Отпечаток перстня-2 или…

(1969 год)

В туннеле тускло светились забранные в проволочную сетку плафоны, и пахло кир-пичной пылью. Чему тут ещё пахнуть? — кругом сплошной кирпич: стены, арочный потолок, пол — всё из добротного, тёмно-коричневого и непривычно плоского и гладкого. На улице хмарь и слякоть, а здесь сухо, хотя сам туннель не очень глубоко под асфальтом — метра три, не больше. Умеют дойчи строить. Скорее всего, это первый и более-менее современный уровень, каналы для стока ливневых и фекальных вод, вероятно, расположены ниже. Скоро нырнём. Жалко, бляха-муха, такой костюм в говно макать, но, по идее, он как раз для того и предназначен. А хорош, вроде комбинезона. Влад сроду такого не нашивал: чёрная, поблескивающая ткань; карманы на тракторных молниях; эластичный воротник под горло; на запястьях и на щиколотках широкие застёжки "велкро" — удобная штука: ворс к ворсу прижимается и словно прилипает — шведское изобретение, про такие застёжки у нас в Союзе только слышали. Сапоги тоже чёрные, высокие, до бёдер, как у рыбаков, и с фиксаторами, чтоб не соскальзывали — мягкие и лёгкие, не чета бахилам. Раз такую обувь выдали, значит, точно придётся брести по дерьму. Остальная экипировка не уступает. Взять хотя бы шлем, плотно охватывающий голову наподобие мотоциклетного, только массивнее. Удобный и прочный — настоящее технологическое чудо. Козырька нет, вместо него над лбом хитро закреплён специальный оптический прибор, называемый ноктовизором — надвинул на глаза, и в кромешной темноте чётко видны излучающие тепло предметы. Аккумулятор ноктовизора упрятан в самом шлеме. В нижний обод, прикрывающий лицо от носа до подбородка, встроен кислородно-изолирующий прибор на случай газовой атаки. При необходимости — щёлк, и эластичная маска мягко прижимается к лицу, обеспечивая какую-никакую герметичность и дозированную подачу чистого воздуха. Ещё выдали необычные часы-компас с циферблатом, разбитым на двадцать четыре часовых деления. А вот огнестрельного и холодного оружия у братцев-погранцов не имеется. Сказали — заданием не предусмотрено. Только у командира по имени Сапсан на поясе какой-то необычный шпалер с раструбом и трубчатым магазином.

Дома в отцовской библиотеке почётнейшее место занимало пятнадцатитомное подписное издание зарубежной и советской фантастики, которое Влад облизал от корки до корки. Артур Кларк, Рэй Бредбери, Станислав Лем, Роберт Шекли, братья Стругацкие — какие имена! Фантастический мир, созданный талантливыми авторами, завораживал. Юный Владик грезил космическими полётами и необычайными приключениями. Ничего невероятного: в шестьдесят первом Юрий Гагарин стал первым человеком, побывавшим в космосе. В ту пору Владу исполнилось одиннадцать, а сейчас ему девятнадцать. На дворе шестьдесят девятый, полёты в околоземном пространстве стали обыденностью, а месяц назад весь мир облетело известие о высадке американских астронавтов на Луну, куда их доставил корабль "Аполлон" -11. Современность сопрягалась с фантастикой. Вот и сейчас, хотя погранцы находились не в космосе, а брели по подземному туннелю под Восточным (а, может, уже и под Западным) Берлином, Влада не оставляло ощущение фантастичности происходящего. А что? — запросто, чудеса возможны не только в космосе. Берлин — город старый с, без малого, семисотлетней историей. В культурных слоях, наверное, тысячи человеческих костяков, а средневековые подземелья, наверняка хранят мрачные тайны алхимиков. Интересно, загадочно, и ради такого дела можно побродить по фекалиям, особенно при такой, образно говоря, изоляции от внешнего мира. Вот уж не думал Влад, что такой случай когда-нибудь представится.

А случай представился в образе худощавого мужчины лет тридцати пяти, назвавшегося Сапсаном.

Полторы недели назад после обеда дневальный, выслушав приказ по телефону, сооб-щил: старшему сержанту Владиславу Владимирову, сержанту Аркадию Стрыйковскому, ря-довым — Василию Хижняку и Мусе Халоеву немедленно прибыть к командиру части. Ребята подхватились, застегнулись на все пуговки и прибыли. В обширном, по-европейски мебли-рованном кабинете командира части, кроме самого полковника Лебедева, находился узколицый, костистый гражданин в штатском двубортном костюме цвета закалённой стали. Коротко стриженные русые волосы гражданина чуть-чуть серебрились в районе чубчика, рубашка аж светилась белизной, а галстук точь-в-точь копировал тот, что виделся на портрете Владимира Ильича Ленина, висевшем над рабочим столом командира. Владимир Ильич с портрета задумчиво смотрел в высокое, не по-русски обрамлённое окно, гражданин, сидя на чёрном кожаном диване, пристально смотрел на вытянувшихся по стойке смирно погранцов из ограниченного воинского контингента, базирующегося в братской ГДР.

Полковник придирчиво оглядел солдат. Качественно смотрятся: подтянутые, отгла-женные, спокойные, значит, с душевным здоровьем всё в порядке, а за физическое можно не беспокоиться: Владимиров — борец-классик немереной силы, Халоев — самбист, Хижняк — боксёр, Стрыйковский — стрелок от бога. Все мастера спорта. Тут и думать нечего, выбор комитетчика не случаен — спортивная квалификация у ребят самая, что ни на есть дивер-сантская. У них в Комитете, что, своих спецназовцев не хватает?

Он не стал садиться за стол, заговорил, стоя перед куцей шеренгой.

— Товарищи солдаты, в соответствии с приказом командования, вы временно поступае-те в распоряжение представителя штаба округа товарища…,- полковник замялся.

— Разрешите, — вклинился штатский, — товарищ полковник, мне самому объяснить зада-чу?

Лебедев кивнул и направился к столу. Гражданин поднялся с дивана, оказавшись чело-веком весьма среднего роста. Он прошёлся вдоль строя, остановился напротив и, касаясь пальцем пуговиц на мундирах, перечислил:

— Владимиров, Стрыйковский, Халоев, Хижняк. Я не перепутал? — Глаза у него в это время были, как у старшины-сверхсрочника, выясняющего, кто спёр бутыль самогона из каптёрки.

— Никак нет! — сообщил Влад на правах старшего. — Не перепутали.

Мужик удовлетворённо кивнул и принялся прохаживаться по кабинету. Строевой вы-правки при этом не наблюдалось. Он даже — это при невеликом-то росте — слегка сутулился, но двигался очень экономно, пластично, из чего Влад сделал вывод: дядя — неординарный рукопашник, борец или боксёр, и палец ему в рот не клади. Уж в чём, в чём, а в этом-то мы разбираемся. Заодно Влад, по своей всегдашней привычке, пытался мужика классифициро-вать. Представитель штаба округа строем не хаживал, однако командир к нему с пиететом, как к равному, если не сказать более. А Лебедев не из тех, кто перед штатскими стелется, это мы проходили. Тут такое место, что чиновники всяких рангов нет-нет, да и совершают набеги, одно слово — заграница, и ни перед кем командир не трепетал. Офицер в третьем поколении, у него свой гонор. А вот погоны уважает. И этого хмыря, сразу видно, тоже уважает. Опять-таки, есть такие службы, где строевая противопоказана по определению, где присвоение очередного звания отражается только в личном деле, а мундир и погоны лишь подразумеваются. Значит, либо ГРУшник, либо ВРушник, либо комитетчик. Для краткости, пусть будет чекистом. Лихая нам досталась доля…но интересная.

Чекист, между тем, подал голос.

— Вот что, ребята, парни вы, я уверен, не глупые и наверняка догадались, что приказ о вашем временном переводе в другое подразделение, не совсем обычен. Так оно и есть. С этого момента я становлюсь вашим непосредственным командиром. Итак, слушайте пункт второй данного приказа: в связи с изменением места прохождения службы вам надлежит немедленно собрать свои личные вещи, проследовать к КПП номер три и загрузиться в ар-мейский УАЗ-"буханку". Там встретимся. Ваши документы и предписания у меня. Языком не молоть! Товарищам объясните, мол, временно переводитесь в другую часть. На всё — чет-верть часа. Выполняйте!

"Так и не представился", — подумал Влад, но, козе понятно, промолчал — служба, есть служба.

Служба, есть служба — собрались, загрузились и поехали. В салоне "буханки" кроме самих солдат находился только их новый командир. Шофёра можно не считать, поскольку водительский отсек отгораживался сплошным металлическим листом с одним продолгова-тым окошком, обрамлённым резиновым уплотнителем и задёрнутым шторкой с той сторо-ны.

Часть дислоцировалась на окраине города, и микроавтобус, выехав на шоссе, помчался на юг в сторону Дрездена. Впрочем, "помчался" — сильно сказано, скорость не превышала полусотни кэмэ в час.

Разговор, как и положено, начал командир.

— Голову ломаете? — В ответ послышалось нечленораздельное мычание. — Это хорошо, напрягать извилины всегда полезно. Пожалуй, пора пояснить. Задача, которую нам надле-жит решить, имеет высокий уровень секретности. Вследствие этого я вынужден использо-вать псевдоним. Зовите меня, товарищ Сапсан. Уловили? Теперь дальше. На время забудьте о своих лычках и обращайтесь друг к другу так, как обращались в неформальной обстановке. Вот, скажем, тебя в казарме как величали? А тебя?

Он поочерёдно и уже привычно тыкал пальцем в пуговицы.

— Васёк.

— Муссон.

— Аркан.

— Влад.

— Угу, прекрасно. Вот и поименовались. Скоро будем на месте. Инструкции по ходу.

Вскоре "буханка" действительно притормозила, фырча мотором. Лобовое стекло за-крыто сталью и шторкой, а в боковые окна были видны лишь вековые липы да мощный кир-пичный забор, протянувшийся метров на полста в обе стороны. Над забором с пунктуальной периодичностью возвышались дугообразные стойки с рядами колючки, напоминавшие, по странной прихоти воображения, нотные линейки. Обычный охраняемый объект, какие име-ются везде от "Старого" до "Нового" Света, и каких, безусловно, хватает на территории лю-бой республики в составе социалистического лагеря. Одни охраняются лучше, другие хуже, и по строгости режима, и по сложности применяемых охранных технологий можно судить о важности и степени секретности.

Протяжный металлический скрежет перекрыл шум работающего на холостых оборотах двигателя. У них тут что, маслёнки нет, или специально не смазывают трущиеся железяки, используя душераздирающий визг в качестве дополнительной сигнализации? Да за такие ворота полковник Лебедев зама по ХЧ под суд бы наладил. Режим, блин, секретности. Тоже мне…

— Это не военный объект, — улыбнулся Сапсан, словно прочитав мысли, — а научно-медицинский, и имеет место некоторая демонстративная безалаберность.

"А мы тут причём?", — мысленно вопросил Влад, но ответа, естественно, не получил.

Автомобиль дёрнулся, тихим ходом въехал на территорию, медленно прокатился по дорожке вдоль парочки невысоких строений и остановился.

— На выход! — скомандовал Сапсан.

Ребята выгрузились и с любопытством осмотрелись. Они стояли у входа в массивное кирпичное здание с островерхой черепичной крышей, подпираемой круглыми башенками по углам. Утопающее в нише крыльцо с тремя ступеньками вело к мощной двустворчатой двери, крытой тёмно-вишнёвым лаком и состоящей из множества выпуклых квадратных плит, словно выточенных из одной деревянной плахи. Узкие — человеку не протиснуться — окна с закруглёнными, наподобие овала, верхушками, располагались по фасаду в два этажа, и ещё одно на третьем этаже между скатами крыши, причём, нижние окна забраны ажурными решётками. На объекте были ещё какие-то строения, но ростом пониже и статью пожиже.

Больше Влад ничего рассмотреть не успел — Сапсан двинулся к двери, повелительно махнув рукой.

— За мной!

Перешагнув порог, ребята очутились в просторном пустом холле, стены которого в че-ловеческий рост от пола были обшиты тёмными деревянными панелями, а выше побелены обыкновенной известью. Никто их не встречал, не было не то, что часового, а даже какой-нибудь пожилой вахтёрши. В стенах виднелись две двери — слева и прямо, а справа, поддер-живаемая резными брусьями, начиналась лестница в два выстроенных под прямым углом пролёта, переходящая в небольшой балкон с ещё одной дверью в глубине. Ступеньки по-крывала красная ковровая дорожка, полированные перила поблескивали в рассеянном свете, проникающем сквозь узкие окна. Всё было добротным, старинным, массивным, сделанным на века, как в дворянском родовом гнезде. А ведь, скорей всего, так оно и есть — когда-то и дом, и прочие надворные постройки, и земля вокруг принадлежали какому-нибудь барону фон… и так далее. Война их пощадила, бомбы и снаряды пролетели мимо. А теперь здесь научно-медицинский центр. Вон оно, как повернулось. Однако чего здесь забыли молодые солдаты-погранцы?

— Нам наверх, — подсказал товарищ Сапсан и неожиданно шустро взлетел на второй этаж, прыгая через три ступеньки.

Парни, придерживая за лямки переброшенные через плечо рюкзачки, вспорхнули сле-дом, вошли в такой же, как холл, сумеречный коридор, длинный и освещённый единствен-ным окном-бойницей в торце, миновали пару дверей и остановились у третьей. Сапсан вы-тащил из кармана ключ, пошуровал в замке и, толкнув створку, торжественно произнёс:

— Прошу!

Ребята оказались в квадратной, довольно светлой, на три узких окна комнате. Больше всего она походила на больничную палату или на ту же казарму в миниатюре: по две крова-ти слева и справа, между ними тумбочки, у стены с окнами длинный стол, по обе стороны от двери платяные шкафы.

— Располагайтесь, — Сапсан широко повёл рукой, — форму на плечики, на полках спор-тивные костюмы, внизу кеды. Инструктаж через десять минут.

Дверь захлопнулась.

— Мы похожи на беременных школьниц, — пробормотал Аркан, с вздохом усаживаясь на ближайшую койку.

— Пошто? — просипел Хижняк, расшнуровывая ботинки.

— В интересном положении, — пояснил Аркаша.

— А чем тебе плохо? Служба идёт, — подзадорил Хижняк.

— А я и не говорю, что плохо — необычно как-то. Ого, мужики, а костюмчики-то клё-вые! Синтетика! Столичная фарца за такие…

— Во-от. А ты недоволен, — протянул Хижняк, рассматривая этикетку, — и хде тут раз-мер?

Аркаша не унимался.

— Да любопытно же! Ничо-то тебя, Васёк, не колышет. Научно-медицинский центр — не хрен собачий! Может, тут космонавтов готовят? Влад, Муссон, вы-то чего?

— Меня интересует, как бы пожрать, — хитрый хохол был себе на уме и любил заводить импульсивного Аркашу.

— Где наша не пропадала, — мудро заметил Муса, разглаживая китель на плечиках.

— Не умножай сущностей, кроме необходимых, — добавил Влад, прикладывая кеду к стопе, — через три минуты придёт наш шеф, товарищ Сапсан, и кончатся твои метания.

Он ошибся — метания не кончились, ситуация понятнее не стала, хотя командир в принципе задачу изложил, но при этом умудрился запутать парней окончательно. Сама по себе задача вроде бы простая: прогуляться по подземным коммуникациям города Берлина, провернуть там какое-то дельце и вернуться к месту постоянного прохождения службы. Ду-раку понятно, что подземелья, в отличие от улиц, не перегорожены Великой Берлинской Стеной и при известном старании можно запросто побывать в американской оккупационной зоне, то бишь, в Западном Берлине. Тогда становятся более-менее ясны причины режима секретности, однако возникал правомерный вопрос: а что, спецов покруче не нашлось? Нет, ребята не боялись, и даже отнеслись к заданию, если не с радостью, так хотя бы с азартом, но, какие они, нафиг, спецы? Разве что для успеха требуется их спортивная квалификация? Тогда доведите до сведения спортивной общественности суть дельца. В ответ намёк, мол, "меньше знаешь — крепче спишь". Ладно, против крепкого сна возражений нет, но странности на этом не закончились. Сапсан познакомил их с пожилой докторшей, потребовавшей от ребят сдать кровь на анализ и ещё целую кучу — в буквальном смысле, другого добра, выделяемого организмом в процессе жизнедеятельности. Зачем? Неужели для того, чтобы погрузиться в чужие фекалии, надо проверить свои? На совместимость, что ли? Плюс ко всему: рентгеноскопия, электрокардиограмма, электроэнцефалограмма и испытания на полиграфе, который на западе называют детектором лжи. Зачем всё это? Конечно, солдат приказ, всяко-разно, выполнит, но башка так устроена, что думать ей не запретишь.

Вообще-то, грех жаловаться — жили, как на курорте: прогулки по территории, процедуры, анализы, тренажёры, четырёхразовое питание, шахматы-шашки, настольный теннис и приключенческо-детективная литература на выбор.

— На педикулёз проверяют, — предположил Аркан.

— Ага, — согласился Влад, — поэтому базар по теме прекращаем. Мы солдаты, а не гадал-ки.

А на одиннадцатый день утром поступила команда: "Товсь!", — парни приоделись, как было велено, и во главе с командиром загрузились в знакомую "буханку". Ехали опять впя-тером. Товарищ Сапсан отличался от остальных только возрастом, но не экипировкой. Чудо-шлемы держали на коленях. На душе у Влада было немного тревожно, скорее всего, по причине неизвестности.

Пока ехали, небо успело нахмуриться, набежали тучи, и над крышами, улицами и скверами повис мелкий противный дождь. Асфальт почернел и залоснился.

Автобусик, прокатившись по Карл-Маркс-алле, свернул в какую-то улочку, потом в малозаметный переулочек и нацелился в узкую арку, для такого транспорта явно не предна-значенную. Едва не обдирая бока об стены, "буханка" проползла по туннелю и выбралась в замкнутый двор-колодец.

— Приехали, — сказал Сапсан и полез наружу, прижимая шлем левой рукой к груди.

Парни высыпали следом. Дворик махонький, УАЗ занял, чуть ли не четверть всей площади, арка, через которую они сюда попали, прикрывается воротами, и возле них топ-чется часовой, по возрасту — сверхсрочник, на мятых погонах ни единой лычки. Туфта, так не бывает. Ага, всё понятно — режим секретности, а на самом деле это генерал и начальник разведки.

Генерал поколдовал над замком и, не оглядываясь, проскользнул в полуоткрытую дверь слева от ворот. Напротив расфуфырилась ещё одна дверь, вероятно, парадная — здоро-венная, помпезная, обрамлённая резными финтифлюшками. Похоже, некогда этот дом при-надлежал одному хозяину и знавал лучшие времена. Да и сейчас довольно красиво, чёрт возьми!

Товарищ Сапсан усмехнулся.

— Туда мы не пойдём, нам во-он туда, — он указал на неприметную дверцу, — где заку-точки для обслуги. Тут при фашистах проживал один крупный партийный чинуша. Под до-мом здоровенный подвал. Немцы вообще мастера на всякие потайные ходы, а во время вой-ны здесь, видимо, создавалась целая сеть хитрых туннелей, ведущих чёрт знает куда. Ока-пывались, можно сказать, на все случаи, особенно после перелома, после сорок третьего. Вообще под Берлином такая паутина. За четверть века туннели, какие можно, замуровали, а какие нельзя, по чисто хозбытовым причинам, взяли на контроль. Наши специалисты их, конечно, обследовали, однако есть подозрение, что могли в спешке что-нибудь пропустить. Поступает информация, что особо отчаянные сорвиголовы, где торчком, где ползком, а где попрыгунчиком, ходят туда-сюда. Значит, задача у нас самая, что ни наесть, рутинная: дове-сти план подземных коммуникаций, по возможности, до ума. Работа может затянуться на-долго. А почему секретная? Надо думать, фашисты тут не зря вошкались. Кто знает, на что набредём. Вам, комсомольцам, оказано серьёзное доверие. Цените! И расслабьтесь, считай-те, что мне одному лазать по подвалам скучно. Задача ясна? За мной!

"Всё просто, — подумал Влад, — всё просто, и ничего загадочного. Но анализы и поли-граф…?"

Они гуськом спустились по каменной лестнице в подвал и вошли в туннель, где тускло светились забранные в проволочную сетку плафоны и пахло кирпичной пылью…

Шли примерно с полчаса прогулочным шагом, как по Унтер-ден-Линден. Вот Сапсан притормозил возле ниши в стене. Что там? Стальная овальная дверь со штурвалом. Жестом показал: "крути". Влад ухватился затянутыми в пупырчатые перчатки руками за рыжее от окалины колесо. Подалось оно довольно легко, но с таким пронзительным визгом, аж зубы заныли, а уж американский гарнизон наверняка весь поднялся по тревоге. Как ни странно, но резкий звук благотворно повлиял на натянутые нервы ребят, а командир, сверяясь с планшетом, вообще не обратил никакого внимания на железную песню.

Он первым шагнул в темноту, опустив на глаза ночную оптику. За ним Влад, потом Аркан, Муса и Васёк. Непривычное жёлто-зелёное свечение изменило мир, превратив его в нечто сказочно-фантастическое — призрачные люди в призрачном царстве. Влад даже ощу-пал себя на предмет материальности.

Дальше пошли медленнее по причинам вполне понятным. Иногда останавливались, повинуясь заранее оговорённым жестам командира. Сапсан, убрав оптику и подсвечивая фонариком, рассматривал карту, потом снова махал рукой, указывая направление. Первые часа четыре было интересно, чувствовали себя участниками какого-то приключенческого действа, всё ждали: вот-вот за очередным поворотом или за проржавевшим люком они, на-конец, столкнутся с чем-то необычным, от чего кровь застынет или наоборот — закипит в венах. Чёрта лысого!

Постепенно всё это призрачное единообразие стало надоедать, накаливалась усталость не физическая, а идущая изнутри, от головы, вроде как одолевало пофигистское равноду-шие, настороженность и ожидание чуда улеглись подремать в дальнем уголке мозга.

Остановка у очередного люка не вызвала никаких эмоций, кроме скуки. На этот раз командир сделал новый жест, означавший: "Газы". Парни с удовольствием защёлкали пру-жинами, прижимающими к лицу пневматические маски — всё-таки, какое-никакое разнооб-разие. Исполняя команду, Влад склонился над массивной стальной лепёшкой. Показалось или на самом деле люк малиново засветился? Но ночная оптика не трансформирует излуче-ние в…

Накатила внезапная слабость, перед глазами заплясали мириады искорок, колени по-догнулись, и он тихонько прилёг на пол. Сознание покинуло тело.

 

…Или свеча, горящая на алтаре

(2004 год, август).

— О чём задумался? Э? — Генерал, разливая коньяк в радужного стекла рюмашечки, по-косился на Вячеслава Владимировича.

Тот, не спеша, сграбастал мыльный пузырь с колышущейся тягучей жидкостью, отбра-сывающей багровые и чёрные блики. Казалось, стекло просто обязано лопнуть от прикосно-вения мощной лапы, однако выдержало, и дядя Слава умудрился даже пригубить напиток.

— Мм, прилично. Чую…терпкий аромат…виноградной лозы…на равнинах провин-ции Коньяк…произрастающей. Не бывать нам европейцами.

— Н-ну, почему же?

— Русского человека с одного такого глотка тянет на высокий стиль, а с двух бутылок на привычный забористый. Давненько тебя зять не баловал. Или с прошлого раза…?

— Недавно, с оказией. Подлизывается.

— Что так? Критикуешь по-родственному? Твой Жак — парень вполне…

— Капиталисты, они такие. Хотя, он мне нравится. Опять же — отец моего внука.

— Серьёзное обстоятельство.

— Ещё бы. Вознамерился, понимаешь, зятёк торговать с Россией — напитки экспортиро-вать. Ну, я ему помог в рамках дозволенного: познакомил с солидными людьми, рекоменда-ции дал.

— Надёжный партнёр в бизнесе значит многое.

— И я о том. Мог бы ящик поставить. Э?

— Ай-яй-яй. Не хочет, чтоб тесть стал алкашом.

Оба замолчали и разом пригубили.

Сидели вдвоём. Подсветка в кабинете Виктора Сергеевича Шершнева отрегулирована в полнакала, чтоб не раздражать усталые глаза матёрых седых воинов. А сами матёрые се-дые воины уютственно устроились по обе стороны сервировочного столика, на котором имели место пузатая бутылка с золотой этикеткой и блюдце с лимонными дольками. После достаточно напряженного дня можно было расслабиться. Такие спокойные вечера выпадали редко.

Познакомившись восемь лет назад в Чечне при обстоятельствах взаимовыгодных, они тут же расстались, и Виктор Сергеевич полагал, что навсегда. Примерно через год знакомст-во возобновилось по инициативе комбата. Позже, в силу общности убеждений и моральных установок, их сотрудничество переросло в дружбу. Дружба дружбе рознь. Есть юношеская, построенная на принципах местничества — один класс, один двор, одна спортивная секция. А есть зрелая, рождённая душевным притяжением, когда планка взаимопонимания и взаимодоверия поднимается безгранично высоко, когда потребность подставить плечо превышает любые другие соображения, когда молчание значит больше, чем слова, и когда ни о чём таком не задумываешься.

Виктору Сергеевичу почему-то не давали покоя третьего дня высказанные Маришины утверждения по поводу его аномальной удачливости и умения бессознательно выстраивать события под себя. Он слишком хорошо знал сестру, чтобы отнести сказанное к поверхност-ному трёпу. Кроме всего, он внутренне с ней согласился, его личные ощущения подсказыва-ли то же самое. И ещё: в мозгу зрело убеждение, что именно Вячеслав, и только он, способен прояснить тему. А раз способен, значит, должен.

— Слышь, Вячеслав, всё хочу тебя спросить…, - Виктор замялся, подбирая слова.

— Как мы докатились до жизни такой? — вклинился Горин.

— Мм…примерно.

Генерал кивнул — комбат всё понял и дальше можно не уточнять.

Вячеслав задумчиво покрутил мыльный пузырь в пальцах.

— Давно пора. Мы с тобой, Витя, два одра в одной упряжке и будем тянуть её, пока есть силы. Но высказывание маркизы де Помпадур: "Après nous le deluge", — что означает…

— "После нас хоть потоп". У меня зять француз, и внук по ихнему лопочет.

Горин, улыбнувшись, кивнул, мол, я и не сомневался.

— Да. Так вот, такое жизненное кредо для нас неприемлемо по сути. Иначе бы мы не встретились и в воз не впряглись. И воз этот нам не обуза, а почётная, добровольно избран-ная доля — служить трудовому народу. Прости за пафосный тон, это я для предисловия. Ты всё понимаешь.

Виктор понимал. С тех пор, как он узнал о подразделении "Т", в его жизни многое из-менилось. Например — понимание цели. Он рекрутирован, он продолжает служить и защи-щать. Можно возразить, мол, сегодня об этом лично меня никто не просит. Только зачем возражать самому себе? И я, и Горин знаем, что помогаем согражданам. Нашу помощь не видят и, потому, не ценят. Но мы можем её исчислить в предотвращённых терактах, в унич-тоженных тоннах наркотического зелья или, чего уж там, в ликвидированных преступниках. У подразделения "Т" большие возможности, но не беспредельные, оно не может подменить правоохранительные органы, стать щитом и мечом для всей страны, оно всего лишь стальная бляшка на щите, от которой тоже отскакивают стрелы. За этой бляшкой находится чья-то плоть. Значит, наше дело правое и весь хрен до копейки. Если продолжить образное сравнение, то и Вячеслав, и сам Виктор — заклёпки, удерживающие броневую блямбу на щите. Когда заклёпки изнашиваются, их заменяют новыми.

— Согласен, — сказал генерал, — смену надо готовить.

Вячеслав поставил рюмашечку на столик, положил сильные руки на подлокотники кресла и устало прикрыл глаза.

Виктор вздохнул. Сейчас он испытывал к другу что-то похожее на жалость, прекрасно зная, что тот ни в чьей жалости не нуждается.

— Витя, ты знаешь не всё, но ровно столько, чтобы приблизительно смоделировать си-туацию. А мыслишь ты примерно так… Подразделение "Т", на сегодняшний день, структу-ра самодостаточная и, что особенно важно, никем не контролируемая. Это означает, что я, как человек, сосредоточивший в своих руках все связи и пароли, и известный ключевым ре-зидентам в качестве руководителя, могу единолично принимать любые решения, могу отда-вать самые дикие приказы, и они будут выполняться. И никто из резидентов, зная лишь ма-хонькую частичку плана, не насторожится и не забьёт тревогу. Я не ошибся? Есть такие опасения? Ладно — я - мне ты доверяешь, а что будет, когда на моё место придёт другой? При фантастических возможностях тайной организации это страшно. Вернее, это было бы страшно, если бы в период создания подразделения этот вариант не был предусмотрен.

Шершнев слушал, потихоньку бледнел, более или менее представляя истинные мас-штабы опасности, но последняя фраза, перечеркнувшая всю предшествующую тираду, по-вергла его в состояние, схожее со слабым шоком. Виктор растерялся.

— А…а он предусмотрен? Э?

А Вячеслав, очень собой довольный, раскатил короткий смешок. Шершневу, незнамо от чего, припомнились строки Лермонтова из стихов о реке Терек: "Буре плач его подо-бен…". Правда, в кабинете никто не плакал.

Отсмеявшись, Горин снова заговорил:

— Знаешь, не ведаю, как дальше дело пойдёт, но, наблюдая за социальными катаклиз-мами, я всё больше убеждаюсь, что Андропов предвидел многое из того, что случилось с Россией, и в частности, попытку сдать наше подразделение с потрохами. В Чечне я назвал это предательством, но, строго говоря, предательства не было. Подразумевались намерения по-своему благие. Просто тогдашние власти, имея маломальское представление о дейст-вующей за рубежом структуре, справедливо рассудили, что вышедшее из-под контроля под-разделение с его ресурсами, способно обрубить концы и трансформироваться или, скажем так, перепрофилироваться в международную, тайную и чрезвычайно опасную преступную группировку — всемирную русскую мафию. Вот и решили разгромить подразделение чужи-ми руками. Хотели, как лучше, а получилось…, а ничего не получилось. Но, как я уже ска-зал, председатель КГБ предусмотрительно исключил возможность подобного перепрофили-рования.

Виктор Сергеевич подрагивающей рукой расплескал золотисто-коричневую жидкость по мыльным пузырям.

— Ну, дядя Слава, нагнал жути. Меня, ей богу, аж в жар…! Это дело надо охолонуть…и лимончиком, лимончиком. Если я правильно понял, какой-то контроль всё же осущестлвл…, тьфу — язык завязался!

Вячеслав Владимирович с улыбкой смотрел на растерянного друга.

— Правильно, — он кивнул, — контроль действительно существует, и подбор кадров при этом имел и имеет решающее значение. И, чтобы верно оценить изначально заложенную программу, тебе надо вдумчиво выслушать мой рассказ. А мне, в свою очередь, придётся вспомнить события тридцатипятилетней давности. Что тебя так развеселило?

Виктор действительно, следуя потоку своих мыслей, не сумел сдержать улыбку.

— Чёрт знает, — пояснил он, — почему на ум пришло сравнение. Я, когда Николая Ивань-кова встретил, в воспоминания ударился. Э…о чём я? Да, о сравнении! Один учёный муж древности сравнил память с отпечатком перстня.

Горин жестом проповедника воздел указательный палец кверху.

— Зришь в корень, и сам не представляешь, сколь глубоко. "Диалоги" Платона я тоже листал. Сравнение красивое, но спорное. Отпечаток, это след в пространстве, но ещё Ари-стотель полагал, что человеческая память — не след, а временное усилие души, то есть, ин-терпретация следа. Иммануил Кант через много веков высказался категоричнее: "Нельзя приписывать пространственного отношения тому, что определено только во времени". Это он о памяти. А он был вели-икий умница. Учёный исследователь разума Грей Уолтер, говоря о памяти, поэтично сформулировал: "не вещь, а процесс, не монета, лежащая на столе, а свеча, горящая на алтаре".

Шершнев, ну никак не ожидавший от друга таких познаний, откинувшись в кресле, удивлённо распахнул глаза.

— Ты что, изучал этот вопрос? Э?

Горин покачал поднятым пальцем.

— Интересовался, да и то — не очень глубоко, как раз в рамках формирования подкон-трольного подразделения.

Удивление попёрло через край.

— Издеваешься, да? Причём здесь…?

Вячеслав, прижав руку к сердцу, хитро прищурился.

— Витя, я тебя умоляю, разве я похож…?

— Ещё как! Память и контроль — это надо же! Коллаж из консервных банок! "Причём тут борщ, когда такие дела…?"

Генерал элементарно дурил, прикалывался, зная, что друг его поймёт, и что вот такая дурь им обоим сейчас необходима, чтобы психологически расслабиться, о слишком уж серьёзных вещах пойдёт речь. Вячеслав Владимирович с выражением ироничного терпения на лице, безропотно ждал, когда друг, наконец, угомонится.

Виктор ещё немножечко покипел для самоутверждения и прекратил.

— Ладно, чего уж там, рассказывай.

— Готов?

— Не томи.

— Угу. Рассказ будет в меру длинным, и объяснять мне придётся вещи, для большинст-ва людей необычные и непонятные. Лично я принадлежу к большинству, так что принимай на веру и не требуй невозможного. В общем, всё, что могу…в доступной форме. А начну я, пожалуй, с ремарки по поводу ранее сказанного. Казалось бы, чего проще: вернуться под крыло государства, в данном случае ФСБ — наилучший способ уйти от ответственности. Пробиться к директору, выложить на стол всю подноготную и лихо рапортануть, мол, "при-был для дальнейшего прохождения службы". Как, по-твоему, обрадуется?

Генерал энергично замотал головой.

— То-то и оно. Таким шагом я подставлю не только подразделение, но и "новое демо-кратическое государство". Организация-то незаконная. А государству это надо? И, что дальше? Директор единолично решение не принимает. Круг посвящённых разрастается. Утечка. Шумиха, международные журналистские расследования, запросы в ООН и Европар-ламент. Распишут вроде могущественного, всепроникающего монстра. Визгу будет! Кому нужна эта головная боль? Не проще ли это упавшее с неба подразделение ликвидировать? Пока не началось. А заодно и сотрудников? Получается, у меня, как у Магистра, два вариан-та: самороспуск или продолжение работы во благо, но в автономном режиме. Что скажешь?

Шершнев зачем-то дотянулся, взял в руки трость, до того подвешенную изогнутой ручкой за перекладину на спинке кресла, взвесил и легонько тюкнул наконечником об пол, будто ставил точку.

— У нас что, работы мало? Э? Одна "паучья сеть" чего стоит.

— Типа: "если не я, то кто…?"

— Угу, примерно, — Горин с уважением посмотрел на трость, — стало быть, первый вари-ант не обсуждается. Ремарка принята к сведению и более к ней не возвращаемся. Тогда по-ехали дальше, в смысле, назад на тридцать пять лет. В ту пору я в Советской Армии служил, и не где-нибудь, а в Восточной Германии. Помнишь, наверное — служить за границей счита-лось престижным. Всякую шпану туда не пускали, а пускали туда ребят крепких, идеологи-чески проверенных, нравственно устойчивых и в грамоте подкованных. С такими характеристиками парней после службы охотно принимали в ВУЗы и предоставляли приличную работу. Естественно, мы испытывали гордость, хотя нашу службу назвать лёгкой было нельзя, уж я-то знаю, есть с чем сравнивать. Да, чего я тебе рассказываю, ты сам всё прошёл. Вот таким образом отслужил я около года, знать, не зная, что с самого момента призыва нахожусь в жёсткой разработке у КГБ. Кроме меня в ту же часть и в такую же разработку попали ещё трое парней из разных концов Союза по причине на первый взгляд странной: у всех у нас четвёртая группа крови. Вроде бы — чушь собачья, да? У тебя, кстати, тоже четвёртая. В данном случае, ты лицо заинтересованное. Если внимательно выслушаешь, получишь ответ на свой невысказанный вопрос: "как докатился до такой жизни?" Интригую? Хм, не без этого. Ах, да! Имя у меня тогда было другое, и фамилия другая, и сам я был другой: молодой, сильный, в меру наивный и переполненный ожиданием чуда. Эх, Витя…! Нет, я не сожалею о канувшей в прошлое молодости, но иногда очень хочется сбросить с себя груз забот и вновь ощутить ту непременную подспудную уверенность в завтрашнем дне и в светлом будущем. Старый романтик, наверное, ассоциируется со старым дураком? В моём возрасте это нормально.

— Во-первых, — Шершнев погрозил другу любимой тростью, — я по сей день верю, что "завтра будет лучше, чем вчера", а во-вторых: мы с тобой оба с пятидесятого года — это к слову о старых дураках.

Вячеслав Владимирович привычно поднял указательный палец, словно конструируя ось внимания.

— …и о вере в чудо. И чудо некоторым образом состоялось. Вызывают нас вчетвером к командиру части и зачитывают приказ о переводе, опять-таки, всей нашей четвёрки во вре-менное подчинение конкретному офицеру для выполнения специального задания. Конкрет-ный офицер, но, почему-то в штатском костюме, тут же в кабинете знакомится с нами, даёт нам пятнадцать минут на сборы и вперёд. Приказ командира, ясное дело, не обсуждается, а неукоснительно выполняется. Честно говоря, мы моментально просекли, что наш новый па-трон из чекистов, однако это, ровным счётом, ничего не меняло. Погрузились мы в машину, и привезла она нас не в армейскую часть, а в старинную загородную усадьбу, где размещал-ся некий медицинский центр. Там нас крутили-вертели, как подопытных лягушек — только что не препарировали и воздухом через соломинку не надували, а так всё было. Мы голову ломаем, дескать, что к чему, однако помалкиваем. Там же мы узнали, что будем заниматься обследованием подземных коммуникаций под городом Берлином. В голове сразу замельте-шили катакомбы, тайные подземные ходы, замурованные подземелья, прикованные скелеты и сундуки с сокровищами. Фантазия, понимаешь, разыгралась — интересно же!

…Генерал-лейтенант в отставке, депутат Государственной Думы Виктор Сергеевич Шершнев — немолодой человек, более тридцати пяти лет носивший погоны, служивший ве-рой и правдой Родине, вырвавший у судьбы генеральские звёзды и при этом умудрившийся проскользнуть, не запятнав честь мундира, меж смертельными рифами кабинетных интриг, казалось бы, обязанный стать, но так и не ставший прожженным циником, смотрел на сидя-щего в кресле друга и слушал его рассказ. Сам по себе рассказ, покамест, не бог весть какой удивительный, но, судя по неявному волнению рассказчика, постепенно подводящий к не-коему таинственному факту.

— …элементарно и неожиданно отключился. Напрочь. Пришёл в себя в комнате типа камеры-одиночки. Лежу на довольно удобном, мягком таком топчане, и всё бы ничего, только запястья зафиксированы зажимами по краям лежака, и сам я уже не в спецкостюме, а в трусах и в майке. Прохладно. Над головой лампочка в матовом плафоне, высоко. Окон нет, в стене напротив стальная дверь с глазком. Мутит, но башка потихоньку варит. Ну, много ума не надо, чтобы понять — изолирован, как какой-нибудь преступник. Вдобавок, прикованный. То ли особо опасный, то ли буйный. Давай соображать: что же со мной произошло? Вроде бы ничего такого не натворил. Последнее, что помню: подземный туннель, люк, дыхательная маска — всё! Далее провал. Самое логичное: мы ненароком забрели в американскую зону и нарвались на засаду. Однако сомневаюсь, найдётся ли у них хотя бы пяток таких ребят, что могли бы нас заломать. Наш командир — явный боец, Халоев — мастер по самбо, Хижняк — по боксу, я — по классике, сейчас она называется греко-римской. В общем — не пойми что, но ничего хорошего. Мысли такие, что проще обратно в отключку. Я, почему так подробно? Мог бы в двух словах, но хочу, чтобы ты проникся ощущениями того девятнадцатилетнего парня, каким я был. Потерпи немного, скоро доберёмся до главного. Я тогда наедине со своими мыслями прилично промаялся, прежде чем открылась дверь, и на пороге возник чернокожий верзила в необычной форме и в белой каске с буквами "ЭмПи". Всё ясно, влипли, все! Понятно же, что мои товарищи меня не бросили. Душевная вибрация достигла критической точки. Потом в камеру вошёл офицер американской армии — это я тогда так рассудил — и на сносном русском приступил к первому допросу. Не буду описывать, как меня прессовали. Это целая наука, и не дай бог никому испытать на себе такие научные разработки. Поверь на слово, испробовали всё, кроме пыток. Но я-таки был комсомольцем, воспитанным в духе…и так далее. Обломались. А потом мне объявили, что я успешно прошёл очередную проверку. Вот так! И предложили мне…

 

Группа крови

По документам все мы числились курсантами Высшей школы КГБ, да, наверное, так оно и обстояло, только мы не кучковались в аудиториях элитной школы, а проживали на казарменном положении в удалённом от населённых пунктов пансионате в лесу. В Карелии дело было. Сто километров от полярного круга. Не приходилось? Северные леса, на мой взгляд, необычайно красивы. Открою государственную тайну: пансионат ховался между двумя озёрами — Топозером и Кертью. Кругом мхи, болота, берёзки корявые с драгоценной древесиной, а ты, как сказочный дурак, на одной ножке крутнулся, и вот уже стоишь среди лохматых великанов. Такая, — Горин усмешливо зыркнул глазами, — суровая простота, чёрт возьми, такая заповедная мощь, что, веришь ли, душа в былину просится.

— Верю, — Шершнев покосился на былинные плечи конфидента, — и медведи там, как люди, а люди там, как медведи.

— Тьфу, на тебя! Ну, никакого почтения к моим поэтическим пассажам. А медведей я там не встречал.

— Что так? Разбежались?

— Не исключено. Ребята такие подобрались. Вот сказал "подобрались", а ведь случай-ных в пансионате не было, их по всему Союзу отбирали по очень чётким критериям. Чтоб ты знал: все до единого спортсмены с квалификацией не ниже мастера и, что тоже важно, не засветившиеся в призёрах на международных соревнованиях. Подбор сам по себе интересный: лыжники, бегуны, акробаты, гимнасты, стрелки из разного вида оружия, прыгуны в длину и в высоту, фехтовальщики, борцы разных стилей, боксёры и даже трое циркачей: жонглёр, метатель ножей и канатоходец. Ни на какие мысли не наводит? Нет — шахматистов не было.

Пансионат, кстати, не охранялся. Подъездная дорога средней проходимости вела от ворот до малюхотного причала на Керти. На постоянно приоткрытых воротах имелась вы-веска "Спортивный", что подтверждалось наличием скромного стадиона с беговой дорож-кой и отдельно стоящим приземистым зданием с надписью "Спортзал". Это для любопыт-ных туристов, появление которых в тех краях теоретически возможно раз в пятилетку. Нам, мол, скрывать нечего. А секретились мы, как потом выяснилось, больше от своих, чем от чужих. И проживало всего нас на полном пансионе двадцать восемь орлов да плюс четыре тренера-инструктора — все в спортивных костюмах из отечественного трикотажа. Тренеры, сам понимаешь, не столько тренировали, сколько преподавали специальные дисциплины, а шефом над всеми был лысый крепкий старикан лет семидесяти, которого "тренеры" и кур-санты почтительно величали профессором. Не знаю, в каком он состоял звании, но частень-ко наезжавший куратор в чине полковника был к нему не менее почтителен, чем остальные, а когда обращался к старику: "товарищ профессор", то звучало это, как минимум, как: "то-варищ генерал". Замечал, конечно, как в старости меняются черты лица? Если человек, ска-жем, худощавый, то с возрастом кожа как бы прилипает к черепу, но не разглаживается, а наоборот сморщивается, покрывается мелкой сеточкой борозд и пигментными пятнами, глаза западают — ты когда-нибудь встречал большеглазых стариков? — лицо становится трудно узнаваемым. Про очень полных людей вообще молчу — сплошные обвисшие складки. Попробуй определить: был человек в молодости красив или безобразен — старость объектив-но нивелирует такие пустяки. Я к тому, что распознать принадлежность профессора к мон-голоидной расе мы не могли, пока он сам об этом не сказал. А эту информацию он выдал на короткой лекции, предшествовавшей необычному духовному обряду, который сам старикан, полушутя, полусерьёзно назвал "коллективизацией". Не забудь, тогда на дворе стоял шестьдесят девятый год. Это сейчас на любом книжном развале стопками возлежат брошюрки по оккультизму, спиритизму, демонизму и прочей дичайшей смеси средневековой европейской инфернографии с выдергами из всяческих восточных верований. В бредовых текстах Сатана соседствует с Баал-Зебубом, в каждой строчке фигурируют кармы, чакры, ауры, экзорцизм, переселение душ, ведьмачество, волхование, толкование снов и прочая мура, которую сваливают в одну кучу жадные до денег шарлатаны. Астропрогноз на любом телеканале. Удивляюсь, ей богу, сколько можно хавать этот мутный мистический бульон, и не понять, что над тобой натурально издеваются? К сожалению человек, со времён неандертальца не поумнел. Иногда подобные фантасмагории облекаются в псевдонаучную форму, используется специфическая, профессиональная терминология, почерпнутая из работ биофизиков, психологов, нейрофизиологов, астрофизиков и даже специалистов по теории информации. Такая околонаучная галиматья безотказно действует на образованщину. Нет, я не отвлёкся. Опасаюсь, что как только я начну своими словами — а по-другому не дано — пересказывать суть профессорской лекции, ты тут же подумаешь, будто я начитался этой самой метафизической галиматьи. Не пересказывать? Поверишь на слово? Благодарю за доверие, но без пояснений не обойтись. Попробую покороче, тем более что мои знания по затронутой теме весьма ограничены. Я, знаешь ли, практик. А, да, забыл сказать: настоящие занятия проводились в помещениях под землёй, вернее, под зданием главного корпуса, где были оборудованы два учебных класса, точка связи, тир, зал со специальными тренажёрами и комната-сейф. В тот знаменательный для курсантов день мы, как обычно, после пробежки и завтрака собрались в одном из классов. Почему знаменательный? Скоро поймёшь. Расписания по предметам не было, мог появиться любой из преподавателей, а мы, в свою очередь, должны были моментально включиться в процесс и продемонстрировать свою готовность по любому учебному предмету. Такого понятия, как невыученный урок, просто не существовало, учебные мате-риалы и конспекты хранились здесь же в ящиках персональных столов. Расселись по местам, ждём преподавателя, болтаем по ходу, открывается дверь, дневальный рявкает: "Товарищи курсанты!", — мы навытяжку. Входит профессор. В его появлении ровным счётом ничего особенного, случалось, занятия начинались со свободного урока, который он вёл в форме беседы, сопровождавшейся обоюдными вопросами и высказыванием мнений по заданным поводам. Нам такие встречи нравились. Профессор, несмотря на свой, как нам тогда казалось, преклонный возраст, обладал очень живым, реактивным умом, поражающей воображение эрудицией и соответствующей памятью. Реплика в сторону: беспамятный эрудит вроде любвеобильного евнуха — есть всё, кроме главного. Обрати внимание, наш разговор сам собой то и дело возвращается к теме памяти. А всё потому, что эта тема в моём рассказе ключевая. Припомни, ты когда-нибудь всерьёз задумывался о природе памяти? И правильно, и никто не задумывается, кроме кучки людей, занимающихся этим вопросом профессионально. Кому это надо? Мы пользуемся даром и не забиваем себе голову проблемой, вряд ли разрешимой в обозримом будущем. Почему, вряд ли? Это вопрос не ко мне, он один из следующих по списку, но не второй и даже не сотый. А первый вопрос, заданный профессором для затравки, я только что почти дословно повторил: "А вы никогда не задумывались…?" Молодые люди не старше девятнадцати лет, как правило, над такими вещами не задумываются, только вот ответ типа "а на хрена?" у нас не поощрялся. Я уже упоминал о критериях отбора кандидатов. Среди прочих был и такой — десятилетка с медалью. Бесспорно, нынешняя молодёжь сильно отличается от молодёжи шестидесятых-семидесятых, прежде всего своей информированностью. Мы не знали компьютеров, хотя, конечно слышали, что этим англоязычным словом называют электронно-вычислительные машины размером с трёхкомнатную квартиру; мы, в силу тогдашней идеологии, имели весьма смутное представление о культуре западноевропейских стран и США; мы, понятно, не читывали мистических брошюрок, о которых я уже заикался. Знаю, что знаешь, просто напоминаю. Мы многого не знали, но тешу себя мыслью, что мы были не глупее. Это я к тому, что мы, поощряемые репликами профессора, активно включились в обсуждение, пытаясь дать более-менее чёткое определение памяти. В результате коллективных усилий родилась формулировка: "память, это способность человеческого мозга усваивать, закреплять и использовать в разумной деятельности информацию, полученную из окружающего мира посредством органов чувств". Как тебе формулировочка? Я тоже думаю, что восемнадцати-девятнадцатилетние пацаны с заданием справились неплохо. Профессор, во всяком случае, нас похвалил…Что-то ты, друг дорогой, глаза прикрываешь. Нудный рассказ вгоняет в дрёму? Как умею. Давай взбодримся! Коньяк с лимоном оставим на потом для вдумчивых прений, а надо нам сейчас что-нибудь типа сулугуни с зеленью и острым, как иглы под ногти, соусом. А то я не знаю, чем Марина Сергеевна набивает холодильник?! Сиди, я сам.

Так приговаривая, Вячеслав Владимирович направился к холодильнику и по-хозяйски распахнул дверцу.

Шершнев встрепенулся.

— Пойду, пожалуй, лицо ополосну. Ты не думай, мне сегодня весь день хочется спать. Чёрт знает…, на думском заседании чуть не уснул.

Горин одобрительно хмыкнул, расставляя на подносе тарелки, пиалы и соусники.

Опираясь на трость чуть тяжелее обычного, Виктор Сергеевич, миновав "плацкарту", прошёл в ванную комнату и встал напротив раковины перед зеркалом, постоял с минуту, вглядываясь в отражение. Нет, физиономия вроде не помятая и даже холёная, морщины не-глубокие, демонстрирующие некую благородную усталость, эффектные пепельные пряди в пока ещё роскошном чубе — в целом неплохо, не стыдно мелькать по ящику. Чего ж так да-вит? Может быть, я просто-напросто боюсь услышать в рассказе Славы что-то такое, что многократно увеличит груз моей личной ответственности? Э? Мы знакомы уже восемь го-дов, девятый пошёл. Сотрудничаем. И дружим. Без его участия я вряд ли бы стал тем, кем стал. И Союз отставников не возник бы, во всяком случае, в таком виде, а это помощь тыся-чам бывших офицеров. За всеми моими успешными делами маячит тень "Великого Магист-ра". А в его дела я никогда не лез. Знал, конечно, что дела эти зачастую противозаконны, и в отношении отдельных преступников, жестоки. Но ведь благородны! Знал и оправдывал. И сейчас не сомневаюсь в их конечном гуманизме. Однако дистанцировался. Разграничение полномочий и ответственности: это ваше — это наше. Значит, я опасаюсь перешагнуть эту самую границу? Стоп! Когда это я уходил от ответственности? Э? Расслабился в кабинетном уюте? Фигушки! Не дождётесь! Это ты кому говоришь?! Это я себе говорю.

Виктор Сергеевич с удовольствием умылся холодной водой и, просушив лицо и руки, отправился в кабинет, бодро постукивая тростью.

Дядя Слава уже успел сервировать стол для позднего ужина: половину большого блю-да занимали пласты исходящего слезой сыра, на другой половине горой лежала терпко пах-нущая зелень, рядом стояли пиалы с соусом, парующие чашки с чаем и корзинка с крупно нарезанными ломтями серого хлеба.

Шершнев, оглядев всё это нехитрое великолепие, сглотнул и опустился в кресло, пове-сив трость на спинку.

— А я-то думал, — заявил он, пристраивая край салфетки за воротник, — чего мне не хва-тает?

— На здоровье. Ты ешь, и…, - Горин подтянул к себе одну из пиал с шоколадного цвета соусом, — слушай, а я буду рассказывать. У-у, жидкое пламя!

— Такое пламя, гм-ам-гм, — проглотив гремучую смесь сыра с соусом, Виктор ухватился за чашку, — такое пламя заливают холодным красным.

— Вино после коньяка?

— Ладно, сойдёт и чай. Чёрт, проголодался. Ну, я слушаю.

— Угу. Профессор нас похвалил. "Очень хорошо, — сказал он, — память, как базовый эле-мент разумной деятельности, а каковы механизмы усвоения, закрепления и использования? И вообще: как протекает процесс мышления? Что такое сознание и самосознание? Не надо, не пытайтесь ответить. Ясности в этих вопросах нет, и в обозримом будущем не предвидит-ся, хотя бы потому, что ответы лежат за пределами возможностей человеческого разума. Да, да, попытка мыслью охватить разум сродни вытаскиванию самого себя из болота за волосы. То, о чём я буду сегодня говорить, запоминать не обязательно. И даже не старайтесь понять всю сложность проблемы, просто отметьте для себя, что она существует и однозначных от-ветов не имеет. Воспринимайте излагаемую информацию, как преамбулу к предстоящему эксперименту". А потом он вылил на нас такую прорву информации, что я и по сей день не могу разложить её по полочкам в своей голове — сплошной сумбур. Передам, как смогу, да это и не важно, главное, чтобы ты проникся, как прониклись мы перед экспериментом. Не, не спеши, про эксперимент после. Лучше налегай на зелень, говорят, способствует памяти. Слушай дальше. Оказывается, он по специальности биофизик и начинал свою работу ещё в двадцатых годах в лаборатории, руководимой профессором Александром Гавриловичем Гурвичем. Именно Гурвич ввёл понятие биополя, столь широко используемое сегодня вся-кими так называемыми экстрасенсами. "Представьте себе, — говорил он, — всего несколько лет, как закончилась гражданская война, в СССР голод, разруха, тифозные и холерные эпи-демии, недобитые банды, басмачество, разгул уголовщины в городах, золотой запас страны вывезен и утерян, сама страна в кольце экономической блокады, нет денег на самое необхо-димое. И в такой обстановке Совет Народных Комиссаров счёл возможным выделить сред-ства для финансирования исследований в области биофизики. Почему? Неужели изучение физических процессов, протекающих в живом организме настолько важно для молодой Со-ветской Республики? Я, как рядовой сотрудник, в ту пору не мог взять этого в толк. Причину такой непонятной расточительности я узнал значительно позже, во время моей встречи со Сталиным"…Ага, вижу искорки интереса! Профессор был с нами откровенен, видимо, знал, что все мы вскоре станем одними из самых засекреченных сотрудников одного из самых засекреченных учреждений в мире. Он поведал нам, что по указанию товарища Сталина всю жизнь занимался проблемами мозговой деятельности человека, но в подробности вдаваться не стал, а для начала просветил нас по поводу генетического кода, как единой системы "записи" наследственной информации в молекулах нуклеиновых кислот. Повторюсь — шестьдесят девятый год. Это сейчас каждый второй — кроме каждого первого — что-нибудь краем уха да слышал о науке генетике, а тогда… Да, вернёмся к генетическому коду: какова вероятность того, что случайная комбинация атомов организуется в молекулу нуклеотида, а та, в свою очередь, сцепившись с ей подобными и всякими-разными другими в определённом сочетании, совершенно случайно, образует вещество, в котором как-то вдруг появится и реализуется информация о живом организме, его зарождении, свойствах, структуре, включая репродуктивную функцию? Фи! Я тебе уже говорил — такой ответ у нас не поощрялся. Впрочем, профессор ответа не ждал, а ответил сам — исчезающе мала. Расчёты, во всяком случае, показывают, что тех пятнадцати-двадцати миллиардов лет, что существует наша Вселенная, для такого дела явно недостаточно. "И, что из этого?", — спросили мы. "Завяжем узелок на память", — ответил он…Ты чего?

Шершнев, погасив улыбку, слизнул каплю соуса с нижней губы.

— Шутку вспомнил.

— Давай.

Виктор Сергеевич сморщил нос, секунду-две подумал и…

— Сначала известная цитата: "По закону больших чисел, если обезьяне позволить бес-конечно долго стучать по клавишам пишущей машинки, то, в конце концов, она воспроизведёт полный текст романа "Война и мир"…К тому времени обезьяна облысеет, отрастит седую бородищу, облачится в подпоясанную посконную рубаху и короткие порты, станет ходить босиком и учить грамоте крестьянских детей. А потом она снова сядет за клавиши и отстучит: "Все семьи счастливы одинаково…"

Коротко хохотнув, Горин шутливым жестом навесил ладонь козырьком над глазами.

— Ты намекаешь, что теория вероятности для тебя, как напёрсток коньяку выпить?

— Ну, напёрсток — не напёрсток, а бочонок, вроде как. В Академии Генерального штаба, — Виктор, аристократично сощурившись, гордо приподнял подбородок, — математическая теория конфликтов, как частное выражение теории вероятности, была в обязаловку. Чай, не лаптем щи…

— М-да, — улыбка сошла с лица комбата, у правого уголка рта появилась горькая скла-дочка, отчего Вячеслав Владимирович стал неуловимо похож на американского киноактёра Брюса Уиллиса, — ладно, замнём.

И вновь Виктор ощутил тревожный позыв к ненужной жалости, сопряжённой с пара-доксальным недоумением, рождённым от понимания. Недоумение от понимания. Скажи вслух — засмеют. Кто перед ним — Великий Магистр, в совершенстве постигший теорию игр, просчитавший все возможные варианты на пару десятилетий вперёд, и потому не ведающий сомнений; или солдат перед спуском в средневековое подземелье; или подполковник девя-носто четвёртого года розлива у длинной вереницы гробов с мальчишками, которым на фиг не нужно было "солнце чужое""?

— Слава, страдать за всех — это гордыня. Такое положено только Христу.

Горин омыл лицо широкой ладонью.

— И то. Едем дальше? Потом профессор начал изливать…Первая сигнальная система…Высшая нервная деятельность…Мозг…Серое вещество — нейроны, белое вещество — дендриты, аксоны, нервный импульс, синапсы, медиаторы, изменение электрического по-тенциала аксона…Схема нейронной импульсации, побудившая английского физиолога Чарльза Шеррингтона сравнить мозг с чудесным ткацким станком, "на котором миллионы сверкающих челноков ткут мимолётный узор, непрестанно меняющийся, но всегда полный значения". Дальше — больше. Мы, мягко говоря, одурели. А потом он пригвоздил нас фра-зой: "То, о чём я буду говорить далее, ни в единой букве не противоречит положениям Марксистско-Ленинской философии. Напротив, только взгляд с позиций диалектического материализма поможет нам, нет, не объяснить загадки мышления — хотя бы приблизиться к объ-яснению". Мы были молодыми, но уж совсем тупыми мы не были. Когда тебе говорят, что современные, в том числе и советские, учёные пробуют на вкус версию о существовании единого биоинформационного поля Вселенной, волей-неволей хочется задать вопрос: "Так как всё-таки, бог есть, или его нет?" Потом профессор упомянул об обоснованном Карлом Юнгом понятии — архетип, как об элементе коллективного бессознательного, как об оси — идее формирующей…, и так далее. Чего стоит концепция архетипа, приведённая Томасом Манном:: "…в типичном всегда есть очень много мифического, мифического в том смысле, что типичное, как и всякий миф — это изначальный образец, изначальная форма жизни, вневременная схема, издревле заданная формула, в которую укладывается осознающая себя жизнь, смутно стремящаяся вновь обрести некогда предначертанные ей приметы". Каково? Я уже говорил, что тупыми мы не были? Так вот — я соврал. Да, у меня память хорошая. А сам Юнг высказался так: "Тот, кто говорит архетипами, глаголет как бы тысячей голосов…, он подымает изображаемое им из мира единократного и преходящего — в сферу вечного; притом и свою личную судьбу он возвышает до всечеловеческой". Когда сегодня я говорил о предусмотрительности, исключающей возможность перепрофилирования подразделения "Т", я имел в виду, что механизм исключения кроется, в известной степени, и в формулировках этих мудрецов. Но тогда я ничего не понял. Потом профессор сверзился с высот мудрости в глубь веков аж до самых неандертальцев и рассказал нам, что это были самые настоящие люди, а не какие-нибудь обезьяны. Судя по датировке найденных захоронений, появились они примерно двести тысяч лет назад, благополучно просуществовали на Земле сто семьдесят тысяч лет, а за тридцать-сорок тысяч лет до рождества Христова, исчезли, уступив место нашим прямым предкам — кроманьонцам. Вообще-то учёные до сих пор не пришли к единому мнению в этом вопросе. Одни, ссылаясь на репродуктивную изоляцию, считают, что неандертальцы вымерли, другие утверждают, что неандертальцы и кроманьонцы принадлежат к одному виду и что первые попросту рассосались в среде вторых. Наш профессор был сторонником гипотезы "рассасывания", с непременным сохранением психоособенностей неандертальского племени у некоторых наших современников, а те, которые утверждают обратное, просто-напросто не располагают достаточной информацией. Из чего мы, курсанты, сделали вывод, что наш-то располагает, но лично я как-то не въезжал в логику столь резких тематических скачков. Однако авторитет профессора был настолько велик, что курсанты могли захлопнуть рты лишь после окончания лекции. До нашего сведения было доведено, что неандертальцы имели мозг, превосходящий по своим размерам мозг среднего человека, и по жизненному укладу ничем не отличались от кроманьонцев. Они знали огонь, умели изготавливать орудия, коллективно охотились, вели натуральный, то бишь, бартерный обмен, а раскопки их захоронений свидетельствуют о наличии определённых ритуалов и примитивных культов. Кто посмеет утверждать, что это неудачная ветвь эволюции? Единст-венное отличие от человека современного — это строение гортани. Их звуковоспроизводя-щий аппарат не позволял им общаться в широком диапазоне звуков, то есть не способство-вал развитию речевых навыков. Разговорная речь, как способ передачи смысловых значений, была им недоступна. Однако их образ жизни, уровень развития общественных отношений показывает, что информацией они всё-таки обменивались и вполне эффективно. Но как? В этом месте наш профессор сделал паузу, и я, с твоего позволения, последую его примеру. Та-ак, где тут у нас кинза? Что ни говори, а есть что-то по-своему притягательное вот в таком примитивном насыщении.

— Воочию зрю дошедшие до наших дней психоособенности неандертальца, — подколол Виктор Сергеевич.

— Люди добрые, — Горин призывно вскинул правую руку с зажатым в пальцах куском сыра, — и этот человек таки думает, что он остроумно пошутил! Эх, Витя, кабы ты знал…

Вячеслав Владимирович фразу не закончил — задумался, капля соуса повисла на сыр-ном срезе, немножко поколебалась и шмякнулась обратно в пиалу.

Не дождавшись продолжения, Виктор Сергеевич нарушил какое-то ощутимо тревож-ное молчание.

— А хорошо бы узнать, в конце концов. Ты всё жуёшь, жуёшь, а я строю догадки. Скажи на милость: причём здесь Карл Юнг, неандертальцы и указания товарища Сталина?

— Ты ещё забыл спросить, — очнувшись от раздумий, Вячеслав лучезарно улыбнулся, — причём здесь четвёртая группа крови? А жую я, потому что смакую.

 

Группа крови

(продолжение).

Профессор, выдержав длинную паузу, хитроватым взглядом поверх очков обвёл при-тихших курсантов и сказал:

— А теперь оставим в покое на некоторое время неандертальцев и перепрыгнем через тысячелетия в век эдак двадцатый, в самое начало. Но сперва скажите, что вы знаете о Тибе-те?

Вопрос прозвучал неожиданно, и молодые парни начали недоумённо переглядываться. Потом послышался робкий голос:

— Это где Гималаи?

И поехало:…Тибетское нагорье…автономия в составе Китая…ламы там заправля-ют…столица Лхаса…далай-лама…

В ответ на каждую реплику профессор согласно кивал, похожая на грецкий орех лысая голова важно склонялась к очередному эрудиту, тонкая жилистая шея при этом словно на-прягалась так, что под морщинистыми складками рельефно проступали вены, из-под бровей поблескивали запавшие глазки. С каждым кивком очки в роговой оправе всё ниже соскаль-зывали по приплюснутому носу.

— Ну, что ж, не так плохо, — наконец подытожил он, поправив очки, — вы даже превзош-ли мои ожидания. Я удивляюсь не тому, как мало вы знаете о Тибете, а тому, что вы вообще хоть что-то о нём знаете. В программе современной школы на уроках географии Тибету от-водится в лучшем случае пара строк, а жаль. Жаль, хотя бы потому, что это моя родина. Да, да, молодые люди, далёкая и, не побоюсь такого слова, экзотическая. Начнём с того, что до-браться туда довольно трудно. Тибетское нагорье словно зажато между Гималаями с юга и горной системой Куньлунь с севера. И хотя высота нагорья в среднем превышает пять тысяч метров, вокруг него крепостными бастионами ещё на тысячу-тысячу пятьсот метров возвы-шаются покрытые льдом горные пики. Севернее Куньлуня на полтыщи вёрст смертельно опасная пустыня Гоби. Географически Тибет вроде бы плотно соседствует с Монголией, Афганистаном, Пакистаном, Бутаном, Непалом, Индией и, в том числе с СССР через Па-мир, но ландшафтно он практически отрезан от всего остального мира. Это страна снежных вершин, сотен озёр и тысяч рек и речушек. Народу там раз-два, и обчёлся, и это притом, что на территории Тибетского нагорья запросто может разместиться парочка европейских стран. Мир замкнутый, обособленный и, уж поверьте старику, суровый к человеку. Да, замкнутый и суровый. Такая вынужденная обособленность во многом определила культуру тибетцев, жизненный уклад и развитие производительных сил. Хотя, какое, к чёртовой бабушке, развитие! Так — промыслы, ремёсла, скотоводство, террасное земледелие и сегодня, как и тысячу лет назад. Стагнация. Вот вы, товарищи курсанты, воспитанные в духе атеизма, привыкли понимать религию, как средство охмурения народных масс правящими классами. Должен отметить — не всё так однозначно. Да, да, молодые люди, не всё! В период зарождения человеческой цивилизации, в непрерывной борьбе за выживание, с запрограммированной неотвратимостью возникали различные, тогда пока ещё примитивные верования: тотемизм, культ духов предков, шаманизм, поклонение солнцу, дарующему свет, поклонение огню теплотворному или воде, как источнику жизни. Я, грешным делом, с высоты своего старческого маразма полагаю прямую взаимосвязь разума и веры. Вера, как продукт осмысления окружающего мира, опередила науку, но она же, легко и просто объяснив акт Творения и место человека в Мироздании, помогла разуму выстоять перед бешеным ликом непознаваемой, неумолимой стихии, помогла не погрузиться дерзкой мысли в сумерки потрясающего сумасшествия. И чем выше поднимался человек по ступеням познания, тем сложнее становились верования, приобретая религиозные очертания. К чему я это говорю? Да к тому, чтобы вы, товарищи курсанты, с пониманием и уважением отнеслись к верховным религиозно-мировоззренческим установкам, сформировавшимся, в том числе, в среде тибетского народа. Там, прежде всего, человек не мыслит себя вне религии, там все духовные и материальные проявления его существования органично вписаны в религию. Такая страна, такой народ. И я там родился. Случилось сие знаменательное событие по уточнённым данным в одна тысяча восемьсот девяносто девятом году. Отец мой принадлежал к высшему духовенству и был ближайшим сподвижником и советником далай-ламы тринадцатого, воплощению бодхисатвы Ченрези — Авалокитешвары. Мне исполнилось пять лет, когда в 1904 году с востока в Тибет вторглись китайские императорские войска. Маньчжурская династия Цин решила прибрать к рукам Тибетское нагорье. Территориальные притязания Китая не понравились британцам, и они повели наступление на Тибет с запада, со стороны Афганистана через Гиндукуш. Британцы вели себя, как завоеватели, а маньчжуры, как погромщики и мясники. Монастыри сравнивали с землёй, а священнослужителей рубили саблями, соревнуясь, кто глубже рассечёт тело с одного удара. Командующий цинской армией генерал Чжоу Эфрын получил прозвище Чжоу-мясник. В такой обстановке далай-лама срочно организовал посольство к русскому царю с просьбой о помощи. Возглавил посольство мой отец, а я подвизался в качестве писца. Да, в том возрасте я уже владел каллиграфией лучше многих взрослых. Как мы добирались — рассказ особый, и живописать все трудности и опасности пути не буду из экономии времени. Так я впервые попал в Россию. Маньчжуры всё-таки оккупировали большую часть страны и захватили Лхасу — столицу Тибета. Возвращаться стало некуда. Отец занялся врачеванием, я учился в русской школе. Так продолжалось шесть лет. В 1911 году династия Цин была низложена, маньчжуры ушли, и мы получили возможность вернуться на родину. Но что-то сломалось в моём отечестве. Возможно, свою роль сыграло то обстоятельство, что далай-лама, призвав народ к вооружённому сопротивлению захватчикам, борьбу не возглавил, благополучно отсиживаясь за границей. Пропало уважение к власти, которую он персонифицировал. Видимо, желая как-то сгладить отрицательное впечатление от своего бегства, далай-лама возобновил своё правление с репрессивных мер по отношению к высшим военным чинам. Самым страшным наказанием считалось лишение перевоплощения, что достигалось отрезанием головы у важного преступника и высушиванием её в специальном помещении, где постепенно собралась большая коллекция жутких останков. Одновременно далай-лама начал заигрывать с народом. Процесс отправления молитв поставил, в прямом смысле, на поток. Водяные и ветряные колёса крутили молитвенные барабаны, и потому считалось, что молитвы о народном процветании возносятся непрерывно днём и ночью, пока течёт вода и дует ветер. Но такая рационализация только больше отвратила бедноту от теократической власти. Возле храмов и мендангов валялись дохлые собаки, которых никто не убирал, на священных надписях появлялись человеческие экскременты. Не только тёмные крестьяне и кочевники-скотоводы, но и сами священнослужители нарушали заповеди Будды. Например, монахам запрещалось убивать животных, однако кладовые монастырей были забиты тушами овец и яков. Придумали способ безгрешного убийства: загоняли животных на скалу, откуда те падали и убивались. Сами понимаете, товарищи курсанты, что такое поведение священнослужителей ну никак не способствовало повышению их авторитета. Мой отец как-то во всеуслышание сравнил многострадальный народ с больной собакой, подыхающей у ворот монастыря. С тех пор он впал в немилость. Наступал двадцатый год двадцатого столетия. Меня в Лхасе в то время не было, я изучал тибетскую медицину и философию в отдалённом дацане — это такой, как сейчас бы сказали, образовательный факультет при монастыре. Осознавая грозящую опасность, отец, сказавшись больным, скрылся из столицы, в одиночку добрался до моего монастыря и предложил мне покинуть страну. Как величайшую реликвию мой отец вёз в заплечной котомке туго скрученные рукописные свитки тибетского медицинского атласа Бри-ша. О том, как мы под видом странствующих монахов пробирались через Монголию в Россию, можно написать большой приключенче-ский роман. В конце концов, мы оказались здесь. Гражданская война к тому времени уже закончилась, а о тогдашнем послевоенном состоянии республики вы знаете из учебника ис-тории. Трудно было всем, а нам, чужакам в особенности. Слава богу, мы хорошо владели русским языком. После долгих мытарств и всяческих проверок мы попали на приём к замес-тителю председателя ВЧК Вячеславу Рудольфовичу Менжинскому. В том кабинете и опре-делилась наша дальнейшая судьба. Нашу фамилию русифицировали, и стали мы Дорджие-выми. Курьёзно, но факт: мой отец, бывший представитель знатного тибетского духовенства получил должность консультанта по восточным религиям при Коминтерне, как прогрессивный тибетский интеллигент, пострадавший от реакционных мракобесов. Фактически он становился сотрудником ВЧК. Вот такие фортели выкидывает порой судьба. А я поступил учиться в Петроградский Психоневрологический институт. Вообще-то с тысяча девятьсот двадцатого года его переименовали в Государственный институт медицинских знаний, но ещё долго неофициально величали по старинке. Мои специфические познания в тибетской медицине вскоре были замечены, и я стал сотрудником лаборатории профессора Гурвича. И по сей день занимаюсь проблемами высшей нервной деятельности. А поскольку эти проблемы с самого начала курировались Чрезвычайной Комиссией, я тоже оказался в её аппарате.

…Профессор замолчал, в учебной аудитории воцарилась необыкновенная тишина. Он снял очки, мягко, без стука положил их на преподавательский столик и легко поднялся, без-звучно отодвинув стул, потом прошёлся взад-вперёд вдоль ряда столов. Худощавый и гиб-кий, как ствол орешника, двигался он не по годам свободно, словно юноша, из баловства напяливший старческую маску.

— Вы, наверное, ломаете голову, с чего это вдруг старый хрыч ударился в воспомина-ния? — За столами началось шевеление, послышались протестующие возгласы. — Погодите, доживёте до моих лет, осознаете скоротечность бытия, и тогда ваши мысли потянутся к прошлому. Вас будет больше радовать и волновать уже пережитое, нежели грядущее. А мне, товарищи курсанты, поверьте, есть, что вспомнить. Не волнуйтесь, всю свою жизнь я пере-сказывать не намерен, остановлюсь только на некоторых деталях, имеющих касательство к предстоящему нам с вами обряду посвящения. Да, да, лекцией дело не ограничится. Но не будем забегать вперёд, а заглянем в год тридцать седьмой. К тому моменту я уже сам стал профессором и руководил отдельной лабораторией. Из новейшей истории вы знаете, что тот год, если можно так выразиться — "ознаменовался" масштабными карательными мероприя-тиями. Период сталинских репрессий — одна из самых мрачных страниц в истории СССР. Ни один человек в целой стране не мог поручиться за свою неприкосновенность, в том числе и сами палачи. Подтверждением тому служит судьба "железного" наркома Ежова. Всюду и всегда царила атмосфера страха и недоверия. Вам, молодым, этого не понять. И, слава богу! И вот в один прекрасный солнечный день в мой кабинет без стука входит человек в военной форме. Кто пережил то время, навек запомнил малиновые петлицы, означавшие принадлежность к Наркомату Внутренних Дел. У меня, грешным делом мелькнула мысль: и чего мне не жилось в Тибете? А офицер вежливо так приглашает меня проехаться. Иду следом за ним и шкурой чувствую, как лаборанты со страхом смотрят в спину. У входа стоит большая чёрная легковушка с зашторенными окнами. Сели, поехали. Офицер молчит, я молчу, и делаю вид, что ни капли не волнуюсь. А потом вдруг понимаю, что я и в самом деле совершенно спокоен. Вот, ей богу, чтоб мне не сойти с этого места! Энкэвэдэшник сначала иронично на меня посматривал, потом с удивлением. Привык, змей, что люди в его присутствии губами трясут. А вот хрен, думаю, тебе. Обойдёсся! Ладно, не буду вас интриговать. Завезли меня, как я потом узнал, на Ближнюю дачу, по дороге несколько раз останавливали, проверяли документы, куда-то звонили и пропускали. Когда машина остановилась, сопровождающий пулей вылетел, дверцу с моей стороны открыл и даже козырнул. На пороге дачи меня встретил другой военный, опять проверил документы, провёл в дом, тоже позвонил по телефону, потом, взяв за локоть, вежливо поволок меня через анфиладу комнат и поставил перед не особо примечательной филёнчатой дверью. "Стучите, — говорит, — и входите". Постучал, и вошёл. Я ожидал увидеть кого угодно, но только не этого человека, на чьи портреты я натыкался ежедневно много лет в самых разных местах. Собственно, сначала я увидел горящую на столе лампу под зелёным стеклянным абажуром, её умиротворяющий свет падал на разложенные на столе бумаги, сам хозяин кабинета оставался в тени, дневной свет не пропускали плотно задёрнутые шторы. "Проходите, товарищ Дорджиев, присаживайтесь", — услышал я смутно знакомый голос, над столом мелькнула неестественно белая в свете лампы рука. В этот момент я определённо ощутил исходящую гипнотическую волну и одновременно с ощущением понял, кто находится в тени…Я уже упоминал, товарищи курсанты, что в руководимой мной лаборатории изучалась высшая нервная деятельность человека. В том числе мы занимались пограничными состояниями сознания, методиками гипновнушения, нетрадиционными способами приёма и передачи информации, программированием несвойственных субъекту поведенческих установок, распознаванием гипновоздействия извне, настройкой гипноблоков и прочими проблемами, лежащими в области сознательного-бессознательного. Ещё в тибетском дацане юношей я освоил особые медитативные практики, позволяющие улавливать, отражать или усиливать постороннее гипнотическое излучение. Со всей ответ-ственностью могу сказать: каждый человек в той или иной мере является гипноиндуктором, но способности большинства крайне не развиты, и потому безнадёжно слабы. Однако очень редко встречаются люди с врождёнными способностями, так сказать, стихийные суггесторы. Зачастую сам суггестор об этом не подозревает, но само его присутствие как бы подавляет окружающих, он может внушать неосознанный, мистически воспринимаемый страх, побуждение к подчинению. Его воля доминирует, очерчивая определённую сферу влияния. Таким человеком был Сталин и, по-видимому, таким был Гитлер. Недаром соратники, выполняя последнюю волю фюрера, с маниакальной настойчивостью лезли под рвущиеся снаряды, лишь бы облить труп бензином, и ещё долго после его сожжения не могли избавиться от наваждения. А Сталин… Уинстон Черчилль в своих мемуарах вспоминал, как впервые встретился со Сталиным в Тегеране в сорок третьем году. Ожидая появления председателя Совнаркома СССР, премьер Великобритании Черчилль и президент США Рузвельт сидели в креслах на дворцовой террасе. Рузвельта к тому времени возили на каталке, и он не мог самостоятельно передвигаться и вставать. Тогда Черчилль решил, что он тоже проявит демонстративное неуважение, и не поднимется при встрече со Сталиным. Но, когда Сталин появился и лишь глянул на британца своими жёлтыми глазами, того будто какая-то сила выбросила из кресла, и он вытянулся перед советским руководителем, словно новобранец перед генералом. Вот так. Помню, после марта пятьдесят третьего, как ответственный работник МГБ, я ознакомился с секретными материалами дознания по факту смерти Сталина и обратил внимание на одно обстоятельство: пока разбитый инсультом Сталин был жив, ни Берия, ни Маленков, ни Хрущёв, ни другие его ближайшие сподвижники, так и не решились войти в комнату и приблизиться к умирающему вождю. Они знали и боялись последствий контакта с гипнотической волей умирающего. Они даже не задерживались подолгу возле дачи, предпочитая узнавать о состоянии владыки через посредников. Так и прятались по углам, пока он не умер. Прошу прощения, я, кажется, увлёкся, до внезапной смерти вождя оставалось ещё шестнадцать лет. Он ещё живой и здоровый, сидя за рабочим столом, терпеливо ждал, пока я дотащусь до стула. Знаете, товарищи курсанты, когда и если у меня появится возможность засесть за мемуары, я обязательно в красках опишу эту встречу, но пересказывать в лицах — увольте, артистизма не хватит. Да и вам, в общем-то, ни к чему. Поэтому я вкратце. На что я обратил внимание. Обстановка в его кабинете была весьма скромная. Он вообще равнодушно относился ко всякой роскоши. Одевался он тоже скромно. На нём был застёгнутый на все пуговицы полувоенный френч, что-то вроде кителя из тонкого темно-серого сукна, а когда он вышел из-за стола и прохаживался по кабинету, я увидел на нём такие же тёмно-серые брюки, заправленные в мягкие кожаные сапоги. Вот и всё. Никаких знаков отличия или орденских колодок. Надо сказать, что в тридцать седьмом он занимал должность председателя Совета Народных Комиссаров, и даже не входил в состав президиума и в секретариат ЦК партии. Ещё он не имел воинского звания. Маршалом и Генералиссимусом он стал значительно позже. Он ничего для себя не требовал, но он был вождём. Некоторые современные политологи и историки приписывают ему некие демонические черты — Великий и Ужасный. Да, что-то такое в нём было, и я это явственно видел. Пока я подходил и усаживался, он собрал лежавшие на столе документы и убрал их в выдвижной ящик, оставив на столе только один чистый лист бумаги и синий карандаш. В ходе нашей беседы он делал пометки на этом листе, хотя вряд ли в них нуждался — у него была удивительно цепкая память. Сталин подробнейшим образом выспрашивал меня о моей работе, задавая поразительно точные вопросы. Я, сами понимаете, товарищи курсанты, отвечал предельно чётко и откровенно. Вопросы били в одну точку. Ну, например: он поинтересовался возможностью создания прибора или аппарата, непосредственно воздействующего на человеческую психику. Только, де, не говорите мне о кино, радио и газетах, это я и без вас знаю. Я имею ввиду не фокусы со светом, звуком или дурманящим газом, а техническое устройство, напрямую управляющее человеческим сознанием посредством невидимого луча. Устройство, способное накрывать таким лучом большие площади и, следовательно, большие скопления людей…Я ответил в том смысле, что специально не задумывался над подобной проблемой, а фантазировать сходу не в моих правилах, и попросил разрешения подумать. Сталин, чуть помедлив, кивнул и сказал: хорошо, подумайте товарищ Дорджиев. Вы ведь родом из Тибета? — спросил он…Да, товарищ Сталин…Кем вы были у себя на родине, товарищ Дорджиев?…Мой отец принадлежал к высшему духовенству страны, товарищ Сталин, я же по молодости числился в послушниках и обучался в монастыре. В такой отсталой стране, как Тибет, именно монахи являются хранителями древних знаний, порой никчемных и бесполезных, порой удивительно точных и глубоких, открывающих необычайные возможности тем, кто сумел их воспринять…Это очень интересно, товарищ Дорджиев, — говорил он очень спокойно, но я чувствовал его внутреннее напряжение, — то, что вы вышли из среды священнослужителей, ещё не означает, что вы являетесь классовым врагом, — Сталин приподнял верхнюю губу в полуулыбке, давая понять, что он пошутил, — я сам учился в Тифлисской духовной семинарии, правда, недоучился, меня исключили за участие в революционном движении, как раз в год вашего рождения…То, что Сталин знал дату моего рождения, говорило о многом. И ещё, я чувствовал — он подходит к главному, ради чего меня сюда привезли…Вместе со мной в семинарии учился ничем не выдающийся, кроме высокого роста, молодой человек Георгий Гурджиев. Не знаю, закончил ли он семинарию, но потом он занялся торговлей восточными коврами и стал процветающим купцом. Потом исчез, поговаривали, будто уехал в Тибет. Позже я услышал о нём, как о мистике, проповедующем какое-то учение, замешанное на восточной философии. По нашему мнению, он заделался обыкновенным авантюристом и шарлатаном, однако довольно успешным. И уж совсем неожиданным явилось для нас появление Гурд-жиева в Германии в качестве личного мага Адольфа Гитлера. Подвёл его к фюреру генерал Хаусхофер, большой поклонник Тибета. Гитлер, с одной стороны — трезвый и хитрый поли-тик, но при этом он помешан на всякого рода мистике, чем Гурджиев очень удачно пользу-ется. Три-четыре года назад по инициативе рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера и при пол-ной поддержке Гитлера в Германии создано "Немецкое общество по изучению древней гер-манской истории и наследия предков", коротко — "Аненэрбе", занимающееся, в том числе, научным обоснованием расовой теории о примате арийской расы, к которой, якобы, принадлежат германские племена. О размахе говорит то, что "Аненэрбе" подчинены около пятидесяти научных учреждений. С лёгкой руки Гурджиева, нашёптывающего Гитлеру о тайных тибетских монастырях и о скрытых там знаниях, способных перевернуть мир, общество организовало уже две экспедиции в Тибет и в следующем году собирается послать третью. Что немцы ищут в Тибете? Что могут найти? Нас интересует, товарищ Дорджиев, ваше мнение по этим вопросам…Должен сказать, товарищи курсанты, что до откровений Иосифа Виссарионовича я и не подозревал об интересе, проявляемом Германией к моей родине. Откуда бы мне знать? В газетах ни о чём подобном не писали. Вопросы застали меня врасплох. Но я понимал, что в данном случае Сталин не примет отговорки, мол, я над этим не задумывался. К тому же я, наверное, был одним из немногих, если не единственным человеком в СССР, действительно знающим предмет вопроса. Пришлось напрячься, вспомнить и сопоставить известные мне факты, а также сообщить Сталину некоторые данные, разглашение которых я полагал преждевременным. Но я знал, Сталин непременно почувствует недосказанность или, тем более, ложь. И я сказал для начала: товарищ Сталин, могу с уверенностью сказать, что никаких сакральных знаний, способных перевернуть мир, немцы в Тибете не найдут просто потому, что их там нет, — я понимал, что въедливый руководитель таким ответом не удовлетворится…Было бы хорошо, товарищ Дорджиев, если бы вы сумели обосновать ваше утверждение, — в устах Сталина эти слова прозвучали, как серьёзное предупреждение…Товарищ Сталин, я уже говорил, что Тибет — очень отсталая страна. Трудовое население там поголовно неграмотно. Его быт, познания, ремёсла, сельскохозяйственные и скотоводческие приёмы не меняются тысячелетиями. Единственное, что изменилось для народа за последние тринадцать столетий, это религия. Обычных школ в Тибете нет, центрами образованности и хранителями знаний были и остаются монастыри. После убийства в седьмом веке сторонника древней религии Бон-по царя Тибета Лангдармы, в Тибет пришёл буддизм, новый царь Сронцзангамбо провозгласил его государственной религией. Ранее распространённое пророком Шенрабом учение, бывшее религией Бон, уделявшее особое внимание культу мёртвых, неминуемо переплелось с утончённой философией буддизма, породив причудливую смесь воззрений, нигде более не встречающихся. Что касается буддизма, это одна из трёх широко распространённых мировых религий, наряду с христианством и исламом, она полностью открыта для осмысления и не содержит в себе никаких таинственных обрядов, способных стать оружием в чьих-то руках. В безнадёжно технологически отсталом теократическом государстве, господствующему классу, чтобы удержаться у власти, не остаётся ничего иного, как до предела мифологизировать структуру собственного правления. Что и делается в Тибете. Отсюда и произрастают туманные, зачастую нелогичные слухи и рассуждения о неких таинственных Учителях — хранителях древней силы, о пещерах гигантов, о не-доступной непосвящённому стране Шамбале — обители бодхисатв, чуть ли не управляющих Мирозданием. По сути, это мистификация на государственном уровне, призванная привлечь внимание развитых стран к технологически отсталой стране, неспособной самостоятельно выбраться из трясины отсталости. Такова общая картина. Но, как всегда и везде, среди шелухи находятся и золотые зёрна. Там, где нет научно разработанных технологий, их подменяют тысячелетние духовные практики, иногда дающие поразительные результаты. Прежде всего, это тибетская медицина, основанная на лечении не материального, а астрального тела человека. Научные изыскания профессора Александра Гавриловича Гурвича только подтвердили то, что я узнал, ещё будучи послушником в дацане — существование человека не ограничивается его костяком, мышцами и кожей, его окружает невидимый и, для большинства людей, неощутимый кокон, получивший у Гурвича название биополя. Достигший высокой степени посвящения тибетский монах-врачеватель, умеет наложением рук определять и лечить заболевание. Я этому обучен и точно знаю, что астральная эманация или, по Гурвичу — биополевая структура содержит в себе полную информацию о внутреннем состоянии организма. Влияя на астральное тело, можно влиять на связанную с ним живую материю. Да, товарищ Сталин, таким образом, без видимого вмешательства можно либо вылечить, либо убить человека. Сильный медиум, посредством влияния на биополе объекта способен внушить ему на длительный период определённую манеру поведения, довести объект до истерики или до полного отупения. А ещё он может передать объекту свои собственные навыки. Хочу подчеркнуть, товарищ Сталин, не знания, а навыки. То есть, к примеру, если медиум владеет приёмами кулачного боя, или боя на мечах, или приёмами меткой стрельбы, он может в считанные минуты передать эти умения своему ученику, минуя годы тренировок. Насколько я знаю, больше нигде в мире ничего подобного не встречается. Если немцы сумеют овладеть такими духовными практиками, мир они всё равно не перевернут, и даже не смогут сколь-нибудь серьёзно повлиять на большие группы людей… Я вижу в ваших рассуждениях, товарищ Дорджиев, определённые противоречия. Разве такие медиумы — не хранители силы? Они не могут подчинить себе толпу — хорошо. А проведение тайных диверсионно-разведывательных операций? Как вам такая перспектива, товарищ Дорджиев? Или фи-зическое уничтожение руководителей недружественной державы? Они на это способны?…Они способны, товарищ Сталин, но есть целый перечень весьма существенных "но", практически сводящих к нулю все усилия немцев. Во-первых, людей, действительно вла-деющих практиками воздействия на астральное тело, очень и очень мало, они скрываются от преследования официальных властей, а монахи из затерянных дацанов ревностно хранят их тайну и таких людей не выдают — тут надо понимать особенности местной религии и специфику отношений между верховными ламами и служителями дальних монастырей. Есть ещё и шарлатаны — куда же без них? — кое-что умеющие и выдающие себя за чудесных целителей. Настоящего медиума найти труднее, чем найти в горных осыпях нужный камень. Кроме того — это уже, во-вторых: Учитель не возьмёт в обучение чужака — такова установка древней веры. Он сам подбирает себе ученика, как правило, одного единственного. И, в-третьих: далеко не всякий человек способен воспринять дар, это чрезвычайно редкое свойство и, порой, сам медиум ищет ученика десятилетиями. Всё перечисленное, товарищ Сталин, позволяет мне утверждать, что…. А откуда, по-вашему, товарищ Дорджиев, пришли первые Учителя, и где они приобрели свои умения?…В письменных источниках об этом ничего не сказано, я, во всяком случае, не встречал, а изустно…, болтают, что-то о таинственных "снежных людях". Только это миф, товарищ Сталин. Нет в Тибете никаких "снежных человеков"…Не встречали, — прищурился Сталин, — или знаете точно? Откуда знаете? Иногда убеждения, товарищ Дорджиев, строятся на зыбкой почве недостаточного знания. Вы, кажется, сказали, что сами ходили в учениках?…Да, я умею врачевать наложением рук, товарищ Сталин…Это хорошо, это очень хорошо, товарищ Дорджиев. Мы примем к сведению всё, что вы сказали. Да, а вы пробовали кому-нибудь передать своё умение?…Нет, товарищ Сталин, я не ощущаю в себе таких способностей.

Профессор вернулся к своему столу, присел и, посмотрев на курсантов поверх очков, грустно улыбнулся.

— А через неделю меня арестовали. Шесть лет я провёл в лагерях. В сорок третьем, ме-ня, доктора медицины, отправили на фронт санитаром в военный госпиталь. Выносил ране-ных, сам стрелял, в меня стреляли. Три ранения. Войну закончил в Праге. После, учитывая мои учёные степени, перебросили в Новосибирск, сотрудником лаборатории биофизики. Через год после смерти Сталина обо мне вспомнили.

 

Группа крови

(окончание).

— М-да, — Виктор Сергеевич с деланным изумлением и некоторым удовлетворением разглядывал опустевшее блюдо, — осилили.

— Два таких хлопца, да под разговор…, - поддержал Горин и, поднявшись, принялся со-ставлять пиалы и соусники на блюдо, — помыть бы надо. Не люблю грязную посуду…или опустошённую. Знаешь, в юности у Теофиля Готье я вычитал фразу, что-то вроде: "…зрелище пустых бутылок способно повергнуть пьяницу в глубокое уныние", то же мож-но сказать про обжору и пустые тарелки.

Шершнев собрался, было, возразить, мол, утром придёт горничная и под присмотром Марины…, однако остановил язык, своевременно сообразив — Великий Магистр всё делает просто, но ничего не делает просто так.

"Скорее всего, он намеренно выдерживает паузу, чтобы я, посидев в тиши и одиноче-стве, попробовал рассортировать и увязать. Кое-какие контуры, конечно, высвечиваются, но картинка возникает, мягко говоря, фантастическая".

Из "плацкарты" выдвинулся Вячеслав.

— Сопоставляешь? — Сходу поинтересовался он, вкладывая в вопрос крохотульку иро-нии. — И как?

— "Звёздные войны", — пожал плечами Виктор, — Джедаи из Карелии. Не слишком наво-рочено? И с неандертальцами туманно, и с архетипом.

Горин расплескал коньяк по мыльным пузырям.

— В юности, — он, подышав над пузатеньким бокалом и чуть-чуть пригубив, поставил его на стол, — я зачитывался фантастикой, и с лёгкостью воспринял профессорские открове-ния. Я бы даже сказал: с энтузиазмом. Помнишь, в те годы это незаслуженно забытое слово встречалось на всех агитационных плакатах, посвящённых комсомольским стройкам. Тогда мы верили всему. А потом взлелеяли в себе комплекс занудства с циничным недоверием, возвеличив сие до мудрости.

— С занудством это ты в точку.

— Грешен, люблю помовать словами. Забалтываясь, пропитываешься самоуважением. Не по сединам мудёр — по мове.

— Слава, — взмолился Виктор, — давай по делу. Э?

— Так я и говорю: Мудрость старого профессора и его авторитет не позволяли нам усомниться ни в единой запятой. А рассказывал он вещи преудивительные. Да, в скалистых урочищах Тибетского нагорья действительно затеряны таинственные пещеры, в них лежат кости давно умерших людей и стоят каменные алтари. На них отправляли свои действа жре-цы древней религии Бон, но сами алтари перешли к поклонникам Бон от ещё более древних верований. Именно оттуда, из пещер, якобы, некогда явились в отдалённые буддийские да-цаны первые Учителя. Случилось это много больше тысячи лет назад. Обладали они очень необычными умениями. Как потом сформулировал сам профессор, они, вводя себя в особое состояние, могли контактировать с биополем любого человека, целенаправленно влияя на него. И не из любопытства они заявились, а в поисках учеников. От желающих, сам понима-ешь, не было отбою, но лишь единицы из сонмища могли воспринять таинственные умения, а воспринявшие сами становились Учителями. И не то, чтобы Учителя капризничали или ограничивали круг последователей, нет, просто сами ученики, как ни бились, не могли при-близиться к постижению древней практики. Необходимо было какое-то условие, особое свойство, данное человеку от рождения. Что за свойство, будущий советский профессор то-гда не знал. В их дацане, в отдельной келье жил очень старый человек, и монахи называли его Учителем. Иногда к нему приходили молодые послушники, он с ними общался, но ни-кому не отдавал предпочтения. Юный Дорджиев, когда немного подрос, в день своего пят-надцатилетия тоже пришёл поклониться Учителю. Профессор вспоминал, как лысый, мор-щинистый старик взял его за руку и долго молчал, прикрыв глаза, будто дремал, а потом оч-нулся и радостно воскликнул: "Ты, мой ученик!" Старик увёл его из монастыря. Они, оде-тые лишь в плащи на голое тело и в сандалии на босу ногу, питаясь сухими лепёшками и сыром из молока яков, несколько дней брели по обледеневшим кручам. Юноша был послушником, но не дураком и понимал, что обычному человеку такой путь не под силу. Каждый раз, когда лютый холод обездвиживал, Учитель, словно чувствуя момент, брал его за руку, оделяя частичкой тепла, и они шли дальше. Дорогу он, естественно, не запомнил. Наконец перед ними открылся вход в пещеру, состоявшую из анфилады полостей-залов. В самом дальнем покоились человеческие костяки. Учитель привёл его туда и сказал: "Это твои и мои предки, в твоих жилах бурлит их кровь". — Вячеслав Владимирович потянулся к бокалу, пояснив. — В горле пересохло. Улавливаешь намёк?

Шершнев синхронно с другом отхлебнул коньяку.

— Ты уже битых три часа изъясняешься намёками, — он постучал пальцем по циферблату своей "Омеги", — но я с удовольствием слушаю тебя.

— Потерпи, — Горин ободряюще кивнул, — я воссоздаю последовательность подведения к обряду "коллективизации". Сам через это прошёл и, согласись, это всё ж-таки не много-дневный переход по ледяным скалам. Моему профессору пришлось значительно тяжелее. По настоянию Учителя он восемь дней с рассвета до сумерек простаивал в зале со скелета-ми, созерцая разложенные на камнях костяки и примитивные орудия труда и охоты. Там под потолком проходила трещина, сквозь которую сочился дневной свет. Заметь, я сказал "простаивал", а не "просиживал". Сидеть ему не полагалось. Вечером он возвращался к Учителю, тот, молча, давал ему кусочек льда вместо воды и касанием руки снимал голод. Все эти дни юноша ничего не ел. На девятый день старик усадил его на валун подле алтаря, сам сел напротив и, взяв парня за руки, приказал закрыть глаза. Профессор так описывал своё состояние: "Я был очень слаб и на какое-то время погрузился в сон или в беспамятство, а когда очнулся, почувствовал себя удивительно бодрым, налитым силой и здоровьем". Потом Учитель кивнул ему: "Иди!", — и он ушёл, и шёл, как бы сейчас сказали — "на автопилоте". Он не задумывался, куда идти, просто переставлял ноги без отдыха днём и ночью, и сам не помнил, как оказался у ворот монастыря. Ламы позаботились о нём, посчитав за очередного несостоявшегося ученика. Сам Дорджиев сначала решил точно так же и вернулся к изучению наук. Лишь значительно позже он распознал в себе нарождающиеся способности, но сохранил их в тайне. Он понял, что все испытания, которым подвергал его Учитель, имели глубокий смысл, и то, что умения раскрывались постепенно, тоже соответствовало планам Учителя. Кстати или нет, слова старика о крови предков, бурлящей в его жилах, он почему-то принял за аллегорию, и на время забыл о них. Вспомнил лишь во время посещения Палеонтологического Музея в Сорбонне. В конце пятидесятых премьер Никита Хрущёв активно налаживал контакты с правительствами капиталистических стран, ездил в Америку, был в гостях у Президента Франции Шарля де Голля. Советских учёных стали приглашать на различные симпозиумы и конгрессы. Вот наш профессор и получил возможность прогуляться по музею. Бродил он по нему, бродил, и набрёл на экспонаты из пещеры Ле-Мустье. Вот тут его шарахнуло — скелеты неандертальского типа и грубые орудия в точности соответствовали виденным в том зале, где он проходил ученичество. Где Франция, а где Тибет? Раньше он никогда не интересовался палеонтологией, а тут зацепило. Дома он начал собирать и систе-матизировать данные об известных находках стоянок неандертальцев и их датировке. Следы стоянок обнаруживались в Европе, в Южной Азии и на юге СССР в узбекской пещере Те-шик-Таш, и даже в далёкой Африке, но датировка…. Например, в Тешик-Таше, или в пеще-ре Шанидар, что в горном массиве Загрос, в Иране скелеты неандертальцев и орудия мусть-ерской культуры значительно моложе найденных в Европе. Им всего пятьдесят тысяч лет, тогда, как некоторые европейские находки определяются в сто семьдесят-двести тысяч. По-нимаешь? — это уже по дороге из Европы в Тибет. Сопоставив географию находок и дати-ровку стоянок, он пришёл к выводу, что какие-то племена неандертальцев в течение тысяче-летий потихоньку мигрировали на восток и, в конце концов, добрались до Тибета. В Тибете их следы официально не обнаружены, но он-то их видел! Неужели неандертальцы, это предки некоторых тибетских племён? "Кровь предков"? Профессор отдал свою кровь на анализ специалистам. Выяснилось — ничего особенного из себя его кровь не представляет, разве что имеет редкую четвёртую группу. Может быть, ты в курсе, что понятие группы крови появилось в начале двадцатого века и обусловлено наличием в разных комбинациях или отсутствием в крови человека агглютиногенов А и В, а в плазме, соответствующих агглютининов "альфа" и "бета"? Эти факторы определяют совместимость крови разных людей. У любого больного перед хирургическим вмешательством стали определять группу, а к середине столетия знание собственной группы крови вообще вошло в моду. Медики, естественно, использовали возможность набирать статистические данные. Выяснилось: лишь два-три процента европейцев имеют четвёртую группу крови, в Австралии эта группа практически не встречается, аборигены Америки поголовно имеют первую. Стоянок людей неандертальского типа ни в Австралии, ни в Америке не обнаружено. Случайность? Совпадение? В пятьдесят первом Тибет стал китайской автономией. Мы тогда с китайцами вообще были — не разлей вода. По просьбе наших медиков — за их спиной маячил КГБ — китайские учёные провели статистические исследования крови у различных народностей Тибетского нагорья. Результаты лишь подтвердили догадку Дорджиева: в некоторых племенных общинах северного Тибета четвёртая группа крови встречалась в двадцати пяти случаях из ста! По сравнению с европейскими данными — превышение в десять раз! Улавливаешь?

Замолчав, Горин вопросительно уставился на Шершнева.

Виктор не стал спешить с ответом. Он, взяв со столика бокал, пригубил коньячку, ак-куратно прихватил с тарелочки лимонную дольку, покатал во рту, причмокнул.

— Улавливаю. Неандертальцы, не обладая речью, передавали свои умения друг дружке тактильным способом. Кое-кто из современных тибетцев такую возможность унаследовал от своих предков. Только, Слава, за каким лешим ты погружаешь меня в эти дебри? Я бы тебе и так поверил. Сказал бы просто: профессор Дорджиев — очень сильный медиум, провёл с курсантами сеанс инициации или, как он обозвал — "коллективизации", то бишь, обмен каждого со всеми, и всех с каждым своими спортивными навыками. В результате на свет божий явились двадцать восемь новых медиумов, да столько же идеальных боевых машин в придачу. Так? Э? Хотя…, - Виктор задумался, — признаться, только тебе и верю. Кому другому… Не очень-то я во все эти Тантры-мантры и прочее столоверчение.

Вячеслав Владимирович, отрицательно покачав головой, сказал, на сей раз очень серь-ёзно:

— Так, да не совсем. Ты спешишь, мой друг, и потому делаешь скоропалительные выво-ды, что, впрочем, естественно. На этом этапе исследований профессор пришёл к точно таким же заключениям.

— Это лишний раз доказывает, — Виктор ткнул указательным пальцем себе в лоб, — что у меня голова не только для фуражки.

— А я разве спорю? Но… это, к тому же, доказывает, что недостаток информации, как правило, приводит к ошибкам. Нет, ты дослушай. Получив статистику из Китая, профессор воспарил — вот, мол, где разгадка великой тибетской тайны — и пошёл к руководству с заяв-кой на проведение экспериментов. Тебе ли не знать, что в любом исследовательском центре, тем более в кэгэбэшном, сотрудник обязан сначала разработать программу исследований, обосновать, составить смету, защитить на учёном совете, получить "добро" от руководства, "выбить" средства, и лишь потом приступить непосредственно к исследованиям. Он не был учёным-идеалистом и, прекрасно понимая, что его опыты могут быть использованы, как он выразился, "не в самых чистых целях", он решил не выпускать джина из бутылки и экспериментировать с передачей безобидных навыков. Он утаил от коллег и начальства некогда полученный дар медиума, он вообще не связал свою заявку с неандертальцами, с Тибетом, и с собственными возможностями, о которых подозревал только Сталин. В своей заявке он скромно обосновал "изучение принципов ускоренной передачи условных рефлексов — приобретённой мышечной памяти, путём возбуждения рефлексогенных зон в системе рецепиент — перцепиент под гипнозом". Витя, тебя не смущают некоторые э-э… странности?

— Смущают, — Шершнев погрозил пальцем другу, словно уличая того в несуразности, — и давно. У меня лично вызывают недоумение подробности профессорского изложения и его прямо-таки подозрительная откровенность. С чего бы до облысения вытертому и, вероятно, вовсе не безобидному зубру, так изливаться перед мальчишками-курсантами?

— Во-от, я тогда был молодым и глупым, но и меня такой подход насторожил. Руково-дству, значит, не доверился, а нам — пацанам — да? Тогда, если помнишь, спецслужбы так не ошельмовывались, а кинофильмы, вроде "Судьбы резидента" создавали образ советского разведчика — рыцаря без страха и упрёка. Но профессор, словно почувствовав наше недо-умение, пояснил: "Сначала я хотел сам понять и оценить возможные последствия моих раз-работок. Слишком свежи были в памяти лагеря политзаключённых и методы работы НКВД. Шёл шестьдесят первый год. Темпераментный Никита Хрущёв крыл всех подряд в Органи-зации Объединённых Наций и обещал показать буржуям "кузькину мать". По данным ГРУ американские спецслужбы финансировали программу создания пси-оружия. К власти в КГБ пришёл тридцатисемилетний комсомольский вожак Владимир Семичастный и с нерастра-ченным комсомольским задором принялся подминать под себя любые многообещающие программы и проекты, способные хоть в малости повлиять на расстановку сил, как в СССР, так и за его пределами. Сама личность председателя КГБ большого доверия у меня не вызы-вала — слишком крут и непонятен был его взлёт: в двадцать два года стать первым секрета-рём ЦК Ленинского Комсомола Украины и далее по восходящей, это, знаете ли, надо было уметь интриговать и использовать головы и плечи товарищей, как стартовые площадки. Своей интуиции я привык доверять, поскольку это вовсе и не интуиция, а дар Учителя. Ко-роче говоря, к моей заявке руководство отнеслось благосклонно. До шестьдесят седьмого года я темнил, как мог, а в шестьдесят седьмом КГБ возглавил Юрий Владимирович Андро-пов. Мне довелось часто встречаться с ним и, в конце концов, ему лично я доложил о ре-зультатах своих исследований. И сейчас мы с вами проходим курс обучения по утверждён-ному им плану". Вот так, Витя, ни отнять, ни прибавить. Как тебе объяснение?

— Меня лично, — раздумчиво протянул Шершнев, — оно бы не удовлетворило.

Вячеслав Владимирович, слегка качнув головой, возразил:

— Это ты сейчас рассуждаешь с высоты своего опыта и возраста, а нам — девятнадцати-летним курсантам, приученным к безусловному доверию, хватило, мы благодарно развесили уши. Собственно, у нас не было выбора. Ладно, не буду забегать, продолжу в соответствии с профессорским рассказом. Наш хитрый профессор избрал для экспериментов достаточно безобидный вид спортивного мастерства — фигурное катание. Почему спортивного? Хотя бы потому, что мастерство в спорте достигается длительными и напряжёнными тренировками, оттачиваясь в процессе, оно доводится до автоматизма, становится рефлекторным, в заученных движениях срабатывает мышечная память, минуя сознание. Под предлогом медицинского осмотра он обследовал группу наших выдающихся фигуристов методом пальпации. О его способностях я уже говорил. Попутно кое-кого подлечил. И вот он, сроду не стоявший на коньках, показывает на льду приличный класс катания, насколько позволил ему собственный мышечный тонус и эластичность связок. Успех! Триумф! Ага, фигушки. Рано радовался. Нет, собственно, причины для радости имелись, но дальнейшие результаты её немного поубавили. Он привлёк к экспериментам небольшой коллектив сотрудников, умеющих молчать и знающих, чем чревата болтовня. У всех разная группа крови, и никто из них не имел никакого отношения к фигурному катанию. В КГБ всё больше силовики, сам знаешь. Провёл он сеансы инициирования с каждым в отдельности, и пошли они через пару дней на лёд. И что ты думаешь? — все они, независимо от группы крови, встали на коньки и начали отчебучивать такое, о чём раньше и не мечтали. С точки зрения начальства это была чистая победа, но не с точки зрения профессора. Нет, те ребята медиумами не стали, поскольку профессор вовсе не стремился передать им свои исключительные способности. А если б передал, что тогда? Все его умопостроения об избранности неандертальского племени пошли прахом. Это что ж получается — все, кому не лень, способны стать медиумами? От такой мысли ему аж поплохело, а когда он представил себе бесконечные толпы марширующих по миру медиумов, последние волосы упали с его головы.

— Толпы Вольфов Мессингов, — пробормотал Виктор Сергеевич себе под нос, — впечат-ляет.

Горин услышал, иронично приподнял бровь.

— Мессингов? Чушь! К твоему сведению, легендарный Вольф Мессинг не более чем добротная деза сталинских чекистов.

— Ну, как же, — возмутился Шершнев, — а свидетельства, а воспоминания современников, интерес к нему самого Сталина, а ставший хрестоматийным опыт с бумажкой вместо банковского чека?

— Ну, ну, — усмехнулся Вячеслав, — как мало надо приложить усилий, чтобы обвести во-круг пальца несметное количество народу! Ты ещё вспомни отзывы о Мессинге Альберта Эйнштейна или Махатмы Ганди, или Зигмунда Фрейда. Для легковерных сообщаю: все сви-детельства современников, равно, как и прочие его фокусы, описаны только в его собствен-ном автобиографическом сочинении "О себе самом", и никем более не подтверждены. Кто видел того лопоухого кассира? А ссылка на великих учёных и писателей — вымысел от нача-ла до конца. Ни Эйнштейн, ни прочие никогда с ним не встречались и никогда о нём не упоминали. Обладай Мессинг реальными задатками медиума, неужто ты думаешь, что Сталин выпустил бы его из страны? Держи карман! Как там у классиков: "Поезжайте в Киев, Шура, и спросите…", и так далее. Шарлатан Мессинг отличается от вымышленного, литературного героя хотя бы тем, что Паниковский как-то натуральнее. Престидижитатор и прохиндей из Гомеля, владеющий зачатками гипноза, даже не подозревал, что его использует служба Внешней Разведки ССР. Надо было внушить разведкам других стран, что глупые русские вообще не занимаются вопросом создания пси-оружия, чего и вам желают. Глядишь, и поверят, а не поверят, так от нас не убудет.

— Ну вот, — Шершнев наигранно огорчился, — ещё одна развенчанная легенда. Однако, о толпах медиумов — это реально?

— В том-то и дело, что нет. Выяснилось это не сразу. Профессор, естественно, осторож-ничал, ведь человек, освоивший высокие духовные практики, ощущающий биополевые структуры окружающих и способный на них воздействовать — обретает немалую силу. А силу можно использовать и во благо, и во зло, как тайное оружие. В таком разе Учитель не имеет права на ошибку — слишком высока цена. Конечно, Учитель, входящий в биополе ученика, до тонкостей познаёт его психоэмоциональный настрой, но он не читает его мысли и не может наверняка предсказать его поведение на сколь-нибудь отдалённое будущее. Может быть, те испытания, которым подвергал юного Дорджиева тот тибетский монах, служили своего рода мерилом душевного благородства ученика? Но как воссоздать ту атмосферу? Сплошные вопросы, а ведь надо было, ко всему, ещё постоянно пудрить мозги начальству. У нашего профессора был очень давний и надёжный друг — известный детский врач, хирург, человек пожилой и всеми уважаемый, тоже профессор и тоже с четвёртой группой крови. Лечить детей — что может быть благороднее? Дорджиев решился и втихаря рассказал другу о своих проблемах. Детский врач согласился пройти обряд посвящения, если получится. Не получилось, и четвёртая группа крови не помогла. Оба расстроились — очередное разочарование. Друзья упорно, раз за разом повторяли сеанс инициации. Безуспешно. В чём причина? Воздух в пещере, что ли особенный? Или необходимо предельное изнурение организма? Или дар способны воспринять только люди молодые? Или, кроме агглютиногенов А и В играют роль ёщё какие-то иные, пока не известные факторы крови? Пойди, разберись. "Мало данных, — сказал врач, — кабы можно было диверсифицировать эксперимент". Рискованно, и они оба знали, почему. Свободными вечерами друзья, посиживая за чаем, высказывали разные предположения по поводу, в порядке бреда. И вот однажды, врач воскликнул: "Архетип! — Первообраз. Если бы можно было, в процессе инициации, как-то подправить или дополнить архетипичность ученика, усилив морально-этическую и, если угодно, мифологическую составляющую его внутреннего "Я"! А?" Оба были немного знакомы с основами "аналитической психологии" Карла Юнга, и оба оценили эту идею. Сам по себе архетип, следуя концепции Юнга, ещё не образ, а схема образа, имеющая формальную характеристику. Однако, проникая в сознание, он наполняется содержанием сознательного опыта, становится более отчётливым, сопровождается необычайно оживлёнными эмоциональными тонами. Проникшие в сознание архетипы способны впечатлять, внушать, поскольку восходят к универсально-постоянным началам человеческой природы. А действительно? Архетип человека, как получивший содержание элемент "коллективного бессознательного", как врождённая психическая структура, основанная на общечеловеческих ценностях, образах и символах, определяющая мотивы человеческих устремлений и поступков — вот краеугольный камень, гарантирующий благо! Нравственная панацея, чтоб её! И профессор на несколько лет по уши погрузился в исследования. Ко времени нашей с ним встречи, он кое-чего добился и был убеждён, что ни один ученик, прошедший коллективную инициацию под его чутким руководством, никогда не предаст интересы своего коллектива, никогда не переступит моральные установки, определённые обществом. Вот тебе, Витя, ответ на твой главный во-прос. Все мы немножко запрограммированы, но данная программа никоим образом не всту-пает в конфликт с моими собственными представлениями о благе, о справедливости, о вер-ности, о…, не стоит продолжать, ты итак всё понял — существует много красивых и пра-вильных понятий, образующих идейно-мифологическую систему человеческих взаимоот-ношений. Чуешь? — приближаемся к завершению профессорского рассказа, да и моего тоже. Жаль, только вошёл во вкус. Что ещё? Сам обряд инициации оказался с виду простым, чтоб не сказать — примитивным. Оно и понятно — неандертальцы, что с них возьмёшь? По указке профессора мы вместе с ним уселись прямо на пол в круг, взялись за руки, замыкая общую цепь, и закрыли глаза. Сидели долго. Я, кажется, задремал, витал где-то между сном и явью. Потом профессор нас растормошил и сказал, де, хорошего помаленьку. Ты прав: мы все буквально через пару дней приобрели уникальные боевые навыки. Моё собственное мастерство дополнилось мастерством моих товарищей. А вот дар медиума пробудился лишь у пятерых курсантов, в том числе, у меня, и то не сразу — вызревал постепенно в течение нескольких месяцев. Так уж получилось, все прониклись без обид…Твоё здоровье.

Горин торопливо втянул в себя коньяк, вкусно закусил лимоном и вопросительно гля-нул на Виктора Сергеевича.

— Устал?

Виктор обречённо вздохнул.

— А ты как думаешь? Такая…, - он тоже выцедил напиток до донышка, — тирада. Обыч-ным вечером, в обыденной обстановке, за выпивкой и закуской, обыденным тоном, один обычный человек рассказывает другому обычному человеку совершенно фантастическую историю. Её ещё надо переварить. И, знаешь, о чём подумалось? Не только писатели-фантасты, но и серьёзные философы размышляют над вопросом: изменится ли человек в грядущем? Вот ты упомянул, что наш предок — человек разумный появился примерно сорок тысяч лет назад. Так? С тех пор он проделал путь от дубины и каменного рубила до компьютеров и космических кораблей. Потрясающе! И, что характерно, сам он ни на йоту не изменился. Да, мы знаем неизмеримо больше, но качественно наш мозг ничем не отличается от мозга пещерного предка. И возможности наши остались прежними. Всё дело в воспитании. Есть примеры. Скажем, ребёнок, вскормленный и воспитанный волками, перенимает их повадки. У него от человека ничего, кроме облика. Такие случаи описаны. Технологически мы прорвались, а биологически…? Ни ширше, ни глыбже. В сущности, наш организм остался на той же ступеньке. Некоторые мечтатели мечту мечтают, де, мол, когда-нибудь грянут такие времена, в нашем мозгу что-то щёлкнет, и мы разом перешагнём через множество ступеней. Бац! — и в небожители. А ты не ухмыляйся! Ты лучше скажи мне, как неандерталец неандертальцу: почему сапиенс за сорок тысяч лет чёрт-те куда продвинулся, а неандерталец, имея примерно равные стартовые условия, за срок впятеро больший не сделал ни шагу? Как возник с каменным топором, так с ним и исчез. Э?

Горин недоумённым жестом развёл лопатообразные ладони.

— А я знаю? Может, их устраивала своя ниша, и они не хотели ничего менять? Им, про-сто, этого не требовалось. А, может, именно они подтолкнули человеческую изобретатель-ность? Или ещё чего, что мы сегодня воспринимаем, как само собой разумеющееся, и не до-гадываемся, кому надо сказать спасибо. Кровь-то сохранилась, если, конечно, верить про-фессору. Дар, опять же.

— Пять из двадцати восьми, хм…, а из ребят, что с тобой по катакомбам?

— Кроме меня ещё Аркан и Муссон, Васёк не сподобился. Имена двух других тебе ни-чего не скажут. Так и живём.

— Так и живёте? И все поныне живы?

Вячеслав помрачнел.

— Нет. Тридцать пять — большой срок. Супербойцы тоже не заговорённые. Шестерых не стало, а хоронить некого. Сам понимаешь, такая специфика — раскиданы по всему свету. Банкиры, юристы, научные работники из наших, те на виду, а полевые агенты мотаются в одиночку. Они практически независимы. У каждого из них своя персональная касса, секрет-ные счета в банках. Местонахождение каждого и его задачу на данный конкретный момент мы, конечно, знаем, но если агент долгое время не выходит на связь — начинаем осторожные поиски. Чаще всего обходится. Долгое молчание объясняется вполне понятными причинами — молчит, молчит, а потом: "всё в порядке, высылаю доклад для Центра…", а иногда… По-иски — история долгая — невидимый фронт, неизвестные бойцы, затерянные могилы. Как правило. И не собраться вместе, и не посидеть, и не помянуть. Хреново бывает. Сначала двое в Афганистане сгинули в войну. Без следа. Обстоятельства их гибели потом установи-ли. А толку? Последним погиб Вася Хижняк одиннадцатого сентября в нью-йоркском Тор-говом Центре. У него там офис…был. А десять лет назад погиб…пропал Муссон — Муса Халоев в горах Гиндукуша. Отправился туда с отрядом дружественных курдов на рекогнос-цировку. Прошла информация о расположенной в тех краях мощнейшей базе террористов из организации "Пламенный вихрь" — редких отморозков, не щадящих ни чужих, ни своих. Не вернулся никто. Искали, конечно. Как раз те курды, что отрядили группу с Муссоном. Местные пастухи рассказывали: был бой, недолгий, а потом рвануло так — они подумали, что небо на землю упало. И всё стихло, лишь редкие громкие щелчки, будто лопались камни. Ночью воздух горел. Волны жара на километры распугали всё живое. Ветер растянул пыльный выброс на десятки километров. Курды спустились в долину, а там пепел и оплавленные камни. Ещё горячие. И это спустя две недели. Такое оплавление камней бывает либо в эпицентре ядерного взрыва, либо при горении огромной массы термита. "Пламенный вихрь"… При такой температуре, случается, металлы сгорают, а уж от людей…, - Горин потянулся к бутылке.

— А давай помянем. Всех, кто ушёл.

Генерал, сдвинув брови, кивнул.

— Пусть простят нас за долгую жизнь.

Выпили по полной, помолчали, глядя в пол.

Приглушённый свет падал на дубовые панели, на строгую министерскую мебель об-разца середины прошлого века, на задёрнутые бронзовые портьеры. Высокие напольные ча-сы с маятником отыграли полночь. Там за окном бился в стёкла и не мог пробиться ни на секунду не замолкающий гул российского мегаполиса. Кабинетное пространство качалось в тишине.

Успокаивая привычную боль, Шершнев огладил ладонью колено, поднял глаза на дру-га.

— А меня ты не пытался того…, э-э — инициировать? Э?

— Специально — нет. Но, — Вячеслав развёл руками, улыбнулся ободряюще, — похоже, ты от меня эту заразу всё-таки подхватил. Тлеет она в тебе. Не чуешь?

— Что-то есть. Марина, вот, заметила.

— И её не обошло.

Виктор задумчиво посмотрел на друга.

— Однако. А специально кого-нибудь…?

— Павла…на прощание. У него, как и у нас — четвёртая. Я долго к нему присматривал-ся. Так он, собака, после моего отъезда, — Горин заулыбался, и вид у него стал донельзя до-вольный, — такую команду себе спаял!

Генерал хмыкнул.

— Довелось их в деле…, в девяносто шестом. И Колю Иванькова…

— И Колю. Только он в медиумы не прошёл. А Паша к этому и не стремился, он бойцов делал.

Генерал, откинувшись в кресле, перевёл взгляд на потолок.

— Как он там, в "Новой Азии"? Четвёртые сутки пошли.

— Думаю, — Вячеслав, наклонив бутылку над бокалом Виктора, сосредоточенно наблю-дал, как золотисто-коричневая жидкость вытесняет радужную пустоту, — думаю, он скоро объявится.

 

Среднегорск

2004 год, август.

Стараясь писать разборчиво, Серёга Капралов вывел вверху первого листа: " Тема Ве-ликой Отечественной войны в творчестве Виктора Астафьева". Можно сказать, пофартило, всё-таки Астафьева они проходили под занавес, и в памяти кое-что отложилось, в смысле, не всё улетучилось. Разобрать тему стоит на примере повести "Пастух и пастушка — современная пастораль", остальные вещи перечислить, и побольше об авторе и о его военной молодости.

Серёга напряг память, шариковый стержень скользнул по бумаге, оставляя чёрный след.

"Виктор Астафьев родился в 1924 году в селе Овсянка близ Красноярска. Детство пи-сателя было трудным. Рано лишившись матери, он воспитывался в семье бабушки и дедуш-ки, затем в детском доме. В 1941 году поступил в железнодорожную школу ФЗО на станции Енисей, после окончания работал составителем поездов, откуда вскоре ушёл на фронт".

В институтской аудитории рабочая тишина, слышится поскрипывание стульев, шелест бумажных листов смешивается с шелестящим дыханием трёх десятков абитуриентов, идёт первый вступительный экзамен по русскому и литературе — сочинение. Ребята старательно пишут. На подиуме длинный стол, за столом, изредка поглядывая на молодёжь, тихонько переговариваются две тётки, рядом с ними немолодой, седоватый дядька что-то сосредоточенно черкает в тетради, периодически тыкая пальцем в дужку сползающих очков. Атмосфера самая, что ни на есть, творческая.

"Написав очередную фронтовую повесть, Виктор Астафьев надеялся "отболеть вой-ной" в самый последний раз, но…"…

"…современной пасторалью? Ведь пастораль — литературный жанр, идиллически изо-бражающий сцены сельского быта? Мне кажется потому, что современностью и пожизнен-ным бременем для автора стала война"…

"…главного героя зовут…"…

"…разительный контраст между сельской идиллией и бесчеловечной жестокостью войны, на фоне которой вспыхивает чувство…"…

"…через боль физическую и, прежде всего, через боль душевную, герой обретает по-нимание, подтверждая короткой жизнью своей правоту слов Н.В.Гоголя: "Страданием и го-рем суждено нам добывать крупицы мудрости"…

"С достоверностью свидетеля и участника автор показывает…"…

…Где-то я вычитал, что в Китае в эпоху правления династии Мин, кандидаты на долж-ность чиновника тоже писали несколько сочинений и даже поэмы, чтобы подтвердить своё знание литературной классики, способность красиво рассуждать и связно излагать свои мысли. Но я ж не в администраторы лезу, а поступаю на машиностроительный. Ё-моё! Вря-мя-то! Придурок, не отвлекайся! Му-му-му, блин, надо как-то завершать. Ага!

"…оставаясь при этом светлым, жизнеутверждающим человеком!"

Из аудитории Сергей вышел, испытывая состояние некоторого возбуждения, смешан-ного с капелькой самодовольства, не без оснований полагая, что столь каверзный экзамен он всё-таки не завалил. Конечно, безапелляционных гарантий нет, однако… Вот, скажем, математика, в отличие от литературы, или та же физика — науки точные, не допускающие расплывчатых толкований. А литература? Что мешает экзаменатору вынести вердикт: "Тема раскрыта слабо"? И коллеги с ним спорить не станут — им по фигу какой-то там Сега Капралов. Ну, не понравилась твоя фамилия, может быть, с такой фамилией связаны неприятные воспоминания. И всё! Однако…, однако, Сергей верил в свою звезду и считал, что лучше, чем написал, ему всё равно не написать. В конце концов, "машиностроительный", это не "международные отношения" и не "банковское дело", здесь не та конкуренция.

Из группки смутно знакомых ребят вывернулся Сёма Семихин из параллельного.

— Капрал, как?

Сергей пожал плечами.

— Надеюсь, тьфу-тьфу-тьфу.

— Ништяг! По пивку? За почин. У нас тут свои. Пошли?

Настроение у Сергея испортилось. В раз вспомнилось: батёк последние дни ходил на винтах и раздражался по пустякам, что предвещало скорый запой. Мама, по ней видно, это понимает и заранее расстраивается. Батя сорвётся, какое, нафиг, пиво.

— Извини, Сёма. Я бы да, но…сегодня никак.

— Ну, как знаешь, — не стал цепляться Семихин, — а мы на пляж. Покедова!

— Успехов!

Вымученно улыбнувшись, Сергей, петляя между кучками галдящих абитуриентов, по-брёл по коридору к выходу.

Жёлтый свет, заставив прищуриться, надавил на глаза, лицо обмахнул тёплый ветер. Шумно. Площадь перед входом и жидковато озеленённый скверик, не то, чтобы до отказа забиты народом, но пёстрые стайки молодёжи тусуются, куда ни кинь. Скамейки облеплены. Гомон на высокой ноте — девчачьи голоса в пыльном воздухе звонче глухого мужественного рокота. Над суетным миром витает озабоченность — вступительные экзамены — такая, блин, пора. Разные факультеты, и экзаменационные испытания тоже разные, и время тоже: кто-то уже отстрелялся, кто-то готовится, поскуливая от волнения.

За чугунной оградой, расчерченной стволами одуревших от зноя тополей, асфальтовый пятачок — конечная маршруток. Туда и направил свои кроссовки без пяти лет инженер-машиностроитель. На выходе из распахнутых настежь таких же, как ограда узорчатых ворот, его окликнули.

— Капралов! Сергей!

Ну, кто там ещё? Настроение с кем-либо точить лясы пропало, хотя и дома торчать не очень-то. Впрочем, кто сказал, что батёк обязательно запьёт?

Сергей нехотя обернулся и вопросительно уставился на незнакомого, поспешающего к нему парня лет двадцати, обряженного в необычайно пижонистый и наверняка очень доро-гой джинсовый костюм песочного цвета. Он с удивлением крутнул головой, поблизости, кроме них двоих никого. Меня? Кто такой? Чего ему надо? Где-то я его видел. Опа! Мар-тын?! А этот чего тут делает?

Парень в джинсе действительно был Мартыном, только физиономия уличного бандита, потеряв характерную туберкулёзную измождённость, приобрела взамен здоровую юношескую округлость. Мудрено узнать, парень поразительно изменился. Откуда эта холёность в лице и лоск в прикиде? Сергей хорошо запомнил его жёсткий и опасный взгляд из-под прищуренных век, а сейчас смотрит спокойно и уверенно, как человек, знающий себе цену и не имеющий, и не ищущий врагов.

От коленок под рёбра застарелым страхом сквозанул холодок. Сквозанул и пропал. После той памятной стычки Сергей по обычной логике должен был бы испытывать если не страх, то хотя бы беспокойство: а вдруг мафиози местного розлива пожелает отыграться. Но беспокойство почему-то появляться не желало, да и память о конфликте, способном повлечь за собой очень и очень неприятные последствия, как-то легко и быстро выветрилась из головы. Много времени отнимала подготовка к вступительным экзаменам в Политех, Денди тоже усиленно готовилась, по этой причине гулянки потеряли свою привлекательность, и за прошедшие полтора месяца пути подростка и шпанистого парня никак не пересекались. И надо же — встретились на другом конце города. Ничего хорошего от такой встречи Сергей, естественно, не ждал, но и трепетать не собирался. Осталось лишь чувство неприязни. Ну, не убегать же из-за этого?! Он остановился, молчал, наблюдая за приближением, и ожидал…. Чего? Угроз? Но в лице Мартына не просматривается ничего угрожающего, наоборот — сплошное дружелюбие. Да он ли это? — Он, только не блатной со злобным неблагополучием во взгляде, в голосе, в мыслях и в одежде, а весь из себя комильфотный, будто и не зоной воспитанный.

Мартын подошёл и неожиданно сказал:

— Добрый день, Сергей. Не узнаёшь?

"Добрый день?!" Это он мне сказал: "добрый день?!" Ну, ни фига себе!

Сергей кивнул, скрывая удивление и замешательство.

— Узнаю.

— Знаешь, — Мартын потупился, и выглядело это по меньшей мере странно, — я тебя ис-кал, извиниться хотел, ну, за тот случай.

Эти слова окончательно добили Серёгу, подкатившее изумление выхолостило из баш-ки все мысли. Он вроде бы и хотел как-то ответить, но слова не шли на язык, и ничего пут-ного на ум не приходило, потому что происходящее не укладывалось ни в какие привычные рамки. Всплыла единственная, довольно трезвая мысль: "Откуда он знает, как меня зовут?"

А Мартын, между тем, продолжал:

— Слушай, у тебя есть время? Удели мне несколько минут, если не спешишь.

Так и сказал по-книжному: "удели", как какой-нибудь дворецкий Бэрримор из Баскервиль-Холла.

Не в силах хоть что-то из себя выдавить, Сергей согласно кивнул — после таких слов, да отказать…

Мартын вроде обрадовался, потянул за рукав.

— Давай в сторонке покурим, — он вытащил из кармана курточки сине-белую пачку, — будешь?

— Да я не курю, — Сергей слабо улыбнулся, ему почему-то ужасно захотелось, чтобы па-рень не воспринял отказ, как выражение неприязни.

— Ну и, — Мартын щёлкнул зажигалкой, — п, п, п-правильно. А я пацаном в теплотрассах да на вокзалах. Там, как все, должен курить, пить и клей нюхать. Дурь шмаляли, многие на игле. Меня бог миловал — уколов боялся до истерики.

— Так ты сирота? — Выдавил из себя Сергей, лишь бы не молчать, поскольку молчание становилось неприличным.

— Почему? Мамка здесь жила. Только когда тебя каждый день лупцуют, — он зло скри-вил губы, — лучше уж по подвалам.

Сергей вспомнил себя чистенького, сытого, ухоженного среди таких же благополуч-ных детей, ещё не ведающих, что существует грязный и жестокий параллельный мир тепло-трасс, в котором обитают другие дети. Стало неловко.

— Извини…

— Ты-то причём? Так как — мир?

Парень смотрел насторожённо, выжидательно, как человек, слегка приоткрывший ду-шу и готовый моментально закрыться от плевка.

Сега не умел и не хотел никого обижать, тем более человека, пришедшего с миром и без того нахлебавшегося обид выше крыши. Нет, Мартын не выглядел жалким просителем, он оставался всё таким же уверенным в себе, безусловно решительным и опасным молодёж-ным вожаком с уголовным уклоном. Его побаиваются, а он, вот, поди ж ты…

Широко улыбнувшись, Сергей протянул раскрытую для рукопожатия ладонь.

— Мир!

Мартын, щелчком отправив сигарету в урну, с серьёзным видом пожал протянутую ру-ку.

— Замётано! Кто старое помянет…, - он кивнул на институтское здание, — поступаешь?

— Ага, на машиностроительный.

— Ты гляди, — Марын восхищённо хлопнул в ладоши, — я тоже туда же, только на вечер-ний! Консультировать будешь?

Сергей тактично и своевременно подавил удивлённое восклицание типа: "Ты?! А на фига?" В его представлении такие ребята делают карьеру на другом поприще, где нужны хитрость, изворотливость и жестокость, а высшее образование — дело шестнадцатое.

— Без вопросов…если поступлю.

— Должен, — парень, упрямо выпятив челюсть, ткнул пальцем в грудь Сергею, — и я дол-жен. Зря, что ли целый год готовился? Удивляешься, да? Мол, такой блатной, на всю голову ошпаренный, а туда же. Я, знаешь, в экстремальных условиях нажился, хочу в нормальных. Если дадут, конечно.

Сега поразился такому напору и мимолётно отметил, что нарисованный ранее образ малограмотного, злобствующего уголовника ну никак не вяжется с его собеседником. И вы-ражается он, практически не употребляя блатных словечек, и вообще лексикон вполне.

— А…а кто не даст?

Мартын полез за новой сигаретой, прикурил, выдохнул дым из уголка рта в сторону.

— И в подвалах, и потом на зоне, если не хочешь, чтоб тебя опустили, ты должен завое-вать, подчёркиваю, — он поднял сжатый кулак, — завоевать репутацию человека, с которым связываться себе дороже. Надо показать силу. Это трудно, это надо быть зверёнышем. На взрослой зоне можно заработать уважение мозгами, а на малолетке народ тупее, там ценятся только кулаки и коварство. А потом ты становишься заложником собственной репутации. Молва тянется за тобой на волю. Ты можешь объявить, мол, я в завязке. Но тогда ты теряешь привилегии и, главное, неприкосновенность.

— Да кому это надо-то? — Сергей удивлённо поднял брови.

— Да уж есть кому, — Мартын зло сплюнул, на миг потеряв комильфотность, — не заморачивайся.

— Значит, порвать решил?

— Решить мало. Кликуха прилипает, как репей. А мне она во где! Меня, кстати, Алек-сандром зовут, можно Саней.

— А меня…, а откуда ты знаешь, как меня…?

— Шпиц один разболтал.

— Шпиц? Кто это?

— Ща расскажу, а ты подумай. Я ведь там, на площадке не случайно наехал. История вообще, бляха, странная. Вы на лавке сидите своей компашкой, бакланите. Тьфу, бл…, со-всем перестал следить за базаром, в смысле, за речью. Я, знаешь, стараюсь поменьше жарго-нить. Так вот, подходит ко мне один знакомый фра… бармен из "Лубянки" по нэйму Шпиц — погоняло такое — и просит вас пугнуть. Спектакль разыграть, значит, чтоб вы пе-ре…пугались, а он бы вмешался весь такой крутой, и осадил хулиганов, и стал у вас в авто-ритете. А мне на кой? Я его послал. Он давай канючить. Понимаешь, грит, очень надо, очень серьёзный человек из моего, грит, руководства поручил мне познакомиться и даже скорешиться во-он с тем пацаном. И показывает на тебя и называет твоё имя. Веришь-нет, смекнул я, что дело нечисто. Человек я любознательный, к тому же Шпиц поляну посулил. Надо бы, думаю, раскусить фишку, и подрядился на пугало. Думал словами всё обойдётся. А ты не струсил, на рожон попёр. Я и сейчас молюсь, слава богу, мужики вмешались. Могло закончиться хреново и для тебя, и для меня. Ладно, дело прошлое. А вообще, Сергей, твоя смелость мне честно понравилась. Не всякий бы решился, уж я-то повидал. Но остался во-прос: на кой х… — почему тобой заинтересовались "серьёзные" люди? Не догадываешься? Подумай.

Саня Мартынов ждал ответа и был очень серьёзен.

— Погоди, я не понял…

— А что тут понимать? Знаешь, что такое подсадная утка? На зоне это называется…, короче, кому-то понадобилось внедрить стукача.

Серёга недоумённо развёл руками.

— Зачем кому-то понадобилось…?

— Самое интересное, что по идее никому. Ну, сам посуди, кто ты такой? Пацан, просто пацан и взять с тебя нечего. Не та масть для деловых. Но факт!

— Какой, нафиг, факт? Зачем стукач? Я — никто, хоть тресни. У меня нет секретов.

— Ты можешь даже не догадываться, или, допустим, сейчас нет, но в будущем…

Саня Мартынов не договорил, и эта недоговорённость показалась убедительнее всех остальных доводов.

Можно было бы отмахнуться и заявить, мол, какие глупости, что я ни при чём и меня с кем-то спутали, и потом, нефиг меня разыгрывать. Первая мысль к тому и подводила, по-скольку Сергей действительно не мог представить, кому понадобилась его скромная персо-на, но тот забытый холодок страха уже зашевелился. Это как предчувствие беды, как не-осознанное беспокойство без видимого повода. Пусть чушь, пусть ерунда, тем не менее, кто-то автономно сущий в твоей башке бьёт в тревожный колокол: "бам-м, бам-м, поберегись!" Потому-то Сергей Капралов сразу поверил бесхитростному на слух рассказу.

— Блин, ты уверен? Не розыгрыш?

— И говорить бы не стал. Шпицу меня разыграть слабо.

— Он на руководителей кивал. Кто они?

Саня, смачно затянувшись, привычно пыхнул дымом в сторону.

— Такая ерунда непонятная. "Лубянка", ну, я про неё уже говорил, она в системе "Да-то". Фирма такая, слыхал? А я с недавних пор у владельца фирмы, у Илларион-Константиныча по фамилии Жордания, значит, персональным водилой. Во-он его тачка — "Ланд Круизер" чёрный видишь? Я на нём прикатил документы в институт подавать, с его разрешения, понятно. Так он про тебя вообще знать не знал, пока я не спросил. Зуб даю. А раз не он, то кто?

— Кто? — Серёга даже подался корпусом вперёд, словно не желая пропустить ни одного словечка.

— Во-от, — протянул Саня многозначительно, — я, когда про тебя шефу, ну, Жордании сказал, он стойку сделал. В моей, грит, фирме, за моей, грит, спиной кто-то чего-то плетёт, надо бы, грит, просечь, что к чему. Сега, как на духу, шеф меня попросил с тобой встретить-ся и эту тему перетереть. И у меня повод появился. Ты не думай, я на мировую с тобой вовсе не по просьбе шефа, ну, не только, я давно сам хотел. Веришь?

Серёга только рукой махнул, повторив недавно сказанное самим Мартыновым:

— Замётано. Только со стукачом ни фига не понятно.

Что удивительно, с иным пацаном можно не один год прожить в одном дворе, по-приятельски здороваться, и при этом ни разу не испытать потребности в доверительном об-щении. А тут… Кто бы ещё полчаса назад сказал Сергею, что он проникнется уважением к яркому представителю уличной шпаны.

— Ну, и х-хрен с ним, — Саня выбросил в урну догоревший до фильтра окурок, — а узелок на всяк случай завяжи. У тебя мобила есть? Давай обменяемся номерами. Если что, звякни. Ты домой? По пути, поехали, подброшу.

Какой русский не любит быстрой езды на японской мегамарке?