах, единственный инстинкт которых — жить и производить себе подобных? Позволил им отвлечь себя от трагедии существ, способных на самые высокие, благородные чувства и величайшие свершения, живущих в богатом и прекрасном мире, но пребывающих в постоянной вражде?

В чем причина этой вражды?

Алчность, жестокость, предрассудки и жажда власти — не эти ли силы развращают и губят все, к чему прикасаются? Но ведь нельзя же отрицать, что большинству людей присуща доброта. Если ребенок заблудится в зарослях, все будут встревожены. Сколько самых разных людей бросится на поиски ребенка. Одного ребенка! Сотни фунтов затрачиваются на его поиски! И всегда находятся нужные суммы, чтобы оказать помощь поселенцам, чьи дома и фермы уничтожают наводнения и пожары.

Великое, доброе человеческое сердце — это родник, где берут начало все благородные людские поступки, поступки, требующие великодушия и мужества.

Так почему же, когда дело касается спасения миллионов детей и взрослых от смертоносного грибовидного облака, от ужасных последствий ядерной войны, которая может вспыхнуть в любой момент в результате просто несчастной случайности, почему же люди так медлят предотвратить страшную угрозу не только их здоровью, но и самому существованию?

Они или не сознают опасности, или не в силах защитить себя. Они не могут побороть свой страх перед вмешательством в намерения правительства, — боязнь потерять работу, от которой зависит жизнь их семей, или прослыть коммунистами, если они присоединятся к тем, кто пытается сорвать планы торговцев оружием, стремящихся держать народы на грани войны.

Должна же быть какая-то возможность прояснить сознание людей, воззвать к их благоразумию, чтобы положить конец этой преступной торговле смертью и разрушением!

Его задача — отыскать путь к великому и доброму человеческому сердцу, привести людей к согласию, помочь им преодолеть страх.

В конце концов, что может сравниться со страхом перед повторением Хиросимы? Перед бомбами в сто раз более сильного действия, чем та, первая. Ведь они в одно мгновение сметут с лица земли все живое, исковеркают, уничтожат и отравят все семена жизни — если вообще что-нибудь уцелеет — на много-много поколений вперед!

Дэвид вскочил на ноги. Его охватила потребность писать, изложить на бумаге все, о чем он думал. Собрав книги и подняв с земли коврик, он спустился к коттеджу; там он сел за стол, открыл пишущую машинку и вставил в нее лист бумаги. После часа сосредоточенной работы он просмотрел отпечатанные страницы и нахмурился: это был сжатый отчет о докладах, прочитанных на ассамблеях в защиту мира, и заявления крупнейших ученых, таких как Эйнштейн, Бертран Рассел, Швейцер и Жолио-Кюри — о действии радиации, как неизбежном последствии ядерных взрывов. Статья ничем не отличалась от сотен других статей, которые он сам неоднократно отвергал, будучи редактором «Диспетч», подумал он с отвращением. Надо найти какой-то другой, лучший способ изложения фактов.

Ведь сами по себе эти факты действенны и драматичны, как иге заставить людей откликнуться на них? Длинные параграфы, столбцы комментариев, бесконечные протесты и призывы — все это в конце концов лишь наводит скуку. Подробное описание различного вида атомных бомб, их устройства и боевого действия еще, пожалуй, годится для учебных пособий; эта же статья, по его замыслу, должна сама, подобно бомбе, произвести интеллектуальный взрыв — возмутить спокойствие читателей, пробудить у них интерес к дальнейшему исследованию вопроса и заставить присоединиться к движению за мир, за уничтожение ядерного оружия и предотвращение атомной войны.

Мысли и фразы осаждали Дэвида. Они роились в его мозгу точно назойливая мошкара, то исчезая, то с яростным жужжанием возвращаясь вновь, пока не довели его своим жестоким упорством до полного изнеможения. Сознание бессилия овладеть темой вызывало в нем глухое раздражение. Он схватил карандаш, набросал в качестве вступления несколько строк, затем быстро скомкал лист и отбросил его прочь. Снова и снова пытался он сочинить какую-нибудь блестящую, поражающую воображение фразу для начала, но тотчас же ее зачеркивал, потому что в ней не было ничего ни блестящего, ни поражающего. Отчаявшись, Дэвид подумал, не изменила ли ему его способность владеть материалом. Уж не теряет ли он веру в себя, в свой дар журналиста?

Его взгляд упал на одну из книг Мифф — потрепанный томик Платона, который он читал перед приездом ее и Билла. На память пришли слова Сократа, сказанные две тысячи лет назад. «Я называю злом все, что причиняет вред и уничтожает, и благом все, что приносит пользу и хранит».

И тут, словно вспышка молнии озарила его сознание: он увидел план своей будущей статьи. Взволнованный блеснувшей идеей, Дэвид оттолкнул кресло, подошел к книжным полкам и, достав нужную книгу, стал быстро проглядывать ее. Потом, отбросив книгу, извлек из кармана трубку, набил ее, раскурил и принялся беспокойно шагать взад и вперед но комнате, обдумывая пришедшую ему в голову мысль.

«Что ж, пожалуй, будет забавно вовлечь в спор старого хитреца! — подумал он, улыбнувшись. — Ведь древние называли его «мудрейшим из людей»! Эта чертова статья может получиться любопытной! Во всяком случае, ему, Дэвиду, доставит истинное наслаждение написать ее в форме прославленных философских диалогов Сократа с его учениками. Это будет некая фантазия на тему: что могли бы сказать друг другу Сократ и его ученики, владея трудным искусством ведения спора, опираясь на логику и доводы рассудка.

Оп положил трубку в пепельницу и снова сел за пишущую машинку.

«Допустить ли нам гибель человечества, Сократ, или заставить человечество отказаться от войн?» — начал он. — Вот вопрос, который мы предлагаем тебе, вопрос грозный, неизбежный, требующий ясного ответа».

Дэвид привел несколько цитат из заявления Эйнштейна и группы всемирно известных ученых-атомщиков: но после некоторого размышления передумал, решив использовать собранные им факты и заявления в диалоге между Сократом и современным промышленником, который утверждает, что «ударная сила важнее, чем народ или целая страна», поддерживает гонку вооружений, холодную войну и политику балансирования на грани войны, дабы уничтожить все проявления гуманизма; который на словах лицемерно выражает самые прекрасные чувства, желая внушить людям, что он не агент финансовых магнатов и милитаристов, а убежденный патриот, решивший оградить «свободный мир» от коммунизма.

Давид с увлечением стучал на машинке около часу, посмеиваясь про себя; время от времени он прерывал работу, чтобы зажечь трубку, задумчиво затягивался, клал ее и снова продолжал искусно вплетать факты недавнего времени в канву сократовского диалога. Когда сгустились сумерки, он зажег лампу. В комнате было холодно, но, охваченный творческим возбуждением, он не мог оторваться от работы, чтобы принести дров и разжечь очаг. И лишь после того, как статья была закончена и Дэвид вынул из машинки последний лист, он вспомнил, что сегодня не ужинал. Улыбнувшись при мысли о том, как увлеченно он сегодня работал, испытывая приятное чувство щедрой самоотдачи, Дэвид стал перечитывать рукопись.

«Неплохо, — подумал он с удовлетворением, — совсем неплохо».

Никогда еще с таким трудом не давалась ему статья, которой предстояло стойко выдержать нападки критики, ибо она была не только блестящим образцом публицистического жанра, но и обладала глубоким содержанием, дающим разумное, обоснованное, реальное представление об опасности, грозящей человечеству. И все же, сказал себе Дэвид, она не из тех статей, которые обращены к массе. Она рассчитана на избранных. Вероятнее всего, она и не произведет впечатления в той среде, где это всего нужнее. Подобный изыск мог прийтись по вкусу человеку интеллигентному, но, чтобы встряхнуть сторонников самодовольного промышленника, которого он зло высмеивал, требовался более сокрушительный удар. Для большинства был бы уместнее прием попроще.

Следует избавиться от своей несколько приподнятой и сложной литературной манеры, чтобы стать ближе к читателям; надо приводить знакомые им примеры, использовать язык их среды. И все же ему казалось, что он по напрасно потратил время на эту статью. Она, без сомнения, найдет отклик у людей типа Карлайла из «Эры». Карлайл был человек умный и широко образованный и ценил в статьях, отбираемых им для своего журнала, их литературные достоинства. Они с Дэвидом были в хороших отношениях. Впрочем, статья могла оказаться слишком смелой даже для него. И все же Дэвид был уверен, что, увидев под статьей инициалы Д.-Д. И., Карлайл из чувства товарищества не откажется напечатать сочинение своего бывшего собрата.

На следующий день Дэвид заново переписал отдельные пассажи, сделал фразы более лаконичными, придал вопросам язвительную афористичность и снова перепечатал рукопись. Закончив статью, Дэвид подумал, что, хотя он и не вполне ею удовлетворен, все же она — лучшее из всего, что он когда-либо написал в своей жизни. По крайней мере, он нанес удар, первый удар по врагу; это было начало его борьбы «за мир без войны», как говорила Мифф.

Эта статья очистила его голову от праздных мечтаний, сказал себе Дэвид. Этап жизни на лоне природы закончился. Он должен вернуться в город, жить среди людей, узнать, что их волнует, найти к ним подход. И притом, подход к самым различным людям — не только почтенным обитателям предместий или сознательным рабочим, вроде Билла и его товарищей, но ко всем пассивным, не умеющим задумываться людям, к какому бы слою общества они ни принадлежали.

На следующее утро, приведя в порядок коттедж, Дэвид уложил в чемодан смену белья, сунул туда же свои бумаги, надел пальто, шляпу и взял пишущую машинку.

Он был так занят мыслями о будущем, что без чувства сожаления закрыл за собой дверь коттеджа и положил ключ в условленное место.

Шагая но грязной дороге к железнодорожной станции, он взглянул вверх на огромные деревья, чьи кроны смыкались высоко над его головой, и подумал: «Если бы человек мог жить как дерево: расти вверх, к солнцу, прямым и сильным». И усмехнулся, ощутив где-то в глубине души неясное желание ускользнуть от будущего, которое вставало перед ним.

«Довольно! — сказал он себе. — Человек должен жить как подобает человеку и делать лучшее, на что он способен в жизни».

Два последних дня, пока Дэвид писал, шли сильные дожди, и придорожные акации поникли под тяжестью желтых цветов, забрызганных грязью и увядших.

 

Глава VIII

Он приехал в город уже после полудня. У него не было намерения возвращаться домой, но куда идти — он еще не решил. Сойдя на центральном вокзале и сразу же очутившись в людском водовороте среди грохота уличного движения, Дэвид почувствовал себя здесь чужим: словно он отсутствовал целые годы или же, приехав из сельской глуши, впервые увидел город. Он понял, что смотрит теперь на эту людскую толпу, деловито снующую взад и вперед, совсем по-иному: как посторонний наблюдатель. Ему хотелось раствориться в толпе, стать ее незаметной частицей, разделить с нею ее тревоги, стремленья, ее бешеную погоню — за чем? Что эти люди искали? Покоя, счастья, забвения, небесного блаженства здесь, на земле, или в райских кущах?

На углу одной из улиц стоял старый отель, выкрашенный в отвратительный красный цвет, который весьма раздосадовал бы Тома Джексона, веселого потомка ирландского судьи, выстроившего этот дом в давние времена. На противоположном углу высилась серая каменная громада кафедрального собора, возносящего к туманному небу невидимые шпили. Пивная неподалеку была переполнена посетителями, которые, громко переговариваясь и толкаясь, пробивались к стойке.

В темных стенах собора мягко светились цветные витражи. Над шумным городом плыл мелодичный колокольный звон. «Вечерняя служба началась», — подумал Дэвид. глядя как несколько темных фигур поднялось но ступеням и исчезло во мраке огромного здания. Трамваи, автобусы, грузовики, сверкающие легковые машины нескончаемым потоком неслись но улицам.

«Диспетч», сэр! «Дейли диспетч»! — раздался рядом пронзительный голос мальчишки-газетчика.

Дэвид порылся в кармане и с усмешкой вручил подростку несколько пенсов.

«Забавно, — подумал он, — забавно стать покупателем своей же газеты».

Сдав чемодан и пишущую машинку в камеру хранения, Дэвид развернул газету, заранее решив проявить терпимость, но уже само расположение материала вызвало в нем досаду. Его возмутили крупные, сенсационные заголовки на первой полосе и тут же помещенное подробное описание убийства какой-то женщины. В раздражении он отбросил газету.

И сразу же вспомнил о рукописи, лежащей у него в кармане. Через темные переулки и аркады, напоминающие восточный базар, Дэвид вышел на широкий проспект, где помещалась редакция «Эры».

Опустив конверт в почтовый ящик, висящий в вестибюле внушительного и ярко освещенного здания «Эры», где шла сейчас напряженная работа, Давид поспешно вышел на улицу и зашатал прочь: привычная редакционная суета, шум работающих машин и запах типографской краски внезапно вызвали у него прилив тоски.

«Выпить бы, что ли, — сказал себе Давид, пытаясь заглушить гнетущее чувство, — в самом деле, а, Дэйв?»

Бары в этом районе часто посещались газетчиками, и, не желая встретить кого-нибудь из знакомых, он свернул с главной улицы и зашагал по направлению к окраинам, где фабрики, товарные склады, старые лавчонки и ряды обветшавших домов тянулись вдоль грязных тротуаров.

Войдя в пивную на углу одной из таких улиц, он подошел к стопке и взял себе кружку пива. Потягивая пиво, он с любопытством разглядывал пестрое разноязычное сборище; посетители возбужденно переговаривались на полдюжине языков, торопясь до закрытия проглотить свою кружку пива. Среди общего гама выделялись резкие голоса австралийцев. То и дело повторялось слово «убийство», и Дэвид догадался, что здесь обсуждают происшествие, о котором сообщалось в газете. Он вспомнил, что убийство было совершено где-то в этом районе.

Выйдя из пивной вместе с остальными, он последовал за двумя мужчинами, вошел с ними в кабачок неподалеку и сел за соседний столик. Они подозрительно оглядели его, затем поднялись и направились к выходу.

— Шпик проклятый! — пробормотал один из них, проходя мимо.

— Что подать, дорогуша? — весело осведомилась официантка.

Очнувшись от раздумья, в которое повергли его только что услышанные слова, Давид произнес, запинаясь:

— Н… не знаю. Что у вас есть, все равно.

— Как это так! — воскликнула официантка, оживленная и привлекательная, несмотря на усталое, грубо накрашенное лицо, обесцвеченные перекисью волосы и острый пронизывающий взгляд. — Что это с вами? Уж сами по знаете, чего хотите?

— В самом деле, что это я! — Дэвид улыбнулся подкупающей улыбкой. — Чего-нибудь горячего, да побольше, пожалуйста!

Она принесла ему полную тарелку мяса с капустой и картофелем и пудинг с почками.

— Вы просто ангел, — сказал Дэвид, хотя и не был голоден. Он ел медленно, наблюдая за другими посетителями: тут были тучные смуглые мужчины в компании разряженных девиц; и бедно одетые рабочие, молчаливо поглощающие свой ужин. Юнцы в ярких куртках и узких черных и синих джинсах пересмеивались с официанткой, быстро снующей между столиками.

— Флора, — кричали они, — как там насчет спагетти с кошачьей требухой?

— Верно, повар не снес еще яиц для моего бифштекса, а, Флора?

— Слушай-ка, Флора, ты пойдешь сегодня на бокс?

— У тебя что, свиданье с легавым, Флора?

Дэвид больше интересовался ими, чем своей едой. И это, по-видимому, заметили.

— Послушайте! — Официантка наклонилась к его плечу. — Что за игру вы ведете? Вас что, тоже пустили по следу — искать убийцу Росси?

— Меня? Боже милостивый! Нет, конечно! — Он был так ошеломлен, что она рассмеялась. — А разве я похож на сыщика?

— Как две капли! — ответила она. — Только немного переигрываете. — А впрочем, больше похожи на убийцу.

— Черт знает, что такое! — Дэвид в ужасе уставился на нее, а она всунула ему в руки засаленный листок меню, сделав вид, что они обсуждают заказ.

— Видите ли, шпики ищут убийцу в наших краях. А ребята считают, что женщина получила по заслугам. Парни, которые вышли, когда вы появились, пустили слух, что вы шпик.

— Да я только что из провинции, — начал неловко объяснять Дэвид, — и просто хочу оглядеться.

— Нечего здесь оглядываться чужому человеку, — резко сказала официантка. — Возвращайтесь-ка лучше в город, туда, где еще горят огни. Раз уж ребята решили, что вы из ищеек, вам несдобровать.

— Что ж, надо уходить! — сказал Дэвид, приподнявшись.

— Дождитесь сладкого. Не к чему показывать, что вы испугались.

Она принесла ему чашку кофе и какую-то вязкую массу из протертого ревеня с заварным кремом; он попытался проглотить несколько ложек и запить их кофе.

— Семь шиллингов, — сказала официантка, опять подходя к нему.

Дэвид вложил бумажку в десять шиллингов в ее руку и откинулся на спинку стула.

— Как вас зовут? — спросил оп.

— Не ваше дело, — отрезала она.

— Ну, так я буду называть вас Флорой, как все другие, — сказал он беспечным тоном. — Спасибо, Флора.

Небрежно надвинув на лоб шляпу, Дэвид направился к выходу. Очутившись в узком, плохо освещенном переулке, он почувствовал не страх, как предполагала Флора, а скорее подъем духа.

Хотя его приняли за соглядатая, которому не место среди этих голодных людей, взволнованно обсуждавших убийство, Дэвид был рад, что случайно натолкнулся на одну из тайн большого города — круговую поруку обитателей «дна».

Идя к трамвайной остановке, Дэвид не оглядывался, хотя слышал за собою крадущиеся шаги; шаги стихли, как только он остановился, чтобы зажечь трубку; двое мужчин, которые при его появлении покинули кабачок, втиснулись следом за ним в тот же вагон.

Трамвай был переполнен; тут были мужчины всех возрастов: молодые, средних лет и старые; старики по большей части в поношенных шляпах и пальто поверх вязаных шерстяных джемперов и обвисших на коленях брюк; мужчины средних лет без шляп, более подтянутые и прилично одетые, и юноши в спортивных рубашках или кожаных куртках и узких брюках. Передний вагон был набит битком, как платформа для скота; да и задний переполнен так, что люди висели на подножках.

С трудом втиснувшись в вагон, Дэвид остановился, держась за ремень; качаясь из стороны в сторону и то и дело наваливаясь на толстого рыжеволосого соседа, Дэвид спросил его, по какому случаю и куда едут все эти люди.

— Да ты что, приятель? Неужто не знаешь? На бокс, куда же еще! Сегодня дерутся Кид Мэрфи и Стэн Льюис.

— Да я только что из провинции, — снова прибегнул к своей неловкой отговорке Дэвид.

— То-то и видать, что ты поотстал! — охотно извинил его собеседник. — Драка будет знатная. Оба парня здешние, и за каждым стоит своя шайка. А между шайками давнишняя вражда.

— Разве тут до сих пор есть враждующие шайки?

— А как же! — хмыкнул рыжеволосый. — И еще говорят, будто убийство на Стоун-лейн имеет к этому отношение.

Трамвай резко затормозил, и пассажиры попадали друг на друга.

— Если не знаешь дороги, пошли со мной. Захватим место у самого ринга, — продолжал он, — я тут свой человек и мне всегда удается занять хорошее местечко.

Дэвид перевел дыхание и выпрямился.

— Что ж, пошли! — откликнулся он на дружелюбное предложение своего случайного знакомого.

Они сделали пересадку и, сойдя с трамвая, быстро зашагали по улице к стадиону, но у входа, в давке у турникетов, потеряли друг друга. Возбужденная толпа ринулась занимать места. Дэвид, подхваченный людским потоком, оказался в верхних рядах, окружающих ринг, и упал на первое попавшееся сиденье, — крошечная песчинка среди тысяч других человеческих песчинок, мужчин и женщин, заполнивших огромное деревянное строение. Шумная, беспокойная толпа, не отводя глаз от небольшой ярко освещенной арены внизу, в волнении ждала пачала матча.

Между скамьями, расположенными тесными ярусами, оставались узкие проходы. Дородный мужчина с сыном, школьником лет двенадцати, протиснулись мимо Дэвида и уселись рядом. Парнишка нечаянно толкнул башмаком спину человека, сидящего ярусом ниже.

— Эй, ты, придержи-ка ноги, — проворчал тот.

— А ну, двинь его в шею, — посоветовал отец.

Мальчишка «двинул», и пострадавший в ярости кинулся на него. В ту же секунду заработали кулаки. Соседи из обоих рядов тут же ввязались в драку, и понадобилось вмешательство полисмена с дубинкой, который пригрозил выпросить дерущихся на улицу, если они не утихомирятся.

Толстуха, сидевшая слева от Дэвида, невозмутимо созерцала свалку. Она была так жирна, что ее грудь и живот слились в одно целое, а короткие ноги едва касались пола. Руки ее были сложены на животе; маленькие свиные глазки на заплывшем жиром лице ничего не выражали. По-видимому, она привыкла к подобным сценам. Они не трогали ее.

На ряд ниже сидел старый боксер с коротко остриженной седой головой, широкими плечами и изуродованным ухом; откинувшись назад, он спокойно разглядывал толпу. Рядом с ним маленький пьяный человечек с морщинистым лицом, похожий на жокея, то и дело вскакивал, как чертик в коробочке, и вопил во все горло:

— Время! Время! Боксеры на ринг! Мы сюда не ночевать пришли!

Старый боксер протянул руку и, надавив огромной ладонью на голову пьянчужки, посадил его на место. Не говоря ни слова, он проделал эту операцию два или три раза, вызывая вокруг взрывы хохота.

Появление Стэна Льюиса было встречено приветственными криками и бурей аплодисментов. Очевидно, он пользовался здесь большой популярностью. Сбросив халат, он предстал перед публикой — великолепно сложенный молодой человек, темноволосый, с золотистой от загара кожей. Вслед за ним на ринг вышли судьи и Кид Мэрфи. Кид прошел к своему углу и сбросил белый халат. Раздались одобрительные возгласы, такие же громкие аплодисменты и восторженные крики его приверженцев. Он также являл собой прекрасный образец молодой мужественной красоты; белокурый и свежий, он словно только что вышел из ванны. Возможно, Кид несколько тяжелее и крепче, чем Льюис, подумал Дэвид, но у Льюиса размах больше и сам он выше.

В толпе говорили, что Кид на год моложе своего соперника; судья, представляя их, объявил, что противники имеют равный вес — девять стоунов десять фунтов — и что поединок будет состоять из десяти двухминутных раундов.

Дэвид подумал, что он никогда в жизни не видел таких красивых и физически крепких юношей; они стояли друг перед другом, широко расставив мускулистые ноги; у обоих были мощные торсы и обнаженные руки; Кид Мэрфи в зеленых трусах, Стэн Льюис — в белых; на ногах туго зашнурованные легкие ботинки, руки в набитых волосом боксерских перчатках; гладкие волосы, напряженные лица. Молодые люди обменялись рукопожатием и вернулись каждый в свой угол.

Прозвенел гонг, и судья объявил начало матча. В первую минуту противники осторожно кружили один возле другого, делая финты, стараясь выведать силу и тактику противника. Льюис начал атаку двумя ударами правой, но Кид уклонился от них, ловко отступив назад, и сам хотел нанести удар левой; однако Льюис сумел отвести его. И хотя сбить Кида с ног ему не удалось, тем не менее в первом раунде Льюис явно имел перевес. С самого начала матча было ясно, что оба противника хорошо тренированы и опытны; Стэн Льюис был быстрее в движениях, более гибок и увертлив. Кид производил впечатление более стойкого, крепкого и уверенного.

Во втором раунде Кид перешел в наступление. Преследуя Льюиса, он наносил ему сильные удары, и хотя тот принимал их, отвечая ударом на удар, стремительность и сила натиска ошеломили его. Когда противники вошли в клинч, Кид, обхватив Льюиса одной рукой, стал что есть силы молотить его другой. Толпа возмущенно заревела, и судья разнял боксеров.

В третьем и четвертом раундах противники были уже сильно измотаны. У Стэна оказалась рассечена щека, разбитые губы вспухли. У Кида, после сильного бокового удара, заплыл правый глаз. Из носа струилась кровь. Снова и снова Кид пытался применить свой подлый прием в момент клинча. Судья вынужден был опять развести их и сделать Киду предупреждение.

В пятом раунде Кид, увертываясь от ударов, градом сыпавшихся на него, оперся о канат и тут его настиг кросс правой в челюсть; он пошатнулся, и Стэн навалился на него. Слабея, Кид почти не оборонялся, и только гонг спас его.

В перерыве между раундами противники развалились в противоположных углах ринга. Над ними хлопотали секунданты, обтирая их губкой, похлопывая по мускулам ног, массируя мышцы бедер, плеч, шеи и рук. Но стоило гонгу прервать их кратковременный отдых, как молодые люди снова бросились друг на друга. Всклокоченные, потные, все в крови, с распухшими и разбитыми лицами, дошедшие до какого-то мрачного остервенения, они, внимательно следя за каждым движением противника, зная все его слабые места, понимая, куда и как надо бить, кружили по рингу, нанося удары в голову и туловище соперника, а толпа вопила в исступлении, то завывая от ярости, то захлебываясь от восторга.

Дэвид наблюдал за жестокими и хищными лицами людей, сидящих рядом с ним на галерее, которые с жадным интересом следили за схваткой. Горящие глаза, широко разинутые и безобразно перекошенные рты множества мужчин и женщин, топающих, воющих, свистящих и улюлюкающих в припадке неистового возбуждения. Пьяный жокей продолжал подпрыгивать, вопя и непристойно бранясь, пока широкоплечий верзила со стриженой седой головой не утихомирил его своим огромным кулачищем, после чего пьяница рухнул на пол и замолк. До конца матча он уже не подавал реплик.

Затем разгорелся скандал: один из приверженцев Льюиса непочтительно отозвался о Киде. Женщина, сидящая по соседству, залепила ему пощечину. Ее дружок с криком: «Эй, ты, поосторожнее, не тронь мою девчонку», набросился на него.

— Черт, да стану я руки марать о твою шлюху! — выкрикивал тот между ударами.

Удары сыпались на него до тех нор, пока он, шатаясь, не покинул поле боя, проклиная женщин и всех заступников Кида.

Дым от бесчисленных папирос, трубок, сигар облаком висел над переполненными ярусами и рингом. Чем стремительнее и напряженнее развертывалась борьба, тем яростнее становилось возбуждение толпы. Казалось, зрелище двух парней, молотящих друг друга вот уже восьмой раунд, разбудило в людях все порочные, низменные инстинкты.

— У них такой вид, будто их протащили через канализационную трубу, — безмятежно заметила соседка Дэвида.

Кид явно терял теми и уже наносил удары вслепую; зрители вопили, подстегивая его.

— Так не дерутся!

— Дай ему, дай ему хорошенько!

— Сдрейфил, подлец, так его…

— А ну, влепи ему, Стэн!

— Выпусти ему кишки!

Кид шатался, как пьяный, и наконец упал под волчий вой разъяренных зрителей. Но судья не успел досчитать до десяти, как он снова был на ногах и ринулся в бой, Стэн не давал ему передышки, нанося безжалостные удары то правой, то левой в голову, грудь, бока. Собрав последние силы, Кид размахнулся и нанес противнику сокрушительный удар правой. Стэн пошатнулся: предвкушая победу, он стал несколько неосторожен. Рев ликования раздался со стороны болельщиков Кида. Но когда в следующем раунде сильный апперкот свалил Кида с ног и он пролежал без сознания все время, пока судья вел счет, те же люди злобно кричали, насмехаясь над ним, стараясь обидеть как-нибудь побольней.

Среди соседей Дэвида нашлись осведомленные, которые клялись, будто заранее все было подстроено так, чтобы победа досталась Киду, а Стэн Льюис смешал карты. Достанется же ему теперь от покровителей Кида и от букмекеров, ставивших на него!

— Жульничество одно в этом боксе, — проворчала соседка Дэвида, когда они вставали с мест. — Все равно как на скачках. Никогда не знаешь, честная ли игра!

— А вы часто бываете здесь? — спросил Дэвид, притиснутый к ней в давке.

— Ни разу не пропустила ни одного большого матча, — похвасталась опа. — Немножко поволноваться — это, знаете, никогда не мешает, забываешь обо всем.

— Пожалуй, — согласился Дэвид, — Только неприятно смотреть, когда два таких славных парня избивают друг друга до полусмерти.

Она взглянула на него с любопытством.

— Им ведь тоже надо зарабатывать на жизнь, мистер, — не только вам. А бокс приносит большие деньги. Драться-то не каждый может, а вот посмотреть, как за него это делают другие, — тут охотников хоть отбавляй!

— Зато на войне все дерутся, — сказал Дэвид.

— Это уж точно, — ответила женщина. — Я потеряла мужа в первую мировую войну и двух сыновей во вторую. Всего и остался у меня один сыпок. Так что хватит с нас войн.

Толпа устремилась к выходу. Несмотря на толчею, Дэвиду удавалось не отставать от своей спутницы.

— А ведь ядерная война может смести с лица земли не только воюющие армии, но и всю эту толпу, целый город и все, что в нем находится, — произнес он, желая испытать, как она отнесется к его словам.

— Это все брехня коммунистов. — Женщина метнула на него косой взгляд.

— Я не коммунист, — ответил Дэвид. — Но ведь это действительно так, и мы должны стараться не допустить войны, вы согласны?

— Как же, не допустишь ее, — усмехнулась она. — Войну, мистер, затевают боссы, а наше дело — расплачиваться.

Она заторопилась к выходу и исчезла в толпе.

Садясь в трамвай, идущий в город, Дэвид вспомнил, что ему надо взять чемодан, пишущую машинку и найти где-то ночлег, но им все еще владели недавние впечатления: мелькали, как в круговороте, чьи-то безумные лица, слышался рев толпы, и он не мог ни на чем сосредоточить мысли. Казалось, на какое-то мгновение Дэвид увидел звериную изнанку человеческой натуры. Бездна порока и низменных страстей разверзлась перед ним. Он и прежде видел подобные матчи и знал, как ведут себя завсегдатаи стадионов, которые восхваляют доблесть боксера, оправдавшего их ожидания, и поносят и осыпают оскорблениями побежденного фаворита, особенно если теряют на этом деньги; и как воет вся эта толпа, требуя, чтобы жертву их ярости изувечили, избили до полусмерти.

Мужественный спорт, как часто о нем говорят, на деле просто предлог для развязыванья грубых животных инстинктов, о существовании которых в себе большая часть людей даже не подозревает! И вряд ли эти люди вообще обращают внимание на искусство боя или на красоту здорового и сильного человеческого тела. Для большинства посетителей ринга боксер всего лишь механизм «из хорошо тренированных мускулов и костей», на который можно поставить деньги и сорвать куш или хотя бы получить удовлетворение от одержанной победы.

И все же нечестная игра их возмущала. Недозволенные приемы вызывали у них бурю протеста. И это их как-то оправдывало. Ведь эти люди — сами жертвы обмана и подлых махинаций поджигателей войны! Если бы только их удалось убедить, что их протест, столь же страстный в делах государственных, может во много раз укрепить силы, противостоящие войне!

Эта мысль подняла настроение Дэвида, хотя он не мог отделаться от открывшейся ему горькой истины, что существуют люди, готовые растоптать слабых и беспомощных, стоит лишь задеть их личные интересы.

Он шел по улицам, забыв о времени, не замечая, что город постепенно пустеет, останавливаются трамваи и лишь отдельные машины изредка еще проносятся мимо.

Как преодолеть эту звериную жестокость и равнодушие к страданиям других? Что, если порок гнездится в глубинах самой человеческой натуры и не в наших силах его искоренить? Дэвид не допускал этой мысли. В конце концов такие же люди, как те, что были сегодня на стадионе, участвуют в войнах и революциях и совершают чудеса героизма и самопожертвования. Значит, все дело в побудительных мотивах? Дайте людям цель, достойную того, чтобы за нее бороться, и их перестанут удовлетворять дешевые подачки, которые швыряет им серая, безрадостная жизнь, полная тщеты и лишений!

То, что он увидел сегодня, просто одна из сторон человеческой жизни. Разумеется, он всегда знал о ней. Знал о том, что злоба, алчность, жестокость существуют на свете. Но он не задумывался над этим. До сих пор все это его мало касалось. Сейчас он впервые столкнулся с этой проблемой вплотную. Может быть, так бывало и со многими другими людьми. Они просто закрывали глаза на всякие неприятные явления, даже когда сами были повинны в дурных поступках, о которых не желали думать.

Есть какие-то основные качества человеческой натуры, которые присущи всем людям, как хорошим, так и плохим. Какие-то черты характера, по-человечески роднящие и грешников и святых. «Столько хорошего в худших из нас, и столько дурного в лучших»! Общий для всех знаменатель — доброта; она присутствует и в самом грубом материале, надо только суметь отыскать ее. Это жизненный импульс, который пробивается на свет, несмотря на то, что его подавляют веками, что в борьбе за власть понятия истины, добра и красоты оказываются растоптанными; и в результате распространяется продажность, разложение, растет бесчеловечная, преступная истерия войны. Смерть — отрицание жизни. Но смерть часто представляют не как конец жизни, а скорее как освобождение от ее мук.

Жить, и жить хорошо, — не к этому ли стремятся все люди? «Жить хорошо» — это можно понимать как удовлетворение естественных человеческих потребностей: дышать, есть, расти и размножаться. А это опять возвращает нас к конфликту между потребностями Большинства и Меньшинства. Проблема урегулирования неравных потребностей казалась Дэвиду неразрешимой. Она преследовала его, поворачиваясь все новыми гранями, которые слепили и жгли, как искры автогенной сварки.

От всей этой сумятицы мыслей у Дэвида раскалывалась голова. Он начал ощущать усталость в ногах. Было уже поздно, слишком поздно идти на вокзал за чемоданом и машинкой. Город как-то странно притих, хотя витрины многих магазинов и окна контор были еще ярко освещены. Кое-где уже вышли в ночную смену рабочие, которые рыли котлован и ремонтировали какие-то постройки. Дэвид знал, что жизнь города не прекращается и ночью: полицейские патрули обходят переулки и темные улицы, ночные сторожа дежурят у входа в банки и роскошные гостиницы.

Ниже, у пристани, где он в конце концов очутился, тяжелые грузовые машины все еще грохотали по булыжникам мостовой. Прорезая сырой воздух, по набережной разносились гудки и свистки пароходов; скрипели подъемные краны и лебедки. Время от времени темная тень пересекала полосу света, падающего от фонаря, и исчезала во мраке улицы. Тощая кошка, рывшаяся в мусорном ящике, опрометью кинулась в сторону от одинокого пешехода.

Дэвид споткнулся о ступеньку какого-то подъезда и без сил опустился на нее, слишком усталый, чтобы сделать еще хоть один шаг. Подняться бы в подъезд и прикорнуть там в темном углу, подумал он.

— Эй, милок! Да ты замерзнешь тут! — раздался чей-то сиплый голос, в котором звучали заискивающие потки, — Пойдем со мной. Я тебя согрею.

Это была худая, не первой молодости женщина в грязном сером пальто и красной шляпке; пряди жидких белесых волос обрамляли иссохшее голодное лицо, на котором как рана зиял ярко накрашенный рот.

— Спасибо, — ответил Дэвид, — но мне пора идти.

— Совсем нет денег? — осведомилась она. — Ни одного шиллинга? Времена нынче пошли тяжелые, милок. А девушке, хочешь не хочешь, жить надо.

— Да, да, конечно! — Дэвид вспомнил, что, покидая утром коттедж, он не захватил с собой денег. Он опустил руку в карман: там звякало всего несколько шиллингов.

— Дай мне пять шиллингов — не пожалеешь, — выпрашивала женщина. — В наши дни только девчонкам и везет на мужчин. А мне сегодня не удалось подцепить ни одного клиента.

— Очень сожалею… — начал Дэвид.

— Зови меня Дэзи, — прервала она, придвигаясь к нему, — Я знаю, как угодить джентльмену. Как говорится: «И на старой скрипке можно сыграть неплохой мотивчик!»

— Что-то нет настроения, — извиняющимся тоном пробормотал он. И, боясь обидеть ее, запинаясь, неловко добавил: — Вот тут у меня осталось несколько шиллингов…

— Недостаточно хороша для тебя, — злобно взвизгнула она, сгребая с его ладони протянутые ей деньги, — видно, из этих бродячих Иисусиков, — не хочешь иметь дело с приличной девушкой! Ладно, — бросила она. — Плевать мне на это! Хоть что-то из тебя вытянула. А больше мне ничего и не нужно.

Дэвид распрямился и встал. «Надо найти другое место для ночлега», — устало подумал он. Перейдя улицу, он двинулся вдоль пристани и шел до тех пор, пока не увидел груду тюков с шерстью, показавшихся ему подходящим убежищем, достаточно сухим и защищенным.

Скоро рассвет, подумал он, и долго спать не придется. Как только дремота овладела Дэвидом, в его мозгу замелькали смутные образы, словно кадры испорченной ленты какого-то старинного фильма: это были обрывки воспоминаний о его недавних странствиях и приключениях, то льстившие его тщеславию, то вызывавшие у него ироническую улыбку. Быть принятым за сыщика, убийцу и бродячего проповедника — и все это в один вечер!

Что ж, в конце концов это все-таки какое-то достижение, хотя люди, в чью среду он хотел незаметно войти, и не приняли его за своего. Видимо, придется что-то изменить: поведение, одежду, манеру говорить, если он хочет быть ближе к ним, завоевать их доверие. Значит, надо жить среди них, слиться с ними, стать таким же, как они. Найдет ли он в себе для этого силы? Да и стоит ли? Таков ли путь к народу человека интеллигентного?

Нелепо думать, что он сумеет оказать на этих людей какое-то влияние. II все же он чувствовал, что должен попытаться: хотя бы только для того, чтобы знать, сможет ли он принести людям пользу, помочь им понять все безумие современной войны и гонки вооружений. Перспектива будущего пугала его. Он не видел пути для решения всех этих сложных вопросов; и все же твердо решил не отступать перед взятой на себя задачей.

— Боже, как я глуп! — беззвучно простонал Дэвид и погрузился в сон.

 

Глава IX

Его разбудил чей-то громкий смех.

— Полюбуйся-ка, Джо, — воскликнул веселый голос.

Дэвид поднял глаза на стоящих над ним людей. «Докеры, — подумал он, — верно, неподалеку разгружается судно».

— Ступай-ка отсюда, приятель, — сказал один из них, — шпики компании живо тебя зацапают, если увидят, что ты расположился тут на ночлег.

Дэвид с усилием поднялся. Расправив затекшие члены, он озадаченно посмотрел на рабочих и усмехнулся.

— Кой дьявол занес меня сюда? — растерянно спросил он, всем своим видом давая понять, что накануне хлебнул лишнего.

— А это уж тебе лучше знать!

— До скорого!

Докеры, посмеиваясь, пошли дальше. Дэвид стряхнул с одежды пыль, выпрямился и зашагал в противоположном направлении. Во рту у него пересохло. «Мутит чего-то», — подумал он с отвращением. Болела спина. По временам он испытывал легкое головокружение, и к горлу подступала тошнота. Дэвид дошел до вокзала. Там, в туалетной комнате, его отчаянно вырвало, после чего он почувствовал себя лучше. Он выпил воды, и она показалась ему необыкновенно вкусной. Затем подставил голову под холодный кран, умылся, причесал волосы маленьким карманным гребешком и снова почистил костюм.

Взглянув в зеркало, он решил, что выглядит почти как обычно, только на щеках проступила черная щетина.

Сознание, что он не брит, было ему неприятно не менее, чем отсутствие душа и свежего белья, и это несколько удивило его. Он никогда не думал, что соблюдение всех процедур утреннего туалета так много значит для него. А вот, оказалось, что он ощущал в них настоятельную потребность. «Терпеть грязь не только моральную, но и физическую — нет, это уж слишком!» — сказал себе Дэвид с некоторой долей снобизма.

Чашка кофе с булочкой где-нибудь в закусочной для рабочих ночной и утренней смены, пожалуй, подбодрит его, подумал Дэвид, отправляясь на поиски. Оставшихся денег (в кармане звенела какая-то мелочь и пара шиллингов) едва ли хватит на большее. Разумеется, у него есть еще деньги в банке, но чековая книжка осталась дома, а домой ему идти не хотелось. Впрочем, в этом и не было необходимости: нужно только повидать Мифф и попросить ее принести ему чековую книжку, несколько чистых рубашек, белье и носки. И кроме того, передать Клер, что он занят сейчас важной работой и некоторое время будет отсутствовать.

— Боже мой, папа, — воскликнула Мифф, когда через несколько часов он пришел к ней в контору союза, — что с тобой стряслось?

Она сразу же заметила его небритые щеки и мятый воротничок.

— Сражался с ветряными мельницами, дорогая, — шутливо пояснил он, — к тому же потратил все деньги.

Он попросил Мифф принести из дому все, что ему требовалось, а пока взял у нее фунт и условился встретиться с нею на следующий день, чтобы вместе позавтракать.

Затем он вернулся на вокзал, получил в камере хранения чемодан и пишущую машинку и решил заняться поисками комнаты с ванной и душем, где бы он мог спать и работать. Не зная, куда направиться, Дэвид стоял на краю тротуара, наблюдая за городским транспортом, несущимся вдоль улицы густым потоком. Машина, груженная капустой, — ярко-зеленой и свежей, прямо с огорода, — со скрежетом затормозила рядом с ним. Как только затор машин поредел, грузовик тронулся, направляясь в северную часть города.

«На рынок», — догадался Дэвид. Оп вскочил в трамвай. «Вслед за зеленым пламенем капусты», — подумал оп, улыбнувшись.

Его внимание привлекла толчея людей и машин, скопившихся у ворот рынка. Соскочив с трамвая, он стал прокладывать себе путь сквозь гущу грузовиков, телег, фургонов и легковых машин, выстроившихся в два и в три ряда вдоль улицы, которая вела к торговому центру, — огромному зданию, крытому белой железной крышей, где находились запасы городского продовольствия и конторы многочисленных посредников.

Оптовые закупки, которые начинались на рассвете, уже закончились. Тонны овощей, фруктов, рыбы и мяса были закуплены розничными торговцами и отправлены по назначению жителям города и предместий. Теперь здесь оставались только мелкие торговцы и покупатели: владельцы ларьков — поставщики бережливых хозяек, старьевщики, торгующие подержанной одеждой, старыми книгами и всякой домашней утварью и усиленно предлагающие свой товар. И тем не менее все проходы и павильоны были заполнены толпой.

Обширное строение с рядами ларьков и прилавков, казалось, раскинулось на целые километры. Давид вошел в мясной павильон; прилавки были завалены грудами сырого мяса; кругом висели освежеванные туши быков, овец и свиней. Он прошел между корзинами с домашней птицей, битой и живой, — курами и молодыми петушками, индюками и утками, — ускоряя шаг из-за отвратительного запаха, наполнявшего эту часть рынка. Мохнатые тушки кроликов покачивались на туго натянутой проволоке и свисали из раскрытых ящиков.

В рыбном павильоне серебристые дары моря лежали неподвижной массой, засыпанные колотым льдом — каждый сорт рыбы отдельно — на чешуйчатых боках рыб виднелись налипшие морские водоросли. Ярко-красные лангусты и креветки наполняли мокрые корзины. Огромный морской хищник с золотым ободком вокруг глаз, лежащий на прилавке, казалось, мрачно смеялся над трагической участью всего рыбьего рода. Дэвид мельком взглянул на горы желтого масла и сыров, на груды овощей, обрамленные пахучей зеленью, на красочные каскады апельсинов и яблок, сверкающие золотом из темной глубины рынка, на фантастические сады цветов.

Запах потных, немытых тел смешивался с запахами гниющих фруктов и раздавленных под ногами капустных листьев, соленой рыбы и остро пахнущих сыров. По временам со стороны цветочных прилавков доносилась струя аромата и пронизывала зловонную атмосферу: это было дыхание бледно-желтых и белых нарциссов, благоухание боронии.

Многие женщины несли в своих корзинках заткнутые среди покупок пучки боронии. Борония украшала то ощипанную птицу, то чесночную колбасу, то связку лука порея. Не является ли любовь к этому скромному коричневатому цветочку чем-то объединяющим переселенцев и аборигенов, усмехнулся про себя Дэвид. Странно, что самым универсальным из всех человеческих чувств оказалось обоняние. Если людям разных национальностей доставляет удовольствие один и тот же приятный запах, то почему не может оказаться общей естественная потребность сердца в дружбе и счастье? Да ведь так и бывает, едва лишь появляется для этого возможность. Только борьба за существование, борьба религиозных и политических мировоззрений притупила, а потом и вовсе заглушила эту потребность, уничтожила возможность согласия и добрососедских отношений между людьми разного социального и имущественного положения.

Вокруг Дэвида раздавались хриплые выкрики торговцев, зазывающих покупателей, которые толпились у прилавков. Как много чужеземцев в толпе! Итальянцы, мальтийцы, греки, югославы, немцы, голландцы, австрийцы и венгры. Мужчины держались поодаль, пока женщины торговались у прилавков: тут были и пожилые, — полные и неуклюжие, одетые в черное, — и молодые, нередко миловидные, в ярких цветастых платьях, то белокурые, похожие на домовитых немок, то брюнетки с распущенными, как у цыганок, волосами, золотыми серьгами в ушах и сверкающими черными глазами, — все они упивались шумной сутолокой базарного дня. В воздухе стоял гул разноязычной толпы; ошеломляли выкрики и громкие восклицания на незнакомых языках. Время от времени какой-нибудь владелец ларька, увлекшись беседой с покупателем, ввертывал в свою речь жаргонные словечки, излюбленные лондонскими уличными разносчиками с Ист-Энда. Австралийская речь слышалась редко.

Пораженный таким обилием иностранцев, заполонивших рынок, Дэвид задумался, что бы это могло означать. Собрались ли они здесь просто так, потому что привыкли к этому и у себя на родине? Или же чужеземное засилье было предзнаменованием будущего?

Обремененный чемоданом и машинкой, Дэвид не мог задерживаться и беседовать с людьми, как ему хотелось бы. Но он дал себе слово прийти сюда еще раз и повнимательнее ко всему приглядеться. А сейчас ему предстояло найти себе комнату и хотелось где-нибудь поблизости; быть может, в одной из глухих соседних улиц он отыщет что-либо подходящее.

Размышляя над тем, какая катастрофа заставила людей столь различных национальностей искать убежища на чужой земле, он рассеянно шагал по улицам, мимо обветшалых, беспорядочно сгрудившихся двухэтажных строений и старых домишек. То здесь, то там фасады разрушающихся домов были заново выкрашены в зеленый, желтый, розовый, голубой и белый цвета, являя собой зрелище трагическое и жалкое: они напоминали старух, пытающихся яркими, пестрыми нарядами скрасить свою дряхлость. С узких балконов свисала рваная парусина; разгороженные, как попало, веранды свидетельствовали о страшной скученности, об ухищрениях нищих жильцов выкроить лишнее место для кого-нибудь из членов семьи или для ночлежников, которым они сдавали углы, чтобы легче было оплатить жилье.

Уж не охотится ли он за химерами, подумал Дэвид. Ведь он покинул семью и друзей, чтобы сблизиться с народом, лучше попять его. А нужно ли вот так скитаться, не зная, где «преклонить голову», и смиренно искать пути к сердцам и умам этой «изменчивой, дурно пахнущей толпы»? Он жил до сих пор, как и большинство людей, подчиняясь общей рутине. II не так-то легко будет освободиться от этой рутины: изменить образ жизни и образ мыслей. Но это сделать необходимо, если он хочет избавиться от укоренившихся понятий и привычек.

И пусть даже нелепа сама мысль о том, что он может чего-то добиться, попытавшись приблизиться к народу, он все равно должен эту попытку сделать. Надо постараться мобилизовать лучшие человеческие качества — сердечность, доброжелательность, энергию самых различных людей — и направить их на борьбу за всеобщий мир и разоружение. Это единственное, что он может сделать.

Проходя мимо газетного киоска, он вспомнил о своей статье, отосланной в «Эру». Принята ли она? Вероятно, напечатать ее еще не успели; однако он купил номер газеты, а также пакетик арахиса, так как почувствовал голод.

Поблизости находился небольшой парк. Он сел на освещенную солнцем скамейку просмотреть газету и погрызть орехи.

Ничто не изменилось в мире с тех пор, как он последний раз проглядывал газеты. Те же конфликты и та же напряженная обстановка, судя по заголовкам. Те же политики вели спор о расходах на оборону; назревала забастовка портовиков. Об убийстве Росси сообщалось лишь в небольшой заметке на последней полосе. И все же целая полоса была отведена под судебную хронику: тут были ограбления, убийства с изнасилованием, подлоги, мошенничество, вождение машины в нетрезвом виде и разводы; полторы колонки были отведены малолетним преступникам.

В парке было хорошо. Деревья скрывали от глаз тесные ряды убогих домов. И лишь резкое дребезжанье трамвайных звонков да гудки автомобилей прорезали однообразный глухой гул, напоминающий дальний шум прибоя; это был доносящийся сюда гул городского движения. Черные птицы с острыми желтыми клювами кружили над лужайками и, схватив червяка, с ликующим щебетом устремлялись к цветущему кустарнику. Под деревьями на скамейках, испещренных солнечными пятнами, ссутулясь, дремали старики. Какая-то женщина вязала, наблюдая за крохотным мальчуганом, который ездил на самокате по усыпанной гравием дорожке, и двумя девчушками в коротеньких юбочках, игравшими на траве.

Взглянув поверх газеты, Дэвид был поражен контрастом между суетой, скрытой под покровом повседневных людских забот, и покоем этого мирного уголка, такого тихого и далекого от треволнений жизни. И, тем не менее, это тоже частица мира, подумал Дэвид, небольшой оазис. И такие оазисы существуют повсюду — это острова и горы, живописные долины и ширь равнин; природа, которая пленяет нас красотой и наполняет душу отрадой и покоем.

Сколько времени просидел он здесь, на солнце, охваченный дремотой, Дэвид не знал. Он очнулся от звонких веселых голосов: через парк бежали дети. «Должно быть, кончились занятия в школе», — подумал он.

Очутившись снова на улице, Дэвид вспомнил, что ему надо найти себе ночлег.

Когда он проходил мимо старого, покосившегося домишки в конце улицы, где стояли двухэтажные кирпичные дома с узкими балконами, затянутыми рваной парусиной, и верандами, разгороженными кусками ветхой цветной фанеры, за которой скрывались койки, чей-то резкий голос окликнул его:

— Эй, ты! Мерзкий ублюдок! Как насчет выпивки?

Дэвид оглянулся, пытаясь определить, откуда исходит голос. Кругом ни души, только снаружи, у входа в старый дом, висела клетка с серым попугаем. Его оперенье было тусклым и грязным, голова почти облезла, страшный черный клюв высовывался между прутьев; похожие на бусинки, блестящие черные глазки, окруженные белыми, как мел, веками, мигнули.

Попугай раскачивался на жердочке и пронзительно и весело кричал: «Мерзкий ублюдок! Мерзкий ублюдок! Как насчет выпивки?»

Дэвид рассмеялся, поняв, кто с ним разговаривает.

— Сам ты мерзкий ублюдок! — крикнул он в отпет. — Нет у меня денег на выпивку!

Попугай издал какой-то хриплый смешок и затараторил по-старушечьи: «Гадкий! Гадкий! Пай-мальчику но пристало браниться!»

— Послушай-ка! — Дэвид опустил свои вещи на землю и подошел к клетке. — А не хочешь ли вместо выпивки арахиса?

— Зови меня Перси! Зови меня Перси! — выкрикивал попугай.

Оп схватил арахис, расколол его в клюве и выплюнул скорлупку. Дэвид протянул птице еще несколько орехов. Затем ему удалось осторожно просунуть палец сквозь прутья клетки и тихонько погладить сзади головку Перси. Попугай не противился, его маленькие глазки поблескивали.

— Боже мой! — воскликнула какая-то женщина, взглянув на Дэвида сквозь клетку, — Да это просто чудо, что он не отхватил вам палец!

— Мудрая птица, — улыбнулся Дэвпд, — понимает, что ей не хотят причинить зла.

— Это он из-за здешних ребятишек стал такой злой, — объяснила женщина, — они вечно дразнят его, суют в клетку палки: им нравится, когда он начинает ругаться.

Словно поняв, о чем идет речь, попугай разразился градом непристойных ругательств.

— Ну, ну, озорник, — прибавила опа с упреком, — пай-мальчику не пристало браниться!

Дэвид заметил, что она еще не стара, хотя в тускло-серых ее волосах уже проглядывала седина, фигура расплылась, а вставеая челюсть при разговоре все время двигалась и, казалось, вот-вот выпадет изо рта. Однако, улыбка ее выпуклых голубых глаз несколько смягчала и резкие линии, и кислое выражение поблекшего лица.

— Не скажете ли мне, миссис… — начал Дэвид.

— Баннинг мое имя.

— …миссис Баннинг, где бы я мог тут поблизости найти комнату?

— Квартиру со столом?

— Да нет, просто комнату и, хотелось бы, завтрак по утрам.

Она внимательно осмотрела Давида, чемодан и пишущую машинку.

— Я только что приехал из провинции и еще как следует не осмотрелся, — начал объяснять Дэвид.

— У меня есть уже двое постояльцев, они работают на рынке, — сказала м-с Баннинг, колеблясь. — Но они все делают себе сами. У меня суставы болят, и мне трудно возиться весь день с обедами и уборкой.

— Я могу делать все сам, — сказал Дэвид, на деясь обосноваться здесь хотя бы на эту ночь. — Все, что мне требуется, — это комната с кроватью, стол и стул.

— Что скажешь, Перси? — м-с Баннинг обернулась к попугаю. — Возьмем его?

— Мерзкий ублюдок, — приветливо отвечал Перси. — Грязный, вшивый, мерзкий ублюдок!

— Это означает, что вы ему нравитесь, — пояснила хозяйка. — Если бы не нравились, он тотчас же поднял бы крик, чтобы отговорить меня. Пойдемте, вы посмотрите, устроит ли вас комната, которая у меня осталась.

Дэвид последовал за ней в дом. Пройдя на заднюю веранду, м-с Баннинг отворила дверь крохотной комнаты рядом с ванной. Там стояли узкая кровать, накрытая белым пикейным покрывалом, стул и комод.

— Вполне устроит! — воскликнул Дэвид.

— Это будет стоить два фунта в неделю, включая завтрак, плата вперед, — твердо сказала м-с Баннинг. — И никаких женщин. Я не терплю всяких там непристойностей.

— Согласен на все, — заверил ее Дэвид. — Вот только насчет денег… У меня с собой только один фунт.

Он вручил ей банкнот, который дала ему Мифф, дабы закрепить сделку.

— Это все, что у вас есть? — с любопытством спросила она.

— Да, почти что, — признался Дэвид, — остальное я вам отдам завтра.

— Пожалуй, лучше взять эти деньги, — решила она, — на случай, если вам вздумается ночью улизнуть.

— Ну, едва ли, — засмеялся Дэвид. — Я слишком устал. Сейчас приму душ и отправлюсь спать, если вы не возражаете.

— Это уж как вам угодно, — ответила м-с Баннинг и удалилась мелкими шажками.

Напутствуемый хриплым благословением Перси, Дэвид бросился на узкую неудобную кровать, и вскоре теплая мгла затопила его сознание: беспокойное, ненасытное любопытство к жизни уступило непреодолимой усталости.

 

Глава X

С первыми лучами солнца Перси разбудил Дэвида, приветствуя зарю, и привел его в полное замешательство. Очнувшись в незнакомой обстановке, Дэвид обвел взглядом комнату, припоминая, как он сюда попал. Ее скудное убранство позабавило его и пришлось ему по душе. За окном виднелся задний двор; там росло старое шелковичное дерево, суковатые ветви которого отчетливо вырисовывались на фоне утреннего неба. Рядом стоял похожий на сарай флигелек, где, как догадался Дэвид, квартировали другие постояльцы м-с Баннинг, рабочие с рынка. Сквозь сон он слышал, как рано утром они ходили по двору, плескались под краном и громко переговаривались на каком-то странном языке — то была смесь итальянского с местным диалектом.

Душ, бритье и завтрак, приготовленный м-с Баннинг, — чашка чая, яйца и бэкон — вернули Дэвиду привычное самочувствие и радостное сознание, что он начинает новую жизнь.

Встретившись с Мифф, Дэвид принял свой прежний небрежно-веселый и беспечный топ.

— Привет, дорогая! — сказал он, беря у нее из рук чемодан с одеждой и другими вещами. — Прежде всего мы отправимся в банк.

— У тебя вид малолетнего преступника, — заявила опа.

— Что ж, я неплохо провел время, — ответил оп, сверкнув веселой мальчишеской улыбкой.

— Пойдем позавтракаем в парке, — предложила Мифф, — мы можем там поговорить, и потом так славно будет пройтись берегом реки!

— Отлично!

Получив по чеку деньги, Дэвид с приятным ощущением денег в кармане взял дочь под руку и повел ее по улице через мост на широкую, затененную деревьями набережную.

Какой-то рабочий в комбинезоне, стоя на лужайке у моста, кормил чаек.

— Он приходит сюда каждый день, — сказала Мифф, — иногда их слетается столько, что его среди них и не видно.

— Великое и доброе человеческое сердце! — воскликнул Дэвид. — Мы должны верить в него, хотя и со злом нельзя не считаться. Зло существует, как ни тяжело сознавать это.

— Надо отыскать его причину, — со страстной убежденностью сказала Мифф. — Мне кажется, что основное в людях — добро, стремление к общему благу и счастью. Те грубые ухищрения, к которым прибегают они в погоне за деньгами, порождают в них дурные качества — жадность, жестокость, равнодушие к страданиям других. Это своего рода самозащита: люди боятся быть раздавленными, оказаться лишенными необходимых жизненных благ. Посмотри, — она сжала его руку, — остановись на минуту. Правда, как красива река? Вода блестит и отражает деревья. А вот те городские дома, там, за деревьями, кажутся такими таинственными, почти волшебными!

— Но мы не видим грязи и обломков на дне реки, — усмехнулся Дэвид, — а также трагедий, происходящих за фасадами этих зданий.

— Именно это я и имела в виду, — сказала Мифф. — Может быть, я и идеализирую жизнь, тут уж я ничего не могу с собой поделать, но мне нравится думать, что я реалистка.

Они рассмеялись, взглянув друг на друга, и продолжали путь.

— Как дома? — спросил Дэвид.

— Мама как будто бы примирилась с твоим «сумасбродным поведением», — сказала Мифф. — Но вот Герти, я слышала, как она, вздыхая, шептала своей кошке: «Дом без него уже не тот, правда, Снуке?»

— Что ж, я рад, что хоть кому-то меня недостает, — улыбнулся Дэвид, ожидая, что Мифф немедленно отзовется.

— Можешь быть уверен, нам всем тебя недостает! — воскликнула Мифф и, поколебавшись, добавила: — Меня тревожит Гвен.

— Гвен?

— Она без памяти влюблена в Арнольда Мура.

— А что в этом плохого?

— Видишь ли, это человек уже немолодой, к тому же ловелас, правда, очень красивый, и несомненно тоже увлечен ею. Но он женат, папа, у него милая жена и двое детей.

— Понимаю. — Дэвид задумался. — Далеко ли у них зашло? Их отношения, я хочу сказать.

— К сожалению, да! — грустно ответила Мифф. — Сейчас они вместе в Сиднее.

— А Гвен знает, как позаботиться о себе?

— Она спросила меня, и я рассказала ей все, что знаю сама, но это немного, — призналась Мифф.

— А мама, как она приняла это?

— Господи боже! Надеюсь, она ничего не подозревает! — воскликнула Мифф. — Для нее это было бы слишком тяжелым ударом.

— Ну, а как в отношении развода?

— Никакой надежды. Его жена католичка. Кроме того, сам он школьный учитель. И в случае скандала теряет работу.

— А нельзя ли как-то отвлечь от него Гвен? Ну, скажем, предложить ей поехать за границу? Что-нибудь в этом роде?

— Едва ли, — Мифф задумчиво сдвинула брови. — Сейчас она совсем потеряла голову: воображает себя Джульеттой, Изольдой и Джиневрой одновременно.

— Великая страсть, — негромко произнес Дэвид с горькой усмешкой. — Неужели она и впрямь в это верит?

— Боюсь, что да.

— Изменилось бы что-нибудь, — медленно произнес Дэвид, — если бы я поговорил с Муром?

— Что ты! Гвен придет в бешенство, если ты попытаешься разыграть роль строгого отца, то есть как-то вмешаться в ее дела, — воскликнула Мифф. — Бесполезно также и напоминать ей о «бедной жене и детях». Я уже говорила с ней на эту тему, и она ответила мне, что не отнимает у них ничего, что им принадлежит. Арнольд любит их, как и прежде, но его чувство к Гвен нечто совсем иное. Он не в силах ему противиться. И она тоже.

— Все та же извечная ложь! — Руки Дэвида дернулись нетерпеливым движением.

— Мне кажется, — сказала Мифф, — нам надо быть готовыми оказать помощь Гвен, ну, а все остальное пусть пока идет своим чередом.

— Трудная задача!

Тревожная мысль омрачила лицо Дэвида, стерла с него выражение безмятежности. Оно стало сумрачным и угрюмым, как в ту ночь в саду, подумала Мифф, когда она разговаривали с отцом после смерти Роба. Руки Дэвида сжались в кулаки, он силился овладеть собою.

— Ну вот я здесь, — вырвалось у него, — ради моего долга, я готов пожертвовать всем, лишь бы убедить людей в необходимости положить конец атомному безумию и подготовке к войне. Но могу ли я покинуть Гвен в это трудное для нее время? Мысль о том, что ждет ее, мою маленькую дочурку, терзает меня невыносимо.

— А это действительно так важно для тебя, — спросила Мифф, — я имею в виду то, чем ты намереваешься заняться?

— Да, Мифф. Я одержим этой идеей. Я должен посвятить себя ей всецело! — воскликнул Дэвид. — Как все это будет — еще не знаю. Не знаю даже, как лучше действовать, с чего начать.

— Хорошо, — ответила Мифф, — но я не совсем понимаю, каким образом твоя работа может отразиться на Гвен?

— Ну, видишь ли, раз я не дома, мне все будет казаться, что я не выполнил по отношению к ней своего отцовского долга, — пояснил Дэвид, — может быть, ничего и не случилось бы, если бы я вовремя высмеял ее престарелого поклонника.

— Едва ли, — сухо заметила Мифф. — Не в наших силах препятствовать этому увлечению Гвен. Сейчас ее чувство для нее важнее всего на свете. Но оно будет длиться только до первой сплетни. И Гвен знает об этом.

— Рассчитывать на благородство Мура нельзя?

— Он просто вернется к своей жене и своей работе. Пострадает одна только Гвен.

— Боже! — простонал Дэвид.

Они дошли до кафе в парке и сели за столик на веранде, откуда открывался вид на озеро. Заказав чай и сандвичи, Дэвид наклонился к дочери через стол: его не покидала мысль о Гвен.

— Если бы это случилось с тобой, я бы так не волновался. Я всегда знал, что ты за себя постоять сумеешь. Но Гвен во многом такое еще дитя! Ей нужен кто-то, кто бы помог ей в трудную минуту.

— Да, это так, — ответила Мифф, — к счастью, Гвен знает, что она может прийти ко мне с любой бедой. Я пыталась говорить с нею, но сейчас все советы она пропускает мимо ушей. Гвен упряма, как и все мы, когда вобьем себе что-нибудь в голову. Но Арнольд совсем другой. Он головы не потеряет, или я сильно ошибаюсь в нем, и будет осторожен за двоих. Когда же дело подойдет к расчету, он позаботится только о себе.

— Будь он проклят! — взорвался Дэвид. — Может быть, все-таки мне следует вернуться домой и постараться как-нибудь исправить положение?

— Нет, нет! — умоляюще сказала Мифф. — Гвен никогда не простит мне, что я все тебе рассказала. И она скорее уйдет из дому, чем откажется от Арнольда.

Парк был полон солнечного света и пения птиц. Дети играли и бегали друг за другом по лужайкам. Черные лебеди ходили вперевалку; они вытягивали длинные шеи и раскрывали красные клювы, стараясь поймать на лету крошки, которые им бросали люди, сидящие за столиками.

Мифф все восхищало вокруг: лебеди, стайки водяных курочек, скользящие по спокойной глади озера, дети, играющие на зеленых лужайках, персиковые и яблоневые деревья в цвету и щедрое солнце, заливающее мир сверкающим светом.

— Ведь это действительность! — воскликнула она. — И вся жизнь может быть так же прекрасна!

Тень одной и той же мысли упала между ней и Дэвидом: Роб и его одинокая могила в Корее.

Мифф пора было возвращаться на работу.

— В чемодане есть письма тебе, папа, — сказала она, — ты бы просмотрел их.

Дэвид открыл чемодан и вынул несколько конвертов.

— Счета, надо понимать, — промолвил он небрежно. — Налоги, сборы, просроченные клубные взносы, призывы к добровольным пожертвованиям. А это что такое?

Он вскрыл длинный конверт. Из него выскользнул листок — официальный бланк отказа, начинающегося словами: «Редакция сожалеет».

— Что за черт! — воскликнул он, уставившись на листок и на рукопись своей статьи, возвращенной ему из редакции «Эры». — Взгляни-ка, — сказал он Мифф, помахав листком, — я посылал их десятками, а вот самому до сих пор получать их не доводилось.

Он хрипло рассмеялся.

— Джеймс Карлайл имел наглость вернуть мою статью о разоружении с «редакторским сожалением».

— Это тебя удивляет?

— Статья, конечно, могла оказаться для них слишком смелой, — признался Дэвид, — по он был обязан хотя бы из учтивости сам написать мне об этом.

Возмущение тем, что с ним обошлись, как с каким-нибудь безвестным писакой, взяло верх над природной саркастичностью, и Дэвид добавил:

— Я так ему и скажу.

— А не теряешь ли ты чувства юмора, папа? — насмешливо спросила Мифф. — Ведь это своего рода ответный удар, которого следовало ожидать, раз ты выступил против войны в Корее и вообще против войны.

— Знаю. — Все еще раздраженный, Дэвид откинулся назад; на лице его мелькнула усмешка. — Что ж! Как поступал сам, так поступили сейчас и со мною. Как говорится: «Не рой другому яму…» Но когда такой человек, как Карлайл, с которым ты был в дружеских отношениях, ведет себя подобным образом, с ним надо поговорить начистоту.

— Ну, конечно.

Мифф встала, собираясь уходить. Дэвид пошел проводить ее, по дороге рассказывая о своей комнатке близ рынка, о м-с Баннинг и ее попугае. Мифф обещала снова встретиться с ним через педелю, и Дэвид, простившись с ней, отправился в редакцию «Эры» объясниться с м-ром Джеймсом Карлайлом.

 

Глава XI

— Привет, Дэйв!

Редактор «Эры», оторвавшись от чтения гранок, бросил на Дэвида косой взгляд; его нижняя губа выпятилась вперед над тяжелой челюстью, но складки кожи, обвисшие на щеках, собрались в некое подобие улыбки. «Но разыгрывай передо мной Томаса», — нередко говорил ему Дэвид, высмеивая вспыльчивость Карлайла, и ничто не могло больше польстить Джеймсу, чем сравнение его со знаменитым тезкой. Несмотря на профессиональное соперничество, с годами между ними — на удивление обоим — установились приятельские отношения; каждый уважал и высоко ценил способности другого.

— Привет, Джеймс! — ответил Дэвид и, минуя кресло для посетителей, стоявшее напротив Карлайла, небрежно присел на край редакторского стола.

В кабинет вбежал рассыльный, бросил в корзину для бумаг на столе ворох гранок и исчез.

— Что тебя принесло в такой час? — буркнул Карлайл.

— Не бойся, я тебя не задержу. Послушай, какого черта ты прислал мне отказ с «редакторским сожалением»?

— А что я, по-твоему, должен был сделать? — Карлайл откинулся на спинку кресла, и улыбка блеснула на миг в его маленьких, глубоко сидящих глазах. — Ты ведь и сам не напечатал бы такую статью.

— Я был о тебе лучшего мнения. Считал человеком более независимых и широких взглядов.

— Чушь! — Редактор «Эры» беспокойно задвигался в своем мягком кресле. — Ты отлично знаешь, Дэйв, что взгляды мои ничуть не более независимы и широки, чем были у тебя, когда ты работал в «Диспетч». Кстати, почему ты ушел оттуда?

— Очень уж стало противно. — Дэвид зажег сигарету и лениво затянулся. — Захотелось стать человеком независимых и широких взглядов.

Карлайл уставился на него с любопытством.

— Ты что, рехнулся? Тебе известно, что уже поговаривают, будто ты не в своем уме?

Дэвид резко рассмеялся.

— Когда человек опомнился и впервые в жизни повел себя разумно, конечно, ничего другого о нем не скажут.

— Значит, это тебя не трогает?

— Нисколько. Я чувствую себя так, словно долгие годы жил в сумасшедшем доме и только сейчас вырвался оттуда.

— Что именно ты имеешь в виду?

— Все это раздувание войны и гонку ядерного вооружения, Джеймс. Стоит на минуту задуматься, и сразу же приходит в голову: а не сошли ли мы все с ума, раз миримся с этим? Может быть, это и есть безумие?

Раздался телефонный звонок. Карлайл снял трубку.

— Я не могу принять его, — сказал он раздраженно. — Нет, не могу. Что? А, ну если это действительно важно, попросите его подождать.

Но как только Карлайл положил трубку, на столе зазвонил второй телефон. Выслушав, он чертыхнулся:

— Да сократи ты эту макулатуру! На восьмой полосе оставь полстолбца. Без пробела. Что? Постановление министерства? Я должен немедленно взглянуть сам. Мы не можем идти на риск и помещать клевету на достопочтенного Джорджа и особ, ему подобных. Бесполезно. — Карлайл снова обернулся к Дэвиду. — Но жди, Дэйв, что я перейду в твой лагерь спасителей человечества!

— Я и не жду! — Дэвид презрительным жестом стряхнул пепел на издательский ковер. — Но я думал, что на тебя произведут впечатление упомянутые в моей статье факты, разумность самого подхода к теме. В конце концов, я цитировал высказывания виднейших ученых современности; то, что они говорили о последствиях ядерных испытаний и глобальной войны.

— Тебе нет необходимости разъяснять мне все это, дружище, — заметил Карлайл, нетерпеливо перебирая гранки. — Я не хуже тебя знаю положение вещей, по изменить что-либо явно не в моих возможностях.

— Будь у тебя хотя бы мужество букашки, ты бы отважился напечатать эту статью, — вспылил Дэвид. — И пусть бы люди узнали правду о чудовищных планах уничтожения человечества, в которые их втягивают обманом.

— Что поделать! Очевидно, у меня нет мужества букашки, — раздраженно ответил Карлайл. — Кроме того, я уверен, что ты кипятишься впустую. Бессмысленно рассчитывать, что народ в силах приостаповить гонку вооружений. Народ беспомощен. Он не может даже избрать правительства, способного что-то предпринять в этом направлении. Скорее оно продастся американцам. Я не собираюсь приносить себя в жертву и рисковать потерей места из-за этих твоих проклятых масс. Достаточно я навидался, как они предавали своих же защитников!

— А почему? — горячо спросил Дэвид. — Потому, что мы с тобой заморочили им голову и сами же подстрекали к этому!

— Будь у них хоть капля здравого смысла, их бы не удалось заморочить! — ответил Карлайл. — Сильные мира сего — вот к кому ты должен обращаться, Дэйв. Убеди их, что эта война, если она будет, — не принесет им выгоды, что их ждет неминуемая гибель, так же, как пацифистов и коммунистов.

Дэвид язвительно усмехнулся.

— Так вот почему они начинают говорить, что третья мировая война не так уж неизбежна, и все-таки продолжают накапливать бомбы и ракеты и строят военные ба-вы, чтобы сделать ее возможной. «Превентивная война», как теперь говорят, звучит, видимо, эффектнее, чем «холодная война». Но если какой-нибудь идиот, вроде Форрестола, впадет в истерику и нажмет по ошибке кнопку, может начаться черт знает какая катавасия. Ты знаешь не хуже меня, Джеймс, таких безумцев сейчас хоть отбавляй, тех, кто горит желанием во что бы то ни стало «нажать кнопку» войны. И конечно же, люди, подобные нам с тобой, имеющие чувство ответственности, должны сделать все, чтобы это предотвратить.

— Послушай, Дэйв, — Карлайл подался вперед, лицо его вдруг стало серьезным, черты обозначились резче. — Тут я с тобой согласен. И мне хотелось бы сунуть им палку в колеса. Я всегда старался дать возможность и другой стороне высказаться на страницах газеты. Но я не одобряю твою тактику битья обухом по голове. Приходится быть осторожным в подходе к дискуссионным темам.

— Мудрость змеи в ворковании голубя, — уточнил Дэвид.

— Я не против мудрости змеи или воркования голубя, — отпарировал Джеймс, — но я против криков какаду.

— Что ж, в моей статье были такие крики?

— Вот именно, дорогой мой. Адский пламень и проклятья на голову поджигателей войны и атомных маньяков.

— Чего я им и желаю! — Дэвид прибег к своему уменью ловко выходить из положения: — Только мне казалось, что я закамуфлировал свои пожелания приятной рассудительностью и блестками иронии.

— Камуфляж блистает своим отсутствием, — сухо ответил Карлайл.

— Потому-то ты и послал мне «редакторское сожаление»?

— А что мне оставалось делать, черт возьми! — Карлайл заерзал в кресле, словно стараясь вывернуться из затруднительной ситуации. — Не мог же я сказать тебе, что твоя статья — блестящее произведение и ее надо напечатать, даже если это будет стоить мне моей должности. Я думал, что ты оценишь шутку.

— Шутка не в моем вкусе, — ответил Дэвид, польщенный, однако, похвалой. — Признаюсь, твой отказ обозлил меня. Прости, что помешал тебе, но мне хотелось разобраться и попять, почему ты так беспардонно обошелся со мною.

Дэвид встал и направился к двери.

— Что ты собираешься делать? — Карлайл поднялся, чтобы удержать его.

— Еще не знаю. Попробую заняться свободной журналистикой. Сейчас собираю материал для серии очерков «Что говорит народ о ядерных испытаниях и разоружении».

— Дай мне взглянуть, если у тебя будет на то желание.

Задетый едва уловимой покровительственной интонацией, с какой было сделано это предложение, Дэвид ответил в том же тоне:

— Не уверен, что они будут достаточно благонамеренны для «Эры».

Еще совсем недавно он и Джеймс Карлайл были на равных правах, как главные редакторы своих газет, и ему была неприятна перемена в отношении к нему Карлайла. Если на то пошло, Дэвид знал, что он уже доказал свое превосходство над ним, как журналист; его живой слог и уменье улавливать новости не раз побивали Карлайла в их борьбе за популярность газеты. Карлайл и сам признавал это иной раз, когда им случалось в воскресное утро играть в гольф или встречаться в клубе за партией шахмат.

— Если дела твои пойдут неважно с этой «свободной журналистикой», Дэйв, — сказал он медленно, обеспокоенный, казалось, тем, чтобы восстановить их пошатнувшуюся дружбу, — я всегда найду для тебя здесь место, хотя тебе придется расстаться с сумасбродными идеями, которых ты недавно понабрался.

— Спасибо! — Губы Дэвида искривила горькая улыбка. — Но я никогда не приду к тебе с протянутой рукой.

— Не будь таким обидчивым, Дэйв!

Карлайл проводил его до дверей.

— Для меня было бы большой честью отнять тебя у «Диспетч». Обдумай это. Мы всегда с тобой отлично ладили. Как бы закипела у пас работа, если бы ты шел со мной в одной упряжке!

— В качестве наемного убийцы? — спросил Дэвид. — Нет. К счастью или к несчастью, но я теперь по ту сторону барьера. Пока, Джеймс!

 

Глава XII

Поднимаясь вверх но широкой улице, окаймленной деревьями, Дэвид обдумывал свой разговор с Карлайлом, оставивший в его душе неприятный осадок. На минуту он остановился и бросил взгляд на так хорошо знакомую ому часть города: мрачная и величественная ратуша из серого камня высилась над скрещением двух главных; магистралей, по которым шло городское движение; там бурлил пестрый водоворот пешеходов и машин. Улица, уходившая на запад, была залита мягким солнечным светом, на фоне бледно-голубого неба вырисовывались громады высоких домов: роскошные отели, магазины и рестораны теснились вдоль мостовой; церкви, увенчанные шпилями, профессиональные клубы и уединенные врачебные кабинеты располагались в глубине улицы, тянувшейся на восток к длинным пологим ступеням парламентских зданий. Чувство гордости и любви к своему городу и всему, что было создано в нем руками человека, внезапно заговорило в Дэвиде.

Это был его город, хотя он ничем в нем не владел. Еще ребенком он мог часами смотреть на внушительные здания, изящные церковные шпили, архитектурные причуды рококо, смотреть с благоговением и восторгом, твердо уверенный, что на свете нет ничего более прекрасного.

Дэвид думал сейчас о далеком прошлом города. Перед его мысленным взором вставал бедный поселок из палаток и мазанок времен первых поселенцев и золотоискателей, когда упряжки волов и ломовых лошадей тащили по немощеным дорогам тяжелые фургоны, взрывая глубокие колеи. Он представил себе рост города и расцвет его благосостояния во время земельного бума, далее его экономический упадок и, наконец, постепенное возрождение и восстановление, вплоть до той поры, когда Мельбурн стал рекламироваться туристам как «жемчужина Юга» — современный город, гордящийся своим порядком, чистотой, культурой, своим университетом, национальной галереей, публичными библиотеками, больницами и театрами, тенистыми улицами и парками.

Почему человек должен бояться за свой город? Бояться, что он может стать грудой развалин от взрыва атомной бомбы; безлюдной пустыней от выпадения радиоактивных осадков. И это не бред, не ночной кошмар, а реальность, которой надо прямо смотреть в глаза. Все это может случиться в действительности, если не положить конец военной истерии; если люди не поймут, какая опасность скрыта в колоссальных запасах нового оружия массового уничтожения; если производство и применение Этого оружия не будет запрещено как преступление против человечества, как угроза самому существованию людей на земле.

Резко повернувшись, Дэвид столкнулся с плотной, представительной фигурой в мундире штабного офицера с орденскими ленточками на груди.

— Простите, — рассеянно пробормотал Дэвид и хотел пройти, но его остановил возглас:

— Черт возьми, да это Ивенс!

Пытаясь сообразить, кому могла принадлежать эта полная румяная физиономия и веселый рокочущий голос, Дэвид уставился на человека, которого чуть не сбил с ног. И тут же вспомнил одну важную военную персону, которая бушевала у него в «Диспетч», требуя снять сообщение о бомбежке Дарвина в годы второй мировой войны. Дэвид был настроен примирительно и в тот раз, и в ряде других случаев, когда редакции приходилось успокаивать эту надутую и раздражительную особу.

— Как! Майор Бэгшоу? — неуверенно пробормотал он.

— Полковник, точнее — подполковник, дорогой мой, — самодовольно посмеиваясь, поправил его Бэгшоу. — Да, немало воды утекло с тех нор, как мы с вами виделись последний раз! Не пойти ли нам по этому поводу выпить? Клуб здесь рядом.

Дэвид заколебался. Он понял, что Бэгшоу считает его по-прежнему главным редактором «Диспетч». Но ему не хотелось упустить возможность послушать, что будет рассказывать о делах в Корее человек, занимающий такое положение при штабе.

— Благодарю вас, сэр, — ответил он и зашагал в ногу с Бэгшоу, который с напыщенным видом двинулся в сторону военно-морского клуба.

— Я заглядываю сюда пропустить стаканчик почти каждый день, — добродушно пояснил полковник Бэгшоу, входя в салон и усаживаясь в глубокое кожаное кресло.

Официант угодливо склонился перед ним.

— Мне, как всегда, Джордж. А что вам, Ивенс? Шотландского? — И проследи, Джордж, чтобы действительно было шотландское. А не какая-нибудь австралийская бурда, которую вы называете виски!

— Как я уже сказал, Ивенс, — пророкотал он, — много воды утекло с тех пор, как японцы бомбили Дарвин. Я думал, кончится война и мне придется выйти в отставку, но в штабе не смогли обойтись без человека с таким военным опытом, как у меня. Солдат по профессии, британская выучка, индийская армия, северо-восточный фронт, Бирма и все остальное.

Официант поставил на стол перед Бэгшоу и Дэвидом стаканы с виски и графин с ледяной водой.

Бэгшоу поднял стакан.

— Ваше здоровье! — сказал он и проглотил виски.

Дэвид добавил в стакан воды и поднес к губам, машинально повторив тост.

— Само собой разумеется, — продолжал Бэгшоу, — требовалось произвести кое-какую реорганизацию армии, набрать пополнение, провести военную подготовку и обучить новобранцев. Все это мне пришлось взять на себя.

— С повышением в чине, — вставил Дэвид с приятной улыбкой.

— В свое время, учтите, в свое время! — гаркнул полковник, не замечая ирония комплимента.

Он жадно проглотил остатки виски и, повернувшись в кресле, заорал:

— Джордж! Джордж!

Подоспевший официант почтительно перед ним склонился.

— Проба была недурна, — шутливо сказал Бэгшоу. — Вторую половину, Джордж. А вам? — Он повернулся к Дэвиду.

— Мне достаточно. Благодарю вас.

Официант поднес зажигалку к папиросе Бэгшоу.

— Вот в этом-то и беда вашего брата интеллигента, — хихикнул полковник. — Слишком много в голове, да мало в желудке.

Он протянул Дэвиду свой портсигар.

— Благодарю. Если не возражаете, я предпочитаю вот это. — Дэвид вытащил из кармана трубку и кисет. Привычным движением пальцев размял табак и набил трубку; затем раскурил ее и, откинувшись в кресле, затянулся.

— Что слышно о войне в Корее? Когда конец? — бросил он.

— Ну, не в этом году, — весело загоготал Бэгшоу, словно наслаждаясь приятной шуткой, — Хотя кое-кто из вашей газетной братии и обольщается слухами о перемирии. Удачно, что я оказался на месте, когда все это началось. Дела шли из рук вон плохо.

— Как так?

Официант поставил перед Бэгшоу стакан с виски.

Бэгшоу подмахнул счет, и тот удалился.

Бэгшоу одним глотком осушил стакан, явно довольный тем, что ему представляется возможность высказать свое мнение.

— Вербовка шла скверно, и настроение в армии было дрянное, как никогда! — фыркнул он. — Ни к черту не годилось!

— Но вам все же удалось очень быстро послать туда контингент войск, — заметил Дэвид, с горечью подумав, что это значило для него.

— Новобранцы-то были никудышные! — пустился в рассуждения Бэгшоу. — Пришлось повысить жалованье и брать всех, кто приходил, — и мальчишек, и стариков из запаса. Но солдаты регулярной армии, которые прошли подготовку в учебных лагерях в джунглях — я их сам отбирал и, как бы это сказать, вымуштровал, — эти дрались что надо. Они проявили себя в деле как нельзя лучше. Чепуху говорят, что австралийский солдат в наши дни уже не тот, что во времена первой мировой войны. Нужна была всего лишь небольшая война, чтобы приучить солдат к крови, — хмыкнул он, — Ну, мы их и приучали, черт побери!

Дэвид положил на стол трубку и посмотрел в упор на этого самодовольного субъекта, который был настолько уверен в значительности своей персоны и упоен своей воинской доблестью, что смел даже издевательски говорить о необходимости «небольшой войны, чтобы приучить солдат к крови». Действительно ли Бэгшоу занимал такое высокое положение в генеральном штабе, как хвастал? Если да, то почему он так стремится произвести впечатление на случайного знакомого? Вероятно, считает не лишним обработать влиятельного сотрудника прессы: благоприятная заметка в газете время от времени весьма пригодится, чтобы поддержать падающий престиж.

— Вы сами воевали в Корее, полковник? — спросил Дэвид; в его голосе звучала такая же горечь, какую он ощущал во рту.

— Да нет, — промямлил полковник Бэгшоу, — Хромая нога, знаете ли! Старые раны не дают покоя! — Оп оглянулся, ища официанта, крикнул: — Гарсон, сюда! — и добавил: — Будь я там, возможно, многих ошибок удалось бы избежать!

Подошел официант, и Бэгшоу подмигнул Дэвиду:

— Ну как? Не передумали?

— Нет, благодарю. А каких, собственно, ошибок? — спросил Дэвид.

— Я бы не позволил этим проклятым политикам вмешиваться в военную стратегию! — проревел Бэгшоу. — Макартур слишком попустительствовал им. Если бы меня послушали, мы не остановились бы на реке Ялу, а бросили бы на Китай все свои силы и раздавили его. Живо покончили бы с этим делом и не стали бы кланяться большевикам и пацифистам.

— Рискнули бы начать еще одну мировую войну? — В душе Дэвида поднимался гнев.

— Война будет! — рявкнул полковник. — И чем раньше, тем лучше!

— Напрасно вы так думаете! — Дэвид больше не мог сдерживаться. — Соединенные Штаты, по словам одного из их ораторов, вели на корейском фронте артиллерийский огонь такой силы, какого еще не знала история. Их самолеты сбросили на Корею больше бомб, чем на Германию за всю вторую мировую войну или на Японию за три с лишним года войны в Тихом океане.

— Да уж, черт возьми, сделали все, чтобы стереть врага с лица земли, — согласился Бэгшоу, уже заметно опьяневший.

— И несмотря на это, — нанес ответный удар Дэвид, — «Нью-Йорк геральд трибюн» недавно сообщила: «Жестоким и неопровержимым фактом корейской кампании является тот факт, что прекрасно оснащенная американская армия, располагавшая мощной поддержкой со стороны воздушных сил и морского флота, была разбита противником, который (в начале войны) фактически не имел ни флота, ни авиации, ни настоящего вооружения, ни артиллерии».

Если бы Бэгшоу отхлестали по физиономии, он и то не выглядел бы таким оторопелым.

— Если это смогла сделать маленькая Корея — всего лишь несколько миллионов северных корейцев и китайцев, — горячо продолжал Дэвид, — то какие шансы на победу могут иметь Соединенные Штаты или мы, уценившиеся за фалды дяди Сэма, в большой войне с Россией и Китаем? Те же шансы, что у снега в аду!

Полковник был настолько ошеломлен, что потерял дар речи. Он никогда не слышал, чтобы подобные взгляды высказывались с такой откровенной дерзостью.

— Полнейшее безумие воображать, будто в наши дни оружие и армии что-то решают, — бросил ему Дэвид. — Проблемы века и сегодняшнего дня могут быть решены только благодаря здравому смыслу и мужеству людей. А люди не станут долго терпеть демагогическую болтовню и всякие трюки военных кретинов! Прощайте, сэр!

Он вышел из военно-морского клуба, оставив подполковника Альберта Бэгшоу вне себя от бессильной ярости, сбитого с толку этой неожиданной атакой на его персону, а также на честь и славу военной кампании в Корее!

Большими быстрыми шагами Дэвид спускался вниз к деловой части города. Он был недоволен собой, недоволен тем, как обошелся с этим напыщенным старым идиотом, напичканным опасными фантазиями. Разумеется, кругозор Бэгшоу ограничен предрассудками военной касты и он не может их преступить. Поэтому нелепо выходить из себя и обрушиваться на людей подобного рода, даже если они доводят до бешенства своей наглостью и готовностью принести в жертву жизнь сотен чужих сыновей, затеяв «небольшую войну, чтобы приучить их к крови».

«Впредь нельзя поддаваться искушению и бить направо и налево, давая волю насмешкам и резким словам, — говорил себе Дэвид. — Надо учиться сдержанности. Помнить, что главная задача — убеждать людей бороться за мир и разоружение, а вовсе не отталкивать их и вызывать их враждебность своей тактикой «битья обухом по голове» — как выразился Карлайл». Он обвинял себя в том, что нашел отдушину своему гневу в нападках на равнодушие и себялюбие других, тогда как сам лишь недавно пришел к пониманию необходимости действенного протеста.

Вдруг взгляд его упал на стенды для газет с вечерними новостями: «Перемирие в Корее!» Чувство досады на себя и возмущения полковником Бэгшоу тотчас исчезло. Его охватило радостное волнение. Неужто и впрямь нет дыма без огня и слухи, опровергнутые Бэгшоу, оказались правильными? С трудом допуская возможность прекращения военных действий, Дэвид купил номер «Диспетч» и углубился в чтение тесно набранных газетных столбцов под жирными заголовками.

Еще оставались некоторые трудности, предстояло установить условия перемирия, преодолеть известные препятствия, о которых Бэгшоу, без сомнения, было известно. Однако вопрос о переговорах в целом был решен. Фактически они уже начались. Вот что является существенно важным, думал Дэвид, и радостное настроение не покидало его. Перемирие открывает более широкие перспективы для движения за мир, куда более широкие, чем он предполагал последнее время. Кто знает, быть может, никогда больше не будет воин, и силы ООН перестанут использоваться для подавления малых стран в интересах чужеземных захватчиков.

Он зашел во фруктовую лавку, где оставил свой чемодан, купил яблок, бананов и сел в трамвай, идущий в сторону рынков.

Когда Дэвид вручил м-с Баннинг условленную сумму, она бросила на него, как он потом рассказывал Мифф, «подозрительный взгляд».

— Тут приходили двое каких-то, спрашивали вас.

— Меня?

— Ну да, вас, а то кого же? — От волнения у м-с Баннинг чуть не выпала изо рта вставная челюсть. — Все выпытывали у меня: откуда вы приехали? И что я о вас знаю? Я сказала, что ничего не знаю, кроме того, что вы искали комнату. Ясное дело — шпики. А я не хочу, чтобы полиция шныряла вокруг моего дома.

— И я не хочу, — заверил ее Дэвид, — Я убежден, что тут какая-то ошибка.

— Хорошо бы так, хорошо бы так, — проворчала м-с Баннинг. — А то взять человека прямо с улицы, как я вас взяла! Не так-то уж весело нажить неприятности с полицией из-за того, что скрываешь преступника или кого-нибудь в этом роде!

— Да вы не тревожьтесь! — засмеялся Дэвид. — Я не преступник и не «кто-нибудь в этом роде»! Я просто журналист, разве что одержимый одной навязчивой идеей.

— Мне не нужно никаких идей, — мрачно сказала м-с Баннинг.

— Моя идея не доставит вам никакого беспокойства, — уговаривал ее Дэвид. — Ни вам, ни Перси. Взгляните-ка лучше, что я ему принес!

Он вынул из бумажного пакета банан и начал счищать с него кожуру.

— Перси сам умеет чистить бананы, — сказала м-с Баннинг, немного смягчившись.

Выйдя во двор, где стояла клетка с Перси, Дэвид просунул банан сквозь прутья. Перси схватил его и, держа в одной лапке, принялся обдирать с него клювом кожуру; время от времени он прерывал свое занятие и пронзительно выкрикивал: «Грязный, вшивый, вонючий ублюдок!» — с таким видом, словно выговаривал слова благодарности.

Двое мужчин в рабочей одежде неуклюжей походкой прошли мимо и направились к флигельку, выходящему во двор.

— Как дела, синьора? — оглянувшись на м-с Баннинг, весело спросил старший из них, плотный смуглый итальянец с проседью. — Как-нибудь обязательно сверну шею вашему горластому Перси.

— Посмей только! Вылетишь в тот же миг да еще прокатишься по мостовой своим толстым задом! — прокудахтала м-с Баннинг. — Чезаре, это мистер Ивенс, наш новый жилец, — добавила она, — а вон того зовут Рыжий, — обратилась она к Дэвиду, — он его подручный.

— Чезаре Маттеро, — представился итальянец, — а это мой друг Рыжий, он же Отто Ланг.

Итальянец с любопытством оглядел Дэвида. Рыжий, молодой парнишка с конной густых, медного цвета волос и такими же бровями и ресницами, угрюмо уставился на Дэвида, когда тот поздоровался с ними.

— Вы долго здесь не проживете, — предостерег Чезаре, — чертов Перси горланит всю ночь. Из-за этой проклятой птицы никто спать не может.

— Ну, хватит, хватит, — зажурчала м-с Баннинг, видимо наслаждаясь этим обменом любезностей. — Перси любит мистера Ивенса, и мистер Ивенс любит Перси.

Отворив дверь своей комнаты, Дэвид с удовлетворением заметил, что м-с Баннинг поставила к окну небольшой стол и рядом стул. Пишущая машинка стояла на столе, готовая к работе. В чемодане, принесенном Мифф, оказалась бумага. Теперь ничто не мешало Дэвиду отвести душу и дать выход чувствам, взбудораженным встречей с Бэгшоу. Он быстро набросал несколько строк, закурил, обдумывая их, потом вставил в машинку лист бумаги.

Его пальцы нажимали на клавиши, совершая свою привычную неторопливую работу. Была уже полночь, когда он закончил первый из своих очерков на тему «Что говорят люди» и устало потянулся. Комната была полна табачного дыма, казалось, ее темные стены наступают на него со всех сторон.

Он отодвинул стул, открыл дверь и шагнул за порог. И здесь, во дворе, Дэвид ощутил вдруг страстную тоску по деревьям, окружавшим коттедж Мифф. О, как бы ему хотелось сейчас очутиться в лесу, вдыхать аромат свежей листвы!

Над крышами города, в черном, как сажа, небе не было звезд. В беспорядке теснились дома, напоминая наспех сооруженную баррикаду, — их освещал резкий желтый свет уличных фонарей. Воздух был насыщен запахами задних дворов и тесных закоулков, зловонием переполненных мусорных ящиков, открытых канализационных труб и залитых мочой углов. Но ночь была прохладная и спокойная. И постепенно она сгладила неприятные впечатления дня и окружающей обстановки. Мысль о том, что война в Корее скоро закончится, заставила Дэвида забыть обо всем, принеся облегчение и надежду.

Казалось, его мечта о мире на всей земле становилась осуществимой, и в его силах было помочь ее осуществлению. По крайней мере, он мог трудиться ради достижения этой мечты, какой бы далекой от сегодняшнего дня она ни была.

И вдруг перед Дэвидом мелькнуло видение: он сам верхом на невидимом коне, окруженный толпой невидимых врагов; в руках его авторучка вместо штыка и пишущая машинка вместо пулемета. «Устаревшее оружие», — насмешливо подумал он. Но тотчас же в ответ прозвенела в мозгу фраза, которую так часто повторяла ему Мифф: «В мире нет ничего сильнее, чем идея, час которой настал».

 

Глава XIII

— Ни с места!

Дэвид, который старательно скреб щеку тупым лезвием перед маленьким висячим зеркальцем, замер на секунду с намыленным лицом и бритвой в руке: в дверном проеме за спиной он увидел две мужские фигуры.

Не вняв предупреждению, он повернулся навстречу входящим в комнату людям.

— Уголовная полиция, — вызывающе бросил один из них. — У нас к вам несколько вопросов, Ивенс.

Двое вошедших походили друг на друга, как две горошины из одного стручка, хотя один из них был высок и широкоплеч, а другой пониже и более плотный. Оба были в довольно поношенных костюмах одного и того же цвета и материала, в белых рубашках с аккуратно повязанными галстуками, хорошо начищенных ботинках и серых фетровых шляпах.

У обоих на лицах лежал неуловимый отпечаток их полицейской профессии, профессии собак-ищеек. Черты лица незначительные и как бы застывшие, — чтобы не выдать ненароком мыслей, — напоминали непроницаемую гипсовую маску, нос, казалось, принюхивался, взгляд был внимательный, наблюдающий украдкой; что-то жесткое и агрессивное под напускной официальной вежливостью.

Дэвид протянул руку за полотенцем и стер с лица мыльную пену.

— Валяйте, я жду, сержант Холл! — с добродушной насмешкой сказал он, узнав полицейского агента, которого он интервьюировал, когда «Диспетч» занималась расследованием одного преступления.

— Силы небесные! — воскликнул детектив, от изумления утратив свою профессиональную невозмутимость. — Какого дьявола вы здесь делаете, мистер Ивенс?

— Занимаюсь расследованием по собственной инициативе, — ответил Дэвид тем же дружелюбным тоном.

Сержант Холл добродушно загоготал.

— Ну, тогда, я полагаю, вы заняты не тем делом, которое расследуем мы. Мне поручено дело об убийстве Росси. Мы с сыщиком Боллом решили проверить поведение одного подозрительного типа, недавно поселившегося здесь, по-соседству.

— Весьма вероятно, я и есть тот самый подозрительный тип! — рассмеялся Дэвид. — Но об убийстве Росси я знаю только то, что было в газетах. Я приехал сюда из Данденонга, где жил в коттедже моей дочери; это было во вторник днем, и с тех пор я брожу в этих местах. Хочу знать, как живет другая половина рода человеческого! Я собираюсь написать серию очерков о том, что думают и говорят люди о мире и войне.

— Что ж, свое дело вы знаете, надо полагать, — любезно согласился сержант Холл, — и «Диспетч» вам хорошо за них заплатит.

— Я ушел из «Диспетч», — с готовностью сообщил Дэвид, — и хотя продолжаю заниматься журналистикой, теперь, как говорится, я вольная птица.

— «Новости с фронта», э-э, Болл? — бросил своему напарнику сержант Холл.

Его отношение к Дэвиду мгновенно изменилось: из фамильярно-заискивающего оно стало настороженно-сдержанным: сержант как бы учуял здесь подозрительные обстоятельства. Может быть, и не связанные непосредственно с делом, которое он сейчас расследовал, но достойные того, чтобы удержать их в памяти на будущее.

— Простите, что побеспокоили вас, мистер Ивенс, — отрывисто сказал он, — но вы знаете, такова уж наша работа: должны идти по каждому следу. Чаще всего они никуда не ведут. Но мы все равно ведем проверку до конца.

— Разумеется. — Дэвид улыбнулся, давая понять, что ему хорошо известны их скучные обязанности, и снова взялся за бритвенный прибор.

Он понимал, что его престиж, как человека влиятельного, сильно пострадал в глазах этих блюстителей порядка.

— Я был бы вам благодарен, если бы вы сообщили моей квартирной хозяйке, что я не значусь в ваших списках, как преступник, — добавил он.

— Пока еще не значитесь, — сострил сержант Холл, бросив на Дэвида косой взгляд, — но тут у вас дурное соседство. Будьте осторожны.

«Что он хотел этим сказать?» — спросил себя Дэвид, когда сыщики вышли и он снова намылил лицо, чтобы закончить бритье.

Этот визит его позабавил. Вот еще одно непредвиденное происшествие из тех, что случались с ним с той минуты; как он сошел с пути, которым следовал много лет. Он надеялся, что сержант Холл хотя бы рассеет сомнения м-с Баннинг относительно причин, заставивших его поселиться на улице Беллэйр-Террас, дом 35. Но какая может быть связь между ним и убийством Росси? Разумеется, никакой. Дэвид отогнал от себя эти мысли: ему надо было обдумать план действий на сегодняшний день.

Он намеревался обследовать отдаленные предместья города во всех направлениях; добираться туда на трамваях или автобусах, а затем пешком ходить по улицам окраин, где лепятся убогие домишки, и грязные лавчонки, и разросшиеся фабричные строения, которые он видел до сих пор только мельком, из окна машины или пригородного поезда.

Дэвид решил, что будет разговаривать с людьми, как только ему представится случай. Он станет спрашивать их, считают ли они, что война неизбежна, и понимают ли всю опасность применения ядерного оружия; что, по их мнению, следует сделать для сохранения мира и можно ли уладить разногласия между пародами путем переговоров. Оп сильно сомневался в своих способностях завязывать случайные разговоры, ему казалось неудобным приставать с вопросами к незнакомым людям, — и, однако, убеждал он себя, делать это необходимо. Посмеиваясь в душе над своей застенчивостью, Дэвид припоминал случаи, когда невинное замечание о погоде где-нибудь в трамвае или электричке приводило порой к откровенной беседе, и подумал, что в конце концов постоянное общение с людьми сблизит его с ними.

Троллейбус, на котором Дэвид отправился в свою первую поездку, с грохотом помчался к северной окраине города по широкому пыльному, окаймленному деревьями шоссе мимо кирпичного здания городской больницы и зеленого оазиса, где расположился университет. Дэвида удивила и ужаснула длина троллейбусного маршрута, протяженность унылых предместий и лабиринты тесных кварталов по сторонам без всяких признаков зелени.

Шагая по торговому центру, расположенному недалеко от конечной остановки, он видел домашних хозяек, толпящихся у мелких лавчонок, в витринах которых намалеванные синей краской объявления извещали о продаже мяса, бакалейных товаров и овощей по удешевленным ценам. Женщины тащили тяжелые корзины и набитые до верху сумки, иные везли колясочки, в которых, рядом с детьми, грудой лежали картофель, лук, капуста и мясо.

На краю тротуара остановилась молоденькая мать, выжидая минуты, когда можно будет перейти улицу. В одной руке у нее была тяжелая сетка с продуктами, другой она держалась за ручку детской коляски. Прямые, соломенного цвета волосы свисали вдоль ее измученного юного лица, казавшегося старообразным. Голые грязные ноги были обуты в стоптанные сандалии; она была беременна, и ее круглый живот выдавался вперед, натягивал красную цветастую ткань платья, туго облегавшего ее худую фигуру; едва ковылявший малыш кричал во все горло, цепляясь за юбку матери.

— Разрешите, я помогу вам? — Дэвид приподнял шляпу. Молодая женщина, оглядев его и убедившись в искренности его измерений, с трудом перевела дыхание.

— Спасибо! Огромное вам спасибо! Я очень боюсь, здесь такое движение! — Она шлепнула малыша: — Замолчи сейчас же! — Но тот заревел еще громче.

Дэвид перевез коляску через улицу и прошел еще несколько ярдов по тротуару. Молодая мать шла рядом.

— Так трудно стало жить! — устало сказала она. — Просто из сил выбьешься, пока купишь, что подешевле, а туг еще двое на руках и третий скоро будет. Мученье, да и только!

— Еще бы! — посочувствовал Дэвид.

— А цены все растут и растут, — раздраженно продолжала опа. — Скоро совсем житья не будет. И что толку от его надбавки, говорю я мужу, если жизнь дорожает с каждой минутой!

— Но ведь было бы еще хуже, если бы он этой надбавки не получал? — отважился начать разговор Дэвид.

— Да, конечно, — согласилась она.

— А вы никогда не задумывались, — продолжал он, — насколько бы лучше всем жилось, если бы правительство не тратило миллионы на подготовку к войне, которая нам вовсе не нужна?

— Что такое? — удивилась она.

— Я хочу сказать, — пояснил Дэвид, стараясь говорить как можно понятнее и проще, — что с нас берут налоги, которые идут на вооружение — на производство оружия, несущего смерть и разрушение. А людям, — каждому из нас, — нужен мир… все блага, какие дает мир, — хорошие квартиры, хорошая еда, хорошая спокойная жизнь для наших семей.

— Все это так, — сказала женщина, — но отец говорит, что войны всегда были. И всегда будут. Человеческую натуру не изменишь. Мой малыш, вот этот, что в колясочке, должен будет защищать Австралию и воевать так же, как его дед в Галлиполи.

— Не верьте этому, — сказал Дэвид с улыбкой, заметив тревогу в ее глазах. — Мир сильно изменился с тех нор. Изменились и люди, и многие из них сейчас уверены, что можно избежать новой мировой войны, если простые люди, вроде нас с вами, заставят свои правительства приложить усилия к тому, чтобы предотвратить войну, вместо того чтобы готовиться к пей, как это делают они сейчас.

— Вы что, комми? — подозрительно спросила женщина и взялась за ручку детской коляски.

— Нет, я не коммунист, — ответил Дэвид, — хотя я думаю, что коммунисты правы в своем стремлении убедить людей всего земного шара объединиться в защиту мира.

— Пустые бредни, — горячо заявила молодая женщина. — Люди никогда не объединятся. И ничего не выйдет из всех ваших стараний избавиться от войн. Всего вам доброго и спасибо, что помогли мне перебраться через улицу.

Дэвид грустно улыбнулся, глядя вслед удаляющейся жалкой фигурке в красном платье; согнувшись под тяжестью большой сумки, женщина толкала перед собой колясочку со спящим ребенком, другой малыш семенил рядом.

В течение нескольких последующих дней он часто слышал тот же довод: «Войны всегда были и будут. Человеческую натуру не изменишь».

Казалось бесполезным доказывать, что люди все-таки научились справляться с другими бедствиями, которые обрушивались на человечество: с болезнями, например, уносившими когда-то столько же жизней, сколько война. И что в процессе эволюции человеческая натура сильно изменилась к лучшему с далеких времен варварства и феодального средневековья, совершенствуясь в процессе общественного развития.

Научные знания и связанные с ними открытия изменили образ жизни людей на земле. Эти знания и применение человеком технических изобретений сотворили чудеса, которые и не снились предшествующим поколениям: люди полонили молнию, открыли электричество и стали использовать его, как что-то самое обычное, в промышленности и в домашнем обиходе; они получили возможность передвигаться со сказочной быстротой по земле, по морю и по воздуху, слышать и видеть то, что происходит в далеких краях. Нет конца чудесам, творимым человеком, которые облагодетельствовали всех людей, сделали их мудрее, добрее, наполнили страстным желанием уничтожить псе еще существующие в человеке пережитки варварства — невежество, жестокость и предрассудки.

Законы в защиту рабочих, в защиту женщин и детей, забота о здоровье и обеспечение продовольствием могут считаться доказательством изменившегося отношения к благополучию человеческой семьи. Даже само название «Государство общественного благополучия» показывает, как далеко ушли мы от того состояния, когда «каждый Тыл сам за себя, и черт побери отставшего», хотя, конечно, немало еще надо сделать, чтобы «государство общественного благополучия» было не только вывеской, но и оправдало себя, действительно обеспечив благополучие народа, думал Дэвид.

Требование это исходит от изменившейся природы человека, а последняя будет совершенствоваться и дальше, по мере того как будет меняться среда, создавая благоприятные условия для развития всех человеческих возможностей и стремлений. «Темные силы» все еще владеют людьми, но есть в них то «негасимое пламя», которое в течение веков поддерживает стремление человечества к добру, истине и красоте.

Как радуются каждый раз люди концу войны! Страстная жажда мира и спокойного счастья проявляется даже в самые бурные периоды истории. И все же я отнюдь не пацифист, размышлял Дэвид. Мужчина обязан защитить ребенка, если на него нападает хулиган, и даже пустить в ход кулаки в случае необходимости. Тот же принцип применим и к нациям. Слабые нации должны защищаться, если на них нападают сильные, или, как теперь говорят, — противостоять агрессии. Но это не значит, что можно примириться с войной, которая влечет гибель миллионов ни в чем не повинных людей, не причастных к причинам ее возникновения, а причинами такой войны обычно бывают агрессивные посягательства на независимость и природные богатства других народов с целью лишить эти народы прав и возможностей использовать естественные ресурсы своей страны.

И все же эти малые войны могут стать теми искрами, которые воспламенят весь мир и развяжут термоядерную войну, несущую с собой полное опустошение и безмерный ужас. По этой причине необходимо пресекать преступные замыслы агрессоров, останавливать малые войны в самом начале, требовать мирных переговоров, убеждать людей всего земного шара, что разоружение и укрепление дружеских связей между народами — единственный путь к установлению мира, то непременное условие, при котором должно жить и воспитывать новые поколения цивилизованное человечество.

В течение последующих дней Дэвид продолжал свои странствия по трущобам Фицроя, Коллингвуда, Ричмонда и Южного Мельбурна, заводя разговоры со всеми, кто не отказывался с ним говорить. Некоторые нищие кварталы, где тесной грудой лепились друг к другу старые полуразрушенные дома, поражали его сходством с заброшенным ульем. Он видел однажды подобный улей и вспомнил, как опытный пчеловод возмущался нерадивым хозяином, который содержал своих пчел в таких условиях, что у него выводились самые жалкие рои.

Среди бродяг и старых пенсионеров, которые грелись на солнышке, сидя на скамейках, чаще всего велись разговоры о скачках и футбольных матчах. Ко всем другим темам они относились с полным безразличием.

Обойдя Флемингтон и скотные рынки, Дэвид отправился в Футскрей и на его окраинах в зловонных сыромятнях встретил людей, которые проклинали войну и ее поджигателей.

— Я так считаю, — сказал высокий смуглый парень в рваных башмаках, с худым лицом и гноящимися язвами на тощих длинных руках, — мы так же беспомощны, как черви на падали! Сделать ничего не можем. А начнись завтра война, все бросимся на фронт подыхать на поле боя. И это лучше, чем наша работа, — ведь надеяться-то нам не на что!

Дэвид убедился, что так же думают и банковские клерки, и продавцы. Им казалось, что война избавит их от скучной повседневности, даст пережить приключения, сулящие славу и награды, предоставит увлекательное путешествие за океан и пожизненную пенсию в случае увечья или слепоты.

Многие из этих молодых парней почти ничего не знали о первой мировой войне, о тысячах убитых и раненых и тех жалких калеках и полупомешанных, которые, вернувшись с фронта, доживают в больницах свои дни. Да и вторая мировая война тоже становилась смутным воспоминанием для людей, слишком молодых, чтобы принимать в ней участие.

Порой какой-нибудь старый солдат, вроде Мика Бирнса, который вернулся с войны слепым, глумился над неведением молодежи: разве знают они, что такое война для тех, кто сражается на фронтах! Весь ужас и смертоносную ярость атак, мучения от ран, когда искалечено лицо, разворочен желудок, пробиты легкие! Представляют ли поле боя под ураганным артиллерийским огнем, усеянное телами убитых и раненых! Большинство ветеранов забыло эти страшные картины и пережитые страдания. Они помнят только боевую дружбу, товарищество походной жизни, мужество и сплоченность людей, сообща переносящих трудности и защищающих друг друга.

Празднование победы, парадные марши под гром духовых оркестров, развевающиеся знамена, приветственные клики толпы, радостные часы возвращения домой — этого оказалось достаточно, чтобы сгладить воспоминания о преступлениях войны, о тысячах загубленных жизней: двадцать пять тысяч в Галлиполи и четыреста тысяч в Позьере навсегда остались лежать на полях битвы.

— Мы, те, кто остался в живых, — говорил Мик, — должны бы потребовать, чтобы богачи и политики, которые хотят войны, сами отправились на фронт, в окопы. И тогда бы войнам сразу пришел конец. А мы вместо того пляшем под дудку генералов и полковников, которые окопались в тылу. Да еще оберегаем их покой и позволяем посылать под пули новое поколение юнцов.

— Несчастное дурачье! — ворчал он с состраданием. Его закрытые веки над пустыми глазницами напоминали белые гипсовые глаза статуй. — А отставные полковники и прочая сволочь, которая умудрялась держаться подальше от фронта, теперь пьянствуют и подымают шум на собраниях Клуба ветеранов, словно настоящие герои — это они!

Когда после утренней смены фабрики выплескивали из ворот толпы рабочих и они ручейками растекались по узким улицам, устремляясь к дому или к автобусным остановкам, Дэвиду было нетрудно заводить с ними разговор. Рабочие жаловались на дороговизну и на нежелание хозяев повысить зарплату. Они хорошо знали, какие прибыли получают крупные фирмы и сколько миллионов затрачивает правительство на военные нужды. Эти люди понимали, что они, как и рабочие других стран, стала жертвами гонки вооружений и что в любой момент правительство может бросить их «в мясорубку войны», в интересах политики Соединенных Штатов, вынашивающих планы мирового господства.

Где бы ни заходил разговор на эту тему, возмущение и недовольство рабочих было единодушно. Но стоило кому-нибудь завести речь о мире между народами и о путях его достижения, как поднимались яростные крики и споры. Находились люди, которых пугало само слово «мир»: они боялись, что их сочтут причастными к всемирному движению в защиту мира, которое их духовные и партийные пастыри объявили коммунистическим.

— А раз так, видно, они и впрямь сильны, эти коммунисты! — кричал здоровенный седой котельщик в замасленном комбинезоне во время одного из таких споров, вспыхнувших в присутствии Дэвида в обеденный перерыв. — А вы готовы пресмыкаться перед хозяевами и попами, лишь бы не думать своей головой!

После мрачных промышленных районов Дэвид решил обойти тихие тенистые улицы, где жили состоятельные люди в больших красивых особняках, окруженных лужайками и садами, за которыми помещались их гаражи.

Многие из этих особняков давно стали частными пансионами или сдавались под учреждения. Дэвид понимал, что ему будет нелегко установить контакт с кем-нибудь из жителей этого района, — такая возможность могла бы представиться разве что на поле для игры в гольф, на скачках или же на вечерах и званых обедах, где ему прежде приходилось встречаться с людьми этого круга.

Дэвид бродил по обширным предместьям, раскинувшимся в трех-четырех милях от моря, где дома старой архитектуры из коричневого кирпича с арками окоп, напоминающими оплывшие старческие животы, соседствовали с деревянными особняками, недавно окрашенными в яркие тона.

Чуть подальше на пустырях выросли целые кварталы новых, похожих на коробки жилых построек, с крышей из красной черепицы или рифленого железа, выкрашенного в тот же цвет. Розовые, голубые, сиреневые, желтые и зеленые, они напоминали веселые кукольные домики, но казались просторными и уютными молодым парам, которые снимали их или покупали в рассрочку. Годами ютясь на верандах или в тесных комнатушках, вместе с родственниками, они с радостью вселялись в эти новые дома, где можно было разбить свой садик и растить детей на приволье.

Улицы кишели детьми, но молодые матери, катившие колясочки или легкие прогулочные тележки, избегали вступать в разговор с незнакомцем, и Дэвид, не имевший обыкновения заговаривать с посторонними женщинами, чувствовал себя очень неловко, когда, при попытке завязать разговор, встречал их недоверчивые взгляды.

Несколько раз, вежливо приподняв шляпу и улыбаясь своей самой обворожительной улыбкой, он пробовал узнать их мнение по интересующей его теме. Но стоило ему начать задавать вопросы, как молодые матери обычно восклицали: «Я не интересуюсь политикой!»

Вопрос о мире был связан для них с политикой. Дэвид и не собирался их в этом разубеждать, а они никак не хотели понять, что политика имеет самое непосредственное отношение к жизни их детей и безопасности их семей. Они и слушать не хотели, что их малютки, которыми они так гордились, могут стать жертвами рака и лейкемии, или что их крепкие здоровые мальчуганы, которых они растили с такой заботой, могут не вернуться с поля боя, если люди всего мира не приложат усилий к тому, чтобы предотвратить войну и остановить гонку вооружений.

Постучав в один из домиков, Дэвид попытался вступить в разговор с миловидной круглолицей женщиной с волосами, накрученными на бигуди, которая открыла ему дверь.

— Я уже купила холодильник и стиральную машину, и мне не нужна ни новая швейная машина, ни утюг, — сердито сказала она.

Когда Дэвид объяснил ей, что он не собирается ничего продавать, а только хотел бы узнать ее мнение по одной важной проблеме, она взглянула на него с недоверием.

— А вы не из этих ли иеговистов? — спросила она. — Если да, то вашими делами я нисколько не интересуюсь.

— Нет, — терпеливо ответил Дэвид и задал ей свой первый вопрос. Она заморгала, уставившись на него круглыми, удивленными глазами.

— Будет ли новая война? — раздраженно переспросила женщина. — Неизбежна ли она? Откуда мне знать? Я никогда не думала об этом. И вообще у меня нет времени на пустую болтовню.

Она захлопнула дверь перед носом у Дэвида, и тому осталось только удалиться.

В соседнем доме на стук вышла тощая пожилая женщина с тонким длинным носом и поджатыми губами.

— Мисс Эгню? — осведомился он, прочитав предварительно ее имя на почтовом ящике.

— Да, я. — Мисс Эгню вперила в него пристальный, изучающий взгляд.

Она выслушала его вопросы с суровым достоинством.

— Если война начнется, значит, на то воля божья. Ничто не может случиться без высшего предопределения. Бог сказал, что род людской будет уничтожен. Так написало в Библии. И он сделает это. По его пророчеству только мы одни, исповедующие его веру, и спасемся, — сказала она.

— Каким образом? Разве есть спасение от атомных бомб? Вроде той, что уничтожила Хиросиму?

Мисс Эгню, с минуту помедлив, промолвила с видом самодовольного превосходства:

— Иегова не открывает нам всех своих планов. Мы должны просто верить в то, что он знает, как ему поступить, и что он позаботится о своих детях.

— Вы имеете в виду те несколько тысяч, что следуют вашей вере? — спросил Дэвид. — А все остальное человечество — мужчины, женщины, дети — могут, по-вашему, гибнуть?

— Они унавозят собою землю, — провозгласила она.

— Какая эгоистическая, какая отвратительная вера! — с горячностью воскликнул Дэвид. — Значит, раз вы сами спасетесь, вам все равно, что случится с вашими ближними?

Он встречал и других, которые высказывали ту же точку зрения, только несколько по-иному.

— Ступай домой и молись, — сказала ему одна женщина, — Только господь может остановить войну. Тебе же остается только молиться.

— Если бог действительно всемогущ и всемилостив, то почему мы должны молиться ему и просить, чтобы он не допускал войны? — спрашивал Дэвид.

— Войны ниспосланы в наказание за грехи человеческие, — говорили ему.

— Но ведь и невинные должны пострадать наравне с виновными при бомбежке городов и в той бойне, что называется современной войной, — протестовал Дэвид. — А виновные, те, кто развязывают войну, остаются невредимыми, да еще наживаются на ней, тогда как беззащитные безоружные люди — мужчины, женщины и дети, беспощадно уничтожаются. Разве можно говорить о справедливости или милосердии при таком положении дел? И как можно с этим мириться?

Молодой священник евангелической церкви, которого он посетил, сказал ему: «Бог помогает тем, кто сам себе помогает. Если мы попытаемся предотвратить войну и несчастья, которые она причиняет, бог поможет нам».

Другой священник того же прихода заявил, что воины и ядерное оружие — дело рук человеческих. И бог тут ни при чем.

— Зло, гнездящееся в сердце человеческом, повинно в уничтожении всего чудесного, что создано богом в самом человеке и во вселенной, — изрек он.

Один крупный сановник англиканской епископальной церкви, с которым Дэвид имел беседу, сказал, что эта идея «подрывает всю библейскую доктрину о всемогуществе провидения».

— Ничто не случается в мире без соизволенья божьего и высшего предопределения, — утверждал он. — Смерть воробья или гибель мира — на все воля господня.

Когда внезапно умер Мик Бирнс, Дэвид пошел на похороны и, вместе с двумя сыновьями Бирнса и его несколькими старыми товарищами, проводил его до могилы, вырытой в заброшенной части кладбища на Норс-роуд.

Сыновья были людьми средних лет, по-видимому, вполне обеспеченными. Дэвид встречал их и раньше, навещая Мика: старший, Майкл, биржевой маклер, был тучный человек, уже начавший лысеть; младший, Пэдди, румяный и рыжеволосый, был когда-то известным футболистом, но, заправляя делами пивной, принадлежавшей брату, обрюзг и стал жиреть. Горевали о Мике, казалось, только его старые друзья. Их глаза слезились, они шмыгали носом — то ли с горя, то ли от холода, — и печально толковали между собой о своем боевом товарище, о его мужестве и добром сердце.

Священник, глотая слова, пробормотал заупокойную молитву и поспешно удалился сменить одежду. Сыновья Мика последовали за ним. Дэвид догнал священника на тропинке у кладбищенских ворот, где Бирнсы поджидали его в машине.

— Так вы знали этого старого греховодника? — благодушно осведомился тот, когда Дэвид сказал, что пришел отдать последний долг Мику Бирнсу. — Только ради сыновей я и согласился похоронить его по церковному обряду; говоря по правде, он этого не заслуживал, потому что много лет пренебрегал своими религиозными обязанностями.

— Мы довольны, что смогли хотя бы устроить ему христианское погребение, отец, — заметил старший сын.

— Ну понятно, понятно, — ответил священник, плотно усаживаясь на переднее место.

— Не подвезти ли вас до города? — спросил Дэвида Майкл Бирнс. — Отец Райен, это мистер Ивенс, друг моего отца.

— Благодарю, — ответил Дэвнд и сел на заднее сиденье, рядом с младшим Бирнсом.

— Ну, — весело заметил Майкл, осторожно ведя машину в потоке автомобилей, запрудивших шоссе. — Думаю, не дешево обойдутся мне обедни, чтобы вызволить душу старика из чистилища!

— Что и говорить! — отозвался отец Райен.

— Бедный отец, — пробормотал Пэдди. — Оп уже на земле прошел свое чистилище.

— Без сомнения, — спокойно ответил Дэвид. — Война сама по себе уже чистилище, а если еще и ослепнуть в результате — какая страшная цена за жизнь! Я уважал Мика Бирнса не только за стойкость, но и за его ненависть к войне!

— Что такое? — священник повернул к нему голову.

— Я сказал, — повысил голос Дэвид, стараясь перекричать шум, — что я уважал Мика Бирнса не только за стойкость, с которой он переносил свою слепоту, но и за его ненависть к войне.

— Вот оно что! — взревел отец Райен. — Да вы, мистер Ивенс, уж не из этих ли мошенников пацифистов?

— Я не пацифист, — крикнул ему в ответ Дэвид, — но я делаю все, что в моих силах, чтобы навсегда прекратить войны. Мир между народами — одно из главных условий, при которых возможно существование людей…

— Отец всевышний призывал к миру между народами, — пробурчал священник, несколько смягчившись, — Но не такому, какой угоден коммунистическим агитаторам. Я попрошу вас не смущать умы моих молодых друзей, мистер Ивенс. Они и так порядком взбудоражены самим Миком Бирнсом. Римско-католическая церковь запрещает своим сынам участвовать в движении, которое поддерживают безбожники коммунисты.

— А они все-таки участвуют! — воскликнул Дэвид с веселой насмешкой. — Во Франции и Италии, в Чехословакии и Польше — везде, где религия не исключает человечности.

— Оставьте его, — попросил Дэвида Пэдди Бирнс хриплым шепотом, — он не плохой человек, а нам надо вызволить душу старика из чистилища.

Дэвид откинулся на спинку сиденья, подавленный мыслью о том, куда могут завести предрассудки таких ограниченных людей, как братья Бирнс.

На следующее утро, проходя мимо местной почтовой конторы, он увидел возле нее очередь.

— За чем это? — спросил Дэвид у одетого в лохмотья старика, наблюдавшего за очередью; в углу рта у него висел изжеванный окурок.

— Пенсию выдают, — прохрипел тот, — но я-то не получаю этой треклятой пенсии. «Непочетная отставка» — вот все, что я заслужил.

— Но почему? Расскажите мне, пожалуйста, — попросил Дэвид.

Слезящиеся глаза мутно-желтого цвета вперились в него из-под нависших бровей; на лице темнели следы старых ожогов. Жесткие седые космы торчали из-под ветхой фетровой кавалерийской шляпы, лента которой истерлась до дыр. Рот человека раскрылся, выронив окурок и обнажив беззубые десны.

— Рассказать о себе? Что ж, я рассказываю это всем, кому не лень меня слушать. Я честно послужил в Египте и во Франции. Но когда, на свою беду, возвратился домой, в лагере один офицер-выскочка стал ко мне придираться, да так, что мочи моей не стало. Я терпел, сколько было сил, а потом взял да и двинул его в зубы. А когда меня арестовывали, дрался с патрульными. Чертовски глупо все это вышло. До сих пор расплачиваюсь. Вернее сказать — ни гроша не получаю. Нет ли у тебя пары монет, приятель?

Дэвид нащупал в кармане два шиллинга. «Скромная компенсация за потерянную пенсию!» — подумал он, но старый солдат, получив деньги, повеселел и зашагал в ближайшую пивную.

В очереди стояли главным образом женщины. Матери и жены погибших и искалеченных на фронте солдат, догадался Дэвид. Как много их было! Интересно, повлияла ли пенсия на отношение этих женщин к войне, спрашивал он себя.

Две женщины перешли дорогу у почты и сели под навесом у автобусной остановки. Обе были с непокрытыми головами и бедно одеты. У старшей было изможденное, но энергичное лицо человека, привыкшего мужественно переносить трудности. У младшей — хилая девичья фигурка. Она казалась больной и удрученной горем.

Дэвид сел рядом с ними под навес. Старшая женщина улыбнулась и дружелюбно взглянула на него, отвечая на вопрос, скоро ли подойдет следующий автобус; прежде чем начать разговор о пенсиях, Дэвид бросил несколько фраз о погоде, затем спросил: правда ли, что в годы депрессии после первой мировой войны мужчины шли в армию ради денег, чтобы прокормить жену и детей?

— А то как же, — ответила старшая, — очень многие шли. Не все же безработные получали пособие. Да и не хватало его, чтоб прожить. Вот они и считали, что война для них неожиданная удача, потому что в случае чего семьи их будут получать пенсию. То же самое было и потом, когда началась война в Корее.

— Но ведь я-то никогда не хотела, чтоб Билл шел на войну, — запротестовала молодая женщина. — Никогда не хотела!

— Ну, конечно же, не хотела, милочка, — успокоительно сказала старшая. — Только не начинай опять плакать. В пенсионные дни моя невестка все заново переживает, — пояснила она, — первое время я никак не могла убедить ее брать пенсию. Она говорила, что на этих деньгах кровь, и ни за что не хотела притронуться к ним. Потом она заболела, и надо было подумать о детях. А нам ведь не хватает денег на прожитие. Уж и не знаю, как мне удалось убедить ее, что Билл и сам заставил бы ее получать за него пенсию. И это только справедливо, что правительство заботится о вдовах и сиротах тех, кто убит на войне или искалечен на всю жизнь, как мой старик.

— Но ведь он-то жив, — с горечью сказала молодая женщина, — а я потеряла Билла.

— Может, оно и к лучшему. — Морщины на лице матери углубились, и на нем появилось выражение усталой покорности. — Неужто ты бы хотела, чтоб Билла постигла участь его отца? Чтоб он стал таким же полоумным пьяницей и пил до бесчувствия, стремясь забыть, что от него осталась только половина человека!

— Нет! Нет! — задыхаясь от рыданий, промолвила молодая вдова. — Такого не могло случиться с Биллом!

— Моему старику перебили спину в первую мировую войну, — сказала мать, — двух наших сыновей убили во второй, а третьего, мужа Элси, — на корейской.

— Я не вынесу этого, — простонала Элси, — к чему утешать меня, мама, я все равно не вынесу!

«Такому горю нет утешенья», — подумал Дэвид, и собственное его горе нахлынуло на него с новой силой; все же ему захотелось сказать что-нибудь, чтобы облегчить как-то скорбь молодой вдовы.

— Мой сын тоже погиб в Корее, — мягко произнес он. — И только тогда я могу забыться, когда стараюсь сделать все, чтобы не было новой войны.

— А что вы можете сделать? — Во взгляде женщины мелькнуло сомнение, в здравом ли он уме.

Дэвид рассказал ей о миллионах людей во всем мире, которые объединились, чтобы положить конец войне. Когда между государствами возникают споры, их можно разрешить мирным путем, обсудив все вопросы и приняв соответствующие решения. Но война — это бизнес, который приносит огромные прибыли от производства и продажи вооружения, поэтому фабриканты оружия, которые наживаются на войне, противодействуют любому проекту международного соглашения, имеющему цель предотвратить новую вспышку войны. И все же трудящиеся всего мира начинают понимать, что именно они оплачивают стоимость оружия, предназначенного для взаимного уничтожения. Именно они платят военные налоги и расплачиваются жизнью своих сыновей и мужей и всеми слезами и горем, которые несет война.

— Но ведь войны были всегда, — возразила мать, — и всегда будут.

— Я так не думаю, — ответил Дэвид. — Когда люди вроде нас с вами, больше всех пострадавшие от войны, — я говорю не только про Австралию, но и про другие страны, — решатся остановить войну, они своего добьются.

— О, как хотелось бы мне верить вашим словам! — Загрубевшие от работы руки матери сделали движение, словно она пыталась удержать эту хрупкую надежду. — Хотя, знаете ли, — продолжала она, — среди женщин, которые получают нынче пенсию, кое-кто по-иному относится к войне. Считает, что единственный прок от их негодных мужей и никудышных детей — это что они пошли в солдаты и дали себя убить. Пенсия для таких женщин — манна небесная; деньги, которые с неба свалились, ведь они и пальцем не пошевелили, чтобы их заработать.

— Бедные создания! — Дэвид задумался над тем, что могло сделать этих женщин столь бессердечными, — должно быть, не сладко им пришлось в жизни, раз они так ожесточились.

— Вы угадали, — ответила мать, бросив на него быстрый взгляд.

Она встала, так как к остановке подошел автобус.

— Многое в жизни изменится, когда мы не должны будем расплачиваться за войны и подготовку к ним, — сказал ей Дэвид.

— Будем надеяться, что так оно и будет, — бодро крикнула женщина, поднимаясь в автобус.

— Сделайте, чтобы так было, — хрипло вымолвила ее спутница. — У меня двое маленьких сыновей, о них-то все мои мысли.

— Вы и сами можете этому помочь! — крикнул ей Дэвид вдогонку.

— Я? — Она посмотрела на него широко открытыми, удивленными глазами.

Слегка покачиваясь, автобус удалялся в сторону холмов. Разговор оборвался; но Дэвид дал себе слово снова прийти к почтовой конторе в следующий пенсионный день.

 

Глава XIV

Как-то раз, к концу третьей недели своих блужданий по улицам, Дэвид сидел на скамейке, мрачно раздумывая над своей неудачей: он не мог постичь взгляды и настроения людей.

— Простите, вы не хотели бы подписать воззвание о прекращении испытаний ядерного оружия? — раздался над ним чей-то голос.

Этот голос, такой свежий и молодой, звенел взволнованно и удивительно мелодично. Дэвид поднял глаза. Перед ним стояла девушка.

Она была невысокая, в выцветшем джемпере, заправленном в черную юбку; ее откинутые назад волосы открывали ясное личико, нежно алевшее румянцем; из-за круглых стекол в черной оправе на Дэвида смотрели большие робкие глаза. В ее голосе была пленительная чистота, и лицо ее, не тронутое косметикой и не затененное шляпой, казалось открытым и беззащитным, обнаруживая наивную простоту ребенка и, вместе с тем, серьезность взрослого человека, выполняющего свой долг.

— Разумеется! — Дэвид быстро вскочил и взял из рук девушки лист бумаги, — Это прекрасная мысль, но… — Он поднял голову от документа, на котором поставил свое имя, — у вас не так-то уж много подписей.

— Да, — уныло согласилась девушка. — Вот уже несколько часов я хожу от двери к двери, останавливаю на улице людей и обращаюсь к ним. Но очень многие отвечают мне, что они не станут ничего подписывать!

У девушки был усталый вид.

— Вы не могли бы присесть на несколько минут и рассказать мне, почему вы этим занимаетесь?

— Да, конечно, — ответила она и опустилась рядом с ним на скамейку.

Спокойно, уже оправившись от смущения, она объяснила, что это воззвание составлено Австралийским советом защиты мира, и что их кампания является частью всеобщего движения, начатого Всемирным Советом Мира с целью организовать протест народов всех стран против производства и испытания ядерного оружия и подготовки к новой мировой войне.

— Скажите, вы действительно убеждены в необходимости этого протеста? — спросил Дэвид.

— А вы, разве вы не убеждены? — Она взглянула на него с ласковым удивлением.

— Конечно, убежден! — отвечал Дэвид, тронутый искренностью ее тона. — Я готов сделать все, что в моих силах, для дела мира. Но, мне думается, нам следует прежде лучше узнать людей, завоевать их доверие, только тогда они поверят тому, что мы расскажем им об опасности радиации и ядерной войны. А когда они поймут, они охотнее откликнутся на наш призыв.

— Вы совершенно правы, — мягко ответила девушка. — Это воззвание Совета Мира и хождение от двери к двери дают нам возможность говорить откровенно со многими людьми, с которыми в других условиях нам трудно увидеться. Вы удивились бы, если б узнали, с какой охотой, даже радостью многие из них ставят на этом документе свое имя. Даже те, кто отказываются, часто говорят: «подписать, к сожалению, не могу, но знайте, что я сочувствую вашему делу». Некоторые из моих друзей собрали уже сотни подписей. А я, я боюсь, что просто не справляюсь с этой работой. Вот почему мой лист почти пустой.

— Вам, наверно, очень трудно заговаривать с незнакомыми людьми? — спросил Дэвид.

— Как вы угадали?

— Ну, — улыбнулся Дэвид, — это и для меня трудно. Но я пытаюсь, как могу, «преодолеть эту слабость», как говорит Мифф.

— Миффанви Ивенс?

— Да, это моя дочь.

— О! — Девушка взглянула в его улыбающиеся глаза и улыбнулась в ответ, словно они были старыми знакомыми. — Мифф называет меня «Робкой фиалкой».

— Ну, значит, я еще одна такая же фиалка! — шутливо сказал Дэвид.

— Но ведь это нечестно, — нахмурилась девушка, — нечестно уклоняться от чего-то, что может предотвратить страшное дело подготовки войны и отравления атмосферы.

— Нас может страшить какая-нибудь большая и трудная работа, — начал рассуждать Дэвид, — но мы тем не менее должны взяться за нее. И пусть она окажется чересчур тяжелой для нас, мы все равно обязаны выполнять, ее вместе с другими, соединив все наши усилия.

— Да, да! Вы правы! — Девушка вскочила на ноги. — Я так рада, что встретила вас, мистер Ивенс!

— Нельзя ли мне пойти с вами в следующий раз собирать подписи? — спросил Дэвид.

— А вы хотели бы? — радостно воскликнула она. — О, это было бы чудесно!

— Вы так и не сказали мне вашего имени, — напомнил Дэвид, — Может быть, вас и в самом деле зовут Фиалка?

— Нет, конечно. Мое имя — Шарн, а по-валлийски Джейн. Многие меня зовут просто Джейн Ли.

— Мне больше нравится «Шарн», — сказал Дэвид, — Скажите, вы работаете с Мифф?

— Нет, в другом месте, — быстро ответила Шарн. — Завтра днем я должна обойти эти улицы. Вы не могли бы встретиться со мною здесь около пяти часов?

— Разумеется, мог бы.

Дэвид следил за удаляющейся девушкой, которая летела, словно почувствовав новый прилив сил. Ее небольшой нескладной фигурке недоставало изящества и юношеской легкости. «Никогда не занималась ни танцами, ни спортом, — подумал он. — Возможно, молоденькая работница с фабрики». Еще во время разговора он обратил внимание на ее мягкий естественный румянец. Кожа была нежной, как у оранжерейного цветка. Волосы, стянутые на затылке в тугой узел, золотились в лучах заходящего солнца. Но, пожалуй, единственная красота девушки заключалась в ее глазах: за толстыми стеклами очков в них жила напряженная мысль. Впрочем, больше всего Дэвида привлек ее голос — напевный, легкий и чистый. Несколько фраз, сказанных ею, свидетельствовали о живом уме, хотя неловкостью манер она напоминала школьницу.

Радостно возбужденный этой неожиданной встречей, Дэвид говорил себе, что много есть молодых людей и девушек, подобных Миффанви, Шарн и их друзьям, серьезно и сознательно работающих на пользу того дела, которому он собирался отдать все свои силы.

Сбор подписей под воззванием казался ему теперь более правильной формой борьбы, нежели беседы, которые вел он сам. В конце концов решение относительно ядерного разоружения должно помочь общему движению за мир. Приходилось признать, что вылазки, предпринимаемые им по собственному почину, есть не что иное, как действия одиночки; видимо, на его пути было бы гораздо меньше разочарований, если бы он работал вместе с другими и находил поддержку в их энтузиазме и преданности делу.

Когда они встретились на следующий день, Шарн призналась, что очень обрадовалась, увидев его.

— Вчера вы были так похожи на роденовского «Мыслителя», размышляющего о бедах человеческих, — сказала она весело, — что я боялась, как бы вы не передумали и не отказались от намерения собирать вместе со мной подписи!

— Вот уж кем меньше всего собираюсь стать, так это — мыслителем. Я хочу действовать, а не только размышлять, — сказал Дэвид.

— Ну, уж Роден-то, во всяком случае, знал, что «Мыслителю» есть над чем задуматься.

— А что побудило вас задуматься над всем этим? Как вы пришли к этому?

— С помощью собственной головы, надо полагать, — весело ответила она. — И товарищей по университету, которые помогли мне.

— Да? — смеясь перебил ее Дэвид, — А я думал, что вы работаете на фабрике!

— Хотела бы, — ответила Шарн. — Нет, я преподаю математику и этим зарабатываю на жизнь. — Она вручила ему текст воззвания, отпечатанный на листе картона, и авторучку. — Не будем терять времени. Вы возьмете на себя левую сторону вон той улицы, а я правую. И встретимся здесь в семь часов.

— Отлично! — Дэвид прошел с ней до угла соседней улицы. Он видел, как она остановилась у первого дома, открыла калитку и быстро вошла в сад. Тогда он перешел на другую сторону улицы и начал свой обход. Его немало удивило, что сейчас, когда он входил в дом с воззванном в руках, он встречал гораздо более теплый и сердечный прием, чем прежде, когда заводил разговор, не имея при себе вещественной поддержки в виде документа и авторучки.

Оп сообщал людям, читающим текст воззвания, еще кое-какие дополнительные факты, и они внимательно слушали его; даже те, кто сомневались, подписывать им этот документ или нет. Но несколько раз дверь захлопывалась прямо перед самым его носом. Однажды какой-то раздраженный старик пригрозил спустить на него собак, если он тотчас же не уберется восвояси.

Время от времени он видел Шарн, которая летала от дома к дому, как отбившаяся от стаи птица. Его беспокоило, как ее встречают: может быть, грубо или враждебно? Раза два она помахала ему рукой, и он продолжал собирать подписи, чувствуя новый прилив сил. Вообще он остался доволен результатами своего обхода; когда они встретились снова в семь часов, у него был целый лист подписей, а у нее — полтора листа.

Шарн, сияя радостью, объявила ему об успехе их похода.

— Вы принесли мне удачу, — восторженно воскликнула она. — Всегда лучше работать вдвоем. Как-то подбадриваешь друг друга и не так унываешь, когда дело не ладится.

— Были неприятности? — спросил Дэвид.

— Да, несколько глупых клуш-домохозяек посоветовали мне не соваться не в свое дело. Правительство, мол, знает, что делает, готовясь к войне с русскими. И вообще, не мешало бы помнить, что «яйца курицу не учат». Но, — она рассмеялась, — стоит ли обращать внимание на несколько неприятных щелчков! Зато так радостно узнать, что сто восемьдесят три человека в этом квартале твердо стоят за мир и запрещение ядерного оружия, а это первый шаг к всеобщему разоружению.

Дэвид предложил ей пообедать вместе. Она согласилась при условии, что он позволит ей самой платить за себя. Он запротестовал. Но она решительно стояла на своем, утверждая, что товарищи по работе должны платить каждый сам за себя.

— Если у вас есть лишние деньги, отдайте их в фонд борьбы за мир, — сказала она. — Мы очень нуждаемся в деньгах: нам надо платить за печатание листовок, за аренду зал. Вы принадлежите к какой-нибудь организации?

— Нет, — признался Дэвид, — мне всегда казалось, что люди не любят ярлыков; а бороться с человеческими предрассудками легче, если не связан ни с какой организацией.

— Это верно, до известной степени, — согласилась Шарн. — Но все-таки организация должна существовать, не правда ли? Должен же быть какой-то центр, объединяющий и спаивающий все наши звенья и превращающий их в мощную силу, с которой будут считаться правительства.

— Конечно.

Когда они расположились за столиком в ресторане, Дэвид заказал жареное мясо, а Шарн яичницу и чашку кофе. Она быстро ела, успевая между двумя глотками расправиться с каким-нибудь вопросом внешней или внутренней политики и сделать при этом решительное обобщение. Если Дэвид вышучивал ее выводы, на лице Шарн появлялась упрямая гримаска.

— Вы глубоко ошибаетесь, — твердо сказала она, когда Дэвид выразил сомнение, что простой народ может оказать на правительство сколько-нибудь значительное воздействие. — Всеобщее движение за мир гораздо сильнее, чем вы думаете. И у нас, в Австралии, уже приняты резолюции протеста профсоюзов и Совета Мира, нескольких женских организаций, двух-трех религиозных сект, не говоря уж о Коммунистической партии, против любой попытки втянуть нас в войну в угоду политике Соединенных Штатов.

— Мне об этом ничего не известно, — признался Дэвид.

— Да, по-видимому.

Внезапно, взглянув на свои часики, она воскликнула:

— Боже мой, мне давно пора! В восемь у меня собрание. Вы не могли бы прийти еще раз собирать вместе со мной подписи? — спросила опа, отодвигая стул.

— С удовольствием, — ответил Дэвид, подымаясь.

— В тот же час, на том же месте послезавтра, — От улыбнулась ему застенчиво-благодарной улыбкой и исчезла.

Дэвид закончил обед; его забавляла милая наивность, с какой она, не задумываясь, приняла его как своего коллегу, совершенно не интересуясь им как мужчиной. По-видимому, она не обладала чувством юмора и не испытывала в отношении его абсолютно никаких эмоций. Она была в такой мере поглощена заботой об устройстве неустроенных дел нашей планеты, что не совсем обычный эпизод встречи и обеда с незнакомцем не произвел на нее никакого впечатления. Мысль о том, что она сама могла произвести на него впечатление, была настолько нелепа, что Дэвид даже улыбнулся. Но девушке удалось прогнать его мрачные мысли и дать ему радостное чувство удовлетворения тем делом, которое они выполняли сообща, пусть даже достигнутые ими результаты были еще пока совсем невелики.

 

Глава XV

Мысли его будущих, еще не созданных статей, от которых в дни уныния и упадка духа Дэвид совсем было отказался, боясь, что ему не удастся написать ничего путного, вновь осаждали его, как докучливый рой мошкары. Они неотвязно кружились и жалили его. Он не мог от них отмахнуться. Единственный способ избавиться от них, он знал, было облечь их в слова, поймать на перо.

Сев за стол у окна, он придвинул к себе стопку бумаги, набросал несколько строчек и наметил план предполагаемой серии статей. Через минуту он уже увлеченно писал о том, что узнал и увидел за. последние три недели, стараясь излагать свои мысли ярко, живо и остроумно.

Но когда он отпечатал на машинке этот отчет о впечатлениях первых дней и перечел его, то усомнился в ценности такого рода репортажа. Вопреки его замыслу, статья не содержала достаточно убедительных фактов, которые свидетельствовали бы о том, что люди встревожены опасностью войны или угрозой ядерных взрывов.

Насколько он мог судить из опыта своих скитаний, граждане отнюдь не были встревожены; более того: у них и в мыслях не было о чем-то тревожиться, поскольку это ни в какой мере не касалось их службы, заработка, любовных дел и развлечений.

Мифф, говорил он себе, не согласится с ним. Не согласится также Шарн и ее друзья. В своих выводах, думал он, они опираются на мнения людей своего круга, разделяющих их убеждения. Он же изучает взгляды и убеждения людей других слоев.

Истину не следует замалчивать, как бы неприятна она ни была. В конце концов можно извлечь урок даже из того факта, что столько людей погрязли в невежестве, что они упрямо не хотят видеть нависшей над ними угрозы, не понимают, что ядерная катастрофа страшнее, чем всемирный потоп из Ветхого завета или любое реальное бедствие, обрушивавшееся в прошлые века на род человеческий. Они не могли постичь грозящую им опасность и поверить в нее, а если бы и могли, то не допускали и мысли, что в их возможностях предотвратить ее.

Упрекая себя за то, что придает слишком большое значение своим неудачам, Дэвид напомнил себе о надеждах на будущее, связанных с его работой; припомнил рассказы Шарн о росте движения за мир во всем мире и его достижениях и о том, как благожелательно отзывались люди на воззвание. Испытывая прилив бодрости, он дал себе слово отразить в последующих статьях новый этап своих исследований, показать, как люди устремятся на защиту жизни, чтобы спасти ее от уничтожения, после того как им станет ясно настоящее положение дел. Так было всегда, когда наводнения, пожары, чума, землетрясения или голод грозили народу страшными бедствиями.

Протон, скопляясь в глубинах океана в инертную массу, обладает при этом способностью хранить огромный заряд созидательной энергии. Высвободить эту энергию — вот что надлежит сделать.

Работа над статьей укрепила его духовные силы. Дэвид знал, что наиболее ярко и сильно он может выразить свои мысли именно на бумаге. Значит, убеждал он себя, надо извлечь максимальную выгоду из своего литературного дара. Результатами этого утра он, в общем, остался доволен. Перо не изменило ему. Он мог писать просто, ясно и сильно. Он был уверен в своей способности возбуждать интерес и влиять на умы.

Был уже полдень, солнце ярким светом заливало комнату, со двора доносились пронзительные крики Перси, когда Дэвид вспомнил, что он условился позавтракать вместе с Мифф.

Она уже ожидала его, как они договорились, в ресторане, недалеко от ее конторы.

— Прости, дорогая, — сказал Дэвид, слегка коснувшись губами ее лба, — совсем заработался!

— Рада слышать! — Взглянув на отца, Мифф тотчас заметила, что он в отличном расположении духа и что ему не терпится поделиться с ней своей радостью, — Чем же ты занимался, папа? — И когда он сел за столик против нее, добавила: — Я заказала кофе и сандвичи. Не возражаешь?

— Ну, я предпочел бы, конечно, жареную утку под яблочным соусом, — смеясь ответил Дэвид, — но кофе и сандвичи тоже неплохо.

С минуту он помедлил, его глаза ласково остановились на изящно очерченном лице Мифф: нежный тон кожи, улыбка, порхающая на губах, — все свидетельствовало о спокойном счастье.

— Так вот, — начал он оживленно, — все утро я писал, работалось славно, легко. Перед этим почти три недели бродил по городу, исколесил его во всех направлениях; на трамваях и автобусах добирался до самых отдаленных кварталов, где ютится беднота, и там выходил, чтобы поговорить с людьми. Эти кварталы тянутся на целые мили — мелкие лавчонки, старые домишки, смахивающие на кроличьи садки. Бог мой! Я даже понятия не имел, как велики эти районы. Не знал ничего и о новых предместьях, где люди живут в крошечных коттеджах, розовых и голубых, похожих на кукольные домики, — впереди лужайка величиной с носовой платок, сзади несколько деревьев вместо сада.

Я разговаривал с лавочниками и их покупательницами — с молодыми матерями и безобразными старухами, с дорожными рабочими, с рабочими сыромятен и разных фабрик, когда в перерыв они выходили поесть, со всеми и каждым в трамваях и автобусах — с банковскими клерками, продавцами, старыми солдатами, пенсионерами и священниками, пытаясь выяснить, что они думают о ядерных испытаниях и о войне.

— Как интересно, папа! — Мифф протянула руку к тарелке с сандвичами, которую поставила перед ней официантка.

— Но, — продолжал Дэвид, — среди сотен людей мне едва ли удалось отыскать одного, которого тревожит грозящая человечеству опасность. Ибо в большинстве своем люди, если и представляют себе в какой-то мере эту опасность, считают абсолютно бесполезным предпринимать что-либо для собственного спасения. Ну как не прийти в ужас от такого равнодушия!

По мере того как Мифф слушала Дэвида, выражение ее лица менялось: вначале это была веселая заинтересованность, потом сочувствие, потом протест.

Заметив это, Дэвид попросил:

— Дай мне закончить, дорогая! Ты не можешь себе представить, как я был удручен! Пытаться убедить в чем-то или заставить действовать всю эту толпу моллюскообразных существ, с которыми я имел дело, казалось совсем безнадежным. Я увяз в самом мрачном пессимизме. И вдруг, как-то под вечер, когда я уныло сидел на скамейке в Ричмонде, послышался девичий голос: «Вы не хотели бы подписать воззвание о запрещении атомных бомб и испытаний ядерного оружия?»

Ее лицо возникло передо мною как «света чистое сиянье» во мраке уныния — не устаю я повторять себе с тех пор. Конечно, я отправился с нею собирать подписи, и оказалось, что люди не столь уж равнодушны, когда перед ними ставят конкретную цель и разъясняют им, как надо действовать. Шарн сказала…

— Ах, Шарн… — воскликнула Мифф, — Она говорила мне, что встретила тебя и что ты помог ей в одном из ее обходов.

— Расскажи мне о ней. — Дэвид взял с тарелки сандвич, всячески стараясь, чтобы Мифф не уловила прозвучавшей в его голосе заинтересованности. — Обворожительная дурнушка, не правда ли?

— Дурнушка? — переспросила Мифф. — Не знаю. Я очень люблю ее. Шарн так скромна, всегда держится в тени, словно хочет стать совсем незаметной. Все задания выполняет так серьезно, добросовестно и не ставит себе этого в заслугу, будто все получается само собой, без ее участия. И знаешь, она ведь коммунистка, фанатически преданная делу. Не купит себе нового платья, пока старого не доносит чуть ли не до дыр, а все заработанные деньги отдает в фонд партии. Отказывает себе даже в тех тратах, которые все мы время от времени позволяем себе: пойти в парикмахерскую, провести вечер в кино или театре. Слишком уж строга к себе; она ведь еще не кончила университета, а уже преподает математику в вечерней школе. Кроме того, ходят слухи, она пишет стихи, — правда, кое-кто из товарищей усматривает в этом буржуазные тенденции.

— Теперь мне понятно, — брови Дэвида поднялись, — почему она говорит, что хотела бы быть работницей на фабрике.

— Ну, это, конечно, вздор, — заявила Мифф. — А вообще Шарн — чудесное создание. Любую грязную и неприятную работу она делает так спокойно и охотно, словно для нее великая честь вымыть посуду или выскрести пол, раз это нужно для партии. Когда бывают какие-нибудь сборища или танцы, она не летает по залу вместе с другими девушками, а уходит на кухню готовить ужин, а после берется за мытье посуды и уборку. Стыдно сказать, но другие охотно сваливают на нее такие дела. Да Шарн и сама любит ими заниматься. Она так непритязательна и так стремится доказать, что может быть хорошим товарищем!

— Она мне нравится, — признался Дэвид, жуя сандвич, — К тому же не стану скрывать, Мифф, я чертовски ей благодарен за то, что она вытащила меня в тот вечер из глубокой тоски.

— Все это отлично, — столь же откровенно ответила Мифф, — но знай, что Шарн — дитя по всем, что касается мужчин. Она живет в полном неведении того, как искусно умеют они добинаться расположения. И уж если ты собираешься работать с ней, то, ради всего святого, не трогай ее убеждений и не нарушай ее девичий покой.

— Не имею таких намерений, — чуть усмехнулся Дэвид. — Ты забываешь, каким старомодным чудаком, должно быть, кажусь я молоденькой девушке.

— В этом я вовсе не уверена, — отпарировала Мифф, — Именно таким, как ты, Шарн могла бы безрассудно увлечься.

— А может, ей пошло бы на пользу чуть-чуть кем-нибудь увлечься, как по-твоему, Мифф? — поддразнил ее Дэвид.

— Лучше не надо, если это причинит ей горе, — Мифф задумчиво нахмурилась. — Шарн и так пришлось в жизни несладко. Ее отец был убит во вторую мировую войну, а вскоре после этого умерла и мать. Она воспитывалась у тети с дядей. Вполне респектабельная чета. О, в высшей степени респектабельная, я бы сказала. Ты понимаешь, что это значит?

— Могу догадаться.

— Они любят Шаря, окружили ее заботой, дали ей семью, образование — словом, все, что имели бы их собственные дети, но беда в том, что собственных детей у них никогда не было. И они гордятся своими широкими взглядами на жизнь. Тешат себя мыслью, что поддерживают прогрессивные идеи. А на самом деле это типичные обыватели. Оспаривают любое начинание, которое могло бы послужить на пользу прогрессу, измышляют всякого рода философские оправдания своему бездействию из боязни быть скомпрометированными.

Мифф отпила немного кофе, взяла еще один сандвич и продолжала:

— Они убеждены, что позволяют Шарн поступать так, как ей хочется, но в то же время делают все от них зависящее, чтобы удержать ее, взывая то к ее чувству привязанности, то к чувству долга перед ними всякий раз, когда хотят помешать ей заниматься тем, что она считает своей обязанностью. Когда же, несмотря на их недовольство, она поступает по-своему, они пускают в ход попреки: они, мол, столько для нее сделали, а она неблагодарна и своевольничает, хотя всем им обязана. Ну, просто какой-то беспрестанный нравственный гнет!

— Вроде того, что я применял к тебе когда-то, — вставил Дэвид.

— Только похуже! — Мифф лукаво взглянула на него поверх чашки. — Во всяком случае, твое воспитание не слишком меня угнетало. Шарн более чувствительна: принимает недовольство тети и дяди близко к сердцу и старается изо всех сил угодить им и сделать приятное. Им очень льстит, когда ее имя стоит одним из первых в списке лучших студентов университета. Но что касается ее убеждений, тут Шарн упряма, как осел.

— Бедный маленький ослик, — пробормотал Дэвид, отодвигая от себя пустую тарелку, чашку и блюдце.

— Жалеть ее не надо, — сказала Мифф, — Шарн не нуждается ни в чьей жалости. У нее сильный характер, и она сумеет преодолеть все трудности. Она найдет свое счастье даже в лишениях, удовлетворяясь самой скромной и незаметной ролью в общей великой борьбе.

— Вот и мне бы научиться тому же. — Дэвид зажег трубку и откинулся на спинку стула; он задумчиво курил, размышляя о скромных тружениках. — Меня убивает отсутствие видимых результатов, непроизводительная трата человеческой энергии, с чем я никак не могу смириться, — сказал он.

— Да, порою борьба развертывается медленно, — согласилась Мифф, — но бывают и бурные периоды.

— А ведь в наши дни человеку ничего не стоит сдвинуть горы с помощью бульдозера, — сказал Дэвид, снова приходя в веселое настроение.

— Сначала овладей своим бульдозером, — насмешливо сказала Мифф.

— И овладею, — ответил он. — И это будет разоружение.

Она уже собралась уходить, когда Дэвид спросил ее:

— Как Билл?

— Отлично! — Лицо Мифф вспыхнуло от радости при одном упоминании этого имени. — В порту назревает стачка, и он, разумеется, там. Держатся докеры сплоченно. И, возможно, на этот раз они своего добьются — так что Билл торжествует.

И, помедлив, словно такие значительные слова нельзя было произнести просто, сказала:

— Мы собираемся пожениться в будущем месяце, папа.

— Прекрасно! — Его улыбка и сознание их душевной близости наполнило сердце Мифф теплым благодарным чувством.

— А дома — как там все?

— Меня по-прежнему очень тревожит Гвен. — Лицо Мифф омрачилось, — Герти говорит: «Все судачат о мисс Гвен и школьном учителе». Ее возмущают эти сплетни, сна защищает Гвен с яростью дикой кошки и все твердит: «Я уверена, что мисс Гвен никогда не сделает ничего плохого».

— А мама? — спросил Дэвид.

— Мама надеялась, что у Гвен серьезное чувство к Брайану Макнамаре — ты ведь помнишь, это приятель Роба. Теперь опа начинает подозревать, что Гвен что-то «слишком дружна с мистером Муром», и это ее беспокоит. И ты, папа, тоже ее беспокоишь.

Не прозвучал ли в голосе Мифф упрек? Дэвиду показалось, что он не ошибся, и сердце его сжалось при виде ее печального лица. Он обвинял себя в том, что переложил на плечи Мифф все заботы, которые он, отец, обязан был нести сам.

— С моей стороны было нечестно взвалить на тебя всю ответственность за семью, дорогая, — медленно произнес он. — Я ни в коей мере не собираюсь отказываться от нее. Позволь мне только закончить эту серию статей, и я вернусь домой — хотя бы на время.

 

Глава XVI

Каждое утро, едва проснувшись, Дэвид вскакивал с кровати, побуждаемый нетерпеливым желанием поскорее сесть за машинку. Он трудился целыми днями до глубокой ночи, наутро снова испытывая настоятельную потребность вернуться к своей работе.

Теперь его очерки будут совсем иными, чем тот, первый памфлет, с которым он обратился в «Эру». В них он предельно ясно и просто изложит свои впечатления от встреч с людьми. Он будет писать так, чтобы каждый мог их прочесть и понять. В этих очерках, говорил он себе, не место риторике, высокопарным фразам, дешевым эмоциям. Все, что пишется с точки зрения «интереса к человеку» — принципа столь ценимого редакторами, — должно быть написано честно, убедительно и живо, без каких-либо отклонений от цели исследования.

Прежде его перо легко и свободно летало по бумаге. Когда он работал в «Диспетч», ему не хватало времени, составляя колонку «Вопросы и комментарии», обдумывать и исправлять каждое слово. Да и не было в этом необходимости; судьба статьи решалась им самим: она или отвергалась за непригодностью, или занимала почетное место на страницах газеты. Иное дело теперь, когда нужно находить слова, которые сокрушили бы благодушную невозмутимость читателей, подбирать наиболее разительные научные факты и цифры и убеждать всех и каждого в необходимости противодействовать силам, которые грозят в любую минуту уничтожить мир.

Он писал и переписывал заново, словно составлял документ государственной важности. По нескольку раз перепечатывал каждую статью, выбрасывая целые страницы, вдоль и поперек испещряя их помарками, вычеркивая избитые фразы и заменяя слова, затемняющие смысл.

В течение целой недели по утрам Дэвид писал в каком-то страстном увлечении, весь отдаваясь работе. Время от времени он останавливался, и его мысль блуждала в сложном лабиринте исторических, экономических и моральных проблем, связанных с вопросом разоружения. Нередко он засиживался до глубокой ночи, а утром, до предела изнуренный напряженной умственной работой, чувствовал себя как после тяжелого похмелья. Его одолевали сомнения; он боялся, что не в силах будет выстоять в этой неравной схватке с мощными силами реакции, не приемлющими мир без войны и без военной промышленности. Но здравый смысл подсказывал ему, что сомнения его напрасны. На одном берегу с ним лучшие люди современности. Он не одинокий Прометей. И делает он ничуть не больше, чем миллионы других, которые отдают свою волю и разум делу спасения человечества и родной земли от неизмеримой но масштабам катастрофы.

Иногда днем, чтобы размяться и подышать свежим воздухом, он бродил по берегу реки, где мачты маленьких суденышек острым орнаментом прочерчивали небо и покрытые ржавчиной старьте угольные суда теснились у узких деревянных причалов.

Оп вспоминал, как манили его эти причалы, когда он был мальчишкой; как запахи дегтя, древесины, копры, кокосовых циновок, рыбы и битой птицы вызывали в нем грезы о далеких чужеземных краях, где он мечтал когда-нибудь побывать. Он заводил дружбу с матросами-австралийцами, малайцами, китайцами и аборигенами с грузовых судов, приходящих из северных тропиков; расспрашивал об оснастке люггеров, кечей и ялов у рыбаков с этих суденышек и у шкиперов, ведущих торговлю вдоль побережья или на близлежащих островках. Однажды, в сезон охоты на буревестников, он даже ходил в море с капитаном по прозвищу «Проклятый Ирландец». Он на всю жизнь запомнил, как страдал тогда от морской болезни и от запаха битой птицы.

Воспоминания Дэвида мешались с рассказами, услышанными недавно от моряков и портовых рабочих. Он с удивлением обнаружил, что узнал от этих людей куда больше, чем сам мог им рассказать.

Их странствия, — все, что они повидали и услышали в других краях и у других народов, — опасности, с которыми они постоянно сталкивались, расширили их кругозор, обострили восприимчивость к изменениям политической обстановки и сделали более приспособленными к борьбе за существование по сравнению с другими людьми. Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что война еще более усилит опасности, подстерегающие их на море, в доках, в трюмах, в порту. После скитаний по грязным прибрежным окраинам, где в беспорядке теснились старые дома и ветхие портовые постройки с проржавевшими навесами, Дэвид испытывал облегчение при виде свежей зелени лужаек и тенистых деревьев, окаймляющих Сент-Килда-роуд; там в память солдат, павших на войне, был воздвигнут монумент — пышное и торжественное напоминание о трагедии прошлого поколения.

Дэвид любил бродить у реки, наблюдая, как меркнет солнечный свет на стенах городских зданий, как блекнет их отражение на неподвижной глади воды и, постепенно теряясь в золотой дымке, поглощается сгущающимися сумерками. По ту сторону одного из мостов он обнаружил тропинку, где темные акации склоняли над водою пышные ветви, усыпанные бледными цветами. Дэвид часто спускался к воде и подолгу стоял там, вдыхая их аромат.

Через день по вечерам он ходил с Шарн собирать подписи. Однажды в субботу, смешавшись с толпой, они попали на футбольный матч. Спустя неделю вместе с группой любителей скачек долго толкались в очереди у железнодорожной кассы за билетами и затем ехали, стоя всю дорогу, на ипподром. Завсегдатаи скачек до конца состязаний были расположены говорить только на одну тему: в хорошей ли «форме» лошадь, на которую они поставили, и каковы ее шансы на победу. И лишь те, кто оказывались в выигрыше и пребывали в отличном расположении духа, охотно соглашались с тем, что война и атомная бомба представляют собой явную угрозу конному спорту и братству его любителей. Проигравшие же были рады показать, что и они еще чем-то располагают, пусть это будет всего лишь подпись.

Однажды Дэвид пошел с Шарн на собрание Комитета защиты мира. Он вынес оттуда впечатление отчаянной, удручающей скуки. Он не сомневался, что те полтора десятка мужчин и женщин, которые слушали доклад о проведенной работе, текущих делах и финансовых мероприятиях, все безусловно были сознательными и убежденными борцами за дело мира, но в их выступлениях было слишком мало энтузиазма, слишком робки были их предложения, чтобы возбудить интерес к задачам комитета, слишком формально прошло голосование. Иные женщины, разговаривая, вязали; от табачного дыма становилось трудно дышать. Время от времени чьи-то усталые веки смыкались и седая голова опускалась на грудь.

«И такие люди еще надеются воздействовать на общественное мнение!» — с досадой подумал Дэвид.

И тотчас же упрекнул себя. «Но ведь эти люди уже давно принимают участие в движении. Даже если они и утратили свой былой задор, кто я такой, чтобы обвинять их? Ведь сам я только что проснулся и делаю первые шаги!»

Он понимал, что этот комитет только один из многих. Другие, по всей вероятности, действуют более энергично, внося в дело свежую струю. Как-то утром в понедельник он отправился с членами комитета в прибрежный район и был удивлен количеством собранных подписей. Свыше трехсот! Таков был результат их утреннего обхода, радостно обсуждавшийся Шарн и ее друзьями. «Такая горсточка людей сумела повлиять на такую массу! — поразился Дэвид. — Чего только не добьются люди, если соединят свои усилия в борьбе за жизнь, которая положит конец войне!»

После полудня все уже были свободны. Шарн заранее предупредила Дэвида, чтобы он захватил с собой купальный костюм; она собиралась взять с собой сандвичи, чай в термосе и устроить завтрак на берегу моря.

Был знойный летний день, надвигалась гроза; тусклое море покрывала пелена дыма от лесных пожаров; временами порывистый ветер морщил эту пелену, солнечный свет пронизывал воду, и тогда отмели становились золотыми и зелеными, аметистовые тени ложились у подножия скал, и сапфир глубин, темнея на горизонте, превращался в индиго. Чайки с красными лапками, рассеявшиеся по отмели, взмывали в воздух при порывах ветра, издавая резкие крики. Сверкая белыми крыльями, они описывали в воздухе круги и камнем падали вниз.

Быстро скинув платье и натянув на себя купальник, Шарн сбежала вниз по песку и бросилась в воду. Когда Дэвид неторопливо спустился за ней, Шарн была уже далеко в открытом море. Опа плыла оверармом, сверкая быстрыми и сильными взмахами рук. Не в силах угнаться за ней, он уже начал беспокоиться, сознавая опасность таких далеких заплывов.

— Эй, Шарн! — крикнул он, — Я не стремлюсь угодить в пасть акуле!

Шарн не расслышала его слов, по, увидев, что он вышел из воды, повернула обратно, выбралась на берег и, с трудом переводя дыхание и отфыркиваясь, шлепнулась рядом с ним на песок; ее волосы свисали мокрыми прядями, поношенный купальник лип к груди и бедрам.

— Чудесно, правда? — по-детски восторженно воскликнула она.

И, вытирая лицо полотенцем, процитировала Суинберна:

Эти строки всегда приходят мне на ум, когда я плаваю.

— Забывая об акулах?

— Забывая обо всем, — весело крикнула она, — кроме того, что чудесно плыть в открытом море, быть свободной и ни от кого не зависеть!

— Я, возможно, излишне осторожен, — признался Дэвид и рассказал ей, какой страх пережил он здесь однажды, будучи подростком. Он купался в этой самой бухте, за скалистым мысом, и вдруг заметил скользящее рядом с ним большое серое чудище. В следующее мгновение чудище повернулось, обнаружив белое брюхо и острые, как пила, зубы. — Я стал отчаянно бить по воде руками и ногами и завопил что было мочи, — рассмеялся Дэвид, — акула, видно, испугалась не меньше меня и уплыла в море. Но я запомнил этот случай на всю жизнь.

Прошли целые годы с тех пор, как он последний раз загорал у моря на песке, в обществе молодой девушки. Дэвид испытывал некоторую неловкость за свою нетронутую солнцем белую кожу и худые ноги. Впрочем, Шарн едва ли ожидала увидеть античного бога, подумал он. Хотя руки и ноги девушки были совсем темными от загара, тело ее, когда она стягивала с себя свой старенький купальник, сверкнуло белизной. Она куда лучше без одежды, чем в своих плохо сшитых платьях, решил Дэвид. Интересно, зачем она затеяла эту экскурсию? В ее поведении нет кокетства. Значит, не ради того, чтобы обзавестись пожилым поклонником, — скорее, просто решила вовлечь его в круг своих политических интересов, продолжал размышлять он.

Мысли Дэвида вернулись к тем далеким дням, когда Нийл и Роб были еще мальчиками и он приезжал с ними в Блэк-Рок на уик-энд; здесь, среди чайных деревьев, они разбивали палатку. Невдалеке от мыса стояла хижина, где жил рыбак-итальянец, Нино. У него они нанимали лодку на целый день или же отправлялись вместе с ним рыбачить вдоль побережья.

Мальчики научились у Нино «управлять судном в открытом море», как говорил Нийл. Какие то были славные дни, вспоминал Дэвид, дни, проведенные им вместе с сыновьями! Загорелые, окрепшие от морских купании, радостно оживленные, все трое наслаждались привольной жизнью; их увлекало бегство от скучной рутины школьных уроков, учебных занятий, службы. Странно, что он вспомнил мальчиков именно сейчас, когда рядом с ним девушка так на них непохожая — впрочем, она так же страстно увлечена своим делом, как Нийл своей работой в больнице. А Роб… Глубокая печаль овладела Дэвидом.

— Однажды утром я наблюдал здесь чудесное зрелище, — заговорил он, заставив себя встряхнуться и отогнать грустные мысли: ему не хотелось омрачать Шарн удовольствие от прогулки. — Это случилось после сильной грозы, такой сильной, что наша палатка, прикрепленная к чайному дереву, обрушилась на нас. На рассвете мальчики побежали к морю посмотреть, не унесло ли бурей лодку Нино. Вдруг Роб стремглав прибежал обратно.

«Скорей, скорей, папа! — кричал он. — Кораблики! Пино говорит, они редко подплывают к этому берегу. Он никогда не видел их так много сразу!»

Я бросился вслед за ним к берегу. После грозы море и небо были спокойны: серебряная гладь отливала розовым. И из сверкающей дали к берегу плыли они — целая флотилия перламутровых раковин, словно крохотные сказочные ладьи под поднятыми парусами; их щупальца двигались, как весла, и будто гребли к берегу. Они плыли и разбивались о скалы. Песок был усеян обломками перламутровых раковин и тельцами моллюсков: молочно-опаловые, переливчато-розовые, розовато-лиловые и голубые, они напоминали маленьких спрутов.

— О, — огорченно воскликнула Шарн, — как это жестоко! Такие красивые и такие беспомощные создания!

— Но ведь то же случается и с людьми: они так же гибнут в жизненных бурях! — насмешливо пробормотал Дэвид. — Разве вы можете помешать этому, Шарн?

— Вы имеете в виду грозы, молнии, землетрясения и циклоны — так называемые стихийные бедствия — да? К чему говорить об этом! — с возмущением ответила девушка. — Вы знаете не хуже меня, что тут люди бессильны. По в мире существует много бессмысленной жестокости — впустую растраченные, трагически сложившиеся жизни, — многое такое, что можно было бы предотвратить, не правда ли, Дэвид? Да и вас не тревожили бы атомные бомбы и война, если бы вы сами не испытывали сострадания к людям.

— Вы правы, — признался Дэвид, пристыженный справедливым упреком.

Они шли к станции по тропинке, огибавшей скалы, через рощу чайных деревьев, и Дэвид с интересом следил за тем, как мгновенно переходит она от страстных обвинений расизма, антисемитизма, фашизма и дискриминации аборигенов к восхищению природой, радостно восклицая при виде моря, сверкавшего в просветах между деревьями. Время от времени она в детском восторге останавливалась перед изогнутыми стволами чайных деревьев, которые, столетиями сопротивляясь натиску ветра, казалось, застыли в мучительной агонии, с отчаянием и мольбой простирая к небу свои искривленные сучья. Размяв в пальцах крохотные округлые листочки, сорванные с густых ветвей, бросавших на землю глубокую тень, она жадно вдохнула их терпкий аромат.

— Это дыхание деревьев, Дэвид! — воскликнула она. — В этом есть что-то древнее и бессмертное! Как чудесна эта чаща! Видели ли вы ее в цвету? Дивная, снежно-белая гирлянда вокруг залива, кое-где тронутая розовым!

И затем снова обрушилась на социальную систему, которая, притязая на свободу и демократию, охраняет право меньшинства на власть и богатство, в то же время обрекая миллионы рабочих на нищету и страх безработицы. По вине этой социальной системы погибло в войнах нашего столетия девяносто миллионов человек!

— Все это я знаю! — Дэвид с досадой отмахнулся от назойливо кружившей мухи. — Но большинство людей, по-видимому, удовлетворены этой системой.

— Их запугали и заставили подчиниться.

— А вы знаете поговорку: народ имеет то правительство, которого заслуживает?

— Порой я сомневаюсь — на чьей вы стороне, Дэвид, — сурово сказала Шарн. — Кто вы — просто любитель от нечего делать или вас действительно тревожит несправедливость и угнетение?

— О, я всегда на стороне тех, кому нравится быть угнетенными, — беспечно ответил он. — У меня впечатление, что очень многие не против этого.

— Вы не хотите видеть истинной причины людских бед и страданий, — сказала Шарн. — Вы, как врач-шарлатан, довольствуетесь внешними симптомами болезни. И не хотите утруждать себя поисками настоящей причины недуга. Мифф говорит, что вы слишком большой индивидуалист, чтобы стать когда-нибудь хорошим коммунистом.

— Да, она так считает? — Дэвид бросил на Шарн веселый взгляд. — А что это значит — индивидуалист?

— Это значит, — серьезно пояснила Шарн, — что вы ставите свое личное мнение выше мнения других людей, пусть даже лучше осведомленных и более дальновидных.

— Если вы не придаете никакого значения личному мнению, — заметил Дэвид, — то почему же вас так беспокоит мое?

— Я как раз придаю личному мнению большое значение, — возразила Шарн, — но я легко допускаю, что, исходя из одних и тех же общих принципов, люди могут прийти к самым различным выводам по ряду вопросов. И я но берусь утверждать, что мое мнение самое правильное.

— Решение большинства! — насмешливо сказал Дэвид. — Партийная дисциплина и все такое! Нет, я но могу согласиться с решением большинства, если уверен, что моя точка зрения является здравой и разумной.

— Но как же вы можете быть уверены, что располагаете всеми фактами и понимаете диалектику событий настолько, чтобы судить — правы вы или нет?

— А я пытаюсь разобраться в путанице, которая называется международной политикой, и понять, что тут может быть сделано. И я не хочу быть связанным ни одной теорией при решении этого вопроса. Меня могут убедить только мои собственные знания и опыт.

— Боже мой, — вздохнула Шарн, — а я разделяю чувства Луи Арагона. Вы помните, как он писал о своей родине и партии?

Мае партия моя блеск Франции открыла.

На лице Дэвида мелькнула усмешка.

— Знаете, Шарн, бесполезно стараться обратить меня в свою веру.

— А я и не собираюсь обращать вас! — возмущенно воскликнула Шарн. — Мифф говорит, что только здравый смысл может сделать человека коммунистом.

— Но у меня его так мало! — посетовал Дэвид.

— Вы могли бы заняться марксистским учением об обществе, — с тихим упорством продолжала Шарн, она говорила упавшим голосом.

— Хорошо, я займусь, — неожиданно согласился Дэвид. Ему хотелось, чтобы она повеселела.

Лицо Шарн просияло.

— Я уверена, что когда-нибудь я смогу назвать вас своим товарищем, — застенчиво сказала она.

Разговор перешел на прочитанные ими книги и на любимые произведения музыки, живописи и поэзии.

Шарн раскритиковала многие из названных им вещей, бранила романтическую легковесность его вкуса. Дэвид изощрялся в остроумии и не отступал ни на шаг: ему хотелось развлечь ее и поддразнить. Оказалось, Что, забывая на миг о человеческих бедах, она умела смеяться и смеялась весело, каким-то тихим журчащим смехом. Он обвинял ее в том, что она все сводила к научному анализу и математическим формулам.

— А почему бы и нет? — спрашивала она, и на лице ее появлялось упрямство, которое Дэвиду казалось по-детски вздорным. Но при всем том она могла вдруг вся просиять, услышав строчку любимого стихотворения или заметив солнечный луч, играющий на глади моря. Она застыла в восторге при виде розовой орхидеи на длинном стебле, растущей под чайным деревом. А через минуту призналась, что «обожает арахис», извлекла из кармана орехи и принялась грызть, обсуждая на ходу психологические и философские теории в применении к отдельным людям, книгам и событиям.

Дэвида привлекал сложный духовный мир девушки, ее богатая, незаурядная натура. Он даже завидовал немножко эрудиции Шарн, ее знаниям в области точных паук — физики, химии, математики. Ему хотелось бы разбираться в этих предметах не хуже ее. Кроме того, круг ее чтения был более широк: она ушла намного вперед в философии и всемирной литературе. И в то же время, думал он, хотя Шарн и почерпнула из книг немало знаний, она оставалась удивительно наивной и неискушен ной. У нее было мало, а может быть, и вовсе не было никакого жизненного опыта; она ревниво оберегала свой замкнутый, внутренний мирок от всех посягательств извне.

Они заспорили о современных путях развития искусства и литературы. Дэвид говорил о том, что ему претит тенденция заменять ясно выраженную мысль бессвязным нагромождением слов, какофонией звуков, беспорядочными цветовыми пятнами или уродливыми абстракциями форм и образов. Он утверждал, что поскольку искусство является средством общения между людьми, оно должно ясно и понятно отражать идеи или чувства автора. Человек не должен по нескольку раз перечитывать одни и те же страницы, чтобы понять, что хотел сказать автор; или становиться на голову перед картиной, чтобы суметь ее по достоинству оценить.

Шарн пылко отстаивала новые течения в искусстве и новые методы его истолкования.

— В конце концов люди начинают понимать новую манеру выражения мыслей и впечатлений, — заявила она. — Возьмите литературу, школу «потока сознания», с ее переплетением процессов мышления и ощущения! Или незабываемую «Гернику» Пикассо!

— Такое искусство выше моего понимания. — Руки Дэвида сделали протестующий жест, словно желая отстранит!. от себя самую возможность такого понимания. — На мой взгляд, это что-то граничащее с безумием.

— А разве мир, в котором мы живем, не безумный мир?

— Нет! — Голос Дэвида прозвучал резко; шутливый тон, каким он начал разговор, исчез. — Вы могли бы так говорить, если бы в нем не существовало нормальных людей, которые пытаются остановить войну.

— Простите меня, — смиренно сказала Шарн, — у нее была болезненно тонкая, обостренная чувствительность, — я не должна была говорить так. Я просто, не думая, повторила одну из тех глупых фраз, которые мы иногда слышим.

В поезде она опустилась на сиденье усталая и задумчивая. Дэвид сидел рядом, и поезд с грохотом мчал их обратно в город. Однообразный громыхающий стук колес действовал усыпляюще. Дэвид вытянул ноги; он отметил про себя, что Шарн вдруг как-то замкнулась. Она сидела присмирев, глядя прямо перед собой, поглощенная своими мыслями. Они уже подъезжали к городу, когда она обернулась к нему: умоляющая лучистая улыбка полнилась в ее глазах и чуть тронула губы.

— Какой славный день, — произнесла она, — но я чувствую себя виноватой, что потратила напрасно столько времени!

— Ну что вы! — запротестовал Дэвид. — Разве этот день был потрачен напрасно? Я, во всяком случае, провел его с удовольствием.

— Я тоже! — сокрушенно вздохнула она. — А я не должна была… нельзя себе это позволять.

— Но вы хоть когда-нибудь отдыхаете?

— Не часто. И потом, если случается отдыхать, я чувствую, что у меня вылетает из головы многое, что я должна была бы сделать.

— Какая же вы идеалистка! — Дэвид не мог удержаться, чтобы не пошутить над угрызениями совести, мучавшими ее.

— Вовсе нет. Я материалистка, — убежденно сказала Шарн, — И чтобы мои идеалы осуществились, люблю делать полезную работу.

Дэвид взглянул на ее обращенное к нему личико, такое бесхитростное, на котором легко читались все ее сомнения и борьба противоречивых чувств.

— Я счастлива, — тихо сказала она. — Не знаю почему. Какое-то непривычное мне состояние: чувствовать себя счастливой и не думать больше ни о чем.

— В самом деле? — усмехнулся Дэвид. — А знаете ли, счастье изменчиво. Мы должны быть благодарны, когда оно нас посещает, и не слишком сетовать, если оно решит покинуть нас.

— Да, я знаю, — ответила она и снова погрузилась в свои мысли.

Но когда они прощались у ее калитки, она пылко воскликнула:

— Я вовсе не имела в виду, что этот день для меня напрасно потерян! Он был чудесным, да, чудесным! Таким, что я его никогда не забуду. Говорить с вами и чувствовать себя такой… такой глупой! Нет! Это не должно повторяться.

— Почему же? — спросил Дэвид.

— Мне слишком хорошо с вами… и это может отвлечь меня от моей работы.

— Но у вас должен же быть какой то отдых. Вы не можете жить, как затворница, совсем уйти от жизни, — настаивал он.

— Я говорю себе, что я должна вступить в жизнь, как монахиня вступает в монастырь, — медленно произнесла Шарн. — Думать не только о себе, но и о других.

Ее очки светились в темноте, как маленькие луны. Нежное невинное личико, обращенное к Дэвиду, выглядело жалким и расстроенным. Он привлек ее к себе и тихонько поцеловал в лоб. Она вырвалась из его рук с легким сдавленным криком и побежала к дому.

«Зачем, черт возьми, я сделал это? — спросил себя Дэвид минуту спустя, досадуя на этот непонятный ему порыв. — Да просто из сострадания и нежности к юному существу, — подумал он. — Так наивна она в понимании своего долга и так страстно в нем убеждена!»

Шарн была приятной собеседницей: странное сочетание простоты и усложненности мысли. И день, проведенный с ней вместе под солнцем, у моря, был приятным. Споры вовлекли их в духовное общение, вызвали чудесную близость. Почему бы ей не воспринять его поцелуй как естественное выражение их симпатии и взаимного понимания?

«А, к черту! — выбранился про себя Дэвид. — Но только ли в этом дело?»

Не были ли и его чувства потревожены этим неожиданным поцелуем, не смутил ли он его так же, как смутил «девичий покой» Шарн?

 

Глава XVII

Часто по вечерам Дэвид шел ужинать глухими переулками в тот итальянский кабачок, куда он попал случайно в первый вечер своего приезда. Кабачок назывался «Ресторан Рокко». Il Ristorante alla Tutte Ore[Ресторан, работающий круглые сутки (итал.).]. Это место возбуждало его интерес. Дэвида занимала дешевая экзотика в убранстве ресторана, его душная чужеземная атмосфера. Около десятка столиков в полутемном зале освещались одной пыльной, засиженной мухами лампой в виде глобуса; тут собирались завсегдатаи.

С одной стороны у входа была стойка. За него на стене висели сушеная рыба, темные, подозрительного вида колбасы, головки чеснока; на полках под ними стояли жестяные банки с оливковым маслом, сардинами, тунцами, анчоусами. Головка твердого белого сыра, испускавшего отвратительное зловоние, привалилась к безносому купидону, украшавшему грязную мраморную вазу, из которой торчал букет ярких бумажных цветов. На задней перегородке, отделявшей кухню от зала, красовался старый плакат с Везувием, курящимся над лазурным Неаполитанским заливом. И молодая королева в золоченой раме снисходительно улыбалась смуглому разноязычному сброду обедающих.

Не все из них были иностранцами. За одним из длинных столов у стены постоянно собиралась все та же кучка завсегдатаев, людей довольно-таки зловещего вида, под председательством владельца кабачка Рокко, чудовищно толстого человека; они неряшливо ели, переговариваясь о чем-то вполголоса. Время от времени слышалась рыкающая американская речь и среди темноволосых голов и смуглых и желтых лиц мелькало хитрое одутловатое лицо с золотым оскалом.

Неподалеку от этой группы располагалась шумная компания молодых головорезов, отпускавших реплики по адресу миловидной рыжеволосой официантки, которая сновала мимо с тяжелым подносом, уставленным блюдами, и ловко отшучивалась. Случалось, что какой-нибудь назойливый посетитель пытался вступить в разговор с сидящими за дальним столом, и тогда один из этих молодчиков выставлял его за дверь. Они, по-видимому, были в хороших отношениях с двумя юными смазливыми девицами, которым дозволялось иногда приблизиться к столу, где сидел хозяин и его приятели.

Среди постоянных посетителей кабачка были и простые, бедно одетые люди, видимо, рабочие. Из их разговоров можно было понять, что они привыкли здесь встречаться. Дэвид предполагал, что они избрали это место по той же причине, что и он: тут дешево кормили, еда была острая, а черный кофе крепкий.

Анджело, повар, популярный, как клоун в цирке, время от времени высовывал из кухни нос, чтобы приветствовать входящего соотечественника. В дверях показывалась его лоснящаяся от пота смуглая физиономия и большой живот, обтянутый засаленным фартуком; он бросал в зал шутку и скрывался под взрывы хриплого смеха и веселого неаполитанского говора.

Кабачок обычно был переполнен людьми, которые лениво курили и ели не спеша. На каждого нового пришельца смотрели с подозрением. Дэвид сумел преодолеть скрытую враждебность только тем, что не раз посещал это заведение, усердно расхваливая стряпню Анджело.

Флора, официантка, узнала Дэвида, как только он вошел в ресторан. Привыкнув видеть его всегда за одним и тем же столиком у двери, где он обедал, не проявляя никакого интереса к тому, что происходит вокруг, она стала обращаться с ним, как с постоянным клиентом; и хотя встречала его приветливо, но морщинки у рта каждый раз обозначались резче и в красивых, подведенных сипим, глазах появлялась настороженность. Соседи Дэвида по столику здоровались с ним и вскоре уже заводили разговор.

Дэвид заметил, что люди с дальнего стола каждый раз поворачивали головы при его появлении. Порой он ловил на себе косые взгляды и понимал, что его присутствие беспокоит их. В чем причина, спрашивал он себя. Флора обслуживала их с подобострастием и страхом, чего не проявляла ни к одному из посетителей.

Казалось, между этими людьми, поглощенными обсуждением своих дел, и буйной молодой компанией за соседним с ними столом, существовало взаимное понимание. Иногда они все вместе принимались над чем-то гоготать, случалось и так, что мужчины требовали, чтобы юнцы вели себя потише.

Флора следила, чтобы посетители держались подальше от полутемного конца зала. Бросив быстрый взгляд на незнакомца, занявшего пустой стул, она оглядывалась на Рокко — не нахмурился ли он. Сидевший рядом с Рокко человек с одутловатым подергивающимся лицом и хитрыми глазами тоже внимательно всматривался в нового пришельца. Если тот не внушал опасений, все поворачивались к нему спиной и снова занимались едой и разговором. Если же его появление вызывало хоть тень тревоги, американец мгновенно исчезал: его коренастая фигура в габардиновом пальто скрывалась за дверью, ведущей в кухню.

Дэвид догадывался, что в этом ночном кабачке творятся темные дела, и его интересовало, что бы это могло быть. Долгое время он так и не мог понять, в чем дело, пока однажды вечером не произошло следующее: какой-то подросток прошел, пошатываясь, мимо его столика и вдруг кинулся к дальнему столу.

Это был мальчик не старше семнадцати — восемнадцати лет, с черными, мокрыми от дождя полосами, падающими на лицо, и диким, обезумевшим взглядом. Он с криком вцепился в американца. Поднялся шум. Парии с соседнего стола повскакали с мест и схватили его. Заткну» мальчику рот, чтобы заглушить крики, они выволокли его из зала через кухонную дверь. Когда они вернулись, мужчины, сидевшие за дальним столом, едва отозвались на замечание одного из молодых бандитов:

— Вышел из игры. Больше мешать не станет.

— Да, уж ты об этом позаботься, — буркнул американец.

Дэвид встретился глазами с Флорой. В них; застыл ужас; в следующее мгновение она, истерически смеясь, бросилась на кухню с тяжелым подносом.

— Флорин парнишка! — услышал Дэвид негромкое восклицание своего соседа. — Накурился марихуаны и забуянил! А боссы этого не любят.

«Так вот оно что, — подумал Дэвид, выходя из кабачка. — Здесь место встречи торговцев наркотиками».

Если его предположение правильно, в чем он не сомневался, это объясняет, почему Флора так боится шпионов и соглядатаев, которые могут выследить шайку. Она по виду порядочная женщина. Каким образом ее сын оказался связанным с этими людьми? И почему она но вступилась, когда мальчика избивали?

Шел дождь. Подняв воротник пальто, Дэвид зашагал по узкой улице. Он оглянулся посмотреть, не идет ли кто-нибудь следом, как в первый вечер, когда он попал в этот кабачок. Никого не было видно.

Он свернул в переулок, который, как он уже знал, вел кратчайшим путем на главную улицу. Фонарь в начале переулка светился сквозь дымку мелкого моросящего дождя. Переулок казался темным туннелем, тянувшимся к свету, источник которого находился в дальнем его конце, где рос высокий эвкалипт, а позади него то и дело вспыхивали фары проносившихся мимо машин. Жестяные мусорные ящики, переполненные гниющими отбросами, стояли в ряд вдоль сломанных и проржавевших заборов, которыми были обнесены задние дворы, выходившие в переулок.

Тихий стон донесся вдруг до его слуха. Он исходил из сточной канавы; там, рядом с мусорным ящиком, лежал, скорчившись, человек. «Пьяный», — подумал Дэвид и прошел мимо. Но стон повторился и, казалось, был исторгнут мучительной болью. Человек лежал без движения, но-видимому, не в силах подняться.

Дэвид повернул обратно. Должно быть, с этим человеком что-то случилось, решил он, сшиблен машиной, может быть, нуждается в помощи. Он наклонился над телом, лежащим у мусорного ящика, и в темноте разглядел бледное лицо и прилипшие ко лбу черные мокрые волосы. Затуманенный взгляд был устремлен на Дэвида. Из раны во лбу сочилась кровь и заливала глаза.

Мальчик из кабачка Рокко! Дэвид узнал его.

— Оставьте меня! — задыхаясь, с трудом выговорил он. — Оставьте меня! Я здоров.

Он попытался подняться на ноги, но тут же повалился назад с тихим протяжным стоном, словно раненое животное.

— Я помогу тебе, — сказал Дэвид. — Надо вызвать карету Скорой помощи.

— Нет! Нет! — с отчаяньем закричал мальчик. Он снова сделал попытку встать и снова упал на землю.

Догадываясь о случившемся, Дэвид понимал, что тот боится врачей, расспросов, полиции и что он должен укрыть мальчика в таком месте, где бы бандиты из кабачка не нашли его. Но где? И как?

Мальчик был без сознания. Дэвид отер ему лицо, запачканное грязью и кровью. Затем туго стянул носовым платком рану на лбу и осторожно ощупал бесчувственное тело. Одна рука безжизненно висела и кровоточила, вероятно, была сломана; под топкой рубашкой Дэвид нащупал треснутые ребра, и это прикосновение исторгло протяжный стон из груди мальчика.

— Домой, — простонал он. — Хочу домой…

— Где твой дом? Скажи мне, где? — спросил Дэвид.

Мальчик попытался что-то ответить, но снова потерял сознание. Подняв его на руки, Дэвид, спотыкаясь, донес мальчика до конца переулка, где светил фонарь и росло дерево. Под деревом стояла скамейка, Дэвид опустил на нее свою ношу и сел сам, дрожа и задыхаясь.

Лил дождь. Он стекал по спине Дэвида холодными струями, пропитывая его пиджак и брюки. Мальчик промок насквозь, еще когда лежал в канаве, одежда его прилипла к телу; дождь хлестал по бледному лицу. Испуганный мертвенной неподвижностью мальчика, Дэвид резко встряхнул его.

— Где ты живешь? — раздельно и настойчиво повторил он.

Мальчик открыл глаза, уставился на него, потом, охваченный ужасом, попытался встать на ноги. Дэвид удержал его.

— Где ты живешь? — с отчаяньем повторил он. — Постарайся сказать мне, где?

— Сорок… один, улица Полумесяца, — выдохнул мальчик и снова повалился на плечо Дэвида.

— Улица Полумесяца! — Дэвид вспомнил кривую улицу с ветхими домами, по которой он ходил иногда обедать к Рокко. Они еще вызывали у него улыбку, эти старью дома, припадавшие к земле у самого тротуара с робким подобострастным видом, словно дряхлые нищие, знававшие лучшие времена. Улица Полумесяца находилась по ту сторону, напротив переулка, из которого он только что вышел. Не очень далеко, но все же стоило взять такси, если бы можно было сейчас найти его.

Все машины, которые Дэвид останавливал, были с пассажирами и проносились мимо, обдавая его жидкой грязью и освещая на миг светом фар, дробящимся в струях дождя.

— Пойдем, сынок! — бодро сказал Дэвид. — Доберемся сами.

Крепко обняв мальчика, который не стоял на ногах, и то неся его, то почти волоча на себе, Дэвид направился к старым домам, выстроившимся полукругом. Шагая вдоль заборов и разыскивая нужный номер, Дэвид непрестанно чертыхался. Он был в полном изнеможении; несколько раз чиркал спичкой, чтобы посмотреть, как идут номера. Многие из них были стерты или шли в каком-то нелепом беспорядке — четные и нечетные вперемежку. Спички шипели и гасли под дождем.

Измученный, обливающийся потом, Дэвид остановился, чтобы прислониться на минуту к низкой каменной ограде небольшого палисадника. И вдруг, словно чудом, над дверью дома напротив на освещенном полукруглом стекле выступил номер сорок один.

Дэвид пересек улицу и постучал в дверь. Загремела цепочка, и на пороге появилась какая-то старуха. Она вглядывалась в темноту, и ее морщинистое лицо выражало недоумение и подозрительность. Но когда она увидела мальчика, которого поддерживал Дэвид, она испуганно вскрикнула:

— Тони! Он ранен?

— Его избили, — ответил Дэвид, — мне кажется, у него сломана рука и, пожалуй, пара ребер. Он не хотел, чтобы я отвез его в больницу.

— Внесите его в дом, — Старуха отступила в коридор.

Дэвид помог ей положить мальчика на кровать, стоявшую в конце задней веранды.

— Ну, ну, милый, — нежно шептала она, — успокойся, бабушка с тобой. Спасибо вам, мистер. — Она дрожа повернулась к Дэвиду. — Бедный мой Тони — он всегда попадает в беду. Но это не по его вине. Он хороший мальчик, по-настоящему хороший. Если бы его мать не связалась с этим подлым янки, он никогда не пошел бы по дурной дороге.

— Я ничего не знаю об этом, — сказал Дэвид, надеясь, что она расскажет еще что-нибудь о мальчике, — Я просто наткнулся на него. Он лежал без сознания, по-видимому избитый. Могу я чем-нибудь помочь вам? Может быть, вызвать врача?

— Я сама позову врача, какого нужно, — отрезала старуха, — чем меньше людей будут знать об этом, тем лучше. Но я донесу на этого подлого ублюдка и на всех их, если они посмеют еще раз тронуть моего мальчика!

Но это была мгновенная вспышка. Старуха опомнилась, и на ее морщинистом лице снова появилось выражение настороженности и недоверия.

— Я что-то разболталась. Забудьте, мистер, что я сказала.

— Да, да, — пробормотал Дэвид, чтобы успокоить ее.

Шаркая ногами, она направилась к двери, и Дэвид последовал за ней. И только когда дверь закрылась за ним, он полностью осознал весь ужас происшедшего. Глазам его на миг представилось дно большого города, о котором он знал так мало. Он слышал о жестоких законах тех, кто занимается торговлей наркотиками. Но никогда раньше не сталкивался ни с ними, ни с их жертвами.

Может быть, он сделал уж слишком поспешные выводы по нескольким случайным наблюдениям, спросил себя Дэвид. Нет. О том, что в ночном кабачке Рокко творятся какие-то тайные дела, он понял в первый же вечер. И каждый раз с тех пор, бывая там, он чувствовал, что страх и враждебность людей, сидящих в полутьме на дальним столом, порождены преступлениями. Сегодня вечером он получил доказательство этого в бандитском нападении на мальчика. И то, что сказала старуха в минуту отчаянья, когда не владела собою, объясняло многое.

 

Глава XVIII

Сгорбившись и наклонив голову под хлещущим в лицо дождем, Дэвид шагал по извилистым улицам.

Бушующий мрак обступал его со всех сторон, и в голове кружился вихрь таких же мрачных мыслей. Он шел, не разбирая дороги. Дождевая вода, переполняя канавы, окатывала его ноги жидкой грязью. Фонари на высоких столбах тускло мерцали сквозь пелену дождя. Дэвид не замечал ничего.

Потрясенный и взбудораженный всем случившимся, он не мог думать ни о чем, кроме внезапно открывшегося ему зла, зла, которое гнездилось в глубинах самой человеческой натуры и в силах, ввергавших парод в неисчислимые бедствия. Он знал, конечно, что зло существует, и принимал его как нечто само собой разумеющееся. После многих лет работы в газете это и не могло быть иначе.

Каждый день перед ним развертывалась карта всего мира: каждый день он сообщал читателям о циклонах, землетрясениях, голоде, кровавых схватках, преступлениях, совершающихся повсюду на земном шаре. Но он созерцал события издалека, из окна своего редакторского кабинета; это надежное убежище ограждало его от непосредственного соприкосновения с бедами, вызванными стихийными катастрофами и личными человеческими трагедиями.

Сейчас Дэвид словно очнулся после долгого периода какого-то формального существования: он воспринимал все очень остро, может быть, даже слишком остро; казалось, плотный покров, защищавший его долгие годы, теперь спал, обнаружив подлинную его натуру, и она была ранима и чувствительна до боли.

Что же ему делать с этим мальчиком? Зверское нападение на него разбило сентиментальные представления Дэвида о причинах преступлений и о тех, кто их совершал. Каковы бы ни были причины преступных деяний, несущих людям зло и страдания, прощать их нельзя! Правда, убийства и кражи детей могут совершаться и больными людьми; но с ними надо поступать так же, как и с любыми бандитами или торговцами наркотиками.

Было бы проще всего рассматривать их как неудачников, потерпевших крушение в борьбе за жизнь. Но ведь они тяжкое бремя для общества.

Дэвид никогда не знал, чью сторону принять в спорах о преступлении и наказании. Он испытывал смутное чувство вины, ему казалось, будто он и все, кто поддерживает общественную систему, которая плодит преступления и преступников, ответственны за совершаемые злодеяния. Но расцепить преступление как должно или же определить меры его пресечения он не мог. В данный момент он вообще ни в чем не был уверен, кроме необходимости положить предел тому, чтобы бомбы падали на людей, сметая подряд правого и виноватого. Однако он не мог равнодушно пройти и мимо тех, кто становится жертвой страстей, столь же преступных, как страсти, приводящие к войне. Невинных и беспомощных надо брать под защиту и следить, чтобы больные телом и духом не причиняли страданий другим.

Шарн говорила правду: он не смотрел в лицо действительности. Он пытался распутать всего лишь одну нить из тяжелых пут, обременяющих человечество. Но все нити жизни тесно переплетены между собою. Бесполезно закрывать глаза на этот факт. И нельзя не видеть, что существующий образ жизни превращает человеческое существование в жестокую борьбу. Борьбу, которая порождает страх, алчность, жестокость, войны, погоню за личной выгодой; стремление меньшинства к власти и богатству за счет большинства; вражду, приводящую к столкновениям между народами. Зло заключается в преступной лихорадочной погоне за жизненными благами, которые каждый стремится захватить и использовать сам, не обращая внимания на то, что множество людей лишено этих благ. И как много тех, кто обречен на страдание и голодную смерть, ради торжества небольшой кучки грабителей!

Мысли Дэвида сталкивались и вытесняли одна другую, но они все время возвращались к Тони. И, как ни странно, имели отношение и к Робу. Каким образом? Почему? Единственное, что объединяло их, была юность. Молодые, сильные парни, и оба выведены из строя. Роб убит. Его тело осталось лежать в снегах Кореи. А Тони, избитый до бесчувствия, валялся на булыжниках в темном переулке.

Какая же связь между ними? Или оба они жертвы борьбы за существование? «Борьба за существование», будь она проклята! Дэвид усмехнулся, мысленно употребив этот штамп. Что означают эти слова? Как раз то, о чем они гласят, и это правильнее, чем объяснять людскую драку стремлением жить, есть, одеваться, искать в жизни точку опоры. Детские и юношеские годы любого человека — подготовка к этой борьбе — с момента, когда ребенком он впервые схватил корку хлеба и засунул ее в рот или побежал, чтобы укрыться от дождя. В течение всей жизни, на разных ее этапах человек борется, чтобы продвинуться хотя бы на шаг вперед, не поддаться обстоятельствам, угрожающим отнять у него эту точку опоры и возможность «заработать на жизнь».

Не странно ли? Брошенное в жизнь не по своей воле, человеческое существо должно остаться жить: от него требуют этого. Общество негодует, когда лишают жизни новорожденных, и запрещает человеку самовольно уходить из жизни. Эти поступки наказуемы как преступления, и в то же время законов, которые помогли бы несчастному, нет.

Каждому родившемуся на свет приходится пробиваться собственными силами, кто как сумеет. И в лучшие времена так было: крепче хватайся и держись, а то затопчут! Удивительно ли, что в этой бешеной гонке слабых отталкивают? И что жулики всех мастей не упускают случая поживиться! Жертвы? Конечно, без них не обходится — Роб в Корее, а этот мальчуган на грязных улицах города!

Очнувшись от нахлынувших на него мыслей, Дэвид вдруг обнаружил, что, блуждая по темному лабиринту улиц, мимо погасших фонарей и мокрых, качающихся на ветру деревьев, он сбился с дороги. Ему показалось, что он бродит уже в течение нескольких часов; повернувшись, Дэвид зашагал назад в сторону рынков.

Он обрадовался, увидев наконец бледный облупившийся фасад старого дома, проступавший сквозь пелену дождя. Стараясь не шуметь, он прошел через заднюю веранду в свою комнату. В доме было темно и тихо: еще никто не просыпался. Только Перси, продрогший и грязный, сидел на своей жердочке и моргнул белым веком, когда Дэвид проходил мимо.

Дэвид почувствовал облегчение, когда, войдя в свою маленькую пустую каморку, зажег свет и увидел на столе пишущую машинку, словно встретил старого друга. Сняв с себя мокрую одежду, он досуха вытерся и растянулся на кровати, испытывая приятное ощущение тепла, постепенно разливавшегося по всему телу. Но его продолжала тревожить мысль о мальчике. Что он может сделать для него?

Дэвид решил повидать на следующий день старуху и узнать о Тони поподробнее. А если это приведет к конфликту с гангстерами из кабачка Рокко — что ж! — ему придется иметь с ними дело.

Что ему следует предпринять? Сообщить ли в сыскную полицию о своих подозрениях, что ночной кабачок Рокко является притоном торговцев наркотиками? Нет, не сейчас еще, сказал себе Дэвид. Не раньше, чем он выяснит положение с Тонн. Какую власть имеют над ним эти люди? И нуждается ли мальчик в лечении? Тут мог бы дать совет Нийл: сказать, возможно ли сейчас увезти больного подальше, быть может, в другой штат, где бы он был в безопасности от нового нападения шайки. Кроме того, если он, Дэвид, начнет сейчас ворошить это осиное гнездо, это может помешать его работе. А ему необходимо, убеждал он себя, сосредоточить все силы на намеченной цели, не дать жалости или гневу отвлечь себя от главного.

В конце концов торговля наркотиками — всего лишь отрасль коммерции, которая приносит быстрое обогащение и способствует процветанию экономической системы. И эта отрасль не так преступна, как торговля оружием массового уничтожения — отравляющими газами, бактериологическими средствами ведения войны, которую субсидируют государства. Торговля одурманивающими средствами затрагивает только небольшой процент людей, способствуя, разумеется, их деградации, лишая способности ясно мыслить, удовлетворяя низменные вожделения. Но ведь пресса тоже туманит головы ложными сообщениями, пропагандой расизма и классовой ненависти, религиозными предрассудками.

«Нет, — убеждал себя скованный усталостью Дэвид, погружаясь в смутный тяжелый сон, — человек не может бороться с каждым преступлением, с которым сталкивают его обстоятельства. Шарн легко говорить о том, что надо встречать действительность «лицом к лицу», доискиваться причин «человеческой бесчеловечности». Не под силу одному человеку совладать с таким делом… Нет, не под силу».

Во сне его преследовали события минувшей ночи. Люди в полутемном углу кабачка, расправа с мальчиком, искаженное ужасом лицо рыжеволосой официантки, безжизненное тело в переулке. Страшные физиономии, крадущиеся фигуры обступали Дэвида, и он снова слышал рыдающий вопль мальчика: «Оставьте меня! Оставьте меня!»

Утром впечатления ночи были еще живы. Но когда Дэвид принял душ, побрился и съел завтрак, приготовленный м-с Баннинг, ночное происшествие стало казаться ему нереальным. Слушая болтовню хозяйки, он думал, что пережитое скорее всего похоже на какой-то сумбурный сон. Воспоминания о том, что произошло между сценой в кабачке и моментом, когда он под проливным дождем опустился на скамейку вместе с Тони, стремительно пронеслись в его сознании.

Но когда Дэвид сел писать, он не мог избавиться от неприятного чувства тревоги. Прав ли человек, стремящийся к некоей возвышенной цели, к достижению далекого идеала, если он остается глух к призывам о немедленной помощи? Человеческое горе требует отклика, доброй поддержки. Откликнуться на такую мольбу отнюдь не означает изменить своему делу. Вникать в человеческие нужды, не отдаляться от людей, относиться к ним с добротой и сочувствием столь же важно, как стремиться к осуществлению высшей цели. Нельзя хладнокровно проходить мимо жестокости и горя, голода и отчаянья, если случится столкнуться с ними. Фанатики сжигали людей заживо, чтобы спасти их души. Не должно быть больше инквизиции, не должно быть кровавых жертв во имя идей.

Разница между человеком гуманным и фанатиком заключается в том, что возлюбивший род человеческий дает возможность смертному, умерев, спасти свою бессмертную душу. Цель же движения за мир во всем мире — сохранить человечеству жизнь, дать возможность всем людям стать сильными и прекрасными; но из этого не следует, что можно спокойно проходить мимо горя и страданий отдельных людей, не пытаясь облегчить их.

Дэвид решил в тот же день навестить Тони и его бабушку.

Утренняя почта доставила ему записку от Карлайла, в которой тот сообщал, что он берет первую из статей Дэвида; кроме того, в дневном выпуске «Эры» была помещена передовая, принадлежащая перу Карлайла, как сразу определил Дэвид.

Читая ее, взволнованный Дэвид не мог удержаться от восклицаний, и, хотя статья писалась явно с оглядкой, Дэвид понимал, что Карлайлу потребовалось немало мужества, чтобы сделать решительное и честное заявление:

«Смертоносное действие современного оружия дошло до предела. Если разразится война, не спасется ни один человек, рожденный или нерожденный…»

— Ах ты, старый черт! — радостно посмеивался Дэвид. — Вылез-таки из своей скорлупы!

Он чувствовал радостное возбуждение при мысли, что его разговор со старым приятелем возымел свое действие. Во всяком случае, передовая Карлайла доказывала, что каменную стену печати можно пробить, когда находятся люди достаточно честные и мужественные, чтобы сдвинуть камень, загораживающий свет истины. Радуясь за Карлайла, он радовался и тому, что его собственные усилия не пропали даром.

Вместе с тем статьи, которые он сам писал за последнее время, не удовлетворяли его. Он чувствовал, что его рассказы о встречах и разговорах с людьми не имели прямого отношения к проблемам мира и войны. Он ставил себе в вину, что не выделил в них главного: стремления людей к миру и значения общественного мнения как огромной движущей силы, направленной на защиту великой идеи.

Он обвинял себя в том, что уступил инстинкту журналиста, толкавшего его на поиски интересного материала, который привлек бы редакторский глаз скорее, чем грозные факты гонки вооружений и последствий радиации при испытаниях ядерного оружия.

— Пустая болтовня! — восклицал Дэвид, просматривая отпечатанные на машинке листы. Его бесила собственная беспомощность, и он то и дело мысленно бранился, испытывая искушение комкать страницу за страницей и швырять их на пол. Однако рука его не поднималась выбросить, как ненужный хлам, литературные шедевры, над которыми он трудился в течение нескольких недель, уверенный до последних дней, что они найдут отклик среди бесчисленных читателей.

Подправляя текст то здесь, то там, меняя слова для вящей убедительности, Дэвид приободрился. У него появилась надежда, что в конце концов его статьи окажутся не столь уж пустыми и бесполезными. Стараясь сделать их более энергичными, искусно используя разоблачающие цифры, Дэвид с головой ушел в работу и не слышал, как в дверь постучала Мифф. Он не заметил, что она вошла в комнату, и увидел ее только тогда, когда она подошла к нему вплотную.

— Папа, нужно ехать домой, — тихо сказала она. — У мамы сердечный приступ, и она зовет тебя.

— Бог мой! — Дэвид вскочил со стула. — Есть опасность для жизни?

— Мы не знаем, — мягко ответила Мифф. — Но доктор Бартон считает, что да. Несмотря на все его старания, ей не становится легче.

Дэвид схватил шляпу и пальто. Они сели в машину, которая ждала на улице. В машине Мифф коротко рассказала, что в последнее время мать несколько раз жаловалась на боль в сердце, подумала, что это связано с несварением желудка. Сегодня боль началась внезапно, когда она возилась в саду. Герти помогла ей дойти до дома, уложила в постель и позвонила Мифф на работу, Мифф вызвала доктора Бартона. Он принял нужные меры, сделал укол, чтобы успокоить боль. Сейчас там Нийл, Оба они с доктором Бартоном опасаются, что она может не дожить до вечера.

— Клер, бедняжка моя! — горестно воскликнул Дэвид. — И я причина этого, да, Мифф? Она сильно тревожилась обо мне?

— Я не сказала бы. — Мифф не отрывала глаз от дороги, осторожно ведя машину. — По-моему, она больше тревожилась за Гвен.

— За Гвен?

— Да. Гвен ждет ребенка, а Арнольд вернулся к жене.

Потрясенный трагизмом ситуации, в которой он внезапно оказался, Дэвид в первую минуту был не в силах вымолвить ни слова. Потом спросил:

— Мама знает?

— Гвен была в таком отчаянии, что скрыть это от мамы было нельзя.

Дэвид застонал.

— Если бы я был дома, этого могло не случиться. Я в ответе за все. Да, Мифф?

— Ты все равно не мог бы помешать Гвен сходить с ума по этому негодяю, — ответила Мифф как всегда рассудительно и трезво, — или маме терзаться из-за этого. А сейчас мы должны по мере сил облегчить участь обеих.

 

Глава I

Едва Мифф и Дэвид свернули в подъездную аллею и остановились у ворот в тени старого эвкалипта, как навстречу им из дома выбежала Герти.

— Она умерла! — донесся до них ее возглас среди взрыва рыданий.

В отчаянии они молча устремили взгляд на старый дом, где только что свершилось таинство смерти. Его осевшие стены и крыша из шиферных плиток, покрытых лишайником, сливались в туманное пятно. Предвечерние тени от сосен, темнеющих вдоль ограды, окутали их своим сумраком.

Было невероятно то, что произошло. Невероятно, что Клер умерла, что ей суждено было умереть именно так — внезапно и неожиданно. В течение многих лет она но предпринимала ничего, не посоветовавшись с семьей, никогда не пыталась даже поступать по собственному почину. А сейчас вдруг сделала решительный шаг: умерла и оставила их без единого слова предупреждения.

Почему? Что послужило главной причиной ее смерти? Этот вопрос возник у обоих — Дэвида и Мифф, когда они переступили порог гостиной, где их уже ждали Нийл и Гвен. Удрученные горем, они заключили друг друга в объятья и дали волю слезам. Увидев свою младшую дочь, Дэвид тотчас привлек ее к себе и прижал к груди; переживания оставили на ее лице такой глубокий след, что она казалась тенью прежней Гвен. Дэвид чувствовал свою вину перед ней и Клер; это не поддавалось определению, но он знал, что несет ответственность за то, что случилось с ними.

Когда он увидел Клер, недвижно лежащую в постели со слабой улыбкой на устах, он опустился перед ней на колени, мучительно сожалея, что уже не сможет испросить у нее прощения в том, что еще недавно пренебрегал ею; уверить в своей нежной любви и благодарности за ее преданность ему и семье в течение долгих лет, проведенных вместе. Хотя у них и были разные взгляды на жизнь, все же они жили счастливо до последних месяцев. Но и тут разрыва не произошло, их дружеские отношения не были нарушены.

Раскаянье мучило Дэвида, и все же он не мог сожалеть о принятом решении, которое заставило его покинуть Клер и их узкий домашний мирок.

«Бедная Клер!» — думал Дэвид. В воспоминаниях ему явилась хорошенькая, изящно одетая девушка, в которую он влюбился когда-то. Она была пятью годами старше его, но казалась моложе. Когда они поженились, Клер была настолько не искушенной в житейских делах, что имела весьма слабое представление о том, как достаются деньги. Она знала, что их нужно зарабатывать, но каким образом — никогда не давала себе труда поинтересоваться; не интересовалась она и тем, почему их не удавалось заработать в том количестве, в каком хотелось бы.

В первые же годы супружеской жизни, когда начались всякого рода трудности, она поняла, что не может распоряжаться их деньгами с той легкостью, как теми, что получала прежде от своих состоятельных родителей. Того, что зарабатывал Дэвид, вначале не хватало, чтобы обеспечить ее потребности и нужды их растущей семьи. Когда же финансовое положение Ивенсов несколько упрочилось, она стала меньше беспокоиться о семье, но по-прежнему не знала цены вещам и беспечно относилась к расходам. Лишь бы она и дети имели все необходимое — о большем она не тревожилась.

Клер вся растворилась в заботах о детях. Но дети росли и выходили из-под ее опеки, поглощенные собственными интересами. Эти интересы были ей чужды. Клер не понимала, как может Мифф интересоваться делами профсоюза или Нийл — отдавать все свое время научным занятиям патологоанатомией; она воспринимала его увлеченность работой исключительно как честолюбивое стремление выдвинуться молодого, подающего надежды врача. Беда, которая случилась с Гвен, привела ее в отчаянье и полную растерянность.

Она была воспитана в религиозном страхе перед «низменными вожделениями плоти» и не могла преодолеть отвращения к физической стороне любви.

Мрачный покой дома, скорбевшего по усопшей, нарушался время от времени воем собаки Клер и всхлипываниями Герти, пытавшейся ее успокоить.

— Проклятье! — простонал Дэвид, когда Мифф вошла к нему в комнату. — Нельзя ли унять этого пса?

— Я запру его в сарай, — пообещала Мифф. — И вот что, папа, — продолжала она, стремясь вывести Дэвида из оцепенения, — нужно послать объявление в газету… И вообще впереди много дел…

— Разумеется, — с беспокойством встрепенулся Дэвид. Для него было почти облегчением освободиться от бремени дум. — Я позабочусь обо всем.

Он взял себя в руки и обдумал все, что следовало сделать: достать свидетельство о смерти, зарегистрировать кончину, поехать в похоронное бюро, отдать все распоряжения относительно похорон. Погребение на кладбище или кремация — что предпочла бы сама Клер? И какого священника пожелала бы она пригласить, чтобы отслужить панихиду, и где — на могиле или в крематории?

Бизнес, связанный со смертью, ужаснул его. Оказалось, что церемония погребения, до мельчайших подробностей разработанная, согласно закону и обычаю, совершенно не оставляет времени для печали и слез. Фирма, ведавшая похоронными делами, куда он позвонил, действовала быстро и исполнительно, но переговоры с ее елейными представителями относительно вида и стоимости услуг выматывали все нервы. Какого рода гроб должен быть доставлен? «С украшениями? Может быть, дубовый, с серебряными ручками, обитый внутри белым атласом? Катафалк, конечно, современный, а сколько карет для провожающих?»

— Боже мой! Делайте все, что нужно и как положено! — единственное что мог вымолвить Дэвид.

На следующее утро непрерывно звонил телефон, друзья и родственники выражали соболезнование; пришло множество писем, в том числе и открытки от мастерских, принимающих заказы на памятники и надгробные плиты. Из глубины сада доносился вой собаки Клер, запертой в сарае. И Герти горестно распевала «Спасенный Иисусом» и

Гвен в отчаянье кричала:

— Замолчи! Ради всего святого, замолчи, Герти!

Герти умолкала на минуту, затем с плачем начинала объяснять:

— Я только хотела утешить всех вас: сказать, что она сейчас на небесах, в славе, и что мы все тоже когда-нибудь уйдем к ней.

— Да, да. Я знаю, — отвечала Гвен, устыдившись своей несдержанности, — Но нам слишком сейчас тяжело, и ничто нас не утешит.

В день похорон дом был полон цветов. Их тяжелый сладкий аромат и опавшие лепестки оставались еще долго после того, как венки были вынесены вслед за гробом. Длинная блестящая черная машина, в которую поставили гроб, медленно двигалась по аллее, мимо темных сосен, сопровождаемая двумя каретами и пестрым скоплением машин с друзьями и родственниками. Процессия тихо двигалась по улицам предместья в туманную даль под моросящим дождем.

Когда они вернулись из крематория после краткой заупокойной службы, подавленные и обессилевшие, им ничего не оставалось, как примириться с мыслью, что от Клер осталась лишь горсть пепла. Ее любимый терьер продолжал выть. Герти плакала навзрыд. Но ни Дэвид, ни дети не могли говорить о той, чья любовь и заботы всегда согревали этот старый дом. Без нее он казался пустым и теперь уже совсем осиротевшим.

 

Глава II

— Как дела в лаборатории? — спросил Дэвид Нийла, который собрался ехать к себе в больницу.

Лицо Нийла оживилось, как только он заговорил о работе. У него было тонкое энергичное лицо, покрытое бледностью как у людей, ведущих затворнический образ жизни. Тонкий, с раздувающимися ноздрями, нос придавал ему самоуверенный вид. Зрачки его глаз расширились, и цвет их, обычно голубовато-серый, светлый и холодный, потемнел до глубокой синевы, взгляд зажегся энтузиазмом. Его руки, тоже оживившиеся, отбросили назад упавшую на лоб светлую прядь волос. У него были сильные гибкие кисти рук, белые, с изящно, как у женщины, отделанными ногтями.

Дэвид перевел взгляд на свои руки, загоревшие, с коротко остриженными ногтями, и отметил их разительный контраст с руками Нийла и вместе с тем сходство их нервных, сдержанных движений. Он знал, как различны они с сыном по характеру и по внешности, и в то же время чувствовал, что они прекрасно понимают друг друга.

Он восхищался высокой худощавой фигурой сына, облаченной в безупречно сшитый серый костюм, с которым гармонировал пастельно-голубой цвет его галстука и носков. Но Нийл отнюдь не был щеголем, Дэвид это знал — он был просто серьезный молодой врач, желавший, чтобы его одежда производила впечатление безукоризненной чистоты и аккуратности. Дэвид, в несвежей белой сорочке и поношенных брюках, опоясанный ремнем, чувствовал, что рядом с сыном он выглядит не слишком-то презентабельно. Нийл еще не совсем усвоил выработанную им для себя манеру держаться. В нем было еще много юношеской незрелости и недоставало мужской уверенности в себе: сталкиваясь с темными сторонами жизни вне стен лаборатории, он оказывался гораздо более уязвимым, чем сам думал.

— Я делаю по два, по три вскрытия в день, — увлеченно сказал Нийл. — Иногда по двадцать в неделю.

— Ты и выглядишь так, — усмехнулся Дэвид. — Тебе бы следовало быть побольше на солнце, сынок. Слишком много времени проводишь ты среди мертвых, — смотри, как бы не утратить интерес к живому!

— Вот уж нет! — нетерпеливо воскликнул Нийл. — Линди этого не допустит. Она тащит меня играть в теннис, как только улучит подходящий момент. Да и на всякие дурацкие приемы с коктейлем! Но, папа, неужели ты не понимаешь, что я работаю ради живых людей, когда выясняю причину смерти! Этот вопрос не дает мне покоя. Когда я стою у анатомического стола, я могу извлечь человеческий мозг и исследовать мельчайшую клеточку и мельчайшее волоконце. Ведь каждая кость, и каждый мускул, и каждый орган человеческого тела, все артерии и нервные волокна — все открыто предо мною и дает возможность ответить на вопрос: почему человек умер? За последнее время я не раз приходил к любопытным выводам, сравнивая записи диагнозов с наблюдениями, сделанными во время вскрытия.

— Черт возьми, как это интересно! — воскликнул Дэвид, радуясь тому, что ему позволено заглянуть в сокровенную жизнь сына.

— Видишь ли, я внимательно изучаю историю болезни моих палатных больных, — увлеченно продолжал Нийл, — наблюдаю симптомы, слежу за лечением и довольно часто обнаруживаю, что мой диагноз не совпадает с диагнозами лечащих врачей. Я за это время стал неплохо разбираться во многом, правильно устанавливать причину смерти. «У больного была canceroma, — заявил один из наших признанных авторитетов о больном, которым я интересовался, — он был безнадежен», — «Вы так полагаете? А я считаю, сэр, что он умер от острого приступа аппендицита. Впрочем, приходите на вскрытие и взгляните сами». Вскрытие показало, что я был прав.

— Великолепно! — воскликнул Дэвид, надеясь, что Нийл расскажет ему еще что-нибудь о своей работе. — Теперь я понимаю, почему ты так увлечен патологоанатомией.

— Но это еще не все, — нетерпеливо сказал Нийл. — Разве ты не видишь, как мертвые могут помочь живым? Они помогают нам досконально изучить человеческое тело, а это, в свою очередь, дает возможность продлевать жизнь, эффективнее бороться с болью и разными болезнями. Это ведь так важно, папа. При всех наших знаниях мы только еще начинаем учиться; начинаем смутно понимать,!

какие перемены совершаются в живой ткани, выявлять положительное или отрицательное действие лекарств на развитие клетки, на лечение болезней, почти каждая из которых имеет несколько форм. Грамм положительный и грамм отрицательный. При одной форме заболевания пенициллин помогает, при другой он противопоказан полностью или хотя бы частично.

— Грамм, насколько я понимаю, — это краситель для предметного стекла микроскопа?

— Да, да! — Нийл торопился изложить осаждавшие его мысли. — Люди умирают в результате жизни — от совокупности всего, что им пришлось в жизни испытать. Вот почему, если мы сумеем сделать условия человеческого существования благоприятными для жизни, а не для смерти, появится возможность жить до двухсот лет. Ведь верно?

— А что думают об этом твои коллеги?

— В нашей профессии немало идиотов! — Сильные, нервные руки Нийла сделали резкое движение, словно сметая кого-то с пути. — Они утверждают, что я сумасшедший; а я утверждаю, что это они сошли с ума, раз считают, что люди имеют все возможности вести нормальный образ жизни и что на их здоровье не влияют ни неврозы, вызванные денежными заботами, ни инфекционные заболевания, рассадник которых — трущобы.

— Тут Мифф согласилась бы с тобой!

— Я думаю о людях, хотя она и не верит этому, — протестующе заявил Нийл. — Разумеется, я думаю о живых людях. И именно поэтому мне надо жить среди мертвых.

Он взглянул на свои ручные часы.

— Боже мой! Я опаздываю, — воскликнул он, — Мне нужно еще принять душ и переодеться, прежде чем заехать за Линди.

Он уже шел по дорожке сада. Весь энтузиазм слетел с него, как веточка розмарина, которую он щелчком стряхнул с себя. Сердитая морщинка прорезала лоб. Оп снова замкнулся. Приняв занятой, озабоченный вид, спросил небрежно:

— Ну-с, а как твоя затея?

Огорченный внезапной переменой в сыне и легкомысленным тоном, каким был задан этот вопрос, Дэвид ответил не сразу. Не пожалел ли Нийл о неожиданной близости, которая возникла между ними, подумал Дэвид. Не испугался ли он, что отец постарается оказать влияние на его выбор жизненного пути. На решение, которое он должен принять, — продолжать ли ему свои научные изыскания или жениться и начать делать карьеру.

Дэвид не имел ни малейшего намерения так или иначе препятствовать сыну. Нийл сам должен решить, чего он хочет. Это же ясно. Он один знает, что для него важнее всего в жизни. Дэвида тревожила одна только мысль — сохранить тепло их отношений.

— Я многое узнал о себе и о других, — мягко сказал оп. — Но еще больше мне осталось узнать. Я потрясен тем, что увидел в трущобах города. У меня ощущение, будто я увяз в грязной кровавой жиже возле боен и пытаюсь оттуда выбраться. Но я все еще иду ощупью. Если бы только я мог анатомировать зло, подобно тому как ты, Нийл, анатомируешь трупы, то, пожалуй, сумел бы чего-нибудь добиться. Но я все еще не знаю, как бороться с глупостью и алчностью, насилием и предрассудками! Оказывается, многие люди воспринимают войну как неизлечимую болезнь.

— Ты взялся за дело потруднее, чем мое, — сказал Нийл, повернувшись к отцу; в глазах его промелькнула скрытая враждебность, — и почему, черт возьмп, ты думаешь, что сумеешь справиться с этой задачей? Непостижимо! Оставить такую прекрасную должность! Сэр Марк считает, что это явный случай шизофрении, но я-то знаю, что это не органическое отклонение от нормы. Как бы то ни было, чем скорее ты откажешься от своей затеи, тем лучше — таково мое мнение. Не мудрено и в самом деле сойти с ума, занимаясь безнадежной проблемой, вроде той, над которой бьешься ты.

— Я не шизоид. И проблема, над которой я бьюсь, не безнадежна, — возмутился Дэвид.

Они дошли до небольшой серой машины Нийла, стоящей в аллее у ворот. Нийл повернулся к отцу спиной, открыл дверцу машины и наклонился, чтобы достать из ящика шоферские краги. Он натянул одну, затем другую в мрачном молчании, чтобы не допустить возобновления разговора, как понял Дэвид.

Оп вспомнил, что собирался посоветоваться с Нийлом относительно Тони.

— Я вот о чем хотел спросить тебя, — сказал Дэвид поспешно; помимо всего, ему не хотелось, чтобы вспышка Нийла оставила трещину в их отношениях. — Это касается одного мальчика. Возможно, он наркоман. Я наткнулся на него случайно. Хотелось бы помочь ему. Сейчас, конечно, не время объяснять, как и что…

— Это не по моей части. — Нийл сел в машину и включил мотор. — Но если я смогу что-нибудь сделать…

Шуршание гравия на дорожке заглушило конец фразы. Машина тронулась и выехала за ворота. Нийл помахал отцу рукой в перчатке. Давид махнул ему в ответ, испытывая чувство горечи при мысли, что его сын не ценит усилий, потраченных на дело, которое считает безнадежным.

Жалкую фигурку представляла собой Гвен: ее яркие золотые волосы были спутаны, бледное с веснушками лицо искажено горем. Мифф говорила, что она плохо спит, проклиная себя за то, что причинила матери столько горя, и терзаясь несчастьем, в котором сама была повинна.

— Не горюй так, моя милая, — тихо сказал Дэвид, когда ему представился случай поговорить с нею наедине. — Все образуется.

— О папа! — умоляюще произнесла она. — Помоги мне! Я не знаю, что делать.

— Я помогу тебе, детка, — заверил он ее. — Скажи мне как, и я сделаю все, что надо.

Обняв плачущую, прижавшуюся к его груди Гвен, он выслушал историю ее любви. Она рассказала, как изменилось ее чувство к человеку, которого она любила; как горько она разочаровалась в нем и возненавидела его после того, как он ее бросил.

Гвен стояла в нерешительности, словно не хотела расставаться с отцом. Она плотнее завернулась в халат, пряча свою тонкую фигурку: ей казалось, что уже становится заметен округляющийся живот. Ее распущенные по плечам золотистые волосы и бледное заплаканное лицо придавали ей юный и трогательный вид, но покрасневшие и опухшие от слез глаза мужественно встретили взгляд отца.

— Я должна сказать тебе, папа, — проговорила она, и голос ее окреп, — что есть человек, который хочет жениться на мне. Он знает об Арнольде и об этом. — Она взглядом показала на живот.

— А тебе нравится этот человек?

— О, он вполне порядочный, — ответила Гвен с неохотой. — Мы дружим с ним с тех пор, как он пришел к нам рассказать о Робе. Ты помнишь Брайана Макнамару? Он был вместе с Робом в Корее.

— Ну конечно! — Давид подумал о том, как странно переплетаются порой человеческие судьбы и события.

— Он говорит, что любит меня, — продолжала Гвен как-то небрежно, горько, — Я для него — единственная на свете. Если я не соглашусь выйти за него сейчас, од будет ждать, сколько угодно. Да только я колеблюсь. Мне все мужчины отвратительны. Ни одному из них я больше не поверю.

— Твое мнение когда-нибудь изменится, детка.

— Может быть, — устало вздохнула Гвен, — по не думаю. Я всегда буду ненавидеть мужчин за то, что один из них заставил меня страдать.

— Не надо так, дорогая, — просительно сказал Дэвид. — Оставь другим возможность любить тебя.

— Я не позволю Арнольду погубить себя, если ты это имеешь в виду, — с вызовом ответила она. — Когда я выпутаюсь из этой неприятности, я уя{ не поверю больше любовному вздору, который мужчины нашептывают глупеньким девушкам!

Выходя, она послала отцу слабую улыбку, но в ней сверкнуло что-то от прежней шаловливой Гвен.

 

Глава III

В течение недели, последовавшей за похоронами Клер, занимаясь устройством семейных дел, Дэвид время от времени вспоминал о мальчике, которого вынес из переулка за ночным кабачком Рокко.

При первой же возможности, покончив с неотложными делами, он поехал в город и направился к дому, где в ту памятную ночь оставил Тони на попечении бабушки.

Он постучал в дверь низенького, выбеленного известкой домика, стоявшего в ряду других разрушающихся трущобных построек, постучал сначала осторожно, потом громче.

— Кто там? — донесся до него сердитый голос.

Дэвид услышал, как звякнула цепочка и заскрежетал дверной засов. Помедлив, пока откроется дверь, он ответил:

— Друг Тони.

— Кто? Я спрашиваю, кто? — ворчливо спросила старуха, вглядываваясь в него сквозь узкую щель чуть раскрытой двери.

— Мое имя Ивенс. Я привел Тони домой той ночью, помните, когда он был ранен. Я просто пришел навестить его.

— Он здоров. — Дверь открылась. Старая женщина, кутая плечи в рваную шаль, пристально смотрела на него. — Что вам нужно?

— Да ничего особенного. — Дэвид улыбнулся, чтобы успокоить ее. — Мне просто хотелось знать, не могу ли я чем-нибудь помочь ему.

— Нет, не можете, — отрезала старуха.

— Можно мне повидать его?

— Нет.

— Кто это, ба? — услышал Дэвид голос мальчика, донесшийся до него откуда-то из глубины дома.

— Шли бы вы отсюда, мистер, — сказала старуха, — нам не нужны шпионы, которые ходят тут и все высматривают.

За спиной старухи появился Тони; он подошел ближе и с любопытством уставился на Дэвида; он не помнил ни его, ни их ночного странствия. На его лице темнел зубчатый шрам, и левая рука висела на перевязи, обмотанная грязной ситцевой тряпкой.

— Что вам нужно? — враждебно спросил он.

— Ну, — рассмеялся Дэвид, — ты сейчас в лучшей форме, чем когда я видел тебя в последний раз.

— Так это вы привели меня? — Мальчик смутился, — Я считаю, что это очень благородно с вашей стороны, мистер, только если вы хотите узнать, что со мной произошло, — мне нечего сказать вам.

— Нет, я ничего не хочу от тебя узнавать, — Дэвид запнулся, он и сам не знал, почему испытывал такой интерес к этому мальчику. — Просто мне сдается, что парень ты неплохой, да вот угодил в какую-то историю, подрался с кем-то, что ли… Может быть, я могу помочь тебе?

— Ах, вот оно что! — Усмешка скользнула по угрюмому лицу мальчика. — Что ж, войдите, послушаем, что у пас на уме.

Старуха отступила, чтобы пропустить Дэвида. Потом закрыла дверь и засеменила в глубь коридора. Тони неуклюже двинулся за нею. Дэвид вошел вслед за ними в затхлую старомодную гостиную с круглым столом, двумя-тремя мягкими креслами и продавленным диваном, занимавшим большую часть комнаты.

— Садитесь! — Тони с размаху опустился на диван. Он вынул из кармана куртки пачку сигарет и коробку спичек, вытащил сигарету и закурил. Потом протянул пачку Дэвиду, — К сожалению, без начинки.

— Спасибо. — Дэвид вынул свою трубку и кисет с табаком. — Я предпочитаю это, если не возражаешь.

Тони, прищурившись, смотрел на него сквозь поднимающуюся вверх струйку дыма.

— А вы не из тех подонков? — осведомился он.

— Избави бог! — пробормотал Дэвид.

— Не видел ли я вас когда-нибудь в ресторане?

— Может быть, и видел. — Дэвид набил трубку. — Я захожу туда иной раз пообедать. Но у меня нет ничего общего с той публикой, я о них ничего не знаю.

— Ну и хорошо! — проворчал мальчик. — Эти сволочи, черт бы их побрал, здорово меня отделали. Отчасти я сам виноват. Но я ухожу он них. Не позволю больше калечить себя!

— Правильно! — Дэвид чиркнул спичкой и, поднеся огонек к трубке, раскурил ее. Потом затянулся, обдумывая, как начать разговор, — Ты можешь не говорить мне, что случилось. Я видел результаты. Когда парня избивают до полусмерти…

— И оставляют издыхать в канаве…

— Значит, какие-то негодяи имеют против него зуб и пойдут на любую подлость…

— Это уж будьте уверены!

— И значит, он должен убраться подобру-поздорову, убраться подальше из этого района и от шайки, которая его преследует. Послушай, Тони, я не знаю толком почему, но чувствую, что должен в это дело вмешаться. У меня был сын примерно одних лет с тобою. Сейчас его нет в живых. Убит в Корее. И я не сделал для него того, что обязан был сделать. Наверное, потому я и хочу сделать что-нибудь для тебя.

— Оправдаться мною? — презрительно усмехнулся мальчик.

— Вопрос в том, могу ли я помочь тебе и как, — продолжал Дэвид, — я мог бы дать тебе денег, чтобы ты уехал отсюда. Но куда? Где ты работаешь?

— Я нигде не работаю. И не знаю, куда ехать, — буркнул Тони угрюмо; он не был расположен к откровенности.

Бабка, то шаркая но комнате, то выходя в коридор, все время прислушивалась к разговору.

— Ты бы сказала ему, — обратился к ней мальчик, — что он не на того напал, если хочет исправить меня. Тоже выискался добренький! Воображает, что может со мною что-то сделать!

— Не слушайте его, мистер! — просительно сказала старуха. — Он просто набрался дурных привычек. Тонн хороший мальчик, это они приучили его к плохому, и он пристрастился к марихуане или к чему-то там еще, сама не знаю. И думает, что не может жить без этой пакости.

— Заткнись, бабка! — Мальчик вскочил на ноги, его плечи судорожно передернулись. — Это действительно так — не могу! — вызывающе бросил он, обернувшись к Дэвиду. — Так что, видите, со мной не стоит возиться!

— Чепуха! — резко сказал Дэвид. — Можно избавиться от любой привычки, надо только захотеть. Но вот захочешь ли ты — это самое главное.

— Не клянчить у них больше марихуану? Черт! Смогу ли я? — вздохнул мальчик. — Смогу ли когда-нибудь послать их ко всем чертям и жить, как захочу сам?

— Сможешь, — твердо сказал Дэвид. — Эта тяга к наркотикам — такая же болезнь, как и всякая другая. У меня сын доктор. Он назначит тебе лечение. А потом мы подыщем работу, какая была бы тебе по душе. Ну как?

Старуха бросилась к Дэвиду, схватила его за руку.

— Помогите ему! — задыхаясь, проговорила она. — Дайте ему возможность спастись! О Тони! — умоляюще обратилась она к мальчику. — Не отказывайся! Мы не знаем этого джентльмена, но мне кажется, у него доброе сердце. Он не подведет тебя, ведь правда, мистер?

— Не подведу! — Дэвид сжал изможденную руку, дрожавшую в его руке. — Я сделаю для Тони все, что в моих силах. А вот не подведет ли Топи меня, приложит ли он все усилия?

— Не могу обещать наверное, — пробормотал Тони, — но постараюсь.

— Голубчик мой! — Тусклые глаза старухи блеснули. — Я умерла бы спокойно, если бы знала, что у тебя все в порядке!

Дэвид вдруг заметил, что трубка в его зубах потухла, и потянулся через стол к пепельнице, чтобы выбить золу.

Его планы относительно Тони были ему еще неясны, он сознавал, что его задача огромна, почти невыполнима. И все же не мог противиться внутреннему голосу, который настойчиво требовал взяться за это дело.

«Надо действовать быстро, чтобы не поколебать доверия мальчика, — сказал себе Дэвид, — и не дать ему времени передумать».

— Я зайду еще, — сказал Дэвид, почувствовав внезапную усталость, словно только что с трудом склонил упрямого клиента на выгодную сделку. — Зайду, как только договорюсь о лечении Тони. А пока, — он искал молчаливого согласия бабушки, — думаю, лучше будет не говорить никому о пашем разговоре.

— И даже маме? — Тони вопросительно поднял голову.

— Даже ей, — решительно сказала старуха, — Янк может выведать у нее все, что захочет. Пусть это останется между нами тремя, если только этому суждено сбыться.

— Решено, да, Тони? — Дэвиду хотелось увериться, что Тони не отступит от своего решения.

— Ладно! — угрюмо согласился мальчик.

— У тебя хватит характера, чтобы сделать то, что ты решил, — горячо сказал Дэвид, — Я верю в тебя, Тони.

Он протянул руку. Тони схватил ее.

— Господи, я надеюсь, что вы правы, мистер, — сказал он, задыхаясь. — Я крепко надеюсь, что вы правы.

— Разумеется, прав, — весело ответил Дэвид, — Пока, сынок. Скоро увидимся.

Старуха проводила его до входной двери, отодвинула засов и сняла цепочку.

— Спасибо вам, мистер, — хрипло прошептала она, — простите, что я грубо говорила с вами, но я никогда не знаю, кто приходит за Тони. Если бы вы только могли сделать то, что обещали, — дать ему возможность…

В волнении она бормотала что-то невнятное, морщинистое лицо ее дрожало, слезы текли по щекам, скатывались по носу.

— У меня слов нет сказать вам… Так нужно, так нужно, чтобы Тони получил возможность уехать отсюда, избавиться от них! О, это было бы…

— Не тревожьтесь, — мягко сказал Дэвид. — Я постараюсь дать ему такую возможность.

 

Глава IV

— Тебе надо поговорить с Тревором Макдонеллом, — сказал Нийл, когда Дэвид пришел к нему в больницу спросить совета относительно Тони. — У Трева больше опыта в такого рода делах. Мы вместе кончали университет, он малый хороший. Был назначен два или три года назад медицинским инспектором в клинику для несовершеннолетних преступников.

— Пожалуй, это именно тот человек, который мне нужен, — сказал Дэвид и записал адрес, найденный Нийлом по справочнику.

— А вообще, чего ради ты берешь на себя функции Армии спасения, не понимаю, — возмущенно сказал Нийл, когда Дэвид в нескольких словах обрисовал ему окружение Тони. — Или это тоже имеет отношение к борьбе за мир?

— Да нет, не имеет. — Дэвид усмехнулся и пожал плечами: его забавляла собственная непоследовательность, однако раскаянья он не испытывал, — Я просто не мог пройти мимо и оставить этого мальчика погибать. Я подумал о Робе, они одного возраста.

— Ну и что ж? Мы каждый день сталкиваемся со случаями, когда бессильны помочь, разве что оказать медицинскую помощь! — Нийл был раздражен: он не любил проблем, разрешить которые был не в состоянии, кроме того, ему не терпелось вернуться в свою лабораторию. — Надо отдавать себе отчет в своих возможностях и ограничиваться тем, что в наших силах. Нельзя заниматься спасением каждого, кто вызывает в нас жалость.

— Ты прав, — согласился Дэвид, — И все же, если я смогу сделать что-нибудь для Тони, я сделаю.

Разговор с Тревором Макдонеллом ободрил Дэвида: он увидел, что молодой врач заинтересовался историей Тони и, несмотря на некоторую грубоватость, будет с ним терпелив и тактичен. Оказалось, что методы лечения доктора Макдонелла включают трудотерапию, спорт, хорошее питание и самодисциплину. Они давали неплохие результаты, хотя, по словам Макдонелла, не стоило заранее обольщаться в отношении некоторых подростков, находящихся под его наблюдением.

Если Тони подчинится лечению добровольно, можно надеяться на лучшие результаты, чем если поместить его в больницу силой и заставить выполнять все предписания.

Первый раз Дэвид сам привел Тони к Макдонеллу, Ради такого случая Тони нарядился и пригладил свои вихрастые волосы. Он выглядел вполне приличным юношей в своих свежеотутюженных черных джинсах и темно-синем свитере. Однако он хранил мрачное выражение лица, подчеркивая тем самым враждебное отношение к незнакомцу, который непонятно как сумел заставить его пойти к врачу. Всем своим видом он показывал, что никто не сумеет с нпм ничего сделать помимо его воли.

По дороге в клинику Тони упорно молчал, раздумывая над тем, чего ради этот незнакомец нянчится с ним. Если джентльмен рассчитывает получить какие-нибудь сведения от Тони Дарра, то он ошибается, говорил себе мальчик. И вообще он, Тони, еще подумает, стоит ли ему соглашаться на эту затею.

И все-таки сквозь недоверие в нем пробивалась тайная симпатия к этому чудаку, который не поленился дотащить его, избитого, до дома. Бабка считает, что верить ему можно: он и в самом деле потому только навещает их, что Тони похож на его погибшего сына.

Джентльмен не допытывался у Тони, почему его избили, и не задавал никаких вопросов о шайке из ночного кабачка. Оно и хорошо, ведь Тони все равно ничего бы не рассказал. А что, если шайка вздумает отомстить этому человеку за то, что тот встал между нею и Тони и не дал ему околеть в канаве? Что, если они изувечат его?

При этой мысли мальчик покрылся испариной, Джентльмен не знает, с кем он связался, не сознает опасности, которая его подстерегает. Тони не мог заставить себя пойти в полицию и донести на них, как нужно было бы сделать, по мнению бабушки. Слишком глубоко он увяз сам, чтобы кого-то выдавать. Тони понимал это и слишком боялся. Но джентльмена надо предупредить. Обязательно как-то предупредить, что, если он будет помогать Тони вырваться от них, шайка с ним расправится.

Эти мысли теснились в голове мальчика, пока он сидел в приемной Макдонелла, машинально перелистывая журналы, которые совсем не интересовали его. Они были так красочны и веселы и далеки от тревог, волновавших Тони: от его борьбы с городскими трущобами за право сохранить свое человеческое достоинство.

Когда хорошенькая нарядная сестра вызвала его в кабинет врача, Тони последовал за нею, приняв, в целях самозащиты, развязный вид. Спустя час он вышел от Макдонелла уже без всякой рисовки, и вид у него был озадаченный и потрясенный.

— Как дела? — весело спросил Дэвид, когда они шли к ближайшей трамвайной остановке. Он боялся, что Тони оттолкнула грубоватая манера Макдонелла, и ему хотелось рассеять неблагоприятное впечатление, которое могло создаться у мальчика. Однако Тони был слишком поглощен своими мыслями и ответил кратко: «Все в порядке».

Минуты две он задумчиво хмурился, потом глубоко вздохнул и сказал:

— Стану ли я продолжать это дело или покончу с ним совсем — вот о чем он спросил меня. Надо решать. Либо так, либо этак.

Дэвид остановился у дверей кафе.

— Выпьем по чашке кофе, — предложил он. — Думаю, тебе не мешает подкрепиться. Мне-то во всяком случае.

За кофе с пирожным, которые заказал Дэвид, язык у Тони развязался, и он рассказал о том, что говорил ему доктор и как сам он отвечал врачу.

— Черт! — восклицал он. — Ну и задал он мне! Заставил раздеться догола и обстукал со всех сторон. Сказал, что у меня «отличные данные». Хорошая грудная клетка; сердце, легкие, желудок в полном порядке — пока что. Могу, говорит, быть классным атлетом и обыкновенным порядочным парнем, если только… вы знаете, что я имею в виду?

— Знаю. — Дэвиду больше всего хотелось убедить мальчика, что он понимает, какие надежды и страхи тревожат его.

— Нот, вы не знаете, да и он не знает, с чем мне придется столкнуться, — в отчаянье воскликнул Тони. — Тут дело не только в привычке, как говорит бабушка. Правда, героина я не пробовал — слишком дорого, — и кокаина тоже. А вот сигареты с марихуаной — к ним я пристрастился. И банда Янка знает об этом.

— Да наплюй ты на них, — сказал Дэвид. — Тебе надо о своей жизни думать, а не о них. О том, что ты можешь сделать для себя.

— Все это так, — уныло согласился Тони. — Да только дадут ли они мне вырваться от них?

— Если ты твердо решишь, они не смогут остановить тебя.

— Да, не смогут. — Мальчик приободрился. — Во всяком случае, сопротивляться им я могу. Ведь могу, как вы считаете, мистер?

— Ну, разумеется, Тони, — Дэвид улыбнулся: ему было приятно доверие мальчика. — И бьюсь об заклад, что ты победишь!

Тоии снова впал в унылую задумчивость, затем спросил:

— Вам, наверное, придется дорого заплатить этому доктору за то, что он осмотрел меня, правда?

— Да ну, пустяки, — успокоил его Дэвид. — Если Макдонелл заинтересовался тобой, он сделает все, что сможет. А это главное.

— Но ведь вы не знаете. — Тони подался вперед, мускулы его напряглись, лицо исказилось внезапной яростью. — Если я вырвусь, если я сделаю то, о чем говорит доктор… ну, перестану гоняться за этой отравой, всем нам придется плохо. Очень плохо! Они отомстят моей маме. И будут преследовать вас.

— Ну, обо мне не тревожься. — Дэвид с улыбкой отхлебнул кофе, давая понять Тони, что не во власти шайки поколебать его душевное равновесие. — А твоя мама, неужели она не захочет, чтобы ты отказался от «этой отравы»? Докажи, что ты сумеешь постоять за себя, да и за нее, если уж на то пошло.

— Конечно! Конечно! — вздохнул Тони с некоторым сомнением. — Она не зналась с этим Янком, пока… пока не получила места в ресторане. Она не хотела, чтобы я работал на него. Черт! Об этом рассказывать нельзя, но… — Он досадливо поморщился.

— Да и не нужно! — Дэвиду хотелось вернуть мысли мальчика к предстоящему лечению. — Когда теперь ты должен увидеться с доктором Макдонеллом?

— Завтра.

Тони взял пирожное и, откусив большой кусок, задумался, вспоминая о своем визите к доктору, где псе было так странно и непривычно.

— А знаете, он не дурак, этот лекарь. Сказал мне: «Тебя ведь не потому тянет к этим сигаретам с начинкой, Тони, что они тебе нравятся. Ты просто незаметно привык к ним, ведь так было дело?» — «Верно», — говорю я. Тогда он показал мне фото парней и девчонок, которые совсем поддались марихуане и кокаину. Настоящие психи! И ведь это сущая правда! Я таких видал: скулят, как больные собаки. Им только бы разок затянуться или нюхнуть. Со мной тоже такое бывало — как той ночью, когда я ввалился к Рокко. Но я не выкурил ни одной сигареты с тех пор, как меня измолотили тогда, мистер. Кровопускание пошло мне на пользу: прочистило малость мозги!

Дэвиду не хотелось останавливать поток этих излияний, которые открыли ему больше, чем Тони подозревал. Но осторожность вернулась к мальчику, и он спохватился, взглянув на слитком внимательного слушателя.

— Эти фото дали мне хорошую встряску, — пробормотал он. — Если я не остановлюсь, то стану таким, как они, эти подонки, чертовы ублюдки. Им теперь одна дорога — в сумасшедший дом.

— Но ты же остановишься, — напомнил Дэвид с таким видом, словно решение Тони было окончательным и бесповоротным. — Быть может, это будет не так-то легко, но…

— Вы же сказали, мистер, — Тони отбросил назад прядь черных волос, напомаженных ради такого случая, — вы сами сказали, что, если у меня хватит характера, все пойдет на лад. А сейчас я думаю, вам лучше отойти в сторонку. Дайте мне самому встать на ноги. Им про вас знать ни к чему. Я сам условлюсь с доктором, когда мне приходить в клинику. А если что будет не так, бабушка даст вам знать.

— Вот где я живу. — Дэвид записал адрес м-с Баннинг на листке меню, лежащем на столе. — По этому адресу ты всегда можешь связаться со мной.

Тони оторвал от листка узкую полоску бумаги с адресом, спрятал ее в карман, застегнул молнию и вскочил на ноги, собираясь идти.

— Бабушка единственный человек, которого боится этот проклятый Янк, — сказал он, и мальчишеская улыбка преобразила его угрюмое лицо. — Она ему спуску не дает! Всякий раз так расчихвостит его, только держись! Пригрозила, что написала письмо и отдала в верные руки и что это письмо сейчас же передадут в полицию, если только он посмеет пристукнуть ее, маму или меня.

— Молодец твоя бабушка! — одобрительно рассмеялся Дэвид.

— Да, бабка у меня что надо, на все пять! — согласился Тони, став серьезным. — Она считает, что и вы такой же. До встречи, мистер!

Мальчик шагнул к двери. Дэвид следил, как он удаляется вприпрыжку вниз по улице. Худенькая угловатая фигурка мчалась, подскакивая, с воинственным задором. Дэвид задумался над тем, каково придется мальчику в борьбе, на которую он решился, и был далеко не так уверен в успехе, как старался показать это Тони.

Макдонелл сказал ему: из десяти юных наркоманов в лучшем случае излечивается один. И дело не столько в пристрастии к наркотикам, сколько в их связях с преступным миром — ворами и мошенниками, и в страхе перед местью шайки.

 

Глава V

Когда Дэвид вернулся в свою комнату к м-с Баннинг, Перси встретил его хриплыми приветствиями.

— Мой Перси скучал по вас, — посмеиваясь, сказала хозяйка. — И Чезаре Маттеро тоже. Все спрашивал меня: «Где же этот чертов писака?» А Перси повторял за ним.

— Где же этот чертов писака? — любезно проскрипел Перси.

Как школьник, находящий тайное удовольствие в недозволенном, Дэвид тихонько насвистывал, проглядывая заметки, собранные им для статей и очерков перед тем, как смерть Клер оторвала его от работы.

Он думал с грустью о ней и о тех переменах, в результате которых рассыпалась их семья. Когда он приобрел «Элуэру», он отдал Клер купчую на дом; она же завещала все детям, выделив небольшую часть Герти.

С помощью опытного хирурга был разрешен вопрос с Гвен. Операция была названа удалением аппендикса. Она вернулась домой побледневшая, но с чувством облегчения, явно счастливая. Балованное дитя, окруженное неразумной любовью всей семьи! Над ее сумасбродными шалостями смеялись, ей прощалось все. Каждый каприз удовлетворялся. Его малютка Гвенни! В душе Дэвида всегда жил страх за нее. И жалость, смешанная с любовью. Она была таким прелестным юным созданием — беспечная и вольная, как птица! Уже давно он предвидел, что она повредит себе крылышки, порхая вдали от семьи и старого сада «Элуэры», по деревьям которого она так любила когда-то лазить!

Нийл собирался продолжать свою научную работу в области патологоанатомии и одновременно углублять знания в общей медицине, прежде чем взять на себя обязанности семейного человека; но свадьба ускорилась благодаря тому, что родители Линди уезжали в Европу. Нийл, несколько смущенный, принял от отца взаймы деньги, после чего банковский счет Дэвида оказался полностью исчерпанным. Но так как Миффанви также вскоре собиралась выходить замуж, то они с Гвен согласились на предложение Нийла продать «Элуэру».

Через несколько недель старый дом, стоявший на обширном участке земли, был продан земельному агентству за двадцать тысяч фунтов. Ценность представлял не сам дом, как сказали Мифф, а прилежащий к нему участок. Особняк предполагали снести и на его месте выстроить современный многоквартирный дом.

Гвен решила, что будет чудесно истратить свою часть денег на путешествие в Англию, и тут же заказала билет на океанский пароход. Она заявила, что ей невыносим вид чужих людей, снующих по комнатам их старого дома, и стук молотка аукциониста, продающего их продавленный диван, пусть даже за самую высокую цену. Рано утром в день аукциона Брайан Макнамара зашел за пей, и они уехали вместе на несколько дней в Южный Джипсленд погостить у его матери.

Предоставить «Элуэру» ее судьбе — все равно что покинуть в беде старого друга, думал Дэвид, когда, затворив широкие ворота, взглянул на дом в последний раз. Окна смотрели на него слепыми глазами, лишившись всего, что давало им раньше свет. Клочья рваной бумаги носились по истоптанному саду. Сосны скорбно вздыхали.

Застывший в своем горе, стоический гигант эвкалипт простирал к нему во мраке искривленные ветви, словно знал о своей участи. «Нет, нельзя давать волю чувствам!» — сказал себе Дэвид. Мифф и Герти уже ждали его в машине на дороге: Мифф, печальная, вспоминающая о днях детства и юности, проведенных в этих родных стенах; Герти, с плачем обнимающая терьера Понга, которого, по ее словам, «выгнали из собственного дома»!

«А может быть, этот старый дом всего лишь символ прошлого?» — спрашивал себя Дэвид. Надежда и счастье, печаль и страдание приходили в этот дом; а сейчас он пережил себя и должен быть снесен, чтобы открыть путь будущему. И этому будущему Дэвид посвятит остаток своей жизни.

— Едем, дорогая, — сказал он, садясь в машину; Мифф повела ее в сторону нового жилого района, где находился дом, в котором ей и Биллу предстояло поселиться.

Давида наполнило чувство одиночества. «Один как баклан на утесе», — сказал он себе с кривой усмешкой. Но утесом его была работа, к которой его неудержимо влекло; он не мог подавлять в себе дольше властную потребность писать. Какая мука эта жажда дать выход теснящимся в нем мыслям и чувствам! Необъяснима страсть, манящая к восторгам творчества, и радость удовлетворения, которую она дарует!

Оп всегда испытывал беспокойство и раздражение, если не мог отдаться всецело идее, зреющей в его уме. Она терзала его, требуя своего воплощения, требуя жизни, которую мог дать ей его талант. По крайней мере, так ему казалось. Он обвинял себя в пренебрежительном отношении к своему мастерству, ибо верил, что мог бы создавать вещи действительно сильные и прекрасные, хотя до сих пор ни разу не пытался сделать больше, чем просто пробудить интерес читателя и вызвать улыбку тонкой иронией.

И даже если его перо — всего лишь перо хорошего журналиста, оставить его он никогда не сможет. Дэвид это знал.

Потребность творить присуща ему в той же мере, как и его взгляды на жизнь, как чувство вкуса и обоняния. Он не мог но писать: он был только наполовину самим собой, когда непредвиденные обстоятельства, вроде тех, что имели место недавно, отнимали у него время и возможность заниматься литературным трудом.

Удары, обрушившиеся на семью, окончательно истощили его текущий счет, и у него не оставалось денег, на которые он мог бы рассчитывать, пока не приспособится к жизни на случайные гонорары, а то и без них. Эта перспектива его особенно не тревожила: он не сомневался, что всегда сумеет заработать на кусок хлеба, и даже больше, свободным литературным трудом.

Отныне большая часть его статей будет посвящена «трагической ситуации, с которой столкнулось сейчас все человечество». Писать их ему помогут Эйнштейн, Жолио-Кюри, Бертран Рассел, Лайнус Полинг и многие другие прославленные ученые. Они уже предупредили государственных деятелей всего мира об опасности, которая, в связи с производством и испытанием ядерного оружия, угрожает существованию пашей планеты.

Но этому предупреждению уделяют мало внимания. И в каком неведении до сих пор пребывают люди! Они не думают о том, что смертоносные радиоактивные частицы, рассеянные в атмосфере благодаря взрывам атомных и водородных бомб, могут причинить им непоправимое зло, подвергнуть длительным страданиям, изуродовать и сделать бесплодными целые поколения! Как невосприимчиво к опасности оказалось большинство людей! Им трудно поверить, что термоядерная война принесет почти всей планете смерть и разрушение! А ведь такая война может начаться, если только они не опомнятся и не приложат усилий предотвратить ее.

Постоянно размышляя над огромной задачей, которую он поставил перед собой, Дэвид пришел в конце концов к выводу, что писать статьи надо с большей силой и убедительностью. Он должен вывести людей из состояния апатии, заставить их понять, что сейчас поставлено на карту; пробудить в них желание подняться на защиту своих очагов и семей от опасности радиации и новой мировой войны.

Зная все мели и рифы, которые встретятся ему на пути, если он отважится выйти за дозволенные цензурой пределы, он все же верил, что может сделать свои статьи более действенными, чем они были до сих пор.

Каждое утро, заглушая ликование сердца равнодушным посвистыванием, Дэвид разбирал свои заметки, перед тем как сесть за стол у маленького грязного оконца и сосредоточить мысли на статье, которую он обдумывал накануне вечером.

В квадрате окна виднелся кусок улицы и облупившейся стены дома напротив. Сухая акация свешивала спутанную массу своих черных ветвей над уголком сада. Но лишь только статья завладевала его вниманием, Дэвид забывал о том, что происходит за его окошком: переставал слышать, как шумит улица, как перекликаются хозяйки с разносчиками товаров.

Если мысли его текли непрерывным потоком, легко и ровно ложась из-под пера на бумагу, он останавливался только затем, чтобы подыскать нужное слово или сделать более энергичным какой-нибудь оборот; тогда он закуривал трубку, обдумывая недающуюся фразу и, преодолев препятствие, сгова принимался строчить, спеша излить на бумаге переполнявшие его мысли.

Придвигая к себе машинку, чтобы перепечатать статью, он думал иногда о том, как хорошо было бы нажать кнопку звонка на столе и вызвать молоденькую нарядную машинистку из редакции «Диспетч», которая отлично печатала, свободно читая его неразборчивый почерк.

Упорно работая на своей машинке, он медленно и старательно выстукивал на ней двумя пальцами какой-то незамысловатый танец, что всегда его немного забавляло. Он мысленно поздравлял себя с тем, что добился практикой кое-каких успехов, приостанавливая работу только затем, чтобы ругнуться, когда круглолицые бесенята, называемые клавишами, выкидывали порой зловредные трюки.

Усталый после напряженного утреннего труда, он вкладывал свою рукопись в продолговатый конверт и писал на нем адрес редактора одной из ежедневных газет, на которого он более полагался; после этого ему становился слышен отдаленный грохот уличного движения и глазам представала знакомая картина.

Однажды он увидел на мостовой стайку воробьев, чирикающих над свежим лошадиным навозом, от которого подымалась струйка легкого пара. М-с Баннинг и одна из ее соседок бросились прогонять воробьев. И тут же затеяли ссору из-за того, кто имеет право забрать это бесплатное удобрение для своих цветочных горшков и крохотных садиков. Повозки, запряженные лошадьми, давно уже стали редкостью в наше время, так же как и старые дома, перед которыми еще сохранились палисадники. Цены на землю сильно поднялись, и большинство домов более поздней стройки обросло террасами и ярусами этажей. На улице было пусто, и только женщины, выращивающие герань в цветочных горшках и палисадниках, оспаривали у воробьев щедрый дар проследовавших по улице лошадей.

Дэвид с улыбкой следил за этим столкновением. Недурно было бы, чтобы и на его рукопись, когда она попадет на стол к его собрату редактору в Сиднее или Аделаиде, набросились с таким же нетерпением, с каким эти воробьи на свою добычу.

Днем он проводил час или два в читальне публичной библиотеки, просматривая отечественные и зарубежные газеты и журналы, чтобы быть в курсе новостей, прокомментировать очередную животрепещущую тему или использовать ее для ссылок.

Члены Комитета защиты мира, чьи заседания он посещал, были воодушевлены резолюцией, принятой на конференции Австралийской партии лейбористов по вопросу внешней политики. В резолюции заявлялось о дружбе с Азией, выражался протест против применения ядерного оружия и его испытаний в Австралии и говорилось о необходимости создания безъядерной зоны для Южного полушария.

— Вот видите, это доказывает, что мы все-таки добились результатов! — сказала как-то Шарн. — Давление со стороны профсоюзов и рабочих масс обычно оказывает действие на политиков после выборов.

— Еще бы! — весело откликнулся Дэвид.

— Ну, а вот вы, вы даже не представляете себе, против чего вы боретесь! Вы действуете в одиночку и воображаете, что можете чего-то добиться! — воскликнула Шарн, не одобрявшая индивидуализм Дэвида.

«А может быть, и в самом деле? — задумался Дэвид над ее словами. — Что ж! Пожалуй, она права».

Не слишком ли он рассчитывал на свои силы? И все-таки он упрямо верил, что, не будучи связан ни с одной политической партией, он сможет завоевать доверие большего числа людей, чем если пойдет проторенным путем. Он думал, что ему удастся проложить новый путь, привлечь внимание пассивных, безразличных к политике и не знающих на что решиться людей и убедить их в необходимости поддержки всемирного — не политического, а просто гуманного движения за мир и разоружение.

Посещая политические митинги и собрания женских организаций, он наблюдал, как страх перед тем, что главенствующую роль в борьбе за мир играют коммунисты, затуманивает головы обыкновенных благонамеренных граждан. По-видимому, они были не в состоянии понять, что если правительство Советского Союза первым выдвинуло предложение о том, что великие державы должны заключить договор о запрещении использования ядерной энергии в военных целях, то оно имеет в виду не только благо народов СССР, но и благо всех народов мира.

Казалось бы, что политику мирных переговоров, которая ставит своей целью прекращение губительной гонки вооружений, поглощающей средства, нужные для жилищгого строительства и улучшения условий жизни населения, надо было объяснять гуманными побуждениями и что все разумные люди должны этой политике сочувствовать. Однако Дэвид обнаружил, что дело обстоит далеко не так.

Представители экономических кругов, враждебных всему, что связано с социалистическим строем, сумели вызвать с помощью лжи и религиозного фанатизма чувство слепого и неразумного предубеждения, которое завладевало людьми, как неизлечимая болезнь. Когда на собраниях Дэвид спрашивал мнение докладчика по вопросу о запрещении ядерного оружия или о разоружении, с мест раздавались крики «Коммо!».

Это не удерживало его от вопросов: он задавал их везде, где собирался народ: в общественных залах, на улице, на молитвенном собрании или на предвыборном митинге.

У него появилось больше возможностей для разговоров с людьми во время блужданий по городу и в предместьях, — в поездах и в автобусах, в кабачках и на рынках. Эти случайные беседы со всякого рода людьми доставляли ему истинное удовольствие. Дэвид выслушивал их непредвзятые мнения, и ему казалось, что он проникает в самую глубь закрытого резервуара общественных мыслей и настроений.

На улицах и площадях, где люди уже стали привыкать к виду чисто одетого человека и его непонятным вопросам, Дэвид был известен как «Миротворец». Женщины, болтающие у маленьких бакалейных лавчонок, завидев его, говорили друг другу:

— А вон идет Миротворец! — и весело приветствовали его словами «Добрый день, мистер!», когда он проходил мимо или останавливался поговорить с ними.

Толстый и благодушный Чезаре, сидя по вечерам с Дэвидом за бутылкой вина, передавал ему свои разговоры о нем с рыночными торговцами, время от времени покатываясь со смеху.

— Этот псих совсем рехнулся, говорят они мне, mio amico [Мой дружок (итал.).], — хихикал Чезаре. — Рехнулся, да не он, отвечаю я. Это вы, чертовы психи, ничего не понимаете! А в том, что он говорит, — много смысла.

В лице Дэвида дрожала усмешка, когда он рассказывал Шарн о том, какую репутацию он приобрел, и о своих разговорах с Чезаре на заднем дворе у м-с Баннинг перед тем, как они с Рыжим уходили в ночную смену. Каждый раз, когда Дэвид видел Рыжего рядом с Чезаре, он вспоминал о Тони и думал о том, как он там лечится и подчиняется ли строгой больничной дисциплине.

Он несколько раз наводил о Тони справки по телефону и получал благоприятные отзывы.

Когда через три месяца он зашел навестить Тони, мальчик был здоров и доволен своим положением. Он сообщил, что тренируется перед состязаниями но боксу среди мальчиков и изучает мореходное дело — старый морской капитан приходит раз в неделю в клинику и ведет с ними занятия.

— Вот выйду отсюда, и только меня и видели! — Голос Тони окреп и зазвенел. — Уйду в море. Капитан напишет бумагу, что из меня получится хороший моряк. И я никогда не вернусь назад и не дам над собой измываться Янку и его шайке.

— Молодец! — Дэвид одобрительно улыбнулся. — Я знал, что ты парень стоящий и время здесь проведешь с пользой.

— Да, черт возьми! Хорошо, что я здесь! — воскликнул мальчик. — Скажите бабушке, что я здоров, но, ради Христа, пусть она молчит. Если только это отребье узнает, где я…

— Они не узнают, — успокоил его Дэвид.

Для него было настоящим ударом, когда две недели спустя, позвонив в клинику, он узнал, что Тони исчез.

— Что произошло? — спросил Дэвид.

— Мы не знаем. — Голос в трубке, вначале негромкий, неясный, зазвучал резко. — Он просто удрал. Мы думали, что Дарра будет одним из наших удачных случаев — но увы! Нас постигло еще одно разочарование.

— Но ведь все шло так хорошо, — настаивал Дэвид. — Почему же, почему…

— Причина нам неизвестна, — раздраженно ответил директор, — если не считать того, — добавил он, — что нам прислали недавно одного парня, который, кажется, знает Дарра. Парень скверный. Не раз участвовал в побоищах между шайками, доставивших полиции немало хлопот.

— Ну, это многое объясняет, — заметил Дэвид.

— Мы нс обращались в полицию и не просили искать Дарра, — сказал директор. — Он пришел к нам добровольно, так что…

— Этот случай не требует вмешательства полиции, — поспешил уверить его Дэвид. — Огромное спасибо за все ваши заботы о Топи. Я сообщу вам, если он даст о себе знать.

Слишком встревоженный, чтобы продолжать свои занятия в библиотеке или встретиться, как было условлено, с Шарн, Дэвид решил, что ему следует снова повидать бабушку Тони; он ей скажет, что случилось, и постарается выведать, где мальчик может скрываться. Он был почти уверен, что Тонн не станет искать убежища дома и что исчез он из клиники для того, чтобы это, как он говорил, «отребье» не могло снова завладеть им. Но где он? Какие шаги предпринял, чтобы избежать преследования?

Как Дэвид и предполагал, старуха ничего не знала об исчезновении мальчика. Она была потрясена известием и не представляла, куда он мог деться.

— Он скоро даст нам знать о себе, — сказал Дэвид, чтобы успокоить ее. — Я убежден, что все обойдется. Когда я видел его в последний раз, он был так уверен в своих силах! И готов бороться за свое право стать тем, кем ему хотелось. Вы знаете, он ведь мечтал стать моряком. Может быть, сейчас он уже далеко в море и вне опасности.

Старуха беззвучно плакала. Дэвид и сам был сильно удручен и, шагая по улице мимо теснящихся в беспорядке мрачных построек, печально думал о том, что все его надежды на выздоровление Тони пошли прахом. Он отнюдь не был уверен, — как делал вид, — что мальчик по вернулся к прежнему безалаберному образу жизни, привычному ему с ранних лет, когда он зарабатывал по нескольку шиллингов, выполняя случайные поручения или добывая сведения для букмекеров на бегах.

Проходили месяцы, а известий о Топи так и не было, и Дэвид начал думать о нем как еще об одной из своих неудачных попыток воздействовать на людей «им во благо».

Он все реже стал вспоминать о мальчике, с головой уйдя в работу; Дэвид занялся теперь программой разоружения и изучением последних научных данных о действии ядерных взрывов.

Все усилия своего ума и таланта Дэвид направил на то, чтобы создать интересные, убедительные статьи, в самой доступной форме преподнося факты и цифры, комментируя цитаты из речей выдающихся писателей, сенаторов, генералов, а иногда и вставляя в текст замечания рядовых граждан, с которыми он сталкивался в повседневной жизни.

Он бомбардировал газеты и журналы краткими заметками и большими статьями, пробуя писать в самых различных жанрах, вплоть до диалогов и коротеньких рассказов, где описывал какой-нибудь забавный случай.

К концу года груда возвращенных рукописей выросла до таких размеров, что было уже трудно сохранять оптимистическую веру в то, что уменье писать, правдивая информация и способность придавать широкое значение новостям, имеющим местный интерес, могут завоевать признание. Его статьи возвращались почти автоматически из всех ежедневных и еженедельных газет, куда Дэвид их направлял.

Правда, ему прислали два-три чека на небольшие суммы за безобидные очерки о перелетных птицах, обитающих в илистых низинах устьев рек, и за описания исторических зданий, затерявшихся среди трущоб. Но судьба статей «Ядерная опасность», «Почему мы требуем разоружения», «Паспорт в будущее», которые он серьезно обдумывал и тщательно готовил, свидетельствовала о заговоре молчания, коим редакторы окружили некоторые темы.

Подобных неудач следовало ожидать, утешал себя Дэвид. Он не хотел признать себя побежденным в первом же раунде борьбы за право народа знать правду об опасности цепной реакции от ядерных взрывов или о возможностях перестройки военизированной экономики в экономику мирного времени при условии всеобщего и добровольного разоружения.

Его не поколеблют унизительные отказы и сговор газет, объявивших ему бойкот. Сражаться он не перестанет никогда, давал себе обещание Дэвид, он добьется доверия народа, найдет к нему путь, как бы тернист он ни был и какие бы трудности ни встретились ему на этом пути.

В течение последних шести месяцев он виделся с Мифф только дважды. Он знал, что она всегда занята: утром — служба, вечером — хлопоты по хозяйству. В последний раз, когда они завтракали вместе, Мифф сказала, что у них большая радость: она ждет ребенка.

— Что пишет Гвен? — спросил Дэвид.

— О, ее письма полны восторгов о том, как чудесно она проводит время в Лондоне, — сказала Мифф.

— Она здорова и счастлива?

— Поверь, что она найдется в любом положении, — рассмеялась Мифф. — Гвенни работает в знаменитом салоне мод. Работа, по ее словам, нелегкая, но ее забавляет быть живой моделью и изображать шикарных девиц.

— Ты знаешь ее адрес? Она не писала мне с тех пор, как уехала.

Мифф уловила в его голосе горечь. Когда он записал адрес с ее слов, Мифф встала, собираясь уходить… и вдруг почувствовала укор совести: ведь сама она даже не поинтересовалась его делами.

Дэвид стал таким замкнутым и далеким, почти чужим. Запнувшись, она спросила:

— Как тебе живется, папа?

— Отлично, — беззаботно отозвался он.

Но Мифф угадала, что скрывается за этим беспечным тоном.

— Не отдаляйся от нас, папочка, — умоляюще сказал? она, — приходи поужинать со мной и Биллом всякий раз, как тебе захочется. Хорошо?

— Спасибо, дорогая! — В глазах и улыбке Дэвида сверкнул прежний насмешливый огонек, — Приду, когда у меня будет лучше настроение. Сейчас, как говорят американцы, «надо трубить погромче, раз мой товар не находит сбыта».

— Ну, со мной это необязательно, — возразила Мифф.

— Разумеется! — Он поцеловал ее, и она убежала.

Ему не хотелось, однако, говорить ей о все растущей груде отвергнутых рукописей, и он пришел к Мифф и Биллу только после того, как родился внук.

Герти открыла ему дверь и взволнованно объявила:

— У мисс Мифф сын, настоящий красавец. Весит восемь фунтов, и назвали его Ян!

— Как я ругаю себя, что не приходил раньше! — воскликнул Дэвид покаянным тоном, когда увидел Мифф с ребенком на руках. Ему казалось, что она никогда не была так хороша, как сейчас, в ореоле материнства.

— Маленький негодник задал нам жару в последний момент, — весело рассказывал Билл, — Мифф только что вернулась домой из больницы. Вы пришли как раз вовремя, отец. Давайте отпразднуем нашу радость!

Оп пошел на кухню за стаканами и вернулся с бутылкой в одной руке и стаканами в другой.

— Выпьем за нового поборника человеческих прав! — провозгласил Билл; отцовские чувства переполняли его, переливаясь через край, как пена из стакана.

— И за счастливое будущее всех детей на земле, за мир без войны, — тихонько добавила Мифф.

Дэвид остался на праздничный ужин, который Герти приготовила в честь возвращения Мифф.

Мифф рано ушла спать, а Дэвид остался покурить и побеседовать с Биллом за стаканом пива. Когда они обсудили все дела внешней и внутренней политики, вопросы профсоюзной борьбы и нарастающей мощи движения за мир, за прекращение ядерных испытаний и разоружение, Дэвид побрел не совсем твердой походкой к себе домой, в свою комнату у м-с Баннипг.

Он испытывал радостное возбуждение, посетив семью Мифф, был рад ее счастью и разговору с Биллом. Мужество и вера в будущее этой молодой четы, уверенность, что они добьются счастливой жизни для своего сына, рассеяли закравшееся было в его душу сомнение, что будущее, о котором они мечтали, может когда-нибудь стать реальностью. И с вновь вспыхнувшей болью подумал он о том, что ребенок Мифф и другие дети не должны быть принесены в жертву, как был принесен Роб. Он, Дэвид, приложит все силы, чтобы дать им то, что Мифф называла «мир без войны» — счастливую жизнь для всех детей на земном шаре.

 

Глава VI

В течение нескольких месяцев Дэвид изучал материалы и писал. Оп собирал данные о действии радиации, об опасности внезапных, вызванных случайностью войн, о нарушениях международной конвенции о проведении испытаний водородных бомб в Тихом океане, сметающих вековые представления о «свободе морей» и попирающих права туземных народов, которые при этих пиратских действиях совершенно не принимались в расчет. Основываясь на статистике заслуживающих доверия экономистов, Дэвид составил таблицу цен, чтобы показать рост военных налогов, вызванных гонкой вооружений.

Шарн помогала ему составлять эти таблицы, к которым для наглядности прилагались диаграммы.

Странная дружба установилась между ними: чуть сдержанная и недоверчивая, словно они боялись, что ветер частых ссор задует ее. Дэвид начинал ценить советы и помощь Шарн.

Он думал о ней прежде всего как о товарище по работе, способном, преданном делу. Ее откровенный критицизм и бескомпромиссность часто раздражали его, хотя он не подавал вида. Его восхищала ее целомудренная прямота и отсутствие женских уловок: она не пыталась ничего изменить в их товарищеских отношениях, если вообще что-нибудь понимала в искусстве обольщения — в чем Дэвид сомневался. Он догадывался, что Шарн возмущает его склонность к компромиссам, его идеализм и позиция независимого интеллигента. Но он не подозревал, что ее покоряло присущее ему обаяние, не поддаться которому было очень непросто, и что именно из чувства протеста она была с пим сдержанна и порою необъяснимо резка.

Ей было стыдно за свое поведение; не могла же она объяснить, что ни один мужчина до сих пор не искал ее общества и не любил говорить с нею, как Дэвид. Ей казалось, что молодые люди считают ее чопорной и скучной, не из числа девушек, за которыми можно поухаживать, провести весело время на вечеринке. Польщенная вниманием Дэвида, она непрестанно терзалась мыслью, что придает слишком большое значение его дружбе и может лишиться своего неверного тайного счастья.

— Неплохая мысль дать наглядный аргумент против роста вооружений, — заметила Шарн, когда, подсчитав цифры, они составили диаграммы, — но захочет ли какая-нибудь из газет…

— Напечатать это? Нет! — сказал он, вскинув брови и насмешливо блеснув глазами. — Я не жду слишком многого от нашей «свободной прессы». И все же считаю, что необходимо бомбардировать их статьями. Мы не имеем права сдать ни одной позиции, пока есть надежда укрепить наше единство в борьбе за мир.

— Единство! — горько воскликнула Шарн, вспоминая недоброжелательство, с каким она постоянно сталкивалась. — Порою мне кажется, что это такая же фантазия, как и мечта о разоружении.

— Постыдились бы говорить так!

— Да, я знаю: «Сомнения — предатели»[Шекспир, Мера за меру (акт I, сцена 4).]. — Она улыбнулась и тотчас же снопа стала серьезной. — Но ведь эти сомнения не повлияют на успех, если мы не будем страшиться попыток.

Дэвид процитировал ей Эмерсона:

— «Когда люди когда-нибудь объединятся, они будут жить, общаться друг с другом, пахать землю, собирать урожай и править государством как бы при помощи добавочной нематериальной силы, как в том знаменитом эксперименте, когда четверо людей на едином дыхании подняли с земли тяжелого человека одними только мизинцами, не испытав при этом чувства тяжести».

— «Когда люди объединятся»! Но ведь мы как раз и обсуждаем, как добиться этого единства, — возразила Шарн.

— Вряд ли мы когда-нибудь добьемся полного единства! — Дэвид улыбнулся, видя, каким серьезным вдруг стало ее бледное простодушное лицо. — Но если на нашей сторопе будет даже незначительное меньшинство, оно даст нам эту «добавочную нематериальную силу».

— Единство противоположностей — общеизвестный закон философии, — стала вслух размышлять Шарн. — Он определял прогресс человечества на протяжении веков. Диалектика развития…

— Я не марксист, вы знаете, скорее я неоперившийся птенец, присевший на жердочку с левого края.

Насмешливый тон Дэвида рассердил ее.

— Пора бы вам и опериться! — резко сказала она и отвернулась.

— О Шарн, послушайте. — Дэвид сразу же пожалел, что позволил себе пошутить над ее педантичной манерой вести разговор. — Я вовсе не то хотел сказать, я совсем не хотел…

— Швырнуть в меня камень, — закончила опа его мысль. — Вы так отвратительно высокомерны и небрежны, когда рассуждаете об идеях, в которых ничего не смыслите!

Он помедлил с ответом, раздумывая над брошенным ому обвинением.

— Вы правы, вероятно, — сказал он наконец смиренно и добавил: — Клянусь богом, дитя мое, я всегда считал, что вы превосходите меня и в знаниях и в способностях. Я же просто пытаюсь отстоять свое достоинство. Вот и все. И вообще, как неумно все это!

— Простите меня! — Глаза Шарн наполнились слезами. — Это просто ребячество с моей стороны так выходить из себя! Я не заслуживаю вашего доброго мнения обо мне, Дэвид!

Последовало одно из многих примирений, способствовавших еще большей близости между ними. Когда она взглядывала на него, ее глаза начинали лучиться, трогательная преданность отражалась в них. У нее были глубокие таинственные глаза. Они составляли ее главную прелесть, обнаруживая ее чувствительную, страстную натуру, проявляющуюся особенно ярко в минуту восторга, когда она бывала взволнована строчкой стихотворения, солнечным бликом на реке, песней птицы.

Не раз он испытывал искушение снять с нее очки: ему казалось, что они скрывают от него ее душу. Мечтательная невинность ее взгляда пробуждала в нем желание поцеловать ее, когда они прощались, как он сделал это тогда вечером, после первого, проведенного вместе дня. Но Дэвид твердо сказал себе, что подобный сентиментальный флирт с Шарн был бы недопустим и непростителен. Он по возрасту в отцы ей годится, хотя вообще-то, может быть, и не так уж стар.

Как бы то ни было, он совсем не хотел, чтобы у Шарн создалось впечатление, будто его заинтересованность в ней означает нечто большее, чем просто уважение к ее знаниям и способностям. И он не раз говорил ей, как высоко ценит эти ее качества. После трех лет аскетической жизни Дэвид был встревожен и смутно обрадован кипением почти забытых чувств. Они не волновали его, невесело припоминал он, с тех самых пор, как он порвал с Изабель, молодой вдовой, своим пылким, но недолгим увлечением. Это было до того, как погиб Роб и как им овладело решение посвятить остаток своей жизни борьбе за мир.

Теперь ему ничего не оставалось, как только избегать дальнейших встреч и задушевных разговоров с Шарн. С тягостным чувством он пришел к мысли, что разрыв их дружбы больно заденет ее; и все же он считал, что лучше сделать это теперь, чем позволить возникнуть чувству у нее к нему или у него к ней, что поведет к более серьезным осложнениям. К тому же, напомнил себе Дэвид, освободившись от семейных обязанностей, он просто не может взять на себя новую обузу.

Работа! Вот что действительно важно! Она стала для него важнее, чем что-либо или кто-либо. Впрочем, Дэвид иронически усмехнулся своей проницательности, — по-видимому, она не казалась важной никому, кроме него самого.

В течение нескольких недель он не виделся с Шарн, избегая мест, где они могли бы встретиться.

С головой уйдя в изучение документов, освещающих экономические проблемы разоружения и пути решения этих проблем, он сумел подавить в себе угрызения совести в отношении Шарн. Он смог забыть и свое беспокойство о ней, так как был поглощен всецело подготовкой реферата на тему — возможно ли перестроить военную промышленность на мирный лад и таким образом обеспечить работой миллионы людей, когда закроются военные заводы и фабрики, изготовляющие оружие.

Советское правительство заявило, что оно прибегнет к оружию массового уничтожения лишь в том случае, если подвергнется нападению, то есть в целях самозащиты. Оно выступает за всеобщее и полное разоружение и за контроль над ним, что означает прекращение всех видов испытаний ядерного оружия.

Как провокационны и безумны были заявления американских военных властей! Они стремились к непрекращающимся военным действиям, вместо того чтобы избегать их, охотно шли на риск новой мировой войны, которая принесла бы гибель всему человечеству. Ради чего?

Дэвиду хотелось крикнуть всем этим заокеанским поджигателям войны: «Но ведь жизнь идет вперед! Неуклонно идет, слышите вы, идиоты!»

Он смеялся про себя над самообманом тех, кто, подобно страусу, пряча голову под крыло, тешил себя пустыми иллюзиями. Их обуревало жестокое желание нажать кнопку большой термоядерной войны. Это было очевидно. В то же время Дэвид не нашел ни одного заявления со стороны советских генералов или политических деятелей, в котором выражалось бы намерение спровоцировать войну или бомбить Соединенные Штаты. Однако русские высказались с достаточной ясностью по вопросу о том, что если их народ или их союзники подвергнутся нападению со стороны США, то они дадут отпор, используя все имеющиеся в их распоряжении средства.

Летели дни, недели, месяцы, но Дэвид не замечал бег времени: он составлял сводки из собранных им материалов, стремясь доказать, что единственно разумной реакцией на политику безумных поджигателей войны является борьба за мир. Разоружение или смерть! Он утверждал, что дилемма «Быть или не быть» стоит сейчас перед всеми народами и правительствами.

Однажды, на исходе дня, когда, выйдя из библиотеки, он спускался вниз по ступенькам, распугивая голубей и рассеянно насвистывая, его догнала Шарн.

— Что случилось, Дэвид? — спросила она, задыхаясь, — Я чем-нибудь обидела вас?

— Я стараюсь опериться, — бросил он и прошел мимо.

Она смотрела ему вслед, оскорбленная, недоумевающая.

Когда неделю спустя Мифф зашла навестить его, он догадался, что ей известно о его злой выходке.

— Что стряслось с тобой, папа? — спросила Мифф, с беспокойством глядя на его осунувшееся лицо и неряшливый вид. — Ты сто лет не был у нас, и Шарн говорит, что от нее ты тоже постарался отделаться.

— Я был занят, — раздраженно ответил он.

Мифф взглянула на груду рукописей, лежавшую на шкафу возле письменного стола.

— Но это еще не причина затворяться в душной каморке, — воскликнула она, раздосадованная его скрытностью. — Нельзя жить таким отшельником!

Он не мог признаться ей, что стыдится поражения в своей одинокой борьбе с прессой и потерял надежду когда-нибудь зарабатывать на жизнь журналистикой.

— О, знаешь ли! — Его внезапно осенила идея, и он ухватился за нее, чтобы ускользнуть от смущавших его вопросов. — Я хочу написать книгу. Все это, — его взгляд обратился к отвергнутым рукописям, валявшимся на шкафу, — может быть использовано в качестве основы. Придется порядком повозиться, чтобы обработать это как следует. Но если я сумею создать что-нибудь стоящее, пожалуй, никакого времени не жаль.

Мифф слушала его с легким сомнением.

— Все равно, папа, я сильно беспокоюсь за тебя, — сказала она, смягчившись, — у меня скоро будет второй ребенок, и мне хотелось бы видеться с тобой хоть изредка.

— Детка моя, — он обнял ее, — не надо тревожиться обо мне. Я должен сам справиться со своей неудачей. А быть помехой тебе и твоему счастью я не хочу.

Вот почему, подумал он, когда она ушла, нельзя признаться ей, что у него нет надежды написать книгу, которая имела бы хоть малейший шанс быть напечатанной; признаться, что он уже исчерпал все свои средства и ему не на что жить, чтобы продолжать писать.

Дэвид знал, что Мифф сильно огорчилась бы, узнав об этом; и он не мог заставить себя занять у нее денег, так как не знал, когда сможет отдать долг. Они с Биллом купили себе домик на ее долю от денег, полученных за «Элуэру», и теперь у них масса расходов — налоги, различные выплаты и взносы, наконец — дети.

Ему была невыносима мысль добавить Мифф новые расходы. Нийл? Гордость не позволяла Дэвиду обратиться к нему за «финансовой поддержкой». Со времени своей женитьбы Нийл ни разу не побеспокоился узнать, не нужно ли вернуть отцу хотя бы часть одолженных денег. С Мифф и ее мужем Нийл отношений не поддерживал.

«Слишком занят своей работой и своим новым окружением», — думал Дэвид.

Он не мог больше зарабатывать на жизнь своим пером. Это возмущало его. Но нужно было смотреть правде в глаза.

Дэвид полагал, что его мастерство журналиста сделает свое дело и статьи его обязательно привлекут внимание редакторов крупных ежедневных газет, потому что его статьи всегда отличались силой и блеском изложения. Но, очевидно, эти качества не искупали содержания его статей. Ему не давали высказать то, что он хотел, несмотря на безупречный стиль и изящную иронию.

Рукописи Дэвида возвращались к нему, подобно почтовым голубям, со всех концов Австралии, из всех газет и журналов. Многие из них, подозревал он, просто терялись в груде бумажного мусора, который скапливался в углу редакторского кабинета.

Его статьи, думал Дэвид, пожалуй, выиграли теперь в силе и убедительности, потому что он стал ближе к простым людям, узнал, чего они опасаются и что мешает им понимать многое из того, что является для них жизненно необходимым. Его язык стал свободнее, проще, горячая речь лилась из самого сердца, взволнованного общением с сердцами других людей. Он научился видеть под внешним слоем невежества и безразличия крупицы золота, заложенные в человеческой натуре, хотя, быть может, и скрытые под наслоениями веков — суевериями, предрассудками, взаимной враждой. Он был уверен, что все эти наслоения будут сметены, если только удастся убедить людей жить во имя борьбы за мир и торжества доброй воли.

Дэвид понимал, что он потерпел поражение, не справился со своей задачей: ему не удалось вдохновить массы на борьбу за мир, убедить их, что это важнейшая жизненная необходимость наших дней. Он не стал «источником энергии» для великого дела, как надеялся быть, насмешливо говорил себе Дэвид, не зажег энтузиазмом своих соотечественников, погрязших в лени и фатализме прошлых десятилетий.

Он почувствовал, что писать далее — бесполезно. Надо изыскивать другие средства воздействия на людей.

«Вот если бы я был художником! — думал Дэвид. — Картина оказывает мгновенное действие на людей. Один плакат стоит нескольких ярдов печатного текста». Но он не владел никаким искусством, кроме искусства составления фраз. А ему надо найти какой-то способ зарабатывать хоть по нескольку шиллингов в день для поддержания «жизни и горения». Это клише понравилось Дэвиду. Без внутреннего огня человек обречен на жалкое прозябание. Он невольно поморщился, вспомнив, что его собственный огонь сейчас едва теплится.

Было мучительно убедиться в своем поражении. Расстроенный, стыдящийся провала своей мечты перевоспитать людей силой слова, он не ходил больше к Мифф; перестал посещать библиотеку из опасения встретить там Шарн или кого-нибудь из своих бывших знакомых. Просыпаясь каждое утро с тяжелым сердцем и чувством безнадежности, он с отвращением встречал свет дня, который не сулил ему ничего, кроме бесцельных блужданий по глухим окраинам в поисках одной лишь изнурительной усталости, которая дала бы ему несколько часов сна — передышки от мучительных мыслей.

Он перестал обращать внимание на свою внешность: не следил, чиста ли рубашка, нуждаются ли в стрижке волосы. Если случайно он замечал свое отражение в витрине магазина, то видел сутулую фигуру в поношенной одежде, в которой с трудом узнавал себя. Его башмаки совсем износились, и, хотя порою он обтирал их сверху, подошвы промокали и впитывали жидкую уличную грязь; голые пятки виднелись сквозь дыры в носках, давно требующих починки. Дэвид со страхом думал, что он не в состоянии купить себе даже обуви. Текущий счет в банке давно иссяк, а за два года непрерывной работы он заработал всего лишь несколько фунтов, которые ушли на покупку еды, бумаги для пишущей машинки и табака.

Когда м-с Баннинг стала настойчиво требовать с него уплаты долга за квартиру, ему пришлось обратиться в ломбард. Клюшки для игры в гольф, часы и радиоприемник были заложены, чтобы умилостивить хозяйку. До последнего времени он верил, что сумеет преодолеть временное безденежье, написав интересный очерк или занимательный рассказ для какого-нибудь журнала, где за такого рода вещи неплохо платили. Однако его надежды не оправдались. Он или не мог писать хорошо, если не был по-настоящему захвачен темой, или же одного его имели оказывалось достаточным, чтобы его рукопись отвергали.

Какова бы ни была причина, он не мог дольше обманывать себя. Не оставалось никакой надежды на то, что он сможет жить литературным трудом. Что делать? Как найти работу, пусть самую скромную, лишь бы прокормиться и оплатить жилье! Вот вопрос, который надлежало серьезно обдумать; но в охватившем его унынии и смятении ума он не мог заставить себя сделать усилие и заняться поисками работы, не в силах был стряхнуть с себя сковавшее его оцепенение.

«Это нищета, — говорил себе Дэвид, блуждая по улицам, не думая о том, куда он идет и почему бредет ночью, не зная покоя и лишь смутно отдавая себе отчет в том, что с ним происходит. — Это то, что случается с человеком, когда у него нет работы. Нет надежды. Нет ничего, кроме позора и разочарования в прошлом — ив будущем».

Он сделал ставку на «здравый смысл простого человека» и пришел к выводу, что это всего лишь общераспространенное заблуждение.

Во всяком случае, он не мог найти способ преодолеть невежество и безразличие, которым прикрывается так много людей. Волна мрачного пессимизма захлестнула его. Да стоило ли спасать человеческое стадо от уничтожения, если оно само ничего не делает, чтобы спасти себя? А может быть, и правы скептики, которые говорят: «Только бомба, упавшая на их крышу, может заставить этих людей попять нависшую над ними опасность атомной войны». Но тогда будет уже слишком поздно что-нибудь предпринимать.

Нередко случалось, что он мерз от холода или промокал под дождем в своей изношенной одежде, — ему было все равно. Он был настолько истощен, что не ощущал голода, и ел только от случая к случаю, когда теплые запахи закусочной или дешевого ресторана напоминали ему о еде. Если у него в кармане оказывалась какая-то мелочь, он покупал пирожок, сандвич и стакан виски. Если же монеты не звенели, когда их искала в кармане его рука, Дэвид прогонял мысль о еде или возвращался к себе в каморку — посмотреть, не осталось ли еще что-нибудь из его скудного имущества, что можно было бы снести в ломбард.

Последней исчезла из дома его пишущая машинка. Расстаться с нею было для Дэвида гораздо труднее, чем он предполагал: словно он лишился старого и верного друга. Он отнес ее в ломбард в порыве отчаянья, когда оказалось, что у него нет другой возможности заплатить за квартиру. Вместе с машинкой исчезла последняя надежда вернуться к журналистике: ничто не поддерживало в нем больше веры в себя.

Лишившись ее успокоительного присутствия, Дэвид весь день пролежал в кровати. У него не было ни воли, ни сил бороться дальше. Нервы сдали. К концу следующего дня он заставил себя выйти, чтобы вдохнуть свежего воздуха и купить что-нибудь поесть.

Шел дождь. Шатаясь от слабости, он зашел в пивную, проглотил кружку пива и, почувствовав себя лучше, выпил вторую. Пиво ожгло пустой желудок и вызвало позыв к рвоте. Оп бросился к двери, и его вырвало над сточной канавой. Качающейся, неверной походкой побрел он в соседний парк и рухнул на траву. Оп лежал там до поздней ночи, пока полисмен, совершавший обход, не направил на него луч своего фонарика и не предупредил, что ему следует убраться отсюда, если он не хочет попасть в беду.

Стряхнув оцепенение, Дэвид нашел в себе силы пробормотать:

— Спасибо, констебль, — и с трудом поднялся на ноги. Спотыкаясь, он побрел прочь и усмехнулся про себя, потому что ему очень хотелось сказать, что он и так уже в беде по самое горло и не знает, как из нее выбраться.

Бредя под дождем, он смутно помнил, что ему надо найти, где бы поесть. Но густой мрак сомкнулся вокруг, и он не мог найти ни одной освещенной улицы, где была бы какая-нибудь лавчонка или закусочная. Усталость сломила его, он снова тяжело опустился на землю под деревом и так и остался лежать. Как долго пробыл он там, Дэвид не помнил; он лежал, пока не пришел в себя, промокнув до нитки и дрожа от озноба.

Было раннее утро; он догадался об этом потому, что резкие фабричные гудки ворвались в его сумеречное сознание, и он услышал отдаленный и все нарастающий гул и грохот движения. Ноги его одеревенели. Едва он попытался подняться, как острая боль пронизала спину. С трудом он встал на ноги, голова его болталась из стороны в сторону, как пустой шар. Он двигался почти вслепую. «Поделом мне, — подумал он со злобой, — уснул на дороге, как старый пьяница».

Только бы добраться до своей комнаты и сбросить мокрую одежду! — больше он ни о чем не мог думать. Но его скромное убежище казалось ему таким далеким, ему потребовалось так много времени, чтобы дойти до него! Он шел, с усилием передвигая ноги, спотыкаясь, хрипло дыша, и время от времени останавливался, чтобы справиться с приступами головокружения, затемняющими сознание. Добредя наконец до старого дома, выбеленного известкой, Дэвид узнал его по пронзительным крикам Перси и почувствовал огромное облегчение. Войдя в комнату, он стащил с себя мокрую от грязи одежду и повалился на кровать, натянув на себя одеяла. Его бил неудержимо озноб.

Два дня спустя Чезаре с шумом распахнул дверь. М-с Баннинг сказала ему, что Ивенс, по-видимому, болен. Шагов его давно не слышно, а кашляет он так, словно грудь у него разрывается, и бредит, как в белой горячке.

— Si, si[Да, да (итал.).], — сказал Чезаре, — я пойду посмотрю, что с ним.

С этой минуты он взял на себя заботы о больном.

— Тут нужен доктор, — сказал он м-с Баннинг.

Но Дэвид и слышать не хотел о враче.

— Я поправлюсь, — с трудом переводя дыхание, говорил он, — просто я немного простудился, и меня лихорадит. Мне нужно только как следует согреться и отдохнуть немного.

Чезаре знал, что за нежеланием видеть врача часто скрывается страх перед полицией; поэтому он решил сам позаботиться о соседе и делал это со всей добросовестностью. Он умывал его, кормил, ухаживал за ним, как самая ласковая сиделка, с волнением следя, не становится ли больному лучше и не падает ли у него температура. Когда у Дэвида начался бред, он решил, что все-таки следует послать за врачом. Но в ту ночь больной исчез. Чезаре был в отчаянье; он не представлял себе, что могло произойти и куда скрылся Дэвид.

 

Глава VII

Что привело его к зданию редакции «Диспетч»?

В памяти осталось одно: сколь ни был он измучен и слаб, какая-то непостижимая сила гнала его вперед, только бы куда-то идти, только бы что-то делать. Ему казалось, что он задыхается в крошечной, грязной комнатушке. Он чувствовал, что теряет последние остатки воли. Если не заставить себя выйти на улицу, он и вовсе потеряет всякую способность мыслить. Превратится в жалкое беспомощное подобие человека, в бессловесную колоду и проваляется до конца своих дней в кровати, покуда его не сволокут в морг или в сумасшедший дом. Удрученный этой мыслью, он с трудом натянул брюки, надел ботинки, поношенное пальто, шляпу и поспешил на улицу.

На него обрушились потоки шквалистого ливня. Дождь освежил его. Он ловил ртом прохладные капли, хлеставшие его по лицу. Его замутило от неприятных уличных запахов, и он заторопился прочь. Наконец впереди показались деревья. Он услышал, как шелестят на ветру листья, нежно перешептываясь друг с другом.

Непроглядную темь время от времени прорезал слепящий свет фар промчавшейся мимо машины. Гул города надвинулся на него. Он свернул в сторону, убегая от этого гула, от ярко освещенных витрин, людских толп, трамваев и машин, нескончаемой лентой несущихся по ветреным, мокрым от дождя улицам.

Он брел в ночи, едва ли сознавая, куда и зачем идет.

По обеим сторонам переулков, которыми он шел, высились пустынные в эту нору здания складов и контор. Свернув за угол, он споткнулся о ступеньки безликого квадратного дома и в изнеможении опустился на них, чувствуя, что к горлу подступает тошнота. Потом, когда приступ ее миновал, он пересел подальше, в тень, решив немного передохнуть и собраться с силами.

Пока он сидел, сжавшись в комок, обхватив руками колени, голова его немного прояснилась. Он вгляделся в ступеньки, на которых сидел, посмотрел на вращающиеся двери, ведущие в освещенный вестибюль. Что-то странно знакомое почудилось ему. Он услышал приглушенное постукивание и равномерный гул машин, работавших где-то совсем рядом, и вздрогнул. Затем вскочил, пронзенный внезапной догадкой.

Словно в кошмарном бреду, Дэвид отпрянул назад и уставился на здание, возвышавшееся над всеми другими домами улицы. На верхнем рекламном щите, сплошь из стекла и стали, разноцветными сполохами загорались неоновые буквы. «Диспетч», «Уикли баджет», — прочел он горделивые слова, светившиеся в густом тяжелом тумане.

Ему ли не помнить этих слов, этого здания! Но что привело его сюда? Что заставило вернуться к этому дому, на месте которого некогда в грязной развалюхе ютилась пользующаяся дурной репутацией газетенка и где он сотворил чудо? Он превратил сомнительный листок в солидную газету, добился фантастического роста тиража, заставил правление оборудовать типографию мощными новейшими машинами, пристроил к старому зданию новый корпус, реорганизовал, переоборудовал, модернизировал все от начала до конца, сделав из газеты образцовый механизм по сбору, обработке, печатанию и распространению новостей.

И вот оно, его детище, такое, каким он его создал, и все же не такое! И вот он сам, руками которого создано все это, — такой, каким был прежде, и все же не такой!

В голове был полный сумбур, но одна мысль тревожила неотступно; что именно заставило его прийти сюда? Может, ему захотелось пощекотать свое самолюбие: вот ведь какой был когда-то? Или его потянуло сюда, как тянет на место преступления убийцу? А может, он надеялся здесь, возле этого дома, обрести столь необходимую уверенность в себе, нужную, чтобы бросить вызов неудачам и устремиться к успеху, куда более для него значимому, чем «Диспетч»?

Мысленно он представил себя совсем молодым: вот он одним махом взлетает по ступенькам этого крыльца, толкает вращающуюся дверь, взбегает, не дожидаясь лифта, по лестнице на второй этаж, слышит на ходу бойкие голоса рассыльных: «Добрутро, сэр» — и совсем другие, почтительные приветствия получающих задания репортеров: «Доброе утро, мистер Ивенс»; легкое оживление в конторе, через которую он шел в свой кабинет — бодрый, готовый с головой окунуться в работу, темп которой непрерывно нарастал: спокойный ритм в начале дня и лихорадочная спешка по мере приближения выхода первого выпуска газеты. Щелканье телетайпов, стук пишущих машинок, разговоры по телефону, поток телеграфных сообщений, вибрирующий грохот огромных печатных машин, изрыгающих из своего чрева сотни тысяч аккуратно сложенных, еще сырых, пахнущих типографской краской экземпляров «Диспетч»; орды мальчишек, хватающих пачки газет и разносящих их по всему городу; вереницы красных фургонов, ждущих своего часа помчаться с тяжелыми кипами к газетным киоскам окраин и к поездам, которые развезут их по всей стране.

Так оно и шло — второй выпуск, потом третий, и лишь с выходом последнего, четвертого выпуска в здании воцарялись тишина и покой. Словно судно, заштилевшее после штормового перехода. Из коридоров исчезали рассыльные, машинистки, репортеры. Появлялись уборщицы и принимались наводить чистоту и порядок, чтобы с наступлением дня снова заработал хорошо отлаженный, образцово управляемый механизм вечерней газеты.

Вот как было когда-то. Дэвид отогнал мучительные воспоминания. Он знал, что теперь здесь многое изменилось. Уже после его ухода было принято решение издавать еще и ежедневную утреннюю газету. Тишина и покой, наступавшие после рабочего дня, ушли в прошлое. Здание больше не знало ни минуты передышки. Ни днем, ни ночью не спадало напряжение, создаваемое непрерывной работой людей и машин. Кончала работу дневная смена, приходила вечерняя.

Даже сейчас, в смятенном состоянии чувств, он видел, как торопливо взбегают по ступеням какие-то люди, быстро толкают вращающуюся дверь и исчезают, словно пчелы в гигантском, ни на миг не прекращающем кипучую деятельность улье.

Язвительная мысль шевельнулась в голове. Так ли уж он уверен, что ему не хочется оказаться вместе с ними? Что ему не терпится обогнать их и занять свое место за большим письменным столом, стоящим в комнате с высоким потолком прямо против огромного окна? Желание рассмеяться, рассмеяться от души над нелепостью такой мысли тут же ушло, пропало, уступив место властному требованию крикнуть: «Нет! Нет! Нет!»

Его прошиб холодный пот. Вновь почувствовав приступ надвигающейся тошноты и слабости, он отшатнулся от залитого огнями здания.

— Да это ведь мистер Ивенс! — звоном отдался в ушах женский голос.

Дэвид метнулся в сторону, отчетливо понимая, что нужно уйти прежде, чем его узнают. Но было уже поздно.

— Вы больны, — сказала она, беря его под руку.

Дэвид вырвался от нее, вновь отдавая себя во власть пугающего мрака, ветра и дождя.

— Просто пьян, — буркнул он, словно оправдываясь, и пошатнулся.

Опа поспешила поддержать его.

— У меня машина, — быстро сказала опа. — Я отвезу вас домой.

И прежде чем силы совсем оставили его, он в каком-то забытьи добрался с ее помощью до машины и плюхнулся на сиденье. Он не имел ни малейшего представления, кто эта женщина и куда она везет его. Едва он откинулся на спинку сиденья, она отвела глаза от дороги и бросила на него быстрый взгляд.

«Что стряслось с Дэвидом Ивенсом? Почему он так опустился? — думала она. — У него вид человека, истощенного голодом, и он бесспорно болен: дыхание слабое, лихорадочно-прерывистое. Вовсе он не пьян, — решила опа, — но, боже, до чего же грязен!» От потертой, намокшей одежды разило потом — так пахнет заношенное, давно не стиранное белье. В тепле машины неприятно запахла надвинутая на глаза бесформенная фетровая шляпа.

Что с ним делать? Где он живет? Куда его везти? Она знала, что у него умерла жена, а семья распалась. Ну что ж, если он вскоре не очнется и не скажет, куда ехать, придется отвезти его к себе домой, дать ему выпить, заставить поесть; может, ей и удастся что-нибудь у него выведать.

Ее разбирало любопытство — до нее доходили слухи, что он одержим сумасбродной идеей переделать мир. Его видели на улицах города в обществе самых что ни на есть сомнительных личностей. Но она не придавала значения слухам: в ее памяти он остался таким, каким она последний раз видела его в тот вечер, когда он сказал ей о своем уходе из «Диспетч». Из всех — ей одной! Уже потом она случайно выяснила, что Клод Мойл узнал об отставке Ивенса лишь после того, как о ней узнала она.

Для нее его отставка была даром божьим — она дала ей возможность сделать карьеру в «Диспетч» и в издававшемся газетой женском журнале. Когда вскоре после отставки Ивенса из газеты ушла старая Колючка, ее кресло заняла мисс Мэрфи, хотя, если на то пошло, она уселась бы в него в любом случае. Следующей ее задачей было заполучить полосу Мисс Колючки, что ей и удалось сделать, к великой ярости остальных девиц, которые годами изощрялись в писании светской хроники и кулинарных рецептов. Клоду пришлось нажать кое-какие кнопки, чтобы помочь ей в этом. Но полное удовлетворение она получила, лишь доказав, вопреки предсказаниям Ивенса, что может быть хорошей журналисткой.

Круто, очень круто обошелся он с ней в ту пору, когда она впервые надумала заняться журналистикой. Сколько же лет прошло с тех пор! С тех пор как он разругал в пух и прах ее материал, разорвал, швырнул на пол, крикнул ответственному секретарю: «Какого черта вы не гоните ее?» Очевидно, у Тома Бейли не хватило духу сознаться, что Клод Мойл попросил его в качестве личного одолжения дать возможность его любовнице испытать свои силы под началом Мисс Колючки.

Мисс Элизабет Пиккет и сама не раз бегала жаловаться Ивенсу: «Навязали на мою голову эту рыжую потаскушку». Джан не забыла, какую веселенькую жизнь они ей устроили, действуя заодно. А она тем не менее благоговела перед Ивенсом, работала не покладая рук, изо всех сил стараясь заслужить его похвалу. Ей нравилась мужественная гибкая фигура Ивенса, та непринужденность, с какой он властвовал в суматошном газетном мирке, всегда смеющиеся проницательные глаза, твердые линии рта. Он старательно не замечал ее попыток привлечь к себе внимание, видимо догадываясь, к каким уловкам прибегла она, чтобы пролезть в газету, и презирая ее за это.

А, какое это теперь имеет значение! Джан с трудом могла поверить, что этот скорчившийся в три погибели человек, словно оцепеневший от усталости и истощения, действительно Дэвид Ивенс. Она испытывала жгучее желание рассказать ему, каких успехов добилась в конце концов на поприще журналистики. Стоит прикинуться и доброй самаритянкой, чтобы поглядеть, как он, снова став самим собой, рассыплется в благодарностях за ее доброту, услышать, что он скажет, узнав, что она теперь самая высокооплачиваемая журналистка в «Диспетч». Да еще хозяйка собственного ежемесячного журнала «Герлс», который она издает помимо работы в «Диспетч». А это все означало, что у нее достаточно денег, чтобы жить без забот и поддерживать друзей в трудную минуту.

— Мистер Ивенс, — сказала она, стараясь вывести его из забытья. — Вам лучше?

Он пошевелился и застонал.

— Очнитесь! — крикнула Джан. — Мы почти приехали. Я отвезу вас к себе домой, вы полежите и придете в себя.

— Куда? Куда? — Он вздрогнул, не в силах стряхнуть с себя оцепенение.

Остановив машину неподалеку от своего подъезда, Джан решительно затормошила его.

— Пойдемте, — сказала она и с силой потянула его из машины.

Дэвид шел, с трудом держась на ногах, пока она вела его к дверям своей квартиры. Когда опа открыла дверь, оп, спотыкаясь, ввалился в комнату. Опа подтащила его к дивану и заставила лечь. Зажгла свет и с беспокойством поглядела на спутанные волосы и мертвенно-бледное лицо на фоне обтянутых желтым шелком подушек. «Бренди!» — первое, что пришло ей в голову.

Достав из бара бутылку и рюмку, опа налила в нее немного бренди и поднесла к его губам. Он поперхнулся и закашлялся; она продолжала вливать ему в рот бренди, и мало-помалу его застывшее, как маска, лицо немного смягчилось. Худые небритые щеки порозовели. Он перевел дыхание и стал дышать ровнее. А еще через несколько секунд склонившаяся над ним Джан увидела, что он открыл глаза и устремил на нее ничего не понимающий взгляд. Потом немного пришел в себя и сделал отчаянное усилие сесть.

— Черт возьми! — изумленно пробормотал он. — В чем дело? Где я?

— Похоже, вы потеряли сознание, — объяснила Джан. — Послать за доктором?

— Нет! Нет! — взволнованно заговорил еще не совсем пришедший в себя Дэвид и поспешил заверить ее: — Все будет в порядке. Я немного устал, только и всего.

— Тогда полежите, — мягко сказала Джан, — а я сварю кофе.

Он опустился на подушки; ему уже стало все равно, где он и кто эта женщина. Было удивительно приятно лежать на мягком диване, отбросив прочь всякие мысли.

Вошла Джан с подносом, на котором стояли чашки с дымящимся кофе и тарелка с тостами, и он встрепенулся, услышав ее оживленный голос:

— А вот и кофе! Быстро, а?

— Кто вы? — спросил Дэвид.

Она поставила поднос на маленький столик, придвинула его к дивану, подтащила к столику табурет.

— И вы нисколечко не догадываетесь? Никаких ассоциаций? — Протягивая ему чашку кофе, опа насмешливо усмехнулась.

— А мне следовало бы догадаться, да? — нерешительно спросил он, словно прося извинения за свой вопрос.

— Я-то на всю жизнь запомнила нашу последнюю встречу, — сказала она, приведя его в еще большее замешательство. — Знаете что, съешьте-ка парочку тостов. Я и сама проголодалась. Трудный выдался день. Даже поесть было некогда.

Она потянулась за тостом, и ее рыжие, отливающие золотом волосы вспыхнули, освещенные неярким светом стоящей позади лампы.

— Вспомнил! — воскликнул Дэвид. — Вы та самая девушка, которая ворвалась ко мне в кабинет вечером накануне моего ухода из «Диспетч».

— Да, это была я, — согласилась она с полным ртом, — а вы мне показались тогда едва ли не самым грубым человеком на свете.

Ее подмывало напомнить ему все, что он наговорил ей в ту ночь, на языке вертелось признание в «тайной страсти», которой пылала она к нему в те первые, тяжкие дни ее работы в газете; но она удержалась — слишком уж велика была разница между им тогдашним и теперешним. Он был так растерян, так жалок, что злобный порыв ее прошел, уступив место состраданию. Да и разговор пора уже кончать: вид у него до крайности утомленный и больной.

— У меня пет сил везти вас сегодня домой, — решительно заметила она. — Допивайте кофе и устраивайтесь здесь, на диване. Да и мне нелишне немного соснуть.

Она собрала чашки на поднос, отметив при этом, что он съел почти все тосты.

— Туалетная комната в конце коридора. Если хватит сил — можете принять горячую ванну. Спокойной ночи, и пусть вас не смущает, что вы остались здесь. Я сама себе хозяйка. Поступаю, как мне заблагорассудится. А поговорить успеем утром.

Дэвид слышал, как опа заперла входную дверь и накинула цепочку. В туалетной комнате он обнаружил на стуле приготовленную для него пижаму. Устоять перед искушением сбросить с себя мокрую грязную одежду, подставить тело под струю горячего душа и влезть в чистую пижаму было выше его сил. Он воспользовался ее предложением, испытывая некоторую неловкость примысли, что принимает дары от той самой девушки, с которой — он не мог того не признать — обошелся когда-то так сурово. Но желание отдохнуть и выспаться взяло верх.

Уже сидя перед зеркалом и листиком розовато-лиловой шелковой бумаги, смоченной в благоухающем лосьоне, снимая с лица остатки косметики, она услышала, как ее гость прошел в ванную. И с удовлетворением прислушалась к шуму воды в ванной комнате, означавшему, что он решил принять душ.

Как забавно! Мысль о стечении обстоятельств, которое давало ей возможность свести старые счеты с Дэвидом Ивенсом, приятно щекотала нервы. Хотя в нынешнем жалком состоянии он вызывал у нее лишь чувство глубокого сострадания. А что, если бы ей удалось убедить его в своем дружеском расположении… что, если бы ей удалось подкормить его, прилично одеть, подыскать работу, которая помогла бы ему вновь обрести чувство собственного достоинства, — может быть, тогда… может быть, он вновь станет для нее столь же привлекательным, как прежде? А она — для него?

Идея показалась заманчивой. Расчесывая волосы, укладывая их красивыми волнами, она смотрела, как вспыхивают в них золотые искры, словно отблеск того пламени, которое горело в ее душе. Она улыбнулась, вспомнив, скольких мужчин поработил их магический огонь. Джан прекрасно понимала, что именно она, эта копна густых, золотисто-рыжих в пору молодости волос, была главным ее козырем в искусстве обольщения мужчин. Она тратила уйму денег, чтобы сохранить этот золотистый цвет, но игра стоила свеч — ее козырь неизменно срабатывал, нужен ли был ей мужчина по деловым соображениям или для развлечения.

Ее любовникам и в голову не приходило, что под ее, по их выражению, «ослепительными волосами» скрывается проницательный, расчетливый ум. Она отнюдь не была неуравновешенна и экзальтированна, как можно было бы предполагать. Конечно, она гордилась своими волосами, но главное — она в совершенстве постигла искусство всегда и во всем использовать их красоту в своих интересах. А использовать ее приходилось постоянно, прежде чем она стала тем, чем сейчас, — добилась независимости и материальной обеспеченности. Что и говорить, немалая заслуга в этом принадлежала Клоду: кто, как не он, пристроил ее в газету и журнал «Герлс», который ныне в значительно большей степени принадлежит ей, чем ему.

В конце концов он ведь укатил в заморское путешествие; как любовница она ему больше не нужна, и ей он не нужен ни как любовник, ни как источник денежных средств.

Сняв с лица косметику, Джан принялась внимательно рассматривать свое лицо в зеркале. Курносое, с мягкими чертами лицо молодой женщины, впрочем, не столь уж и молодой в свои тридцать пять лет; великолепные волосы да пара желто-зеленых глаз, зеленых и блестящих, как ночью у кошки, — вот и все, что могло привлечь к пей взгляд мужчины. Но при желании всегда можно призвать на помощь косметику — положить зеленый тон на веки, приклеить черные выгнутые ресницы, ярко накрасить губы, придать матовую белизну коже — и перед вами обольстительнейшая из сирен.

Хотя мысли ее были неустанно заняты всякого рода планами и расчетами, что, по ее мнению, являлось основой ее успехов и в области журналистики, и в бизнесе, ей не чужды были известная широта характера и щедрость, она охотно предавалась любовным утехам, а порой пускалась и в весьма рискованные gaminerie[Проказы, шалости (франц.).].

«Джан, милая, — доверительно сказала она самой себе, — а что, если стащить старое тряпье Ивенса, запереть его самого в квартире и подержать в заключении до вечера, а после работы принести ему все новое? Вот будет смеху-то!»

Она с удовольствием представила себе, как сыграет такую шутку с человеком, который всегда относился к ней столь высокомерно, и ей ужасно захотелось сделать это. Надо надеяться, ее затея не рассердит его — скорее, убедит в том, что она стремится помочь ему вновь обрести то неколебимое высокомерие, с каким он относился к бездарным молодым девицам. Простит ли он ее? Это не имеет ровно никакого значения. Она сделает ставку на его здравый смысл, а там будь, что будет.

И все же, стоя у дверей гостиной и прислушиваясь, как беспокойно мечется Ивенс по постели, она не могла унять нервной дрожи. Когда он уснул, она босиком подкралась к стулу подле дивана, на котором лежали его мокрый пиджак, грязная рубашка, брюки и поношенный серый джемпер, схватила все это в охапку и бесшумно вернулась в свою комнату.

Она бросила вещи в чемодан, задвинула его под кровать и легла, свернувшись клубочком, испытывая мальчишеское удовольствие от сознания, что привела в исполнение свою затею, внушавшую ей поначалу такой страх.

 

Глава VIII

Дэвид открыл глаза, разбуженный смехом, и до него донесся голос, словно молния пробившийся сквозь мглу тяжелого сна.

— Эй вы, соня, вставайте! Давно пора завтракать!

Он в изумлении уставился на видение в образе женщины, которую со всех сторон обступили золотые драконы. Может, он еще спит? Видит сон? Сопя, пыхтя, кашляя, он сел в постели, комкая в руке грязный носовой платок.

— Вот, возьмите-ка! — услышал он откуда-то издалека голос. И рядом с ним упал чистый носовой платок.

Видение исчезло, затем снова вернулось, постепенно он стал более отчетливо различать извивающихся на черном утреннем халате драконов и лицо женщины в ореоле огненных волос. И тут он разом вспомнил все, что предшествовало этому жалкому пробуждению. Он машинально откинул голову, провел рукой по небритому подбородку.

— Боже… Боже мой, — пробормотал он, запинаясь. — Я приношу свои извинения… Я… Я не знаю, что и сказать.

— Молчите! — коротко бросила она. — Не надо ничего говорить. В такую погоду хороший хозяин не бросил бы на улице и собаку, тем более больную собаку.

— Я и есть больная собака. — Дэвид невесело усмехнулся.

— Чепуха! — Она взяла с подноса и подала ему чашку чая. — У вас грипп или что-то в этом роде. А уж зачем вы шатались по улицам в такую погоду — вам самому лучше знать. Погода и сегодня премерзкая, поэтому оставайтесь-ка здесь и отдохните денек. Мой доктор уверяет, что отдых и сон — самое верное средство от гриппа.

Она налила себе чашку чая и взяла с тарелки, которую поставила возле него, хрустящий хлебец.

— Это очень мило с вашей стороны, — поспешно отозвался Дэвид, — но я уйду, как только… — И он зашелся в приступе кашля.

— И не вздумайте, — твердо сказала Джан. — Мне уже пора, квартира остается в вашем полном распоряжении. Лежите себе спокойно. Не то заработаете осложнение, не хватает еще схватить плеврит или воспаление легких. Может, лучше прислать вам доктора?

— Нет, нет, — задыхаясь от кашля, проговорил Дэвид, — ни в коем случае! — Он старался не обращать внимания на покалывание в груди, хотя мучительно страдал при малейшем движении от боли в голове и во всем теле.

— Ну хорошо, не пришлю, если только вы обещаете никуда не уходить до моего возвращения. Вот здесь на столике, — продолжала Джан, — апельсиновый сок, булочки, сыр и мед — только-только чтоб не умереть с голоду, хотя, на мой взгляд, это не самая лучшая диета для больного.

— Право, не стоит, — запротестовал Дэвид, — не стоит обо мне беспокоиться.

— Не спорьте! — Опа дотронулась рукой до его лба жестом, взятым напрокат с широко распространенного рекламного плаката. — Пересядьте-ка на минутку в это кресло, — добавила она, — я устрою вас поудобнее.

У Дэвида чуть не подкосились ноги, когда он, завернувшись в плед, сделал шаг к креслу. Джан откинула верх дивана — под ним оказалась застеленная постель.

— Очень удобно, когда кто-нибудь из моих друзей остается на всю ночь, — заметила она как бы между прочим. — Ну вот. — Она взбила подушки и положила их на прежнее место. — Ложитесь, и чтоб я больше не слышала от вас ни слова, мистер Ивенс!

Дэвид перебрался в постель, голова кружилась, не было ни сил, ни желания оказать сопротивление этой властной молодой женщине. Какое блаженство опустить голову на подушки, вытянуться меж белыми простынями, укрыться пушистым одеялом!

— Черт возьми, — жалобно пробормотал он, — почему вы все это делаете для меня? Почему?

— Я всегда делаю только то, что хочу, — ответила Джан, сознавая, что в стремлении подавить его противодействие пользуется запрещенным тактическим приемом. — А сейчас мне просто хочется от вас беспрекословного подчинения.

Еще несколько секунд китайский халат попорхал возле его постели. Потом он услышал, как прошлепали ее домашние туфли, и комната опустела — исчезли драконы, золотистые волосы, а вместе с ними и та, чье присутствие приводило его в такое замешательство.

Вскоре послышался веселый голос:

— До свидания, и не вздумайте сделать какую-нибудь глупость! А чтоб вы не сбежали, я закрою вас на ключ!

Он увидел ее в дверях — подтянутую, в строгом, прекрасно сшитом костюме и маленькой зеленой шляпке. И она тотчас исчезла. Щелкнул дверной замок, дробно простучали по лестнице каблуки и затихли на улице.

Растерянный, слабый, Дэвид почувствовал облегчение, когда из окружающей обстановки исчез раздражавший его элемент. И весь ушел в тепло и уют постели, в окутавшие его тишину и покой. Он никак не мог понять, как попал в столь нелепое положение: почему он очутился здесь? Почему эта женщина заботится о нем? Он впадал в полузабытье, проваливался на часы в тяжелый, неспокойный сон и, лишь когда пересыхал рот и становилось невмоготу от мучительной жажды, тянулся к стоящему на столике возле дивана стакану с апельсиновым соком или графину с водой.

Ближе к вечеру туман в голове немного рассеялся. Он с любопытством оглядывал комнату: два больших, удобных, обитых желтым шелком кресла, зеленый ковер, столик с пишущей машинкой и стопкой чистой бумаги, журналы в ярких кричащих обложках, сваленные грудой на полу, забитые книгами полки, бар, в котором стояли бутылка коньяку и рюмки, напоминая ему о минувшей ночи, небольшой камин с включенным обогревателем и над ним полка, уставленная крошечными стеклянными и фарфоровыми фигурками животных, застывших в самых невообразимых прыжках и движениях. Безучастно скользившие по комнате глаза остановились на огромной картине маслом, висевшей высоко на стене и изображавшей обнаженную женщину с огненно-рыжими волосами.

«Не иначе, моя очаровательная хозяйка», — улыбнулся Дэвид, дивясь на юмор, невесть откуда взявшийся в его положении.

Он отметил грубую, аляповатую манеру письма и тут же увидел на противоположной стене еще два образчика пестрой абстракционистской мазни. Довольный результатом осмотра, он откинулся на подушки, убеждая себя, что ничуть не менее уместен в этой уютной беспорядочной комнате, чем любая из разместившихся на каминной полке нелепых зверюшек Джан. По комнате он понял, что хозяйка ее — деловая, самостоятельная, лишенная каких-либо условностей, жизнелюбивая женщина.

Почувствовав прилив сил, он встал с постели и походил но комнате, радуясь, что ноги не подкашиваются от унизительной слабости. Он заторопился в ванную — вот-вот вернется Джан, надо до ее прихода успеть побриться и привести себя в порядок. Увидев свое отражение в зеркале, висевшем на стене ванной, он вытаращил глаза: хорош же он в ее пижаме — до этого он как-то не замечал ее цвета. Красновато-желтая, цвета спелых апельсинов — у него просто дух захватило при мысли, какой нелепо-уродливый вид у него в этой пижаме.

Побрившись и приняв горячий душ, он почти овладел собой и огляделся, ища глазами свою одежду. Пусть она поношенная и грязная, он надеялся, что так ему будет легче с достоинством встретить придирчивый взгляд Джан. Но рубашка, серый джемпер, брюки и пальто как сквозь землю провалились. Может быть, они сушатся где-нибудь, подумал он, но и это предположение не подтвердилось. Обернув бедра полотенцем, он обшарил кухню, гардероб в коридоре, заглянул даже в спальню Джан, почти целиком занятую огромной кроватью под зеленым покрывалом. Его одежда таинственно исчезла.

Ничего не оставалось, как снова напялить на себя все то же идиотское красновато-золотое одеяние и опоясаться широким черным поясом, чтобы прикрыть голый живот между кофточкой и штанами. Штаны были коротки и мешком висели на его тощем заду. Да и кофта свободно болталась там, где обычно обтягивала пышные груди Джан. Дэвид усмехнулся, глядя на свое отражение в зеркале, — он догадался, что Джан спрятала его одежду и что он находится, так сказать, «под домашним арестом».

Он сидел в кресле, завернувшись в плед, когда услышал, как щелкнул ключ в открываемой ею входной двери. Она стремительно ворвалась в комнату, и вместе с ней с улицы влилась волна холодного зимнего воздуха.

— Ого! — воскликнула она. — Пациент проявляет своевольство!

— Пора уж, — ответил он и улыбнулся; Джан явно досадовала, что он встал с постели.

— Сейчас вам от меня достанется, — заявила она, выкладывая на стол какие-то пакеты и сбрасывая с ног туфли. — Но прежде всего нужно переодеться. Туфли — вот истинное наказание для элегантной женщины. Потопайте-ка день-деньской на этих чертовых шпильках! Я не шучу, уверяю вас, Дэвид. Да и полнеть к тому же начинаю, будь она трижды проклята, эта полнота!

Она сняла шляпку и ушла к себе переодеть костюм, в котором выглядела изящной, стройной женщиной. Когда несколькими минутами позже она вернулась в гостиную, на ней был китайский халат с разбросанными по черному шелку золотыми драконами, на босых ногах — золотые сандалии.

— Не хотите ли выпить? — спросила она, поворачиваясь к бару. — Лично я буду пить виски, могу предложить австралийское, если вы привередливы.

— Отнюдь нет, — мрачно ответил Дэвид.

— А может, хотите шерри?

— Виски меня вполне устроит.

Она достала из бара бутылку и стаканы, налила в них виски.

— Достаточно? Я предпочитаю пить в чистом виде.

Дэвид взял протянутый ею стакан, плеснул в него немпого воды из стоящего на столе графина, поднял стакан, как бы предлагая за нее тост, и, стоя, отпил из стакана под ее слова: «Держите хвост морковкой!»

— Вот так-то лучше, — проговорила Джан, плюхаясь в кресло. — Совсем нынче вымоталась, — вздохнула она. — Утомительный выдался денек.

— Правда? — В голосе Дэвида звучало вежливое сочувствие.

— На мне лежит, чтоб вы знали, мистер Ивенс, вся работа по редактированию женского раздела в «Диспетч», — с вызовом сказала Джан. Вытащив сигарету из пачки, лежащей на столике возле кресла, она подтолкнула пачку к Дэвиду. — Журнал «Герлс» веду тоже я.

Она щелкнула зажигалкой, затянулась и передала зажигалку Дэвиду. Легкое облачко дыма окутало ее.

— Конечно, Клод Мойл одолжил мне денег, чтобы начать издание журнала. Но это мое детище. Мне самой приходится собирать объявления, чтобы он мог существовать, самой писать почти все материалы, самой читать корректуру, да еще в придачу самой верстать номер.

— Работы, очевидно, хватает!

— Уж можете мне поверить! Но мне она по душе, мне по душе эта вечная занятость, положение, которое я занимаю, самостоятельность. Мне нравится иметь много денег и тратить их так, как заблагорассудится.

— Кому не нравится!

— Такова вкратце история моего успеха, — она бросила на него лукавый взгляд, — вопреки вашим предсказаниям, что мне никогда ничего не добиться на поприще журналистики.

— Что ж, я ошибся!

Опа кивнула, не обратив внимания на его холодный тон.

— И я никогда не могла простить вам этого. — Их взгляды встретились, и ее глаза блеснули ехидством. — Но ведь вы отказались от куда большего, чем я когда-либо имела или буду иметь. Зачем вы это сделали?

Опа снова налила себе виски и долила его стакан.

— Я надеялся, — медленно заговорил он, пристально вглядываясь в янтарную прозрачность своего стакана, — совершить в жизни что-нибудь значительное.

— Например? — нетерпеливо спросила она, не сводя с него глаз, и поджала под себя ноги.

— Заставить людей осознать необходимость борьбы за разоружение и мир.

— О, боже! — Она залилась резким ироническим смехом. — И из вашей великой идеи так ничего и не вышло?

— Я бы не сказал этого, — возразил Дэвид. — Просто идея оказалась слишком великой для меня, не по плечу. Вот и все.

— И вы сбросили с себя эту тяжелую ношу. — Джан отвернулась, нетерпеливым жестом загасив сигарету. — Послушайте, а ведь вам должно быть за себя стыдно! С вашими-то способностями и превратиться в…

— …жалкого неудачника, — докончил за нее Дэвид.

— Я не совсем то хотела сказать, — запротестовала она. — Признать свое поражение, вот что я имела ввиду. — Она замолчала, не зная, бить ли его и дальше или пощадить его самолюбие.

И продолжала, движимая скорее желанием обворожить свою жертву, нежели окончательно восстановить ее против себя.

— Понимаете, Дэвид, я ведь влюбилась в вас по уши, когда увидела, как вы заправляете газетой; вы казались мне сгустком энергии, и всякое такое. А я для гас была пустым местом. Эдакая пройдоха и шлюха. Собственно, такой я и была. А иначе как бы я выбилась в люди и достигла нынешнего моего положения? Но все-таки что-то меня притягивало в вас. Сама не знаю что. Должно быть, честность и прямота. Во всяком случае, что-то внушающее уважение. Никак не могу взять в толк, как вы. как вы могли уступить, сдаться, с какими бы там трудностями вам ни пришлось столкнуться лицом к лицу?

— Благодарю вас, мисс Мэрфи. — Насмешливая улыбка тронула губы Дэвида, — Вы отличный агитатор, — Он отхлебнул из своего стакана. — Хотя все сказанное о моем характере вряд ли соответствует истине.

Он отбросил плед и встал перед ней во весь рост — нелепая фигура в оранжево-красной пижаме. Она залилась смехом. Он тоже рассмеялся.

— Если вы вернете мне мои брюки, я, быть может, еще смогу добиться того, чего хотел.

— Не сейчас, — твердо сказала она. — Сначала мне придется подкормить вас немного, а вам придется отдохнуть здесь денек-другой.

— Чертовски мило с вашей стороны, — смущенно пробормотал Дэвид. — Но я уже вполне здоров и совсем оправился от гриппа. Завтра мне надо заняться моими делами.

— Ничего у вас не выйдет, — отрезала она, вставая и направляясь к двери. — Вы находитесь под домашним арестом. Ни с места, пока я не куплю вам новой одежды. Старая полетела в мусоропровод.

На секунду задержавшись в дверях, она оглянулась и сказала с торжествующим смешком:

— Обед будет готов через несколько минут!

Полный недоумения, Дэвид вновь погрузился в свои мысли. С какой стати эта странная молодая женщина взяла на себя заботы о нем? Он терялся в догадках. Почему ее так интересует все, что стряслось с ним?

Совершенно очевидно, что в ее глазах он морально низко пал. Она испытывает к нему такое же отвращение, как он к самому себе за то, что спасовал перед трудностями, поддался разочарованию. Да, сломленный страданиями, выпавшими на его долю в эти несколько последних месяцев, он утратил цель в жизни, задохнулся в тисках отчаяния, потерял надежду объяснить людям, какими опасностями и ужасами чревата термоядерная война. Он безжалостно упрекал себя в трусости и пессимизме, которые довели его до нынешнего унизительного положения.

Без сомнения, сострадание побудило Джан привезти его сюда, дать убежище от ветра и дождя. Как она сама выразилась: «В такую погоду хороший хозяин не бросил бы на улице и собаку, тем более больную собаку». Ну что ж, он и был больной собакой и плевать ему было — выживет он в ту ночь или умрет. Но сейчас, пользуясь ее добротой, проявляемой так свободно и в то же время деспотически, он испытывал противоречивые чувства стыда и благодарности.

Пора с этим кончать. С тем, что он все от нее принимает — еду, виски, сигареты, дружбу, с попытками очистить его неразумную жизнь от скверны, со всеми этими разговорами о новой одежде и бог весть о чем другом.

— Жареная курица с картофелем, — возвестила Джан, вкатывая в гостиную столик на колесиках. — Купила по дороге домой, и еще консервированный горошек. Надеюсь, вы так проголодались, что сделаете мне скидку за обед, приготовленный на скорую руку. Сама умираю с голоду!

Она разрезала курицу, разложила по тарелкам вместе с горошком и картофелем.

— А чтобы отметить ваше выздоровление — бутылочка отменного рислинга из запасов Клода.

— Но послушайте, Джан, — попытался было он воспротивиться ее покровительству.

— Рада, что вы хоть не назвали меня мисс Мэрфи, — прощебетала она. — Пусть вас не смущает Клод. Было время, когда он платил за эту квартиру, но сейчас не платит, хотя мы остались добрыми друзьями. Случается, он обедает у меня, тогда я подаю к столу его же вино.

Бутылка попалась с неподатливой пробкой. Не сумев вытащить ее, Джан протянула бутылку и штопор Дэвиду.

— Держите-ка, у вас это получится лучше.

Пробка раскрошилась; когда Джан разлила вино в бокалы, в нем плавали кусочки пробки.

— Ничего страшного! — с вызовом рассмеялась она. — А вы, оказывается, не такой уж и спец, как я думала.

Опа выудила из своего бокала кусочки пробки и, глядя на Дэвида искрящимися, как вино, глазами, подняла бокал.

— За вас, дорогой Дэвид, за наше более близкое знакомство!

— Где мои брюки? — спросил Дэвид.

— Не будьте злым и не портите мне обеда, — отпарировала она, принимаясь за курицу.

Он поставил тарелку на колени и тоже принялся за еду, а она продолжала, усердно работая ножом и вилкой:

— Если б я смела надеяться, что мой уважаемый гость не покинет мой дом в знак протеста против моей персоны, мы могли бы достичь соглашения… — Она поперхнулась и закашлялась. — Послушайте, не заставляйте меня говорить с полным ртом. Это дурно с вашей стороны, Дэвид. — Она вытерла глаза, откашлялась и с усмешкой продолжала: —…соглашения, в результате которого вы могли бы получить новехонькие, с иголочки брюки, чистую рубашку и нижнее белье, равно как и теплый джемпер под цвет ваших глаз.

— Это исключено, — сказал Дэвид жестче, чем намеревался. — Я не могу принять от вас вещи, заплатить за которые у меня нет никакой возможности.

— У вас есть такая возможность, — сказала она, обгладывая куриную ножку и весело посматривая на него. — Понимаете, меня осенила блестящая идея. Я помогу вам, но только если и вы поможете мне.

— Каким образом?

— А вот кончайте с курицей, и я скажу вам.

Чтобы сделать ей приятное, к тому же заинтригованный ее предложением, Дэвид вплотную занялся едой. При этом он постарался сыграть ту роль, которую она предназначила ему: поднимал тосты за ее прекрасные глаза и весело подтрунивал над ней, совсем как в былые времена, обедая с дамами.

Джан была в восторге: от души хохотала, рассказывала сплетни об общих знакомых и в стремлении перещеголять его роняла весьма рискованные шуточки. На какое-то время оба забыли о том сложном и запутанном, что стояло между ними.

И тем не менее, когда они сидели, покуривая, за кофе, наступило молчание, напомнившее им, сколь значительны были эти сложности. Джан пристально разглядывала его лицо, вспоминая, как восхищало ее когда-то отражавшееся на нем выражение неприступности, ума и иронии. Это выражение и сейчас сохранилось, хотя он и выглядел много старше, казался усталым и измученным после всего, что ему пришлось вынести во имя цели, поставленной им себе, — той цели, которая довела его до последней грани отчаяния.

Ей было жаль его: глубокие морщины изрезали бледную сухую кожу; нос выдавался вперед, придавая лицу угрюмую мрачность; бесцветные губы крепко сомкнуты, словно храня секрет страданий, всю глубину которых ей не дано было понять; и все же стоило улыбке мелькнуть в его глазах, как она сразу же ощущала всю тонкость и обаятельность его натуры и чувствовала необъяснимое к нему влечение.

Но сейчас глаза, встретившие ее взгляд, были серьезны и печальны. Он уже не ломал комедию и не изображал из себя весельчака, как за обедом. И это его покорное молчаливое ожидание вызвало у нее чувство боли и сострадания.

Джан вскочила с кресла и, бросив отрывистое: «Извините!» — вышла из комнаты.

Она вернулась в гостиную с большим черным портфелем и поставила его на пол возле своего кресла. Потом вытащила из него кипу гранок.

— Вот здесь, — воскликнула она, — материалы для следующего номера «Герлс». Мне придется корпеть над ними всю ночь, если… если вы не поможете мне, Дэвид. Не сейчас, конечно, а завтра днем, когда почувствуете себя достаточно окрепшим.

— Я с удовольствием, — поспешно сказал он. — Но…

— Это предложение ни в коей мере не решает проблемы ваших брюк, — перебила она. — Вы, верно, об этом? Но могло бы решить, если бы вы согласились помочь мне. Возьмите на какое-то время на себя мои функции по «Герлс».

Он рассмеялся, разгадав подоплеку ее просьбы.

— Вы что, решили придумать для меня подходящую работенку?

— Не совсем так, — живо откликнулась она. — Уж если говорить начистоту, я несколько переоценила свои силы, взявшись за издание журнала одновременно с работой в «Диспетч». Положение у меня сейчас создалось хуже некуда: тираж падает, финансовые дела запущены. А я просто не могу себе позволить терять деньги на этом проклятом журнале. Если бы вы смогли мне помочь, это было бы счастье. Мне совершенно необходимо найти кого-нибудь для чтения корректуры, верстки и всяких таких дел.

— Понимаю, — пробормотал Дэвид.

— Ничего вы не понимаете! — взорвалась Джан. — Я слишком практична, мне не до филантропии! Придется бросить либо «Герлс», либо «Диспетч». А они слишком тесно связаны — это-то и приводит меня в бешенство. И нужна-то мне всего небольшая помощь, чтобы удержать и журнал и газету.

— Я с радостью сделаю для вас все, что в моих силах, — мягко сказал Дэвид.

— Плата по установленным расценкам. — Джан поспешила воспользоваться его нерешительной уступчивостью, — ААЖ[Австралийская ассоциация журналистов.] сотрет меня в порошок, если я не стану платить вам сколько положено.

— Хотелось бы мне верить, что вы действительно нуждаетесь в моей помощи, — возразил Дэвид.

— Нуждаюсь! Вы сами убедитесь, когда займетесь этим делом. — Она поглядела на лежащие у ее ног оттиски гранок. — Как чудесно будет взвалить все это на вас! А кроме того, — губы ее тронула озорная улыбка, — вы сможете писать для «Герлс» по вопросам мира, при условии, что будете сдабривать свои материалы толикой сентиментальности — никаких высоких материй.

— Благодарю вас, очень благодарю! — Дэвид рассмеялся: ирония судьбы — она будет учить его, как надо писать!

— Что тут такого забавного? — спросила Джан, обиженная его смехом, — «Герлс» рассчитан на юных и не совсем юных читательниц. Посмотрите нашу рекламу. На мои ежемесячные встречи с читательницами иногда приходят настоящие бабуси. Журнал покупают женщины всех возрастов. Ведь всем хочется чувствовать себя молодыми.

— Да вы настоящий психолог, ваша проницательность меня поражает, — сухо сказал Дэвид. — А смеялся я вовсе не над девицами, а над самим собой — представил себе, как я пишу для них.

— Это не самое худшее, что могло случиться с вами.

— И снова вы правы. — Он улыбнулся, голос его утратил резкость, с лица исчезло жесткое выражение. — Я готов сейчас писать для каждого, кто изъявит желание прочесть написанное мною. Девицы! А почему бы и нет? Я с удовольствием поведаю им, как важен для них мир!

— Значит, решено. — Джан закурила сигарету и откинулась на спинку кресла, смяв прическу, довольная, что перехитрила Дэвида и уже первая попытка расположить его к себе увенчалась успехом. Почему ей так хотелось этого? Ее и саму это приводило в недоумение. Была ли это жалость? Или просто желание иметь дружескую поддержку, помощь, в которой она и впрямь нуждалась? Или, может, неутоленная жажда любви и нежности, которыми, — в этом она была уверена, — он мог щедро одарить женщину?

— Завтра получите новый костюм, — торжествующе рассмеялась она, — и до чего же приятно будет снова увидеть вас похожим на самого себя, Дэвид!

 

Глава IX

— Подумаешь, есть о чем волноваться! — усмехнулась Джан, увидев лицо Дэвида, с испугом глядевшего, как она развертывает пакеты с купленной для него одеждой. — Всего-навсего готовый костюм того же размера, что и у продавца, который меня обслуживал. Очень импозантный молодой человек, рост и размеры примерно ваши. Две рубашки, белая и голубая, нижнее белье, серый свитер, носки да еще галстук под цвет ваших глаз. Ботинки могут быть велики, ничего страшного — обменяем.

Дэвид посмотрел на обновки.

— У вас нет другого выхода, как надеть все это, — заметила Джан, — не забудьте, это единственный ваш костюм. И не глядите на меня так, словно готовы перерезать мне горло за то, что я заставляю вас носить его.

— Охотно сделал бы это, — усмехнулся Дэвид. — Но все равно, благодарю вас.

— Раз так, нечего поднимать шум по пустякам, — решительно заявила Джан. — Тащите все это в ванную и переодевайтесь.

Дэвид взял одежду и отправился в ванную, с облегчением предвкушая, как сбросит с себя кричащую пижаму, в которой он выглядел эдаким печальным клоуном, и влезет в настоящий мужской костюм. В нем он, по крайней мере, почувствует себя более уверенным в единоборстве с Джан.

Выбранный ею костюм из серого твида сидел на нем вполне прилично. И все же, причесавшись и поглядев на себя в зеркало, он скорчил недовольную гримасу и отшатнулся. Слишком свободный ворот рубашки и аляповатый галстук были большим испытанием для его былого утонченного вкуса; но вместе с тем он не мог не почувствовать себя возрожденным и помолодевшим во всем новом и чистом.

— Ну вот, так-то лучше, — весело объявила Джан, когда он вернулся в гостиную. — Теперь вы стали самим собой, мистер Ивенс.

На маленьком столике уже стоял готовый обед, и Джан, в своем стремлении играть роль очаровательной хозяйки, обращалась со своим гостем так, словно он доставил ей несказанное удовольствие своим неожиданным посещением. Дэвид, взяв верный тон, держался как старый друг и непринужденно подтрунивал над ней. Едкие замечания, которые он отпускал, слушая сплетни об их общих знакомых, заставляли ее покатываться от злорадного смеха.

После того как они поели, посмеялись, покурили, померялись силами в добродушном подшучивании друг над другом, Джан убрала со стола и разложила на нем свои бумаги. Вопрос о том, будет или не будет Дэвид помогать ей в издании «Герлс», казалось, был уже решен. Дэвид понимал, что о сопротивлении не может быть и речи, по крайней мере, в данное время. Как иначе мог он расплатиться с ней за купленную ему одежду?

По правде говоря, ему было приятно, что он может в какой-то степени помочь Джан, не рассматривая эту помощь лишь как уплату своего ей долга. Он был благодарен ей не только за великодушный порыв в тот вечер, когда он в отчаянии мок под дождем на улице, но и за стремление вернуть ему утраченные равновесие и самоуважение.

Когда Джан ясно и толково объяснила, что ему надлежит делать, Дэвид понял, какую серьезную работенку она ему придумала. К нему переходило редактирование всех материалов для «Герлс» и чтение корректур; в его обязанности входило давать советы по поводу расположения статей и иллюстраций; вести переговоры с типографскими работниками; следить за расходами и тиражом. Себе же она оставляла объявления, переписку и общие финансовые вопросы, перекладывая выпуск журнала в основном на его плечи.

Такая уйма обязанностей явилась для него не совсем приятным сюрпризом. С улыбкой подняв брови, Дэвид постарался успокоить себя тем, что беднякам не приходится выбирать. И потом не навсегда же он связан с Джан.

Она настаивала, чтобы он работал у нее дома. Так ей удобнее. Квартира весь день будет в полном его распоряжении, лишь дважды в неделю к ней приходит убирать женщина. Редакция журнала помещалась в маленькой тесной комнатенке на задах большого магазина на Флиндерс-лейн. Всего-навсего почтовый адрес для деловой переписки. Работать там невозможно.

Да и вообще лучше, чтобы Дэвида не видели в редакции. То-то будет радости, когда прознают о его сотрудничестве в «Герлс»! Всю нужную ему для работы корреспонденцию она станет приносить домой. А обсудить ее они всегда могут либо вечером либо в субботу. Много писать ему не придется, может быть, заголовки, подписи под рисунками, хотя, если захочет, он всегда сможет иметь колонку для статей. Правда, они должны быть написаны в легком стиле журнала, рассчитанного на девиц. Всяких Сузи, Пегги или Мэй.

Дэвид пробормотал слова благодарности. Джан продолжала, настойчиво подчеркивая свои исключительные права издателя и владельца журнала; жалованье она кладет ему для начала восемь фунтов в неделю. Когда же она сможет отдавать больше времени сбору заказов и приток объявлений увеличится, Дэвид будет получать полную ставку и сможет, если захочет, писать для других изданий.

Сколь ни нелепым представлялось ему согласие работать за кулисами женского журнала, Дэвид сдержался, памятуя пословицу, что дареному коню в зубы не смотрят. Что уж тут возражать, успокаивал он себя, если он по уши в долгу за еду и одежду.

— Благодарю вас, Джан, — сухо сказал он. — Мои услуги, во сколько бы вы их ни оценивали, — в вашем распоряжении.

— Боже, это же просто восхитительно. — Джан закурила сигарету, откинулась в кресле и продолжала с легкой иронией: — Восхитительно иметь человека, на которого можно положиться, который так силен в редакторской правке и, — добавила она торопливо, — в умении сокращать типографские расходы.

Дэвид понял, что она мстит ему за страдания, которые он в былое время доставил ей своим редакторским произволом. И хотя он и бровью не повел, она почувствовала, что выпущенное ею жало достигло своей цели.

— А теперь мне пора идти, — сказал он, — надо дать знать моей хозяйке, что я жив-здоров. Да и Чезаре, моему соседу, который столько возился со мной, пока я болел. Наверно, беспокоятся, что со мной приключилось. Скажу им, что провел это время у друзей, подыскал работу, но комнату оставляю за собой.

— А вы не улизнете от меня? — подозрительно спросила Джан.

— Ну что вы! — И Дэвид бросил выразительный взгляд на свою одежду.

— Простите ради бога! — Джан снова расплылась в улыбке. — Надо же было спросить такое! Ну и стерва же я. Да я и есть стерва, вы ведь знаете, Дэвид.

— Разве?

— Ив общем-то, работать со мной тоже не легко. Скоро это сами почувствуете. Все же я надеюсь, что мы с вами будем ладить. По крайней мере, пока я вам не надоем — я и «Герлс».

Когда это еще случится, размышлял Дэвид, медленно шагая по темным улицам к дому м-с Баннинг. Он с удивлением обнаружил, что с трудом передвигает ноги. Непривычный для него темп ходьбы, выступивший от слабости пот на лбу — что ж, грипп вполне может, как он сам про себя выразился, «вытряхнуть из человека душу».

Джан! При мысли о ней у него потеплело на сердце. Что за необычное создание! Их встреча просто что-то из ряда вон выходящее. Кто бы мог подумать, что их знакомство когда-нибудь возобновится при таких странных обстоятельствах? Он был благодарен ей, безмерно благодарен за все, что она сделала для него в ту ночь, дав пристанище от дождя и мрака, за ее теплоту и дружеское участие, хотя где-то в глубине души испытывал неясную тревогу, не в состоянии разобраться в ее мотивах, быть может, в сплетении разноречивых мотивов. Но это не важно. Важно то, что он исполнен чувства глубокой благодарности и желания выполнить перед ней свои обязательства.

В то же время эти обязательства давали ему возможность заработать на еду и квартиру. Чего уж там притворяться — ясно, что перспектива получить работу, любую работу, приятна ему. Ведь в кармане у него пусто, нет денег даже на трамвайный билет. Он только тогда понял это, когда, почувствовав слабость в ногах, присел отдохнуть на первую попавшуюся скамейку.

Он не мог удержаться от сардонической усмешки при мысли, что будет мальчиком на побегушках у Джан в ее женском журнале. Будет получать приказы от нее. Ну что ж, это явится проверкой его способности противостоять полурабскому существованию, размышлял он. Занятие честной литературной работой — пусть даже пустой и ненужной — оправдывает себя, поскольку оно дает ему возможность вновь вернуться к труду и жизни.

Надо выбросить из головы всякие иллюзии и свыкнуться с мыслью, что как писатель он не представляет большой ценности; надо избавиться от интеллектуальной самонадеянности — это она породила у него переоценку своих способностей. В конце концов он вынужден признать, что эти способности отнюдь не выдающиеся.

Ему не удалось воздействовать силой пера даже на журнальную братию, которая скрепя сердце одобрила бы его статьи, несмотря на проводившиеся в них тревожащие и непопулярные идеи. Чего он не мог простить себе, это судьбу неудачника. Он горько обвинял себя в том, что вообразил себя библейским Давидом, способным вызвать на бой Голиафа и обрушить на него град слов, фактов, логических аргументов.

Но он не из тех героев, которые могут бросить вызов «Силе несокрушимой». Он — жертва собственного наивного оптимизма — пал духом, лишь только понял, что борьба его с Голиафом обречена на неудачу. Конечно, перо могло бы быть сильнее пращи, но оно оказалось жалким оружием, которое легко ломается в борьбе с военно-промышленными силами, главенствующими в международной политике.

Обладай он несокрушимым духом, он продолжал бы борьбу, несмотря на окружавшую его враждебность, а он позволил этой враждебности одолеть и обезоружить себя. Презирая себя за это, Дэвид в то же время не желал признать, что поражение его было окончательным.

Надо начинать все сначала, решил он. И нечего ждать каких-то необыкновенных результатов или становиться в позу человека, готового пожертвовать всем во имя «мира и благоденствия человечества». Ему смешны хвастливые декларации Подобного рода. Надо научиться работать тихо и терпеливо, вроде тех муравьев, о которых говорила Мифф, получая удовлетворение от этого постоянного незаметного труда, работать ради достижения великой цели.

Служба у Джан и будет первым шагом на этом пути. Все его размышления лишь подтверждают правильность этого вывода: надо смиренно браться за предложенную ему работу, не думая, что подчинение мисс Мэрфи и ее требованиям уязвляет его профессиональную гордость. Редактирование журнала, размышлял он, даст ему полезный опыт; ну, а приказы Джан — «это тоже благо». Оп улыбнулся, представляя, с каким удовольствием она будет отдавать ему эти приказания.

Продолжая улыбаться, он встал и пошел дальше, мрачное настроение его рассеялось, а мысль о комичности ситуации, в которой он очутился, подбадривала. Когда он открыл дверь в свою комнату, у м-с Баннинг и во флигельке Чезаре было уже темно.

«Все, что тебе осталось, мой дорогой Дэвид, — сказал он себе, — сохранить чувство юмора при этом новом повороте судьбы».

 

Глава X

— Ох, наконец-то! — М-с Банпннг торопливо засеменила от своей двери в залитый утренним солнцем дворик — в волосах бигуди, пухлые щечки трясутся от сдерживаемого любопытства и стремления сохранить собственное достоинство, вставная челюсть вот-вот выпадет. — А уж мы с Чезаре до полусмерти перепугались, все голову ломали, что бы такое могло с вами приключиться.

— Простите меня. — Дэвид кормил Перси кусочками сухого печенья, которые обнаружил у себя в шкафу. — Я как раз собирался вам объяснить…

— Ничего себе поведеньице, — взорвалась м-с Баннинг. — Так обойтись с нами! Чезаре уж решил, что вы допились до белой горячки. Могли ведь ненароком и в реку свалиться или куда еще, да и утонуть за милую душу. Я было хотела сообщить в полицию, но он не позволил. «Подождем денек-другой», — говорит.

— Вот же черт возьми! — громко воскликнул Дэвид, напугав Перси. — Я и не предполагал, что вы станете так волноваться.

— Гадкий! Гадкий! — пронзительно закричал Перси. — Пай-мальчику не пристало браниться!

— Славный старина Перси. — Дэвид просунул палец в клетку и почесал попугаю головку. От блаженства Перси прикрыл глаза белыми веками.

Услышав голос Дэвида, из своей конурки выбежал Чезаре; он громко приветствовал соседа, чуть не задушив его в своих объятиях.

— Так рад! Так рад! — кричал он, — Я, Чезаре, так рад, что ты жив-здоров, compagno![Приятель! (итал.)]

— Я как раз хотел объяснить миссис Баннинг, — смущенно сказал Дэвид. — Должно быть, у меня немного помутился рассудок от гриппа. — Он постучал себя по лбу. — Вышел прогуляться… и заблудился… стал искать дорогу домой… И тут на меня наткнулся один мой приятель… отвез к себе… заставил пролежать целый день в постели. Подарил мне новый костюм. И дал работу.

— Вот здорово! — обрадовался Чезаре. — Выходит, снова выкарабкался в люди, si?

— Не совсем еще, — мелкие морщинки вокруг рта Дэвида собрались в улыбку, — еще только карабкаюсь.

Чезаре и м-с Баннинг принялись выкладывать ему свои неприятности, словно он отсутствовал много месяцев; они считали само собой разумеющимся, что Дэвид примет их беды и огорчения близко к сердцу.

Миссис Гэрити, их ближайшая соседка, жалуется, что Перси кричит пронзительным голосом и ругается нехорошими словами, рассказывала м-с Баннинг. М-с Гэрити угрожает подать в суд и изничтожить Перси. Передавая, что она сказала на это м-с Гэрити и что м-с Гэрити ответила ей, м-с Баннинг пришла в такое возбуждение, что у нее изо рта выпала вставная челюсть.

Дэвид поднял челюсть с земли, смыл с нее грязь под краном во дворе и подал розовато-красный протез м-с Баннинг.

— Не волнуйтесь! Мы никому не позволим обидеть Перси, — сказал он.

Миссис Баннинг успокоенно улыбнулась ему.

— Да, да, ведь мы не позволим? — с надеждой в голосе спросила она.

Куда труднее оказалось уладить отношения между Чезаре и Рыжим. Возмущению Чезаре не было предела. Рыжий стал бегать за косоглазой девчонкой из углового магазина фруктов.

— Настоящая проститутка, как есть проститутка, — гневно заявила м-с Баннинг.

— А мальчишка, ну надо ж быть таким дураком! Не верит, что она пропащая девчонка, — хлебнет еще с ней горя. — В глазах Чезаре стояли слезы, — Никакого понятия в его глупой башке. Поговоришь с ним, compagno?

— Конечно, поговорю, — пробормотал Дэвид, отнюдь не убежденный, что его слова возымеют хоть какое-то действие на влюбленного юношу.

Чувство внутренней близости с Чезаре, то, что они с м-с Банни, как он иногда называл ее, считают его своим, приободрило Дэвида. Покончив с весьма обильным завтраком, который приготовила для него м-с Баннинг, он заторопился, чтобы успеть к девяти часам добраться до квартиры Джан.

Он шел, все ускоряя шаг, подставив лицо лучам утреннего солнца, и весело насвистывал, снова и снова возвращаясь мыслями к тому, как согрело ему душу беспокойство о нем Чезаре и м-с Баннинг, их вера в него, по существу, чужого им человека.

Радостные мысли не оставляли Дэвида и когда он принялся за разборку бумаг, писем, счетов и разрозненных заметок, целый ворох которых оставила для него на столе Джан, и тогда, когда он правил гранки и проглядывал старые номера «Герлс». Чем дольше изучал он страницы журнала, скверно отпечатанные на плохой бумаге и убогие по содержанию, тем больше раздражался. Все же, когда под вечер к нему заглянула Джан, у него был уже готов план работы над журналом и намечен график часов, которые он будет посвящать этой работе, с тем чтобы иметь возможность по вечерам читать и писать для себя.

Джан сняла шляпку, скинула туфли и, закурив сигарету, свернулась калачиком в кресле, готовясь выслушать его план. В общем, план вполне приемлем, весело заявила она, но детали лучше было бы обсудить после ужина.

— Начиная с сегодняшнего дня и впредь, — возразил Дэвид, — наши отношения будут носить сугубо деловой характер.

— То-то будет скучища! — Джан выпустила в него кольцо дыма. — Я не могу денно и нощно быть деловой женщиной, Дэвид. У меня свой собственный стиль работы, когда я намерена работать. А сейчас я чертовски устала. Дайте мне чего-нибудь выпить и не приходите в волнение из-за пустяков!

Дэвид повернулся к бару, и она с улыбкой поглядела ему в спину. Он открыл дверцу, вытащил бутылку виски и стакан, поставил возле нее на стол.

— Еще один стакан, пожалуйста, не то я вас тотчас уволю!

Дэвид поставил на стол второй стакан и пошел на кухню за водой.

— У вас упрямство даже на спине написано, — лениво протянула она, когда он вернулся из кухни. — Но я рада, что вы тут уже немного освоились.

— Что вы имеете в виду? — Дэвид широко улыбнулся и, налив в стаканы тепло мерцающее на свету виски, сел против нее.

— А то, что, думается мне, вы и меня примете такой, какая я есть, со всеми моими выкрутасами. — Она медленно потягивала виски, не спуская с него пристального настороженного взгляда.

— Это зависит от того, какие у вас будут выкрутасы, — отпарировал Дэвид.

— Вот так-то лучше, — сказала она с довольным смешком. — Ну, а теперь выкладывайте, какого вы мнения о «Герлс»?

— Не очень высокого. — Порядочность не позволила ему покривить душой. — Но я просто поражен, — поспешно добавил он, — сколько энергии вы потратили на это дело. И как вам только оказалось под силу одной вести журнал да еще в придачу работать в газете?

— Еще немного, и журнал доконал бы меня, — призналась Джан. — И все же из него ничего не стоило сделать прибыльное предприятие, хотя я понимаю, что у вас могло сложиться обратное впечатление. Да, да, я знаю, отчетность у меня в беспорядке, но если вы поможете мне ее распутать и дадите дельный совет…

«Ни одному мужчине, — подумала она, — не устоять, когда польстишь ему, обратившись за советом».

— Я постараюсь, — пообещал он.

— Может, нам удастся сделать из «Герлс» вполне приличный журнальчик, — добавила она, — а то и выгодно продать его.

Дэвид вовсе не собирался доискиваться причин, почему она так стремится заручиться его помощью. У него в голове было только одно: выплатить ей все, что он задолжал, да еще скопить из того, что он заработает, достаточно денег, чтобы выкупить заложенную пишущую машинку.

Всю следующую неделю Дэвид педантично занимался тем, что приводил в божеский вид материалы очередного номера журнала. Он пришел в изумление, узнав, как много писем поступает в редакцию. «Пожалуй, это свидетельствует, — признал он, — что Джан была права, утверждая, что журнал для девчонок и для женщин, по гроб жизни сохраняющих психологию девчонок, может стать прибыльным предприятием». С его же точки зрения, вся эта белиберда, которая интересовала читательниц журнала, да и Джан, не стоила и ломаного гроша.

Его утешало лишь то, что требуемую от него работу можно было выполнять чисто механически. Всего и дел-то, что разобрать и распределить по полосам материалы, после того, как они, отредактированные и вычитанные, поступали к нему, и вернуть их в типографию. Да еще придумать заголовки и написать, если нужно, пояснительные заметки. При желании он мог, конечно, время от времени писать о мире и о том, как важно для каждой женщины сохранить его.

На Дэвида производила большое впечатление энергия, с какой вела Джан издание журнала, яркость и свежесть некоторых ее идей. Их совместная работа протекала довольно гладко. Он с удивлением наблюдал, как забавляется она, играя роль «доброй феи Джан Мэрфи» для сотен «одиноких душ» на специально отведенной для них страничке.

— Вы только послушайте, — говорила она и зачитывала одно из полученных ею писем.

И хотя опа покатывалась со смеху над трагикомическими ситуациями, в какие попадали некоторые ее корреспондентки, она всегда ухитрялась выкроить время и ответить на их письма; иногда это был лаконичный, в несколько строк ответ на несколько писем скопом, иногда подробное, полное сочувствия и умных советов письмо какой-нибудь одной читательнице. Как бы она ни устала за день, почти каждый вечер она отстукивала на машинке несколько таких писем.

— Я, конечно, не очень сильна в психологии, — возбужденно говорила она, — но немного сочувствия и здравого смысла делают чудеса.

Дэвид не мог отрицать, что сочувствие и здравый смысл и впрямь сделали чудо, завоевав ее журналу популярность среди женщин и девушек всех возрастов. Она относилась к волнующим их вопросам, как бы глупы и сентиментальны они ни были, с полной серьезностью.

— Если эти вопросы важны для молодых девиц, я должна дать им почувствовать, что они важны и для меня, — доказывала она Дэвиду, пытавшемуся протестовать против непомерного внимания к их бесконечным глупым письмам. И все же иногда в ее ответах на стенания и причитания корреспонденток нет-нет да и проскальзывали резкие нотки.

«Единственное мое утешение в жизни — мой песик, — писала Мабел Уоткинс. — Он любит меня, и я люблю его. Мужчины и женщины внушают мне отвращение. У них лишь одна забота — как бы вытянуть из тебя побольше. Песик же требует так мало, а дает взамен так много».

Читая ответ Джан, Дэвид весело, от души смеялся.

«Возьмите себя в руки, дорогая Мабел. В том, что вы не можете проявить к женщинам и мужчинам того добросердечия, какое проявляете к собакам, виноваты вы сами, С какими бы разочарованиями вы ни встречались в жизни, не ищите утешения в злобе. Отнеситесь с любовью и пониманием к слабостям других людей, и они утешат вас своей любовью и пониманием куда лучше, чем любая собака».

Одно из позабавивших его писем пришло от женщины, которая описывала себя так: «Вдова, средних лет, несколько полная, хотя когда-то стройная и миловидная». Вдова признавалась, что воспылала любовью к красивому итальянцу, одному из своих постояльцев, «немного моложе» ее, но «такому же одинокому». Как заставить его сделать предложение? Если бы только он сделал ей предложение, они бы поженились и зажили вдвоем счастливо.

И подпись — Тереза Баннинг.

Джан охотно рассказывала, как ей удалось начать издание «Герлс».

— Все оказалось проще простого, — говорила она со смехом, вспоминая об этой эпопее, — Мне посчастливилось уговорить представителей нескольких рекламных фирм поместить в журнале свои объявления. Клод — я имею в виду Клода Мойла — дал мне для начала взаймы несколько сотен, и вот наконец первый номер «Герлс» — в типографии… Что и говорить, дальше все пошло совсем не так гладко, — призналась она, возвращаясь мыслями к тем трудностям, которые ей пришлось преодолеть. — Клод укатил в Европу, и расхлебывать кашу пришлось мне одной. И быть бы мне на мели, если бы вы, Дэвид, не подоспели на выручку. Стоимость типографских работ все время увеличивалась, с каждым днем рос ворох неоплаченных счетов. Вы просто спасли меня от разорения.

— В самом деле? — А Дэвид-то думал, что всего лишь привел в порядок бухгалтерию и наладил техническую сторону дела.

— Да вы и сами это знаете, — живо откликнулась Джан. — Из рекламных фирм уже звонили, поздравляли с успехом двух последних номеров, ну и тираж растет день ото дня.

Дэвид решил было, что для него открылось широкое поле деятельности, где он сможет развернуть свою священную борьбу за мир. И он немедля принялся вставлять короткие, в несколько строк заметки повсюду, где только мог.

Поначалу Джан не возражала. Увидев, однако, заметку о последствиях взрыва атомной бомбы, она недовольно нахмурилась.

— Мне не нравится, что в «Герлс» публикуются подобного рода материалы, Дэвид, — сердито сказала она. — И не забудьте, что Джан Мэрфи пока еще владелица и главный редактор этого журнала. Как она скажет, так и будет!

— Прошу прощения, мадам, — ответил Дэвид с постной миной. — Я так вас понял, что мне, как лучшему другу молодых девиц, разрешается иногда обращаться к проблемам мира. Каковы будут ваши приказания?

Джан не могла удержаться от смеха, глядя, как он выгнулся на манер официанта, в одной руке блокнот, в другой — карандаш.

— Я только не хочу, чтобы вы до смерти перепугали молодых девиц, — возразила она.

— По мне, так пусть лучше чуть-чуть испугаются и присоединятся к борьбе за прекращение испытаний ядерного оружия, чем испортят себе цвет лица от радиоактивности и увеличат для себя шансы заболеть лейкемией.

— Будьте благоразумны, Дэвид, — взмолилась Джан. — Что скажут наши рекламодатели? Онине очень-то расположены терпеть такие вещи.

— Хорошо, я буду помнить об этом, — согласился Дэвид.

Случались у них и другие стычки размолвки, и все же примирения, совместная работа и ежедневное общение постоянно толкали их к рискованной близости.

Оп заметил, что у Джан была странная привычка вменять ему в вину свое дурное расположение духа и сваливать на него свои промахи. Позже, когда они хорошо изучили привычки и склонности друг друга, он посмеивался над ней за это и поддразнивал ее. А она обвиняла его в том, что он мысленно помещает ее под микроскоп, рассматривая сквозь увеличительное стекло ее слабости и недостатки.

Каковы бы ни были эти недостатки, Дэвид относился к ним весьма снисходительно. Его веселили ссоры с Джан, налетавшие, словно летние грозы, и кончавшиеся чистосердечными примирениями.

После долгих часов, которые он проводил в грязной душной типографии, наблюдая за печатанием журнала, вдоволь наругавшись с пьяным печатником, Дэвид с удовольствием предвкушал, как он вернется в квартирку Джан, как она ворвется в комнату, в которой вдруг запахнет хорошими духами, и передаст ему заряд своей бодрости и жизнелюбия. Он отдавал себе отчет, что присутствие Джан доставляет ему извсстную радость.

По вечерам, когда они сидели, потягивая виски, ему было приятно слушать ее рассказы о событиях минувшего дня и самому рассказывать ей обо всем.

— Кого бы, вы думали, я встретила сегодня? — весело воскликнула она как-то раз. — Нашу старую приятельницу Мисс Колючку! Она теперь знаменитость. Замужем, автор двух романов.

Дэвид посмеялся вместе с ней над этой удивительной новостью о Мисс Колючке. Ему нравилась у Джан отрывистая манера смеяться, и он изо всех сил старался рассмешить ее. Она охотно откликалась на любое его едкое или ироническое замечание своей обычной фразой:

— О Дэвид, милый, вы просто бесподобны!

Слово «милый» как-то незаметно вкралось в их разговоры, хотя Дэвид и не думал придавать ему значения. Опа с такой же легкостью бросила его двум молодым людям, заглянувшим к ней однажды вечером, когда они с Дэвидом занимались проверкой счетов.

— Ах, мои милые, — воскликнула Джан. — Я так рада вас видеть. Но сегодня я занята. Это Дэвид, мой новый заместитель. Дэвид, это Руди, один из самых своеобразных художников-абстракционистов в Австралии. А это его друг Лью Сондерс — поэт. Ведь правда вы поэт, Лью? Хотя ни тот, ни другой не получили еще того признания, какого заслуживают.

— Правильно подмечено. — Руди мрачно поглядел на нее. — Но мне бы хотелось знать, почему ты в последнее время избегаешь меня?

— Ну что ты, милый, — возразила Джан. — Все дело в том, что я так… так занята, понимаешь?

— Понимаю. — Широко расставив ноги, обтянутые зелеными вельветовыми штанами, поверх которых болталась вызывающе яркая рубашка, Руди сердито воззрился на Дэвида.

— Я знаю, когда становлюсь не нужен, — угрюмо заметил он, — В субботу вечером мы устраиваем вечеринку в мастерской. Приходи, дорогая, если выберешь свободное время.

Оп гордо прошествовал к двери, юный поэт заторопился следом, подмигнув Джан и помахав рукой.

— Руди, конечно, душка, — негромко сказала она, когда они ушли, и потянулась за сигаретой, — однако менее всего он абстрактен в личных отношениях, если вы понимаете, что я имею в виду, Дэвид.

— Могу себе представить. — Джан осталась довольна той сдержанностью, с какой Дэвид воспринял ее сообщение.

— Вот и отлично, — заявила она, откидывая назад волосы. — Но я не допущу, чтобы Руди мешал нам, когда мы… когда мы заняты делами.

Потревожило ли его и впрямь непрошеное появление Руди, спрашивал себя Дэвид. Его гораздо больше тревожили ее великолепные волосы. Стоило им вспыхнуть на свету красным пламенем, как он мгновенно лишался душевного равновесия и от созерцательного настроения не оставалось и следа. Если же ее волосы касались ненароком его лица, каждую клеточку его тела, казалось, пронзал электрический ток.

Он негодовал на себя, испытывая это новое для себя чувство, опасаясь возрождения эротических желаний, против которых, как ему казалось, он уже давно выработал прочный иммунитет. Джан, по-видимому, не испытывала никаких угрызений совести, возбуждая в нем эти желания. То, бывало, небрежно поцелует его, то склонится над ним так, что он волей-неволей упирался взглядом в белые холмики грудей, округло торчащих под легким платьем, низко вырезанном спереди и сзади.

Частенько под тем или иным предлогом она оставляла его ужинать, а то и вообще задерживала у себя на весь уик-энд. Вечерами в пятницу или субботу они иногда шли ужинать в ресторан, и тогда Дэвид упорно отстаивал свое право платить по счету.

Он выкупил из залога пишущую машинку, обзавелся новым костюмом, уговаривая себя, что почувствует полную свою независимость, сопровождая Джан в рестораны, только если будет хорошо одет. Ему доставляло удовольствие давать официанту «на чай» и угощать ее так, как он угощал в былые дни других знакомых ему женщин.

Само собой разумелось, что в такие вечера они не касались деловых вопросов и производственных тем, которые обычно занимали весь их день. Джан блистательно играла роль шикарной спутницы элегантного представительного господина, а он из кожи лез вон, стараясь помочь ей удержаться в этой роли. Вино и остроумный разговор снимали напряжение. Они весело и непринужденно болтали, испытывая взаимное влечение, чувствуя, как обоих уносит куда-то вдаль подхвативший их сладострастный вихрь.

Разговор неизбежно перекидывался на магическую силу инстинкта, толкающего друг к другу мужчину и женщину. Что это такое? Почему этот инстинкт так властно проникает во все сферы человеческой жизни?

— Биологическая потребность, — цинично заметил Дэвид, — не подчиняющаяся ни здравому смыслу, ни каким-либо законам.

— Так ли? — выразила сомнение Джан. — Что же тогда вы скажете о проблемах секса, о половых извращениях, о всех тех отклонениях, которые не приемлют естественного удовлетворения? Как бы то ни было, — с вызовом добавила она, — мы придаем слишком большое значение сексуальным побуждениям. Они далеко не всегда объясняются серьезными причинами. И нечего искать им извинения и оправдания. Единственно, что важно, это тот божественный миг… и последующее блаженное состояние.

— И любовь тут ни при чем? — насмешливо спросил Дэвид.

— Почти! — Их взгляды встретились, и в глазах Джан загорелись огоньки. — Я ведь не так уж распущена в этом отношении, Дэвид, и я не нимфоманка. Но я не могла бы жить, если бы рядом не было человека, который удовлетворял бы мое желание всякий раз, когда оно возникнет.

Что это, намек? Дэвид не решался расцепить таким образом ее слова. Может, ей просто захотелось исповедаться, а он подходящий духовник? Вряд ли Джан остановила на нем свой выбор как на партнере для любовных развлечений. У нее были другие мужчины, из которых она могла выбирать, более молодые и сильные. Например, Руди. Или один из тех рекламодателей, с которыми, по ее словам, она иногда уезжала на рыбалку.

Прощаясь с Дэвидом возле своего дома после одного из таких бессвязных, сугубо интимных разговоров, Джан легко и непринужденно сказала:

— Вы совсем пьяны, Дэвид. Переночуйте-ка лучше сегодня у меня на диване.

— Я не пьян, — возразил Дэвид, — Разве что…

— Что?

— Самую чуточку, — без убеждения в голосе добавил он.

Она залилась смехом.

Ему и раньше нередко случалось проводить ночь на диване в ее гостиной, и тогда все следующее утро они вместе работали над материалами для очередного номера журнала.

Но в эту ночь он лежал без сна, возбужденный и взбудораженный откровениями Джан, чувствуя, как его заливает горячая волна желания. Посмеет ли он уступить этому желанию? Ждет ли этого от него Джан? Или возьмет и высмеет его за глупую самонадеянность, порожденную легким опьянением?

Борясь с искушением встать и пойти к ней, он никак не мог заснуть. Джан сама положила конец его сомнениям и неуверенности, появившись возле него с распущенными по голым плечам огненными волосами. Все еще сомневаясь, не веря собственным глазам, он протянул к ней руки. Прохладная нагота ее тела утвердила его в реальности происходящего. Ошеломленный, весь в пылу охватившей его страсти, он последовал за ней в ее комнату.

Там они рухнули на постель. Последней ясной мыслью Дэвида было, что он погружается в пучину пьянящего сумасшествия. Он беспомощно пытался выбраться на поверхность, но сильное подводное течение, казалось, предательски лишало его последних сил. И только когда Джан взорвалась хохотом и оттолкнула его от себя, он осознал всю тщетность своих усилий.

Сидя в хаосе раскиданных по постели подушек, Джан неудержимо смеялась, смеялась жестоко и насмешливо.

— О Дэвид, милый, — прошептала она, овладев наконец собой. — Ну кто бы мог подумать, что ты так… так неопытен.

Жестоко униженный, Дэвид особенно остро почувствовал стыд за свое жалкое бессилие. Окончательно придя в себя от ее смеха, словно холодным душем окатившего его, он пробормотал:

— Недостаток практики! Приношу свои извинения.

Джан зевнула и взяла пачку сигарет, лежащую на столике возле постели. Потом щелкнула зажигалкой и лениво затянулась. Обескураженный, в то же время иронически воспринимая нелепость положения, в каком очутился, Дэвид завернулся в зеленое покрывало и тоже закурил, пытаясь скрыть смущение под маской невозмутимости.

— Мне, наверно, не следовало торопить тебя, — помолчав, сказала она. — Но ты такой робкий, Дэвид. Я уж стала думать, что ты никогда не догадаешься, о чем я так страстно мечтаю.

— Я и мысли не допускал, — признался Дэвид, — да и вообще я был сам не свой…

— Ничего страшного. — Джан притушила сигарету и повернулась к нему спиной, уютно устраиваясь в своей широкой кровати. — А теперь давай спать — и не будем огорчаться. В следующий раз, — она искоса поглядела на него, лукаво улыбнувшись, — я преподам тебе урок, и ты не станешь больше обманывать ожиданий бедной, влюбленной в тебя женщины.

Значит, будет и следующий раз! Примирившись с постигшей его неудачей, Дэвид склонился к ней и коснулся губами рассыпавшихся по подушке рыжих волос.

Наутро за завтраком Джан была настроена так весело и деловито, словно между ними ничего не произошло. Дэвид понял, что она хочет избавить его от ненужных переживаний. Сделав над собой усилие, он принял тот же невозмутимо-добродушный тон.

— Ты слишком уж мучаешь себя, — решительно сказала Джан. — Давай брать жизнь такой, какая она есть, — и будем счастливы, если сможем.

Она порывисто встала и принялась убирать со стола. Дэвид откатил в кухню сервировочный столик. Встав у сверкающей алюминиевой раковины, она перемыла тарелки, чашки и блюдца горячей водой из-под крана. Оп снял с крючка полотенце, вытер посуду и составил ее в буфет.

— Ну чем не семейная идиллия, — рассмеялась Джан и побежала убирать гостиную.

Бреясь, Дэвид слышал гудение ползающего по ковру пылесоса. Потом до него долетели обрывки забавной песенки, единственной, когда-либо слышанной им от нее; песенка прерывалась паузами, когда она передвигала мебель или хлопала по спрятавшейся в складках шторы моли.

«Тим Дули знать не знал, что отец его скончался, — весело пела Джан. — И отец знать не знал, что Тим Дули скончался».

Из всей песенки она помнила только эти слова и повторяла их снова и снова под аккомпанемент гудящего пылесоса, отчаянно при этом фальшивя.

— Мой папа любил петь эту песенку, — объяснила ему как-то Джан. — Судьба отца и сына Дули всегда служила ему утешением. И мне тоже.

Звуки этой песенки, свидетельство ее трезвого взгляда на жизнь и напускной бодрости, возбудили в нем странную нежность. Он вспомнил, как опа сказала, что влюблена в него. Возможно ли это?

Он стоял под душем, ощущая, как все его существо охватывает чувство неуверенной радости. Не стоит ломать голову над тем, что именно хотела она сказать. Хватит с него и того, что это признание, принесшее ему радость, было сделано. Струйки холодной воды били его по исхудавшему телу. И впервые за многие годы им овладело чувство безотчетного счастья, словно душа его пела от радости. Вода освежила и подбодрила его.

— Ничего, ничего, еще кое на что годимся, — успокаивал он себя, с удовлетворением разглядывая свои мускулистые ноги.

Когда, вновь обретя уверенность в себе, он вышел из ванны, благоухая цветочным мылом Джан, она восхищенно воскликнула:

— Господи, да ты совсем другой человек, милый! Ни мешков под глазами, ни следов похмелья!

Весь день она исправно трудилась вместе с ним над следующим номером журнала, ни взглядом не намекнув на какую-либо перемену в их отношениях. И хотя она была чуть более раздражительна и нетерпелива против обычного, Дэвид сохранял свой спокойный и добродушный, несколько насмешливый тон. Обсудив с ним до мельчайших деталей материал всего номера, Джан небрежно бросила:

— Я иду на вечеринку в студию Руди, так что можешь располагать собой нынче, как тебе заблагорассудится.

— Благодарю вас, мадам, — слегка обескураженно пробормотал Дэвид. — С удовольствием воспользуюсь вашим разрешением.

— У, черт! — выругалась она и кинулась в свою комнату.

Насвистывая «La Donna è Mobile…»[ «Сердце красавицы…» (итал.)], Дэвид принялся приводить в порядок бумаги.

Джан не показывалась, поэтому он крикнул:

— Желаю хорошо провести время, милая! — И, захлопнув за собой дверь, сбежал вниз по лестнице и вышел на улицу.

 

Глава XI

На следующее утро Дэвид встал, испытывая сильнейшее нежелание ехать к Джан и работать с ней над журналом. Вместо этого он провел около часа в залитом солнцем заднем дворике, болтая с Чезаре и м-с Баннинг. Как всегда, самое живое участие в разговоре принимал Перси, оглашая воздух хриплыми выкриками. Дэвид отдыхал душой в обществе добрых друзей, не чувствуя никаких угрызений совести за то, что устроил себе, как он выразился, «разгрузочный день».

Днем он почитал, поспал, упиваясь словно ненароком выпавшей на его долю роскошной жизнью и ощущая в себе утерянное в последнее время чувство духовной свободы. Переполненный этими ощущениями, он взялся за рукописи, лежащие на письменном столе. Негромко насвистывая то один, то другой веселый мотивчик, он перебирал и перекладывал листки, прочитывал некоторые странички, менял какое-нибудь слово, иногда заново переписывал целый абзац и занимался этим, пока не появился Чезаре с бутылкой вина и не пригласил его к себе на обед.

Приготовленное Чезаре спагетти с рубленым мясом, изрядно сдобренное чесноком, и миску шпината в придачу Дэвид объявил пищей богов. Чезаре ел аппетитно, со смаком, не забывая попутно горько сетовать на неблагодарность нынешней молодежи. Намотав на вилку целый ворох спагетти, Чезаре ловко подхватывал его и отправлял в широко разинутый рот, рассказывая при этом Дэвиду, что Рыжий совсем забросил его ради косоглазой девчонки из фруктовой лавки, и по жирным щекам его катились слезы.

— Не расстраивайся, — утешал его Дэвид, тоже ловко подхватывая на вилку спагетти. — Я знаю одну вдовушку-толстушку, которая сохнет от любви к тебе.

Чезаре едва не подавился и застыл с набитым ртом.

— Madonna mia! — изумленно выдохнул он. — Скажи ее имя!

— Не могу, — уклончиво ответил Дэвид. — Секрет. Бедная женщина никогда не простит мне этого, хотя она вовсе и не бедная. У нее вполне приличное состояньице. Горит желанием разделить его с тобой.

— На что ж тогда эта чертова баба надеется? — неистовствовал Чезаре. — Как же я за ней ухаживать буду, если даже не знаю, где она?

— Она скоро сама тебе скажет об этом, — засмеялся Дэвид.

— А ты надо мной не насмехаешься? — спросил Чезаре. — Послушай, сосватай нас, а? Вот уж повеселимся тогда, compagno! — Он оглушительно захохотал, словно отпустил удачную шутку.

Дэвид пообещал Чезаре заставить изнывающую от любви вдову открыться ему. Они распрощались, поклявшись друг другу в вечной дружбе.

В понедельник утром Дэвид засел за работу над гранками, которые оставила для него Джан на письменном столе. Он еще читал их, когда в полдень к нему в комнату ворвалась Джан.

— А, наконец-то! — сердито воскликнула она. — Я уж и не надеялась, что ты соблаговолишь нынче появиться.

— Почему бы и нет? — Дэвид удивленно поднял брови, в углах его рта пряталась едва заметная улыбка.

— Я ждала тебя вчера. — Сбросив шляпу и туфли, она опустилась в кресло, откинула со лба волосы и. потянувшись за сумочкой, вытащила зажигалку и сигареты. Зажигалка щелкнула, но не загорелась. — Черт возьми! — пробормотала она, снова и снова щелкая зажигалкой, и в ярости запустила ею в степу. Дэвид подошел к ней, чиркнул спичкой. Джан затянулась и выдохнула струю дыма, почти скрывшего ее лицо.

«Как она дурнеет, когда с нее сходит оживление» — подумал он.

Ну вот что, — сказала она, раздраженная его молчанием, — не считаешь ли ты нужным объяснить свое поведение?

— Нет, — отрезал он.

Услышав голос, каким он ответил ей, она осеклась. Голос был твердый и отчужденный.

— Не будь таким противным, Дэвид, — заспешила она. — Ты же должен понять, разве можно вот так взять и уйти… и сделать меня совсем несчастной.

Бросив в пепельницу сигарету, она припала к спинке кресла, сотрясаясь от рыдании. Пораженный, Дэвид кинулся к ней, опустился возле нее на колени, беспомощно бормоча:

— Не плачь! Ради бога, не плачь, Джан! Да и почему, черт возьми, ты плачешь?

Немного погодя, слегка успокоившись, Джан подняла на него полные слез глаза.

— Прошу прощения, — прерывисто дыша, сказала она, — Вот уж чего не собиралась, так это разнюниваться и лить слезы. Это все потому… потому что… о, не знаю, как тебе объяснить. Дай-ка мне выпить, и забудем о том, что произошло.

Она шмыгнула носом, высморкалась в тончайший носовой платок и осторожно вытерла размазавшуюся тушь. Дэвид подошел к бару, палил в стакан виски и, не разбавляя, подал ей. Потягивая виски, она сквозь слезы улыбнулась ему.

— Ну как, лучше? — спросил он.

Она кивнула. Он сел на подлокотник се кресла, и она прижалась к нему в припадке охватившего ее раскаяния. Он ласково гладил ее волосы, обеспокоенный приливом нежности, которая влекла его к ней.

— Ты такая прелесть, Дэвид, — вздохнула она. — Я была влюблена в тебя еще бог знает когда. Но «любовь ее была отвергнута жестоким…». Я поклялась тогда, что поквитаюсь с тобой. Но разве могла я предполагать, что это так заберет меня и что я… я буду так… так страдать оттого, что противна тебе.

— Откуда ты это взяла?

— А разве не так? — Она с отвращением сморщила пос. — Руди — скотина, а ты ведь совсем из другого теста. Погляди на свои руки!

Она взяла его руку и положила себе на колено.

— Какая прекрасная рука! Так и кажется, будто опа умеет думать. Длинные изящные пальцы, такие тонкие и сильные; а черные волоски на тыльной стороне руки — признак мужественности и страстности, каковыми качествами и подобает обладать настоящему мужчине.

— Не говоря уж о мозоли на пальце от чересчур усердного писания и о въевшихся в кожу чернилах.

Полная решимости разъяснить свою теорию определения характера человека но руке, она протянула ему свои руки.

— Ты когда-нибудь видел такие уродливые лапы? Короткие толстые пальцы, плоские ногти, омерзительная форма больших пальцев. Конечно, кожа нежная и белая, а ногти искусно покрыты розовым лаком. Но меня но проведешь, я прекрасно вижу алчную заурядную бабу, которой эти руки принадлежат, хотя изо всех сил пытаюсь не впасть от этого в отчаяние.

Дэвид склонился к ней и поцеловал одну из рук, которым был вынесен столь уничижительный приговор.

— Означает ли это, — спросила Джан, затаив дыхание, — что ты прощаешь пх и меня вместе с ними и принимаешь нас такими, какие мы есть?

— Ничего не могу с собой поделать! — сказал он, не отводя от нее нежного, чуть насмешливого взгляда, — К тому же я не верю ни одному слову из того, что ты о них, да и о себе, наговорила.

— И тем не менее это правда. — Джан передернула плечами, словно стремясь подавить в себе горечь. — Не заставляй меня обманывать тебя.

— Хорошо, не буду, — пообещал Дэвид.

Их примирение, капитуляция Дэвида, доверие, которое она выказала ему, — все это ознаменовало новый период в их отношениях. В их отношения легко и естественно вошли страстные любовные объятия, за которыми следовали долгие минуты блаженной опустошенности. Джан, к превеликому своему удовольствию, пробудила в нем всепоглощающее безумие страсти.

Внешне в повседневной их жизни ничто не изменилось, разве только Дэвид стал проводить больше времени у нее дома. Но где бы он ни находился — у нее ли в гостиной, в типографии ли, он был словно в каком-то трансе, обуреваемый мыслями о ее ласках, о ее роскошных, блестящих волосах. Заботясь о ней, он частенько покупал продукты и готовил ужин, чтобы, придя домой после напряженного рабочего дня и поисков рекламодателей, опа могла растянуться на диване и отдохнуть.

— Тебе вовсе ни к чему теперь так много работать, — возмущался Дэвид. — Тираж вырос, рекламные объявления я могу добывать но телефону, но телефону же могу и договариваться о размерах их и стоимости.

— С журналом и впрямь все обстоит прекрасно, — соглашалась Джан. — Он был довольно убог, пока ты не взял его в свои руки, дорогой. Ты привел в порядок и мою бухгалтерию. И все-таки для меня очень важно поддерживать личные контакты с некоторыми из моих друзей. Не забывай, за ними охотятся и другие женские журналы. Я не могу себе позволить потерять их.

Хотя она смотрела сквозь пальцы, как месяцами накапливаются счета, и никогда ни по одному не платила, пока ее не припирали к стенке, Джан была искренне убеждена в своих деловых способностях. Дэвид соглашался, что кое-какие способности у нее действительно есть. Как бы то ни было, она ухитрялась вполне успешно тянуть свой журнал, хотя и финансировала его бестолково, как бог на душу положит. И при этом могла быть прижимистой и даже беспринципной в своих деловых отношениях с людьми, не представлявшими для нее большого интереса.

В то же время она часто бывала исключительно добра и щедра по отношению к друзьям. Руди и все его приятели, художники, которым редко удавалось продать кому-нибудь свои картины, частенько пользовались ее дружеским расположением, как, впрочем, — Дэвид отдавал себе в этом отчет, — совсем недавно поступил и он сам. Он был безмерно благодарен Джан за то, что она помогла ему вновь обрести утраченное самоуважение. И теперь, когда душевное равновесие было восстановлено, когда между ними установилась интимная близость и условности более не разделяли их, ими овладело безоблачное счастье, несмотря на всю разницу их темпераментов и интересов. Дэвид был захвачен этими новыми для себя ощущениями. Он весь погрузился в состояние ничем не омрачаемой радости. И потому чувствовал себя помолодевшим, более энергичным, как будто ненароком забрел в новый для себя светлый мирок, в котором не было ни будничной сутолоки, ни передряг. Он по-настоящему воспрянул духом, упиваясь радостью, обретенной в этом мирке.

Чувствуя, что потребность вести борьбу за мир становится для него все менее настоятельной, он находил успокоение в том, что это неожиданно свалившееся на него счастье продлится недолго. Он нисколько не изменился внутренне, по-прежнему понимал, какому делу следует отдавать всю свою энергию, однако не в силах был противиться бурной страсти Джан, непреодолимости их взаимного влечения.

Шли месяцы, и хотя они с Джан продолжали работать душа в душу, наслаждаясь обществом друг друга и радостями любви, Дэвида все больше мучила совесть: не на слишком ли большие уступки идет он ради нее, отказываясь от своих убеждений и целей?

Джан бывала недовольна, когда он время от времени ночевал у себя дома, желая убедить м-с Баннинг, что намерен сохранить комнату за собой. В отношениях м-с Баннинг с Чезаре не произошло никаких изменений. Хотя Чезаре, видимо, начинал понимать, кто эта влюбленная в него вдовушка.

Чтобы как-то ускорить развязку их романа, Дэвид однажды утром воскликнул:

— Боже мой, миссис Баннинг! Что вы такое с собой делаете? Вы так похорошели и помолодели!

— Это все новая прическа, — застенчиво улыбнулась Тереза.

— И ничего подобного, — хмуро сказал Чезаре. — С этой прической вы ни дать ни взять чучело огородное.

— О Чезаре! — Тереза расплакалась и убежала в дом.

— Вы обидели ее в лучших чувствах, — упрекнул Дэвид Чезаре.

— A mio чувства? — раскричался Чезаре. — Заигрывает со мной, аж с души воротит!

— Есть вещи и похуже, чем женитьба на миссис Банни, — лениво подтрунивал над ним Дэвид, кормя Перси миндалем и наблюдая, как он ловко раскалывает своим крючковатым клювом твердую скорлупу.

— Мне жениться? Да что я, совсем рехнулся? — сердито ответил Чезаре. — Еще чего не хватает. Нет! Нет! Tante grazie[Спасибо (итал.).], мистер. Не нужна мне никакая влюбленная вдовушка. Может, она и есть эта самая Банни?

И он зашагал к своему флигельку, размахивая здоровенными ручищами, до того взволнованный абсурдным предположением, что от возмущения сотрясался даже его огромный живот.

После одной из таких отлучек Дэвида Джан сказала:

— Я живу в постоянном страхе, что ты покинешь меня, дорогой. À я теперь без тебя не могу. Дело не только в том, что ты ведешь «Герлс» и следишь за расходами. Просто нам так хорошо вдвоем, мы так чудесно работаем вместе, что мне страшно подумать…

— Что когда-нибудь этому настанет конец?

— Вероятно, он настанет, но…

— Но настанет, пока это тебя устраивает, — рассмеялся он.

— Не будь таким противным! — Опа вырвалась ил его объятий, — Порой ты бываешь так мрачен, что мне кажется. из нас двоих тебе первому все осточертеет.

Так оно и будет, соглашался про себя Дэвид. Он терзался оттого, что пренебрег миссией, которую взял на себя, его мучили угрызения совести. Он не мог отделаться от этих мучительных переживаний. Как-то после одной из бурных ночей, проведенных с Джан, он, бреясь в ванной комнате, услышал увертюру к «Тангейзеру». С тех пор песня пилигримов преследовала его, не давая покоя. Он укорял себя за то, что попусту тратит время на любовные утехи, вместо того, чтобы идти, как пилигрим, намеченным путем к возвышенной цели. И все же он не мог заставить себя порвать с Джан.

И дело не только в любовном влечении, убеждал он себя. Он по-прежнему в долгу перед ней; кроме того, издание ее убогого журнальчика теперь полностью лежало на его плечах. И все же, чтобы отделаться от чувства неудовлетворенности собой, он должен вновь найти лучшее применение своему времени и способностям. Это ясно.

С тех пор как он начал работать на Джан, он только один раз виделся с Мифф. В тот день он постеснялся сказать ей, чем занимается.

— Я приискал себе препаршивую работенку, — объяснил он ей тогда с кривой усмешкой. — Но она поможет мне продержаться, покуда я не напишу чего-нибудь и не заработаю на кусок хлеба.

Мифф знала, что он был болен. Ей рассказал об этом Чезаре, когда она зашла однажды справиться об отце; но она и не подозревала, в каком угнетенном состоянии был он в тот вечер, когда его забрала к себе Джан. Ему не хотелось рассказывать Мифф об этом, так же как и о своей связи с Джан.

— Шарн говорит, ты бог знает как давно не показывался на заседаниях Австралийского совета мира, — заметила Мифф.

— Да. — Дэвид избегал ее ясных глаз. — Я вышел из игры. Здорово подвел Совет. Мне стыдно показываться им на глаза, пока я снова не займусь делом. Не хочу быть для движения обузой.

— У каждого, папа, бывают в жизни минуты уныния. — Мифф бросила взгляд на его встревоженное лицо, и в ее глазах отразилась столь же сильная тревога. — Никто не упрекнет тебя за то, что ты какое-то время был в стороне.

— Я сам себя упрекаю, — сказал он с горечью. — Мне не так-то просто будет возродить веру в самого себя и встать на ноги.

В какой-то степени ему удалось возродить веру в самого себя и встать на ноги, однако ситуация стала еще более сложной. Как мог объяснить он Мифф — нет, не свою совместную жизнь с Джан, а тот факт, что не кто иной, как он, несет ответственность за ежемесячное появление на прилавках магазинов такого журнала, как «Герлс», этого шедевра пошлости, издания, рассчитанного на то, чтобы потакать женскому тщеславию. Именно так она и скажет. И Шарн тоже. Вряд ли они могли одобрить то, что он взялся за чисто механическую, нетворческую работу, пусть даже с самым честным намерением — заработать на жизнь и выплатить свой долг.

Теперь долг был выплачен. Казалось, больше нет нужды возиться в этом дерьме, идя вразрез со своими убеждениями. Но он не мог заставить себя объяснить Совету мира, что работа не давала ему возможности принимать участие в его совещаниях и заседаниях. Конечно же, они поинтересуются, какой работой он занимался. И тотчас тайное станет явью. Новость разнесется повсюду, и каким же он будет посмешищем, когда выяснится, что Дэвид Ивенс опустился до того, что работает на подхвате у Джан Мэрфи в ее презренном листке «Герлс». Он станет предметом шуток в Пресс-клубе и в любом баре города, где собираются журналисты.

Он чувствовал, что не в силах вынести всех неприятных последствий, которые повлечет за собой его откровенное признание. Минуло много дней колебаний и внутренней борьбы, в ходе которой Дэвид всячески пытался убедить себя в необходимости принять окончательное решение, но он по-прежнему не мог преодолеть свое нежелание порвать с Джан, и весьма осложнившееся положение продолжало сохраняться. И однако, он ясно понимал, что если не хочет оказаться предателем дела, которому посвятил себя, он должен немедленно положить конец их поздней, столь бурной любви.

Понимала ли Джан его состояние? В последнее время ее отношение к нему изменилось. Она вела себя отчужденно и несдержанно. Она больше не уговаривала его провести с ней вечер, выпить стаканчик виски и поболтать. Не было и намека на то, что она хочет его близости. Стало ясно, что дни их приятных безоблачных отношений миновали. Дэвид старался поддерживать формально-вежливый тон, несмотря на ее капризы и раздражительность. Оп продолжал готовить следующий номер журнала, проявляя скрупулезное внимание к каждой мелочи, имевшей отношение к его печатанию и распространению.

Он предчувствовал, что этот номер может стать последним, за который он несет ответственность. И решил превзойти себя, добившись наибольшей от него прибыли и наибольшего потока писем. В то же время он надеялся, что страсть и нежность, связывавшие его с Джан в прошлом, позволят им сохранить взаимное дружеское расположение, когда пути их разойдутся.

 

Глава XII

Листья на деревьях отливали золотом в лучах осеннего солнца, когда Дэвид шел после полудня парком Фицрой из типографии на квартиру Джан.

Он устал и был расстроен тем, как держалась с ним в последнее время Джан. Интересно, встретит ли она его сухо брошенным «Привет!» и равнодушным взглядом или небрежно чмокнет в щеку и рассмеется воркующим смешком, каким иногда еще пыталась удержать его.

От тлеющих сухих листьев, которые садовник сгреб в маленькие кучки, тянулись синеватые дымки, обволакивая стволы деревьев.

Дэвид остановился, пораженный мимолетной красотой этих окутанных дымом, залитых солнцем желтых деревьев.

И вдруг с удивлением услышал свое имя, произнесенное пожилой женщиной, которая сидела на скамейке неподалеку от дорожки.

Он подошел к ней.

— Подумать только, мисс Пиккет! — воскликнул он, с удовольствием узнав сухощавую фигуру и некрасивое лицо бывшей своей союзницы по «Диспетч».

— Теперь уже не мисс Пиккет, — живо откликнулась она. — Миссис Уильям Ли-Бересфорд.

— Простите, ради бога. — Глаза и улыбка Дэвида выразили извинение. — Я что-то слышал, хотя последнее время совсем не читаю светской хроники.

— Я так и думала. — Она подвинулась, освобождая ему возле себя место, и продолжала резким сухим голосом, столь памятным ему голосом Мисс Колючки: — Газеты ведь подняли по этому поводу целую шумиху. Роман века. Биллу стукнуло восемьдесят, когда мы поженились. Да и мне примерно столько же. Но мы плевали на них и были очень счастливы.

Она вздохнула, уйдя в воспоминания о минувшем счастье.

— Были? — переспросил Дэвид.

— Он умер год назад, — ответила она, стряхивая тягостные воспоминания. — А без него мне жизнь не в жизнь.

Тронутый силой ее горя, Дэвид не мог вымолвить ни слова. Он смотрел на хлебные и апельсиновые корки, разбросанные по зеленой лужайке играющими неподалеку детьми. Он глядел, как чистят о траву свои яркие, цвета апельсиновых корок, клювики черные дрозды, словно эти предметы, попадая в поле его зрения, могли помочь ему найти участливые слова но поводу ее скорби. Он понимал, что в его молчании больше сочувствия, чем в любых словах.

Очевидно утешенная его молчанием, м-с Ли-Берес-форд продолжала:

— Чего не знали сплетники, так это того, что мы с Биллом еще смолоду были любовниками. Когда он принял назначение на пост корреспондента агентства Рейтер в одном из городов Дальнего Востока и уехал, мы на годы потеряли друг друга из виду. Он женился, а я так больше никогда никого и не полюбила.

Тихая печаль смягчила резкость голоса, глубокие морщины разгладились и исчезли с поблекшего лица.

— После смерти жены Билл вернулся в Австралию. Мы снова встретились, — сказала она, развеселившись: уж очень забавным представилось ей создавшееся положение. — Он — пожилой человек, с брюшком, на голове черный берет, прихрамывает, опираясь на трость: эдакий поживший и много на своем веку повидавший человек с налетом богемистости. И я — неприметная старая дева, страдающая артритом, но весьма подвижная. На прогулках мы выглядели весьма комичной парой… У Билла была подагра и больное сердце; он с удовольствием приезжал и подолгу жил в моем коттедже в Блэк-Рок. Мы оба томились одиночеством, вот и решили провести остаток своих дней вместе.

Дэвид понял, что она рассказывает ему обо всем этом в память их былой дружбы. Для нее было облегчением поговорить с ним спокойно и откровенно. Мечтательная улыбка играла на ее губах, словно она воскрешала в памяти давно виденный сон.

— Бересфорд! Да как же мне не помнить Ли-Бере-форда! — воскликнул Дэвид — его вдруг осенило воспоминание о телеграммах и репортажах, производивших сенсацию в дни его молодости. — Великий журналист!

— Великий, ведь правда? — горячо сказала м-с Лн-Бересфорд. — Какое счастье, что последние дни мы провели вместе! Теперь все в прошлом. — Она печально вздохнула, с трудом расставаясь с воспоминаниями. — Но это время я вспоминаю с благодарностью. Дружеские отношения, ласковость, которую мы могли проявлять друг к другу. Мы писали, сидя в одной комнате, он за одним столом, я — за другим. Остановимся, перекинемся шуткой по поводу орфографии или значения какого-нибудь слова, и снова за свои писания… Я печатала мемуары Билла и читала ему свои рукописи. Они во многом обязаны его мудрым глубоким замечаниям, хотя я и не всегда принимала их. У меня вышло два романа, вы знаете?

— Да, но… — Дэвид колебался, не решаясь сознаться, что не читал ее романов.

Миссис Бересфорд догадалась об этом и, чтобы избавить его от извинений, принялась торопливо объяснять:

— Они ведь отнюдь не были бестселлерами, однако вполне «читабельны», по отзывам критиков. Когда критики называют роман «читабельным», — добавила она с былой своей язвительностью, — это, на мой взгляд, свидетельствует об их скудном словарном запасе и слабых критических способностях. Раз книга напечатана, значит, она «читабельна», пусть даже она так же невразумительна и многословна, как проза Фолкнера.

— Совершенно верно. — Дэвиду доставило удовольствие согласиться с ней.

— Билл, помню, говорил. — Она снова обратилась к воспоминаниям, нахлынувшим на нее. — «Если хочешь быть популярной, дорогая, пиши о пьяницах, проститутках, слабоумных и развратниках, вставляй там и сям по нескольку недозволенных слов, не премини описать естественные отправления своего героя и героини в добавление к их радостям и огорчениям». Нет уж, — сказала я ему, — у меня нет никакого желания писать об этом. Меня интересуют обыкновенные простые люди, смешное и героическое в их повседневной жизни. Мне не нравится запах дерьма и мочи. И почему это я обязана употреблять слова, от которых разит за версту? Вонючие слова, вот как я их называю. Да, конечно, я, может, чрезмерно щепетильна, но меня с души воротит от модной сейчас тенденции щекотать похотливые инстинкты.

— Пьянство, проституция, половые извращения и глупость стали неотъемлемой частью современной жизни, — возразил Дэвид.

— Частью, но не самой главной, — стояла на своем м-с Ли-Бересфорд. — В распоряжении писателя целая гамма проявлении человеческого характера: сила духа, смелость, стремление к счастью, к здоровой жизни. История тому подтверждение.

— Тут я полностью с вамп согласен, — поддержал ее Дэвид. — Невзирая на жестокость всякого рода инквизиций, на войны, стихийные бедствия, на все неудачи и поражения, отбрасывавшие нас назад, человечество упорно движется вперед к более высоким стадиям развития.

Перемена, происшедшая с ним с тех нор, как они виделись последний раз, печальная сосредоточенность лица возбудили ее любопытство.

— Мне говорили, что вы переметнулись к коммунистам, — Голос ее прозвучал жестко, глаза внимательно всматривались в пего, словно ища подтверждения слухам.

— Чепуха, — ответил Дэвид. — Я, правда, вложил немало усилий в дело борьбы за мир, а эта честь обычно приписывается коммунистам. Но кто сказал вам это?

— Клод Мойл, раз уж вы хотите знать. Он вернулся из своего вояжа в Европу и заходил ко мне поговорить относительно публикации в «Диспетч» мемуаров Билла.

— Понятно, — медленно проговорил Дэвид, пытаясь разгадать, что кроется за принесенной ею повестью. — А как вышло, что я стал предметом обсуждения?

— Он просто заметил мимоходом, что, как это ни трагично, но вы бросили ответственный пост в «Диспетч» только для того, чтобы связаться с Джан Мэрфи и стать мальчиком на побегушках в ее омерзительном листке!

Дэвид вздрогнул, но все же спросил насмешливо:

— Вот как?

— Он не имел в виду польстить вам, — Язвительные нотки снова вкрались в столь памятный ему голос Мисс Колючки. — Сдается мне, он весьма раздражен: еще бы, увели у него любовницу, да еще заражаете ее коммунистическими идеями. Хотя что для Клода — одной женщиной больше, одной меньше. Сущий пустяк! Но я просто не могу себе представить, как вы дошли до того, что влезли в такое дело и позволили этой похотливой суке вонзить в вас свои когти.

«Иглы дикобраза ничуть не утратили своей остроты», — подумал Дэвид.

— Эго длинная история, — сказал он, поднимаясь, дабы положить конец разговору. — Слишком длинная, не хочется нагонять на вас скуку. Очень приятно было снова встретиться с вами! Надеюсь, новые ваши романы будут иметь большой успех.

До глубины души уязвленный крывшейся в словах Мисс Колючки злобой, которая сразу же свела на нет их возобновившиеся было дружеские отношения, Дэвид улыбнулся, не подавая вида, что разговор хоть как-то его тронул, и поднял руку, будто хотел приподнять отсутствующую шляпу. Затем он зашагал прочь по зеленой лужайке, вспугивая по пути черных дроздов и нещадно сминая опавшие листья.

Но не так-то легко было смять и выбросить из головы вихрем несущиеся мысли, царапающие и стремительные, совсем как опавшие листья. Почему Джан и словом не обмолвилась о возвращении Мойла? Почему не сказала, что встречалась и разговаривала с ним?

Рассерженный и расстроенный, он свернул с дороги, ведущей к дому Джан, и пошел по направлению к реке.

Именно сюда, на поросший травой берег реки, вдоль которой шла тенистая, обсаженная деревьями аллея и в тихих водах которой отражались городские здания, он часто приходил, чтобы рассеять тревожные мысли. Уходящее солнце золотило стены стоящих в отдалении домов, и такими они глядели из глубины реки, на яркой зеркальной глади которой не было заметно ни малейшего движения.

Здесь царила атмосфера отрешенности и покоя. Здесь, казалось ему, он сможет справиться с тем смятением чувств, в которое повергли его новости, сообщенные Мисс Колючкой, сможет ответить на вопросы, которые задавал самому себе:

«Почему же все-таки Джан не сказала мне о возвращении Мойла? Почему она никогда даже не обмолвилась о своих встречах и разговорах с ним?»

Ответ на эти вопросы явился сам собой, пока он ходил по берегу реки. Джан возобновила свою связь с Мойлом. Она но сказала ему, Дэвиду, об этом лишь потому, что не хотела ускорять разрыв между ними, не хотела лишиться его услуг, столь ей необходимых.

В этом, думал он, и объяснение перемены, которая произошла в ее отношении к нему, подчас странно враждебном, подчас заискивающе-примирительном. Он давно привык к ее искренности и коварству, к неожиданным сменам настроения. Но тут было что-то другое, новое — казалось, проявляя враждебность, она действовала против своей воли, тотчас же умоляя его быть снисходительным.

Дэвид полагал, что главным достижением в их недолговечной любви было взаимное доверие. Ему было больно и неприятно, что доверие это, по-видимому, далеко не так высоко ценилось Джан, как им самим.

Он стал ее возлюбленным только после отъезда Мойла, причем, очевидно, не единственным. Джан не скрывала, что любит срывать цветы наслаждений. Но она всегда утверждала, что их отношения с Дэвидом были для нее чрезвычайно дороги и значили несравненно больше, чем отношения с кем бы то ни было другим.

Жестокая ревность охватила его: как же мало он для нее значил, если она могла рассказать о нем Мойлу. Но он не мог винить только ее в том, что произошло. Их взаимная страсть уже сильно остыла, когда в душе его стало зреть желание бросить эту бессмысленную работу, превращавшую его в никчемную тень самого себя.

Он испытывал ярость при мысли, что Джан предала его, открыв Мойлу, что Дэвид Ивенс был не только подсобным рабочим в журнале «Герлс», но и временно исполняющим обязанности любовника.

Мойл великолепно знал, почему Дэвид бросил свою работу в «Диспетч». Он, конечно, слышал о «великой идее», которой Ивенс донимал всю печать; знал о широкой кампании за разоружение и мир, «единственно во имя чего человек может отдать свою жизнь».

Дэвид истязал себя, повторяя эффектные фразы, которые он произносил когда-то. Он все еще верил в эти фразы. Огонь, зажженный ими, все еще тлел в его душе, но Дэвид презирал себя за то, что он лишь тлел, но не горел.

Подвергая себя этому болезненному самоистязанию, он испытывал мучительные страдания и тоску. Роль Джан в переживаемом им душевном кризисе имела для него куда меньшее значение, чем горькое осознание факта своего отступничества и бессилия. И если Джан предала его, то разве не предал он и сам себя?

О да, подумал он, саркастически усмехнувшись, предлогов и отговорок хоть отбавляй. И все они кажутся достаточно резонными и вескими, чтобы оправдать его поведение. Спрятавшись за ширму неписаного соглашения с Джан, которая гарантировала ему сохранение инкогнито в уплату за спасение от краха ее распроклятого журнала, он чувствовал себя в полной безопасности и зарабатывал достаточно денег, чтобы воздать ей за все щедроты. И чем же он поплатился за это? Не только своей гордостью и мечтой о «великой идее»: раболепно угождая ее капризам, он поплатился и врожденным чувством достоинства.

И конечно же, Мойл имел, черт побери, все основания презирать слабовольного лицемера, каким он стал.

Но все же почему Джан предала любовь и дружбу, которые, как ему казалось, связывали их? Или она действительно всего-навсего «похотливая сука», какой ее себе представляет Мисс Колючка?

Он не верил, что она такая. Быть может, он и не по заслугам идеализировал Джан, забывая об ее алчности и сексуальной ненасытности. Но по натуре своей она была великодушна и добра. Легкость и непринужденность, с какой она вела разговор, делали ее очаровательной собеседницей. Мужчина любит женщину не за ее душевные качества. Впрочем, так ли это? Ему могут быть чужды и неприятны ее манеры и взгляды, и все же он оказывается в плену ее веселых глаз, блестящих ярких волос. Именно этим и взяла его Джан.

Любил ли он ее? Если любовь — это отвлеченное чувство, которое захватывает всего человека, проникая до «мозга костей», тогда нет. Но если любовь — это легко возникающая привязанность, переходящая в страсть и нежность, то именно этому чувству он и поддался. И желанию, будь оно трижды проклято, размышлял он.

Он обвинял себя в самообмане и симуляции, тогда как он должен был посвятить себя служению «великой идее».

Так он разговаривал сам с собой, и понемногу его душевное смятение улеглось. Не стоит сердиться на Джан, решил он. В сердце его еще теплилось чувство благодарности к ней. Как бы она ни вела себя с ним в последнее время, он не мог забыть того, что она сделала для него. Уж если на кого-то сердиться и кем-то возмущаться, то только самим собой, ибо своим поведением он дал ей возможность дискредитировать себя в глазах такого человека, как Мойл. Вопрос об их отношениях с Джан надо решать немедленно, положив конец джентльменскому соглашению, которое они заключили.

Последний номер журнала уже в производстве. Он уйдет от нее, оставив дела «в ажуре», приведя в полный порядок отчетность, и сбросит с себя, слава богу, груз тягостной ответственности за «Герлс»!

Дэвид стал подниматься по отлогому берегу реки. Сгущались сумерки, но в душе его разгорался огонь надежды, пробиваясь сквозь пелену разочарования самим собой. Остро переживая стыд за бесцельно потраченный год, за противоречивость чувств, измучивших его, он поклялся впредь не отрекаться от надежды, которая, подобно путеводной звезде, всегда будет светить ему.

 

Глава XIII

В тот вечер он не пошел к Джан.

Необходимо, думал он, вновь обрести душевное равновесие, прийти к уверенности, что он сможет встретиться и поговорить с ней достаточно выдержанно и спокойно.

Он подумал, что, опьяненный Джан, уже много месяцев ничего не слышал о Мифф и ее детях, и почувствовал непреодолимое желание пойти к ним и узнать, как они живут.

Оп вспомнил также, что давным-давно не справлялся о Тони. Несколько раз он звонил Тревору Макдонеллу, но в клинике никто ничего не знал о мальчике. Макдонелл, но-видимому, забыл о его существовании, как, впрочем, и сам Дэвид. Не заглянуть ли ему к бабушке Тони, может, за это время она получила от него какие-нибудь известия?

Когда он вошел к себе в комнату, из его кармана выпала на пол листовка, которую он подобрал на улице. Он чуть не наступил на жалкий, заляпанный грязью желтый листочек, который подлетел к нему, словно моля спасти от грозящих затоптать его ног. Дэвид с особым волнением прочел скверно отпечатанный текст листовки.

В ней содержался призыв ко всем людям доброй воли посетить в это воскресенье митинг на Ярра-Бэнк. Целью митинга было выразить поддержку Конгрессу за международное сотрудничество и разоружение, проводившемуся одновременно с подобными конгрессами и конференциями в других странах.

Дэвид почувствовал, будто призыв этот обращен непосредственно к нему. И с новой силой ощутил, что цель, о которой говорилось в этом желтом листочке, есть и его цель, и его потянуло обратно к друзьям, которые так самоотверженно боролись за достижение этой цели. Примут ли они снова его в свои ряды? Простят ли ему его отступничество?

Наутро он был по-прежнему преисполнен решимости пойти на митинг. Пренебречь им, ради того чтобы сделать обычный доклад Джан о выполненной им за неделю работе? Об этом не могло быть и речи. Последний разговор с ней пускай подождет. Тем более что он может вылиться в тягостную ссору. Ему захотелось затесаться в толпу людей, пришедших на митинг, порадоваться вместе со всеми теми перспективами, которые, возможно, откроет этот Конгресс.

Несмотря на холодный пронизывающий ветер, на темные, предвещающие дождь тучи. Дэвид увидел, что в этот день по аллее, идущей вдоль берега реки, двигалось значительно больше людей, чем обычно.

Было время, он частенько гулял но этой аллее, упиравшейся в выжженную солнцем поляну, которая считалась удобным местом для собраний, где каждый мог излить свои горести, высказать свои надежды, предложить панацею от болезней души и тела. Медленно идя вперед, он думал о том, что еще совсем недавно относился к этим воскресным сборищам как к забавным интермедиям, которые посещались главным образом низами города и окраин, не знавшими, чем себя занять и куда деться.

И хотя он не был здесь уже около года, — иначе говоря, все то время, которое работал на Джан, — ему вдруг стало понятно, что это одно из любимых мест встреч людей, которые, по словам Мифф, всю неделю прозябали на задворках маленьких улочек, в темных лавчонках, ютились в мрачных кварталах, где не было не только садика, но даже деревца перед домом.

Эти люди выбирались сюда вместе со своими семьями размяться, подышать свежим воздухом, послушать в качестве бесплатного дивертисмента выступавших перед ними ораторов: антисемитов, фанатичных ниспровергателей католицизма, фашиствующих молодчиков и ярых поборников евангелизма. Но для многих эта поляна на берегу реки стала местом постоянного паломничества: сюда их привлекали выступления бастующих рабочих и лидеров политических партий. Помимо хулиганов, случайных прохожих и зевак, здесь собирались стойкие последователи разных групп, которые приходили и в дождь, и под палящими лучами солнца, чтобы поддержать своих единомышленников.

Заслышав взрывы смеха или чей-то громкий звучный голос, толпа перекатывалась от одной импровизированной трибуны к другой, увлекая за собой детей, собак и переодетых сыщиков. В отдалении всегда маячило несколько полицейских в форме.

По мере приближения к поляне Дэвид все отчетливее различал обычный галдеж пререкающихся ораторов. Он поглядел немного на двигающуюся по поляне толпу, — беспрерывное перемещение тусклых и ярких красок от того, что слушатели то собирались перед кем-нибудь из стоящих на шатких подмостках ораторов, то отходили прочь. Потом последовал за стайкой детей, которые выбирались из этого столпотворения в надежде найти местечко для игр.

Двигаясь вместе с ними, Дэвид приостановился, услышав обращенный к нему призыв холеного румяного евангелиста «омыться в крови агнца». Несколько тощих экзальтированных женщин хором выкрикивали рядом с ним: «Прииди ко Христу! Прииди ко Христу, брат!»

Дэвид приветливо помахал им рукой и пошел дальше.

— Был ли у вас стул сегодня? — бойко вопрошала миловидная молодая женщина, когда он проходил мимо. Ее аудитория сначала удивленно таращила глаза, а потом оглушительно смеялась, слушая, как она многоречиво расхваливает лекарство для послабления желудка, приготовленное из какой-то травы.

А чуть поодаль тучный напыщенный старикан с нечесаными седыми космами и свисающими прокуренными усами яростно поносил «красного тигра социализма». Он занимался этим вот уже много лет, всегда на одном и том же месте, при этом слегка балаганил, зная, что всегда может рассчитывать на одобрительные реплики и хлопки своих закадычных дружков.

Ораторы всевозможных политических и религиозных толков соперничали друг с другом в борьбе за аудиторию, произнося свои речи с ящиков из-под мыла или наспех сколоченных деревянных помостов, возвышаясь над толпой на три-четыре фута. Обрывки молитв и песнопений перемешивались с хулой в адрес сторонников вивисекции и коммунистов. Воинственного вида молодой рабочий требовал проведения забастовки портовиков — в ответ слышались протестующие крики и бодрые возгласы его друзей: «Правильно! Правильно!» Дэвид хотел было остановиться и послушать этого оратора, но увидел, что трибуна, над которой развевался голубой флаг с белым голубем — символ Совета мира, уже установлена.

Возле трибуны стояло всего несколько человек. Дэвид подошел к ним, надеясь, что число слушателей скоро возрастет. Так оно и вышло, едва только председатель после нескольких вступительных слов объявил о том, что на митинге выступит священник Фрэнк Хартли.

Стоило только дюжей, облаченной в черное одеяние фигуре популярного священника появиться на трибуне и обратиться с громким дружеским приветствием к собравшимся, как люди со всех сторон бросились к трибуне. Желтая листовка, но-видимому, сделала свое дело. Толпа, собравшаяся послушать Хартли, уплотнялась и ширилась, пока не заполнила все пространство перед трибуной; люди напряженно ожидали, что он им скажет.

— Разоружиться или погибнуть! Такова альтернатива, стоящая перед нами, — заявил Хартли со страстностью человека, глубоко уверенного в правоте своих слов. — Мы, австралийцы, и народы других стран должны заставить великие державы и наше правительство осознать эту альтернативу.

Он привел цифры, свидетельствующие о разрушительной силе современного атомного оружия.

Дэвид понимал, что в приведенных цифрах не было ничего нового, неизвестного широкому кругу людей. И тем не менее слова Хартли были встречены испуганными возгласами и замечаниями.

Возвысив голос до крика, чтобы его могли слышать все стоящие вокруг, Хартли продолжал:

— Дорогие друзья, я не хочу тревожить вас понапрасну. Но нам необходимо знать правду — зная ее, мы будем действовать и не допустим, чтобы это дьявольское оружие было когда-нибудь использовано против пас. Пли против какого другого государства. Использовано во время войны, которая может разразиться по вине бездарных дипломатов, в результате безответственного поступка какого-нибудь чересчур ретивого генерала или вследствие неисправности радарной системы, контролирующей полеты бомбардировщиков со смертоносным грузом, предназначенным для уничтожения ни в чем не повинных люден. В ответ на предупреждение компетентных ученых советский премьер, — продолжал Хартли, — выступая недавно на Ассамблее Организации Объединенных Наций, изложил план разоружения, рассчитанный на четыре года.

Многие слушатели ахнули, очевидно, они никогда не слышали об этом предложении, которое произвело в мире большое впечатление.

Убедившись, что его слова имели должный эффект, Хартли продолжал:

— Этот вполне реалистичный план предусматривает отказ всех стран от применения силы против любой нации. Он также предусматривает три стадии, в которые проводится под международным контролем разоружение. Сторонники мира во всем мире приветствовали надежду, которую открывает перед ними этот план.

Он сообщил, что в конце года будет созван Конгресс за международное сотрудничество и разоружение. Цель Конгресса — убедить народ Австралии в необходимости воздействовать на правительства разных стран, с тем чтобы заставить их примириться с существованием различных социальных, политических и экономических систем и строить свои отношения с ними на взаимной терпимости.

— Известный американский ученый Лайнус Полинг заявил: «Нынешнее десятилетие — самое ответственное в истории человечества. Мы сейчас стоим на перепутье. Одна дорога ведет к уничтожению человечества… Другая ведет ко всеобщему миру». Имея в виду эту альтернативу, — заключил Хартли, — мы и созываем наш Конгресс. Конгрессы и конференции, которые будут созваны также и в других странах, поведут людей по пути ко всеобщему миру. Только следуя по этому пути, человечество с божьей помощью может спастись от полного уничтожения.

Он не просил о поддержке Конгресса. Он требовал ее, обращаясь ко всем матерям и отцам, к людям более старшего поколения, к юношам и девушкам, которые тоже со временем станут отцами и матерями и у которых тоже со временем будут внуки и внучки. Он обращался к их здравому смыслу, диктовавшему необходимость напрячь все силы, чтобы обеспечить мир и счастье для них самих и для их детей.

— Если лесной пожар угрожает вашему дому и вашей семье, — говорил он, — вы, как один, выйдете и постараетесь преградить ему дорогу. Сейчас нам угрожает пожар, самый страшный во всей истории человечества. Разве не наш долг преградить ему дорогу? И мы можем сделать это, помогал Конгрессу мобилизовать люден против этой угрозы, объединить их усилия с усилиями народов других стран, дабы положить конец дальнейшему заражению атмосферы в результате непрекращающихся испытаний ядерного оружия и навсегда устранить из сознания людей страх, что наша прекрасная земля будет превращена в ад.

Дэвид чувствовал, что Хартли удалось, донести свои мысли до сердец всех собравшихся. Он произнес последние слова, даже не замечая, что расстегнувшийся воротничок свободно болтается на шее. Воцарилась мертвая тишина, за которой последовала буря оваций.

Толпа стала расходиться, обмениваясь замечаниями и обсуждая выступление. Дэвид прислушивался к тому, что говорилось, пытаясь понять, насколько серьезно затронули слова священника сердца слушателей. Ему казалось, что они проникли сквозь оболочку апатии и безразличия, которой так много честных граждан отгораживаются от жизни. Он затронул инстинкт самоутверждения — одну из отличительных черт в характере австралийцев.

— «Новости борьбы за мир» — один шиллинг! Принимаются пожертвования в поддержку Конгресса!

Дэвид обернулся. В голосе девушки, прорвавшемся сквозь гул толпы, звучали знакомые напевные интонации.

— Шарн! — воскликнул он, когда она подошла к нему.

— Привет, Дэвид! — сказала она, слегка задохнувшись, и пристально поглядела ему в лицо, словно ища скрытые причины их отчужденности. — Вы уже видели этот номер «Новостей борьбы за мир»?

Оп купил у нее бюллетень и несколько памфлетов, смущенно сознавая, что должен объяснить ей столь долгое свое отсутствие.

— Митинг прошел замечательно, правда? — спросила Шарн, стремясь сгладить неловкость положения. — Я так боялась, что дождь помешает нам.

— Да, успех огромный, — подхватил он. — Этот Конгресс будет иметь большое значение.

— Надеюсь. — Веселое оживление исчезло с лица Шарн, уступив место озабоченности, связанной со сложностями подготовки к Конгрессу. — Нам предстоит огромная подготовительная работа: нужно собрать деньги, организовать митинги в провинции, арендовать помещения и гостиницы для именитых заокеанских гостей. Комитет работает дни и ночи, чтобы разрешить все эти вопросы.

— Могу я чем-нибудь помочь?

— О Дэвид! — Ее глаза вспыхнули искренним укором. — И вы еще об этом спрашиваете?

— Я зайду денька через два, через три и сделаю все, что от меня потребуется, — сказал он, избегая ее вопрошающего взгляда. И пошел прочь.

Осеннее солнце померкло. Из туч, которые собирались весь день, закапал дождь. Послышались дальние раскаты грома, сверкнула молния. Затихли последние рыдающие звуки псалмов. Подмостки и трибуны были быстро убраны. Агенты по сбыту шарлатанских лекарств и экстравагантных доктрин быстро упаковывали свои товары и брошюры, спеша укрыться от приближающейся грозы.

Обрывки бумаги и опавшие листья кружились над опустевшим форумом, где несколько спорщиков все еще продолжали ожесточенную дискуссию. Старый бродяга подбирал окурки.

Дэвид чувствовал себя бодрым, духовно возрожденным, когда вместе с толпой торопливо шел к тянувшейся вдоль берега реки аллее.

Зазвенели звонки велосипедов, загудели автомобильные гудки, и всевозможные машины — от ветхих колымаг до «седанов» последней модели — бешено помчались по дороге.

Подобно диким лебедям, клином летящим на свое далекое озеро, стремились и люди найти убежище от грозы. Если бы так же решительно, поймал себя Дэвид на мысли, искали они спасения от самой ужасной бури, которая может разразиться над их головами!

 

Глава XIV

Придя домой к вечеру следующего дня, Джан увидела, что Дэвид сидит за письменным столом в гостиной, складывая в аккуратные стопки счета и деловые письма.

— Ага! Наконец-то! — воскликнула она, бросив на него злой взгляд, — Извиняться ты, видимо, не собираешься, хотя и заставил прождать тебя весь вчерашний день?

— Не собираюсь, — спокойно ответил Дэвид. — Апрельский номер в производстве. Отчетность в полном порядке — можешь убедиться сама. Письма, на которые необходимо ответить, в верхнем ящике бюро.

— Куда это ты гнешь? — Она раздраженно поморщилась и села на первый попавшийся стул. Не глядя, вытащила из сумочки позолоченный портсигар, взяла сигарету, закурила и устремила на него странно недружелюбный взгляд.

— Подаю в отставку с поста «мальчика на побегушках», мисс Мэрфи. — Дэвид попытался улыбкой сгладить официальную сдержанность топа.

— Ах, вот как! — обиженно сказала она. — Значит, перевернем еще одну страницу нашей жизни. Может, объяснишь, зачем это нужно?

— Пожалуйста, — Дэвид помолчал, подыскивая слова, которые не обидели бы ее. — Не кипятись. Я всегда буду благодарен тебе за все, что ты для меня сделала в тяжелые дни, но…

— Ради бога, брось об этом! — отмахнулась она. — С той норы столько всякого случилось.

— Нот потому-то, — мягко ответил Дэвид, — мне не хочется омрачать приятных воспоминаний.

Джан молчала, и он продолжал:

— Ты не сказала мне, что Мойл вернулся и ему известно, почему я здесь.

— Я хотела сказать, Дэвид, — возразила она, — но это оказалось так трудно.

— Трудно?

— Да.

— А нарушить данное мне слово?

— А нос от меня тоже нечего воротить, не воняю, — огрызнулась она. И заговорила негромко и медленно, пытаясь возбудить в нем сочувствие: — Я так изнервничалась в последнее время… И не только потому, что Клод настаивает, чтобы я бросила «Герлс». Нельзя, говорит, совмещать работу в «Диспетч» с изданием журнала, который конкурирует с женской страничкой их газеты. Директора объявили ему, что не намерены терпеть этого дольше.

— Что же ты собираешься делать?

— Наверно, придется продавать. Мое жалованье в газете куда выше, чем весьма сомнительные доходы от «Герлс». Тем более что ты решил выйти из игры.

— Ты ведь всегда делаешь только то, что хочешь, — заметил он сдержанно, повторяя сказанные ею некогда слова, — и несешь ответственность за последствия.

— Не тычь это мне в морду, — вспылила она. — Я попалась в ловушку — думаешь, это приятно?

— Бедняжка Джан! — Брови Дэвида насмешливо вздернулись. Но ведь это бывает с каждым. Как говорит пословица: «Сама себя раба бьет, коль нечисто жнет». Во всяком случае, это справедливо в отношении меня.

Он поднялся, постоял в нерешительности и сделал движение прочь от стола, как бы давая понять, что говорить им больше не о чем. И все же последнее слово еще не было сказано.

— Я думала, что смогу задирать нос, добившись твоей любви, после того как ты третировал меня когда-то, — грустно прошептала она. — Я никогда не предполагала, что ты будешь так много для меня значить.

— Нос следовало не задирать, а вешать! — рассмеялся он и направился к двери. — Всего хорошего, дорогая. Желаю тебе найти более достойный объект для любви!

— Погоди! — окликнула она его. — Ты еще не все знаешь.

Он остановился и посмотрел назад.

— Клод хочет отделаться от меня. — В ее голосе зазвучали пронзительные злобные нотки. — Говорит, что по уши влюбился в одну девицу, которую встретил на пароходе. Хочет поскорее развестись и жениться на этом очаровательном существе.

— Мне чрезвычайно жаль!

Она пропустила мимо ушей ироническое сочувствие Дэвнда.

— Но это ему не пройдет! — Джан с силой ударила кулаком по подушке на кресле. — Я никогда не возражала быть второй скрипкой — после его жены. Тем более что он с ней уже давным-давно не живет. Я даже позволяла ему время от времени приударять за какой-нибудь девчонкой. Но он всегда возвращался ко мне. Обещал, что со временем, когда получит развод, я стану леди Мойл. А теперь он рассчитывает сделать меня соответчицей в бракоразводном процессе и жениться на другой.

— Все это довольно дурно пахнет, — заметил Дэвид, уклоняясь от продолжения разговора.

— Ты не так спокойно отнесся бы ко всему, если б знал имя той, на ком он собирается жениться.

— Вот как?

— Ее зовут Гвен Ивенс.

При виде его испуга Джан так и засветилась злорадством.

— Уж не имеешь ли ты в виду мою крошку Гвен?

— Вот именно твою крошку Гвен, — Она передразнила нежные интонации, прозвучавшие в его голосе. — Хорошая путаница вышла, а? Но не беспокойся. Ей не удастся заполучить его.

— Ему не удастся заполучить ее, для этого я приложу все старания. — Дэвид справился со своим волнением и продолжал уже спокойно: — Хотя не уверен, что я смогу сделать. Гвен упряма, как осел, когда заберет себе что-нибудь в голову. А я и не знал, что она вернулась, — добавил он рассеянно. — Надо сходить повидать Мифф. Она наверняка в курсе, правильны ли слухи о Гвенни.

— Что до меня, я буду рада, если она пошлет его к черту, — устало сказала Джан. — Но если она нацелилась на его деньги и общественное положение, то вряд ли она это сделает. Теперь, став сэром Клодом, он, сам понимаешь, выгодная партия. И все-таки я бы не советовала ей выходить за него замуж. Скажи ей, что он загубит ее жизнь. Уж кому, как не мне, знать об этом.

И пусть не забывает, что я сумею ей насолить.

— Благодарю, — сухо сказал Дэвид и снова двинулся к двери.

Джан кинулась за ним.

— Прости, дорогой. — Она уткнулась лицом в рукав его пальто. — Я не хотела быть такой свиньей. Можешь верить, можешь нет, но встреча с тобой была самым светлым событием в моей жизни.

Он поцеловал ее в волосы. И исчез прежде, чем Джан успела поднят! голову. Она медленно вернулась в опустевшую комнату.

 

Глава XV

— Где Гвен?

Дэвид вырос перед Миффанви, когда она кормила детей ужином. Широко раскрыв глазенки, оба малыша испуганно уставились на него, с румяных мордашек стекали на стол капли молока.

— Это ты, папа! — удивленно воскликнула Мифф и, уловив в его голосе тревогу, спросила: — Что случилось?

— Да я и сам толком не знаю. — Он поцеловал ее с виноватым чувством, отметив, что просторный цветастый халат уже не скрывает ее округлившегося живота.

Мифф, однако, нисколько не была смущена своим видом; румяная и цветущая, она сновала по маленькой жаркой кухне, переставляя грязную посуду, убирая игрушки и ребячью одежду. Малыши оглашали кухню шумными криками.

— Еще! Еще! — пищал мальчуган, изо всех сил колотя по тарелке ложкой. — Ян хочет еще киселя!

— И Сью! И Сью! — вторила ему сестренка. — Сью хочет еще киселя!

— Ну-ка тише! — крикнула Мифф. — Из-за вас дедушку совсем не слышно.

Давид отодвинул стул от стола и сел.

— Ты уж меня извини, что я так нагрянул к тебе, — сказал он, оправдываясь, — но я слышал, что вернулась Гвен. Решил, что ты знаешь, где ее можно найти.

— Да, да, надо было раньше уведомить тебя о ее приезде, — сокрушенно сказала Мифф, — Но на меня столько дел навалилось с тех пор, как Герти вышла замуж.

— Герти вышла замуж?

— Ну конечно же! — Мифф рассмеялась. — Вот ведь какую штуку отколола! А сообщила она нам об этом так: «С тех самых пор, как у брата Джо померла жена, он от меня не отстает. У него восемь детей, мал мала меньше, самому младшенькому еще нет и года. Брат Джо хочет взять меня в жены, чтоб я стала матерью сто детей. Выходит, отказываться нельзя. А вы как считаете, мисс Мифф?» Ну что мне было ей ответить?

— Бедняжка Гертн!

— Она была очень довольна, что брат Джо решил жениться на ней, — заверила его Мифф. — От души волновалась, думая, как ей заменить мать его ребятишкам. Я подарила ей свадебное платье и устроила чай для ее друзей по молитвенным собраниям. А Билл предупредил брата Джо, сказал этому сморщенному, набожному коротышке, который к тому же значительно старше Герти, что, если он не будет к ней добр, ему придется иметь дело с нашей семьей.

— Надо не терять ее из виду. — Дэвид чувствовал себя в какой-то мере ответственным за судьбу косоглазой беспризорницы, которую oit когда-то привел в дом и сделал членом своей семьи.

— Герти и сама этого не допустит. — Мифф вытерла сынишке лицо нагрудником и дала ему яблоко, такое же красное, как щечки малыша. — Она постоянно приходит ко мне чуть ли не со всем своим выводком, горит желанием помочь мне, хотя, бог тому свидетель, у самой дел невпроворот. Я, конечно, не позволяю ей ни за что браться, разве что поболтаю с ней о новых ее обязанностях. И все же мне очень не хватает Герти. Привыкла во всем на нее полагаться — и за домом она смотрела, и за детьми. В тот день, когда впорхнула Гвен, у меня как раз была стирка. В доме черт знает что творилось, Гвенни почти сразу же выпорхнула — и была такова. Я надеялась, она навестит тебя.

— Пока еще она этого не сделала, — заметил Дэвид.

— Я предлагала ей остаться у меня, — продолжала Мифф, докармливая Сью остатками киселя, — но она не захотела. Должно быть, с трудом представляла себе, как приспособится к нашему развеселому житью-бытью. Нет! Нет, Ян, сначала доешь яблоко, ты ведь хороший мальчик. — Она повернулась к сыну и отобрала у него дудку, в которую он вознамерился было подудеть, — Во всяком случае, несколько дней она прожила в гостинице. А потом сняла себе квартиру в Саут-Ярра. Адрес вон там, на календаре.

Дэвид бросил взгляд в сторону календаря, висящего на стене возле очага. На календаре был изображен лес и пасущиеся в тени деревьев коровы. Неподалеку от этих коров Мифф и нацарапала адрес Гвен.

— А теперь, мое солнышко, — услышал он голос Мифф, обращенный к сыну, — можешь слезть на пол и крепко-крепко обнять дедушку.

— И я! И я! — защебетала Сью. — Хоцу клепко-клепко обнять дедуску!

Дэвид прижал к груди внучат и счастливо рассмеялся, когда они обхватили его своими мягкими ручонками и протянули для поцелуя нежные, пахнущие молоком мордашки.

— Как хорошо, что они у тебя есть, правда?

Мифф кивнула.

— Никогда бы раньше не поверила, что дети так сильно меняют жизнь. Они такие чудесные, умненькие, просто очаровательные. Я благодарю судьбу за то, что имею их. А у тебя к нам было ли такое же чувство, пана?.

— И до сих пор есть. — Улыбка сошла с его лица, и голосом, полным нежности, он сказал: — Потому-то я так и беспокоюсь за Г пен.

Мифф убирала со стола остатки ребячьего ужина, складывая в раковину тарелки и чашки.

— Хочу предупредить тебя, что она уже совсем не та Гвен, какую мы знали.

Сильная струя горячей воды из крана полилась на грязную посуду, и голос Мифф доносился сквозь клубы пара, окутавшие ее.

— Я допускаю, что после почти трехлетнего пребывания за границей она изменилась, — нерешительно согласился Дэвид, — стала старше, более искушенной в житейских делах.

Мифф ополаскивала вымытую посуду и ловко устанавливала тарелки в сушилку — только руки мелькали.

— Дело даже не в этом. И не и том, что она вообразила себя и держится эдакой шикарной покорительницей сердец. Она такая же славная, как и прежде: была очень мила с моими ребятишками и радовалась, когда они называли ее тетей Гвен. Вместе с тем в ней появилась какая-то сдержанность, отчужденность. Во всяком случае, пана, я почувствовала, что она как-то отдалилась от меня. — Мифф повернулась к нему, темным силуэтом вырисовываясь на фоне освещенного окна, лицо ее оставалось в тени.

— С Брайаном Макнамарой она обошлась хуже некуда. Он приходил, рассказывал мне. Вроде бы они довольно регулярно переписывались, и он надеялся, что когда Гвен вернется домой…

— Он все еще любит Гвен и хранит ей верность?

— Похоже на то, — подтвердила Мифф. — Брайан купил ферму в Южном Джипсленде; оттуда телеграфировал Гвен, что приедет встретить ее. А она взяла да и уехала с каким-то мужчиной, с которым познакомилась на пароходе. Бросила Брайана, он чуть не плакал. Прямо убит был ее поступком.

— Очень все это нехорошо! — пробормотал Дэвид. Он решил не расстраивать Мифф и не говорить ей, что знает о том человеке, с которым уехала Гвен.

— Ну ладно, я, пожалуй, пойду.

Оп спустил внука на пол, Мифф взяла на руки с его колен маленькую Сью.

— Когда ждете прибавления семейства? — спросил оп, нежно прижимая к себе Мифф, держащую на руках Сью.

— Билл считает, нам не следовало заводить еще одного так скоро, — сказала она, покаянно опустив глаза под его взглядом. — А но мне, почему бы и пет? Один наш старый друг по партии уверяет, что у коммунистов только один недостаток: они производят на свет слишком малое потомство. Вот я и пытаюсь доказать ему, что он по прав.

— До свидания, дорогая. Я рад, что у тебя все хорошо. Для меня это самое важное.

Он поцеловал ее. И уже в дверях, оглянувшись, бодро сказал:

— Я все же надеюсь, что со мной Гвен не будет держаться отчужденно.

 

Глава XVI

Когда он постучал в квартиру Гвен, ему показалось, что бронзовая горгулья над входной дверью злобно ухмыльнулась. Как будто радовалась его нерешительности.

Дверь открылась — в светлом проеме стояла тоненькая фигурка в черных, плотно облегающих брюках. На ногах золотые босоножки на высоких каблуках, короткая черная атласная кофточка полураспахнута и обнажает плечи, длинные блестящие волосы белокурыми кольцами рассыпались по спине; в тот миг, как она узнала стоящего на половичке возле двери человека, глаза ее под густо накрашенными ресницами вспыхнули радостью.

— Ой, папа! — воскликнула Гвен, бросаясь в его объятия. — Если бы ты только знал, как мне хотелось увидеть тебя!

Дэвид крепко обнял и расцеловал ее, до глубины души растроганный неподдельной радостью, с какой она встретила его.

— Моя маленькая Гвен! — прошептал он. — Моя родная маленькая Гвенни!

Гвен ввела его в переднюю и заперла дверь.

— Я только-только узнал о твоем приезде, — объяснил Дэвид. — Мифф дала мне этот адрес.

— Такая меня вдруг тоска но дому охватила, взяла да и вернулась. — Гвен провела его в гостиную, и он увидел небольшой накрытый на двоих стол. — Вот, думаю, устрою вам сюрприз. И ведь устроила, правда?

Гвен примостилась на диване, обитом поблекшей рыжевато-коричневой парчой, указав Дэвиду место рядом с собой. Он сел возле нее, она улыбнулась, и ему почудилось, будто он вновь видит в глазах Гвен того озорного бесенка, который в былые времена мог, по мнению семьи, запросто «обвести папочку вокруг мизинца». Он вспомнил, каким она была упрямым, своевольным ребенком — впрочем, такой, наверно, и осталась, — как легко обижалась и обижала других, весело безразличная ко всему на свете, кроме того, что поражало ее воображение в данный момент.

— Мифф сказала, что о твоем приезде знал только Макнамара, — решился наконец Дэвид начать разговор.

Гвен упрямо тряхнула головой.

— Ах, Брайан! Боюсь, что я обошлась с ним не очень-то хорошо.

Она вскочила с дивана и подошла к столу.

— Оп приехал встречать меня, а я уехала с парохода с… с другим…

Она взяла сигарету из стоящей на столе серебряной папиросницы работы индийских мастеров.

— Хочешь? — и протянула ему папиросницу. — Ой, совсем забыла! Ты же не куришь сигарет. — Опа поставила папиросницу обратно на стол. — Где твоя старая трубка? Или ты совсем бросил курить?

— Нет, не бросил. — Дэвид вытащил из кармана трубку и кисет с табаком. — Но по-прежнему предпочитаю трубку.

Он набил трубку. Гвен закурила сигарету и следила за тем, как он стряхивает с ладони в кисет крошки табака, чиркает спичкой и подносит ее к трубке.

— Не правда ли, прелестная вещица? — Она снова взяла со стола серебряную папиросницу и протянула ее Дэвиду полюбоваться, — Мне ее подарил Клод.

— Клод? — Брови Дэвида удивленно вздернулись.

— Мойл. Ты, кажется, знаешь его.

— Уж не имеешь ли ты в виду одного из бывших моих директоров в «Диспетч»?

— Вот именно.

Дэвид рассмеялся — не столько над смешной фигуркой дочери, которая с воинственным видом стояла перед ним, широко расставив ноги в босоножках на высоченных каблуках, сколько над самой мыслью о том, что Клод может домогаться расположения Гвен.

— Старый греховодник! — воскликнул он. — Неужели Мойл вздумал волочиться за тобой?

— Не такой уж он старый, — возразила Гвен, — Ничуть не старше тебя.

— Верно. — В голосе Дэвида зазвучали кроткие, мягкие нотки. — Но зато за мной не тянется слава такого «бабника» — как это принято называть.

— Мне все это известно, — ответила Гвен, переходя в оборону. — Но Клод уверяет, что никогда в жизни не был влюблен ни в одну женщину так сильно, как в меня.

— Однажды ты сказала, — напомнил ей Дэвид, — что никогда в жизни не поверишь человеку, который так говорит.

— А я и не верю ему. — Гвен затянулась и с улыбкой выпустила облачко дыма. — Не такая уж я наивная дура, за какую ты меня принимаешь, папа.

Он с облегчением почувствовал, что они разговаривают абсолютно откровенно, и улыбнулся в ответ.

— Вот уж никогда не считал тебя ни наивной, ни дурой, но что ты никогда не останавливалась ни перед чем, лишь бы немедленно добиться своего — это так.

— Правда? — благодушно спросила Гвен, усаживаясь в огромное потертое кресло. — Да будет тебе известно, Клод хочет жениться на мне.

— В самом деле? — с иронией в голосе спросил он. — Но ведь он уже женат, и ты это, несомненно, знаешь…

Она поджала под себя одну ногу, перекинув другую через ручку кресла. Золотая босоножка болталась на кончике пальцев. Она с нескрываемым удовлетворением разглядывала ее и свою голую розовую пятку, торчавшую из-под черных брюк.

— Я и отказалась спать с ним.

— Очень утешительно.

— От него плохо пахнет, папа. И мне не нравится его затылок.

— Весьма серьезные доводы, — В глазах Дэвида зажглись веселые огоньки.

— Ты смеешься надо мной, — обиделась Гвен.

— И не думаю, дорогая. — Дэвид подавил поднявшуюся в нем радость. — Меня восхищает твоя проницательность. Ведь это нее факт, что затылок раскрывает суть человека. Метает ему скрыть, что у него на уме.

— Клод такой тощий, такой незначительный на вид, — размышляла Гвен вслух. — Но но отношению ко мне он воплощенная порядочность, — кинулась она на защиту своего поклонника. — Пытается уговорить своего друга, владельца большого магазина, взять меня манекенщицей. Я уже занималась этим в Лондоне, ты же знаешь, и вообще не мыслю себе вернуться в детский сад.

— Почему?

— О, я уже привыкла весело жить, привыкла тратить денег куда больше, чем могу заработать преподаванием, привыкла к красивым платьям, к роскошным машинам.

— И это все, что тебе нужно? — спросил Дэвид.

— Гм, — Гвен обдумывала ответ. — Пожалуй, да. Когда мне пришла мысль вернуться домой, я задала себе вопрос: выходить ли мне замуж за Брайана? Я же все-таки люблю его. Но я, право, не создана быть женой фермера, папа. Я бы не смогла жить так, как живет Мифф, — маленький душный домик, эти негодники, которые вечно орут благим матом и цепляются за ее юбку…

— Мифф счастлива, — возразил Дэвид, — и ее детишки вовсе не негодники. Просто очень живые, совсем не избалованные малыши. И с мужем Мифф живет в таком согласии, какого я тебе только могу пожелать, крошка моя.

— Быть может, Мифф такого рода домашний рай и подходит, — нетерпеливо воскликнула Гвен. — А мне нет. Скука жуткая, если что и всколыхнет ее, так ото забастовка или какая-нибудь драчка на Ярра-Бэнк.

— Не будем пикироваться. — В глазах Дэвида вновь зажглись веселые искорки.

— Конечно, не будем. — Вытащив из-под себя ногу, опа вытянула ее и небрежно спросила. — А как обстоят дела с твоей великой идеей? — И, видя его замешательство, добавила: — Судя по всему, не так уж хорошо.

— Да. — С лица Дэвида исчезло присущее ему выражение мягкой иронии. Он наклонился вперед, обхватив руками колени, и сжал пальцы так сильно, что побелели суставы, выдавая, сколь мучительно далось ему это признание.

«Как он хорош до сих пор, несмотря на морщины, изрезавшие лоб, и на поношенный костюм», — подумала Гвен, и сердце ее захлестнула жалость. Гладко зачесанные назад волосы были по-прежнему темны и густы, лишь кое-где их посеребрила седина.

— Не падай духом, — сочувственно сказала она, — не всегда все получается так, как нам хочется.

— Больше всего меня мучает, — с трудом выдавил он срывающимся, хрипловатым голосом, — что я мало чем смогу помочь тебе.

— О, пусть тебя это ire беспокоит, — Она звонко рассмеялась, — О себе-то я сумею позаботиться. Если мне не удастся устроиться манекенщицей, я на худой конец могу выйти замуж за Клода, как только он получит развод.

— Мне случайно стало известно, — медленно сказал Дэвид, — что жена отказывается давать ему развод.

— То есть она не давала ему развода, когда его любовницей была Джан Мэрфи, ты ведь об этом? — с напускным простодушием спросила Гвен. — Но ведь леди Мойл ненавидит Джан. Клод падеется, что, если теперь он оставит жене загородную виллу в Тураке и увеличит содержание, она не станет противиться.

— Он обманывается сам и тебя вводит в заблуждение.

— Насколько я понимаю, настоящим камнем преткновения является мисс Мэрфи. — Гвен сосредоточенно разглядывала покрытые ярким лаком ногти. — Препятствия чинила именно она, но Клод говорит, что ты избавил его от нее.

На мгновение Дэвид потерял дар речи, подавленный и возмущенный тем, что в своем стремлении выгородить себя Мойл мог говорить так о Джан.

— Все это не так, — начал он, немного овладев собой. — Джан была очень добра ко мне, когда я заболел. Я жил у нее несколько месяцев и помогал ей в работе над журналом. Мы были любовниками. Расстались, как только она узнала о возвращении Мойла. Но я не избавлял его от нее. Джан по-прежнему считает себя связанной с ним, и бросить ее ему будет не так-то легко.

— Какая жалость! — Гвен кинула на него косой взгляд.

Дэвид понимал, что она продолжает подтрунивать над ним.

— Я говорю «жалость», имея в виду тебя. Потому что она-то, собственно, уже брошена.

— Перестань! — У Дэвида лопнуло терпение. — Я стыжусь того, что работал на Джан, но не того, что любил ее. Тебе не понять всех обстоятельств…

— Не попять? — переспросила Гвен. — Клод говорит, он нисколько не осуждает тебя. Джан занятная штучка. Не так-то просто устоять перед ее прелестями.

— Гвенни!

— Извини, папа.

В глазах Гвен появилось виноватое выражение, как у набедокурившего ребенка.

— Я ведь просто перед тобой выпендривалась самым мерзким образом, хотелось тебя ошарашить. Показать, как разговаривает нынешняя эмансипированная молодежь.

— Я понимаю, — признался Дэвид, — но под всем этим я вижу мою капризную изменчивую Гвен.

— Я просто-напросто никчемная девчонка, — вздохнула она. — А теперь тебе надо идти, если не хочешь встретиться с Клодом. — Она взглянула на платиновые, осыпанные мелкими брильянтами часы на запястье. — Он сейчас придет ужинать. За все свои ухаживания он пока получил всего-навсего несколько поцелуев. И он знает, что меня ему не купить даже вот такими штучками.

Она снова бросила взгляд на свои часы.

Дэвид поднялся, чувствуя себя несчастным и удрученным. Гвен обняла его в порыве искренней нежности, с какой она и встретила его.

— Не беспокойся за меня, — попросила она. — Все будет в порядке. Как-никак, а я уже научилась не давать себя в обиду.

— Если бы я только мог оградить тебя от невзгод, — грустно сказал он.

— Помнишь, как ты говаривал когда-то: «Гвенни что кошка: как ее ни брось, всегда упадет на лапки».

Он улыбнулся.

— Я и забыл. Спокойной ночи, дорогая.

Он поцеловал ее, — вышел, ссутулившись, за дверь и уже шагал прочь от ухмыляющегося чудовища, когда она вдруг крикнула вдогонку:

— На следующей неделе из Джипсленда приезжает Брайан. Знаешь, в общем-то, я его очень люблю!

 

Глава XVII

Дэвид шел по улице в тени сомкнувшихся над ним деревьев, и сердце его разрывалось от любви и тревоги за Гвен. Он испытывал инстинктивное желание защитить ее и оградить от невзгод; его удручала развязность и апломб, которыми она хотела блеснуть перед ним, давило сознание собственного бессилия, невозможность отвлечь ее от той жизни, к которой опа так тянулась.

Он понял, что не в силах даже отвратить неминуемую катастрофу, которой кончатся ее близкие отношения с Мойлом.

Противодействие желаниям Гвен никогда ни к чему не приводило. Она была еще совсем крошкой, а ее уже приходилось всеми правдами и неправдами отговаривать от очередной рискованной проказы. Она любила залезать на высоченный старый эвкалипт, который рос у них во дворе, — только бы напугать мать; или заплыть далеко за песчаную отмель в кишащие акулами воды залива, когда семья приезжала на отдых в Блэк-Рок, — только бы подразнить братьев. Гвен была существо жизнерадостное и непосредственное, она была застенчива и чувствительна, подвержена внезапным бурным приступам гнева, неизменно оканчивающимся раскаянием и слезами.

Странно, размышлял он, Гвен всегда была ближе его сердцу, чем другие дети. Что бы она ни натворила, Дэвид тут же был готов оправдать ее и выступить в ее защиту. И остальные члены семьи, зная эту его нежную привязанность, говорили: «Гвен ничего не стоит обвести папочку вокруг мизинца».

Так оно и было на самом деле, и Гвен всегда льнула к отцу, уверенная, что найдет у него защиту и ласку. Она росла в атмосфере любви и поклонения. Этого отношения к себе она ожидала и теперь, покинув отчий дом и занявшись поисками места под солнцем вне его высоких надежных стен. Грубое отношение было ей неведомо, она и представить себе не могла, что с ней, любимицей и баловнем семьи, милой, обаятельной Гвен Ивенс, может плохо обойтись человек, поклявшийся ей в любви. Приключившееся с ней несчастье она восприняла как катастрофу.

Удивительно, до чего близко к сердцу принимала она всякого рода мелкие трагедии — плакала горючими слезами над сломавшей крыло птичкой, над муравьем, раздавленным на тропинке, над голодным котенком — и в то. же время с полнейшим равнодушием относилась к истинно великим трагедиям человеческого бытия: страданиям и бедам, порожденным войной, голоду и болезням, жестоким преследованиям, несправедливости и притеснениям.

Быть может, она намеренно отгораживалась от людских невзгод, не желая причинять себе излишней боли? Бедняжка Гвен, она похожа на беззащитного мотылька, который порхает то на солнцепеке, то в тени в неуемном стремлении получать от каждого мгновения одни лишь удовольствия.

Что же ему делать? Не в его силах вырвать из сердца любовь к этой своей капризной, непостоянной дочери.

Без сомнения, он мог бы восстановить прежнее свое сравнительное благополучие. Для этого всего-то и надо, что смиренно поклониться в ножки Карлайлу или издателю любой ежедневной газеты в Сиднее или Аделаиде и клятвенно обещать прекратить пропаганду мира и разоружения. И ему снова будет гарантировано весьма солидное жалованье. Вполне достаточное, чтобы обеспечить Гвен и оградить ее от жизненных напастей.

Он отнюдь не был уверен, что Гвен получит работу, которой так страстно домогалась. Следовательно, выход оставался один — Мойл и все, что он ей предлагал: деньги, поклонение, развлечения. Гвен прельщал обманчивый блеск, и все же она не решалась сделать последний шаг, который, как она знала по горькому опыту, может привести к печальным последствиям.

Чувство ответственности перед дочерью вступало в противоречие с его решимостью добиваться поставленной перед собой цели. Может ли он игнорировать эту ответственность? Имеет ли он право посвятить себя какой-то отвлеченной идее, вселенским интересам, если она, его дочь, требует сейчас от него всего внимания, на какое он способен?

Если он решит отвлечься от дела, где его ум и энергия найдут, как он считал, наиболее ценное применение, удар по самолюбию будет очень ощутимым. Сумеет ли он приспособиться к такому положению? Сможет ли отказаться от борьбы против ядерной угрозы и войны?

Его приводила в содрогание самая мысль, что он предаст людей, самоотверженно борющихся против безумства гонки вооружений, непрестанного наращивания разрушительных сил. Он не мог отречься от цели, которой служили его единомышленники. Поступить так означало совершить измену, которой ему никогда не пережить.

Даже сейчас, испытывая сильнейшую душевную муку, он знал, что не сможет загасить огня, горевшего в его душе. Он не имеет права вновь проявить слабость, вновь отступиться и прекратить борьбу за достижение соглашения между народами во имя решения назревших международных проблем, что избавило бы человечество от безумия и варварства войны.

«Безумие и варварство войны». Эта фраза мучительной болью отзывалась в его душе. Немыслимо предать тех, кто противодействует этому безумию и варварству. И сколь бы незначителен, сколь бы ничтожен ни был его вклад в эту борьбу, он должен стоять до конца. Жизнь на других условиях была бы жалким прозябанием, которое он вряд ли бы вынес.

Должен же быть какой-то способ сохранить взаимное понимание и теплые отношения с Гвен. Способ, который не потребует от него предательства великой идеи.

Вечером следующего дня он отправился к Мифф, чтобы рассказать ей о своем разговоре с Гвен; войдя в комнату, он увидел ребятишек, зачарованно уставившихся на аквариум с золотыми рыбками, который принес домой Билл.

— Дедуля! Маленькие рыбки, золотые рыбки! — восторженно крикнул Ян.

— Маленькие рыбки, золотые рыбки, — эхом отозвалась Сью, прыгая вокруг стола, на который Билл поставил аквариум: в воде меж зеленых водорослей плавали несколько золотых рыбок, быстро шевеля прозрачными нарядными плавниками.

— Подарок китайских моряков, — объяснил Билл. — У них были неприятности в порту, профсоюз помог им, вот они в знак признательности и принесли этот аквариум.

Золотые рыбки неутомимо резвились в воде, к вящему восторгу малышей, и Дэвид включился в общий хор восхищенных возгласов. Но мысли его по-прежнему были заняты Гвен. Он невольно сравнивал ее с золотой рыбкой, которая довольствуется тем, что шевелит в воде своими прелестными плавниками и позволяет любоваться собой. Интересно, удовлетворяет ли золотых рыбок сознание того, что они прекрасны и все ими любуются? Их выпуклые, полные страха глаза, казалось, напряженно искали выхода, в то время как они метались между плавающими в аквариуме водорослями. Так же и Гвен, подумал он. Подобно золотой рыбке, она стремится вырваться на волю.

Малыши были уже в пижамках, вымыты, накормлены, готовы ко сну. Но их никакими силами невозможно было оторвать от золотых рыбок; пришлось объявить, что маленькие рыбки устали, хотят спать и проведут всю ночь до самого утра в кладовке. Билл вынес аквариум, а Мифф принялась выпроваживать детей спать.

Но по тут-то было. Всячески оттягивая роковой момент прощального поцелуя, Ян потребовал, чтобы дед исполнил свое давнее обещание и поиграл с ними и лягушки.

Дэвид встал на колени, изображая большую лягушку, через которую положено прыгать лягушатам. Бегая за ним на четвереньках по всей комнате, карабкаясь на него, малыши в упоении визжали во всю мочь. И только когда он, выбившись из сил, рухнул на пол, отбиваясь от двух наседавших на него «лягушат», Мифф сжалилась над ним и понесла кричащих, дрыгающих ногами малышей спать.

Дэвид дотащился до кресла и откинулся на спинку, приходя в себя после веселой возни.

— Маловато тренировки для игры в лягушачьи скачки, — тяжело дыша, проговорил он, щурясь то ли от смеха, то ли от кольнувшей сердце боли.

— Вам плохо? — воскликнул Билл.

— Ничего страшного! — И хотя каждое слово стоило Дэвиду больших усилий, ему удалось успокоить Билла, встревожившегося при виде его бледности. — Сейчас все пройдет. Задохнулся немного. Только и всего.

Билл вернулся на кухню, которую прибирал после ужина. Дэвид слышал, как он мыл посуду и гремел тарелками, устанавливая их в сушилку. Мифф спела колыбельную песенку, поцеловала свернувшихся калачиком малышей и ушла.

Как всегда бывало и прежде, покой и уют этого маленького дома умиротворили его. За те несколько минут, что он пролежал с закрытыми глазами в кресле, ушло мучительное беспокойство за Гвен, отпустила боль в сердце.

— Боже мой, надеюсь, мои ненаглядные чадушки не замучили тебя? — спросила Мифф, входя в комнату и усаживаясь возле него.

— Нисколько, — успокоил он ее.

— Погляди, пожалуйста, милый, угомонились ли они, — крикнула она Биллу. — Ян наверняка сбросил с себя одеяло.

— Хорошо, — с готовностью откликнулся Билл, направляясь в детскую.

Мнфф вытянула ноги, положив их на стоящий рядом стул, и усталым жестом поправила волосы.

— Ну, что нового у Гвен? — Она повернулась к отцу с улыбкой, в которой, как в зеркале, отражались связывавшие их чувства.

Дэвид рассказал, как ласково встретила его Гвен, передал их разговор о ее планах стать манекенщицей в одном из больших магазинов, о ее романе с Клодом Мойлом, об обещании Мойла развестись с женой и жениться на Гвен, о ее легкомысленном отношении к этому вопросу.

— Уж если Гвен решила, что ей хочется шикарной жизни, мы бессильны что-либо сделать, отец, — твердо сказала Мифф, — Ты ведь не хуже моего знаешь, что ни тебе, ни мне не отговорить ее. Она все равно поступит по-своему, и нам останется смириться со свершившимся фактом. Это никак не должно влиять на твою жизнь или на мою. Гвен знает, что мы любим ее. И я всегда готова буду помочь, если ей потребуется моя помощь.

— Я и сам пришел к тому же выводу, — признался Дэвид, — хотя мне кажется, дорогая, что в данном случае я перекладываю свою ответственность на тебя.

— Какая чепуха! — отмахнулась Мифф. — Мой дом всегда будет ее домом, и я уже сказала ей, что она может переехать сюда в любой момент.

— Я всегда знал, что ты так поступишь, и все же своими словами ты снимаешь груз с моей души.

— А кроме того, — добавила Мифф со смехом, — я посоветовала Макнамаре действовать как подобает мужчине: взять да похитить ее… Я знаю нашу Гвенни. Ей это понравится. Как раз то, что ей нужно, — трепет, волнение, пылкая влюбленность. С Мойлом она лишь играет в любовь. У Мойла не будет никаких шансов в соревновании с Маком, если тот покажет, на какие сильные чувства он способен — страсть, беззаветная преданность. И я думаю, он это сделает.

— Надеюсь, ты права.

Дэвид пошевелил пальцами, и Мифф увидела глубоко въевшиеся в кожу чернила.

— Я видела сегодня Шарн, — медленно проговорила Мифф, — она сказала, что ты собираешься работать с ней в комитете по подготовке Конгресса.

Мифф понимала, откуда взялись эти чернильные пятна. Обычно он очень тщательно следил за своими руками, и, видимо, то, чем он занимался последнее время, объясняло эту неопрятность.

— Да, да, с радостью. — Мифф увидела, как его лицо словно озарилось, озабоченность исчезла и на смену ей пришел молодой энтузиазм. — Я ведь совсем отошел от них в последнее время, дорогая. На какое-то время потерял надежду и веру в людей. Но сейчас я снова готов сворачивать горы, если в комитете простят меня и опять возьмут работать.

— Не сомневаюсь в этом, — сказала Мифф, снова став деловой и практичной, — Организаторы очень нужны. Все только и говорят что о мире. Надо использовать это всеобщее стремление к миру, мобилизовать людей.

— Понимаю, — заметил Дэвид.

— Но послушай, папа, — Мифф нахмурилась, вспомнив о том нервном потрясении, которое он пережил год назад, разочаровавшись в жизни и впав в нищету, — можешь ли ты позволить себе работать без денег?

Дэвид улыбнулся.

— Последняя моя довольно-таки постыдная работа дала мне столько, что я вполне продержусь несколько месяцев. Я не буду бременем для комитета. А после окончания Конгресса мне, возможно, удастся подыскать не такую доходную, но зато менее позорную работенку.

В комнату тихонько вошел Билл, прикрыв за собой дверь.

— Спят, — довольно сообщил он. — Уснули в полной уверенности, что золотые рыбки тоже легли спать. Вы говорили о Конгрессе? — добавил он, сев в кресло напротив Дэвида. — Думаю, это будет настоящее событие, ничего подобного еще никогда не бывало в Южном полушарии. Большинство профсоюзов поддерживает Конгресс.

— Мир — дело профсоюзов, — процитировала Мифф профсоюзный лозунг.

— Это верно. — Билл поудобнее устроился в кресле. — Нам не так-то легко было прийти к этому решению. Но теперь матросы и портовики всерьез взялись за дело. Они знают, за что борются, когда настойчиво требуют разоружения. Те статьи, что вы послали в «Маритайм уоркер», сыграли большую роль, отец.

— Даже не знал, что их напечатали, — ответил Дэвид, в глубине души довольный, что его статьи, судя по всему, нашли отклик.

— Мы хотим опубликовать их в виде брошюрки, — продолжал Билл. — Меня попросили связаться с вами. Выяснить, согласитесь ли вы.

— Самая приятная новость за все последнее время! — воскликнул Дэвид. — Ведь правда приятная новость, Мифф? До чего же радостно сознавать, что я старался не совсем впустую.

— Я всегда говорила, — мягко напомнила ему Мифф, — что, как только твои статьи попадут в руки стоящих людей, их обязательно оценят.

— Послушайте, — заметил Билл нерешительно, — не могли бы вы помочь мне выпустить одну листовку для профсоюза, а? Доступную, основанную на фактах, в которой будут ясно и кратко изложены причины, почему члены нашего профсоюза выступают в поддержку Конгресса, и объяснено, что мы подразумеваем под сосуществованием и переговорами о разоружении.

— Господи, да разве спрашивают утку, хочет ли она плавать? — радостно отозвался Дэвид. — Ты даже не представляешь себе, Билл, какое счастье для меня твое предложение.

И это действительно так, размышлял он, возвращаясь домой, в мрачную комнатушку, которую снимал у м-с Баннинг. Его несказанно обрадовали слова Билла: значит, его статьи, которые он посылал в «Маритайм уоркер», напечатаны и хорошо встречены. Столько газет отвергло их, и все же они нашли путь к сердцам тысяч рабочих и найдут путь еще к тысячам, когда будут опубликованы в виде брошюры.

У него не было сомнений, что, предложив ему вместе выпустить листовку, Билл прежде всего хотел помочь ему, Дэвиду, что сам Билл мог справиться и без его помощи. Но какими бы мотивами он ни руководствовался, Дэвид был доволен тем, что эта работа повлечет за собой другие, даст ему возможность в полную силу проявить свои способности и знания. А Г вен? Он почти совсем забыл о снедавшем его недавно беспокойстве.

 

Глава XVIII

Старый дом на Флиндерс-стрит с носом старинного парусника над входом, втиснувшийся между кабачками, рыбными лавками, маленькими кафе и складами москательных товаров, за годы своего существования свыкся с грохотом двустороннего уличного движения.

Дэвид знал, что в этом доме помещается Федерация портовых рабочих Мельбурна. Прежде, когда он несколько раз приходил сюда повидаться с Мифф, ему не составляло особого труда найти его; теперь же, придя сюда на встречу с Биллом, он еле узнал старый дом. Его отремонтировали, заново покрасили, нос старинного парусника куда-то исчез. Стены вестибюля сияли свежей желтой краской, невысокая перегородка, отделявшая его от входа, была выкрашена в голубой цвет.

Ведя Дэвида но коридору в свой кабинет, Билл не переставал восторгаться происшедшими в доме переменами, пообещав показать ему и другие помещения — и комнату, отведенную комитету, и новые туалетные, и буфет.

— Кто бы мог поверить, — говорил он, довольно посмеиваясь, — что совсем недавно здесь был старый, пользующийся дурной славой кабачок, а? Погреба и по сей день сухие и в хорошем состоянии, только что пустые.

Билл и на работе оставался таким же доброжелательным и простым, как дома. Он обсуждал с Давидом содержание, размер и план предполагаемой листовки, положения, которые он считал целесообразным выделить особо, с подчеркнутым вниманием прислушиваясь к мнению Дэвида. И тем не менее Дэвид понял, что вся ответственность за выпуск этой важной листовки, излагающей политику профсоюза, возложена именно на Билла.

Тронутый доверием Билла, Дэвид сказал:

— Не могу выразить, как я ценю, что ты дал мне возможность заняться этой работой.

— Пусть только эта листовка попадет в цель, — весело ответил Билл, — тогда все в союзе будут довольны.

Назавтра Билл ранним утром привел его в большое, грязное здание неподалеку от Северного причала, крытое рифленым железом. Там толпилось много здоровенных грузчиков в грязных спецовках, ожидавших нарядов на дневную смену.

Дэвид смотрел, как они теснились возле доски, на которой были указаны названия стоящих в порту судов и количество людей, требующихся для работы на них. Чуть подальше виднелись окошечки, через которые производили выплаты служащие погрузо-разгрузочной компании.

Билл указал на возвышение, с которого некогда подрядчики выкрикивали предложения работы; бывало, грузчики бросались к нему со всех ног, беря приступом, лишь бы заполучить эту работу, причем дело не обходилось без взяток, подкупа и, конечно, мошенничества.

— Союзу пришлось здорово повоевать, чтобы положить конец этому жульничеству и вымогательству, а, Чиппер?

Он повернулся к двум портовикам, сидевшим на скамейке за длинным столом.

Средних лет мужчина, широкоплечий, с красиво посаженной головой и грубыми чертами лица, с темными, чуть тронутыми сединой волосами, прищурившись, поглядел на Билла.

— А то нет! — сказал он хриплым голосом. — Мы и посейчас еще возимся с этим дерьмом, Билл.

— Познакомься, Чиппер, это мой друг. — Билл представил Дэвида: — Дэйв Пвенс. он писатель и сейчас работает у нас в союзе по своей части. Хочет время от времени приходить сюда, чтобы самому убедиться, как нелегко бороться нам. портовикам.

— Ну что ж, Билл. — И Дэвид почувствовал железное пожатие мозолистой, натруженной, в рубцах и шрамах руки Чиппера. — Мы с моим другом позаботимся, чтоб он это увидел. Познакомьтесь, мистер Ивенс, это Уинди.

Сидевший рядом с Чиппером пожилой кряжистый человек с яркими глазами протянул Дэвиду руку. И спросил:

— А он, часом, не работает на босса? Или, может, он стукач, а, Билл?

— Уж будь уверен, что нет, — горячо ответил Билл.

— Он это потому, что тут постоянно болтаются всякие подонки, только и ищут случая, как бы облить грязью Чарли и Большого Джима, — проворчал Чиппер. — Дуют в хозяйскую дудку, им лишь бы развалить союз, Билл. Но черта с два у них это получится.

— Это уж точно, — рассмеялся Билл, — Вы с Уинди сумеете вовремя смешать им карты.

Ассоциация австралийских погрузо-разгрузочных компаний объявила о своем намерении не выдавать нарядов на погрузку и разгрузку судов грузчикам, которые получили освобождение от работы в трюмах, пока не будут обеспечены работой все те, кто не имел такого освобождения. Это решение было воспринято как попытка отделаться от пожилых и имеющих увечья рабочих, вполне еще годных к труду, но подлежащих освобождению, дабы не подвергаться риску в беготне по лестницам судовых трюмов.

Прекратив работу, две тысячи портовых рабочих собрались на митинг, чтобы выразить свою готовность защищать права пожилых и увечных членов профсоюза. Дэвнд был восхищен мужеством и непреклонностью стоявших под палящими лучами солнца крепких, широкоплечих людей, возмущенных решением отделаться от их товарищей. Пожилые грузчики вроде Чиппера, с обожженными солнцем и ветром лицами, согнутые долгими годами тяжкого труда, не скрывали своей ярости и твердой решимости до конца бороться за свои права.

Встречаясь день изо дня с этими людьми, поглощенными борьбой, Дэвид чувствовал к ним все большее расположение и проводил в порту куда больше времени, чем было необходимо для выяснения того, какие факты и события представляют наибольшую важность и должны быть упомянуты в листовке, которую он писал для союза.

Он быстро набросал черновик, содержащий значительные цифровые данные и много фактического материала, и передал его на обсуждение секретарям профсоюза Биллу и Чарли Бэрду. Предложив несколько несущественных дополнений и поправок, они одобрили основные положения листовки.

Став привычным гостем в порту и профсоюзе, Дэвид почувствовал, что к нему начали относиться как к активному участнику борьбы профсоюза. Ощущение этого придавало ему уверенность в себе, он даже распрямился, походка его стала пружинистой и легкой. Он лучше осознавал свое место в жизни, радовался приливу жизненных сил. Общение с портовыми рабочими, казалось, приближало его к людям вообще, в повседневных делах и суматохе ему открывались их достоинства и слабости.

Забастовка итальянских моряков еще глубже втянула его в эту новую для него жизнь. В результате этой забастовки итальянские суда застыли у причалов в морских портах всего света. Действуя в поддержку забастовки, австралийские моряки и портовые рабочие внесли все итальянские суда в список судов, не подлежащих обслуживанию. Этим самым, заявили они, мы продемонстрируем братскую солидарность моряков всего мира. Грузчики прекратили погрузку и разгрузку судов, внесенных в черные списки. Порто» внкн и члены других профсоюзов полностью взяли на себя заботу о пропитании и других нуждах свыше тысячи итальянских матросов с трех судов.

Пикеты забастовщиков на «Файрскай» подверглись нападению вооруженных дубинками полицейских; когда же из Сиднея пришли сообщения о том, как полиция помогала рабочим, не состоявшим в профсоюзах, разгружать «Рому» в заливе Серкулар, всех охватило негодование. Водителей грузовиков вынудили привести машины в порт. Представители профсоюза заявили протест против использования полиции в целях срыва забастовки.

Каждое новое сообщение о крепнущем сопротивлении матросов и портовых рабочих действиям полиции, которая стремилась сломить запрет профсоюза на разгрузку итальянских судов, встречалось веселой смачной руганью. Громкими одобрительными возгласами приветствовали в порту грузчиков — не членов профсоюза, откликнувшихся на их призыв к сотрудничеству и бросивших работу, на которую они согласились лишь из страха перед хозяевами. Криками одобрения была встречена и весть о единодушном решении западноавстралийских грузчиков не проводить разгрузки «Джионе», владельцы которого направили его в Олбани, понадеявшись, что запрет профсоюза не дойдет до этого отдаленного от основных морских путей порта.

Подготовительный комитет Конгресса освободил Дэвида от текущей работы в комитете на все время забастовки.

Он с головой ушел в забастовочные дела; помогал Биллу составлять отчеты и заявления для прессы, посещал митинги, участвовал в пикетировании, договаривался о питании и ночлеге для оказавшихся без средств иностранцев.

Шарн работала как переводчик. Этим же занимался и Чезаре: он крутился возле своих соотечественников, с шумливой веселостью принимал их у себя — во флигельке, который снимал у м-с Баннинг, — и сопровождал их повсюду. Иногда присоединялся к ним и Дэвид, деля с ними и пылкое негодование против попыток сорвать забастовку, и восторженный энтузиазм, с каким встречалось каждое новое проявление солидарности — как за границей, так и среди итальянских рабочих.

Забастовку итальянских моряков поддержал не только Австралийский совет профсоюзов; в поддержку требований моряков итальянских судов об увеличении зарплаты и улучшении условий труда выступили Всемирная федерация профсоюзов и Международная конфедерация свободных профсоюзов.

Когда же забастовка кончилась и судовладельцы удовлетворили большую часть требований итальянских моряков, какое ликование охватило порт! Какой оглушительный взрыв радостных криков, восторженных возгласов! Необычное смешение музыкальных итальянских голосов с резким хрипловатым говором австралийцев как нельзя лучше выражало упоение победой и взаимную симпатию. И все это сопровождалось крепкими рукопожатиями и ударами по плечу, после чего итальянские матросы и австралийские рабочие в обнимку отправлялись в кабачки праздновать победу.

Миффанви и другие женщины — жены матросов и грузчиков, которые готовили обеды для бастующих итальянцев и вообще помогали им, пришли теперь вместе со своими мужьями и детьми на пристань попрощаться с экипажем отплывающей «Нептунии».

Как только «Нептуния» отошла от причала, над палубой взвились сигнальные флажки: «Победа!» «Да здравствует единство!»

Собравшаяся на пристани толпа с воодушевлением скандировала эти лозунги. На палубе у борта сгрудились матросы, растроганно и радостно выкрикивая последние «Addios», «Tante grazies!». Медленно развернувшись, белоснежное судно встало носом по течению. И вдруг над палубой взмыла громкая песня и перекинулась на берег, где ее тотчас подхватила толпа. Торжествующим гимном победы звучала летящая на двух языках песня.

Медленно скользя по реке к заливу с победно реющими над палубой сигнальными флажками, «Нептуния» вскоре почти совсем скрылась за стоявшими вдоль причалов судами. Вслед ей с каждой палубы сквозь чащу мачт и труб на многих языках мира летели близкие всем слова: «С Интернационалом воспрянет род людской…», летели, пока она совсем не исчезла из виду.

Перед тем как возвратиться на свои суда, итальянские моряки вручили австралийским рабочим в знак признательности за помощь в забастовке серебряную медаль, на которой были выгравированы слова: «Единство навсегда».

Глядя на нее, Дэвид воскликнул:

— Послушай, Билл! Если рабочие всего мира могли проявить такую сплоченность, защищая права итальянских матросов, почему бы им не проявить такую же сплоченность во имя борьбы за мир и разоружение?

— Вы спрашиваете почему? — Билл задумался, словно заглядывая вперед. — Они, конечно, сплотятся. Но это потребует времени. На мой взгляд, самое важное сейчас это заставить все государства разработать единую программу, из которой было бы ясно, что рабочие смогут получить работу и зарплату, даже если лишатся работы в результате свертывания военной промышленности.

— Конгрессу надо особо выделить эту задачу, — поддержал мысль Билла Дэвид. — Но, черт возьми, ты даже не представляешь, как много значили для меня эти дни, проведенные в самой гуще событий. Они возродили у меня веру в то, что мужество и сострадание друг к другу присущи почти всем людям. Сила единства рабочих, объединенных верой в общее дело, — вот что было для меня настоящим откровением.

 

Глава XIX

С утра до позднего вечера в помещениях Подготовительного комитета не смолкал треск пишущих машинок, разливались трели телефонов, слышались оживленные разговоры добровольных помощников, приходивших с сообщениями о проделанной работе или уходивших выполнять срочные поручения. В обстановке подъема и энтузиазма шла лихорадочная подготовка к открытию заседаний Конгресса, и хотя у организаторов его впереди еще было несколько месяцев, они уже потеряли покой и сон, тревожась за благополучный исход огромного дела, за которое взялись.

С самого того дня, когда Дэвид приступил к исполнению своих обязанностей в комитете, он полностью погрузился в его суматошную жизнь. Рядом со столом секретаря поставили еще один стол, за которым он работал, готовя материалы для печати; кроме того, он был на подхвате всякий раз, когда нужно было выполнить какое-либо срочное задание: проследить за напечатанием и распространением листовок, проверить, заказаны ли машины, номера в гостинице и зал заседаний, не говоря уж о сборе средств в фонд Конгресса. В его обязанность входили также переговоры с влиятельными горожанами и членами муниципалитета о поддержке и денежной помощи; по вечерам же он встречался с членами исполнительного комитета или представителями местных комитетов.

Хотя Шарн была целый день занята в школе, все вечера опа проводила либо в комитете, либо на митингах в предместьях.

«Преградить дорогу воине — это сегодня уже не пустая мечта, а настоятельный долг каждого правительства», — повторяла опа один из лозунгов Конгресса, обращаясь к участникам митинга. Или другой лозунг: «Преградить дорогу войне — дело всех народов. Ныне эта задача вполне им но плечу».

— Для того чтобы дать людям возможность выразить свою волю к миру, — объясняла она, — и внушить эту волю правительству, и собирается новозеландский и австралийский Конгресс за международное сотрудничество и разоружение.

Случалось, какая-нибудь компания фашиствующих иммигрантов пыталась сорвать митинг, а однажды вечером, когда Шарн возвращалась пустынной улицей домой, хулиганы подстерегли ее, сорвали очки, растоптали их, изорвали в мелкие клочки ее бумаги. После этого инцидента Дэвид решил по мере возможности сопровождать ее, когда она будет выступать на митингах или распространять листовки в отдаленных районах города.

Между ними возобновились прежние непринужденные дружеские отношения; о прошлогодней размолвке не было сказано ни слова. Да он почти и забыл об этой размолвке, занятый напряженной работой по подготовке Конгресса, среди волнений, вызванных нараставшим притоком пожертвований от самых неожиданных людей. Они с Шарн часто обсуждали практические вопросы организационной работы, говорили о чудесных письмах, которые приходили в комитет от всемирно известных ученых, писателей, артистов, экономистов. Комитет получал также много трогательных записочек с небольшими денежными вложениями от старых пенсионеров, от жен и матерей погибших солдат.

Из всех поручений, которые возложил на него комитет, самым неприятным оказалось выпрашивать деньги у процветающих бизнесменов и богатых филантропов.

— Уж лучше бы за несколько шиллингов подметать рынок с Чезаре, — признался он Шарн.

— Нам нужны деньги. И гораздо больше, чем вы можете заработать, подметая мусор, — резко ответила Шарн. — К тому же у вас есть особый подход к людям, Дэвид. Помните, как вы выудили сто фунтов у этого старого скряги Макэндрю и еще сотню у леди Мойл?

— Понемногу осваиваю технику попрошайничества, — уныло согласился Дэвид. — Но мне ужасно противно клянчить деньги.

— И тем не менее вам придется заниматься этим и впредь.

— А вы, как я посмотрю, суровый начальник. — Дэвид улыбнулся ей насмешливо и дружелюбно, совсем как в былые времена.

— Не более сурова, чем вы сами к себе, когда занимаетесь выпрашиванием денег, несмотря на все свои буржуазные предрассудки, — отпарировала Шарн. — К тому же, — жестко добавила она, — настало время выступить и вам с нашей трибуны на Ярра-Бэнк.

— Черта с два! — отверг ее предложение Дэвид. — Я не оратор. И вообще могу соображать только с пером в руке.

— Чепуха! — отрезала Шарн, и из-под круглых очков на него устремился взгляд сияющих глаз. — Неужели существует что-то, чего бы мы не сделали ради нашей общей цели?

— Конечно, нет, — согласился Дэвид. — Но какая-то работа лучше получается у одного, другая — у другого.

— Я ведь слышала, как удачно вы выступали на заседании комитета, — стояла на своем Шарн, — да и на собраниях в предместьях, когда вам приходилось разъяснять цель Конгресса.

— Ну, то совсем другое дело, — возразил Дэвид. — Выступать перед друзьями и сторонниками это одно, а…

— Боитесь свободной дискуссии, да? Возражений и каверзных вопросов?

— Клянусь богом, нет! — заверил ее Дэвид.

Он не мог объяснить Шарн, почему именно страшит его мысль очутиться на трибуне перед толпой, которую он однажды видел на Ярра-Бэнк; почему он боится, что не сумеет убедить в чем-то эти сотни людей, обступивших трибуну и не сводящих с него глаз; почему он боится пугающей какофонии громких, резких голосов. От одной мысли о столь тяжком испытании ему захотелось, подобно улитке, спрятаться в свою раковину.

И все же однажды, когда заболел назначенный комитетом оратор и вместо него поручили выступить Шарн, она безо всяких попросила Дэвида сказать за нее вступительное слово.

— Вы сумеете заставить людей слушать, — объяснила она. — Мне же с моим не очень-то сильным голосом но удастся овладеть аудиторией на открытом воздухе.

— А мне, думаете, удастся? — неуверенно спросил Дэвид.

Тем не менее он обещал ей «препоясать чресла» и попытаться привлечь внимание слушателей к ее выступлению. Оп знал, что во имя убеждений, которым она посвятила всю свою жизнь, она готова пройти сквозь огонь и воду. Значит, его долг, убеждал он себя, быть с ней рядом всякий раз, когда ей понадобится его поддержка.

Чтобы выполнить данное ей обещание, он для пущей уверенности подготовил речь заранее и почти целиком заучил ее. Но когда он поднялся на маленький шаткий помост, наспех сколоченный из нескольких ящиков из-под фруктов, его охватило такое волнение, что приготовленная речь мигом вылетела из головы. Стоило ему увидеть надвигавшуюся прямо на него сквозь солнечное марево толпу, как он понял, сколь самонадеян и безрассуден был, согласившись выступить перед ней. Психологическое воздействие множества различных людей — любопытных, недоверчивых, враждебных, дружелюбных, полных сочувствия — вдруг лишило его способности ясно мыслить, говорить спокойно и логично. Он выхватывал вертящиеся в мозгу отдельные бессвязные фразы, факты и цифры и в отчаянии дрожащим голосом выкрикивал их в толпу, не в силах совладать с охватившим его паническим ужасом; он ясно слышал бранные слова, словно град камней обрушившиеся на него, и взрывы грубого хохота. Когда председатель тронул его за плечо, он, спотыкаясь, ничего не видя вокруг, спустился с помоста, мечтая об одном: провалиться сквозь землю.

В смятении от постигшей его неудачи он услышал звонкий голос Шарн. Заняв его место на помосте, она заговорила ясным, бодрым голосом. Поначалу ее почти не было слышно в шуме толпы. Кто-то ожесточенно возражал ей, сыпались злобные ругательства и презрительные насмешки, обстановка накалилась до того, что то тут, то там вспыхивали потасовки.

Шарн упорно продолжала говорить. Раздались крики: «Тише! Тише! Замолчите! Давайте послушаем, что хочет сказать эта барышня!» Мало-помалу гул голосов затих, и Шарн стали слушать, хотя в одной компании по-прежнему выкрикивали по ее адресу оскорбительные замечания, пытаясь сбить ее с толку.

Дэвид был потрясен, с каким самообладанием и выдержкой Шарн утихомирила толпу. Никогда еще она не была ему милее, чем сейчас, когда вот так стояла на помосте — сильная, бесстрашная, в голубом платьице, без шляпы, с развевающимися на ветру белокурыми волосами. С виду такая беззащитная под градом насмешек и в то же время не обращающая на них никакого внимания, она упрямо делала свое дело и сумела завладеть аудиторией, сжато и ярко изложив опасности и лишения, которыми чревата гонка вооружений, и призвав к единству во имя предотвращения ядерной войны.

Ее слушали со сдержанным одобрением, а когда она кончила, раздались аплодисменты. Практическим результатом ее призыва поддержать Конгресс были серебряные монеты и фунтовые банкноты, которых они собрали на сей раз куда больше обычного.

— Ну и оскандалился же я! — воскликнул Дэвид, когда они вместе возвращались домой.

— Да уж что и говорить, — согласилась Шарн. — Я прямо ушам своим не могла поверить — вы, и песете бог весть что.

— Не представляю, как это получилось, — удрученно пробормотал Дэвид. — Во всяком случае, вы теперь убедились, что я отнюдь не оратор — слишком уж привык излагать свои мысли на бумаге. Не умею говорить так легко и свободно, как вы.

— Жалкий вы себялюбец! — Шарн была так расстроена, что не выбирала выражений. — Бросьте думать только о себе. Думайте о том, за что, собственно, вы боретесь. Перед вами величайшая цель, так или пет? Вот и убедите в этом людей!

— Да ведь я только этого и хотел, — со стоном отозвался Дэвид. — И ничего не вышло, ведь не вышло же?

— Ну полноте, — повернулась к нему Шарн. Теперь ей уже хотелось утешить его, облегчить немного перенесенное унижение. — Я испытывала когда-то адские муки накануне публичных выступлений. Помню, ночи напролет не смыкала глаз и заранее сгорала от стыда. Я и сейчас все еще безумно боюсь, что не сумею заинтересовать аудиторию. Господи, да какой я оратор! Но если говоришь искренне и твои слова не лишены здравого смысла, — то всегда найдешь отклик у слушателей. Начинайте каждое утро отрабатывать дыхание, — Шарн напустила на себя вид строгой учительницы, — и читайте вслух стихи или чью-нибудь речь, отчетливо произнося согласные, так, чтобы они доходили до последних рядов любой аудитории.

— Чезаре и миссис Баннинг решат, что я рехнулся.

— Ну и пусть их!

— И это все, что я должен делать?

— Для начала хватит.

— А потом?

— Немного практики на открытом воздухе, и не успеете оглянуться, как из вас выйдет лучший оратор, какого когда-либо слыхали на Ярра-Бэнк.

Шарн тихонько рассмеялась.

— Вы смеетесь надо мной, — пробормотал Дэвид. — Это, может, и полезно для поднятия духа, но я сильно сомневаюсь, что когда-нибудь окажусь на должной высоте в роли митингового оратора.

— Митинговый оратор — это совсем не то, что нам нужно. — В голосе Шарн послышались укоризненные нотки. — Если под этим подразумевать человека с хорошо подвешенным языком. Но если такой человек, как вы, который хорошо разбирается в современной обстановке, глубоко ее чувствует, может с той же легкостью говорить, что и писать, — для нас это чрезвычайно ценно.

— Одним словом, мне надо немедленно приступать к тренировке, — мрачно сказал Дэвид.

— Вот именно, — рассмеялась она весело. Дэвид тоже рассмеялся, восхищенный тем, как остроумно она сумела поймать его, воспользовавшись его преданностью высокой цели, которой они оба служили.

— О, посмотрите! — воскликнула она совсем уже не деловым тоном, пораженная эфемерной красотой цветущих у дороги акаций. — Первые цветы! Ну разве не прелесть!

 

Глава XX

Всю следующую неделю Дэвид, по совету Шарн, упражнялся, тренируя голос и укрепляя нервную систему.

— «Римляне, сограждане и друзья! Выслушайте, почему я поступил так, и молчите, чтобы вам было слышно; верьте мне ради моей чести и положитесь на мою честь, чтобы поверить; судите меня по своему разуменью и пробудите ваши чувства, чтобы вы могли судить лучше»[Шекспир, Юлий Цезарь (акт 111, сцена 2).].

Поначалу Чезаре и м-с Баннинг, услышав, что он таким странным манером разговаривает с попугаем, решили, что Дэвид сошел с ума; когда же Дэвид объяснил им, что совершенствуется в ораторском искусстве, чтобы выступать на больших открытых собраниях, они свели все к шутке.

— Что ж, римляне и впрямь должны были бы оказать вам уважение, раз уж вы клянетесь говорить им правду, — сочувственно заметила м-с Баннинг, решив, что он намерен обратиться с речью к прихожанам местной римско-католической общины.

Перси комментировал тирады Дэвида громкими пронзительными криками, словно показывая серьезное свое отношение к возложенной на него задаче изображать шумную аудиторию.

Закончив голосовые упражнения и физическую тренировку, Дэвид с легким сердцем отдавался заботам грядущего дня. Он с удовольствием уходил мыслями в предстоящую работу, радостно возбужденный, предвкушая приятные встречи и разговоры, которые ждут его в самом скором времени. Торопясь, он принимал душ, брился, одевался, съедал завтрак, который подавала ему м-с Баннинг в своей светлой, залитой солнцем кухоньке.

За завтраком м-с Баннинг не упускала случая поговорить о своих нежных чувствах к Чезаре.

— Все идет, как надо, — застенчиво начинала она, ставя на стол тарелку с вареным яйцом и гренком или наливая кофе. — Иногда он приходит вечерком поболтать со мной.

— Ну что ж, это хороший признак, — лил он бальзам на ее душу. — Еще немного, и он ваш.

— Да полно вам. — Ее пухлые круглые, словно румяное яблочко, щеки морщились от улыбки. — Хотите пари?

— Десять против одного, что в конце года сыграем свадьбу.

Такая ставка несказанно обрадовала м-с Баннинг: Дэвид уже выходил на улицу, а ему вдогонку все еще неслись довольные возгласы хозяйки и пронзительные крики Перси.

Ему доставляло истинное наслаждение идти быстрым шагом к центру города, вдыхая свежий утренний воздух. Приятно было ощущать себя частицей общего потока, который лился но широкой длинной улице к маячившим впереди громадам зданий, чувствовать свое единение с торопливо идущими по тротуару людьми: с плохо — вроде него самого — одетыми мужчинами всех возрастов, спешащими на свою низко оплачиваемую работу; с задорно насвистывающими, энергично проталкивающимися сквозь толпу мальчишками-рассыльными; с женщинами, несущими домой с рынка тяжелые сумки; с хорошенькими фабричными девчонками, неуверенно семенящими на высоких каблуках; а тем временем по мостовой неслась лавина, оглашая воздух дребезжащими звонками, пронзительными гудками, оглушительным ревом, — лавина элегантных автомобилей, тяжелых грузовиков, трамваев, мопедов, велосипедов, тележек, груженных фруктами и овощами, и все это вместе образовало в его представлении дикую, нереальную картину жалкой ежедневной погони за работой и пропитанием во имя призрачной надежды обеспечить себя, обрести уверенность в завтрашнем дне.

Едва переступив порог высокого здания, где разместилась штаб-квартира комитета по подготовке Конгресса, он с головой уходил в обсуждение разного рода проблем и срочных дел.

Никогда еще он не был так жизнерадостен и активен. Ибо своей деятельностью в пользу Конгресса он помогал вовлечь людей в борьбу за разоружение.

Он был бесконечно счастлив, завоевав доверие комитета. С его мнением считались, к нему обращались за советом всякий раз, как власти чинили какое-либо препятствие или в печати появлялись клеветнические статьи.

Письма в защиту Конгресса непрерывным потоком текли в редакции газет. Далеко не все они печатались, но те, которые попадали на страницы газет, вызывали оживленную полемику. И это тоже способствовало большему распространению идей и сочувственному отношению к целям Конгресса.

— Издатели, — говорил Дэвид членам комитета, — готовы использовать, ради привлечения читателей, любую бурную дискуссию.

Он с радостью убеждался, что его коллеги по комитету все чаще и чаще прибегают к его помощи в тех случаях, когда дело касается прессы и сбора денежных средств, и с готовностью оказывал ее. Большинство его коллег, как и сам он, работали безвозмездно, бескорыстно отдавая свои силы и время ради успеха Конгресса.

Конгресс стал для них яркой кометой, плывущей по небосклону, сияние которой призвано было в скором времени осветить политические джунгли Австралии, превратить страну в бастион мира в Южном полушарии. Прекрасно понимая, что все эти люди самые настоящие идеалисты и фанатики, Дэвид тем не менее был счастлив, что находится в одном ряду с ними и так же, как они, отдает все силы общему делу.

— Вы становитесь явно незаменимым, Дэвид, — недовольно заметила как-то Шарн. — Можно подумать, что вам доставляет удовольствие каждое новое дело, которое взваливают на вас.

— Так оно и есть, — просто ответил оп.

И все же в тот вечер, когда он зашел после митинга к Мифф, мысли его были заняты не работой, а Гвен.

— Ты давно видела Гвен? — спросил он.

Дети уже спали, Билл еще не вернулся с профсоюзной конференции, и они могли хоть немножко побыть одни, что случалось в последнее время довольно редко.

— Она иногда появляется, — сказала Мифф, усаживаясь в кресло и снова принимаясь за шитье: вытащив из груды детского белья рубашонку, она стала пришивать недостающие пуговицы. — Носится по городу в роскошном голубом «седане», который ей подарил Клод, хотя говорит, что еще не решила, оставит ли машину у себя или даст Клоду отставку.

— А вообще-то у нее все в порядке? — озабоченно спросил Дэвид. — Она счастлива? Ничем не озабочена?

— О, наслаждается жизнью на свой собственный манер, — ответила Мифф, откусывая нитку крепкими белыми зубами. — Как я понимаю, приемы, балы, скачки, уикэнды на вилле Мойла в Морнингтоне и обществе его дружков.

Дэвид вздохнул.

— Только бы она не села в лужу!

— Ну, а что мы можем поделать? — задумчиво сказала Мифф, не отрываясь от шитья. — Я волнуюсь не меньше твоего. Но Гвен все равно поступит по-своему, и помешать этому мы бессильны.

— Да я и сам так считаю. Но только, — Дэвид помолчал, словно стараясь стряхнуть с себя предчувствие надвигающейся на Гвен беды, — не надо только оставлять ое одну, мы должны быть готовыми и любую минуту помочь ей.

— Разумеется, — Мифф поглядела на него. — Послушай-ка, папа, — воскликнула она. — У тебя такой измотанный вид, прямо осунулся весь от усталости.

— Ерунда! — Он улыбнулся, уловив беспокойство в ее темных глазах. — Я здоров и бодр. Никогда не чувствовал себя та^ хорошо, как теперь. Нет ничего лучше изматываться ради стоящего дела.

— Билл говорит, профсоюзная листовка получилась именно такой, как они хотели. И что ты вел себя просто замечательно — очень помог им во время забастовки итальянских моряков.

— Будто мне самому не доставляло удовольствия делать все, что в моих силах! — сказал Дэвид, негромко рассмеявшись. — Да еще познакомиться с ребятами из порта.

— Ты не очень-то обольщайся на их счет, — предупредила Мифф. — Среди портовых рабочих, как, впрочем, и среди других людей, попадаются порядочные негодяи.

— Не сомневаюсь. — Дэвид усмехнулся предположению Мифф, что он идеализирует людей, которых она знала куда лучше. — Уинди и Чиппер открыли мне глаза, научили уму-разуму.

Он не рассказал Мифф об одном случае, который произошел несколько дней назад и сильно встревожил его. Сейчас воспоминание об этом вновь кольнуло его.

Он ждал у диспетчерской Чиппера, который ушел справиться о работе; вдруг из-под навеса к нему вперевалку направился здоровенный мужчина, из тех, что играли там в покер.

— Эй, мистер, — сказал он, — ты что это затеял, а? Мне и моим друн; кам, не очень-то нравится, когда всякие тут шляются и суют нос не в свои дела.

— Вполне вас понимаю, — миролюбиво ответил Дэвид, оглядывая плотного, нетвердо стоящего на ногах детину в свисающих брюках, пояс которых приходился где-то под огромным животом. — Только я и не думаю совать нос не в свои дела.

«Наверно, с похмелья вяжется», — подумал он. Обращенное к нему рыхлое смуглое лицо помрачнело еще больше.

— Видал я, ты шнырял возле итальянского ресторана. Как насчет Флориного сынка — может, скажешь, это по ты помог ему улизнуть?

У Дэвида перехватило дыхание, и он резко ответил:

— А тебе-то что?

— Значит, есть что, — грубо отрезал громила. — И запомни, мистер, не надо лезть, куда не следует.

— Оно, может, и так, — согласился Дэвид, — по что касается Тонн…

— Вернули его обратно, — усмехнулся тот, — и теперь уж он под присмотром, так что не вздумай снова соваться. И кончай околачиваться возле диспетчерской, не то пожалеешь.

— О чем с тобой эта сволочь Педро Драчун разговаривал? — спросил Уинди Дэвида но пути к доку «Виктория», где Чипперу и Уинди предстояло разгружать мешки с мукой.

— Бормотал что-то, будто я сую нос не в свои дела, — рассмеялся Дэвид, — говорит, пожалею, если не перестану околачиваться возле диспетчерской.

— Вот такие типы, как он, и портят нам всю вывеску, — взорвался Уинди. — Мы не выдали их, когда сыщики заподозрили, что они выносят кой-какой товар. Но некоторым их темным делишкам нора положить конец.

— Будь бы у нас хоть какие-нибудь улики против тех, на кого они работают, — возразил Чиппер. — А так что у нас есть? Подозрения, больше ничего. Педро Драчун и его приятели всегда умудряются заполучить работу на разгрузке судов из Гонконга. А уж какими гоголями они выступают, когда китайцы выходят сухими из воды, а таможенники остаются ни с чем, так и не найдя и не конфисковав тех грузов, которые были припрятаны в тайниках трюмов!

— А помнишь, пару месяцев назад Педро Драчун спросил, не хочу ли я подзаработать? — сказал Уинди. — Никогда, говорю, не прочь подзаработать. А он мне: «Загребешь, говорит, кучу денег, только, говорит, тут дело не такое простое — не то что стянуть что-нибудь». — «Ага, вот она, значит, какая работка, говорю. Нет уж, спасибо, Драчун. Что-то не хочется мне ею заниматься». — «Как знаешь, говорит, только держи язык за зубами». — «Ладно, ладно», — говорю.

— Не приведи господь связаться с этими бандюгами, — заключил Чиппер.

— Ума не приложу, как они ухитряются выносить из порта свой товар, — размышлял Уинди, прищурившись. — На выходе из порта досмотр дай бог какой строгий, да и таможенники, как говорится, прочесывают суда сверху донизу. В начале года у них был порядочный улов — девять двухфунтовых пакетов опиума, да еще вот пару дней назад нашли кой-чего в рундуке у молодого матросика, за которым сыщики охотились.

— Таможенники считают, что у них многое проскальзывает между пальцами. — Чиппер окинул взглядом забитый пароходами порт. — На судах тайников сколько угодно, а на реке мелких контрабандистов видимо-невидимо.

— Это ты правильно, дружище, — сказал Уинди и искоса поглядел на Дэвида.

— Мерзкое это занятие — торговля наркотиками, — отозвался Дэвид. Ему пришло в голову, что Уинди и Чиппер недоумевают, с чего бы вдруг Педро Драчун заподозрил его в том, что он лезет не в свои дела. — Я согласен с Уинди. Надо положить этому конец, хотя у меня нет ни малейшего желания помогать полиции или таможенникам.

— Ничего не было бы зазорного, если бы и помог, — ответил Чиппер. — Правила союза предусматривают дисциплинарные наказания для тех его членов, которые пьют на работе, занимаются штрейкбрехерством или вообще наносят ущерб репутации профсоюза. Так неужели мы стали бы терпеть Педро Драчуна и всю сто шайку с их грязными делишками, если б только могли уличить их?

— То-то и оно, что нам это не по зубам — все равно как и таможенникам и полиции. — Уинди словно оправдывался за такое упущение.

И тогда, разговаривая с Чиппером и Уинди, и сейчас, припоминая весь разговор, Дэвид подумал, что Тони, скорее всего, вернулся к своим прежним занятиям. Что же произошло? Почему Тонн не повидался с ним?

С того самого дня, как к нему пристал Педро Драчун, Дэвид ожидал весточки от мальчика. Мысль о Тони все время преследовала его, хотя он по-прежнему был выше головы занят профсоюзными делами и работой в Подготовительном комитете и не мог по-настоящему сосредоточиться на судьбе Тони; он чувствовал, что самая мысль снова связаться с этим сбродом из итальянского ресторана, предпринимать еще какие-то попытки вызволить мальчика из той клоаки, куда его, видимо, вновь затянули, была ему неприятна.

Ведь это все равно что биться лбом о стенку, а у него и без того уйма всяких дел — самых неотложных и важных. И все же, убеждал он себя, необходимо выяснить, что же стряслось с мальчиком. И он решил в самое ближайшее время сходить к Тониной бабушке, единственному, пожалуй, человеку, который сможет сообщить ему что-нибудь о Тони.

— Папа, дорогой, — напомнила ему о своем присутствии Мифф, — ты витаешь где-то в облаках. Я обращалась к тебе дважды, но ты даже не слышал.

— Прости, милая! — Дэвид повернулся к ней. — Я просто вспомнил то, чего не должен был забывать.

— Что-нибудь серьезное?

— Да нет, не очень, — быстро ответил он.

— Это тебя тревожит?

— Ну что ты!

— Зато я встревожена, — решительно сказала Мифф. — Это что, твоя единственная рубашка? Воротничок и манжеты совсем обмахрились, боюсь, их уже не починить. Дай-ка, я все же погляжу, может, еще можно что-нибудь сделать.

— Мой корабль требует капитального ремонта, — огорченно заметил он, снимая пиджак и рубашку. — Но стоит ли обращать внимание на это, когда есть заботы поважнее.

— Занимаясь организационной работой, надо быть элегантным и подтянутым, — наставительно сказала она. — Твой пиджак совсем износился, да и ботинки тебе нужны новые.

— Не стоит сейчас на это тратиться, — ответил Дэвид с обезоруживающей улыбкой, — После Конгресса подыщу какую-нибудь платную работу, вот тогда и позволю себе такое расточительство.

 

Глава XXI

Отныне Дэвид использовал каждую возможность выступить перед большой аудиторией и мало-помалу освобождался от гнетущего страха. По воскресеньям, чередуясь с другими ораторами Совета мира, он участвовал в митингах на Ярра-Бэнк, с радостью убеждаясь, что ему становится все легче и проще иметь дело с собравшимися там людьми. Он надеялся, что теперь, попривыкнув видеть его на трибуне, слышать, как он объявляет следующего оратора и предваряет в нескольких словах очередное выступление, они забыли о постигшем его в первый раз провале.

Как бы то ни было, стоило ему подняться на помост, по рядам проносился одобрительный гул, а кое-где раздавались и приветственные аплодисменты. Кратким обзором международного положения, который он делал, открывался теперь каждый митинг.

Эти обзоры событий за неделю, опенка их влияния на всемирное движение за мир стали собирать постоянную аудиторию. Дэвид с приятным удивлением замечал в толпе не только привычные лица завсегдатаев, но и лица людей, которых он никогда прежде не видел и которые с любопытством и большим вниманием слушали его. Иногда сюда же, на Ярра-Бэнк, приходили ветераны поговорить о славных воинских традициях или же религиозные фанатики, которые провозглашали близкое пришествие антихриста — в таких случаях было, конечно, пустой тратой времени говорить о роли организации в борьбе за мир.

К разглагольствованиям этих своих противников Дэвид относился вполне терпимо и добродушно. Гораздо труднее было сдерживать крикливых хулиганствующих юнцов. В полном восторге от звука собственного голоса они во всю глотку орали: «Коммунист!» — и выкрикивали бессмысленные ругательства. Дэвид научился бороться с ними, поднимая их на смех.

Они были всегда готовы затеять скандал и как-то раз опрокинули помост для ораторов, так что Дэвид свалился на землю и в кровь разодрал себе щеку. Кое-кто из его единомышленников, что помоложе и покрепче, бросились на дебоширов, и возле вдребезги разбитого помоста разгорелась жестокая потасовка. Но тут к месту происшествия направились два полицейских, и молодчики поспешили затеряться в толпе.

Когда Дэвид забрался на ящик, собираясь продолжить речь, его встретили сочувственными хлопками, а когда он пошутил, дотронувшись до ссадины на щеке: «Вторую-то щеку я им не подставил!» — толпа ответила взрывом хохота.

После этого происшествия неподалеку от помоста всегда дежурили несколько активистов, обладавших тяжелыми кулаками. Среди них Дэвид увидел однажды Чиппера и Уинди. Он понимал, что друзья принимают меры, чтобы оградить его и других ораторов от грубых выходок молодых хулиганов, но шутливо уверял, что подобные инциденты лишь привлекают все большее внимание к митингам в защиту мира.

Было похоже, что теперь, после первой рапы, полученной им во имя мира, его выступления и впрямь встречались с большим вниманием. К трибуне Совета мира со всех сторон стекались прогуливающиеся по Ярра-Бэнк люди. С чувством глубокого волнения Дэвид видел, как появляются улыбки на обращенных к нему лицах, ощущал доброжелательное отношение слушателей всякий раз, как ему удавалось хорошенько отбрить какого-нибудь назойливого крикуна.

Раздавались бурные аплодисменты, неслись возгласы: «Молодчина, Дэйв! Так им и надо!»

Получая удовлетворение от успеха своей агитации среди слушателей на Ярра-Бэнк — агитации, целью которой было заставить правительство положить в основу своей политики защиту мира, он тем не менее не мог поверить, что его выступления действительно приносили столь важные результаты, как это представлялось Шарн.

Но как-то в воскресенье он увидел в задних рядах толпы Герти с ее пожилым мужем и выводком детишек и невольно подумал: а ведь это доказательство того, что послушать его выступления собирается куда больше людей, чем собиралось обычно на Ярра-Бэнк! Едва он кончил, Герти пробилась к нему, схватила за руку и закричала своим пронзительным голосом:

— До чего же вы это здорово, мистер Ивенс! Послушала, что вы про мир говорите, ну прямо как на молитвенном собрании побывала. И Джо так считает. Правда ведь, Джо?

Джо судорожно глотнул воздух, сморщенное лицо его задергалось, и он с усилием выдавил:

— Б-б-благочестивыми делами з-занимаетесь вы здесь, точь-в-точь как на молитвенном собрании, вот что я думаю, мистер Ивенс.

— Спасибо, Джо! — Дэвид пожал жесткую руку Гертиного мужа. — Мы все выполняем свой долг, не так ли, Джо?

— Д-да, что и г-говорить, — с жаром согласился Джо.

— Поглядите-ка, мы с Джо оба сделали пожертвование в фонд борьбы за мир, — объявила Герти, с гордостью размахивая своим билетом.

На митинги в защиту мира на Ярра-Бэнк зачастила и м-с Уильям Ли-Бересфорд; она приходила, захватив с собой складной стульчик и ведя на поводке крошечную белую собачонку. М-с Ли-Бересфорд усаживалась в первом ряду, прямо против помоста, вытягивала ноги и, напружинив двойной подбородок, вся уходила в высокомерное внимание.

— Забавно наблюдать вас в действии, Дэвид, — сказала она ему. — Как я вижу, вы стали страстным проповедником разоружения, — я не ошибаюсь?

— Если и стал, — ответил он, глядя на нее смеющимися глазами, — то, смею надеяться, вы одна из моих новообращенных?

— Каждую неделю я опускаю один фунт в вашу проклятую копилку, — фыркнула Мисс Колючка.

— Прекрасно!

Она, казалось, была довольна, что Дэвид оценил ее щедрость.

— Почему бы вам не примкнуть к нам? — добавил он. — Ваше имя известной романистки сослужит большую службу Подготовительному комитету Конгресса. Да и на Конгрессе будете в неплохом обществе — Пристли, Жанетта Хоукс, Мулк Радж Ананд приедут на Конгресс, будут присутствовать также и несколько хорошо известных австралийских писателей, входящих в инициативную группу по созыву Конгресса.

— Я не из тех, кто примыкает. — Мисс Колючка встала, подняла свой стульчик, сложила его и медленно удалилась прочь Приостановившись, она оглянулась на Дэвида. — А впрочем, — сказала она резко, — я сделаю для вас все, что вы просите, если это будет вам в помощь. Хотя я и не верю, что всем вашим конгрессам и резолюциям под силу остановить оголтелых мерзавцев, которые развязывают войны, когда им заблагорассудится.

— Спасибо! Преогромное спасибо! — крикнул ей вслед Дэвид, когда она, таща за собой крошечную белую собачонку, стала протискиваться сквозь толпу, с трудом передвигая изуродованные артритом ноги.

— Ну что я вам говорила! — радостно воскликнула Шарн, стоящая рядом с ним. — Все нынче идут на Ярра-Бэнк послушать Дэвида Ивенса.

— Благодаря вам, — напомнил ей Дэвид. — Не убеди вы меня, что мои увиливания от выступлений перед широкой аудиторией не что иное, как проявление обычной трусости, я, наверное, и по сей день отсиживался бы в кустах.

— Вы бы и сами не смогли остаться в стороне.

— Возможно, — Они шли вдоль берега реки, и Дэвид, взяв ее под руку, осторожно прижал к себе ее локоть, — Но именно вы, — продолжал он, — заставили меня устыдиться своего малодушия. Я считаю, что малодушие недопустимо, какую бы работу мы ни выполняли ради нашего движения. Надо только взяться за нее, сделать решительный шаг, а там уж поплывешь по течению, подгоняемый ветром великих идей, которым мы служим. Как это ни странно, но, стоя на трибуне, я сознаю, что достиг взаимопонимания со своими слушателями, — этого чувства я никогда не испытываю, когда пишу статьи.

— Однако своими статьями, — возразила она, — вы воздействуете на умы многих тысяч, а на Ярра-Бэнк, да и на митинге в любом другом месте вы подчас встретите понимание всего лишь десятка-другого слушателей. К тому же слово написанное имеет непреходящую ценность, а произнесенное рассеивается бесследно, подобно туману на реке, и быстро забывается.

— Уж не раскаиваетесь ли вы в том, что сделали из меня оратора? — насмешливо спросил Дэвид.

— Нет, потому что уверена, что вы не бросите писать.

— Это-то вряд ли, — заверил ее Дэвид. — Но я с удовольствием ожидаю каждого своего выступления на Ярра-Бэнк. Отношусь к ним с каким-то странным благоговейным чувством, словно они приобщают меня к братству людей, к духовному единению с ними.

— Какой же вы идеалист, — вздохнула Шарн. — Мне иногда прямо страшно за вас становится, Дэвид! Да, да, я знаю, это я научила вас видеть в слушателях только друзей, я и сама склонна подчас приходить в поэтический восторг от людских добродетелей; но мы должны трезво смотреть в лицо фактам и ясно понимать, какие трудности стоят перед нами в борьбе за мир и социализм. Вы же знаете, любой скандал или шпиономания могут напрочь все испортить, а газетам проще простого вызвать массовую патриотическую истерию.

— Не эту ли цель преследуют некоторые видные политические деятели, пытаясь сорвать Конгресс? — лукаво спросил Дэвид. — Но мне думается, наша уважаемая публика уже научилась распознавать мошеннические трюки, имеющие целью причинить ей вред.

— Хотелось бы верить, что вы не ошибаетесь! — поддаваясь его заразительному оптимизму, сказала Шарн. — Во всяком случае, похоже, что Конгресс будет иметь колоссальный успех.

Они подошли к деревянной скамье под только-только зазеленевшим деревом.

— Давайте посидим здесь, поглядим на закат, — попросила она.

Лучи солнца, пробиваясь сквозь нависшую над городом плотную пелену дыма и тумана, длинными вздрагивающими полосами падали в реку. Пышные облака со сверкающими краями неслись но небу, тусклым золотом окрашивая дальний берег реки. Отражаясь в мерцающей глади воды, они становились мимолетными видениями волшебной красоты.

— О Дэвид, — склонившись ему на плечо, горячо прошептала Шарн, поддавшаяся очарованию минуты. — Не покидайте меня снова!

— Не покину, — мягко сказал он, догадываясь, что она имеет в виду время, когда по его вине прекратились их дружеские отношения.

— Неделями, месяцами не видеть вас, не говорить с вами! — вздохнула она.

— Разве это было так уж тяжело?

— Ужасно! — просто ответила она. — Я не могла представить себе, чем обидела вас. Никаких объяснений, ни письма, ни словечка, ничего.

— Простите меня! — Дэвид не мог заставить себя рассказать ей о страшном душевном разладе, в котором он пребывал, когда проявил такую черствость к ней. — Меня охватило чувство полной безнадежности, — пробормотал он. — Я сбился с пути. На какое-то время стал чуть ли не предателем нашего дела, Шарн.

— Я совсем не желаю знать, почему это случилось, — быстро ответила она. — Мне достаточно того, что я счастлива сейчас с вами.

 

Глава XXII

Возвращаясь домой уже окутанными сумерками окраинными улочками, Дэвид в смятении раздумывал над словами Шарн.

Уж не признание ли это в любви, размышлял он, сделанное со свойственным ей прямодушием? Сколь ни переполняли его сострадание и нежность к пей, Дэвид сердцем понимал, что ему предложен дар, принять который он не может.

Он сознавал, что копанье в себе, которому он поддался год назад, отшатнувшись от искренней сердечной дружбы, связывавшей их, в немалой степени содействовало глубочайшей душевной депрессии, в которую он погрузился. А вслед за тем предался полному пессимизму, считая, что миром правят голод, алчность и насилие, а людьми движут лишь невежество, лицемерие и трусость.

Но ведь именно негаданная доброта этих далеко не совершенных людей, ехидно напомнил он себе, вызволила его из глубин отчаяния и вызванной этим отчаянием болезни. Веселый чужестранец Чезаре ухаживал за ним и кормил его; Джан, казалось бы, безразличная ко всему, кроме собственной выгоды, с беспечным великодушием вернула ему веру в себя и в свои силы. Он был благодарен им не только за их доброту, но и за то, что они сумели вновь убедить его, что человеческой натуре свойственны проявления безграничного сострадания, в чем он было усомнился.

Он вновь обрел веру. Утверждение «Столько хорошего в худших из нас, и столько дурного в лучших» относилось ко всем без исключения людям. И это примирило его с необъяснимыми противоречиями в поведении людей и их психологии. Противоречиями, которые были свойственны ему в такой же мере, как и всем другим.

Человек не знает, не может быть уверен, как он поведет себя, когда на него начнут оказывать давление находящиеся вне его контроля силы. И все же в душе каждого постоянно тлеет прометеев огонь, невольно объединяя людей, вспыхивая ярким пламенем каждый раз, когда надвигаются события, ставящие под угрозу всеобщее благо. Разве можно было бы перенести войну со всеми ее ужасами и жестокостью, если бы солдаты не верили в то, что они сражаются отнюдь не ради своей выгоды, а во имя высоких идеалов, что они с готовностью жертвуют своей жизнью, своей надеждой на счастье во имя чести, патриотизма, свободы.

Если бы только люди поняли, что поставлено на карту, если бы только удалось разбудить дремлющую в них силу, как быстро изменилась бы политика правительств! Но эта сила оставалась в дремотном состоянии, и он по-прежнему горел желанием вызвать ее к жизни. Как это сказал один знаменитый ученый, знаток истории развития человеческого общества? За всю историю эволюции борьба разных видов млекопитающих за существование «определялась лишь их способностью действовать энергично и быть всегда начеку — в противном же случае…». Это утверждение никогда не было столь верным, как в наши дни.

Дэвид понимал, что сумятица в его мыслях неразрывно связана с осложнениями, возникшими в его дружеских отношениях с Шарн.

Ему казалось, что он навсегда избавился от вожделений плоти, одолевавших его в период близости с Джан. Что касается Шарн, то он испытывал лишь удовольствие от духовного общения с ней, угадывая в ней натуру, схожую со своей. Он воображал, что и она испытывает к нему такое же чувство. Во всяком случае, она не пыталась завлекать его, воздействовать на его воображение, хотя ему вдруг вспомнилось поднятое к нему, залитое лунным светом лицо Шарн, на котором за обычным выражением невинности промелькнуло явное ожидание чего-то; он вспомнил и о внезапно охватившем его желании поцеловать ее в тот вечер, когда после целого дня, проведенного на пляже, все еще во власти солнца и моря, они одновременно почувствовали очарование минуты.

Теперь он даже не испытывал соблазна взять то, что она ему предлагала, и поверить в иллюзию, которая могла бы заставить его переродиться, поверить в любовь молоденькой девушки, жаждущей отдаться мужчине, в которого, как ей казалось, она была влюблена, — отдаться ради того, чтобы испытать «великое счастье».

Шарн, конечно, не так уж наивна. Она еще со студенческих пор знала о случайных связях своих однокашников и о безумных романах, которые порой коверкали жизнь ее друзей. Но он был уверен, что она не мыслит себе отношений между ними, которые сводились бы только к чувственным наслаждениям. В ее представлении они должны были основываться на глубокой страсти, быть нравственно оправданными, являться своего рода единением души и тела. А он не испытывал ни малейшей склонности вступать с ней в такой тесный союз.

К тому же ни в манерах Шарн, ни в ее облике не было и намека на кокетство. Она считала ниже своего достоинства использовать одежду для обольщения мужчин. Ее светлые волосы обычно были небрежно подобраны сзади пучком. И только глаза за стеклами круглых, в черной оправе очков лучились красотой, шедшей из самых глубин пылкой и в то же время нежной души. Еще не утерявший детской припухлости рот никак не сочетался с представлением о трезвом логичном уме молодой женщины, зарабатывающей на жизнь преподаванием математики и посвящающей все свободное время организационной работе, требующей от человека полной отдачи. Свою страсть к писанию стихов она рассматривала как тайный порок. И лишь в те редкие минуты, когда она была не в силах сдержать восторженного порыва при виде солнечных бликов на реке, или изумительного заката, или красивого дерева в цвету, Дэвид понимал, сколь очаровательна она может быть.

Какая нелепость даже думать о любви и возможности женитьбы на Шарн! Вряд ли и она заходила в своих мыслях так далеко, что подумывала о нем как о возлюбленном или строила в отношении него какие-либо матримониальные планы. Он презрительно хмыкнул, думая о вопиющем мужском тщеславии, позволившем ему столь серьезно истолковывать бесхитростную попытку польстить его самолюбию.

К тому же Шарн хорошо знала, что он бездомный бродяга, человек без гроша за душой, что он даже не мог позволить себе угостить ее обедом, хотя никогда не разрешал платить за себя, когда им случалось обедать вместе. Она относилась к этому как к одному из его «буржуазных предрассудков», ибо хорошо зарабатывала и считала, что принцип равенства полов позволяет женщине с деньгами, которых нет у мужчины, платить за обоих, если он этого сделать не может.

Независимое положение Шарн, уверял себя Дэвид, служило лишним доказательством полной абсурдности его предположения, будто он нужен ей для того, чтобы она могла почувствовать себя настоящей женщиной. И кроме того, она ведь знала, что он ушел из дому, дабы ему ничто не мешало посвятить себя делу борьбы за мир, и никогда еще это его стремление не было столь сильным, как теперь.

Он сожалел, что так много времени потратил даром, отдавшись донкихотским иллюзиям и тщетно пытаясь в одиночку завоевать умы людей. Не достигнув этой цели, он уверовал наконец в необходимость работать скромно и усердно вместе с прочими мужчинами и женщинами, посвятившими себя тем же идеалам.

Оказалось, что Шарн стоит плечом к плечу с ним, исполняя ту же работу, что и он, это в значительной степени объясняло его привязанность и уважение к ней. Значит, ничто не должно помешать этой работе. Их связывали порожденные общим делом надежда и энтузиазм. Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы Шарн нарушила как-то веселые дружеские отношения, существовавшие между ними. Хотя и то сказать, веселой она бывала редко. Все же он решил, что необходимо умерять ее серьезность, используя для этого свое чувство юмора.

Тихонько насвистывая, он погрузился в размышления, обдумывая ряд статей, которые намеревался написать для профсоюзных журналов об открывающихся в связи с разоружением перспективах развития гражданских отраслей промышленности. И надо же ему было именно тут споткнуться о край тротуара. Удар — и подметка отлетела от ботинка.

С трудом шагая на хлопающей подметке, он вспомнил слова Мифф о необходимости купить новые ботинки, носки, рубашки, приличное пальто. Он бы никогда не признался в этом Мифф, но факт оставался фактом: у него было слишком мало денег на покупку всех этих вещей. Он отложил кое-что из денег, которые заработал, исполняя черную работу за Джан, кроме того, у него был чек за листовку, которую он написал по просьбе Билла для профсоюза; это было все. С тех пор, отдавая все свое время и всю свою энергию безвозмездно, он не заработал ни гроша.

Когда кто-то в комитете внес предложение оплачивать его труды, он с горячностью отказался, дабы не истощать и без того крайне скудные и явно недостаточные для огромной работы по подготовке Конгресса средства. И все же, как ни крутись, а чтобы служить целям Конгресса, надо на что-то жить. И ничего тут не придумаешь, заключил Дэвид, посмеиваясь над своими колебаниями, кроме как найти какой-то способ заработать несколько фунтов, что позволило бы ему, не прерывая работы в комитете, привести себя в приличный вид.

Полный решимости не допустить повторения прошлого печального опыта, когда, обнищав, он окончательно пал духом, Дэвид пришел к выводу: надо «принять меры», чтобы уладить этот вопрос, ставший и вовсе безотлагательным после того, как оторвалась подметка.

Но что же делать? Куда сунуться в поисках платной работы или хотя бы случайного приработка, чтобы иметь необходимые средства для уплаты за комнату, еду, одежду? Не отличавшийся в прежние годы большой практичностью, он теперь твердо усвоил, что человек не может жить, работать по своему усмотрению и сохранять при этом независимость, не получая постоянно хотя бы небольшую толику «презренного металла». Но даже эту небольшую толику не так-то просто раздобыть тому, кому не дают работать по призванию. Получить же черную, неквалифицированную работу хотят очень много людей, таких же немолодых, как он. Правда, убеждал себя Дэвид, он всегда может пойти мыть посуду в пивную или ресторан. Или, на худой конец, устроиться мойщиком окон или ночным сторожем в какую-нибудь контору.

И тут ему на ум пришло шутливое замечание, которое он сделал в тот день, когда Рыжий перешел работать во фруктовую лавку и покинул Чезаре.

— А почему бы тебе не взять меня в помощники, а, Чезаре?

— Очень хорошо. Чего ж не взять, — добродушно рассмеялся Чезаре.

Интересно, подумал Дэвид, как он отнесется к этому предложению, сделанному не в шутку, а всерьез? Ну чем не идеальная работа — убирать мусор на рынке? Чезаре работал в ночную смену, и Дэвид решил, что всегда сумеет урвать для сна часок-другой перед уборкой и после уборки рынка, чтобы успеть, как обычно, явиться утром в комитет. Зато каким благом будет для него маленькое, регулярно получаемое жалованье, не без иронии размышлял он. Только бы ему удалось убедить Чезаре, что деньги нужны ему позарез, — тогда б уж он как-нибудь доказал, какой он заправский мусорщик!

По-прежнему шлепая по тротуару оторвавшейся подметкой, но уже воспрянув духом, он отпер дверь в свою комнату и уселся за изучение планов реорганизации промышленности, неизбежной после тех мер по разоружению, которые были внесены Комиссией по разоружению Организации Объединенных Наций.

 

Глава I

Дэвид допоздна засиделся, кончая статью, которую он озаглавил «Здравый смысл и разоружение»; подняв глаза от машинки, он посмотрел в окно.

Стояла зимняя, непроглядно-черная ночь. В мокрые стекла хлестал дождь, стекая струйками вниз. Вдруг за окном промелькнула и тотчас исчезла неясная фигура, скрытая плотной завесой дождя. Или ему это только померещилось?

Дэвид вновь углубился в изложенные им в статье доводы «за» и «против» разоружения. Прочел вслух:

— «Как же добиться, чтобы все или хотя бы часть из тех миллиардов долларов, ныне пропадающих втуне, служили делу жизни, а не делу смерти?»

И снова занялся изучением выводов экспертов Комиссии по разоружению Организации Объединенных Наций и других видных экономистов.

В одном из самых важных докладов подчеркивалось: «Переход от нынешнего состояния гонки вооружений к условиям всеобщего и полного разоружения скорее всего не произойдет молниеносно в результате чьего-то удачного политического хода или страшного мирового потрясения».

«Разумное планирование, вот что будет предшествовать переходному периоду, — стадиям контроля над вооружением — причем к каждой из этих стадий будет соответственно приспосабливаться экономика».

Уильям С. Ройс из Стэнфордского исследовательского института утверждал: «Если предоставить общественным и частным организациям от трех до пяти лет на разработку планов по разоружению и еще пять — десять лет на осуществление этих планов, то эти организации могли бы внести в них неизбежные коррективы, чтобы не создавать нежелательных трудностей в основных отраслях промышленности и среди определенных кругов населения».

Консультативная группа экспертов в своем докладе Организации Объединенных Наций ссылалась на многочисленные примеры, когда окажется возможным вносить эти коррективы, используя прежнее оборудование и рабочую силу.

В докладе указывалось, каким образом денежные средства, прежде расходовавшиеся на военные нужды, могли бы пойти на жилищное строительство, ликвидацию трущоб, развитие сельского хозяйства, народное образование, медицинское обслуживание, социальное обеспечение, на культурные цели, научные исследования, на расширение торговли с развивающимися странами, на материальную помощь и техническое сотрудничество, с тем чтобы повсюду покончить с нищетой и низким уровнем жизни, которые бросают мир в пучины эпидемических заболеваний.

Проанализировав все факторы, касающиеся этой программы, и обсудив возможности ее выполнения, консультативная группа пришла к единодушному выводу: «Не должно быть никаких сомнений в том, что использование в мирных целях тех ресурсов, которые ныне идут на военные нужды, будет выгодно всем странам и поведет к дальнейшему улучшению мировой экономики и социальных условий жизни. Всеобщее и полное разоружение станет истинным благом для всего человечества».

Последняя фраза была особенно созвучна мыслям и думам Дэвида.

Билл Берри как-то сказал, что люди, которые зависят от своей работы и ежемесячного заработка, чтобы оплачивать содержание дома, расходы на питание и одежду для своих жен и детей, даже будучи теоретически настроены в пользу разоружения, в глубине души побаиваются сформулированных в общих чертах планов, которые временно могут перевести их в ряды безработных.

Дэвид возражал, что при теперешних обстоятельствах любое изменение в военной конъюнктуре неизбежно приведет к тому же.

Все ученые, экономисты и сторонники разоружения подчеркивали, что последовательным стадиям перехода от военного производства к производству мирному, рассчитанному на то время, когда война больше не будет угрожать спокойствию и счастью человечества, должно предшествовать тщательное планирование промышленного производства и изучение специфических нужд отдельных районов.

Учитывалось также, что спланированная таким образом экономика новой эры в значительной мере оградит трудящихся от безработицы и неуверенности в завтрашнем дне, от которых страдало большинство из них при нынешнем хаосе в развитии промышленности, усугубляемом все большей автоматизацией производства.

Перечитывая свою обзорную статью относительно проблемы разоружения, Дэвид испытывал неудовлетворение: ясно, что в таком сжатом отчете невозможно рассмотреть вопрос со всех сторон. Хорошо бы, если бы каждый мог ознакомиться с докладом Организации Объединенных Наций. Несмотря на разумность выводов, многие аспекты этого плана и трудности воплощения его в жизнь требовали пристального внимания. В самом докладе признавалось, что препятствия, мешающие осуществлению плана, имели столь же политический, сколь и экономический характер. На пути прогресса, задерживая его, возникал пресловутый «ослиный мост», упомянутый еще Евклидом. Но шаги на этом пути уже были сделаны. Исследовательские группы и эксперты, занимающиеся промышленным планированием, уже напряженно работали, пытаясь упростить и облегчить переход от военной экономики к гражданской, который они считали неизбежным.

Дэвид хмурился, глядя на кипу книг, документов, брошюр и статистических исследований, на основании которых он надеялся написать свою обзорную статью. Ему не хватало конкретных доказательств, чтобы ответить на вопрос, каким же образом будет сотворено чудо, доказательств, которые рассеяли бы сомнения любого Фомы Неверующего, убедили бы трудящихся, промышленных магнатов и правительства, что они могут без ущерба для себя согласиться с сокращением производства, вызванного уменьшением капиталовложений в те объекты военного производства, которые уже утратили свое значение.

Раздосадованный тем, что вся эта колоссальная информация далеко не так исчерпывающа, как хотелось бы, он вдруг почувствовал на себе чужой взгляд и быстро вскинул глаза к окну.

На него в упор глядело чье-то лицо — мертвенно-бледное, залитое дождем лицо с испуганными глазами и полуоткрытым ртом.

Дэвид смотрел на человека, человек смотрел на него. Черты лица показались Дэвиду знакомыми, и все же он не узнавал его.

— Мистер! — едва слышный шепот достиг его ушей.

Дэвид встал, резко отодвинув кресло.

— Тони! — крикнул он и вышел за дверь, где бушевали дождь и ветер.

Мальчишка стоял, прижавшись к стене возле окна, и Дэвид, невзирая на его сопротивление, ввел его в комнату.

— Не нужно бы мне приходить! Не нужно бы, мистер. Они следят за мной, а бабка померла, и куда идти, не знаю.

— Конечно, тебе нужно было прийти ко мне, — пытался ободрить его Дэвид. — Успокойся, успокойся. Сними-ка мокрую одежду. Сейчас я дам тебе сухую рубашку и штаны. Ну, а потом расскажешь, что у тебя стряслось. Если, конечно, захочешь.

Тони сбросил мокрую одежду и натянул на себя руг башку и штаны, которые дал ему Дэвид. И рубаха и штаны были слишком велики для его тощей фигуры. Дэвид невольно рассмеялся над нелепым видом мальчика; однако Тони даже не улыбнулся.

С лица его не сходило выражение страха и подавленности. Он потянулся к лежащей на полу мокрой куртке за пачкой сигарет. Достал одну сигарету. Дэвид зажег спичку и, поднеся ее мальчику, смотрел, как дрожит его рука, держащая сигарету. Тони жадно затянулся. Едва только едкий запах дыма коснулся его ноздрей, Дэвид понял, что за сигарету курит Тони.

— Ты опять за старое, — спокойно сказал он.

— Я не хотел этого, мистер, — пробормотал Тони. — Я поклялся никогда не дотрагиваться до них… Пока я был в клинике, я от них отучился. За все то время, что я не был здесь, не выкурил ни одной… Но когда Янк зацапал меня пару недель назад, он заставил меня курить их… Чтобы снова взять надо мной власть…

— Так, так, — машинально пробормотал Дэвид, хотя ничего не понял из того, что говорил Тони.

— Не верите? — с вызовом крикнул Топи и бросил пачку сигарет Дэвиду. — Вот, нате, возьмите! Мне они не нужны, мистер. Обходился и без них. Могу и сейчас обойтись, — если снова удастся уйти в море.

Дэвид поднял с полу пачку сигарет, с любопытством осмотрел ее и положил на стол среди разложенных бумаг.

— Я ведь не прошу помочь мне, — тяжело дыша, проговорил Топи. — Скажите только, что делать… как мне вырваться от них, мистер? Боже мой, прежде я не хо-те" л бросать, а бросил… а теперь вот хочу… Я плохо обошелся с вами, мистер. Убежал из клиники… Но мне пришлось убежать. Полиция привела одного парня… он знал меня, я подумал, что он донесет Янку, где я…

Тони как подкошенный повалился в кресло, которое подставил ему Дэвид, и забился в безудержных рыданиях.

Дэвид включил электрокофейник, чтобы сварить кофе и согреть мальчишку: пусть сначала придет в себя.

Выпив чашку кофе, мальчик немного успокоился и перестал рыдать.

— Итак, ты сбежал? — сочувственно спросил Дэвид в надежде, что Тони продолжит рассказ о своих злоключениях с тех самых пор, как они виделись в последний раз.

Ему и самому, видно, не терпелось выговориться, только бы справиться со страхом, пригнавшим его к Дэвиду.

— Пробрался зайцем на «Димбулу», отплывавшую на Запад, — начал Тони, и глаза его чуть повеселели при воспоминании о тех днях. — Ох, и худо же мне пришлось, мистер! Первые дни ну просто наизнанку выворачивало. А йотом меня нашли двое матросов, хорошие ребята… приносили мне воду, кое-чего из еды. Но однажды ночью я возьми да и вылезь наверх подышать свежим воздухом, тут-то меня и сцапал второй помощник. Говорят, он зайцев издалека чуял… каждый рейс вылавливал парочку, а потом сдавал их полицейским в Фримантле.

— Но я все же везучий, — оживился Тони, вспоминая, как ему повезло, и заговорил быстрее: — Оказался среди палубных пассажиров старик один, увидел, как второй помощник взял меня в оборот, и выдал ему пару ласковых… А потом, хотите верьте, хотите нет, пошел к капитану и сказал, что возьмет меня на свою ответственность, лишь бы меня не выдавали полиции.

Болди потом рассказывал мне: «Я и сам, говорю капитану, в молодости плавал зайцем, сэр, и я, говорю, знаю, что мальчишке просто захотелось понюхать приключений. Нехорошо для мальчишки, если он окажется в тюрьме вместе со всякими уголовниками».

И что, по-вашему, ответил капитан? Подумать только! «Я и сам когда-то плавал зайцем, мистер Болдуин, — легко, правда, отделался. Я не имею права смотреть сквозь пальцы на безбилетников. Но если вы берете парня на свою ответственность, мы не станем заявлять о нем полиции».

Дэвид с облегчением подметил улыбку, промелькнувшую на застывшем лице Тони.

— Капитан-то молодчага, а, Тони? — рассмеялся он.

— Еще какой! — согласился Тони. — Да и Болди не хуже. Это его все так звали — Болди, хотя полное его имя Монтегю Болдуин. Взял меня к себе жить… устроил работать в мясную лавку — подметальщиком и посыльным.

Тони все говорил и говорил, словно стремясь сбросить груз тяжелых воспоминаний.

— Вы ведь знаете, мистер, меня всегда тянуло к морю. Вот почему мне так по душе пришлись занятия но мореплаванию, которые вел с нами в клинике старик Кэрли. Все то время, что я жил у Болди, я постоянно околачивался в порту, — разговаривал с матросами с разных судов… Так вот, как-то раз Тэд Диксон — это один ил тех парней, что помогли мне тогда на «Димбуле», — и говорит: «Привет, Тони! Как дела?» — «Да все в порядке», — отвечаю. А он говорит: «Не для тебя эта работенка, парень, торчать в мясной лавке. Чего бы тебе не попробовать устроиться на какой-нибудь каботажный люгер? Этакому боевому парню, да не попытать счастья». — «Думаешь, стоит?» — спрашиваю.

Ну, Тэд поговорил с одним своим дружком с «Вестерн стар». Короче говоря, капитан Петерс поглядел на меня и взял на работу — послал на камбуз под начало коку. А через несколько месяцев, когда им понадобился матрос, капитан перевел меня в матросы. Знаете, мистер, самые замечательные парни на свете — это матросы! Ей-богу! Рассказали мне про оснастку, и плевать они хотели, умею я чего или нет. Уже после первого рейса я стал заправским матросом, мог назвать все румбы компаса, держать штурвал, мог пособить в любом деле: и снасть починить при случае, и груз закрепить. Тэд был здорово доволен, когда спустя год я встретил его в Фримантле и рассказал, что получил свидетельство матроса первой статьи.

Ну, значит, пришли мы в Мельбурн, поставили судно в док, тут я до того расхрабрился, что решил: дай, думаю, наведаюсь домой, забегу повидать мать и бабушку. Скажу, что все у меня в порядке… Все как нельзя лучше…

При этих словах он сжал кулаки и, скривив рот, продолжал, явно иронизируя над своей самонадеянностью:

— Вот тут-то я и вляпался, мистер. У шайки есть и в порту шпион, отъявленный мерзавец по кличке Педро Драчун. Он и узнал меня… и сказал Янку, что «Вестерн стар» ходит в Китай… что меня можно использовать.

А Янк, конечно, так и вцепился в меня. «Ты, говорит, валяй обтяпай для меня одно дельце в Гонконге. Я, говорит, пошлю с тобой письмецо моим дружкам, а они перешлют с тобой посылочку. Спрячешь ее как следует, привезешь сюда и отдашь мне в собственные руки».

«Ни в жисть, говорю».

«Ну так и жизни не взвидишь, говорит».

Что мне было делать, мистер? Так вот и оказался у меня на койке чей-то чужой чемоданчик. Ну и перетрухнул я тогда в Гонконге! Запрятал его подальше в рундук, промеж своих вещичек, да только сыщики, они тоже не дураки, и не мне с ними тягаться: нашли они этот распроклятый чемоданчик, а в нем игрушки, а внутри игрушек — наркотики. Я и смылся с корабля, покуда не зацапали, но они меня ищут… Вот и пришел мне каюк, мистер. Сыщики меня как пить дать схватят. Ну, а если я не стану держать язык за зубами и расскажу все, как было, Янк прикажет своим бандюгам расправиться со мной.

— Это он убил ее! — в отчаянии закричал вдруг Тони. — Говорю вам, это он ее убил! Я видел, как он убивал миссис Росси. Янк боялся тогда, что я донесу на него в полицию.

— Миссис Росси? Полиция? — переспросил Дэвид. Слова эти возродили в его памяти события давно минувших дней. — Выходит, этим-то он тебя и держит? — сказал Дэвид, сам не зная, как отнестись к страхам и мучениям Тони.

Он вдруг припомнил тот вечер, когда вернулся в город после отдыха в загородном домике Мифф. Первое, что бросилось ему тогда в глаза, это огромные заголовки вечернего выпуска «Диспетч» об убийстве Росси. Он еще забрел в тот вечер в ресторанчик неподалеку от того места, где было совершено убийство, а официантка приняла его за сыщика, ведущего расследование по делу об убийстве — ее подозрения тогда очень его позабавили. Несмотря на это воспоминание, ярко вспыхнувшее в мозгу, взгляд его, обращенный к Тони, оставался безмятежным и спокойным.

— Если ты не расскажешь мне, как все было на самом деле, — сказал Дэвид, нарушая воцарившееся молчание, — я ничем не смогу тебе помочь.

— Она была очень добра ко мне, миссис Росси, — жалобно залепетал он. — Брала с собой в постель. Мне было всего шестнадцать… А по ее словам выходило, что я куда больше мужчина, чем те парни, с которыми она путалась. Спала с ними и брала деньги. А с меня-то ей нечего было взять. По уши влюбился в нее… Прямо с ума сходил. И она говорила, что я ей нравлюсь. Альберто, муж ее… Ему, видно, было наплевать, что у нее есть другие ребята. Сам-то он работал на Янка. «Я его терпеть не могу, — говорила она. — Ему бы огрести побольше, вот и все, что у него на уме».

Но что Янк путается с Лиллой, о том я не знал. Мать моя сошлась с ним, только когда пошла работать в ресторан. Так вот, я слышал, как в ту ночь они разговаривали, Янк и Лилла, я хочу сказать… Я шел отдать ей рыбу, которую наловил с причала в порту. Они были в кухне… ссорились, не приведи бог как. Я слышал, как Лилла сказала: «Я хочу уехать отсюда, и мне нужны мои сто монет. Если не отдашь, выдам шпикам».

Тут Янк подскочил к ней, схватил ее за глотку. Они грохнулись на пол. Я слышал, как они возились. Лилла пыталась кричать. Я вбежал в комнату, когда Янк уже поднялся с полу. Он обернулся ко мне. «Давно ты здесь?» — спросил. «Считай, что давно», — ответил я, совсем ошалев с перепугу.

«Черт тебя подери!» — заорал он и сграбастал меня. Я было подумал, он и меня задушить хочет. «Держи язык за зубами, говорит, не то будет тебе худо. Ты ничего не видел, ничего не слышал, понял?» На меня так подействовал вид Лиллы, лежавшей на полу, я и вовсе оробел, у меня духу не хватило сказать ему, что я не согласен… да к тому же я знал, что все равно начнется следствие, когда найдут тело.

Подавленный отчаянием, Тони съежился в кресле и громко заплакал.

— Ты "еще кому-нибудь рассказывал об этом? — Слушая Тони, Дэвид никак не мог решить, что в этой истории правда, а что плод больной фантазии мальчишки.

— Бабка, когда я вернулся домой, все из меня выудила. — Тони дышал хрипло и прерывисто. — Уложила меня в постель и сказала Янку, что я заболел. Но он все равно велел мне встать и забрал к себе. И пока шпики рыскали в окрестностях в поисках убийцы миссис Росси, он с меня глаз не спускал.

— Надо же! — истерически рассмеялся Тони. — Даже и не подумали меня допросить, а сам я признаться побоялся. Альберто смылся. Янк его где-то припрятал. Ведь сыщики-то больше всего за ним охотились.

— После этого ты и начал работать на Янка?

— Ага, — беспомощно пробормотал Тонп, — стал одним из его мальчиков на побегушках… относил наркотики перекупщикам, да и прямо на улице сбывал… Был один такой притончик в Ричмонде, там они меня всегда поджидали, набрасывались, как помешанные. Скоро я и сам стал как помешанный… больше обуза, чем помощь Янку. Тут он и взял меня за глотку… сказал, что я слишком дорого ему обхожусь, ворую у него наркотики. В открытую сбываю сигареты с марихуаной. Велел своим ребятам избить меня. Вот в ту ночь вы и нашли меня в переулке позади ресторана.

Мог ли Дэвид представить, какую ответственность взял на себя в ту ночь, какие последствия повлечет это. Задавая себе этот вопрос, он сознавал, что ответственность гнетет его. Но он уже не мог игнорировать ее и бросить на полпути дело спасения Тони. Тем более что Топи и сам так охотно схватился за протянутую ему руку помощи.

То, что он сумел стать неплохим матросом, говорило в его пользу, и Дэвид рассчитывал, что именно тяга к морю поможет Тони вырваться из клоаки, в которой он очутился. Его стремление стать заправским моряком, оправдать доверие товарищей по работе, таких, как Тэд Диксон, свидетельствовало о силе воли, которую он у себя выработал.

Дэвид проклинал несчастное стечение обстоятельств, которое вновь сбросило парня в проклятое прошлое, сломало в нем веру в себя и опять превратило в самого настоящего подонка.

И все же Дэвид считал, что инстинкт не подвел его. Какие-то черточки, подмеченные Дэвидом в характере Тони, убеждали его в том, что парня стоит вырвать из гнилого болота. Своим поведением на судне Тони доказал, что может с честью оправдать оказанное ему доверие. Если дать ему еще один шанс, он, возможно, сумеет оправиться от пережитого потрясения.

И Тони надо дать такой шанс, решил Дэвид. Но как это сделать? Неясно. Вновь и вновь обдумывая во всех подробностях рассказ Тони, Дэвид сделал для себя лишь один вывод: он не может бросить парня на произвол судьбы. И хотя Тони не признавался, что его привела сюда надежда найти поддержку, Дэвиду было ясно, что, пусть подсознательно, но именно за этим он и пришел, именно этого от него — от Дэвида — ожидал. Тони выложил ему свою историю, рассчитывая, что Дэвид поймет его, желая показать, что он пытался бороться с преступным миром, грозившим ему гибелью. Им удалось поймать его. Он снова оказался в их сетях, жалкая, беспомощно трепыхающаяся рыбешка; надо выпутать ее из этой сети и выпустить обратно в море.

— Ты молодчага, настоящим матросом стать не так-то просто, — только и нашелся он что сказать. — Не вешай носа, мы еще посчитаемся с Янком. А пока давай-ка поспи немного! Ложись вот на эту кровать. Утром мы продолжим наш разговор.

 

Глава II

Измученный страхами и свалившимися на его голову несчастьями, Тони в изнеможении бросился на кровать. Дэвид взял промокшие от дождя брюки и куртку мальчика и повесил сушиться на стул, поставил поближе к теплой батарее ботинки.

Он бросил взгляд на листки статьи, которую печатал перед приходом Тони. Листки в беспорядке лежали рядом с пишущей машинкой. Нить рассуждений, еще совсем недавно намечавшаяся так ясно, затерялась безнадежно. Черные буквы на вставленной в машинку странице плясали перед глазами. Он вглядывался в них, не улавливая смысла, затем задумчиво уставился в темноту за окном, где бушевал дождь и откуда, как призрак, явился к нему Тони. Сейчас Тони спал. Дэвид обернулся к кровати, на которой лежал мальчик, потом снова перевел взгляд на окно.

Еще совсем недавно, размышлял Дэвид, он сидел здесь, спокойно занимаясь проблемами мирового значения, раздумывая над тем, как преодолеть трудности на пути к установлению всеобщего взаимопонимания.

И вот теперь он столкнулся с проблемой личного характера, суть которой сводилась к тому, несет ли он ответственность за спасение паренька, которого уже однажды вызволил из губительного для него окружения. Взятое им на себя моральное обязательство требовало принятия мер более безотлагательных, чем тогда, нужда в помощи стала более острой. Мальчишка выбился благодаря собственным усилиям, проявил исключительную силу воли и стойкость, высвобождаясь из цепких лап мерзавцев, не один год безжалостно преследовавших его.

Теперь, услышав рассказ Тони о том, почему он убежал из клиники и как пробрался зайцем на «Димбулу», как нашел покровителя в лице того старика, как устроился на судно и стал матросом, Дэвид яснее прежнего понял, что мальчишка заслуживает того, чтобы ему помогли выкарабкаться из засасывающего его болота городских трущоб. Он мужественно боролся за свое спасение. Но не смог преодолеть своих слабостей, и вот теперь его вновь затягивала эта трясина — жизнь, полная страхов и мучений, из которой ему удалось однажды вырваться с таким трудом.

Дэвид рассеянно посмотрел на пачку сигарет, которую швырнул ему Тони. Она по-прежнему лежала среди раскиданных но столу листков бумаги. С любопытством повертев в руках пачку, он бросил ее в стенной шкаф, гдо хранились не принятые к печати рукописи.

Мальчик пришел к нему за помощью, хоть не признавался в этом из желания сохранить обретенную им независимость, которой он так гордился. Положение Тони было отчаянным. Дело было не только в том, что его искала полиция в связи с контрабандной перевозкой найденных у него наркотиков, еще хуже была зависимость от Янка, втянувшего его в торговлю опиумом, героином и марихуаной. И в довершение ко всему эта гнусная история с Росси, ее убийство и причастность к нему Тони. Дэвнд не сомневался, что мальчишка сказал ему правду, хотя впервые в жизни услышал обо всем этом. Оказаться как-то связанным с Тони и замешанным в такого рода дело — все это могло иметь самые неблагоприятные последствия. Чем дольше Дэвид раздумывал над ситуацией, в которой очутился, тем больше им овладевали досада и раздражение.

Тони беспокойно метался во сне, время от времени постанывая и что-то бессвязно бормоча. Глядя на него, Дэвид не мог не отметить скрытой силы молодого здорового тела, энергичных очертаний лица.

Тони уже не был тем угловатым подростком, каким впервые увидел его Дэвид. Моряцкая жизнь закалила и огрубила его, и все же в пем осталось что-то от того нескладного юнца — какая-то робость, беспомощность — черты, благодаря которым он и попал в конце концов в лапы торговцев наркотиками. Нужно что-то предпринять, твердил себе Дэвид, предпринять до того, как окончательно захлопнется капкан.

Чтобы не беспокоить мальчика, Дэвид осторожно вытащил у него из-под головы одну подушку и расстелил на полу плед.

И хотя утро было не за горами, он не мог себе позволить лечь, не раздеваясь. Складки брюк не должны быть смяты, он должен иметь приличный вид, когда утром пойдет на работу. Став членом Подготовительного комитета, он теперь почти с прежним вниманием относился к своему внешнему виду. Стянув брюки, он в трусах и в майке прошел в ванную и вымылся перед сном. Потом улегся на полу и закрылся пледом; но сна как не бывало.

Он со всех сторон обдумывал положение, в которое попал. Мозг его лихорадочно работал. Он уже потерял всякую надежду на благословенное забытье. Что он может сделать для Тони? Какие таки нужно предпринять немедленно, чтобы обеспечить его безопасность?

Как странно, размышлял он, что несчастья, как гром среди ясного неба, обрушивающиеся на человека, обладают способностью резко изменять всю его жизнь. Очень трудно оставаться фанатиком и посвятить всего себя какому-то одному делу. Всегда находятся заботы, которые мешают беззаветному служению одной идее. Как об этом говорила Шарн, цитируя пророка своего коммунистического учения? «Ничто человеческое мне не чуждо».

И вот теперь обстоятельства вынуждают его рассматривать помощь Топи как свой долг, от которого он не может уйти. Но как его выполнить? Что предпринять? С чего начать?

Прежде всего нужно найти убежище для Тони, место, где его не сможет найти эта шайка.

Дэвид не сомневался, что к нему наведается кто-нибудь из шайки Янка. Уж кому, как не им, было известно, что Дэвид уже помог однажды Тони вырваться из их лап. И они, конечно, сразу заподозрят, что, спасаясь от них и от полиции, Тони вновь кинется к нему.

Дэвид догадывался, что Янк и его шайка боятся, как бы сыщики первыми не добрались до Тони. У Тони было куда больше оснований бояться шайки, чем полиции. Когда Янк пускал в ход угрозу выдать мальчика полиции, он отнюдь не собирался делать этого, а лишь стремился удержать его в полном подчинении. Совершенно очевидно, он не мог позволить себе роскоши привести свою угрозу в исполнение. В данный момент Тони угрожал арест по обвинению в контрабандном ввозе в страну наркотиков. Янк и его люди боялись, что под нажимом полиции Тони продаст их, раскроет всю их контрабандную сеть.

Дэвид понимал, что, пытаясь защитить Тони, он ставил себя в щекотливое положение — помогал торговцам наркотиками уйти от закона. Если бандиты доберутся до Тони, они изобьют его до смерти. Дэвид знал, они пойдут на все, лишь бы заставить его молчать.

Он пришел к выводу, что оставаться Тони в его комнате крайне опасно. Но как вывести его отсюда? Где найти надежное укрытие?

Чертыхаясь про себя, он вдруг вспомнил о лесном домике Мифф. Надо спросить Мифф, нельзя ли отвезти туда Тони, взяв на день ее машину. В окне уже брезжил тусклый рассвет, когда Дэвид решил обратиться за помощью к Чезаре: попросить его позаботиться о мальчике, пока он, Дэвид, съездит к Мифф и договорится с ней обо всем.

Дэвид услышал на заднем дворе тарахтенье тормозящего грузовика: это вернулся с ночной смены Чезаре. Его встретили возмущенные пронзительные крики Перси, который перебудил всех воробьев, гнездившихся под крышей старого дома.

 

Глава III

Чезаре с готовностью согласился присмотреть за мальчиком. Отведя Тони со всей возможной поспешностью во флигелек Чезаре, Дэвид бросился на кровать, чтобы вздремнуть до утра.

Дэвид был доволен, что ему удалось предотвратить непосредственную опасность, угрожавшую Тони, — банде не обнаружить места, где он находится. Но ведь и полиция тоже разыскивает Тони, нельзя закрывать глаза и на то, что сам он помогает преступнику и укрывает его от закона; только сейчас не время об этом думать. Обо всем этом он подумает позже. А сейчас главное — не дать банде снова втянуть Тони в свой губительный водоворот.

Тони напоминал ему Роба, хотя они и были совсем непохожи. Тони и Роб, почему в мыслях он связывал их? Можно ли объяснить его непонятную симпатию к этому мальчику стремлением восполнить как-то утрату Роба — грубоватым, неотесанным Тони заменить обаятельного, беззаботно-веселого Роба? А может, помогая Тони вновь обрести самоуважение и независимость, он всего лишь заглушает голос совести, обвиняющий его в равнодушии к судьбе Роба? Но какой толк заниматься всеми этими скрытыми психологическими побуждениями?

Дэвида беспокоило, что Тони снова курит марихуану. Он припомнил, с каким плохо скрываемым раздражением обратился к нему нынешним утром Тони.

— Навряд ли у вас найдется сигаретка, мистер? — спросил он. Тон, каким был задан вопрос, выдал нервное напряжение — результат того, что он был лишен своею «зелья».

— Только те, которые ты выбросил вчера ночью, — ответил Дэвид.

— Так ведь те-то с начинкой. — Лицо Тони перекосила гримаса. — Я было совсем бросил курить их… могу и снова бросить… простые тоже помогают, когда совсем невтерпеж становится, ломать начинает.

— На вот, возьми мой трубочный табак, если он тебе подойдет.

Дэвид передал ему кисет, который лежал на столе возле пишущей машинки. Тони бросил взгляд на скомканный лист бумаги, валявшийся на полу.

— Я могу и сам скрутить сигарету, — возбужденно сказал он. — Вы как, не против, если я оторву клочок от того листка?

— Бери, сколько надо. — Дэвид был рад, что может уменьшить острую, грызущую боль, от которой, видимо, страдал Тони. — И оставь кисет у себя, — добавил он. — Как только откроется лавочка на углу, я куплю тебе нормальных сигарет и принесу к Чезаре.

Оторвав клочок бумаги и насыпав на него душистого, мелко нарезанного табака Дэвида, Топи стал скручивать неуклюжую сигарету.

Прикурив и жадно затянувшись, он сказал с усмешкой:

— Когда у пас в море кончались сигареты, ребята выпрашивали у боцмана горсть табака и сворачивали такие же самокрутки.

Дэвид почувствовал смертельную усталость и совсем не заметил, как к нему подкралась дремота. Он поддался ей и в следующий момент провалился в глубокий сон, уже не слыша ни фабричных гудков, ни звонков трамвая, ни грохота уличного движения на главной магистрали города.

Его разбудила м-с Баннинг, постучавшая в дверь.

— Уже половина десятого, — выкрикнула она. — Вставайте-ка, если хотите хоть как-нибудь позавтракать. Я не могу ждать вас целый день.

Не так-то легко было задобрить в это утро м-с Баннинг. Она непрестанно ворчала, что каша пригорела, а молоко убежало, пока она то и дело разогревала завтрак.

— Прошу прощения, — виновато сказал Дэвид. — Обещаю больше никогда не залеживаться в постели.

Быстро покончив с яичницей и сухим кусочком бэкона, едва притронувшись к кофе и обуглившимся тостам, он сказал с самой обворожительной улыбкой:

— Не сердитесь, миссис Банни, ну, пожалуйста! Я работал всю ночь напролет, до самого утра не ложился спать.

— А мне показалось, вы с кем-то разговаривали ночью, — подозрительно сказала она.

— Не иначе как вам это приснилось, — рассмеялся он.

Но, выйдя на улицу, окутанную густым туманом, быстро шагая к лавке на углу, он не переставал размышлять, что именно слышала м-с Баннинг из его разговора с Тони.

Сквозь туман он различил витрину маленькой лавчонки с выставленными в ней бакалейными товарами в яркой упаковке и зашел купить обещанную Тони пачку сигарет. Придумав какой-то предлог, он возвратился в свою комнату и, перейдя двор, подошел к флигельку Чезаре.

Тихонечко открыв дверь, чтобы не разбудить Чезаре, он увидел, что Тони стоит у крохотного оконца, с тревогой вглядываясь в глубину двора.

— Постарайся, чтобы тебя не увидела пожилая женщина, хозяйка этого дома, — предупредил его Дэвид. — Она не станет заходить сюда, пока Чезаре спит, и будет лучше, если она не узнает, что у Чезаре гость.

— Хорошо, мистер, — сказал Тони, отвернувшись от окна. — Я все гляжу вон на ту птицу, которую оставили в клетке под дождем. Насквозь промокла. Неужто некому унести ее с дождя?

— Это мой приятель Перси, — рассмеявшись, ответил Дэвид. — Я скажу миссис Баннинг, чтобы она забрала его на заднюю веранду.

Рассеянно пробираясь сквозь сутолоку уличного движения, Дэвид шел но переулку к недавно выстроенному зданию, где помещалась штаб-квартира Подготовительного комитета. Ои с грустью думал о том, что ему придется обратиться к секретарю с просьбой освободить его от организационной работы. Он отдавал себе отчет в том, что не сможет какое-то время посещать митинги. Кроме того, если ему, устраивая побег Тони, придется столкнуться с шайкой Янка или с полицией, то для пользы комитета ему лучше держаться подальше от него.

С болью в душе он думал о том, что лишится на какое-то время общества людей, вкладывающих все свои силы и всю свою душу в дело подготовки Конгресса, должен будет отказаться от повседневной практической деятельности, придававшей ему бодрость, заставлявшей чувствовать, что он служит великим идеалам. Его угнетало предчувствие, что спасение Тони будет иметь лично для него катастрофические последствия. Каковы будут эти последствия и когда он столкнется с ними, Дэвид не знал. С неохотой пришел он к выводу, что ждать их нужно в самом ближайшем будущем.

За столом, где сидел обычно секретарь, он с удивлением обнаружил Шарн.

— Сэм уехал в Сидней, у него там важная встреча, — объяснила она. — А у меня в школе каникулы, вот я и решила это время здесь поработать.

Дэвид подвинул себе стул. Как только он сел, избегая ее взгляда, Шарн сразу же заметила следы усталости и беспокойства на его лице.

— Что случилось? — спросила она с тревогой, — Уж не заболели ли вы, Дэвид?

— Да нет. — Шарн поймала взглядом его неуверенную улыбку. — Но попал в чертовски неприятную переделку.

— Может, расскажете, в какую?

— Пока не стоит. Это одна из тех неприятностей, которые обрушиваются как снег на голову. Приходится как-то самому с ними справляться. Беда в том, что мне на какое-то время надо перестать ходить сюда, — так, во всяком случае, я считаю.

— Неужели дошло до этого?

— Я еще не знаю, как все это обернется для меня, — признался Дэвид. — Я впутался в дело, связанное с детской преступностью. Мне, видимо, понадобится юридическая консультация. Нет ли кого-нибудь у нас в комитете, к кому вы посоветовали бы обратиться?

Ллойд Мэджериссон, — ни секунды не колеблясь, ответила Шарн. — Он наш сторонник, и он честен, — насколько, впрочем, могут быть честными адвокаты. Он выступал недавно защитником в нескольких процессах, увязанных с детской преступностью.

— Похоже, это именно то, что мне нужно. — Дэвид старался говорить как можно небрежнее.

Шарн стряхнула пепел с сигареты, ожидая, что он еще скажет.

— Мне очень трудно отказаться от работы по подготовке Конгресса, Шарн, — проговорил Дэвид. — За многие годы она была для меня самой большой радостью. Но обстоятельства, над которыми я не властен, вынуждают меня к этому. История такова, что я не могу остаться в стороне, хотя она может навлечь на меня массу неприятностей, в том числе и преследование шайки мошенников.

— Понимаю. — Выражение лица Шарн сразу изменилось. — Но что бы ни случилось, запомните: я всегда с вами, Дэвид. И если я могу вам чем-то помочь, только скажите. Никто не убедит меня, что вы могли поступить бесчестно или нанести ущерб делу, которому мы служим.

— Благослови вас бог! — с чувством откликнулся Дэвид на ее слова. — Ну, а теперь мне пора идти, — сказал он смущенно. — Постарайтесь, чтобы в комитете не думали обо мне слишком дурно, обещаете?

Он вышел из здания комитета и направился к трамвайной остановке, чтобы добраться до окраины города, где жила Мифф. Трамвай, постукивая и дребезжа, катился по рельсам, и в такт его толчкам и рывкам беспорядочно неслись невеселые мысли Дэвида.

Он еще издали услышал пение Мифф. Она гладила в кухне, освещенной неярким солнечным светом, возле нее на стуле стояла корзина с детским бельем.

— Это ты, папа! — приветствовала она его, удивленная и вместе с тем довольная, что он так неожиданно и спозаранку навестил ее. — А я как раз думала о тебе.

Он подошел к ней, и она тут же выключила утюг.

— Собиралась позвонить тебе в комитет, — добавила она, — и пригласить поужинать с нами сегодня вечером.

Но тотчас же, как и Шарн, она почувствовала, что с Дэвидом произошло что-то выбившее его из колеи.

— Что-нибудь стряслось? — быстро спросила она.

— Я влип в паршивую историю, — с видимой неохотой ответил он. — Рассказал бы тебе, но вначале должен побеседовать с Мэджериссоном.

— С Ллойдом? — воскликнула она. — Значит, это что-то серьезное.

— Боюсь, что так, — согласился Дэвид.

— Тогда Ллойд именно тот человек, который тебе нужен. Билл говорит, он умен и искренен. Он представляет в суде профсоюз, когда возникают дела о компенсации. Можем ли мы тебе чем-нибудь помочь?

— Мне не хочется замешивать вас в эту историю, — возразил Дэвид. — Но если ты не против, я возьму вечером твою машину и попрошу разрешения какое-то время пользоваться твоей хижиной.

—: Ты ведь знаешь, где лежит ключ? — спросила Мифф. — Под бревном у задней двери. Берн, конечно, наш рыдван, хотя ты можешь хлебнуть с ним горя на подъемах. Билл считает, его давно пора выбросить на свалку и купить новую машину; но когда партия и движение за мир так нуждаются в средствах, я не могу решиться на пустую трату денег.

— Самое худшее в моем положении то, что я должен на время оставить работу в Подготовительном комитете, — проговорил Дэвид, нахмурившись.

Удивленная и растерянная, Мифф воскликнула:

— Что же, собственно, произошло, хотела бы я знать?

— Со временем узнаешь — особенно если все пойдет не так, как я надеюсь, — после небольшой заминки сказал Дэвид и криво улыбнулся.

Ему не хотелесь тревожить Мифф рассказом о том, сколь рискованную игру затеял он с шайкой Янка и полицией.

— Как детишки?

Вопросом о детях было легче всего отвлечь мысли Мифф.

— Бодры и веселы, слава богу, — с готовностью ответила она. — Я выгнала их поиграть во дворе, как только кончился дождь. Хочешь, позову?

— Лучше, пожалуй, не надо. Я сейчас не гожусь для игры в лягушки, — Дэвид вздернул бровь, и в его глазах промелькнула хорошо знакомая ей улыбка. — Да я и забежал поболтать с тобой всего на несколько минут. Что нового у Гвен? Я давно не видел ее.

— Как? — расхохоталась Мифф. — Ты ничего не слышал? Об этом-то я и хотела поговорить с тобой нынче вечером за ужином. Брайан последовал моему совету и Похитил ее. Во всяком случае, он пригласил ее покататься на машине и завез на свою ферму неподалеку от Орбоста. У него там хозяйство ведет мать, и она была рада-радешенька повидаться с девушкой, которая разбила сердце Брайана. Гвен с ходу влюбилась в нее, и в ферму, и во всех животных. Пришла к выводу, что ей там нравится и что Брайан намного лучше, чем она предполагала. Они собираются пожениться в следующем месяце.

— Ничего более приятного я не слышал за все последнее время!

Он рассмеялся вместе с Мифф, но тут же снова стал серьезен.

— А где будет свадьба? — спросил он, представляя себе Гвен в свадебном наряде и себя, ведущего ее под руку к алтарю.

— Гвен не хочет возвращаться в город, боится неприятностей со стороны Клода Мойла. Судя по всему, она окончательно порвала с ним. Брайан появился в самый критический момент их отношений. По словам Гвен, Клод требовал от нее, подобно Шейлоку, расплаты за все, а ей противен запах Клода, она не переносит, когда он ее лапает и лезет со своими слюнявыми поцелуями. А Брайан, тот совсем другой. Гвен буквально от него без ума.

— Я рад, что так получилось, — сказал Дэвид. Он замолчал, слегка уязвленный тем, что Гвен ничего ему не написала.

— Во всяком случае, свадьба будет, по словам Гвен, очень скромная, приходский священник обвенчает их прямо под эвкалиптом, — продолжала Мифф. — В высшей степени романтично и необыкновенно. Гвен в полном восторге, и все мы приглашены в Орбост погостить у них недельку после свадьбы. Гвен пишет: «Надеюсь, папочка изобразит из себя любящего родителя и выдаст меня замуж но всем правилам».

— Могла бы и сама попросить меня об этом, — медленно проговорил Дэвид. — Ничто не доставило бы мне большего удовольствия.

— Ты же знаешь Гвен, — ответила Мифф, почувствовав скрытый упрек в его голосе. — Мне кажется, для нее было само собой разумеющимся, что я увижу тебя и поделюсь этой хорошей новостью. А пока что она, по ее словам, чувствует себя такой счастливой и радостной, как никогда в жизни. Она и понятия не имела, что жизнь на ферме может быть такой интересной. Скачет верхом на лошади по зарослям вслед за стадом коров и вне себя от восторга, когда телята лижут ей руки. Кроме того, ей, должно быть, удивительно приятно видеть, как Брайан и его мамочка хлопочут вокруг нее, и думать, что они действительно обожают ее, несмотря на все ее скверные поступки.

— Если Гвен счастлива и у нее скоро будет свой собственный дом, мы сможем вздохнуть спокойно, правда, дорогая? — сказал Дэвид.

Мифф отметила про себя, что состояние духа у него уже не такое подавленное, как когда он вошел в ее залитую солнцем кухоньку. Известие о Гвен развеяло сковывавшую его напряженность.

— Брайан молод, силен и пышет здоровьем. Из тех, на кого можно положиться, — с удовлетворением сказала Мифф. — Гвен будет хорошо с ним, и уж чего-чего, а наша Гвенни не допустит, чтоб его засосали будни.

— Если я не смогу поехать на свадьбу, — Дэвид нахмурился, вспомнив о Топи, — Билл заменит меня, хорошо?

— Но что может тебе помешать? — воскликнула Мифф, — Нет, папа, это будет просто ужасно, если ты не поедешь с нами.

— Я еще не знаю, как все получится, — сказал Дэвид, размышляя, чем может кончиться для него история с Тони. — Боюсь, к тому времени я вряд ли сумею уладить это мерзкое дело, в которое впутался…

В эту минуту в комнату с радостными криками вбежали дети и, повиснув на нем, помешали Дэвиду закончить свою мысль.

— Деда, а у нас во дворе корабль! — громко и возбужденно сообщил Ян. — Мы охотимся на китов в Анталктиде. Идем, посмотришь!

Под напором ребят Дэвид был вынужден, несмотря на слабые протесты Мифф, встать со стула и последовать за своим внуком во двор, где посреди газона стоял большой ящик, наспех преобразованный в парусник. За ними семенила малышка Сью, подтягивая на ходу штанишки, выглядывавшие из-под коротенькой юбчонки.

— И я тоже! И я тоже! Хочу ловить китов в Анталктиде! — хныкала она.

— Пока не придет с работы папа, ты будешь у нас за кита, — заявил Дэвиду Ян. — Сюзи для кита совсем не годится.

Оказалось, что Дэвиду надлежит улечься на траву и лежать до тех пор, покуда его не загарпунят. А загарпунить — это значит хлопнуть по нему длинной бамбуковой палкой, к которой привязана веревка, и тащить за кораблем под восторженные вопли Яна и Сюзи, которые составляли команду корабля.

— Дедушка, ты прямо чудо-юдо-рыба-кит! — ликующе заявил Ян, — А папа так не умеет!

— Ну что ж, и это неплохо, — смеясь, сказал Дэвид, обращаясь к Мифф. — Буду хотя бы чудо-юдо-рыбой-кит, если не способен совершить какого-нибудь другого чуда. Но, ей-богу, дорогая, я уже чувствую себя лучше, повозившись с детишками, хоть они и ведут себя как маленькие тираны.

— Папа, — произнесла Мифф, так и сияя от удовольствия, — не позволяй им вить из себя веревки. Все, кому не лень, вьют из тебя веревки, уж слишком ты покладистый.

Дэвид нежно поцеловал ее.

— Спасибо за все, дорогая, — проговорил он, — А теперь мне пора идти.

Мифф смотрела вслед тарахтящему рыдвану, который он взял у нее. «Зачем он ему понадобился?» — размышляла она, укоряя себя, что не была настойчивее за утренним разговором и не добилась от него, почему он так расстроен.

 

Глава IV

Когда они выезжали вечером из города, Тони был до крайности нервен и беспокоен.

Незадолго перед тем Дэвид зашел к Чезаре и попросил его об одной услуге: по пути в ночную смену на рынок вывезти из дому на своем грузовике Тони. Дэвид сказал, что оставил старенький форд Мифф на углу улицы; сейчас он вернется, сядет в него и будет ждать, пока не подъедет грузовик Чезаре. Тогда Тони спрыгнет с грузовика и пересядет к нему в машину.

Ни Тони, ни Чезаре он не стал рассказывать, что, завидев его, м-с Баннинг взволнованно бросилась к нему со словами:

— Должна сказать, у вас странные приятели. Заявились нынче поутру какие-то два голодранца и вас спрашивали.

Дэвид изобразил на лице величайшее изумление.

— Сказали, ищут своего дружка, а вы, мол, возможно, знаете, где найти его. Настоящие проходимцы, всюду старались сунуть свой нос. Такие наглецы! Пытались залезть в вашу комнату, все выглядывали чего-то. Ну, тут я и шуганула их как следует.

— И правильно сделали, — рассмеялся Давид. — Никакие они мне не приятели.

— Уж очень они мне не понравились, — добавила м-с Банни. — Да и Перси тоже. Как увидел их, поднял жуткий крик.

Чтобы успокоить Тони, Дэвид начал рассказывать ему о Чезаре. До чего же хороший парень — добрый, отзывчивый, и на него всегда можно положиться. Рассказал он Тони и о том, как самоотверженно выхаживал его Чезаре, когда он однажды зимой тяжело заболел гриппом. Чтобы позабавить мальчика и вызвать улыбку на его угрюмом лице, Дэвид со смехом поведал ему о матримониальных планах их забавной хозяйки в отношении веселого толстяка итальянца.

Мрачное выражение лица Тони несколько смягчилось, он даже немного развеселился, слушая рассказ о пылких чувствах м-с Банни и о стойком сопротивлении Чезаре, категорически отвергавшем ее посягательства.

И все же на каждом перекрестке парнишка прятал лицо от света фонарей. По временам ему казалось, что в зеркальце заднего обзора он ясно видит черную машину, которая неотступно следует за ними. Он курил одну сигарету за другой и нервно ерзал на сиденье, раздраженный медленной ездой. И только когда они миновали окраины и выехали на загородное шоссе, он облегченно вздохнул, поверив, что нм удалось избежать погони.

Когда дорога, бежавшая до того через заросли кустарника, нырнула в лес, Тони онемел от удивления, видя, на что оказался способен старенький форд. Опасно кренясь и переваливаясь с боку на бок, он одолевал рытвины, ухабы и колдобины размытой зимними дождями и бурными горными потоками дороги.

— Прямо как на море в сильный шторм, — заметил он.

Дэвид благодарил бога, что у них не сломалась ось или, что было бы совсем ужасно, не вышли из строя фары, пока они тащились из последних сил по этой дороге. В кромешной тьме подъехали они к забору, которым был обнесен домик Мифф. Топи выскочил из машины и бросился открывать ворота.

— Черт возьми! — воскликнул оп, когда фары допотопного фордика выхватили из темноты очертания долга. — И как это вы нашли его?

— Это дом моей дочери, — объяснил Дэвид, — Она проводит здесь уик-энды, а иногда и отпуск.

Он вытащил ключ из-под бревна, где, согласно объяснению Мифф, ему и следовало лежать, открыл заднюю дверь и. светя себе фонариком, стал искать лампу; через минуту Тони увидел, как он зажег ее.

— Будто сигнальный огонь на нашей старушке «Вестерн стар», — сравнил он.

— Здесь нет электричества, — сказал Дэвид, догадавшись, что отсутствие выключателя удивило Тони. — И водопровода тоже! Воду берут из бака с дождевой водой, но в умывальной комнате есть душ.

Тони помог перенести из машины в дом хлеб, мясо и другие припасы, которые захватил с собой из города Дэвид.

— Утром я вынужден буду покинуть тебя, — сказал оп, — мне надо вернуться в город.

Тони испуганно вскрикнул, и Дэвид понял, что зря обольщался мыслью, будто парень готов пойти на все, лишь бы выкарабкаться из создавшегося трудного положения.

— Тебе здесь будет хорошо, — сказал Дэвид. — Никто и близко сюда не подойдет. Надеюсь, десять пачек сигарет хватит тебе на пару дней, до моего приезда.

— Ей-богу, мистер, я просто понять не могу, чего вы так со мной возитесь? — неуверенно пробормотал Тони.

— Ей-богу, — повторил за ним Дэвид, — я и сам толком не знаю. Но я чувствую, что должен вызволить тебя из этой передряги, вот оно что, — признался он.

Войдя в гостиную, он вытащил из ящика возле камина охапку хвороста и несколько поленьев, разжег очаг и поставил на огонь чайник с водой.

— Расскажи мне о Болди, — попросил он в ожидании, пока закипит вода и можно будет заварить чай.

Тони уже поел вместе с Чезаре, который обычно ужинал перед уходом на работу; Дэвид же, по его признанию, был голоден, как волк: за весь день не смог выбрать ни минутки, чтоб перекусить. Голод он надеялся утолить поджаренным на вертеле мясом и бесчисленными чашками чая.

— Черт возьми! — воскликнул Тони, оживляясь при воспоминании о своем старом друге. — Это действительно был человек — таких не часто встретишь.

Удрученное, застывшее, словно маска, лицо оживилось, в глазах зажглась искорка интереса.

— Когда-то он был актером и методистским проповедником, — продолжал Тони, — в первую мировую войну дослужился до сержанта, изъездил всю страну в своей полуразвалившейся машине — продавал лекарства и всякие там причиндалы для женщин: пудру, губную помаду, духи. Хорошо зарабатывал, но стал выпивать, и все полетело к черту. Вот же бедолага!

Чем дальше Тони рассказывал, тем больше жалость к неудачливому Болди уступала место восхищению.

— Поглядели бы вы, мистер, — воскликнул он, — что он вытворял на живой рекламе фильмов! То вырядится пиратом, то адмиралом, то самым что ни на есть настоящим священником, то клоуном — вообще кем-нибудь из кино. Ему и самому это нравилось — уж он и расхваливал картину, и зазывал на нее, а говорил так, что можно подумать, будто он сам заправский актер или проповедник.

Тони фыркнул, вспоминая трюки, которые откалывал Болди.

— Костюмов маскарадных у него в сундуках видимо-невидимо, — рассказывал, захлебываясь, Тони, — но Болди говорит, что теперь уже не то, что было. Громкоговорители испортили ему всю музыку, работу теперь получить не так-то просто. Приехал он было на восток — на обратном пути он как раз и вступился за меня, — но и там дело не выгорело. Пару месяцев я прожил с ним, а потом он уехал в турне с одной труппой, — знаете, там и акробаты у них, и певички, и клоуны… Ну, тогда-то я и решил, что мне и самому нужно куда-то двинуться. И правильно решил, никогда в жизни правильнее не поступал.

Дэвид сунул вертел в огонь и стал заваривать чай. Тони заявил, что от запаха шипящего на огне мяса у него аж слюнки потекли. Очевидно, в пути проголодался. Дэвид положил на тарелку два куска мяса и несколько кусков хлеба с маслом для Тони, остальное мясо взял себе. Налил в кружку горячий, крепкий чай.

«Покончив с едой, Дэвид набил трубку, откинулся на спинку стула и закурил, погрузившись в размышления. Закурил сигарету и Тони. Глядя сквозь облачко дыма на огонь в очаге, он, казалось, весь ушел в свои мысли.

— А ты, как видно, немало поездил по белу свету, Тони? — сказал Дэвид.

— Еще бы! — с готовностью отозвался Тони, — На всех островах, что к северу, побывал. На Яве и Целебесе, на Филиппинах, побывал и в Иокогаме и в Гонконге. Подружился с первоклассными парнями на рейсе Сидней — Китай. Уолли Пайк и Боб Рид их звали. Хорошо повеселились с ними на берегу.

— Но как же все-таки получилось, что ты стал работать на шайку — ведь ты же сам говорил, что никогда не будешь иметь ничего общего с Янком? — задал Дэвид вопрос, который все это время мучил его.

— Клянусь богом, мистер, у меня и в мыслях не было привозить эту чертову дрянь! — горячо заверил его Тони, — А вышло все вот как… Мы с Уолли и Бобом пошли в Каулуне прошвырнуться, да и заглянули в один тамошний кабачок специально для матросов. Танцевали с девочками. Смотрю, моя девочка тащит меня в заднюю комнатушку, а там сидит какой-то странный тип — сразу на меня с угрозами — и ножичком помахивает. «Вернешься, говорит, на судно, увидишь у себя на койке чемоданчик с детскими игрушками и всякими безделушками, передашь его моим дружкам в Австралии. Да учти, говорит, а сам противно эдак ухмыляется, игрушечки-то больших денег стоят. Вот дружки и наказывают: следи за чемоданчиком в оба — не то каюк тебе, морячок».

Что мне было делать, мистер? Как увидел чемоданчик на своей койке, так душа в пятки и ушла. Спрятал как мог лучше, да сыщики все равно нашли, а внутри игрушечек-то этих проклятых — наркотики. Ну я и смылся с корабля, пока меня не сцапали.

— Понятно, — сказал Дэвид, стараясь мысленно проследить события, в результате которых Тони оказался втянутым в торговлю наркотиками и стал работать на шайку Янка. — Но ведь Янк ни в коем случае не стал бы доносить на тебя полиции. Ведь он же больше всего на свете боится, как бы ты не рассказал все, что знаешь об убийстве миссис Росси.

— Вы так думаете? — с надеждой спросил Тони.

— Абсолютно в этом уверен, — ответил Дэвид.

Он почувствовал ужасную усталость. Полубессонная ночь накануне, долгая, вымотавшая все нервы езда, непривычный разреженный воздух, дым от тлеющего хвороста — от всего этого клонило ко сну.

Дэвид встал и зевнул, потягиваясь.

— Как насчет того, чтобы вздремнуть? — спросил он.

В кухне у Мифф стояла припасенная на всякий случай раскладушка. Дэвид постелил на нее несколько одеял и дал Тони подушку.

Бросившись на кровать в комнате Мифф, он проспал мертвецким сном до утра. Когда он проснулся, в окно лился яркий солнечный свет, хотя на траве еще лежал иней, выпавший холодной ночью.

Тони уже разжег очаг. Поджарив на чугунной сковородке яйца и бэкон и разложив еду на голубые тарелки Мифф, они позавтракали, и Дэвид тотчас же направился к машине.

— Ты не волнуйся, все будет в порядке. А дня через два я вернусь, — сказал он, — За это время я постараюсь как-нибудь устроить твой переезд в другой штат. На случай, если у тебя кончатся сигареты, вот тебе немножко денег. В четырех милях отсюда, вверх по горе, есть лавка. Но мой тебе совет: сиди здесь и носа никуда не высовывай. Вполне возможно, что полиция разослала твои приметы по всем местным отделениям.

— Так они меня и видели! — Тони, казалось, смирился с необходимостью оставаться на месте до возвращения Дэвида.

Сев в старенькую машину Мифф и взявшись за руль, Дэвид сказал:

— Замечательный день будет сегодня. Я прямо завидую тебе, Тони: в лесу так красиво и спокойно. Я провел здесь как-то пару месяцев и по себе знаю, насколько это приятно. Птицы распевают весь день напролет. Цветов видимо-невидимо. Дикие фиалки и розовый вереск. Послушай-ка! — прервал он самого себя. — Птица-лира запела! Если пойти по этой тропинке вдоль ручья, увидишь место, где она танцует, — открытая лужайка, поросшая сассафрасом и орешником. Тихонечко проберись через папоротник и подлесок и наверняка увидишь ее. Ну пока, Тони, желаю удачи!

Мотор совсем остыл за ночь, и Дэвиду пришлось немало повозиться, прежде чем машина двинулась вверх по дорожке между деревьями; через мгновение домик в затерявшейся среди гор долине скрылся из вида.

 

Глава V

— Ну вот, кажется, и все, — промолвил Дэвид, досказав Ллойду Мэджериссону историю Тони.

Слушая Дэвида, Мэджериссон ходил взад-вперед по тесному кабинету, от письменного стола к стене, вдоль которой тянулся стеллаж, разделенный на гнезда с торчащими из них документами, и обратно, обдумывая то, что услышал от Дэвида, делая краткие пометки, изредка прерывая его замечаниями и бившими в точку вопросами.

Молодой еще человек с круглым брюшком и преждевременной лысиной, круглолицый, с карими глазами, непомерно большими под очками с двухфокусными стеклами, он производил обманчивое впечатление человека неопытного и незрелого. На самом же деле он был в высшей степени знающим и опытным адвокатом. Добродушный, под стать своей внешности, за адвокатским столом он превращался в остроумного, грозного противника.

— Вы взвалили на себя очень трудное дело, Ивенс, — произнес наконец он, садясь за письменный стол, на котором навалом лежали папки с документами. — Я не уверен, отдаете ли вы себе в этом отчет.

Сняв очки, он тщательно протер их носовым платком.

— Вопрос ведь не только в том, как вызволить парня из лап бандитов, — что непременно вызовет у этих мерзавцев, занимающихся сбытом наркотиков, желание отомстить вам.

— С этим тоже надо считаться, — согласился Дэвид, — Но что же тогда делать? Плюнуть на все и бросить на произвол судьбы Тони, угодившего в западню?

— А была ли западня? Где доказательства? — спросил Мэджериссон.

— Вот этого-то я сказать не могу. Но я верю парнишке, когда он рассказывает, каким образом ему всучили контрабанду.

— Я должен встретиться и поговорить с Тони, — сказал Мэджериссон. Обнаружив на стекле пятнышко, он принялся тщательно протирать очки. — А пока что необходимо сделать так, чтобы эти мерзавцы не могли достать его. Сможете вы это устроить?

— Постараюсь, — ответил Дэвид. — Но если они все же зацапают его…

— Тогда придется призвать на помощь полицию. Дело это далеко не так просто, поскольку парень, как вы говорите, отказывается дать показания против банды. А тут еще это убийство…

— И если мы не сообщим о нем полиции, это даст, я полагаю, основание обвинить нас в соучастии?

— Вот именно.

— Мне думается, угроза Янка замешать в преступлении Тони, — высказал предположение Дэвид, — просто попытка запугать его.

— Очевидно, так, — сказал Мэджериссон, растягивая слова. — Как бы то ни было, меня эта история заинтересовала. И я сделаю все, чтобы вывести этого негодяя — как там его зовут — на чистую воду.

— Тони называет его Янк Делмер. Не знаю, настоящее ли это имя, или у него есть и другое.

Мэджериссон записал что-то в своем блокноте.

— И вы говорите, он постоянно околачивается в итальянском ресторане?

— Самое худшее то, что у нас нет никаких доказательств, подтверждающих рассказ Тони.

— Мы раскопаем эти доказательства, — ответил Мэджериссон. — Я поговорю с одним детективом, моим хорошим приятелем, попрошу его последить за этим рестораном и заглянуть в досье Делмера. Если будет попытка выкрасть парня, мы будем знать, что делать.

— А пока что Тони нужно прятать?

— Вы угадали.

— Я отвез его за город. Там у моей дочери Миффанви маленький домик. Вы можете связаться со мной через нее, или же я могу позвонить вам из местного почтового отделения.

— А, Мифф, жена Билла Берри! Мы работали с ней, когда в суде разбирались дела членов профсоюза по вопросу о компенсации. Славная девушка, и голова у нее светлая.

Больше говорить было не о чем. Переложив на Мэджериссона часть ответственности и обсудив с ним все сложности этого запутанного дела, Дэвид немного успокоился. Словно в конце бесконечно длинного, мрачного тоннеля забрезжил свет. На него произвела большое впечатление несколько небрежная и вместе с тем серьезная манера, с какой Мэджериссон выслушал все подробности дела, которое сулило ему много мороки и никакой материальной выгоды. И в то же время дело это было, несомненно, чревато опасностями.

Наверно, поэтому он и сказал, что заинтересовался делом. Оно обостряло его профессиональное чутье, вызывало желание разгрызть этот крепкий орешек и как бы бросало вызов его способностям. Ведь вопрос этот сводился не только к тому, чтобы спасти Тони от преследования тайки или полиции, необходимо было прихлопнуть преступную торговлю наркотиками и, возможно, добиться того, чтобы Янку Делмеру было предъявлено обвинение в убийстве.

Перед тем как отправиться на встречу с Мэджериссоном, Дэвид вернул машину Мифф; заведя ее в гараж, он заторопился уходить, не оставаясь, как обычно, поболтать с Мифф.

— Старушка вела себя великолепно, — сказал он Мифф. — Я залил утром бензин, бак полный, но я хотел бы завтра еще раз воспользоваться ею.

— Бери, как только она тебе понадобится, папа, — ответила Мифф, ласково поглядев на пего.

— Спасибо, родная! — Он торопливо поцеловал ее и ушел, а она еще долго глядела, нахмурившись, ему вслед, словно размышляя, зачем ему необходимо держать в таком секрете свои дела.

Желая во что бы то ни стало повидаться с Чезаре, когда тот проснется после полудня, он втиснулся в переполненный трамвай и сошел на остановке в конце улицы неподалеку от дома м-с Баннинг.

Пока он скармливал Перси дневную порцию арахиса, в задней двери появилась м-с Баннинг.

— Сегодня этих подлых голодранцев не было и в помине, — услужливо доложила она.

— Ну, еще бы! Вы им задали такого перцу, что они и нос боятся показать! — засмеялся Дэвид.

— Так им и надо, — сердито ответила она. — Шляются тут всякие, я этого не терплю.

Чезаре открыл дверь своего флигелька и, шаркая туфлями, направился к ним. Увидев его, м-с Баннинг расплылась в улыбке. Радостно поздоровавшись с Дэвидом, он оставил без впимапия и ее саму, и ее улыбки.

— Вот что, — решительно произнес он. — Compagno принес мне хорошего винца. Хочу выпить его в приятной компании. Пойдем тяпнем по стаканчику, si?

— Отчего же, — ответил Дэвид, — вот только докормлю Перси.

— Женщинам вино один вред, — подмигнул Чезаре Дэвиду, кивнув в сторону м-с Баннинг. От нее Дэвид знал, что Чезаре частенько захаживает к ней выпить рюмочку-другую.

— Да, уж конечно, вредно, — кокетливо потупившись, прошептала м-с Бапнинг, — разве что на мужчину тоска нападет да одиночество замучает — тогда другое дело.

Дэвид пошел за Чезаре в его комнатенку, и Чезаре вытащил заветную бутылку; вино, как сразу определил Дэвид, было домашнего изготовления и весьма неважное — совсем молодое и терпкое.

— Как Тони? Увез его? — нетерпеливо спросил Чезаре.

— Пока все в порядке, — ответил Дэвид, — Но я вот о чем думаю: как бы мне переправить его в другой штат, на Запад, что ли? Там он мог бы устроиться на какое-нибудь судно — ничего лучшего для него не придумаешь.

— Si, si, — согласился Чезаре, — хороший мальчик Тони.

— Нет ли у тебя случайно на примете какого-нибудь рейсового грузовика, с которым его можно было бы отправить? — спросил Дэвид.

— На рынке нехватка картофеля, — сказал Чезаре. — Мик Райан привез полный грузовик, как раз когда я уходил домой. Ругался на чем свет, сменщик у него заболел. Аж с самого Запада один вел.

— Вот бы мне повидаться с ним, — ухватился Дэвид за этого, самой судьбой посланного ему водителя грузовика.

— Сказал, будет спать целый день, — размышляя о чем-то, сказал Чезаре. — Может, вечером удастся поговорить.

— Будь добр, Чезаре, постарайся как-нибудь устроить, чтобы я мог завтра сговориться с ним.

— Тони сказал мне, что он матрос, — ответил Чезаре. — Очень хочется помочь ему выбраться из беды. Большая беда, а? — взволнованно спросил он, и его смуглое лицо вдруг стало серьезным.

— Еще какая большая! — Только теперь, после разговора с Мэджериссоном, Дэвид полностью осознал, в какое паршивое дело он впутался.

Ему надо было идти — он обещал встретиться с Шарн и просмотреть с ней программу митингов, на которых не сможет присутствовать.

— Ну, ладно, мне пора, — сказал он. — Спасибо за все, Чезаре. Утром увидимся.

 

Глава VI

Шарн предложила встретиться в маленьком душном ресторанчике под названием «Искра», приютившемся между высокими зданиями деловых контор в переулке неподалеку от Литтл-Коллинз-стрит.

Как понял Дэвид, ресторанчик принадлежал кому-то из ее русских друзей, и она была рада оказать им услугу, приводя новых клиентов.

В ожидании Шарн он просматривал вечернюю газету, которую купил у бойкого мальчишки-газетчика, снующего в переулке только что не под колесами машин. Подняв глаза от заголовков, он с удивлением увидел подходящую к нему Мисс Колючку.

— Как проходит сражение с ветряными мельницами, Дэвид?

— Немного пообломал себе крылышки, но по-прежнему в строю, — бодро ответил он.

— Не возражаете, если я присяду? — спросила она и тяжело опустилась на стул по другую сторону столика, — Я уже пообедала. Мы всегда приходили сюда с Биллом поесть плов из курицы, когда бывали в городе.

— Плов? — удивился Дэвид. — Это что, русское блюдо?

— Украинское, грузинское, арабское — я и сама толком не знаю, да и какая разница. Оно превосходно, и я люблю его.

Мисс Колючка, по своему обыкновению, произносила слова отрывисто и резко.

— До вас еще не дошло, — добавила она, — что вашей тупой, заурядной, однообразной пропаганде грога цена? Люди только тогда поймут, чем грозит им война, ядерная война, когда их доведешь до нервного шока рассказами об ее ужасах.

— Но как этого добиться? — примирительно спросил он. — Что еще мы можем сделать? Мы приводим научно обоснованные факты, пытаемся убедить людей, что спасти себя и других они могут, лишь объединившись, что, только действуя организованно, можно не допустить развязывания войны в любой точке земного шара.

— Нет, нет, все упирается в древнюю проблему жертвоприношения. Кто-то должен отдать свою жизнь ради людей.

— К черту все это! — вспылил Дэвид. — Немало людей выказали готовность пожертвовать жизнью, лишь бы сорвать замыслы поджигателей войны… добиться, например, прекращения ядерных испытаний в Тихом океане, и…

— Все это чистый блеф, — цинично прервала его Мисс Колючка. — Ни один из них не умер. Заинтересованные правительства позаботились о том, чтобы их безрассудные по своей храбрости действия были низведены до смешного фиглярства. Распятие по-прежнему остается символом для нашего поколения, — упорно стояла она на своем.

— Но ведь муки, которые претерпел Христос, не производят такого впечатления, когда думаешь о мучениях двух тысяч рабов, которых приказал распять после восстания Спартака правитель Рима Кассий.

— Это верно, — уступила Мисс Колючка, — но, — продолжала упорствовать она, — ведь они приняли муки не по своей воле. И я по-прежнему убеждена, что если найдется человек, который заявит о своей готовности умереть во имя мира, это будет иметь куда больший эффект, чем все ваши сборища, резолюции и конгрессы.

— Я не могу согласиться с вами, что столь картинный и эмоциональный жест окажет длительное воздействие на людей.

Несмотря на глубокое к ней уважение и симпатию, Дэвида возмутило ее высокомерие.

— Только взаимное понимание и совместные действия народов во имя их же собственных интересов могут преградить дорогу безумцам, стремящимся ввергнуть мир и пучину бедствий.

— Я ведь не настаиваю, что человеческие жертвы могут действительно решить эту проблему, но на воображение они действуют здорово, никуда от этого не денешься.

— Я тоже так считаю, — улыбнулся Дэвид. — И все же мне кажется, лучше жить ради великой цели, чем умереть ради нее.

— Я же дразню вас, Дэвид, — сказала Мисс Колючка, явно довольная своей проницательностью, — да я думаю, вы и сами это поняли.

— Миллионы жизней были принесены в жертву под том предлогом, что мир придет к людям только через войну, — продолжал Дэвид. — Гитлер похвалялся, что зальет Европу кровью, но создаст Великую Германию. И какую бы малость мы ни сделали, чтобы предотвратить повторение этого или еще чего похуже, все будет во благо.

— Конечно, бог ты мой! — воскликнула Мисс Колючка, слегка умерив свою язвительность, — столько страсти и горечи прозвучало в голосе Дэвида.

— О, добрый день, миссис Ли-Бересфорд. Простите, что я опоздала, Дэвид, — стремительно подошла к ним Шарн, и вместе с ней в зал словно ворвалась струя свежего воздуха. — Не уходите, — взмолилась она, глядя, как Мисс Колючка отодвигает стул, намереваясь уйти. — Я не знаю, вы с Дэвидом старые друзья, вам приятно поболтать друг с другом.

Мисс Колючке нравилась непосредственность девушки, ее звонкий веселый голос. Она нередко видела Шарн на Ярра-Бэнк, где Шарн распространяла листовки, а случалось, и выступала с трибуны Совета мира.

— Мы ссорились, — коротко сказала она. — Он уже сыт мной по горло.

Она с трудом поднялась со стула, кляня на чем свет стоит свои больные ноги, и заковыляла к выходу.

— Кажется, она ушла из-за меня, — виновато проговорила Шарн, — но мне о многом нужно поговорить с вами, Дэвид. Нина, — она обратилась к официантке, — есть ли у вас в меню плов нынче вечером? Вы ведь знаете мистера Ивенса, правда?

Дэвид не раз бывал в этом ресторанчике с Шарн; он кивнул девушке, с улыбкой глядевшей на него.

— Плов готов, дарогайя мисс, — ответила Нина.

Шарн заговорила с ней на ломаном русском. У Дэвида закралось подозрение, что она решила пустить ему пыль в глаза, но от плова он все же не отказался.

Им подали дымящееся блюдо с пловом, и Шарн стала рассказывать, что комитет удовлетворил его просьбу и разрешил какое-то время не участвовать в работе, однако выразил сожаление, что ему, в силу необходимости, приходится временно отойти от дел.

— Как обидно! Надо же было этим вашим неприятностям случиться именно сейчас. — Она нахмурила брови и, не в силах подавить досаду, вздохнула. — Хотелось бы мне знать побольше обо всем этом.

В ее глазах стоял невысказанный вопрос, и затаенная боль, которую он уловил в ее голосе, тронула его.

— Лучше не надо, — сказал он, и едва заметная усмешка скользнула по его губам. — Знаете, дорогая, когда я впервые почувствовал непреодолимое желание отдаться этой работе, я был весь во власти возвышенных идей. Мне казалось, я должен порвать все отношения с близкими людьми и целиком посвятить себя…

— Какой идеализм! Разве это возможно!

— Я и сам понял это. — Дэвид в задумчивости курил трубку. — Человек не может уйти от своих обязательств и от своих привязанностей, которых у каждого предостаточно. Какой толк думать только о далеком будущем, игнорируя насущные потребности людей… не замечая их страданий и страхов, когда ты можешь сделать что-то, чтобы помочь им.

Шарн внимательно слушала, подперев ладонями подбородок.

— И тогда я спустился с заоблачных высот на землю и понял, что любовь к людям и общение с ними куда больше помогают идти к святой цели, чем избранное мною ранее гордое одиночество… Я чрезвычайно высоко ценю все, что вы дарите мне, Шарн. Но у вас не должно быть на мой счет никаких иллюзий.

— Если вы не хотите довериться мне и рассказать о своих неприятностях, меня это ничуть не обижает. Я верю в вас и все равно буду любить — точно так же, как люблю сейчас.

— О, святая невинность! — воскликнул Дэвид. — Но сердитесь на меня! Я ведь только стараюсь избавить вас от ненужных переживаний.

— А вы не старайтесь! — с жаром ответила Шарн. — Все, что причиняет вам боль, причиняет боль и мне.

— Вот это уж совсем ни к чему, — убеждал ее Дэвид. — Для мня единственное утешение лишь в том, что ни на вас, ни на кого другого из моих коллег по комитету но падет тень от моих, на первый взгляд не слишком благовидных поступков.

— Это нам не грозит… — На бледном лице Шарн появилось хорошо знакомое ему упрямое выражение. — Но если мне никогда в жизни больше не приведется увидеть вас — и вы так никогда и не будете испытывать ко мпе тех чувств, какие испытываю к вам я, — я все равно готова быть для вас тем, чем вы пожелаете, — дочерью, матерью, возлюбленной — или просто другом.

— До чего оригинальная молодая особа! Потрясающе! — Насмешливые слова Дэвида прозвучали очень нежно.

— Уж какая есть, — решительно сказала Шарн. — Но отталкивайте меня, Дэвид! И что бы ни случилось, мое единственное желание — быть рядом с вами.

— Милая моя дочь, мать, возлюбленная — просто друг, я и не помышляю отталкивать вас. — В глазах Дэвида зажглись лукавые искорки, уголки губ весело вздрагивали.

— Когда-нибудь я, может, и скажу вам, каким из этих слов мне хочется вас назвать. А пока скажу лишь, что я благодарен вам за вашу любовь — просто любовь.

Шарн пора было идти на митинг. Они расстались в переулке неподалеку от «Искры»; на прощание Шарн весело крикнула, показывая, что отклонение Дэвидом ее признания никак не повлияло на их добрые товарищеские отношения: «До скорого свидания, Дэвид!»

 

Глава VII

Дэвид вернулся домой, когда тусклое вечернее солнце клонилось к западу, а на улицах города уже зажглись первые неоновые огни. Он окончательно удостоверился, что с побегом Тони все обстоит благополучно, и сейчас чувствовал легкую усталость после суматошного дня, проведенного в охоте за химерами. Хотя Мик Райан меньше всего смахивал на химеру, Дэвид был глубоко признателен ему за ту готовность, с какой он согласился взять с собой Тони в междугородний рейс.

Как-то там Тони в домике Мифф? Дэвид решил слова попросить машину у дочери, не откладывая поехать туда и сообщить Тони, что все улажено и завтра на рассвете Райан захватит его на своем грузовике.

Сев за письменный стол, он стал собирать разбросанные по столу листы статьи, которую писал, когда в окне появился Тони. Прежде чем скрепить страницы и положить их в стенной шкаф, где лежали другие его рукописи, он принялся машинально просматривать текст.

Ему показалось, что за окном вдруг стемнело. Он поднял голову и едва поверил своим глазам — в неясном сумеречном свете он увидел бледное лицо Тони, пристально глядевшего на него через оконное стекло.

Дэвид вышел на улицу и ввел мальчика в комнату. Тони смотрел на него пристыженно, но в то же время вызывающе.

— Не мог я больше вынести этого, мистер, — один, кругом ни души, чуть не свихнулся, — запинаясь, бормотал он. — Обещали приехать, а сами не приехали.

— Я как раз собирался ехать сегодня вечером, — раздраженно ответил Дэвид. — Вчера я виделся с адвокатом, который согласился вести твое дело — если дойдет до этого. Сегодня весь день гонялся за шофером грузовика, который отправляется на Запад и берет тебя с собой.

— Господи боже, извините меня, мистер, — залепетал Тони. — Но я прямо замучился, тишина, не с кем слова сказать. Одни эти чертовы деревья да птицы — вот они где у меня сидят. Хуже, чем в тюрьме, черт бы их подрал. В тюрьме есть хоть с кем словом перекинуться. А тут я прямо задыхался среди этих деревьев. Ей-богу, мистер, я бы совсем там спятил, если б остался еще хоть немного.

Ирония судьбы! Дэвнд вспомнил время, которое он провел в этом домике, наслаждаясь одиночеством, шелестом деревьев, пением птиц, девственной красотой природы. Ему и в голову не могло прийти, что одиночество и покой могут оказаться невыносимыми для Тони.

— Как же ты сюда добрался? — спросил Дэвид.

— Дошел до станции, — объяснил Тони. — Болтался там, покуда не пришел поезд. Деньги-то ваши очень кстати пришлись. Не будь их, не миновать бы топать на своих двоих.

— Ты уверен, что тебя не выследили? — спросил Дэвид.

— Если шпики и напали на мой след, то я их наверняка с этого следа сбил, мне не впервой, — похвастался Тони.

— Твои приметы были во всех газетах, — с беспокойством заметил Дэвид. — Что же мне с тобой теперь делать?

— Может, мне побыть у вашего приятеля, у того итальяшки, пока не придет грузовик? — бодро предложил Тони.

— Придется, наверно, — согласился Дэвид. — Я пойду поговорю с Чезаре.

В коридоре рядом с комнатой Дэвида раздался громкий топот. Дверь с шумом распахнулась. С первого же взгляда на двух вошедших в комнату мужчин Дэвид понял, что это сыщики — те самые, которые приходили поговорить с ним вскоре после того, как он снял комнату у м-с Баннинг.

— Ага, вот ты где, голубчик! — воскликнул один из них, подбегая к Тони и хватая его за руку, — Ну и задал же ты нам работку выследить тебя!

От напускной бравады Тони не осталось и следа. С помертвевшим лицом стоял он перед сыщиками.

— Отпустите мою руку, — пробормотал он, пытаясь высвободиться из железных тисков, которые, однако, лишь еще крепче сдавили его руку.

Все произошло так неожиданно — вторжение сыщиков и арест Тони, что Дэвид растерялся не меньше мальчика. Придя немного в себя, он сказал:

— Я надеюсь, у вас есть ордер на арест этого юноши, господин полицейский?

— Все в порядке, — ответил сыщик, державший Тони за руку. — Этого парня разыскивает таможенная полиция. Но местное отделение сыскной полиции оказывает ей в этом помощь, поскольку молодчик сбежал с корабля и пытался скрыться. А вы, мистер…?

— Ивенс, Дэвид Ивенс, — резко ответил Дэвид, раздраженный развязным тоном полицейского.

— Ну, а вы, мистер Ивенс, какое имеете отношение к этому парню? — спросил сержант полиции Холл. Он был высок и широкоплеч, с бесцветными холодными глазами акулы.

— Я друг этого мальчика, и мне хотелось бы, чтобы с ним обращались как следует.

— Вам хотелось бы, неужели? — осклабился сыщик. — Вы, наверно, очень близкие друзья. Красиво, нечего сказать, — застукать этого мошенника в вашей спальне.

Тонн вырвался из цепко держащих его рук и со сжатыми кулаками бросился на сержанта. Но полицейский, проявив недюжинную сноровку, вновь схватил его за руку и вывернул ее за спину, нанеся ему при этом сильный удар но голове. Удар следовал за ударом. Топи шатался, из носа его текла кровь.

— Прекратите! — возмущенно закричал Дэвид. — Как вы смеете избивать его!

— Избивать? Кто сказал, что я его избиваю? — в словах Холла звучала издевка.

— Я сказал, — ответил Дэвид. — И если будет нужно, я дам показания, что вы ударили его по голове, и не один раз, а несколько.

— Ты слышишь, Болл?

Болл, толстый приземистый коротышка средних лет, ухмыльнулся.

— Вряд ли он сможет давать показания в пользу своего дружка. Ему придется подумать о своей защите, если против него будет выдвинуто обвинение в сексуальном извращении, насчет чего мы тоже можем дать кое-какие показания.

Гнев и омерзение охватили Дэвида. Он с трудом сдерживался, не желая отвечать на грязные инсинуации сыщика.

— И кроме того, — заметил, загораясь, Холл, — но исключено, что он тоже замешан в торговле наркотиками вместе с этим негодяем.

— Это клевета, подлая клевета! — простонал Тони, но сильный удар заставил его замолчать.

— Давай-ка, Болл, обыщем между делом комнату, — сказал сержант Холл. — Чую я, что здесь должны быть наркотики.

Болл принялся кидать на пол книжки с полки. Вытащил из-под кровати чемодан; перетряхнул лежащее в пем белье; перерыл вещи в комоде; облазил карманы выходного костюма и пальто, висящих в шкафу.

— Вы не имеете права, — возмущался Дэвид. — Ваше обращение с мальчиком и обыск, учиненный в моей комнате, переходят все границы!

— Об этом поговорим попозже, — ответил Холл.

Болл принялся выбрасывать из стенного шкафа сложенные там рукописи, и скоро весь пол оказался покрытым листами бумаги. И тут-то Дэвид вдруг вспомнил о пачке сигарет, которую бросил в шкаф вместе с неоконченной статьей.

Сыщик, как коршун, набросился на эту пачку, открыл, понюхал, и в глазах его зажглось торжество.

— Погляди-ка, что я нашел, — радостно заржал он. — Чутье не обмануло тебя. Если не ошибаюсь, это марихуана.

— Ты прав, Болл, арестуй этого человека. Ему будет предъявлено обвинение в хранении запрещенных наркотиков.

— Но это же абсурд! — возмущенно крикнул Дэвид. И тут же, испугавшись, что тем самым выдает Тони, добавил: — Эта пачка попала сюда совершенно случайно. Никогда в жизни я не курил марихуану.

— Это мои сигареты! — завопил Тони. — Он отнял их у меня, чтоб я больше не курил!

Он вырвался из рук Холла и бросился на Болла, который держал Дэвида за плечо. Холл тотчас же снова схватил Тони и изо всех сил ударил по голове. Увидев, что Тони пошатнулся, Дэвид бросился вперед и заслонил его. И тут же на него обрушилось несколько предназначенных Тони мощных ударов, и хотя он не мог сравняться в силе и ловкости со специально обученным Боллом, вид распростертого на полу бесчувственного Тони привел его в такое бешенство, что, увидев прямо перед собой занесенный кулак, он резко схватил сыщика за руку. Болл навалился на него всем своим весом, и тут, вспомнив изученный еще в юности прием дзюдо, который следовало применять против более тяжелого противника, Дэвид бросился на спину, согнул ногу, уперся коленом Боллу в пах и перебросил его через голову. Болл с трудом поднялся на ноги, чертыхаясь от перенесенного унижения.

При виде жалкого положения, в котором очутился его коллега, в холодных глазах Холла мелькнула усмешка.

— Застиг врасплох, а, Джон? — пошутил он.

Он рывком поставил Тони на ноги; мальчик зашатался, как пьяный, и опять упал на пол.

— Ну-ка, Болл, помоги мне оттащить его в машину, — сказал Холл.

Боллу пришлось оставить Дэвида; подхватив Тони с другой стороны, он вместе с Холлом потащил его из комнаты.

— Следуйте за нами, — приказал Болл Дэвиду. — В полицейском участке вам будет предъявлено обвинение в хранении наркотиков и сопротивлении полиции. Ведите себя смирно, если не хотите, чтоб я надел на вас наручники.

Дэвид увидел стоящую на заднем крыльце м-с Баннинг. Вытаращив глаза, она смотрела на сыщиков, которые тащили Тони к стоящей на улице машине, и на бледного всклокоченного Дэвида, следовавшего за ними.

 

Глава VIII

Очутившись в здании городской полиции, Дэвид весьма смутно представлял, что его ожидает.

Перспектива провести ночь в тюрьме мало огорчала его. Если уж на то пошло, его очень интересовало все, что происходит за стенами полицейских участков, хотя он по-прежнему тяжко переживал и возмущался в душе грубым обращением, которому подвергся вместе с Тони со стороны сыщиков. И сейчас, повинуясь инстинкту журналиста, он, словно идущая по следу гончая, напряженно следил за сержантом, с официальной сдержанностью протоколировавшим выдвинутые против него обвинения.

Первую весточку об аресте отца подал Мифф Ллойд Мэджериссон, который позвонил ей, после того как из полиции ему сообщили, что Дэвид Ивенс вместе с молодым человеком по имени Антонио Дарра находится в камере предварительного заключения. Дэвид просил сообщить об аресте его адвокату и разрешить свидание с ним. Ллойд сказал Мифф, что получил сообщение об этом уже ночью, когда предпринимать что-либо было поздно, но что утром он немедленно поедет туда и выяснит все обстоятельства дела.

Насколько он понял, Дэвид обвинялся в нанесении словесного оскорбления и физическом насилии по отношению к полицейскому чину. Как бы то ни было, Мэджериссон обещал явиться утром в городской суд, чтобы защищать интересы мистера Ивенса и молодого человека, который, как он предполагал, явился причиной действий, предпринятых полицией. Он также обещал Мифф, что позвонит ей и сообщит все подробности дела, после того как поговорит с Дэвидом.

Растерянная и смятенная, Мифф с трудом понимала, что говорит ей Мэджериссон. Расстраивал и смущал ее отнюдь не сам факт ареста и заключения в тюрьму. Билла и некоторых других товарищей не раз на ее памяти арестовывали и судили за политические преступления. Но ей была мучительна самая мысль о том, что Дэвид находится в тюрьме вместе с пьяницами, воришками и другими преступниками. Кроме того, он совсем не был подготовлен к промозглому холоду тюремных камер, ужасающим санитарным условиям, кишащим вшами одеялам, к жесткому режиму полицейского участка.

Шарн — единственный человек, думала Мифф, который в курсе того, чем занимался в последнее время Дэвид, только она может знать, что явилось причиной его ареста. Несмотря на поздний час, она позвонила Шарн. Но известие об аресте Дэвида потрясло Шарн не меньше, чем оно потрясло в свое время Мифф.

— Я только знаю, — сказала Шарн, — что Дэвида очень беспокоило, как бы дело, в которое он вмешался, не повредило комитету. Из-за этого он решил в течение некоторого времени не посещать митинги.

— О, господи, — простонала Мифф, — ну что бы это могло быть?

Они договорились с Шарн встретиться на следующее утро в суде. И хотя Мэджериссон, как обещал, позвонил ей ранним утром, подробности истории, связанной с арестом отца, она узнала, только встретившись с ним в здании городского суда.

Они с Шарн вошли на территорию суда через боковую калитку. Узкий старомодный двор, вдоль двух сторон которого тянулись веранды с подпиравшими крышу тонкими зеленого цвета столбиками, был хорошо им знаком. Они бывали здесь и раньше, когда арестовали Билла и когда двух его товарищей судили за то, что они писали мелом лозунги на стенах государственных учреждений.

Мифф была потрясена, когда Мэджериссон рассказал ей о своем разговоре с ее отцом и о том, что Дэвид признает себя виновным в сопротивлении полиции. И хотя накануне вечером Ллойда очень позабавил сам факт нападения Дэвида на полицейского чина, сегодня он отнюдь не был склонен воспринимать это как веселую шутку. Он ясно отдавал себе отчет в том, что выдвинутое против Дэвида обвинение далеко не шутка: оно могло повлечь за собой тюремное заключение сроком на месяц и больше.

Многое зависело от показаний полицейских и от того, с какой ноги встал этим утром судья. Судейское кресло занял старый Бернард Струтерс. На одном из последних процессов он предупредил, что участившиеся нападения на чинов полиции вызывают самое серьезное беспокойство. И пригрозил, что примерно накажет в будущем всякого, кто предстанет перед ним по аналогичному обвинению.

По словам Мэджериссона, не было никаких сомнений в том, что Дэвида спровоцировали сами полицейские грубым обращением с его подопечным. Они, конечно, станут отрицать, что обошлись с мальчишкой излишне грубо. Дело Тони будет разбираться отдельно. Мэджериссон полагал, что полиция настояла на разделении этого дела на том основании, что потребуется дальнейшее расследование, которое, возможно, приведет к серьезным разоблачениям относительно торговли наркотиками, процветающей в городе.

Войдя в зал суда вместе с толпой плохо одетых, скромных людей, предводительствуемых здоровенным констеблем, Мифф и Шарн проскользнули на передние места в галерее для публики.

Появился судья, и они вместе со всей этой разношерстной толпой на галерее встали. Затем все уселись на места, шаркая ногами, с тяжелым вздохом едва скрываемого нетерпения.

Мифф и Шарн слушали дела мужчин и женщин, обвиняемых в пьянстве и хулиганстве, кражах в магазинах, в тунеядстве и нарушении общественного порядка. Обе вздрогнули, услышав голос секретаря суда: «Дело номер двадцать три, Дэвид Дилейн Ивенс».

Из боковой двери появился Дэвид в сопровождении полицейского, который шел с ним от самой тюремной камеры до помещения суда. Лицо Дэвида было серым и помятым — сказывается бессонная ночь, подумала Мифф; к тому же он был небрит. Но волосы, зачесанные назад, были, как всегда, волнисты и блестящи, а в глазах, встретивших взгляд Мифф, светилась улыбка. Дэвид увидел Мифф сразу же, как только ступил на чуть приподнятый помост, где стояла скамья подсудимых, и бросил первый взгляд на галерею для публики. А рядом с Мифф сидела Шарн. В их глазах он прочитал тревогу и любовь и понял, как мучительно им видеть его в этом позорном положении.

Судья откашлялся и начал читать резким бесстрастным голосом:

«Дэвид Дилейн Ивенс, вы обвиняетесь в том, что в ночь на второе октября в доме номер тридцать пять, Беллэйр-Террас, Парквилл, вы совершили вмешательство в исполнение полицейским сержантом Холлом его обязанностей. Признаете себя виновным или нет?»

— Не признаю, — твердо ответил Дэвид.

Судья зачитал второе обвинение:

«Вы также обвиняетесь в том, что в ночь на второе октября в доме номер тридцать пять, Беллэйр-Террас, Парквилл, вы оскорбили действием констебля Болла. Признаете себя виновным или нет?»

— Нет… — автоматически повторил Дэвид конец фразы.

Затем в качестве свидетеля был вызван полицейский сержант Холл для изложения обстоятельств дела, приведших к аресту обвиняемого.

Заняв место для свидетелей, он показал, что в ночь на второе октября ему сообщили, что молодой матрос, который разыскивается таможенными властями в связи с ввозом в Австралию запрещенных наркотиков, находится в городе и выслежен по адресу Беллэйр-Террас, Парквилл, после чего они вместе с констеблем Боллом направились по этому адресу и обнаружили уклоняющегося от правосудия, а именно молодого матроса Дарра, в спальной комнате обвиняемого Дэвида Ивенса. В делах подобного рода местные полицейские силы обязаны в случае необходимости оказывать помощь таможенным властям, и они только исполнили свой долг.

— Обвиняемый хотел помешать мне и констеблю Боллу исполнить наш долг* — заявил он. — Когда Дарра попытался оказать сопротивление аресту, Ивенс бросился ему на помощь и оскорбил действием констебля Болла, что является основанием для предъявления второго обвинения. Когда констебль Болл попытался арестовать обвиняемого, тот сбил его с ног недозволенным приемом. Это привело к тому, что он ударился о стул, находящийся в комнате, и получил ранение под правым глазом, потребовавшее медицинского вмешательства.

Лицо мистера Струтерса приняло угрюмое выражение. Слушая показания сержанта Холла о том, что произошло в ночь на второе октября при аресте молодого матроса Антонио Дарра, он недовольно выпятил нижнюю губу.

Тут поднялся Мэджериссон.

— Прошу прощения, ваша милость, — сказал он, — но мой подзащитный не признал себя виновным в обоих случаях, ибо стал жертвой провокации, и его поступок был вынужденным актом самозащиты. Он утверждает, что сержант полиции Холл проявил в отношении молодого матроса Дарра грубость, переходящую в жестокость. Что касается второго обвинения, то он настаивает, что был вынужден защищать себя, дабы не получить телесных повреждений.

Прежде чем приступить к допросу Дэвида, официальный обвинитель, выступающий со стороны полиции, как само собой разумеющееся, сунул ему потрепанную Библию и попросил повторить за ним слова общепринятой присяги: «Клянусь говорить правду, всю правду, только правду. И да поможет мне бог».

Голос Дэвида произнес ясно и отчетливо:

— Я прошу, чтобы мне, в соответствии с процессуальными нормами, разрешили присягнуть, пользуясь другим текстом присяги.

Это заявление привело в замешательство секретаря гуда. Порывшись в своих бумагах, он стал совещаться с обвинителем.

— Ну что там? Что там? — раздраженно обратился к ним судья. — Почему задержка?

Поднявшись для ответа, секретарь сказал:

— Просьба эта настолько необычна, ваша милость, что, как оказалось, у меня среди бумаг нет другого текста присяги. Нет его и у обвинителя Холли.

— Я полагаю, вага подзащитный отдает себе отчет, мистер Мэджериссон, — заметил судья, недовольный нарушением обычной процедуры, — что его отказ принять общепринятую присягу доставляет суду некоторые неудобства.

— Я советовал ему не делать этого, ваша милость, — ответил Мэджериссон. — Но мой подзащитный в высшей степени честный человек. Он утверждает, что может быть связан лишь той присягой, которая отвечает его убеждениям. У меня есть текст этой присяги. Если вы не возражаете, вот она, ваша милость.

Он вручил напечатанный на машинке текст присяги секретарю, который передал ее судье. Прочитав краткий текст ее, судья передал его обвинителю, который с явно недовольным выражением лица стал его зачитывать.

Дэвид повторял вслед за ним слова присяги:

— «Я, Дэвид Дилейн Ивенс, торжественно, искренне, со всей правдивостью заявляю и подтверждаю, что буду говорить правду, всю правду, только правду».

Мифф подумала, что Дэвид одержал победу в первом раунде с полицейским судом по вопросу процедуры. Лицо Шарн светилось гордостью, ее восхищала честная позиция Дэвида, не желавшего принимать участия в фарсе, каким для него был обычай присягать, положив руку на книгу, которую он считал лишь собранием сказок о сотворении вселенной и о несуществующем боге. Такая присяга была пустой судебной формальностью, на которую люди соглашались с легким сердцем, чтобы не возбуждать предубеждения у судьи и присяжных. И судье и присяжным трудно было понять, что на лжесвидетельство меньше всего способен человек, который отказывается произнести слова общепринятой присяги. И вместо этого обязуется говорить правду, всю правду и только правду, потому что этого требуют от него личная честность и порядочность.

После небольшой словесной перепалки обвинитель, коротконогий красномордый полицейский, спросил с циничной улыбкой:

— Не состояли ли вы с матросом Дарра в отношениях настолько близких, что он…

Мэджериссон тотчас вскочил со своего места.

— Я протестую, ваша милость, против того, как сформулировал свой вопрос обвинитель Холли.

Грязный намек, содержащийся в словах «отношениях настолько близких» не ушел от внимания судьи.

— Возражение принято, — буркнул он.

— Мой вопрос, ваша милость, — обиженно заметил обвинитель Холли, — если мне позволят закончить его, — сводится к тому, признает ли обвиняемый, что ему было известно, в чем заключается преступление Дарра, и был ли он заинтересован в том, чтобы арест не состоялся.

У судьи сползли с носа очки, и он поглядел поверх них на обвинителя.

— Да, да, конечно! — произнес он успокаивающим тоном. — Но вы могли бы сформулировать свой вопрос, не делая упора на личные отношения.

Обвинитель Холли продолжал:

— Знали ли вы, почему полицейский сержант Холл должен был арестовать Дарра?

— Знал, — ответил Дэвид без малейшего колебания.

Обвинитель Холли, поняв, что его грязный намек не принят, удовлетворился тем, что спросил:

— Действительно ли вы желали, чтобы Дарра скрылся от преследования полиции, после того как он сбежал с судна?

— Да, — с готовностью подтвердил Дэвид.

— Сделали бы вы все от вас зависящее, чтобы предотвратить арест Дарра?

— До его ареста — да. После — пет. Я понимал, что в этом случае ему можно помочь лишь в пределах законности.

— На одних «да» и «нет» мы далеко не уедем, — едко произнес обвинитель Холли. — Все ясно, ваша милость. Вряд ли перекрестный допрос может дать еще что-нибудь.

Он сел на место.

Шарн сжала руку Мифф. Дэвид почувствовал, что напряжение его спадает, и улыбнулся им.

О чем, размышляла Мифф, думал ее отец, стоя перед судьей и слыша обращение «обвиняемый»? Шарн была убеждена, что Дэвиду никогда не доводилось до этого бывать в полицейском суде — собственно, он сам как-то сказал ей об этом. Сама Шарн была очень восприимчива к чужим страданиям, и сейчас ей казалось, что Дэвид должен внутренне корчиться от боли, слушая инсинуации сыщиков.

Мифф лучше понимала, как он мог заслониться от выпадов, оскорблявших его чувство порядочности. Для этого ему всего лишь нужно сохранять полную невозмутимость, и тогда вся эта грязь не коснется его.

Лицо Дэвида было спокойным и безмятежным, казалось, он не проявлял большого интереса к тому, что происходило в зале. Он внимательно изучал высокие оштукатуренные стены цвета кислого молока, потолок из дерева и такую же панельную обшивку высотой в рост человека. Он с любопытством разглядывал сводчатые окна за креслом судьи с косо висящими шторами и гипсовый герб, прочерченный пылью, торжественно провозглашавший всем своим видом, что правосудие в этом зале осуществляется в соответствии с законами Британской империи.

Шарн шепотом объяснила Мифф, что зигзагообразный рисунок над гербом, повторяющийся в рисунках, украшающих судейское кресло и скамьи свидетелей и адвокатов, символизирует норманнское происхождение и древность законов, на основе которых творится правосудие в зале суда.

Дэвид перевел взгляд на огромный портрет, висевший на стене справа от входа. На нем был запечатлен один из первых председателей полицейского суда эпохи королевы Виктории. Сквозь патину десятилетий он смотрел вниз, на происходящее в зале, и Дэвид, казалось, задавал ему вопрос: многое ли изменилось в этом зале за минувшие годы?

Во время перекрестного допроса Мэджериссон спросил сержанта Холла:

— Когда вы в первый раз подошли к Дарра, оказал ли он вам сопротивление.

— Нет.

— Значит, он не предпринял никакой попытки избежать ареста?

— Да.

— Тогда-то вы и сделали замечание, прозвучавшее оскорбительно для обвиняемого Ивенса?

Сержант Холл уклонился от прямого ответа.

Мэджериссон настаивал:

— Правда ли, что вы, обращаясь к обвиняемому, сказали: «Не исключено, что он тоже замешан в торговле наркотиками вместе с этим негодяем»?

— Обстоятельства побуждали сделать такое замечание, — ответил сержант Холл.

— И Дарра был так возмущен вашим замечанием, что попытался вырваться от вас? И вам ничего не оставалось, как снова схватить его?

— Верно.

— Но не прибегая к методам, на которые жаловался мой подзащитный и которые могут рассматриваться как применение грубой силы и превышение власти?

В этом месте в допрос с подчеркнутой резкостью вмешался судья:

— Вопрос о том, было ли допущепо превышение власти, предоставьте решать мне.

Мэджериссон все же вынудил сержанта Холла признать, что комната обвиняемого была подвергнута обыску без наличия ордера, лишь на основе подозрения, что там могут быть спрятаны контрабандные наркотики. Пачка сигарет с марихуаной, найденная в шкафу, была сочтена достаточным доказательством того, что подозрение это обосновано.

Сыщик Болл подтвердил показания своего начальника. Белый пластырь, наклеенный на смуглую щеку под правым глазом, усиливал эффект от его показаний о зверском нападении со стороны обвиняемого. Накануне ночью доктор наложил пять швов на рану и рекомендовал освободить его на несколько дней от исполнения обязанностей.

Для допроса Болла поднялся Мэджериссон. После целого ряда безобидных и, по всей видимости, бесцельных вопросов, он мягко спросил:

— Сколько вы тянете на весах, констебль Болл?

— Восемьдесят килограммов.

— И я полагаю, вы достаточно натренированы в приемах самозащиты, столь необходимых на полицейской службе?

— Конечно.

Судья опять прервал Мэджериссона. Он снял очки, протер их и, вновь водрузив на нос, проговорил:

— Не вижу, какое это имеет отношение к делу, мистер Мэджериссон. — В голосе его звучало нетерпение.

— Прошу вас, ваша милость, взгляните на обвиняемого. Он не производит впечатления сильного человека и давно вышел из юношеского возраста.

— Да, да, в этом нет сомнений, — раздраженно ответил судья.

— Мой подзащитный явился свидетелем грубого обращения сержанта Холла с юным матросом Дарра и протестовал против этого. И когда констебль Болл применил насилие, арестовывая его самого, обвиняемый, опасаясь телесных повреждений, прибег к хорошо известному приему дзюдо для защиты от более тяжелого по весу и сильного противника.

— Это не оправдание для действий такого рода, мистер Мэджериссон, — язвительно перебил его Струтерс.

— Я и не оправдываю этих действий, — ответил Мэджериссон. — Но считаю необходимым объяснить, почему мой подзащитный был вынужден использовать прием дзюдо, которому он обучился в юности.

Шарн сжала руку Мифф в ожидании приговора судьи.

Мэджериссон предупредил их, какого приговора следует ожидать. И все же они никак не ожидали решения, которое сквозь стиснутые зубы с каменным лицом процедил судья.

И тотчас лицо Струтерса изменило выражение и просветлело. Казалось, вынесение приговора о шестимесячном тюремном заключении за сопротивление полиции и оскорбление действием констебля Болла доставило ему истинное удовольствие. Воспользовавшись случаем, он разразился целой проповедью о необходимости поддерживать авторитет полиции. Он предупредил нарушителей, что они не смогут безнаказанно применять против представителей власти подлый прием, которым воспользовался осужденный.

Услышав следующий пункт обвинения, Мифф с Шаря дружно ахнули. Оно было выдвинуто таможенным ведомством и инкриминировало Дэвиду хранение запрещенных к импорту товаров, а именно пачки сигарет с марихуаной. Что касается этого обвинения, он признал себя виновным.

Дэвид заранее предупредил Мэджериссона, что в случае присуждения к штрафу за хранение этой пачки сигарет с марихуаной, он откажется платить его.

Мэджериссон попросил суд принять во внимание смягчающие вину обстоятельства в отношении указанных сигарет. Оп объяснил, что его подзащитный в течение ряда лет оказывал покровительство молодому матросу Антонио Дарра. Он приложил немало усилий, чтобы отучить его от наркотиков; когда же Дарра за несколько дней до ареста навестил мистера Ивенса, то последний с огорчением обнаружил, что молодой человек вновь курит марихуану.

— Мой подзащитный, — сказал он, — стал увещевать Дарра, который в конце концов швырнул пачку сигарет на пол. Мой подзащитный поднял эту пачку и вместе с разными бумагами бросил в шкаф, тут же забыв о ней. Он заверил меня, что никогда в жизни не курил марихуану и никак не был связан с распространением и продажей контрабандных наркотиков.

Судья потребовал доказательств относительно того, что обвиняемый действительно оказывал покровительство матросу Дарра и что хранение сигарет с марихуаной явилось целиком результатом несчастливого стечения обстоятельств. Но было видно, что у него сложилось на этот счет свое собственное мнение, основанное на данных под присягой показаниях сержанта Холла и констебля Болла, игнорировать которые он не имел ни малейшего желания.

— Я мог бы представить исчерпывающие доказательства в подтверждение высоких нравственных качеств моего подзащитного и его склонности оказывать помощь нуждающимся, если б того пожелала ваша милость. Но поскольку мой подзащитный признал себя виновным в хранении пачки сигарет с марихуаной, я счел нецелесообразным задерживать суд подробностями, не относящимися к существу обвинения.

Дэвид был оштрафован на десять фунтов, а в случае отказа от уплаты штраф заменялся месяцем тюремного заключения.

Обсуждая с Мифф вынесенные приговоры, Мэджериссон согласился с ней, что обстоятельства дела никак не соответствуют суровости наказания. Однако Дэвид, когда Мэджериссон встретился с ним позднее, наотрез отказался подавать апелляцию или добиваться пересмотра.

Мифф с Шарн очень расстроились, узнав, что Дэвид согласился с вынесенными приговорами и настоятельно просил Мэджериссона не заниматься больше его делом. Более важным, на его взгляд, являлась предстоящая защита Тонн и возможность ликвидировать шайку, занимающуюся контрабандой наркотиков.

Мэджериссон устроил Мифф свидание с отцом на несколько минут, перед тем как его отправили в Пентридж, мрачную тюрьму на окраине города.

Несмотря на то что Мифф кипела от возмущения, слез сдержать опа все же не смогла.

— О папа, — всхлипывала она, — как все плохо получилось! Как несправедливо, что тебе пришлось так дорого заплатить за желание помочь этому несчастному мальчишке.

— Не расстраивайся, дорогая, — успокаивал ее Дэвид. — Все это входит в науку, как лучше служить людям. В данном случае я стал жертвой собственных эмоций, которые оказались сильнее меня. Но я не жалею об этом. Быть может, я этим доказал, что не являюсь пацифистом в общепринятом значении слова. Во всяком случае, я но захотел отнестись пассивно к оскорблениям, которым полиция подвергла нас с Тони.

— Мне-то это понятно, но что подумают люди?

— А мне безразлично, что они подумают, — сказал Дэвид. — Для меня важно лишь, чтобы ты, Шарн и еще несколько друзей, которые понимают мои побуждения, не поверили, что я мог поступить бесчестно.

 

Глава IX

При виде серых каменных стен и зубчатых башен Пентриджа, Дэвида охватило отчаяние, охватывавшее душу каждого, кто входил в это мрачное тюремное здание, намеренно построенное в подражание средневековой крепости.

В отличие от отвратительных условий городской тюрьмы предварительного заключения, где он провел ночь, в этой большой тюрьме, как ему показалось поначалу, была предпринята попытка создать менее тягостную обстановку для арестантов. У заключенных тотчас по поступлении отбирали под расписку все личные вещи, и они оказывались в полной власти надзирателей, которые первым делом направляли их в душевые кабины, а затем выдавали грубую, не по размерам тюремную одежду.

В чистых душевых кабинках с цементным полом висели стальные души и были проведены краны холодной и горячей воды. Ведущий к кабинкам коридор был покрашен в голубой цвет двух тонов, на полу лежали циновки из кокосового волокна. Позднее Дэвид узнал, что даже виселица на тюремном дворе была выкрашена в голубой цвет, хотя он с трудом себе представлял, какую радость может доставить этот цвет надежды человеку, приговоренному к повешению.

Дэвида поместили в отдельную камеру и определили работать в тюремную библиотеку. Он с удивлением обнаружил там большое собрание книг и подшивок газет, а также столы, за которыми заключенные могли сыграть партию в шахматы или в какую-либо другую игру. Его журналистский опыт предполагалось использовать для редактирования тюремного журнала «За решеткой».

Дэвид ожидал, что на прогулках он познакомится и разговорится с другими заключенными, услышит истории их жизни, найдет общий язык с товарищами по несчастью. Но каждый заключенный неукоснительно держался своей группы.

В этих группах с враждебностью встречали каждого, кто пытался затесаться в их компанию, если он был осужден за менее серьезное преступление. Потребовалось время, прежде чем Дэвид понял это, прежде чем он научился принимать меры против шуточек, которые пытались сыграть над ним, как-то: вывернуть на него утром парашу, подставить ножку в очереди за едой в столовой. Чтобы войти в доверие к этим людям, стать одним из них, он, оказавшись жертвой такого рода происшествий, ни в коем случае не должен был обращаться за помощью к старшему надзирателю. Эту истину объяснил ему библиотекарь, отбывавший долгий срок за убийство. Этому человеку, которого он называл просто Артур, Дэвид был обязан за советы на все случаи тюремной жизни.

Два раза в день им давали в столовой горячую еду, причем на каждый стол ставилась миска с соусом. Арестанты выстраивались в очереди за едой и получали ее сами. Дэвид не жаловался на еду и считал, что тюремная нища вполне подходит под определение: «Простая, но здоровая».

Ознакомившись с журналом, который ему предстояло редактировать, он получил представление о мероприятиях, имевших целью скрасить монотонность тюремной жизни. Для этого были созданы классы физического развития, прозванные «Не все потеряно», а в гимнастическом зале Фрэнка Сиджмена молодых людей тренировали по поднятию тяжестей.

— На днях видел, как молодой Кен поднял двести тридцать фунтов, — заметил с кривой ухмылкой низкорослый горбун. — А мне, пожалуй, только кусок пирога поднять под силу. — Он отсиживал срок за изнасилование старой девы, к чему он относился как к забавной шутке, к сожалению, плохо для него кончившейся.

В камерах большинства отделений были установлены радиоточки, рассчитанные на прием двух программ; радиосеть управлялась и контролировалась из радиорубки, установленной в отделении «Б». Выбор программы определялся комитетом заключенных совместно с представителями тюремных властей. Радио включалось с шести часов утра и работало вплоть до момента, когда заключенные уходили из камер на дневные работы. По вечерам до одиннадцати часов разрешалось слушать репортажи о состязании в крикет, о боксе и футбольных матчах, наряду с музыкой и беседами, которые могли заинтересовать людей, лишенных обычных увеселений.

Не может быть никакого сомнения, думал Дэвид, что заключенные откажутся от любой другой привилегии, кроме возможности слушать радио. Оно было единственной нитью, связывающей их с внешним миром, создавало иллюзию принадлежности к роду человеческому, хотя каждый в отдельности мог питать сильнейшую ненависть к законам, обрекшим его на заключение.

Еще только привыкая к правилам тюремной дисциплины, Дэвид стал свидетелем жесточайшей драки во дворе для прогулок. Надзиратели быстро утихомирили арестантов. Зачинщиков лишили всяких привилегий и на двадцать один день посадили в карцер.

Всезнающий Артур по этому поводу заметил:

— Такое тут случается в среднем каждые три месяца. Все это результат гнетущей атмосферы и клаустрофобии. Живые, полные сил мужчины, которые годами жили, плюя на закон, обжирались, напивались, развратничали напропалую, не переносят подчиненного положения, не терпят каких бы то ни было ограничений. Мятежный дух клокочет в них. Какой-нибудь пустяк — и начинается драка. Последняя, — продолжал он, — произошла из-за мерзавца, которого заподозрили в том, что он выдал полиции участников ограбления банка. Ребята, получившие за это дело большие сроки, окружили доносчика в углу двора и избили до полусмерти. Если бы надзиратели не подоспели вовремя, не быть бы ему живому.

Дэвиду казалось, что его, как личинку в коконе, отделяет от окружающего мира плотная непроницаемая оболочка. Мир тюрьмы стал его миром — миром, населенным людьми обреченными и заклейменными. Лица, которые он видел здесь каждый день, принадлежали или людям злым и жестоким, или жалким и слабым, целая фантасмагория лиц, которые преследовали его по ночам. И все же он порой подмечал доброту, светившуюся в глазах людей, осужденных на пожизненное заключение, и ироническую улыбку на губах, обычно выражавших лишь горькую безнадежность. Люди словно сбрасывали маски, которыми прикрывались в повседневной тюремной жизни. И, глядя на эти лица, Дэвид понимал, что видит искалеченные, сломленные жизнью существа, не по своей воле ставшие отбросами общества.

«Божество, которое скорбит в душе преступника», — с грустью повторял он слова О’Дауда, который был уверен, что божественное начало присутствует в душе каждого преступника. Теперь, получив возможность изучать людей, совершивших все мыслимые преступления, наказуемые законом, от убийств, жульничества, поджогов, растрат, ограблений до изнасилований, гомосексуализма, кровосмешения, жестокости к детям, — Дэвид непроизвольно искал в лице каждого из них отблеск этого божественного начала.

Артур, который лучше Дэвида знал обитателей тюрьмы и стоял на высокой ступеньке тюремной иерархической лестницы, поскольку отбывал пожизненное тюремное заключение за убийство жены, ее любовника и их сына, насмешливо относился к этому утверждению поэта.

— Преступления, — говорил он, — совершаются в состоянии аффекта или из естественного стремления отомстить своему обидчику или обидчикам. Мысль о том, что за оскорбление достоинства человека или его религиозных верований можно убить, по обычаю кровной мести, и ни в чем неповинного родственника оскорбителя, стала важным психологическим фактором, определяющим поведение людей.

— Не обманывайтесь только — среди заключенных есть и очень плохие люди. Они испорчены насквозь, их пожирает ненависть ко всему на свете, включая их самих. Их обуревают низменные страсти, они-то и вызывают у них бешенство и злобу против всего живого.

Перед мысленным взором Дэвида проходили лица этих людей, искаженные неуемной алчностью и сексуальным безумием. Людей, которые в борьбе за существование решились под влиянием страха и жадности на отчаянные поступки. Самые худшие из них, находящиеся во власти «анархии ненависти», размышлял Дэвид, повинны в смерти лишь двух или трех человек, в то время как есть другие преступники, которые несут ответственность за смерть миллионов, в буквальном смысле слова миллионов людей.

Он сравнивал добродетельные, елейные лица поджигателей войны, финансистов, индустриальных магнатов и политиканов с изможденными лицами тех, кто уже понес наказание за свои преступления. Финансисты и политиканы, играющие жизнями миллионов людей, в своем стремлении к богатству и власти использующие национальную рознь и расовый антагонизм для того, чтобы ввергнуть страну в пучину войны, виновны в гораздо больших преступлениях. Он так и видел выхоленные, упитанные, гладкие, хитрые лица поджигателей войны и их приверженцев, с лицемерной улыбкой отрицающих свою вину и господствующих в обществе, которое почитает преступников высокого полета и карает одиночным пожизненным заключением в одной из тюрем ее величества королевы мелких злоумышленников.

Хотя считалось, что арестантам отрезаны все пути общения с внешним миром, новости с поразительной быстротой проникали через тюремные стены. Когда в начале ноября состоялись скачки на приз «Большого кубка», результаты стали известны заключенным через несколько минут после финиша. Столь же быстро проникли в тюрьму слухи о налете на притон торговцев наркотиками.

Однажды на прогулке в тюремном дворе Дэвид поймал на себе враждебные взгляды нескольких арестантов, словно, будучи связан с Тони, он пес ответственность за этот налет и последовавшие за ним аресты.

— Держитесь-ка подальше от этой шайки, — посоветовал ему Артур. — Не иначе как они что-то задумали — того и жди неприятностей.

Через Артура, который одному ему ведомыми путями получал с воли информацию, доступную лишь тюремному начальству, никогда не снисходившему до разговоров с ними, Дэвид узнал кое-какие подробности о процессе Тони. Кроме того, он имел доступ к газетам, которые большинству заключенных не выдавались. Он знал, что полиция произвела налет на итальянский ресторан и на один из складов контрабандных наркотиков. Нескольких человек арестовали по подозрению в сбыте и торговле наркотиками, среди них известного в городе фармацевта и женщину, которой принадлежало много лавчонок в Ричмонде и других пригородах. Янка Делмера пока не нашли, хотя ордер на его арест был подписан. Полиция сообщила печати длинный список его преступлений, начиная с того времени, когда он по фальшивому паспорту прибыл из Гонконга в Австралию.

Дэвид с нетерпением ожидал первого свидания с Мифф — ему хотелось узнать, протекает ли подготовка к Конгрессу по намеченному им плану и как вел себя Тони на суде. Он уже знал, что Тони получил месяц тюремного заключения по обвинению в сопротивлении полиции и двенадцать месяцев по обвинению в контрабандном ввозе наркотиков и бегстве с корабля. Его отправили в Лэнджикэлкл, тюрьму для несовершеннолетних преступников.

И хотя они разговаривали через железную решетку, вдоль которой, слушая их, ходил надзиратель, Мифф как бы принесла с собой аромат цветущих деревьев, окружающих дом в Орбосте, где состоялась свадьба Гвен.

— Гвен выглядела просто чудесно, стоя в своем свадебном наряде под эвкалиптом, — рассказывала Мифф. — Она просила поцеловать тебя, папа. И велела передать, что надеется увидеть тебя через несколько месяцев, когда ты приедешь к ним погостить.

Дэвид спросил о детях.

— Слава богу, все здоровы, — ответила Мифф. — А Билл по-прежнему завален делами. Жалуется, что ему очень недостает тебя, когда подходит срок выпуска ежемесячного профсоюзного бюллетеня. Ругает на чем свет стоит Тони.

— А что слышно о Тони?

— Ты, наверно, знаешь, что его приговорили по трем статьям, хотя Мэджериссон доказал, что Тони стал жертвой провокации. Мэджериссон рассказывает, что Толи сумел взять себя в руки и держался на суде молодцом. Мэджериссон убедил его, что от его показаний будет зависеть твоя дальнейшая репутация. А Биллу удалось разыскать Тэда Диксона, того самого моряка, который принял участие в Тони. Он теперь второй помощник на одном из каботажных судов; так вот он очень хорошо отозвался на суде о Тони. Диксон пообещал, что союз позаботится о нем после освобождения. Поможет ему устроиться на другое судно.

Диксон же сказал Мэджериссону, что два приятеля Тони — Уолли Пайк и Боб Рид еще не ушли в плаванье. Мэджериссон устроил, чтобы их вызвали свидетелями, и они подтвердили показания Тони о том, как ему всучили чемоданчик с наркотиками на стоянке в гонконгском порту. После вынесения приговора им разрешили свидание с Тони, и они сказали ему: «Не повезло тебе, Тони. Ну, ничего, больше мы не будем ходить на танцы в Каулуне. Не вешай нос! Мы еще погуляем на берегу!»

Следователь жаловался, продолжала Мифф, что Тони отказывается помочь следствию и молчит о своем участии в делах Делмера, не дает никаких сведений насчет системы распространения наркотиков, о тех ребятах, которые работали на Делмера, о притонах наркоманов. Ни Холлу, ни Боллу не удалось ничего вытрясти из него. Ол знай только твердил одно: «Мне нечего сказать, и вообще я с полицейскими разговаривать не желаю».

Но Силки О’Ши, следователь, которому Мэджериссон рассказал кое-что о Тони, применил другой метод. Проявил доброжелательность и дружеское участие и мало-помалу завоевал расположение мальчика. Сказал, что вполне понимает отношение Тони к Холлу и Боллу, которые так плохо обошлись с ним и мистером Ивенсом. Он догадался, что Тони до смерти боится Делмера, и все же одно замечание мальчика оказалось ключом к разгадке всего дела. Тони сказал: «После того как моя мать связалась с Янком Делмером, я поселился у бабки».

Как быстро пролетели драгоценные минуты, проведенные им с Мифф! Он только и успел рассказать ей об условиях жизни в тюрьме, оказавшихся против его ожидания не такими уж страшными; и все бы ничего, если бы не тягостное чувство, что ты заперт в четырех стенах, да не пропитавший все вокруг запах — спертый, тяжелый запах людей, живущих в крошечных непроветриваемых помещениях, провонявших дезинфекцией и скверным табаком.

Одной из немногих поблажек арестантам была выдача раз в неделю пачки дешевого табака, если их не лишали ее в наказание за плохое поведение. Дэвиду возвратили его трубку, и он с радостью узнал, что Мифф принесла пачку его любимого табака, оставив ее в конторе, где принимались передачи. Там же оставляли сигареты и шоколад для тех арестантов, о существовании которых их семьи и друзья давным-давно позабыли.

Поскольку в месяц разрешалось лишь одно свидание, Мифф обещала, что в следующий раз вместо нее придет Шарн.

— Не расстраивайся из-за меня, дорогая, — сказал ей Дэвид. — В конце концов все это очень поучительно. Ведь не годы же сидеть мне здесь, не то что другим горемыкам. Оглянуться не успеешь, как я выйду на волю и снова буду играть в лягушки с твоими ребятишками.

— Свидание окончено! — рявкнул надзиратель.

Мифф послала воздушный поцелуй через железную решетку вслед Дэвиду, возвращавшемуся в мрачную тишину тюремного склепа с заживо погребенными в нем людьми.

 

Глава X

В последующие за визитом Мифф недели Дэвида так засосали будни тюремной жизни, что она потеряла для него всякий интерес.

И, однако, он твердо знал, что уже никогда не забудет звона ключей и лязга дверей при обходе надзирателей, запиравших камеры на ночь или открывавших их утром. Знал, что никогда не забудет и жалких человеческих существ в одинаковой тускло-коричневой одежде, выстроившихся на поверку в тюремном дворе; не забудет окриков и резких грубых приказаний — приказаний, повинуясь которым человек со временем отвыкал думать. Приказания исполнялись чисто автоматически, и требовалось огромное усилие воли, чтобы прийти к какому-нибудь самостоятельному решению. Только немногие сильные духом люди оставались несломленными после долгих лет тюремного заточения.

Дэвид понял, что достаточно нескольких месяцев, даже недель, чтобы человеком овладела полная апатия. Лишь напряжением воли удавалось ему сохранить ясность и гибкость ума, сосредоточиться на цели, которую он поставил себе в жизни.

Слепое повиновение, достигавшееся при помощи системы наказаний, коварно вело к установлению контроля над мыслями заключенных. Но если человек был одержим великой целью или идеей, этот метод не срабатывал. Дэвид хорошо знал, что у политических заключенных, на многие годы упрятанных за решетку, хватало сил из-за тюремных стен вдохновлять и направлять массы.

Дэвид сознавал, что в первые недели заключения недостаточно активно противостоял окружающей среде, нал духом, поддавшись жалости к самому себе, придя к ироничному и грустному выводу, что сама судьба против него. Но, будучи сам себе и судом присяжных, и главным судией, он начисто отмел предположение, что пребывание в тюрьме может хоть как-то ослабить его волю и подорвать способность к самостоятельному мышлению.

По мере приближения дня открытия Конгресса, его воля и способность к самостоятельному мышлению росли и крепли. Он ждал этого дня в уверенности, что Конгресс неминуемо вызовет интерес и энтузиазм, которые найдут отклик в самых широких кругах населения, что и приведет в конце концов к международному сотрудничеству во имя мира и разоружения. И тем горше было сознавать, что сам он стоит в стороне от напряженной подготовки к этому великому форуму, ради созыва которого он в свое время немало поработал.

Он с нетерпением ждал свидания с Шарн. Просматривая газеты в поисках новостей о Конгрессе, он наткнулся на заметку в «Диспетч» об аресте во время налета на притоп наркоманов Джошиа Эзры Джонса — он же Янк Делмер, — подозревавшегося в торговле наркотиками. Полиция захватила большое количество опиума и героина, и Джонсу — он же Делмер — было предъявлено обвинение в хранении наркотиков. А еще через несколько дней Дэвид узнал, что Джошиа Эзра Джонс — он же Делмер — обвиняется также в убийстве, совершенном пять лет назад. В руки полиции попали недавно улики, позволившие ей выдвинуть это обвинение; дело было назначено к слушанию в начале будущего года.

Увидев через решетку камеры для свиданий Шарн, он понял, как дорого ему стало это бледное округлое лицо, эти лучистые глаза и небрежно завязанный на затылке пучок светлых волос. Что-то изменилось в его отношении к ней, прежде бесстрастном и холодном, не допускавшем проявления какой-либо нежности.

Он понимал, что мысли и чувства Шарн сосредоточены только на нем. Она всей душой привязалась к нему. Столь пылкой преданности он не встречал еще никогда в жизни. И невольно искал ей объяснения. Как бы то ни было, а сила ее чувств удивляла и притягивала.

Увидев его за железной решеткой в арестантской одежде, Шарн не могла сдержать слез. Не в состоянии вымолвить ни слова, она сняла очки и вытерла глаза. Потом захлюпала носом и полезла в карман за платком.

— О Дэвид, какая же я глупая! — воскликнула она. — Стыд, да и только!

— Ну что вы, Шарн. — Вздернув бровь, он улыбнулся прежней своей насмешливой улыбкой, — Не надо об этом. Как прошел Конгресс?

— Великолепно! — Она даже задохнулась, горя желанием поскорее рассказать ему о Конгрессе. — Наши приготовления сработали с точностью часового механизма. Практически ни единой заминки. Из Нового Южного Уэльса и Квинсленда прибыл целый поезд с делегатами. Его назвали «Поезд мира». Члены Подготовительного комитета встречали почетных гостей и развозили их по гостиницам. Посмотрели бы вы на преподобного Пола Спэрроу при встрече Индрани! Она сложила руки, как бы говоря: «Бог да пребудет в вас». И он, добропорядочный христианин, был совершенно очарован грацией и обаянием этой языческой танцовщицы.

Дэвид рассмеялся, представив себе эту картину.

— Поход на Олимпийский стадион слегка подпортил дождь, — быстро говорила Шарн. — День выдался пасмурный, хмурый. Но потом, к счастью, проглянуло солнышко. Огромный зал стадиона был заполнен до отказа. Зрелище — просто потрясающее. А когда свои места на трибуне заняли Лайнус Полинг с женой, все встали и устроили им настоящую овацию.

— Какой он, Лайнус Полинг? — спросил Дэвид. — Для меня он идеал великого человека — великого умом и духом.

— Высокий, худощавый, с густыми седыми волосами ежиком, говорит спокойно, с достоинством и авторитетом, основанным на знании. Очень скромно держится и все же выделяется из всех мужеством и цельностью своей натуры. А его жена — ну просто очаровательна. Приятное лицо, средних лет, говорила очень просто, но искренне и трогательно; цифры и данные из доклада своего мужа она использовала применительно к современному положению женщин и детей.

— А как Джон Бойнтон Пристли?

Шарн рассмеялась.

— Кто-то шепнул мне на митинге: «Погляди, правда, он похож на нашего австралийского медвежонка вомбата, только очень большого?» Все уже заняли свои места, вот-вот откроется Конгресс, и тут в последнюю секунду на трибуне, посасывая трубку, появляется Пристли. Жена его, Жакетта Хоукс, уже давным-давно сидела в президиуме. Мне она очень понравилась, особенно ее манера говорить, удивительно искренняя и прямая. Пристли показался мне довольно невоспитанным, впечатление такое, что он всех презирает — всех, кроме Джона Бойнтона Пристли. При этом он все же сделал несколько дельных заявлений. Так, он сказал, имея в виду попытки властей помешать работе Конгресса: «Фанатизма в Австралии хоть отбавляй, зато ни малейшего понимания политических проблем».

— Из газетных отчетов, которые мне удалось посмотреть одним глазом, я понял, что день открытия Конгресса превзошел все наши ожидания.

— Ратуша Южного Мельбурна была переполнена, — счастливо подхватила Шарн. — Во всех проходах и вдоль стен стояли люди. Председатель Конгресса преподобный Элф Дики был великолепен. Когда он зачитывал Хартию надежды, воцарилась мертвая тишина. А затем зал взорвался одобрительными криками, чуть стены не рухнули. Если кто-нибудь и возражал, его голоса никто и не расслышал.

— Все поздравляли друг друга, обнимались. А какая-то женщина рядом со мной от возбуждения стала петь и танцевать. Ничего более яркого и волнующего мне еще не приходилось переживать. У меня было такое чувство, что мы действительно добились своего — этим Конгрессом нам удалось расшевелить людей, подтолкнуть их к действиям.

И добавила упавшим голосом:

— Плохо только, что вас там не было, Дэвид.

Она не успела рассказать и половины того, что ему хотелось услышать о Конгрессе и его постановлениях, а время свидания кончилось. Как удалось Подготовительному комитету уладить финансовые трудности? Как предполагается использовать накопленный опыт?

Опа чуть не забыла передать ему, что, по словам Мэджериссона, Тони, возможно, вызовут в качестве свидетеля обвинения но делу Янка Делмера. Она пообещала Дэвиду пойти на суд и обо всем рассказать Мифф, а Мифф в следующее свое свидание с ним передает ему, каким образом Тони оказался в числе свидетелей по делу Делмера.

Несколько недель перед рождеством Дэвид целиком отдал выпуску тюремного журнала «За решеткой». Рождество в тюрьме казалось ему еще большим фарсом, чем в обычной жизни.

Дабы создать у арестантов приподнятое, праздничное настроение, святочный номер журнала «За решеткой» разрисовали яркими колоколами и звездочками. Хор Армии спасения громко распевал рождественские псалмы, вовсю шли. репетиции любительского спектакля, а наспех собранная команда тренировалась к состязаниям в крикет в честь новогоднего дня спорта. Большинство заключенных держались в стороне от рождественских приготовлений. С радостью ожидали от этих празднеств лишь одного — возможности побольше и повкуснее поесть..

Если бы только, размышлял Дэвид, краткое перемирие на период зимнего солнцестояния, которое свято хранили древние и которое поныне соблюдается на рождество, можно было бы продлить — скажем, на год или, еще лучше, на пять лет — во имя установления мира и добрососедских отношений между народами! А уж если бы такие отношения установились, не так-то просто было бы их нарушить, и, быть может, чудесная перспектива вечного мира стала бы реальностью для грядущих поколений.

 

Глава XI

Хотя все отчеты о слушании дел в полицейском и уголовном судах вырезались из газет, поступавших в библиотеку, судебные новости распространялись, в тюрьме с быстротой, все более изумлявшей Дэвида.

Артур объяснил, что кое-кому из давних обитателей тюрьмы удается иногда уговорить надзирателя пронести тайком не подвергшуюся цензуре газету, а уж они передают новости дальше. Делается это при помощи системы перестукивания. Из этого-то источника да из разговоров во дворе и в библиотеке Дэвид уже через несколько часов после возвращения присяжных в зал суда с приговором «виновен» узнал, что Джошиа Эзра Джонс признан виновным в убийстве Лилиан Мэри Росси.

Заключенные, знавшие Янка Делмера, и слухом не слыхивали о Джошиа Эзре Джонсе. Были среди них и такие, которые частенько обедали или ужинали в итальянском ресторанчике. Они знали, что его облюбовала шайка торговцев наркотиками; некоторые похвалялись, что и сами работали по этой части, пока не вошли во вкус наркотиков, которые им давали для продажи. Янк, по их словам. был беспощаден к людям, пристрастившимся к наркотикам, — узнав об этом, сразу вышвыривал вон, хотя бы человек на стенку лез, так его тянуло выкурить сигарету с марихуаной или понюхать кокаина.

— Ну и зверюга был. Я такой сволочи в жизни не видывал, — проворчал тот заключенный, который хвастался, что работал на Янка.

Он хорошо помнил и повара Анджело Маринетти, и официантку Флору, жившую с Янком и разошедшуюся с ним сразу после убийства Росси. Это стало известно из показаний, которые выжал из Анджело следователь О’Ши. Анджело признался, что видел, как Делмер боролся с м-с Росси и душил ее. Перепугавшись, он в панике бросился наутек и прибежал в ресторан, где Флора мыла посуду после позднего ужина. Вне себя, он выболтал ей все. Оба были так страшно напуганы, что и виду не показали Янку, будто знают о случившемся; побоялись они донести на него и в полицию. Вскоре после этого Флора порвала с Делмером.

И только после ареста Янка и предъявления ему обвинения в храпении большого количества опиума и героина, Анджело согласился под нажимом О’Ши «открыть свое хайло», как выразился хорошо осведомленный собеседник Дэвида.

Процесс продолжался три дня, отчеты о нем под крикливыми заголовками печатались на первых полосах «Диспетч».

Из разрозненных заметок в доставаемых Артуром газетах Дэвид восстановил общую картину дела. Из обрывков же разговоров во дворе тюрьмы и в библиотеке он узнал о прошлом Янка Делмера куда больше, чем удалось узнать сыщикам и судебным репортерам.

Анджело показал, что посетил м-с Росси вечером десятого июня, как посещал ее регулярно каждую пятницу, в девять часов. Он вошел через парадную дверь, которая была не заперта. Услышав в кухне голоса, он остановился в коридоре, решив подождать, тюка уйдет другой клиент.

Через щелочку в портьере он увидел, что гостем м-с Росси был Янк Делмер. Они бурно ссорились; потом начали драться, и она грохнулась на пол, а он повалился на нее и стал душить. В эту минуту в кухню через заднюю дверь ворвался мальчишка, Тони. Анджело смекнул, что Делмер убил м-с Росси, но поспешил унести ноги из страха, как бы полиция не впутала его в это дело, обнаружив мертвое тело м-с Росси.

— Я знаю Янка, — заметил угрюмый шахматист, некогда искусный фальшивомонетчик, — познакомился с ним вскорости, как он приехал из Гонконга. Он говорил, что раньше поставлял баб и девчонок в бордели Буэнос-Айреса, а потом перешел на торговлю наркотиками — выгоднее.

— Мы как-то отсиживали с ним вместе целый год, — отозвался его партнер, делая ход. — Засыпались после налета полиции на игорный дом, в котором у пас была доля. — Он долго изучал позицию на доске. — Ребята, помню, замыслили побег из механической мастерской — а Янку мы ни на грош не верили. Боялись, что донесет при первом удобном случае… В день побега мы с него глаз не спускали. Приставили к нему двоих парней. Двоим ребятам удалось-таки бежать, но ненадолго — через несколько дней их снова зацапали.

Выяснилось, что ни у кого не нашлось доброго слова для Янка Делмера. Даже среди убийц и воров он всегда был отверженным, всегда действовал в одиночку, на свой страх и риск.

Но все они, казалось, прониклись к нему сочувствием, узнав о его отчаянной попытке совершить побег после вынесения обвинительного приговора. Оп рванулся к мощному «роллс-ройсу», стоявшему неподалеку от тюремных ворот, и был убит выстрелом в спицу.

Приближался день свидания с Мифф. Дэвид надеялся, что Шарн передаст с ней подробности того, каким образом Тони оказался свидетелем обвинения в деле Янка Делмера.

Мифф, как всегда, так и светилась бодростью и жизнерадостностью. Даже стоявший на страже в другом конце камеры надзиратель и тот растаял от ее задорного «Добрый день, господин офицер!».

Поздоровавшись и расспросив Мифф о Билле и детях, Дэвид справился, давно ли она видела Шарн.

— Она просила передать тебе, — ответила Мифф, — что следователь О’Ши, по словам Мэджериссона, проявил большой такт и деликатность при расследовании обстоятельств смерти миссис Росси. И все же О’Ши ничего не удалось вытянуть из Тони, кроме одной фразы: «После того как моя мать связалась с Янком Делмером, я поселился у бабки». Его мать, объяснил он, работала официанткой в итальянском ресторанчике. Тогда О’Ши решил потолковать с ней до ареста Делмера, расспросить, что она знает о его прошлом, выведать, где он скрывается. «Чего вы ко мне привязались? — набросилась она на О’Ши. — Я давным-давно порвала с пим». — Все же она призналась, что Анджело, в ту нору повар ресторана, нарассказал ей такого про Делмера, что она стала его побаиваться.

— Значит, вот оно как все было. — Дэвид догадался, что О’Ши пошел по следу, который привел его к Анджело.

— Когда Тонн познакомили с показаниями Анджело и свидетельством матери о том, что Анджело рассказал ей о случившемся, — продолжала Мифф, — он признался, что слышал ссору Янка и миссис Росси, видел, как они боролись на полу и как он придушил ее. Анджело не солгал. Тони не видел тогда Анджело, хотя Анджело видел его; теперь Топи согласился выступить на суде и подтвердить показания Анджело.

Юношеская любовь Тони к убитой женщине; связь его матери с убийцей; малодушие Анджело, своими глазами видевшего, как душат проститутку, за любовью которой он шел, и палец о палец не стукнувшего, чтобы ей помочь, — какая грязная, низкая трагедия!

Здоровой цельной натуре Мифф претили гнусные подробности этой трагедии. Ей казалось, уж она-то знает, как живут, любят, борются за кусок хлеба обитатели городских трущоб, и не ей занимать терпимости к людским слабостям, и все же ей трудно было понять, каким образом оказался замешанным в это дело ее отец.

— Скажи, ради бога, что побудило тебя принять так близко к сердцу несчастья этого мальчишки? — спросила она, страдая от одного вида арестантской одежды Дэвида и разделявшей их решетки.

— Роб, — тихо ответил он.

— Так я и думала, — сказала опа. — О папа, неужели ты никогда не простишь себе его смерти?

— Я мог бы предотвратить ее — и ничего не сделал.

— Значит, ты сидишь в тюрьме, потому что пытался заменить Роба этим мальчишкой?

— Не совсем так, — улыбнулся Дэвид. — Просто я почувствовал потребность помочь парнишке, быть может, потому, что в свое время не помог Робу.

— Слава тебе господи, — искренне воскликнула Мифф, — больше мне не надо приходить сюда. В следующий раз к тебе придет Шарн. А креме того, в любой момент может появиться на свет твой третий внук.

Уходя, она обернулась и крикнула:

— Между прочим, неделю назад умерла твоя старая приятельница миссис Ли-Бересфорд. В «Диспетч» был напечатан весьма трогательный некролог.

«Бедная Мисс Колючка, — мысленно отдал ей последний долг Дэвид. — Она была мне верным другом. Острия ее шипов и колючек были направлены только против фальши и лицемерия».

 

Глава XII

По мере приближения дня освобождения, Дэвид все с большим трудом переносил тюремные порядки. Лихорадочное нетерпение овладело им. К концу лета спертый воздух камеры по ночам становился и вовсе удушающим. Ему казалось, он задыхается. Не находя облегчения, он готов был биться головой о стенку. С трудом удерживаясь от этого безумного желания, он все же подсознательно чувствовал, что во что бы то ни стало должен обуздать себя; ему только теперь стало понятно, почему с виду степенные и кроткие заключенные ни с того, ни с сего впадают в неистовство, словно их лишенные кислорода мозги не выдерживают больше гнета клаустрофобии.

Артур сразу распознал опасный симптом охватившего его нервного раздражения.

— Вы подхватили тюремную лихорадку, — насмешливо улыбнувшись, сказал он. — Смотрите, как бы она не помешала вам выйти через месяц на свободу.

— А вы-то как выдерживаете все это? — взорвался Дэвид. — Как могут люди выносить жизнь взаперти, в этой проклятой клетке?

— Перестаньте скулить, черт возьми! — ответил Артур. — Мне тут сидеть, покуда не сдохну, и смерть для меня будет благословенным избавлением.

После этого разговора Дэвид постарался взять себя в руки, и за примерное поведение ему сократили часть срока.

У тюремных ворот его встретила Шарн. Она объяснила, что Мифф, к сожалению, не смогла приехать сама и предоставила свой рыдван ей. Старшие дети больны корью, а малышу не исполнилось еще и месяца, оставить их не с кем. Шарн было поручено привезти Дэвида к Мифф на обед, где он, кстати, сможет и поговорить с Биллом.

Дэвид стоял с непокрытой головой, подставив лицо жарким солнечным лучам и жадно вдыхая свежий воздух.

— О Шаря, — произиес он. — Я побывал в аду, теперь я знаю, что это такое.

Шарн предупредила Чезаре и м-с Баннинг об освобождении Дэвида и попросила привести его комнату в прежний вид. Оказалось, Чезаре переселился в его комнату, видимо, с намерением охранять рукописи и машинку Дэвида. Хриплым шепотом он по секрету сообщил Шарн, что заплатил м-с Баннинг за все время отсутствия Дэвида, лишь бы она не продавала его пожиток.

После смерти дяди Шарн жила с теткой в Хоторне. Она передала Дэвиду приглашение м-с Уорд погостить у них несколько дней. Однако ему хотелось только одного: как можно скорее снова впрячься в работу.

Увидев отца, Мифф сжала его в объятиях и расцеловала. Новый внук, которого в его честь решили назвать Дэвидом, орал благим матом в знак протеста, что его оторвали от кормежки. Услышав голос Дэвида, радостно завопили в детской старшие ребятишки.

Дэвид пошел к ним.

— У Сузи всего два или три пятнышка, — похвастался Ян, — а я уже совсем большой, меня всего осыпало!

Билл приветствовал его крепким сильным рукопожатием настоящего портовика.

— Рад видеть вас, отец, — сердечно и искренне сказал он.

У Дэвида потеплело на душе при мысли, что он снова дома, в этой маленькой, милой его сердцу семье. Мифф приготовила к обеду курицу, Билл в честь радостного события — возвращения Дэвида — открыл бутылку вина.

А Дэвид никак не мог отделаться от ощущения, что уже отвык и от оживленного застольного разговора, и от проявления добрых чувств и взаимопонимания — всего того, чего он так долго был лишен. Мифф обратила внимание на его сдержанность и безучастность. Как он похудел, да и выглядит значительно старше своих пятидесяти четырех, что, видимо, сознает и сам.

Билл, однако, понимал, что Дэвиду не так-то просто сразу сбросить с себя груз тюремных воспоминаний; и только Шарн с восторгом и обожанием глядела на Дэвида, не видя в нем никаких перемен и по-прежнему неколебимо веря в него.

— В мой костюм прочно въелся тюремный запах, — извиняющимся тоном заметил Дэвид, — Он преследует меня повсюду.

— Придется тебе раскошелиться на новый, — весело сказала Мифф.

— Да, уж наверно!

Но ни улыбка, ни беспечные нотки в его голосе не обманули ее. Он уже давно ушел домой, а у нее перед глазами все стоял его потертый костюм, обтрепанные манжеты рубашки. Она знала, как следил он всегда за своим внешним видом. В следующий раз он наверняка придет в тщательно выглаженных брюках, положив их на ночь под матрас, в чистой, отутюженной рубашке. Сможет ли он купить себе новую? Есть ли у него вообще деньги на жизнь?

Как-то скажется, с волнением думала она, на его здоровье и душевном состоянии эта новая схватка с жизнью, в которую он вступает, не имея ничего за душой, плохо одетый, не всегда сытый? А случится что — он ведь и виду не подаст, гордость не позволит ему обратиться за помощью. Оп снова, как и прежде, исчезнет. Мифф была преисполнена решимости не позволить ему стать еще раз жертвой своего ненужного, на ее взгляд, альтруизма.

Когда же через несколько дней он сообщил ей, что вступил в ряды работников физического труда, она и вовсе встревожилась.

— Я приискал себе работу, — радостно объяснил он. — Прекрасное место — несколько фунтов в неделю.

— Что за работа? — поинтересовалась она.

— Уборка мусора на рынках, — озорно улыбнувшись, ответил он. — В ночную смену, с Чезаре! Понимаешь, Мифф, это значит, что, урвав пару часиков для сна, я смогу утром, как и прежде, ходить в Совет мира.

— Ничего не вижу во всем этом хорошего, — упавшим голосом сказала Мифф. — Сколько, по-твоему, ты сможешь протянуть, работая с таким напряжением круглые сутки?

Ее давно уже не оставляла мысль о деньгах, которые он дал взаймы Нийлу. Пора бы ее брату подумать о их возврате. Правда, Нийл не знает, как туго приходится отцу, хотя мог бы и догадаться, что, став свободным журналистом, он отнюдь не загребает денег лопатой. Нийл и не подумал поинтересоваться финансовыми делами отца, — а ведь сам он преуспевающий врач с огромной практикой, живет на широкую ногу, постоянно устраивая весьма дорогостоящие приемы.

 

Глава XIII

Боль и обида переполняли сердце Мифф: ее отцу, человеку одаренному и образованному, приходится зарабатывать на жизнь уборкой мусора на рынке! Решив безотлагательно поговорить с Нийлом, она отправилась в центр города, где тот снимал кабинет для приема пациентов. Когда после долгого ожидания ее допустили наконец пред ясные очи модного врача, она без обиняков бодрым голосом объявила:

— Не бойся, Нийл, я к тебе не в качестве пациентки. Но к тебе пробиться не легче, чем к члену королевского дома, приехавшему с официальным визитом. Несколько раз звонила тебе домой, но застать тебя, видимо, невозможно.

— Сожалею, Мифф, — Сбросив маску профессиональной озабоченности, Нийл улыбнулся открытой и обаятельной, как у отца, улыбкой. — Линди забрала себе в голову, что ее долг — ограждать меня в свободное от работы время от домогательств пациентов.

— Я так и поняла, — сухо ответила Мифф. — Но я же сказала, что звонит твоя сестра. Ну да ладно, я ведь пришла поговорить с тобой о папе.

— Господи боже! — Нийл раздраженно наморщил лоб. — Что еще он выкинул? Надо же быть таким дураком — влезть в эту гнусную историю! Из-за какого-то мальчишки сцепиться с полицией и угодить в тюрьму!

— Не много найдется людей, — вспылила Мифф, — которые бы поступили так, как он: не каждый пожертвует своей репутацией и всем, что для него дорого, чтобы спасти чужого ему мальчишку, не позволить ему стать наркоманом, пешкой в опасной игре преступников.

— Все ото прекрасно, — взорвался Нийл, — по из-за болтовни и пересудов вокруг этого дела страдает репутация других людей.

— Уж не о своей ли ты? — спросила Мифф.

— Именно! Ты даже не представляешь, какие мерзопакостные пошли разговоры. Какой-то псевдофрейдистский бред. Будто интерес папы к этому мальчишке объясняется гомосексуальными наклонностями! Будто все это воры и преступники — его друзья-приятели. Будто он и сам стал наркоманом!

— Только совершенные дегенераты могли так истолковать самоотверженный поступок отца, — презрительно заметила Мифф.

— Совсем напротив, — ответил Нийл. — Один знаменитый психиатр, например, выразил мнение, что в основе всех эксцентричных выходок Ивенса лежит тяга к гомосексуализму. Очень мне было приятно такое слышать, как ты считаешь?

— Надеюсь, ты взгрел его как следует — пусть он самый что ни на есть знаменитый психиатр?

— Взгреть-то взгрел. Но это отнюдь не способствовало улучшению моих отношений со стариком — я имею в виду отца Линди.

— Ну ладно, я вовсе не об этом хотела поговорить с тобой, да к тому же тебя ждут твои больные. Вот в чем дело. У паны сейчас нет ни гроша, а ему непременно надо купить приличный костюм и новые ботинки. Пора бы тебе отдать ему хоть часть долга.

— Неужели дошло до этого? Почему же он раньше не сказал мне, что у него так туго с деньгами? Конечно, я отдам ему сколько смогу, но мне это совсем не просто, Мифф. Всей суммы мне сейчас никак не осилить. Деньги, которые я зарабатываю, ну просто тают. Господи, конечно я не покину отца в беде, но у меня прямо голова идет кругом, столько денег требуется на содержание семьи и дома. Уж очень не вовремя вспомнил об этом папа.

— Папа здесь ни при чем, — вставила Мифф. — Это целиком моя идея — прийти и выложить тебе все начистоту. Он и знать об этом не знает. Но мне казалось, как только ты окажешься в курсе дела, у тебя появится желание послать ему чек.

— Конечно, конечно, — с несчастным видом согласился Нийл. — Но не на крупную сумму. Отдать ему сейчас сразу две тысячи фунтов мне так же не под силу, как слетать на луну.

На столе рядом с ним резко зазвонил телефон. Нийл поднял трубку.

— Да, да, слушаю, — ответил он. — Я занят. Попросите ее подождать, сестра. Ах, так, ну хорошо, я сейчас приму ее.

— Не волнуйся, Нийл. Я и не ждала, что ты заплатишь папе весь долг сразу, — торопливо заговорила Мифф. — По-моему, тебе надо, начиная с сегодняшнего дня, посылать ему каждую педелю чек, ну, скажем, на пять фунтов — и долг твой будет уменьшаться, и папе станет полегче, и не так уж это тебе будет обременительно.

— Двадцать фунтов в месяц, — прикинул Нийл. — Что ж, пожалуй, я смогу. Только, ради бога, не вздумай ничего говорить Линди. Она наверняка решит, что я взял отца на содержание. Не может простить ему, что он, по ее выражению, «покрыл семью позором».

— Почему бы тебе не объяснить ей, что она — да и ты вместе с ней — обязаны ему? — жестко спросила Мифф.

Нийл пожал плечами.

— Ты не знаешь Линди. Это ничего не изменит. Я уж и так из кожи лезу вон, чтоб дать ей все, чего она пожелает, — только бы избежать скандалов и ссор.

— Зачем же ставить себя в такое глупое положение? — спросила Мифф.

— Слишком поздно об этом говорить, — с горечью ответил Нийл. — Ради семейного счастья я бросил научную работу, теперь мне ничего не остается, как принимать жизнь такой, как она есть.

У Мифф от жалости защемило сердце. На какой-то миг с лица Нийла спала профессиональная маска бесстрастной учтивости. Еще молодой годами, он тем не менее выглядел усталым и несчастным — словно никак не мог понять, почему не задалась жизнь и пошли прахом надежды.

Чтобы хоть как-то утешить брата, Мифф крепко расцеловала его. Нийл порывисто прижал ее к себе.

— Милая ты моя Мифф, — хрипло проговорил он.

В кабинет торопливо вбежала сестра.

— Простите, сэр, — сказала она, — но миссис Меллоу собралась уходить. Она говорит, что ждет уже больше часа.

— Хорошо, сестра, сейчас я ее приму.

Нийл мгновенно овладел собой, лицо снова приняло выражение профессиональной невозмутимости. Он обернулся к Мифф, как и прежде озабоченный и отчужденный.

— Я сделаю для папы все, что в моих силах, — коротко бросил он. — Спасибо, Мифф, что зашла. Дай мне знать, если тебе что-нибудь понадобится, ладно?

— Благодарю, Нийл. — Мифф направилась вслед за сестрой к открытой двери; обернувшись на пороге, она улыбнулась брату, но он уже погрузился в чтение истории болезни очередной пациентки и даже не поднял глаз, когда она выходила из комнаты.

 

Глава XIV

Придя впервые после освобождения из тюрьмы на заседание Совета мира, Дэвид был немало удивлен оказанной ему теплой встречей.

Шарн, видимо, объяснила членам Совета, что он вступился за юношу, ставшего жертвой преступной шайки, которая промышляла торговлей наркотиками, и поплатился за свой гуманный поступок несколькими месяцами тюрьмы. В глазах его добрых друзей по Совету это лишь делало ему честь.

И когда поступило предложение выразить мистеру Ивенсу вотум доверия, оно было встречено горячими аплодисментами. До глубины души растроганный, Дэвид только и мог сказать:

— Спасибо вам, друзья мои.

Какие все они милые, славные люди, несмотря на разные характеры и раздражающие порой манеры. Том Фишер, например, — человек, по уверению Шарн, донельзя напыщенный и скучный, был при этом невероятно педантичным казначеем, заставлявшим ее отчитываться за каждый пенни, какой она тратила на организационные нужды.

Доктор Констанс Крейн, блестящий хирург, женщина практичная и рассудительная, считает, что спасать жизнь людям, не участвуя при этом в борьбе за сохранение мира, ятю недостаточно. Дородная, добродушная м-с Крабб, вечно хваставшаяся, что стала бабушкой целого выводка «маленьких краббиков». Инженер Эрли Джонсон со своей надоедливой привычкой теребить рыжие лохматые волосы и с излишней страстностью высказывать весьма робкие предложения.

Многие члены Совета выступали подчас со скучными, не относящимися к делу речами. Председатель, преподобный Пол Спэрроу, обычно выслушивал их терпеливо, с вежливым вниманием, но иногда не выдерживал и, пользуясь своим правом, прерывал поток слов, мило при этом извинившись.

Дэвид со стыдом обнаружил, что очень отстал от хода событий и плохо разбирается в существе назревших в мире кризисов, не исключая тех, которые переросли в некоторых районах в вооруженные столкновения. Он знал, что члены Совета стараются быть в курсе всех последних событий, читая все брошюры, бюллетени и журналы, выходящие в Великобритании, Соединенных Штатах и Австралии. Быть хорошо информированным — к этой своей обязанности они относились с предельной серьезностью.

По общему мнению, принятие в члены ООН четырнадцати вновь образовавшихся независимых государств, тринадцать из которых были государствами Африки, еще больше упрочит авторитет Организации Объединенных Наций на международной арене, и, уж конечно, упрочению этого авторитета никак не способствовали смехотворные попытки не допустить в ее ряды Китайскую Народную Республику.

Шарн до глубины души возмущало, что Совет, поддержанный всеми местными австралийскими организациями по борьбе за разоружение, оказался бессилен воспрепятствовать взрыву атомной бомбы на островах Монте-Белло неподалеку от северо-западного побережья Австралии. Они и поныне оставались зараженными радиоактивностью.

Что же касалось воины в Алжире, беспорядков в Конго и ремилитаризации Западной Германии, все это приводило ее — да и других членов Совета в совершеннейшее отчаяние, словно они несли личную ответственность за провал всех усилий предотвратить эти бедствия.

А уж как они страдали от ощущения собственного бессилия, когда не могли помешать военным авантюрам, направленным на закабаление народов слаборазвитых стран и эксплуатацию их природных ресурсов в грабительских интересах чужеземных захватчиков! И тем не менее члены Совета упрямо продолжали свой крестный путь на Голгофу в смутной надежде, что придет день, когда объединенными усилиями таких вот простых людей мечта о мире, в котором будет покопчено с войнами, станет действительностью.

Председатель Совета познакомил присутствующих с призывом Всемирного Совета Мира «к поборникам мира и людям доброй воли» активизировать их действия.

— В ноябре прошлого года, — сказал он, — Генеральная Ассамблея Объединенных Наций приняла предложенную СССР и США резолюцию, выражающую надежду, что в самое ближайшее время будут выработаны и согласованы меры, которые приведут к достижению всеобщего и полного разоружения под эффективным международным контролем. Резолюция призывает правительства приложить максимальные усилия, чтобы прийти к конструктивному решению этой проблемы, и заявляет, что «вопрос о всеобщем и полном разоружении является самый важным вопросом, стоящим ныне перед человечеством.».

Совет принял решение провести массовый митинг на Ярра-Бэнк, а после этого несколько митингов в ратушах отдельных пригородов. Дэвиду поручили выступить вместе с другими ораторами на Ярра-Бэнк. Дэвид колебался, объясняя свои сомнения недостаточной осведомленностью в событиях внутренней и международной жизни.

Но доктор Крейн напомнила, какой популярностью пользовались среди слушателей на Ярра-Бэнк выступления Дэвида в период подготовки Конгресса. И Дэвида убедили принять поручение.

— Я ведь совсем отвык выступать и нервничаю ничуть не меньше, чем на первом митинге, окончившемся таким провалом, — признался Дэвид Шарн после заседании.

— Вы и сегодняшнего заседания боялись, — ответила Шари. — А посмотрите, как вас приняли!

— Они все такие милые и добрые. — На губах Дэвида заиграла улыбка. — Я же выступаю не ради оваций. Но далеко не все из тех, кто придет на Ярра-Бэнк, разделяют убеждения членов нашего Совета.

Узнав о предстоящем выступлении, Мифф стала настаивать на необходимости купить ради такого случая новый костюм, но Дэвид отверг ее предложение, уверяя, что ему куда важнее потренироваться на открытом воздухе. Как и прежде, он стал по утрам отрабатывать дыхание и дикцию, излагая Перси выводы Бертрана Рассела о мире без войн: «Мир, к которому мы должны стремиться, это мир, где будет царить дух творчества, где жизнь будет полна радости и надежды… И такой мир вполне реален, надо только, чтобы люди захотели его сотворить…»

— Хорошо бы, Мифф, ты уговорила отца бросить работу на рынке, — сказала ей, как-то Шри, обеспокоенно нахмурив брови. — Уж слишком она его изнуряет. К десяти утра он уже всегда в Совете. Я уверена, он недосыпает. В последнее время у него несколько раз бывали приступы головокружения.

— Я же говорила ему, — ответила Мифф, — нельзя без передыху изматывать, себя — и днем и ночью.

— И я говорила, — вздохнула Шарн. — Но он только смеется и уверяет, что «лучше сгорит на работе, чем протухнет от безделья».

— Наверно, он нрав, — заметила Мифф. — И все же было бы куда лучше, если б он бросил… и вообще сделал хоть маленькую уступку своей бескопромиссности.

По всему городу расклеили афиши е предстоящем митинге с указанием ораторов: профессор Джордж Пруст, доктор Констанс Крейн, мистер. Дэвид Ивенс.

А совсем, незадолго до митинга, Шарн узнала о готовящейся враждебной демонстрации. Давид, не появлялся на помосте Совета мира с самого ареста, и она боялась. как бы он не стал мишенью хулиганских выходок фашиствующих иммигрантов и горластых юнцов, которых. хлебом не корми, дай только сорвать митинг. Она знала, что Дэвид и сам побаивается этого, но ей так и не удалось уговорить его отказаться от выступления.

Опасаясь неприятностей, она обратилась к Биллу Берри с просьбой организовать, возле помоста дежурство нескольких дюжих грузчиков. Но, по мнению Билла, это было излишней предосторожностью.

— Ну и трусиха же ты, дорогой товарищ, — добродушно усмехнулся он. — Надо больше доверять рабочему классу! Вот посмотришь в воскресенье, как откликнутся рабочие на резолюцию Организации Объединенных Наций. Да разве они позволят шайке каких-то болванов помешать Дэвиду или какому другому оратору?

Сверкающим солнечным полуднем Дэвид и Шарн шли по дорожке вдоль берега реки. Воздух после прошедшего дождя дышал прохладой, о пожелтевших деревьев падали на землю первые листья..

Ей казалось, Дэвид почти обрел свою прежнюю уверенность. Она обратила внимание, что на нем новая белая рубашка, а костюм вычищен и отутюжен. Густые, зачесанные назад волосы почти сплошь серебрились сединой, но веселые искорки по-прежнему то и дело вспыхивали в серо-зеленых глазах, стоило ему остановиться взглядом на двигающихся мимо них к месту воскресной прогулки машинах и велосипедах, на женщинах с выводками ребят, на кативших детские коляски мужчинах и взявшихся за руки юношах и девушках.

Вот от этих-то веселых искорок в глазах да вскинутых кверху бровей он и кажется таким молодым и энергичным, подумала Шарн, пробираясь рядом с ним через толпу, здороваясь и обмениваясь приветствиями с друзьями и знакомыми.

— Славный денек выдался, а? — счастливо улыбаясь, сказал он Шарн. — Похоже, что сегодняшний митинг соберет рекордное число слушателей.

Сектанты уже затянули первый псалом, а шарлатан, торгующий лечебными травами, вовсю расхваливал свой товар. Билл деловито сколачивал помост для митинга протеста портовиков. Дэвидом тут же завладели Мифф с детьми, а Шарн побежала проверить, готов ли помост для выступлений членов Совета мира.

Какофония голосов, звучащих с импровизированных трибун и взывающих к единомышленникам и случайным прохожим, перекрывала гул толпы, пронзительные гудки автомобилей и дребезжание велосипедных звонков.

Дэвид с удовольствием наблюдал, как растет толпа перед помостом Совета мира, над которым развевался голубой флаг с белым голубем. Преподобный Пол Спэрроу радушно приветствовал всех собравшихся на митинг.

— Мой приятный долг, — сказал он, — представить вам ораторов, первым из которых выступит Джордж Пруст, профессор физического факультета университета.

Профессор Пруст, весьма представительный лысый мужчина, выступил с краткой речью, говоря с позиций ученого, формально признавшего всю важность принятой Организацией Объединенных Наций резолюции; но произносил он слова сбивчиво и неуверенно, видимо, ему никогда не приходилось говорить одновременно с несколькими другими ораторами, он нервничал и чувствовал себя явно не в своей тарелке.

Его сменила доктор Констанс Крейн, представлять которую не было никакой надобности. Она была очень сильным и популярным оратором на митингах в защиту мира.

— Отцы и матери, юноши и девушки, — резко сказала она, заканчивая свое выступление, — дело за вами: вы должны доказать, что готовы на все, чтобы положить конец этим проклятым ядерным испытаниям — это и будет первым шагом к разоружению. На карту поставлена ваша жизнь, жизнь ваших детей и ваших внуков. И совершенно прав Джон Кеннеди, заявивший недавно: «Человечество должно положить конец войне, в противном случае война положит конец человечеству».

Горячие аплодисменты показали, что слова доктора Констанс Крейн задели за живое большинство слушателей.

Дэвиду как главному оратору поручили подчеркнуть в своем выступлении важность принятой Организацией Объединенных Наций резолюции, особо выделив те возможности, которые могут быть использованы отдельными людьми или коллективами для «оказания давления на правительства в поддержку мер по разоружению».

Появление Дэвида на трибуне было встречено громкими аплодисментами. Глядя на обращенные к нему лица, многие из которых были ему знакомы, — лица простых, добродушных, сердечных людей, взволнованных и воодушевленных идеями, ради которых они пришли на митинг, — Дэвид чувствовал, как его заливает волна нежности и сочувствия к этим мужчинам и женщинам, осознавшим всю важность их общей цели.

Он разглядел в толпе маленькое, острое личико Герти и рядом с пей длинного, худющего брата Джо и с грустью отметил отсутствие м-с Ли-Бересфорд, которую так привык видеть в первом ряду в сопровождении ее крошечной собачонки. Зато Дэвид увидел всем известную дебоширку с мрачным лицом и поджатыми губами, которую Шарн прозвала Алебардой; рядом с ней группировались ее закадычные дружки, которые по ее указке то и дело прерывали ораторов злобными выкриками. Их снедала исступленная ненависть ко всему, в чем им виделось влияние коммунистов.

По прежнему опыту Дэвид знал, что лучше всего начинать выступление с какой-нибудь веселой истории, вызывающей смех у слушателей; это, с одной стороны, позволяет говорить в легкой, непринужденной манере, с другой — располагает аудиторию к выступлению.

Процитировав резолюцию Организации Объединенных Наций и разъяснив ее значение, он перешел к конференциям, созванным во многих странах в поддержку призыва Всемирного Совета Мира. В далекой Аргентине, в Исландии, Великобритании, Польше, Дании, Индии, Ливане, Бельгии и Франции, повсюду люди обращались к своим правительствам с настоятельным требованием принять резолюцию Объединенных Наций.

— Возможно, кое-кто из вас и сомневается в том, что наши усилия — все эти петиции, демонстрации и конференции — действительно приведут к прекращению испытаний ядерного оружия, первому шагу на пути к разоружению.

Тут он заметил на краю толпы с десяток молодчиков из хулиганья, для которых не было большего удовольствия, чем сорвать митинг. Но, прочно владея вниманием людей, тесно сомкнувшихся вокруг голубого флага с белым голубем, он не стал прерывать выступления и продолжал:

— Резолюция Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций с полной очевидностью доказывает, что и мы, и борцы за мир в других странах уже оказали влияние на народы и правительства. Мы безусловно добились прогресса, друзья, на пути к достижению нашей великой и славной цели. В этом нет никакого сомнения! Нам надо продолжать и впредь усиливать свое воздействие, и тогда мы, простые австралийцы, вместе с простыми людьми других стран будем вправе заявить, что в избавлении человечества от ужасов войны есть немалая доля и нашего труда. Как этого добиться? Каждый из нас, будь то мужчина или женщина, должен пустить в ход все свое влияние, чтобы содействовать достижению нашей цели. В Сиднее, например, весьма представительные делегации заводов, профсоюзов и округов направили депутации к члену парламента от своего округа, настаивая, чтобы парламент в полном составе голосовал за соглашение с другими правительствами, которое предусматривало бы меры по разоружению. Каждый из вас в отдельности и все вы вместе можете написать члену парламента от вашего округа, убеждая его голосовать за принятие этих мер…

— Не желаю, чтоб всякий коммунист, да еще уголовник, учил меня за что голосовать! — раздался из толпы хриплый голос.

— A-а, я вижу, моя старая приятельница миссис Байатт по-прежнему не забывает нас, — дружелюбно пошутил Дэвид.

— Никакая я тебе не приятельница, Ивенс, сукин ты сын эдакий! — прокричала в ответ Алебарда.

И тотчас же к ней подключился злобный хор ее дружков. Кто-то бросил прямо в лицо Дэвиду помидор. Совсем рядом разбилось тухлое яйцо. И это явилось как бы сигналом к общему наступлению: со всех сторон в него полетели гнилые помидоры, а собравшиеся на краю толпы хулиганы начали осыпать его оскорблениями и угрозами.

— Расскажи-ка нам лучше, мистер Ивенс, как ты угодил за решетку! — заорал один из них.

Насмешливые вопли неслись отовсюду.

— Как насчет твоего мальчика, Дэйви?

— Не одолжишь ли сигаретку с начинкой?

— Видать, на марихуану потратился, что оборванцем стал?

Друзья и единомышленники Дэвида ринулись на его защиту, раздались крики:

— Заткнись!

— Голову проломлю, сволочь!

— Фашистские ублюдки!

— Мы хотим слушать Ивенса, а не вас!

Растерянный, до глубины души потрясенный, Дэвид изо всех сил напрягал голос, пытаясь перекричать рев толпы, в которой то тут, то там вспыхивали драки.

Он призывал к порядку, он объяснял, что это провокация, направленная на срыв митинга. Но голос его тонул в воплях разбушевавшейся толпы.

Все поплыло у него перед глазами. Мысли смешались. Шум толпы оглушал, орущие, мечущиеся люди сливались в одно пятно, в котором он различал ожесточенные, порочные лица, такие же, какие видел в тюрьме. Ему казалось, голова его разламывается, словно под напором бурных мыслей и чувств.

Раздался истошный крик:

— А ну-ка, подбавим ему еще!

И на него снова обрушился град гнилых помидоров и тухлых яиц; он растерянно протянул вперед руки, пытаясь заслониться, покачнулся, оступился и упал с помоста.

Преподобный Пол Спэрроу тихим беспомощным голоском объявил о закрытии митинга, который и без того закрылся сам по себе. Раздались пронзительные свистки полицейских, с поля боя повели нескольких участников свалки.

Шарн подбежала к Давиду, распростертому на земле подле помоста. Оп не мог ни говорить, ни пошевелиться, казалось, сознание покинуло его. Опасаясь, что он сильно ушибся при падении и получил серьезные повреждения, она попросила мистера Спэрроу вызвать машину Скорой помощи.

Мифф с Биллом, услышав шум скандала возле помоста Совета мира, побежали туда, забыв про свой митинг. Мифф тотчас кинулась звонить брату о случившемся с отцом несчастье.

А Шарн сидела около Давида в машине Скорой помощи, везущей его в больницу, и беззвучно рыдала, потрясенная свалившейся на него бедой. Как же он будет мучиться, узнав, что митинг сорвали и он не сумел сдержать враждебную вылазку распоясавшихся хулиганов.

 

Глава XV

Не то чтобы Дэвид совсем не осознавал того, что с ним происходило, хотя голова его была словно налита свинцом, безразличие владело им, и он не мог пошевелиться. Он помнил, как над ним склонилась сестра, как его подняли с носилок и переложили на высокую больничную кровать с белыми простынями. Но в мозгу по-прежнему проносились лихорадочные видения, на смену которым приходило полное забытье. Откуда-то издалека сквозь взбудораженный мрак к нему пробился голос Нийла, тело ощутило прикосновение холодных уверенных рук.

Спокойный властный голос сына с трудом пробил обволакивавший его тяжелый дурман, и на какой-то миг он почувствовал затуманенным сознанием благодарность к Нийлу за то, что он с ним.

Нийл поставил диагноз: церебрососудистый криз, явившийся причиной потери речи и временного паралича.

Он объяснил Мифф, что криз вызвал нарушение периферической нервной системы, контролирующей кровообращение и нормальную циркуляцию крови в организме. А Шарн растолковала Мифф, что криз это то самое, что в просторечии называется ударом. Нийл счел хорошим признаком то, что сознание потеряно не полностью и что нарушения мозговой деятельности не носят более серьезного характера. Он выразил уверенность, что при хорошем уходе и строгом соблюдении всех его предписаний здоровье Дэвида сможет в значительной мере восстановиться.

— О Мифф, только бы он не умер, — всхлипывала Шарн.

— Ну что ты, — сказала Мифф. — Не доставит он такого удовольствия этим негодяям и подонкам. Так просто отца не сломить.

Нийл ушел, и Дэвид снова впал в лихорадочное забытье, хаотические мысли и разрозненные воспоминания непрерывной чередой проносились в мозгу, день за днем терзая его.

Вот он в подвальном помещении редакции газеты «Диспетч». Со всех сторон его обступают гигантские печатные машины — как он гордился, когда по его настоянию их приобрели и установили в типографии! Дэвид слышит оглушительный грохот, видит, как белая бумажная полоса, ползущая но валикам, покрывается столбцами последних известий. И вдруг чистую бумагу заливает жидкая черная краска. А машины все крутятся, крутятся, извергая из своего чрева уже не газетные полосы, а тысячи тысяч раздавленных, изуродованных трупов молодых людей.

Весь в холодном поту, он снова погружается все в тот же мучительный кошмар. Краткое забытье, и вот он уже в опустошенной войной Корее бредет в глубоком снегу, разыскивая тело сына. Наконец он находит труп, но опознать его невозможно. Лицо горячо им любимого мальчика разложилось, от него исходит тлетворный запах. Дэвид продолжает разгребать руками снег и вдруг понимает, что откопал не сына, а Тони. И тут на него наваливаются новые видения — итальянский ресторан, зловещие темные морды торговцев наркотиками. И снова перед ним Тонн — он подбирает его в переулке позади ресторана и тащит под проливным дождем по улицам.

Но вот над ним нависли серые каменные стены огромной тюрьмы Пентридж, отгораживающие от мира исковерканных неволей узников, столпившихся на тюремном дворе. Оп явственно видит обращенные к нему лица, лица жалких созданий, искаженные злобой и безумием, лица фантастических чудовищ, хромых, кривых и горбатых; а посреди двора высится только-только выкрашенная в голубой цвет виселица.

И снова он слышит какофонию из криков, воплей и брани на Ярра-Бэнк в тот воскресный день: эхом отдается в мозгу непристойная ругань, глумливые насмешки, пронзительные вопли, крики его защитников, пытающихся урезонить хулиганов.

И снова в голове отзывалось:

— Голову проломлю, сволочь!

— Мы хотим слушать Ивенса, а не вас!

И издевательский вопрос:

— Как насчет твоего мальчика, Дэйви?

Он содрогнулся от скрытого в нем отвратительного намека. И наконец завершающий вопль:

— А ну-ка, подбавим ему еще?

Снова, как и тогда, Дэвид погрузился в хаос разноречивых чувств, и его охватило отчаяние от сознания своего полного бессилия: он бессилен совладать с бесчинствующей толпой, бессилен совладать с собственными мыслями. Не выдержав напряжения, он вновь провалился в пучину небытия.

Беспорядочные бредовые видения вихрем проносились в мозгу, мучая и истощая Дэвида. Весь в холодном поту от непрерывно преследующих его кошмаров, он часами метался по постели, не различая дня и ночи.

Спустя неделю бредовые кошмары оставили его, и он впал в полную апатию, словно, измерив всю глубину постигшего его поражения и позволив отчаянию завладеть собой, он смирился с невозможностью выздоровления и почувствовал неотвратимое приближение смерти.

Иногда, когда горячечный бред отпускал его, а тьма хаотических видений отступала, он встречал устремленные на него глаза Шарн. Полные тоски и боли, они молили Дэвида не покидать ее, пытались взглядом удержать его, не дать снова уйти в тьму небытия. Он не знал, что ежедневно все приемные часы она безмолвно просиживала у постели, держа его за руку.

— Кто эта девушка? — спросил как-то Нийл у сопровождавшей его сестры; при их появлении Шарн поднялась со стула и отошла в сторону.

— Не знаю, — ответила сестра. — Должно быть, приятельница вашего отца. На мой взгляд, ее присутствие действует на него очень успокаивающе.

Нийл был предельно внимателен к отцу во все время его пребывания в больнице. Однако выздоровление шло гораздо медленнее, чем он ожидал, и у него явилось подозрение, что виной тому глубокая апатия, в которую погрузился Дэвид и из которой его необходимо вывести.

— Брось валять дурака, папа, — сказал он деланно сердитым тоном. — Что ж ты меня подводишь! Возьми-ка себя в руки и прояви характер!

Голос Нийла дошел до Дэвида откуда-то очень издалека, разорвав на миг окутавший его мрак.

В тот день Нийл впервые заговорил с Шарн.

— Постарайтесь расшевелить его, — сказал оп. — Попробуйте пробудить в нем желание жить.

— Я постараюсь! — В ее голосе прозвучала страстная решимость помочь Дэвиду.

Чуть позже Дэвид открыл глаза и встретился с пристальным взглядом Шарн.

— Ну очнитесь же, Дэвид, — молила она. — Вернитесь к жизни! Вы должны жить хотя бы ради меня!

Он улыбнулся ей. Мучившие его видения куда-то отхлынули. А затем постепенно стала возвращаться ясность мышления, и скоро он уже относился к пребыванию в больнице как к небольшой передышке — отдыху от неотложных проблем, за решение которых он взялся.

Когда Шарн привела к нему Тони, он уже сидел в кресле.

Топи рассказал, что вышел из тюрьмы несколько месяцев назад. Он заходил в больницу справиться о здоровье Дэвида, но вскоре после этого его судно ушло в плаванье. И вот впервые выпал случай повидаться. Дэвид с удовольствием смотрел на здоровое, загорелое, улыбающееся лицо Тони.

— У меня все как нельзя лучше, мистер, — улыбаясь во весь рот, сказал Тони. — И работа есть и подружка — дочка Тэда Диксона.

Когда пришло время выписывать Дэвида из больницы, Шарн попросила Нийла разрешить ему пожить уши с теткой. Если же он против, — то у Мифф. Все лучше, чем везти его сразу к м-с Баннинг.

— Моя тетя, миссис Уорд, вдова, — объяснила она. — Мы живем одни. У нас старый дом в тихом районе города.

— Я знаю, Мифф с радостью заберет папу к себе. — Нийл обдумывал предложение Шарн. — Но ведь от ев шалунов не видать ему покоя. Конечно, тихий район несравненно лучше для выздоравливающего. При одном условии, — шутливо добавил он. — Обещайте не подстрекать его выступать на митингах или ввязываться в драку с полицией.

— Неужели я произвожу такое впечатление?! — негодовала Шарн, пересказывая разговор Мифф.

— Не обращай внимания, — рассмеялась Мифф. — Нийл у нас бывает несколько бесцеремонен, а вообще-то он хотел сказать, что, по его мнению, ты имеешь несомненное влияние на отца.

 

Глава XVI

Когда Нийл в следующий раз увиделся с Дэвидом, тот сидел в уютной гостиной старого дома, о котором говорила Шарн, с выцветшими акварелями на стенах и ситцевыми чехлами на креслах.

Открытые окна выходили в старый заброшенный сад, вдоль улицы шелестели молодой весенней листвой деревья. Комнату и подоконник, на который Шарн поставила вазу с цветами, заливало яркое солнце.

— Вот видишь, до чего ты довел себя, — заметил Нийл, остановившись возле мягкого дивана, покрытого выцветшей потертой парчой, на котором сидел в подушках Дэвид.

Нийл пододвинул себе кресло и развалился, довольный явным улучшением в состоянии пациента. Но Дэвид решил не сдаваться без борьбы.

— Важно одно — удалось ли мне сделать хоть что-то из задуманного мною.

— Я прямо поражаюсь, как у тебя хватает терпения: ухлопать столько сил и труда и почти никаких результатов, — словно нехотя сказал Нийл. — Ты по-прежнему убежден, что игра стоит свеч?

— Более, чем когда-либо; это единственная игра, ради которой стоит жить. Шарн уверяет, что у меня в душе горит негасимое пламя. Цитирует при этом Криса Бреннана. Помнишь его стихотворение, в котором он говорит о негасимом пламени жизни?

— Ну, уж у тебя-то оно не погасло!

Нийлу не хотелось продолжать разговор; он встал и посмотрел на отца.

— Кстати, папа, — небрежно заметил он, — пора мне вернуть тебе деньги, которые ты одолжил мне перед свадьбой.

— И не вздумай, Нийл. Ничего ты мне не должен, это был мой тебе подарок к свадьбе.

— Я знаю, — ответил Нийл, — но теперь я могу вернуть их, и мне бы очень хотелось это сделать.

«Как раздался и раздобрел Нийл, — подумал Дэвид, — что-то в нем появилось чужое — вылощенный, вежливый, с авторитетным видом, который идет ему не меньше прекрасно сшитого костюма». Вставая, Нийл поддернул сначала одну штанину, потом другую, поправляя складки элегантных брюк. Потом поднял с полу докторский саквояж для экстренных вызовов.

— Не забывай, — с профессиональной резкостью сказал он, — я разрешаю тебе жить здесь только на одном условии: ты не выкинешь никакой глупости. Не переутомляться, не волноваться по пустякам. Я пришлю сестру, она сделает очередной укол, а как-нибудь на педеле загляну и сам.

— Благодарю вас, доктор!

Нийл был уже у самой двери. Услышав в голосе отца ласково-насмешливые нотки, он вздрогнул и обернулся. Раздираемый любовью к отцу и стыдом за ту роль, которую вынужден играть, он воскликнул:

— Черт подери, папа, не думай, пожалуйста, что я совсем ничего не понимаю! — Явно смущаясь, с трудом подбирая слова, он продолжал: — С нашего последнего разговора о войне и мире я многое передумал. Но я с тем большинством, которое сознает свое полное бессилие перед сильными мира сего, продолжающими расширять производство оружия массового уничтожения. Сможет ли кто положить этому конец…

— Мы сможем, — уверенно сказал Дэвид.

— Хотелось бы верить! — с сомнением в голосе сказал Нийл и снова заговорил горячо и быстро: — Это же безумие чистейшей воды — мы изыскиваем новые способы лечения болезней, латаем на скорую руку человеческие тела, а на уме у этих негодяев одно: изобретение новых, еще более страшных методов уничтожения рода человеческого. Иногда я спрашиваю себя: «Какой смысл рожать детей, стараться воспитать их здоровыми телом и духом, бороться с вирусными болезнями, если самый воздух, которым они дышат, отравлен?»

Дэвида потрясла вспышка, которую позволил себе обычно сдержанный, корректный Нийл. Как же мог он до такой степени не понимать своего сына, корил себя Дэвид, как мог не разглядеть скрытого за холодной профессиональной учтивостью разлада между голосом разума и тягой к благополучию?

А Нийл, дав волю столь тщательно скрываемым мыслям и чувствам, уже, казалось, раскаивался в своей несдержанности; вновь овладев собой, он продолжал:

— Но приходится жить и играть дальше в этом проклятом фарсе — вот и тянешь лямку, закрывая глаза на противоречия своего бытия, и отдаешь все силы и способности работе… У меня, не в пример тебе, не хватает мужества разрешить эти противоречия. Я избрал путь наименьшего сопротивления — отказался даже от научной работы, единственного поприща, на котором я мог бы, наверно, внести вклад в сокровищницу человеческих знаний.

— Почему ты так поступил? — спросил Дэвид.

— На словах — ради Линди и детей. Но это только отговорка! На самом же деле — ради самого себя, ради легкого приятного существования, хотя все равно из этого ничего не получилось.

Дэвида поразили горькие нотки, звучащие в его голосе.

— Ты несчастлив, — мягко произнес он.

— Я весьма процветающий врач с широкой практикой. — Вскинув голову, Нийл цинично улыбнулся. — Исцеляю общество от мелких недугов. У меня прекрасный дом, жена, дети. Чего еще желать?

— Мне потребовалось немало времени, — задумчиво сказал Дэвид, — чтобы найти свой путь в жизни.

— А я уже не ищу его, — сухо ответил Нийл. — Мифф говорит, я погряз в трясине буржуазного благополучия, — возможно, опа и нрава. Но я твердо убежден, что в конечном счете восторжествуют не те силы, которые несут гибель человечеству, а те, которые несут ему благо. Тот же процесс происходит и при развитии клеток. Выживают те, которые жизненно необходимы. Клетки, чуждые организму, погибают. Все должно быть подчинено одному: идет ли это во благо человечеству?

— Какой же тогда прок от научных знаний, если они не могут быть поставлены на службу человечеству?

— Лично у меня нет готовых ответов на любой вопрос. — К Нийлу постепенно возвращалась привычная уверенность, — Мифф — та считает, что у нее есть ответ на все. Мы с ней по-прежнему до ожесточения спорим по любому поводу. Мне чуждо большинство ее идей. На мой взгляд, она уж слишком торопит события. Научный подход всегда надежней.

— Даже в тех случаях, когда речь идет об атомных бомбах, гонке вооружений и угрозе термоядерной войны?

— Единственный вывод, к которому я мог прийти, — Нийл помедлил, подыскивая наиболее логичное объяснение своей точки зрения, — сводится к тому, что при современном развитии науки новая мировая война с применением современного оружия невозможна, ибо она принесет гибель человечеству. Великие державы понимают это. И если бы они прекратили свои проклятые эксперименты с бомбами, эксперименты, которые заражают атмосферу стронцием-девяносто и углеродом-четырнадцать, и вместо этого использовали атомную энергию в мирных целях, я простил бы им нынешнее бряцание оружием и огромные расходы на все эти эксперименты. Но…

— По-видимому, мы пришли почти к одному и тому же выводу, только разными путями, — перебил его Дэвид.

— Вы с Мифф пришли, это верно. — Нийл, очевидно, решил, что и так сказал больше, чем хотел. — Я же не могу позволить себе попусту тратить время на копание в бесконечных «как» и «почему». Я врач и работаю в поте лица, чтобы прокормить жену и детей. Но если тебе послужат утешением мои слова, так знай: я презираю себя, папа, за то, что не нахожусь рядом с тобой в этой борьбе.

Он снова направился к двери. Уныло опущенные плечи Нийла и усталая походка до глубины души расстроили Дэвида. Желая сказать сыну хоть что-нибудь приятное, смягчить охватившее его недовольство собой, он заметил:

— А знаешь, Нийл, не удивительно, что благодарные пациенты относятся к тебе как к посланцу бога на земле. До чего же приятно чувствовать себя снова здоровым! Между прочим, — добавил он, — я и правда чувствую себя вполне прилично. Миффанви предлагает мне пожить в ее домике в горах. Я бы с удовольствием поехал туда на месяц и там закончил назначенный тобой курс лечения.

— Один? — недоверчиво отозвался Нийл.

— О, Шарн вызывается тоже поехать — говорит, будет ходить за мной.

Нийл засмеялся, и в глазах его зажглись лукавые огоньки.

— А почему бы тебе не жениться на ней? — спросил он. — Мы с Мифф считаем, что дело только за тобой.

Дверь захлопнулась, и он ушел.

 

Глава XVII

Тихонько напевая, Шарн бродила но опушке молодого леска, отыскивая во мху лесные фиалки, выглядывавшие из-под крошечных кругленьких листочков. Она уже насобирала небольшой букетик этих нежных цветов с прозрачными белыми лепестками и розовато-лиловой сердцевинной.

Дэвид лежал неподалеку на земле, наблюдая за ней. Она постелила ему плед, положила несколько подушек и оставила одного подремать на солнышке. Над небольшим, чуть тлеющим костром, который она развела для отпугивания мошкары и москитов, поднималась легкая голубая дымка.

Ему была видна только спина Шарн, собиравшей фиалки у самой опушки, на границе расчищенного от леса участка позади домика Мифф. День выдался по-летнему теплый, и на ней было легкое ситцевое платье. Сквозь полуопущенные веки Дэвид видел поблескивавшие на солнце золотистые, схваченные узлом на затылке волосы.

— Что вы там мурлычите, Шарн? — сонно спросил он.

— Песенку о тропинке, которую проложил кто-то в кустарнике «во имя любви к златокудрой красавице», — ответила она и тихонько запела:

— Вы счастливы? — приподнявшись с земли, спросил Дэвид.

Она подошла к нему с букетиком фиалок.

— Посмотрите! — воскликнула она, опускаясь на землю рядом с ним. — Ну разве не прелесть, такие скромные и невинные, я их так люблю.

— Вы не ответили на мой вопрос, — настаивал он.

— Счастлива ли? — переспросила Шарн. — Конечно, гораздо счастливее, чем могла мечтать.

Поднеся к лицу букетик фиалок, она задумчиво продолжала:

— У меня достаточно причин, чтобы быть счастливой. Эти чудесные дни отдыха, проведенные вместе с вами, Дэвид. Вы снова здоровы. К тому же в Москве подписан договор о запрещении испытаний ядерного оружия. Вы только подумайте, Дэвид, правительства Соединенных Штатов, Англии и Советского Союза пришли к соглашению о прекращении испытаний ядерного оружия в атмосфере, космосе и под водой. Более того, в преамбуле договора говорится, что главной целью подписавших договор сторон является скорейшее заключение соглашения о всеобщем и полном разоружении под международным контролем.

— По мнению президента Кеннеди, это «шаг к разумному решению вопроса, шаг к избавлению человечества от войны», — словно размышляя вслух, сказал Дэвид. — И это вселяет новые надежды, правда? — Голос его задрожал от волнения. — Взят еще один бастион. Надо и дальше продолжать в том же духе. К нашему движению примкнут новые сторонники; усилится давление на правительства, борьба за мир примет невиданный размах. Уже занимается заря первого благословенного дня мира, в котором не будет войн и оружия. Надо работать, засучив рукава, во имя быстрейшего его наступления, а я торчу здесь и зря теряю время. Мы живем тут уже почти месяц. Пора возвращаться в город и впрягаться в работу…

— О Дэвид, — взмолилась Шарн, и в ее серьезном голосе зазвучали вдруг радостные нотки, — вдвоем работается лучше, чем в одиночку. Давайте не будем расставаться. Я все сделаю, чтобы «негасимое пламя» не меркло в вашей душе, а, наоборот, разгоралось все ярче и ярче. У меня есть масса возможностей помогать вам — я буду вашим секретарем и экономкой, буду следить, чтобы вы хорошо питались. Я умею хорошо готовить, вы ведь теперь и сами в этом убедились… Ну и потом Нийл считает, что я не должна позволять вам переутомляться, как это сплошь и рядом случалось раньше.

— Нийл, кажется, считает само собой разумеющимся, что в ваши обязанности входит не допускать меня до выполнения моего долга.

Давид усмехнулся, вспомнив прощальный совет Нийла. И с нежностью глядя на Шарн, улыбнулся.

— Он знает, что я люблю вас, — грустно сказала Шарн. — И что я сделаю для вас все на свете.

— Меня беспокоит лишь одно, — Дэвид помедлил, обдумывая, как бы пояснее выразить свою мысль, — справедливо ли это по отношению к вам?

— Я ведь знаю, что вы не любите меня — не любите так, как я люблю вас, — печально отозвалась Шарн. — Но это и не столь уж важно… мы ведь можем остаться хорошими друзьями, какими были здесь.

— На неопределенное время? — лукаво воскликнул Дэвид. — Э, нет, дорогая. Я уже начинаю понимать, что это невозможно.

Он откинулся на подушки и, закрыв глаза, весь ушел в блаженный покой, навеваемый теплым солнечным днем, шелестящими у кромки леса кустами.

Шарн решила, что он уснул. Лесная тишь, пронизанная только щебетом и пением птиц, окутала их. Шарн думала о том, что ее попытка уговорить Дэвида быть вместе, потерпела окончательный провал. В этот момент он открыл глаза и улыбнулся.

— Поцелуйте меля, Шарн, — сказал он.

Она склонилась «нему, выронив из рук букетик фиалок. Свежими, нежными, как у ребенка, губами она коснулась его щеки. Губы их встретились, и у нее перехватило дыхание.

Дэвид снял с Шарн очки и крепко прижал ее к себе, чувствуя, как слабеет она в его объятиях. Уста их соединились в долгом трепетном поцелуе. Губы Дэвида требовательно и властно прильнули к ее губам. После слабого сопротивления она, словно цветок, открылась навстречу ему, вся во власти охватившего ее чувственного восторга. Он не стал противиться ответной страсти и весь отдался волне блаженства, которая захлестнула его и властно понесла навстречу жизни.

Он почувствовал мгновенный укол совести при воспоминании о бурных ласках, которые дарила ему Джан. Но тут же жгучее желание затмило собой все.

День уже клонился к закату; Дэвид выпустил Шарн из своих объятий, объятий, перед которыми померкли все ее возвышенные, поэтические представления о любви и страсти.

Вот то, чего я ждал, — насмешливо и вместе с тем радостно сказал Дэвид. — Понимаешь, Шарн, я не мог принять от тебя этого дара — твоей любви, пока не ощутил в себе ответного чувства… Не провести ли нам здесь еще несколько дней — пусть это будет наш медовый месяц? А уж потом вернемся к работе, а?

— О Дэвид! — только и могла выговорить Шарн.

— Я не желаю, чтобы кто-нибудь из наших друзей поглядел на тебя косо. — Он снова привлек ее к себе. — Или оскорбил тебя нехорошим словом. Как только вернемся в город, сразу же зарегистрируем наш брак.

Он принялся подбирать с земли рассыпавшиеся фиалки.

Шарн прижалась к нему, улыбаясь сквозь слезы.

— Может, мне все это только приснилось? — воскликнула она. — Или это явь?

— Клянусь всеми деревьями в лесу, всеми птицами, пчелами и дикими цветами, а также жизнью тех, кто борется за то, чтобы на земле царили мир и красота, — клянусь любить и беречь тебя, Шарн, до последних минут нашей жизни!

Он перевязал фиалки крепкой травинкой.

— А вот тебе и свадебный букет, — сказал он, протягивая ей фиалки.

Когда они вернулись домой, над лесом уже сгущались сумерки. Со стороны кустарника неслись дурманящие запахи мирта, сассафраса, кизила и папоротника. От разведенного Шарн тлеющего костра поднималась к небу тоненькая струйка дыма — словно курился фимиам. На западе над горизонтом в вечернем небе зажглась первая звезда.

— Погляди-ка, — радостно воскликнул Дэвид. — Она светит нам, словно далекая звезда той надежды, для осуществления которой мы отдаем все свои силы. Мы никогда ее не забудем — этот вечный залог нашей веры друг в друга.

Букетик фиалок выпал из рук Шарн. Чуть тронутый увяданием, лежал он на пороге лесного домика, наполняя вечерние сумерки тонким нежным ароматом.

 

I

Катарина Сусанна Причард прожила долгую (восемьдесят пять лет), интересную и плодотворную жизнь. Еще в юные годы, решив стать писательницей, она сознательно направила свои устремления к тому, чтобы видеть больше, знать глубже, чувствовать сильнее заботы и радости, надежды и разочарования, тревоги и искания трудового народа, с которым была связана как своим происхождением, так и положением в обществе. Дочь провинциального журналиста и редактора, она не получила систематического и законченного образования и, подобно Максиму Горькому, прошла свои «университеты» среди простых людей, добывая так же, как они, кусок хлеба. Постоянное и тесное общение с народом научило ее с молодых лет не только умению ценить труд, создающий все богатство этого мира, но и понимать серьезность неустранимых противоречий между теми, кто трудится, и теми, кто присваивает плоды чужого труда.

Сразу же по окончании средней школы Катарина Причард занялась изучением жизни австралийской провинции, отправившись гувернанткой в один из маленьких городков, затем в той же роли к скотоводам в настоящую австралийскую глушь. Она понаслышалась немало былей и легенд об освоении богатых, но диких мест Австралии первыми поселенцами, познакомилась со знающими людьми и умельцами. После нескольких лет активного изучения настоящего и прошлого молодого энергичного и весьма своеобразного народа (Австралия долгое время была местом ссылки политических заключенных и уголовников из Англии), Катарина Причард отправилась через Америку в Англию, в Лондон, который рассматривался в те времена образованными жителями Британской империи как политическая, интеллектуальная и духовная Мекка, чтобы добиться именно там литературного признания. И в Лондоне она жила среди трудового люда, писала об их жизни я труде.

Близость к народу заставила ее волноваться его тревогами и вдохновляться его стремлениями, и уже в Лондоне проявилась готовность Катарины Причард не только писать о язвах капиталистического строя, но и активно бороться за их устранение. Побывав на фронте во Франции в первые годы мировой войны, она воспылала неугасимой ненавистью к войнам вообще. Война, бессмысленную жестокость которой Катарина Причард увидела и поняла, взволновала ее тем сильнее, что в нее все больше втягивались пока еще в качестве добровольцев сыновья далекой от Европы Австралии. Вернувшись на родину, Катарина Причард включилась в борьбу против официального участия Австралии в войне и прежде всего против стремления властей ввести «узаконенную» мобилизацию, чтобы посылать австралийскую молодежь на кровавую бойню не только в добровольном, но и в насильственном порядке. И хотя ее младший брат, как и многие другие молодые австралийцы, охваченные шовинистским угаром и «романтикой войны», добровольно надел военную форму и отправился в Европу, Катарина Причард продолжала еще активнее выступать против войны, вызвав враждебность властей. Убежденная страстность и самоотверженная искренность, с какой она разоблачала чудовищную преступность войны, завоевали молодой писательнице уважение широкой общественности страны.

Однако свою настоящую дорогу — дорогу писателя, ставящего свое перо на службу народу, — Катарина Причард нашла под влиянием Великой Октябрьской социалистической революции. В своей великолепной автобиографической повести «Дитя Урагана» она описала это восторженно и ярко: «Проходя однажды вечером по мосту Принца, я увидела первые плакаты (рекламы очередного номера газеты с главной новостью. — Д. Я.), сообщавшие о революции в России. Итак, свершилось. Сбылась мечта изгнанников, с которыми я некогда встречалась в Париже. В тот вечер небо среди облаков сияло золотом, и все вокруг было пронизано золотистым светом. Мне в состоянии радостного и головокружительного возбуждения это показалось добрым знамением. Я не сомневалась, что революция — это событие, которое должно потрясти мир. Я чувствовала, что события, свершившиеся в России, должны оказать влияние на жизнь людей во всех странах, однако я тогда еще плохо представляла себе, каким образом революция найдет свое завершение в социалистическом государстве.

Из нападок печати на Ленина и вообще на большевиков можно было понять, что все эти люди руководствуются теорией Маркса и Энгельса. Не теряя времени, я приобрела все их сочинения, какие можно было достать в Мельбурне, и засела за их изучение. Наши споры с Кристианом (Джолли-Смитом), Иэрсменом и Баракки (деятели левого рабочего движения в Мельбурне; Иэрсмен стал позже первым секретарем возникшей в 1920 г. Коммунистической партии Австралии, — Д. К.) только подтвердили мое мнение, что из всех теорий, с какими мне довелось познакомиться, она единственная дает разумную основу для преобразования нашей социальной системы. Это открытие просветило мой ум. Оно давало ответ, которого я давно добивалась».

Вооруженная самой передовой и революционной теорией, Катарина Причард бросила все свои силы и талант на то, чтоб и добиться замены обреченного историей капиталистического общества более прогрессивным социальным строем. Вместе с другими она приняла активное участие в создании Коммунистической партии Австралии, членом ЦК которой была долгие годы, и до последнего дня своей жизни — более пятидесяти лет — боролась в ее рядах. Бросая вызов буржуазному общественному мнению, пытавшемуся подвергнуть молодую коммунистическую партию остракизму, она опубликовала брошюру «Почему я коммунистка», в которой с партийной ясностью и талантливой убежденностью изложила свои взгляды — взгляды борца за социализм.

Значительно позже (в 1959 г.), выступая на конференции писателей-коммунистов, Катарина Причард сказала: «Всю мою жизнь я руководствовалась марксизмом-ленинизмом, и я старалась, чтобы это нашло отражение в моем творчестве». Эта верность великой идее, ее вдохновляющая сила с поразительной яркостью проявились как в жизни, так и в творчестве талантливой писательницы.

В день ее восьмидесятилетия (4 декабря 1964 г.), который широко отмечался в Австралии, Генеральный секретарь Коммунистической партии, ныне покойный, Л. Шарки говорил: «Австралийские коммунисты поистине гордятся тем, что одной из основательниц нашей партии является величайшая австралийская писательница, которая, с гордостью провозглашая свои политические убеждения, сделала их составной частью творческой литературной работы».

Как и все настоящие коммунисты Катарина Причард была с первых дней рождения первого в мире социалистического государства до своей смерти верным, последовательным и непоколебимым другом нашей страны. В своих многочисленных статьях и речах она защищала Страну Советов от нападок явных врагов и мнимых друзей. В тяжелые для нее времена она отправилась в Европу, рассчитывая обязательно попасть в Советский Союз. В 1933 году она побывала в нашей стране, встретилась не только с писателями, но и с рабочими и крестьянами, со студентами, с молодежью. Вернувшись домой, она написала книжку очерков «Подлинная Россия», полную восторженного восхищения мужеством и самоотверженностью советских людей, строящих в условиях враждебного окружения новое социалистическое общество.

Вместе с другими австралийскими друзьями Советского Союза она была инициатором создания Общества австралийско-советской дружбы, которое затем возглавляла долгие годы, а потом была вице-президентом общества «Австралия — СССР». В самые трудные времена, когда буржуазной пропаганде удавалось вызвать на далеком континенте вражду к Советскому Союзу и даже колебания среди партийных и писательских друзей Катарины Причард, она оставалась нашим верным и преданным другом. Ее травили в печати, ее преследовали власти, на нее нападали разного рода оппортунисты и ревизионисты, но писательница верила в первую страну социализма и с негодованием отметала все нападки. Она по боялась противопоставить себя группам, фракциям или даже отдельным руководящим деятелям Коммунистической партии. За год до своей смерти, когда буржуазной пропаганде удалось толкнуть в антисоветский лагерь даже некоторых левых деятелей Австралии в связи с событиями в Чехословакии, Катарина Причард выступила в защиту Советского Союза и других социалистических стран, пришедших на помощь чехословацким трудящимся. «Советская тактика оказывалась правильной и всегда опережала империалистические интриги, — заявила она. — Я по-прежнему придерживаюсь убеждения, что народ Советского Союза и его правительство всегда будут успешно защищать социалистический строй, установление которого стоило таких усилий и который ныне стал величайшей силой».

 

II

Вероятно, под влиянием своего отца Катарина Причард начала писать очень рано, но зрелые очерки и рассказы стали появляться из-под ее пера лишь после того, как она пожила в народной гуще сначала в австралийской провинции, а затем среди обитателей лондонских трущоб. Стараясь не увлекаться изнурительной, хотя часто и необходимой репортерской работой в мельбурнских и лондонских газетах, писательница сосредоточила свои усилия на писании первого романа «Пионеры», посвященного людям, осваивающим неизведанные богатства Австралии. Роман был по достоинству оценен в Лондоне и получил премию, что позволило молодой писательнице — ей был тогда тридцать один год — вернуться на родину уже в ореоле славы. И хотя ее приняли в родной Виктории — самой южной провинции Австралии — с почестями (правительство дало в ее честь обед), писательнице снова пришлось запрячься в газетную лямку.

Тяга к простому народу, стремление показать его трудную, но незаменимо полезную жизнь заставили Катарину Причард оторваться от привычной городской обстановки и отправиться в далекий Лайтнинг-ридж, где добывали под землей ценный камень — опал. После кропотливого изучения труда и жизни горняков — писательница опускалась под землю, работала рядом с ними, жила — она вернулась в Мельбурн, охваченная желанием описать этих интересных людей, их трудную судьбу. В 1921 году роман «Черный опал» был опубликован, и перед читателями предстали нарисованные талантливым пером рабочие-горняки. Их образы были выписаны столь ярко, что горняки узнавали себя в героях романа и в письмах к автору вносили лишь мелкие поправки. Рабочий, человек труда вошел в австралийскую литературу, как полноправный герой, имеющий но меньше права на внимание писателей, чем кто-либо другой.

Это пристальное и доброжелательное внимание к человеку труда нашло еще более яркое отражение в последующих романах Катарины Причард — «Погонщик волов» (1926), «Цирк Хэксби» (1930), «Близкие незнакомцы» (1937). Однако с наибольшей полнотой, художественной яркостью и глубиной люди труда изображены писательницей в ее великолепной, всемирно известной трилогии «Девяностые годы» (1946), «Золотые мили» (1948) и «Крылатые семена» (1950), которая справедливо называется «австралийской эпопеей». Эта трилогия показывает становление современной Австралии со всеми ее необычными особенностями, сложностями и своеобразием.

В коротком авторском предисловии к первому роману «Девяностые годы» говорилось: «В этой повести о золотых приисках Западной Австралии я пыталась не только изобразить жизнь отдельных людей, но и дать историю развития определенной отрасли промышленности». И хотя главное место в этом романе занимают золотоискатели-старатели и основную коллизию произведения составляет их борьба с капиталистами, отнимающими у них золотоносные участки, оно значительно шире и по показу социальных явлений, и по идейной устремленности автора, который подводит читателей к мысли, что силе хозяев, то есть капитала может противостоять только единение рабочих, то есть организованность рабочего класса.

Действие второго романа трилогии «Золотые мили» охватывает еще более широкую арену как в территориальном, так и в социальном смысле. Помимо золотоносного района действие развертывается в других частях Австралии, а вовлечение ее в войну — борьба против этого составляет одну из важных частей романа — позволяет автору, хотя и через письма действующих лиц, показать бессмысленно жестокое лицо первой мировой войны. В романе еще явственнее проступает необходимость сплочения всех сил народа для защиты не только созданных им материальных и духовных ценностей, но и прежде всего самого человека, ставшего главной жертвой капиталистической алчности.

Писательница подводит читателя к пониманию неизбежности замены бесчеловечного капиталистического строя другим, который провозглашает свободу, равенство, братство и счастье для всех своими главными целями. Она видит воплощение этого строя в первой стране социализма, против которой ополчились все силы черной реакции, сделавшие своим военным авангардом вооруженный до зубов фашизм.

Словно оглядываясь на исторический путь, пройденный австралийским народом, как и другими народами, за последние пятьдесят — шестьдесят лет, в последнем романе трилогии «Крылатые семена» Катарина Причард вернулась к старым, знакомым читателю героям, но показала рядом с ними представителей нового молодого поколения, которое достаточно хорошо понимает, что происходит в этом большом мире, видит свое место в борьбе между прошлым и будущим и осознает свою силу. На сцену выходят коммунисты — сыны рабочего класса, выразители его дум, надежд и стремлений. Писательница увидела, поняла и с убедительной яркостью настоящего художника отразила в этом романе политическое созревание австралийского рабочего класса.

Трилогия — творческая вершина Катарины Причард — наивысшее достижение австралийской литературы. Переведенная на многие языки, она впервые дала внешнему миру представление об удивительном своеобразии жизни и борьбы трудового народа этого далекого и малознакомого континента, и привлекла к австралийскому народу широкое и благожелательное внимание.

После завершения трилогии, потребовавшей многих лет накопления материала, обдумывания и писания, Катарина Причард признавалась: «Я чувствую, что созданием трилогии достигла цели своей жизни. Я вложила в этот роман все свое литературное мастерство, все свои знания».

Безусловной заслугой писательницы является то, что она впервые ввела в австралийскую литературу в роли героев коренных жителей Австралии — аборигенов, показав их в правдивом и теплом свете. Помимо рассказов «Куду», «Марлин», «Нгула» и других, она написала правдивый и трогательный роман «Кунарду», посвященный жизни аборигенов.

Трудолюбивая и добросовестная до щепетильности, Катарина Причард обладала не только блестящим пером, но и остропытливым умом исследователя-социолога. Прежде чем сесть за писание романа или даже рассказа она изучала обстоятельства события, избранного ею в качестве основы произведения, старалась встретиться с прототипами героев, пыталась разобраться во всем, что было связано или могло быть связано с событием. Рассказывая читателям о своей работе над первым романом трилогии «Девяностые годы», Катарина Причард писала: «В течение ряда лет я собирала материалы — жила и работала на приисках, беседовала со стариками старателями, слушала их рассказы о походах за золотом и трудностях тех дней. Я перечитала старые газеты и почти все, что было написано на эту тему; однако в основу этой повести легли воспоминания двух лиц, названных мною Динни Квин и Салли Гаут. Описанные события их жизни — действительные события; и у остальных героев есть прототипы среди первых золотоискателей, хотя, по вполне понятным причинам, я избегала полнейшего сходства».

Перед писанием романа «Цирк Хэксби», идею которого подсказал ей несчастный случай с цирковой наездницей, писательница провела несколько недель с цирком, стараясь познать сложные и трудные особенности этого искусства, а также «войти» в повседневную жизнь артистов. Задумав рассказ об аборигенах, позже названный «Куду», писательница, «чтобы правильно воссоздать фон для этого короткого рассказа», совершила поездку по железной дороге, затем, сойдя на конечной станции, проехала более шестисот километров на лошадях. Правда, неудобства поездки вознаградились сторицей: помимо «фона» для рассказа Катарина Причард нашла материал для своего ныне переведенного на многие языки романа об аборигенах «Кунарду».

Глубокое знание жизни в сочетании с умением улавливать глубинные социальные и политические процессы позволило Катарине Причард добиться той поистине художественной полноты и убедительности в изображении событий, характеров, обстановки, которой выделяются и запоминаются ее произведения. Даже перед читателем, никогда не бывавшим в Австралии, эта далекая страна золотоискателей, скотоводов, горняков, докеров, строителей — красивых и смелых людей — предстает на страницах, написанных талантливым пером Катарины Причард, во всей своей яркой неповторимости.

 

III

Последний — тринадцатый по счету — роман Катарины Сусанны Причард «Негасимое пламя», опубликованный в Австралии в 1967 году, посвящен новой в мировой литературе теме — борьбе за мир. О войне написано много романов, повестей, драм и даже поэм; миллионы страниц рассказывают о том, с какой вероломной и трагической неожиданностью (для их жертв) войны начинаются, с какой бессмысленной жестокостью разрушается все, что создано веками разумного и вдохновенного труда человека, с какой беспощадностью уничтожаются жизни и души людей и с какой торжествующей радостью для победителей и горечью для побежденных завершаются они. Писатели, бывшие свидетелями войн, спешили запечатлеть свои переживания, физические и душевные муки своих товарищей по оружию, родных и знакомых. Некоторые посвящали годы своей жизни, чтобы уже после войны собрать документы, свидетельские показания, рассказы очевидцев и воспоминания участников, чтобы воссоздать, как Лев Толстой, широкую картину войны, оставившей большой след в истории, ознаменовавшей поворот в развитии человечества.

Во многих произведениях, посвященных войне, она так или иначе осуждалась: пацифистская струя была всегда сильной, особенно в первые послевоенные годы. Вспомните на «Западном фронте без перемен» Ремарка, «Воспитание под Верденом» Арнольда Цвейга, «Прощай, оружие!» Хемингуэя. Однако это осуждение чаще всего сочеталось с признанием бессилия отдельного человека противостоять чудовищной и бесчеловечной машине войны, сокрушающей на своем пути не только одиночек, но и нации. Лишь редкие писатели, как, например, Барбюс в «Огне», делали попытку вскрыть подлинные причины войны и призвать людей к открытой антивоенной борьбе.

И хотя войнам предшествовал мир и все они — как бы долго ни длились, — кончались миром, тема борьбы за мир но отнимала у романистов много внимания и труда. Даже в наше время лишь некоторые, главным образом, левые писатели решаются взяться за эту тему, хотя среди участников движения сторонников мира немало мастеров пера.

Среди писателей — активных борцов за мир самое видное место занимает, конечно, Катарина Причард. Давняя — еще с 30-х годов — страстная участница движения сторонников мира, коммунистка Катарина Причард не случайно взялась за тему антивоенной борьбы в Австралии, где эта борьба не только особенно сильна, но и многозначительна: с нею связана независимость страны. Австралия, расположенная в самом дальнем «углу» нашей планеты, не обладает ни большим экономическим могуществом, ни особой военной мощью, и все же она неизменно участвовала и участвует почти во всех войнах и крупных военных конфликтах XX века. Могилы ее сыновей разбросаны по лицу всей земли — от Южной Африки до Нордкапа, от берегов Ла-Манша до холмов Кореи.

В конце 1956 года, когда после англо-франко-израильского нападения на Суэцкий капал Советское правительство твердо заявило, что оно окажет жертве агрессии всю возможную помощь, Австралия, учитывая возникший международный кризис, приготовилась объявить мобилизацию, и большая группа советских людей — олимпийская команда, оказавшаяся в то время в Мельбурне, — пережила немало тревожных дней. Встречаясь с представителями властей, которые были, как предписывал закон международного гостеприимства, вежливы и предупредительны, мы спрашивали их, почему Австралия полна решимости поддержать виновников агрессии, и они обычно отвечали:

— Но это же Англия. А когда война затрагивает Англию, мы, в Австралии, сразу складываем в рюкзаки белье и отправляемся в ближайший порт, чтобы плыть в Англию и сражаться рядом с англичанами. Это — традиция…

Долгое время это была не только традиция, но и необходимость: Австралия целиком зависела от Англии, была фактически ее вассалом и поставляла метрополии не только шерсть, мясо и масло, но и солдат. После второй мировой войны зависимость от Англии стала слабее — австралийские шерсть, мясо и масло двинулись через Тихий океан в Соединенные Штаты Америки. Хотя Австралия осталась в составе Британского содружества наций, американский капитал после войны проник во все поры австралийской экономики, подчинил ее себе, превратив отдельные отрасли ее промышленности в филиалы своих монополий. Австралия связала себя с Соединенными Штатами и политически, войдя в военные блоки Австралия — Новая Зеландия — Соединенные Штаты (АНЗЮС) и СЕАТО.

Теперь австралийцы стали «складывать в рюкзаки белье» не только в тех случаях, когда война затрагивала Англию, но и когда этого требовал Вашингтон. По его настоянию Австралия приняла участие в корейской войне, когда вооруженные силы США, прикрываясь флагом Организации Объединенных Наций, вмешались во внутреннюю борьбу в Корее на стороне продажной компрадорской буржуазии и реакции. Позорную роль вассала США правящая верхушка Австралии пыталась прикрыть решением Совета Безопасности ООН, который в отсутствие советского представителя благословил незаконное вторжение на корейскую землю вооруженных сил США и зависимых от них стран.

Вооруженную помощь американскому империализму, пытающемуся помешать вьетнамскому народу устраивать жизнь по своему усмотрению, правящая верхушка Австралии не стала прикрывать ни решением международной организации, ни лицемерными разговорами о «защите свободы»: австралийские солдаты были посланы во Вьетнам как средневековые наемники в обмен на американскую финансовую помощь монополиям Австралии. Это вызвало взрыв негодования всего австралийского народа. Катарина Причард, резко осуждая соучастие правящих кругов Австралии в американской агрессии во Вьетнаме, с негодованием писала: «Я верю, что если бы был устроен референдум, то большинство австралийцев проголосовало бы против ужасающего разрушения другой страны, против беспощадного уничтожения парода, борющегося за национальную независимость, против агрессивных замыслов внешней политики США господствовать над Азией и Австралией».

Чем усерднее следовала правящая верхушка Австралии в русле американской империалистической политики, тем сильное становилось сопротивление австралийского народа, возглавляемого в борьбе за мир организованным рабочим классом и его авангардом — Коммунистической партией. Сразу же после войны, в конце сороковых годов, когда в Европе и в других частях света развернулось широкое народное движение за мир, его австралийские сторонники первыми провели сбор подписей под так называемым «Голосованием за мир». Движение перекинулось на другие континенты, и вскоре по всему миру начался сбор подписей под знаменитым Стокгольмским воззванием, требующим запрещения атомного оружия. Более шестисот миллионов человек — почти четверть населения земного шара того времени — поставили свои подписи под воззванием, откликаясь на убедительное слово сторонников мира. Трудно сказать, насколько весомы на весах истории оказались эти шестьсот миллионов голосов против атомного оружия, но несомненно одно: это всенародное единодушие в осуждении оружия массового уничтожения, охладило горячие головы атомных маньяков, которые размахивали атомной бомбой, шантажируя в те годы Советский Союз.

Австралийские сторонники мира, приняв активное участие в международном движении за мир, развернули широкую и не ослабевающую с тех пор антивоенную кампанию. Уже в 1950 году они провели в Мельбурне Конгресс мира, в котором приняли участие представители других континентов, затем конференцию о войне и мире и молодежный карнавал за мир и дружбу. Созданный в стране Совет мира, включающий представителей не только профсоюзов и левых партий, но и видных деятелей культуры, медицины, свободных профессий, возглавлял всю антивоенную активность, организовав, в частности, в середине пятидесятых годов «Неделю мира профсоюзов», в результате которой родился популярный до сих пор в Австралии лозунг: «Мир — это дело профсоюзов».

С особой широтой и боевитостью антивоенное движение развернулось в Австралии в середине шестидесятых годов, когда австралийское правительство согласилось с требованием Вашингтона послать значительные контингенты войск во Вьетнам, узаконив одновременно мобилизацию молодых австралийцев для несения военной службы за пределами страны. Тогда были проведены первые массовые демонстрации против империалистической авантюры австралийского правительства, молодые австралийцы стали сжигать, как в США, свои призывные карточки и, так же как в Америке, были проведены в 1970 году «мораториумы» — дни, когда все должны были выступить за прекращение войны во Вьетнаме. Они проводились несколько раз и были весьма успешны: люди самых различных общественных слоев, взглядов и убеждений объединялись в «мораториуме», чтобы потребовать немедленного отозвания войск интервентов из Вьетнама, отказа от мобилизации, лишения сайгонского режима поддержки. Под лозунгом «Останови работу, чтобы остановить войну!» в некоторых отраслях промышленности, университетах, школах были проведены забастовки.

Эта борьба австралийских сторонников мира, в которой кропотливая настойчивость перемежается с острыми и драматическими схватками, стала темой романа Катарины Причард «Негасимое пламя». С яркостью, присущей настоящему художнику слова, писательница показывает, что простые люди имеют право и обязаны вмешаться, как говорил Ленин, в вопросы войны и мира, которые были и во многих странах до сих пор остаются в компетенции правящей капиталистической верхушки.

 

IV

Сюжет романа, как увидит читатель, прост. Способный и преуспевающий редактор газеты и директор ее издательства Дэвид Ивенс, получив известие о бессмысленной и трагической гибели в Корее младшего сына, бросает свою работу, считая себя виновником его смерти.

«Я знал о махинациях, которые вызвали эту «грязную войну», — признается он в разговоре с женой и детьми, объясняя им причину своего ухода из газеты. — Но я не сделал ничего, ровным счетом ничего, чтобы разъяснить людям истинное положение вещей. А ведь, по существу, все было заранее спровоцировано. Вот почему я чувствую себя ответственным за смерть Роба, да и не одного Роба, а сотен других юношей. Да, я не сделал ничего, чтобы воспрепятствовать их отъезду в Корею. Напротив того, я горячо поддерживал эту войну… Я внушал этим мальчишкам, что, вступая добровольцами в действующую армию, они совершают прекрасный героический поступок».

Однако, отказавшись от роли литературного подручного тех, кто направлял политику газеты, Дэвид Ивенс не сразу понимает, что этого мало. Другие журналисты и редакторы продолжали внушать «этим мальчишкам» ложные идеалы, подвергая их жизни опасности. Он постепенно приходит к мысли, что бездействие равносильно пособничеству, и его уединение на лоне природы — бегство от жизни.

«…Мечты о простой жизни вдруг стали ему неприятны. Как! Покинуть поле боя, где, он знал, его настоящее место, арену, на которой люди сражаются оружием своего ума, слова, энергии… Это было бы трусостью».

Постепенно он приходит к мысли, что во имя спасения людей от гибели в войне, особенно от массовой гибели в результате применения атомной бомбы, надо действовать. Он пытается в одиночку выступить против тех, кто ради личного обогащения заинтересован в гонке вооружений, написав резкую и ядовитую статью. Но газета, на которую он рассчитывал, полагаясь на свое имя, отвергает статью без объяснений. Ивенс отправляется к редактору — своему бывшему приятелю-сопернику.

«…Бессмысленно рассчитывать, что народ в силах приостановить гонку вооружений, — сказал ему редактор. — Народ беспомощен. Он не может даже избрать правительства, способного что-то предпринять в этом направлении…

— А почему? — горячо спросил Дэвид, — Потому, что мы с тобой заморочили им голову…»

Попытка Дэвида Ивенса стать своего рода бродячим проповедником идей мира помогает ему сблизиться с простым народом, лучше понять его заботы и тревоги, но его «проповеди» не имеют успеха. Встретившись на улице с женщиной явно из трудовой семьи, он говорит ей о пользе мира, о его благах, и женщина охотно соглашается с ним, но ссылается на отца, который утверждает, что войны всегда были и всегда будут.

«— Не верьте этому, — сказал Дэвид с улыбкой, заметив тревогу в ее глазах. — Мир сильно изменился с тех пор. Изменились и люди, и многие из них сейчас уверены, что можно избежать новой мировой войны, если простые люди, вроде нас с вами, заставят свои правительства приложить усилия к тому, чтобы предотвратить войну, вместо того чтобы готовиться к ней, как это делают они сейчас.

— Вы что — комми? — подозрительно спросила женщина и взялась за ручку детской коляски.

— Нет, я не коммунист, — ответил Дэвид, — хотя я думаю, что коммунисты правы в своем стремлении убедить людей всего земного шара объединиться в защиту мира».

В долгих скитаниях по улицам рабочих районов Мельбурна Ивенс имел возможность познакомиться с людьми самых различных возрастов, склонностей и убеждений. Его встревожило нежеланно молодежи знать историю недавнего и страшного прошлого, когда такие же молодые люди, как они, так же бездумно отправлялись на фронт, чтобы уже никогда по вернуться домой или вернуться искалеченными. Не только первая, но и «вторая мировая война тоже становилась смутным воспоминанием для людей, слишком молодых, чтобы принимать в ней участие». Лишь искалеченные помнили об ужасах войны в понимали, кто ее настоящие виновники.

«— Мы, те, кто остался в живых, — говорил Мик, — должны бы потребовать, чтобы богачи и политики, которые хотят войны, сами отправились на фронт, в окопы. И тогда бы войнам сразу пришел конец…»

Попытка Дэвида Ивенса бороться за предотвращение войны в одиночку не приносит успеха ни ему, ни сторонникам мира, с которыми он знакомится, но продолжает действовать обособленно. Он не поддается уговорам ни студентки-коммунистки Шарн, встреченной им во время «хождения в народ», ни своей дочери Мифф, вышедшей замуж за коммуниста — профсоюзного деятеля и разделяющей его взгляды.

«— А я пытаюсь разобраться в путанице, которая называется международной политикой, и понять, что тут может быть сделано. И я не хочу быть связанным ни одной теорией при решении этого вопроса. Меня могут убедить только мои собственные знания и опыт».

Долгие поиски «собственных знаний и опыта» убеждают Ивенса, что бороться за мир, за предотвращение грозящей человечеству катастрофы ядерной войны следует вместе с другими людьми, со всеми группами людей, со всеми организациями и обществами, профсоюзами и партиями, словом, со всем пародом. И не только со своим народом, но и с народами других стран. «Единоборство», приведшее Ивенса сначала на социальное дно Мельбурна, толкает его затем на опасную схватку с уголовниками — торговцами наркотиками и убийцами, которая завершается столкновением с «законом» в лице полиции и суда и заключением в тюрьму. Правда, это расширяет его «знания и опыт», но мешает вести ту борьбу за мир и безопасность людей, которой Ивенс захотел посвятить себя.

Логика жизни и борьбы привела его к сторонникам мира, в Совет мира, где особенно пригодилось его талантливое перо, чтобы донести до простых людей убедительное слово правды. Та же логика борьбы подтолкнула его к коммунистам — последовательным защитникам интересов парода, среди которых забота о мире занимает одно из первых мест.

Образ мятущегося интеллигента, пытающегося искупить свою вину перед погибшим сыном и другими такими же несчастными «мальчишками», нарисован в романе убедительно и ярко. Хотя семейные и личные дела Дэвида Ивенса занимают сравнительно много места, они скорее составляют только фон для показа главного события романа — превращения бывшего пособника правящей верхушки в ее противника, а затем и в активного борца за мир, за спасение человечества от самого страшного преступления, которое кроется в новой мировой войне. Этот процесс долог, сложен и труден, и потребовалось мастерство Катарины Причард, чтобы преподнести его читателю с такой яркостью.

Скромная, тихая, целомудренная и самоотверженная Шарн остается в памяти читателя как обаятельная девушка и как воплощение того неизвестного, но незаменимого борца за мир, благодаря которым движение сторонников мира стало великим движением современности. Шарн не может отделить свое счастье от счастья других, для которых живет и трудится, и именно это дает ей право наслаждаться своим счастьем: нельзя быть счастливым среди несчастных.

Помимо них в романе много других «героев», представляющих в основном простой народ Австралии — рабочих, профсоюзных работников, мелких служащих. Показывая их трудную жизнь, писательница как бы подчеркивает, насколько бессмысленно и античеловечно тратить такие огромные средства на вооружение, когда еще нужно сделать так много, чтобы жизнь стала достойной человека.

Роман «Негасимое пламя» замечателен не только тем, что большой писатель, признанный мастер слова нарисовал картину кропотливой и нужной, трудной, самоотверженной, настойчивой и героической работы сторонников мира, которая заслуживает признания и восхищения не меньше, чем подвиги на поле брани. Чтобы вооружить своих «героев» яркими доводами в пользу мира, убедительно разоблачить поклонников гонки вооружений, «ядерного сдерживания», «превентивной войны» и т. п., писательнице пришлось изучить, исследовать, осмыслить массу сложных документов, предложений и контрпредложений. Она сумела придать своим «аргументам» не только памфлетную непримиримость и остроту, но и настоящую художественную форму.

«И конечно же, — думает Ивенс, — нет идеи более великой, чем идея мира на земле, избавленной от варварского безумия войны. Ведь всякий раз, после каждой кровавой бойни поджигатели войны бывали вынуждены вступать в переговоры. Так почему же не сделать этого прежде, чем начнется зверское истребление мужчин, женщин и детей в современной войне?»

Глубоко гуманистический, проникнутый любовью к людям труда роман «Негасимое пламя» зовет к миру и дружбе между народами, вдохновляет благородное стремление действовать во имя человека и человечества.

Д. Ираминов