Жизнь замечательных людей
из серии: Жизнь замечательных зверей
1974
Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837) — шатен, среднего роста, нос приплюснутый, русский негр, беспартийный, родился в 1812 году.
Родителей я его, к сожалению, не знаю. Они как-то нигде не поминаются. Один из них (возможно, что и оба) должен быть негром, а то откуда же у него курчавые волосы и такая вольность в мыслях? Хотя про «оба» я помянут напрасно, а то откуда же он русский и откуда у него такое чинопочитание и матерщина?
Три раза стрелялся на дуэли — с Мартыновым (1801 г.), с Дантесом (1810 г.) и Лермонтовым (1815 г.), причем вторая из них, с Дантесом, кончилась для него смертельным исходом. Дуэли были тогда своего рода общественным явлением. Вызвать на дуэль было не так-то просто. Для этого потребна была определенная степень знатности и к тому же некий вид причинности. Поскольку же Пушкин был из крепостных, то вызов (из 78 только 3 удачных) стоил ему огромных трудов, а в ряде случаев и прямо протекции со стороны сильных мира сего. Последняя дуэль устроилась гораздо проще, так как к тому времени он был уже выкуплен и мог распоряжаться собой. К этому же времени он стал известен и как значительный литератор со своей <поэмой>«О, Волга, колыбель моя!», где описывал свое крепостническое детство. Дуэли происходили часто по пустякам, а иногда и вовсе из-за женщин.
И вот какой, к слову, замечательный сон рассказал мне Борис Константинович Орлов (интересный скульптор, кстати, обратите внимание). Значит, лежим мы в этом сне в большой комнате училища им. Штирлица (в прошлом) и им. Мухиной (теперь) в Ленинграде. Мы в студентах часто ездили так вот просто куда-нибудь. И много с нами народу бывало всякого — веселого, дурного, доброго, алкогольного, трогательного и нежного, как Витя Гуецкий. Ну, как же их всех не вспомнить добрым словом — и Лену Преображенскую, и Семынина, и Плахотного, и Готенберга. А вот сейчас пусто в комнате, только высветлены две кровати — его (Орлова) и моя (Пригова). Это точно, могу подтвердить. Все было так. И лежим, значит он (Орлов), а рядом я (Пригов). А я, вроде бы, не только я, но и Пушкин одновременно. Вот, собственно, почему сон и приобрел такую важность. И странное во мне ощущение: как два колеблющихся контура во мне — то один уменьшается и уходит в середину, во тьму какую-то, а снаружи остается Пушкин. А потом начинают они обратное движение, и сверху, вернее, снаружи, оказывается Пригов. И если в Пушкине больше проглядывает комарик — то это я в нем проглядываю, а если во мне больше козел проглядывает — то это он во мне. И сердце в эти минуты пропадает в какой-то холод, в ту самую тьму (судьбу, проще). Не в конкретную судьбу — тогда-то случится то-то, а потом наоборот. Нет. Просто в судьбу, всю в точечках и родинках. Так вот, — продолжал Орлов свой сон — лежим мы вдвоем, а Пушкин голый лежит, но по пояс прикрыт одеялом. Лежит и сигарету покуривает. Торс у него развит прекрасно, но без отвратительно-любовного прорисовывания мускулов. Лежит полуобнаженный — красив, как Игорь Лурье. Орлов просто лежит и смотрит в потолок, а я то ли «брожу ли я средь улиц шумных», то ли про дорогих мне нежных мертвецов сочиняю. И уж когда она появилась — точно не помню. Орлов говорит, что именно в тот момент. И появилась наша сокурсница Павлина Морозова. Появилась она и прямым ходом к постели Пушкина (ах, ножки, ножки, или — чиста, молода и прекрасна красотка — ни дать и ни взять!). А Пушкин лежит и колечки из сигареты пускает. Орлов здесь замечает, что Павлина, никогда ничем не отличавшаяся, разве что дерзкой склонностью к ней совсем уж пропащего Бовкуна, вдруг стала удивительно красивой (ты сейчас вся огонь, вся горенье), прямо-таки прекрасной. И фигура, и лицо, и движения… Она тут же, прямо на высветленном, словно прожектором, или, вернее, чьим-то вниманием сверху, пристальным наблюдением, что ли, прямо на этом высветленном пятачке стала раздеваться у постели Пушкина. Ну, конечно, раз Пушкин — то сразу бабы и вино, и разврат. (О, людская пошлость, это единственное, чем ты можешь бездарно отплатить поэту за все минуты райской, неземной отрешенности, которыми он дарит тебя просто так, конечно уж, не ради тебя), просто потому, что не может не дарить. Значит, раздевается Павлина у кровати Пушкина, снимает с себя платья, лифчик, чулки, носки и все там остальное и становится совершенно голой (о женщина, твой вид и взгляд меня ничуть в тупик не ставит!). Орлов, говорит, что он прямо-таки дрожал под своим одеялом — такая была красота! Я и сам помню: изменился вдруг Орлов в лице. А Павлина разделась и вдруг — скок; и сидит себе на животе Пушкина. Я, помню, прямо задохнулся от тяжести. А Пушкин лежит себе и покуривает. И в следующий момент он посрамляет все эти ходячие представления о своем облике и нравах (не то, что мните вы природа поэта). Незаметно он так, тихонечко подносит свою цигарку к голой попке Павлины и втыкает окурок прямо в белую, пахнущую шампунем, кожу, — это рассказывает Орлов. Но при этом, надо заметить, что, хотя Пушкин и оставался находиться лежащим, как греческий полубог с бакенбардами и улыбкой, но в то же время происходит в нем скрытая борьба наподобие той, что случается у <Саши> Косолапова. И настолько она скрытна эта борьба (мне борьба мешала быть поэтом, мне стихи мешали быть борцом), что не только что Орлов, но даже я, лежащий бок о бок с ним (но изнутри) не смог ее заметить. Видимо она происходила в той интимнейшей части души, где Пушкин не может заменить себя уж никем. И суть ее в том, что Пушкин мучительно колеблется: в какую ягодицу втыкать окурок? Наконец, он выбирает левую, хотя, должен заметить (и Орлов это подтверждает), что правая была намного ближе к руке с сигаретой. Значит были на то свои веские основания. Что тут происходит! Что тут происходит! У Орлова до сих пор от той ночи седые виски по бокам лица. Просто он блондин (не как Пушкин) и не каждому это заметно. Та самая Павлина взвизгивает, вздрагивает и начинает <чернеть> и порастать шерстью. Начинает она порастать от ног, и шерсть мгновенно как пламя бежит по животу, через грудь прямо к шее. Она еще раз взвизгивает, глаза мечут черные искры, как у Игоря Фараджева, она заверчивается волчком и исчезает. И наступает тишина, тишина наступила, тишина не хочет уступать. О, <кто?> наступит на эту тишину! Только чуть пахнет гарью, серой и гвоздичным маслом. Пушкин опять лежит себе полуобнаженный — красив, как Лурье, и покуривает.
Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837) — шатен, среднего роста, нос приплюснутый, русский негр, беспартийный, родился в 1831 году.
Участвовал в Крымской кампании против англичан, французов и турок. Участвовал совместно с Нахимовым, Корниловым и Кошкой. Награжден медалями «За храбрость», «За оборону Севастополя» и Геройской звездой с вручением ордена Ленина.
В своих «Севастопольских рассказах» дал удивительную картину силы русского солдата. И, вправду, где должен быть поэт в годину испытаний народных? Эта година либо накладывает печать на уста поэта, либо вставляет в них распорку, так что и не сомкнуть. И это уже не поэт, не судьба, а время. У таких годин нет своих поэтов, они приходят позже, вызывают оправданную и нестерпимую ревность и злостную, болезненную зависть у (не по своей вине) бессильных очевидцев. Так было и с Пушкиным в 1812, в 1914, в 1917 и в 1941 годах.
Ах, граждане присяжные поверенные (или заседатели) Ленинградского народного суда (не помню какого там района, или чего, помню только, что судили). Что есть поэт у нас на Руси? Да не только у нас — вообще на Руси. Ну, если вам не нравится «на Руси», то — у нас. Вот, скажем, хоккеист Мальцев. Сначала он просто Александр Мальцев. Все на него смотрят и дивятся: такой кругломордый, а играет! Играет он, играет и восходит в статус Саши. Ему радуются, его порицают. Радуются ему, порицают его и восходит он в статус Шурика. Все смотрят на него и не радуются, и не порицают, а только екает сердце: Шурик! Это не есть уже хоккеист, это не есть уже Мальцев, это даже не есть Шурик, это нечто, название чему знал только гордый дух искушавший в пустыне. А что поэт? Нет, я не смогу этого объяснить. И, вообще, я впервые выступают перед столь представительным судом. Я не готов. Вот послушайте лучше, какую я однажды поэму хотел написать. Начал ее, но не кончил, потому что произошла со мной очередная перемена. А что же писать, когда ты переменился? Вот, как она начиналась.
Потом должны были идти описания наших прогулок. Как гуляем мы с ним странно среди бурьянов и полыни по пустырю. Однажды дошел он со мной до подъезда моего обыкновенного девятиэтажного дома. Я его позвал. Хотел покормить. Но он вдруг странно улыбнулся («вдруг» должно было часто повторяться и быть этаким стержнем) и словно потерял все силы. На следующий день у подъезда история повторилась. Тут должно следовать подробное описание состояния пса и моего удивления. Я взял пса на руки, пронес в лифт, поднялся на седьмой этаж (это должно занять не больше 6 строк). Уже у двери в квартиру его снова разбил паралич. Тут, в отличие от первого раза, может быть подпущена ирония, а, возможно, и совсем наоборот — сгущение предчувствий и странного ощущения. Лежит он, пес, у порога и дрожит. Весь в капельках чего-то маслянистого (надо узнать, что бы это могло быть). Только глаза поблескивают. Снова взял я его на руки и внес в квартиру. И стал он у меня жить. Появились заботы — прогулять его, накормить, достать еды. Так что о прочем и думать некогда.
И стал я замечать, что куда-то исчезли соседи, ругавшиеся, вот, мол, пса завел. Дальше рассказ незаметно приобретает кольриджевскую окраску. Спускаемся мы с псом гулять по совершенно пустой лестнице. Потом, собственно, не могу вспомнить, видел ли я сегодня жену. Сына. Тут можно несколько раз повторить одну строку — сильный прием. Там и вовсе забота. Пес перестал есть. Расцарапает себе ранку и сидит, слизывает кровь (тоже материал для описания!). тем и живет. Мне это надоело. Рассердился я. Стал оттаскивать его от его же раны и разодрал себе руку об коготь. Он тут же быстро зализал и мою царапину. Пошли мы с ним гулять. Только странно все кругом.
Идем мы с ним. А у меня уж и сил нет (посоветоваться с медиком). Лег. А он надо мной сидит. Глаза блестят. Рану мою лижет. Я уж и вовсе впал в забытье. Тут можно пустить сбой ритма и рифмы, отражающий смещение планов и чувств. Только вижу вдали облачко, не облачко. Светлое такое. Заерзал мой пес. Так ожесточенно стал мою рану лизать. Почти грызть. А облачко все ближе, ближе. И вижу я, что это знакомая какая-то фигура. А кто — не могу припомнить. И в это самое время она сама позвала меня по имени: «Дима! Дима!» Оказалось — жена моя. Нет, это после станет ясно, сейчас еще никому не известно. Тут пес мой взвизгнул и исчез. Пришел я в себя. Смотрю: лежу в кровати под чистой простыней. Рядом жена сидит и зовет: «Дима, Дима!» Я спрашиваю: «Что случилось?» И она мне рассказывает (в стиле позднего Заболоцкого — некрасивая девочка), что, мол, месяца два, как я ушел с псом и пропал. Только вчера насилу нашли.
Вот какая должна была быть поэма, да не получилось. Произошла со мной очередная перемена. А что же писать, коль ты переменился?
Пушкин Александр Сергеевич (1799–1827) — шатен, среднего роста, нос приплюснутый, русский негр, беспартийный, родился в 1867 г. Имеет 3 детей. Вот свидетельство очевидца: «У Пушкина было 3 сына и все идиоты. Один даже не умел на стуле сидеть. И все время падал. Пушкин сам-то довольно плохо сидел на стуле. Бывало, сплошная умора. Сидят они за столом; на одном конце Пушкин все время со стула падает, а на другом — его сын. Просто хоть святых выноси».
Судился 3 раза — первый раз по ошибке (вроде бы за изнасилование).
Второй раз за связь с Петрашевским. Сослан в Сибирь. Отсюда он вывез ценные материалы для своих великих криминальных романов. Нельзя, конечно, заставлять каждого поэта идти добровольно в тюрьму или в ссылку. Иди, мол, убей поглавнее, и сядешь. Нет. Нельзя насиловать судьбу. Но где, как не в этом смешаном и собранном заново по каким-то неведомым провиденциальным законам может поэт получить правду в самом ее открытом, доступном виде? <Правду> о жизни (ту самую, помните: то я — Пушкин, то Пушкин — я), об искусстве, <о судьбе>. Но нельзя насиловать судьбу. Каждому дано то, что должно быть дадено. <Нрзб.> только то, что тебе дадено, а не вырвано, похищено, посмотрено, только осмысленно и откровенно. Насилие над судьбой не открывает завесу, наоборот — <накидывает> новую: на глаза, самую опасную из всех завес, так как давит она на глазное яблоко и расцвечивается всякими иллюзорными цветами.
Третий раз судился за связь с иностранной разведкой. Приговорен к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор приведен в исполнение в июне 1937 года. Как же мне теперь продолжить свой рассказ? Что же мне сказать после всего этого? Что придет сейчас на ум? Сам не знаю. И всегда так — что бы я ни делал: <рисовал>, лепил, писал — никогда я не знаю, что получится. Вернее, знаю, но делается совсем не то. Вот и сейчас я должен был рассказать одну веселую историю из времен моего студенчества. А получается все наоборот.
Этот сон мне снился самому. То я вам рассказывал сон Бориса Константиновича Орлова. Он скульптор, очень интересный. А этот сон снился мне. Стою я вроде в <нрзб.> на выходе из леса, прямо у дороги какой-то. А дорога от этого места вниз <уходит>, в большой провал, так что впечатление обрыва, края пропасти. И <даже> видна деревушка — домики маленькие-маленькие и прозрачный итальянский <воздух> И вдруг сзади, из гущи леса, прямо на дорогу, на маленький <крюк> дороги перед пропастью, выбегает бык. Страшный — и не бык, и не лев, <нрзб.>, а черт-те что — чудище, Холли Лох прямо. И смотрит на меня. <И не> передо мной, и не за меня, а точно на меня, даже вернее — в меня, ни чуточки <нрзб.>, даже больше, чем бывает обычно. И я смотрю на него и, как ни стараюсь, не могу увидеть ничего, кроме морды. А морда его вся в толстых округлых складках толстой дерматиновой кожей. И два огромных стеклянных глаза. Временами <нагибает> бык голову и вынюхивает что-то с шумом — мои ли запахи, дальние ли… Вдруг он подскакивает сразу на четырех негнущихся ногах (не гнутся они от своей толщины, так как отлиты словно целиком, без всяких там суставов и разных членений). Подскакивает он, как гигантский козлик, в воздухе же разворачивается и, не успев даже как следует опуститься на землю, бросается вниз по дороге в обрыв. Он уносится так быстро, что за ним идет не то гудение, не то жужжание, и деревья раскачиваются, как перед грозой. Затем я вижу быка уже <у самой> деревушки. А она, хоть и далеко, но видна вся до мельчайших подробностей, до стереоскопической рези в глазах. И вижу: забегали там люди — так беспорядочно, так суматошно, обреченно. Бык подлетает к первому домику и — шасть его рогами. И хоть находится все это далеко, и дома маленькие, и бык тоже маленький, но присутствует в быке (в отличие от просто маленьких домиков), присутствует в нем рядом с его видимым дальним размером и его огромный умопостигаемый размер. Так что он сразу и маленький, и большой, огромный рядом с домишками. И несется оттуда, снизу, такой же умопостигаемый, несоразмерный с расстоянием, рев, шум, топот, грохот и рык. А первый домик, поддетый рогами, медленно взлетает вверх, поблескивая окошками. В самой высокой точке разлетается он на бревнышки, и сыпятся из него всякие маленькие и блестящие, как монетки, вещички. Затем бык бросается на противоположную сторону деревенской улицы, к соседнему дому, затем к третьему — и так зигзагами вдоль всей деревни. И пока он подбрасывает следующие домики, предыдущие все висят в воздухе и поблескивают, как первомайский салют. А бык все удаляется и удаляется. И опять (странное дело) — чем дальше он убегает, тем становится все меньше, почти превращается в точку, но этот самый проклятый умопостигаемый размер его все время возрастает и достигает чудовищных, неземных, почти облакообразных пределов. А куда же люди подевались? Я всматриваюсь и не могу их нигде обнаружить. Ну, вы, понятно, скажете: все это сон и сущий бред. Каждый <нрзб.> с три короба подобных снов нагородит. Но ведь есть сон и сон. Есть сон просто, когда спишь, а есть сон непростой, когда тоже спишь, но как и не спишь, <а вернее,> спишь именно для сна. Это, как и болезнь — кому она дается, чтобы <болеть>, а кому — чтобы выздороветь.
Так вот. А тем временем бык разворачивается вдали. Точка, в которую он превратился, развернулась мигом, то есть ей и не надо было разворачиваться, а просто начала обратное движение. Но тот, другой, облакообразный, разворачивается медленно, чуть изменяясь и деформируясь при этом. Ветер, или просто поток воздуха снес в ту сторону все звуки и шорохи, так что я стоял среди полнейшей тишины, даже среди отсутствия и самой тишины-то. И вот он понесся назад. Он несется в некоем роде коридора над ним, где не летают птицы и воздух белесее. Боковым зрением я замечал, как по краю света скользили серыми потешными галочками птицы, видел и синие полоски итальянского неба. Но над собой я видел увеличивающегося резкими сменами кадров быка и бегущих <вслед> ему галдящих людей. Они бегут не то чтобы радостные и не то чтобы <возбуждаемые> им, но какие-то возбужденные, без тени горя, страдания или веселья на лицах. Они просто возбуждены тем, что бегут, а бегут, потому что возбуждены. Домики их родной деревушки все висят в воздухе и поблескивают. <Шагах> в двух от меня голова быка резко затормозила, задрожала вся, и задрожала вокруг природа, сбились ее контуры и очертания, и очень медленно возвратились на места. Бык наклонил свою нечеловеческую голову и тяжело вынюхивал что-то. Я стоял за деревом легкий, словно приподнятый. Бык смотрел на меня снизу и передними монолитными ногами стал рыть яму. Похож он был на кого-то дико знакомого мне бородатого человека с черным светом в глазах. Кто это? На кого похож? Вырыв яму, он стоял на дальнем ее краю. Он медлил, <ждал> ли знака? Свистка? Крика? Моего неверного движения? И в этот миг — надоумил ли кто? — я осенил себя крестным знаменьем. И бык стал уменьшаться Нет! Нет! Нет! Вру! Я сам, словно какими лучами, стал отталкиваться от него этим крестным знаменьем и медленно воспарять, чуть-чуть вращаясь винтообразно. Вращение усиливалось. И завертелся, закружился весь мир внизу меня сизым, пыльным вихрем. Когда же оказался я на страшной высоте, кружение внезапно остановилось, и мир снова стал чистым и прозрачным с синим итальянским воздухом. И только бегала далеко внизу по опушке леса маленькая черная собачонка и гавкала так звонко и одиноко: «Гав, гав, гав».
Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837) — шатен, среднего роста, нос приплюснутый, русский негр, беспартийный, родился в 1917 году.
Где жил, точно сказать не могу, кажется за границей. Издавал подпольный журнал не то «Колокол», не то «Искру».
Женат был 3 раза — на Гончаровой (русская, беспартийная), на Исаевой (русская, беспартийная), на Книппер-Чеховой (кажется, русская, кажется, точно помню, беспартийная).
Но что есть жена поэта, спрошу я вас? Уж, конечно, не та, что говорит: «Пошел бы ты, вымыл посуду, а то сидишь без дела и в потолок пялишься». И не та, что говорит: «Ты меня совсем не любишь, не замечаешь, все в потолок пялишься». И, конечно, не та, что говорит: «Пойдем-ка скорее в постель, а то что-то ты все в потолок пялишься». Так что же она есть — жена поэта? Нет жены для поэта!
В возрасте 70 лет покончил с собой от неразделенной любви к Денисьевой (в девичестве Брик) в своем родовом поместье Ясная Поляна.
И вот что интересно: родись он, Пушкин, веком раньше — то даже трудно и предположить, кем бы он стал. А родись он веком позже — тоже трудно предположить.
Евгений Онегин
1978
Игра в чины
1979
Предуведомление
Предлагаемая игра является результатом последних достижений в сфере общественных развлечений, а также исследований в области культуры и логически вытекает из всего объема социально-общественных явлений и может использоваться как регулятор в этой области.
Игра на самом первом, начальном уровне способствует выявлению и закреплению некоторых культурно-исторических сведений, но основной ее целью является упрочение духа коллективизма, осознание гражданской ответственности, осмысление на личном опыте принципа социальной стратификации и принципа осознанной необходимости, а также активное участие в общественной жизни.
Привлекательность игры состоит в том, что она рассчитана на все возрасты, она азартна, связана с определенной степенью риска, она максимально приближена к реальным жизненным ситуациям. Для игры не требуется никаких специальных приспособлений, кроме четырех нижеприводимых текстов.
ТЕКСТ № 1
ТЕКСТ № 2
ТЕКСТ № 3
ТЕКСТ № 4
ПРАВИЛА ИГРЫ
В игре принимают участие 6 человек, которые разбиваются на 2 команды, по 3 человека в каждой. Команды выбирают себе руководителей и их заместителей.
По жребию или по взаимной договоренности какая-либо из команд начинает «водить», т. е. она должна по очереди воспроизвести все четыре вышеприведенных текста. Происходит это следующим образом: руководитель свободной команды в согласии со своей командой определяет порядок воспроизведения текстов, последовательность текстов. Затем он сообщает это руководителю «водящей» команды, но так, чтобы о том не услыхали остальные члены «водящей» команды. После этого начинается собственно игра.
Руководитель свободной команды дает сигнал «Начали!», и руководитель «водящей» команды начинает про себя читать первый назначенный текст. В любой момент руководитель свободной команды говорит «Стоп!» и просит водящего назвать последнее слово, на котором он кончил чтение текста про себя. Затем руководитель свободной команды указывает на любого из двух оставшихся членов «водящей» команды, и тот про себя продолжает текст, который, как он представляет, начал его руководитель. В любой момент руководитель свободной команды снова командует «Стоп!», просит назвать последнее слово и предлагает последнему члену «водящей» команды продолжить. Затем он снова прерывает и просит руководителя «водящей» команды закончить текст, либо определить, что текст закончен, либо, если последний член команды кончил текст и начал его заново, дочитать до конца лишнее начатое предложение этого текста. Во время произнесения текстов заместитель начальника свободной команды опрашивает каждого члена «водящей» команды сразу после прочтения им своего отрывка, какой текст он читал, и записывает на специальную бумагу. «Водящая» команда пытается воспроизвести в последовательности, определенной свободной командой, все четыре текста. Потом команды меняются местами и «водящей» становится свободная команда.
По воспроизведении текстов обеими командами кончается 1-й круг. Затем члены команд меняются местами так, чтобы каждый сыграл в одной команде с каждым во всех возможных сочетаниях. В обшей сумме подучится 10 кругов.
Каждый из шести человек, принимающих участие в игре, имеет свой личный листок, куда записываются результаты его игр во всех командах в 10 кругах.
После окончания 10-го круга кончается игра и начинается подсчет.
Комбинация, воспроизводящая в строгой последовательности 1-й текст, называется Генералиссимус.
Комбинация, воспроизводящая в строгой последовательности 2-й текст, называется Маршал.
Комбинация, воспроизводящая в строгой последовательности 3-й текст, называется Генерал.
Комбинация, воспроизводящая в строгой последовательности 4-й текст, называется Полковник.
Комбинация, воспроизводящая в строгой последовательности следующий текст: 1-е предложение 1-го текста + 2-е предложение 2-го текста + 3-е предложение 3-го текста + 4-е предложение 4-го текста, — называется Военный Министр.
Комбинация, воспроизводящая комбинацию, обратную комбинации Военный, т. е.: 1-е предложение 4-го текста + 2-е предложение 3-го текста + 3-е предложение 2-го текста + 4-е предложение 1-го текста — называется Милицанер. Любые иные комбинации в расчет не берутся.
По окончании игры все игроки просматривают свои листки (личные дела) и вычеркивают одинаковые комбинации, встречающиеся хотя бы у двух игроков. В соответствии с оставшимися у каждого игрока в личном деле комбинациями ему присваивается звание. Игроки, оставшиеся без звания, объявляются рядовыми. При наличии у какого-либо игрока двух чинов, он может отдать ненужный ему чин какому-либо рядовому, но при условии, что он не выше самого низкого чина игрока, получившего его в результате игры. В противном случае можно произвести перемещение, т. е. отдать чин низшему офицеру, а тот, в свою очередь, отдает свой чин рядовому.
Оба в дальнейшем обязаны в случае, когда будет решаться вопрос о его первенстве в чем-либо, отдать один ранг своего чина своему жертвователю.
Звание Военный Министр, в отличие от чинов, дает преимущество только при равенстве чинов, несмотря даже на то, что у кого-либо из игроков оказалось бы два чина Генералиссимуса. То же и со званием Милицанер — оно дает преимущество, но только при равенстве низших из разыгрываемых чинов — Генерал и Полковник.
Тут надо сказать, что играющие строго хронометрируют время игры. Если в результате игры старшим чином оказывается Генералиссимус, то он имеет право быть во главе игравших (со всеми вытекающими из этого главенства обстоятельствами) до следующей игры в течение времени, равного десятикратному отрезку времени, зафиксированному во время игры. Маршал имеет право быть главным в течение времени, равного восьмикратному отрезку захронометрированного времени. Генерал — в течение шестикратного отрезка времени. Полковник — в течение четырехкратного. Милицанер — в течение двукратного. Звание Военного Министра без чина такого права не дает. В случае равенства высших чинов у двух человек, офицерский состав определяет, кому из них быть главным, и ему соответственно повышается на один ранг его чин.
Надо сказать, что, по правилам игры, высший чин во время своего правления обладает всеми правами и обязанностями, которыми обладают соответствующие чины в реальной жизни. Эта игровая ситуация позволяет членам маленького коллектива полностью имитировать обстоятельства реальной жизни, воспитывая и подготавливая себя к подобным ситуациям.
По истечении времени правления проводится новая игра, где высший чин предыдущей игры сохраняет за собой право, в случае неудачного для него исхода, сохранить за собой чин не ниже, чем на три ранга меньше его предыдущего. Он также имеет право набрать себе первую команду для следующей игры, второй по старшинству чин возглавляет вторую команду.
Новый победитель имеет право прибавить к своему чину один ранг, если его предыдущий чин был не ниже Генерала, а также прибавляет к своему сроку правления половину срока, полагавшегося бы ему по предыдущему чину. В случае повторной победы одного и того же игрока с чином Генералиссимус, он имеет право на четырехкратный генералиссимусный срок правления. При этом он в любой момент своего правления назначает переигровку низших чинов. Но теперь высший возможный чин за 1-ю комбинацию становится — Маршал, а низший за 4-ю комбинацию — Подполковник. Во время своего правления он имеет право повысить одного человека из офицерского состава до чина Маршала и понизить одного до чина Лейтенанта.
В конце срока правления по добровольному решению двух высших за Генералиссимусом чинов срок его правления может быть продлен еще на два генералиссимусных срока, с условием, что до конца срока правления не будет производиться переигровка низших чинов, с единственным правом Генералиссимуса повысить третий по старшинству чин до второго, что играет большое значение при последующей игре, когда победитель будет определяться по сумме чинов за все игры и к своему сроку правления прибавит полный срок, полагавшегося ему за предыдущий чин, и полсрока, полагавшийся ему за первый чин. В силе остается и условие, что в случае равенства чинов предыдущего правителя и нового победителя получивший в предыдущее правление от правителя повышение обязан отдать ему один ранг для победы. В случае же поражения предыдущего правителя, разжалованный в его правление офицер имеет право отнять у него один ранг в свою пользу.
Теперь рассмотрим случай, когда играющих больше, чем шесть человек. Тогда возможна комбинация из четырех команд, с правом включения неудачников первой пары во вторую двойку команд. По завершении раздельных игр в двух парах команд, высшие три чина из каждой пары разыгрывают между собой старшинства. При этом срок правления главы будет уже кратен совместному сроку двух предварительных игр и одной финальной. Тот же порядок и для любого возможного количества играющих. Вся игра может состоять из большого числа предварительных игр, четвертьфинальных, полуфинальных и финала. Срок правления всегда будет кратен совокупному времени всех игр. Большое количество игроков значительно повысит интерес, а также ценность первого места. Учитывая большую сложность получения в данном случае двукратного срока правления, высшим чинам предоставляется право присвоить двукратному победителю или сразу же победителю первой игры звание Генералиссимуса, самим, соответственно, передвинувшись вверх по лестнице рангов, чтобы не было вакантных мест. Им же предоставляется право заполнить всю лестницу рангов и вниз, вплоть до ефрейторского состава. В конце срока правления Генералиссимус выбирает 6 человек для следующей игры по своей воле, хотя он ограничен одним условием: на две команды не может быть более одного рядового при наличии свободных офицерских чинов.
При этом открывается возможность и для прочих игроков. Она называется Военный переворот. Инициатор Военного переворота может выбрать любых 3 человек и бросить вызов главе. Глава назначает команду, возглавлять которую должен офицер, чин которого на один ранг выше, чем у руководителя Военного переворота. В данном случае игра идет в один круг. Условием победы участников Военного переворота является сумма чинов большая, чем у регулярной команды.
В случае равенства или поражения, они разжалуются в рядовые с запретом участвовать в каких-либо дальнейших перемещениях по лестнице чинов. При повторном неудачном участии в Военном перевороте участник его переводится в штрафной батальон, а при особо отягчающих обстоятельствах — приговаривается к расстрелу. В случае успеха руководитель Военного переворота получает следующий по порядку чин и Глава государства назначает новую команду, начальником которой опять является офицер, чин которого на один выше руководителя Военного переворота. Вся дальнейшая игра происходит по тем же правилам, пока очередь не доходит до самого Главы государства. В случае успеха Военного переворота, все бывшие офицеры разжалуются в рядовые, а три высших чина, включая Главу государства, приговариваются к расстрелу. Притом разжалованные офицеры имеют право на повторный Военный переворот, ход которого определяется теми же вышеизложенными правилами. Главе победившего Военного переворота сразу же присваивается чин Генералиссимуса. Он назначает четырех своих заместителей с присвоением им любых чинов и званий. Они, в свою очередь, назначают весь остальной офицерский состав.
Надо сказать, что в процессе разрастания игры и включения в нее все большего числа играющих, по мере возрастания ее серьезности, правила игрового определения чинов и должностей утрачивают смысл, становятся тормозом и приобретают реакционную окраску. Рациональнее было бы перейти к практике назначения на должности и присвоения чинов самими выделившимися в этом процессе и проверенными жизнью и борьбой руководителями. В этом случае, конечно, повышается и ответственность руководителей, которые в своих назначениях и решениях должны руководствоваться общественной пользой и благом. Они должны серьезно, внимательно, честно и разносторонне рассмотреть все хозяйственные и общественные нужды и выбрать наиболее подходящие кандидатуры для замещения руководящих постов. Если эти мероприятия будут проводиться в жизнь в соответствии с вышеизложенными принципами и при единодушной поддержке масс, то, несомненно, все это будет способствовать благоденствию и прогрессу.
Пушкинский безумный всадник
(Медный всадник)
Часть безумная
Часть безумная
Большое лирико-эпическое описание в 97 строк
1982
Восьмая азбука
(про дядю)
1984
Предуведомление
Надо сказать, что пушкинский дядя не есть явление чисто литературное. Он — Дядя с большой буквы. И даже больше — допушкинский Дядя, сверхпушкинский Дядя, внепушкинский сверх-Дядя, во времена Пушкина объявившийся как Дядя русского литературного языка. С тех пор для удобства благопроизносимости и во избежание нарушения тайны имянепроизносимости слывет за такого.
Книга о счастье в стихах и далогах
1985
Предуведомление
Эта книга родилась из любви к диалогам, стихам и, естественно, естественно — к счастью.
Диалог № 1
ДОСТОЕВСКИЙ Что есть счастье?
ПРИГОВ Что есть счастье?
ДОСТОЕВСКИЙ Возьмем ребенка
ПРИГОВ Возьмем ребенка
ДОСТОЕВСКИЙ Младенца!
ПРИГОВ Младенца
ДОСТОЕВСКИЙ Возьмем кровинку его!
ПРИГОВ Возьмем кровинку
ДОСТОЕВСКИЙ Кровинку!
ПРИГОВ Кровинку!
ДОСТОЕВСКИЙ Что кровинку?
ПРИГОВ Что кровинку?
ДОСТОЕВСКИЙ Что ты говоришь: Кровинку?
ПРИГОВ А что я говорю: Кровинку?
ДОСТОЕВСКИЙ Ведь кровинка же!
ПРИГОВ Кровинка!
ДОСТОЕВСКИЙ Что значит для тебя — кровинка?!
ПРИГОВ Что значит кровинка?
ДОСТОЕВСКИЙ Ничего не значит!
ПРИГОВ Ничего не значит!
ДОСТОЕВСКИЙ Вот то-то и оно!
Диалог № 2
СТАЛИН На свете счастья нет!
ПРИГОВ А Достоевский говорил…
СТАЛИН Что Достоевский говорил?
ПРИГОВ Про кровинку ребенка
СТАЛИН А что есть Достоевский?
ПРИГОВ Что есть Достоевский?
СТАЛИН Он есть одиннадцать букв
ПРИГОВ Одиннадцать букв
СТАЛИН А что будет, если отнять одну букву?
ПРИГОВ Что будет?
СТАЛИН Будет Остоевский!
ПРИГОВ Остоевский!
СТАЛИН А что будет, если отнять еще три буквы?
ПРИГОВ Что будет?
СТАЛИН Будет Оевский!
ПРИГОВ Оевский!
СТАЛИН А что будет, если отнять еще три буквы?
ПРИГОВ Что будет?
СТАЛИН Будет Ский!
ПРИГОВ Будет Ский!
СТАЛИН А еще три буквы?
ПРИГОВ Еще три буквы!
СТАЛИН Будет Й!
ПРИГОВ Будет Й!
СТАЛИН А еще одну?
ПРИГОВ Еще одну?
СТАЛИН Ничего не будет!
ПРИГОВ Ничего не будет!
СТАЛИН Ничего не будет!
ПРИГОВ Ничего не будет!
СТАЛИН И никаких кровинок!
Диалог № 3
ПУШКИН На свете счастья нет!
ПРИГОВ А что есть?
ПУШКИН Есть покой и воля!
ПРИГОВ А как же младенец?
ПУШКИН Какой младенец?
ПРИГОВ Просто младенец!
ПУШКИН И у него своя воля!
ПРИГОВ А как же кровинка?
ПУШКИН Какая кровинка?
ПРИГОВ Его кровинка!
ПУШКИН И у нее своя воля!
ПРИГОВ А как же кинжал?
ПУШКИН И у него своя воля!
ПРИГОВ А что же мне делать?!
ПУШКИН И у тебя своя воля!
ПРИГОВ А если я не хочу! не хочу! не хочу!
ПУШКИН Тогда есть покой!
ПРИГОВ А если нет мне покоя!
ПУШКИН На то твоя воля!
Диалог № 4
СТАЛИН На свете счастья нет!
ПРИГОВ Это уже Пушкин сказал!
СТАЛИН А что еще Пушкин сказал?
ПРИГОВ Что есть покой и воля!
СТАЛИН Воля?
ПРИГОВ Воля!
СТАЛИН А что есть — Пушкин?
ПРИГОВ Что есть?
СТАЛИН Он есть шесть букв
ПРИГОВ Шесть букв
СТАЛИН А что будет, если отнять одну букву?
ПРИГОВ Что будет?
СТАЛИН Будет Ушкин!
ПРИГОВ Будет Ушкин!
СТАЛИН А что будет, если отнять еще одну?
ПРИГОВ Что будет?
СТАЛИН Будет Шкин!
ПРИГОВ Будет Шкин!
СТАЛИН А если отнять еще одну?
ПРИГОВ Еще одну?
СТАЛИН Будет Кин!
ПРИГОВ Будет Кин!
СТАЛИН А еще одну?
ПРИГОВ Еще одну?
СТАЛИН Будет Ин!
ПРИГОВ Будет Ин!
СТАЛИН Еще одну!
ПРИГОВ Еще одну!
СТАЛИН Будет Н
ПРИГОВ Будет Н!
СТАЛИН А еще одну букву?
ПРИГОВ Еще одну букву?
СТАЛИН Ничего не будет!
ПРИГОВ Ничего не будет!
СТАЛИН Ничего не будет!
ПРИГОВ Ничего не будет!
СТАЛИН И никакой там воли!
Диалог № 5
СТАЛИН На свете счастья нет!
ПРИГОВ Счастья нет!
СТАЛИН А что есть?
ПРИГОВ Что есть?
СТАЛИН Сталин есть!
ПРИГОВ Сталин есть!
СТАЛИН А что есть Сталин?
ПРИГОВ Что есть?
СТАЛИН Сталин — наша слава боевая!
ПРИГОВ Слава боевая!
СТАЛИН Сталин нашей юности полет!
ПРИГОВ Юности полет!
СТАЛИН С песнями борясь и побеждая
ПРИГОВ Побеждая!
СТАЛИН Наш народ за Сталиным идет!
ПРИГОВ За Сталиным идет!
СТАЛИН А что еще есть Сталин?
ПРИГОВ Что еще?
СТАЛИН Три великих принципа!
ПРИГОВ Три великих принципа!
СТАЛИН А что еще есть Сталин?
ПРИГОВ Что еще?
СТАЛИН Пять великих смыслов!
ПРИГОВ Пять великих смыслов!
СТАЛИН Шесть великих букв!
ПРИГОВ А что будет, если отнять одну букву?
СТАЛИН Что будет?
ПРИГОВ Будет Талин!
ТАЛИН Талин!
ПРИГОВ А если отнять еще одну?
ТАЛИН Еще одну?
ПРИГОВ Будет Алин
АЛИН Будет Алин!
ПРИГОВ А если отнять еще одну?
АЛИН Еще одну?
ПРИГОВ Будет Лин
ЛИН Будет Лин!
ПРИГОВ А еще одну!
ЛИН Еще одну?
ПРИГОВ Будет Ин
ИН Ин!
ПРИГОВ А еще одну?
ИН Еще одну?
ПРИГОВ Будет Н!
Н Будет Н!
ПРИГОВ А еще одну!
Диалог № 6
ПРИГОВ Что есть счастье?
ПРИГОВ А что есть счастье?
ПРИГОВ А что есть несчастье?
ПРИГОВ Что есть несчастье?
ПРИГОВ В чем же их различие?
ПРИГОВ А в том, что когда есть счастье — нет несчастья!
ПРИГОВ А в чем их сходство?
ПРИГОВ А в том, что когда есть несчастье — есть и счастье!
ПРИГОВ А что еще есть?
ПРИГОВ Все остальное!
ПРИГОВ А в чем сходство всего остального с ними?
ПРИГОВ А в том, что все остальное суть либо счастье,
либо несчастье!
ПРИГОВ А в чем отличие?
ПРИГОВ А в том, что будучи порождены им, они уходят от него!
ПРИГОВ А куда же они уходят?
ПРИГОВ А уходят ко мне!
ПРИГОВ Как это?
ПРИГОВ А вот уже и пришли!
Евгений Онегин Пушкина
(фрагменты)
1992
Предуведомление
Это, пожалуй, один из самых моих амбициозных проектов.
Многажды в своем творчестве обращался я к Пушкину и к Евгению Онегину, в частности. Всякий раз какие-либо мои товарищи, либо пассеистические сантименты, либо различные мелкие, не всем даже заметные, примочки проходили апробирование на различном материале, не могли миновать и алмазного пушкинского, как в смысле полноты объема материала эксперимента, так и специфики его в качестве наиболее маркированного и посему показательно-наглядного. И всякий раз я нисколько не хотел акцентировать свои авторские амбиции, но только стремился наилучшим и наиинтереснейшим способом зафиксировать читательское внимание, столь чутко реагирующее на любое поминание конституированного и этаблированного культурного материала, тем более такого, как кристальные пушкинские строки и строфы. Всякий раз в умах неподготовленных либо пассеистически-охранительно ориентированных возникало подозрение, возникал эффект, призрак некоторого кощунства или издевательства, иногда прямо-таки сознательного уничтожения классика. В ужасе от возможной собственной предыдущей манипулятивной невменяемости, могущей бы привести к столь ужасным разрушительным результатам, бросался я к полкам и со вздохом облегчения обнаруживал все в полной сохранности и готовности по первому требованию быть выданным любому обожателю духовной целостности и незыблемости. Ну, а если быть действительно серьезным и ответственным — то ничего подобного, мне инкриминированного, не было даже и в мыслях, не говоря уже о помыслах.
Так вот.
Данный проект совсем другое.
Возник он достаточно давно, где-то в середине — конце семидесятых, когда я весьма интенсивно занимался осуществлением многоразличных идей в сфере визуально-манипулятивных текстов, многие об этом помнят. Реализация была данного проекта в те времена, когда бытовала, а в отдельных слоях и господствовала культура самиздата, как противостоящая официальной, была бы в своей жестко-концептуальной жестовой направленности (к тому же совпадая с основной культурно-стилевой интенцией того времени), несколько форсировано воплощенная, конечно же, сразу прочитываема и угадываема. Конечно же, прочитывалось бы перенесение текста из зоны официальной в неофициальную, с взбудораживанием, провоцированием всех этих: Нашего Пушкина мы вам не отдадим! — невольно вовлекая в контекст людей либерального, противостоящего официальной линии огосударствливания Пушкина, людей умеренных и весьма далеких в своих поступках и жизненных и художественных поступках от данного, моего, то есть втягивался бы весь объем этого русско-советско-пушкинско-демократически-национально-достоевско-государственно-нравственно и пр. и пр. лома копий и шума катехизических страстей. Конечно же, всколыхнулся бы и весь этот теплый аромат самиздатовской ауры, противостоящей официальной безликости как личное, приятное, укрытое, уединенное, ненасильственное, желаемое, тайное, опасное, справедливое и пр. Конечно же, Евгений Онегин был бы прочтен (и многими, кстати, впервые с должным пристрастным вниманием) в той специфической ауре, которая была присуща всей социокультурной атмосфере самиздата.
В наше время, при кардинальной перемене, перекомпоновке социокультурного контекста, сей акт приобретает гораздо более экзистенциальные черты, что в новой ситуации делает этот жест достаточно типологически близким с вышеописанным в пределах старой ситуации, близким по некоторому что ли вызову и экстравагантности поведенческого жеста в пределах нормативного и конституированного культурного поведения. Наружу сразу же выходит аналогия с терпеливым и безымянным восторгом монастырских переписчиков. В наше время это работает, работает. Буквально несколько лет назад не работало, а сейчас — работает. Неожиданно обнаруживается как бы смирение и благоговение, как качества маркированного и отмечаемого с благосклонностью литературного поведения. Думаю, что вряд ли кто-либо сейчас подвигнется на прочтение слепого машинописного текста, к тому же, изданного неимоверное количество раз самым роскошнейшим образом и зачастую хранящегося в анналах личной памяти, если не целиком, то по частям или в виде отдельных выражений, строчек, слов.
Посему, то есть будучи в полнейшей уверенности, что никто не подвигнется на прочтение хотя бы малой страницы этого текста, должен заранее отметить одну особенность этого издания — оно, вернее, он, текст то есть, как я люблю это теперь называть, он лермонтизирован. То есть он как бы прочитан глазами последующей (естественно, последующей после Пушкина) превалирующей романтической традиции (в смысле, Чайковского). Технически это воспроизводилось как бы записью по памяти, когда память услужливо искажает текст в сторону доминирующих современных стилистических приемов и наиболее употребительных слов, то есть на место как бы забытого эпитета вставлялось либо «безумный», либо «неземной» (в зависимости от количества слогов в заменяемом слове). Собственно, такой способ изменения или ошибочного рукописного воспроизведения образцов имеет вполне утвердившуюся традицию, вполне объяснимую психологическую подоснову и обладает определенным обаянием, неся на себе черты как искренности автора-переписчика, так и отчужденного времени, уже не могущего прочитать не то что отдельные слова оригинала, но и целиком идеи, подменяя их более близкими и понятными.
Думается, если наша молодежь, вместо того чтобы самозабвенно и бессознательно порождать новые, никому не нужные, неконвертируемые тексты, заинтересованно бы обратилась к нашей классике, было бы гораздо более пользы для обеих сторон.
Глава первая
Письмо Татьяны к Онегину
Песня девушек
Из Восьмой главы
Оральная кантата
(Дядя и девочка)
1986
Предуведомление
Есть звуки — значение темно и ничтожно — писал гений наш Михаил Юрьевич Лермонтов, опережая другого гения нашего Александра Сергеевича Пушкина — но им без волненья внимать невозможно! невозможно! вы слышите! не-воз-мож-ноооо! — Он гений, гений, Михаил Юрьевич! да возьмите любую строчку — мой дядя самых честных правил — соберем, соберем все значения в точку некую, темную, пусть он там будет, или сольем временно куда-нибудь — это его законное место! но как звуки звучат, как звучат! — ой яя аых аил! — им внимать без волнения невозможно! Бог мой! дай силы внимать им! звукам этим! значенье которых темно и ничтожно!
(отзывается голос требовательный, требующий, голос требования некоего, то есть требует голос: Авввиллл! Авввиллл! — а чего ему надо? — кому — ему! — ему? чего надо тебе? — Авввил! Аввиллл! — Надо-то тебе чего? — Авввиллл! Авввиииллл!!! — О чем ты? — и вдруг: Йе-йе-йе! — хриплый голос отзывается! что это? о чем? — Аввввииллл! — снова!)
(с гор, с вершин блистающих, с времен туда от нас ушедших, смысл туда весь унесших звуком чистым и волнующим отзывающихся!)
(Йе-йе-йе! — снова врывается голос звучанием неведомым)
(Йе-йе-йе! — снова голос неведомый, чернотой как бы покрытый!)
(Йе-йе! — волосом, волосом словно поросший!)
(неожиданная пауза)
(перевод дыхания)
(все молчат)
(надо осмотреться)
(все ждут)
(итак)
(это уже не я, не тот, что вначале, что сопротивлялся, это же, вы видите, маленькая девочка, с косичками и в юбочке; с ножками тоненькими, она играет и поет)
(она маленькая девочка, это угадывается по тому, что она маленькая и поет все это на единственный памятный мне с детства мотивчик, другого и не упомню, так что и петь не могу, мотивчик сладостный со дня рождения: В лесу родилась девочка, ой-ой, не то — родилась елочка!)
(Гляду! Гляжу я его, гляжу в сердце моем! моем! очами души моей в сердце света памяти своей! в утробе своей порождающей! в средостении чакр жизнеизлечивающих глазом зрения будущим! (йе-йеее! — вдруг, в утробе своей нежной, невинной, девственной, неразверстой еще вижу! вижу! (ей-йеее! — громче уже) вижу!)
(а я его видел рядом, в медалях, в мундире белом атласно-шелковом, пред собою на коленях!)
(на коленях видел перед собой!)
(а я его видел! видел его! ночью однажды приезжают ко мне на тяжелой черной машине, она аж скрипит от своей тяжести, входят в комнату (йе-йе!), говорят: одевайся, — одеваюсь во все черное, говорят иди — иду ровно и медленно, говорят, садись — сажусь в машину!)
(а я его видел! видел! привозят меня, значит, в большой длинный зал, весь свечами черными уставленный, пламя-то все колеблется от порывов ветра внезапных с завыванием (йе-йеее!) то вправо (йеее!), то влево (йеее!), то на меня, то от меня, а когда от меня, то там, вдали, пожар как бы вспыхивает с ревом звериным, и клубы черные застилают все (йеее! — хрипло как горлом сдавленным), а я как бы уже вдова, во все черное одетая, да и внутри вся темная, со слезами высохшими в песчинки крупные во впадинах потрескавшегося лица между носом и скулой корявой, руки худые цепкие, волосы седые и редкие из-под платка черного кружевного каменного красиво выбиваются, и тут издали (йе-йеее! — снова) из-за пожара багрового он появляется в белом мундире, а ботинки, ботинки — черные! это я помню! и усы, и волосы, и глаза тоже черные, а мундир — белый, а ботинки и усы — черные, и волосы с глазами черные! а мундир весь белый и с медалями яркими! подходит ко мне, смотрит в глаза мои снизу вверх глазами своими черными! а лицо у него такое усталое-усталое, скорбное, лишь усы — черные, и глаза — черные и блестят! смотрит он, смотрит, не говорит ничего, только смотрит, не говорит ничего, только смотрит и смотрит, падает на колени, аж все медали зазвенели, а одна даже по полу покатилась звеня и подпрыгивая по полу мраморному матово-поблескивающему, покатилась вдаль позвякивая: дзыннь! дзззззынь-дзззынь!)
1 голос: вздыхает, вздыхает и думает про себя и вздыхает, вот посмотрите — он вздыхает, они вздыхают и думают, и вздыхают, вздыхают про себя, про себя, в смысле, им себя жаль и вздыхают, и про, и контра, и себя, и думают, что вздыхают, и вправду вздыхают, и вздыхают, и вздыхают что думают и вправду вздыхают, и все про и контра, и про себя, про себя, но нет сил, но думают, думают, к небу взор свой обращают, и к небу, и взор, и свой, и обращают, глаза сухие к небесам ближним и дальним, и глаза, и сухие, и к небесам ближним, и к небесам дальним, дальним! —
(запевается вдруг на мотив известный, глаза сухие в глазницах просторных с треском и скрипом поворачивая, и глаза, и сухие, и поворачивая, и в глазницах, глазницах, и с треском)
(Я маленькая…)
(Играю и пою…)
(и вправду, вправду, в тьме, в тьме глубокой таится, взываю к силам небесным, укрытым и явным, взывая, и к силам, и небесным, и укрытым, и явным, и думает, и вздыхает, и думает)
(Я Сталина не видела)
(Но я его люблю)
(я люблю, люблю, и все благо, благо, и думает, и вздыхает, и легче как будто, что-то рядом иное, и многое не видимое раньше, и не видимое, и раньше, и что-то, и что-то, может и видимое раньше, но в другом свете, и везде, и вот голос рядом)
Арабское
1997
Предуведомление
Ну, понятно, что раскатистое рррррр есть арабское в его прямом и непосредственном выражении (конечно, имея в виду русскую версию арабского, т. к. всякое самостное национальное не может быть никак открыто вовне в какой-либо достаточной полноте, даже есть подозрения, что самим автохтонным представителям национальности оно явлено как некий динамический предел, достигаемый лишь волевым предпосланием и налагающим свои умозрительно-интуитивные ограничения).
А насчет пушкинского текста — почему нет? Ведь это же русский вариант арабского. А русское — оно, как известно, всеотзывчиво и всезахватчиво. До такой ли степени? — это, конечно, вопрос.
Иииии-иииии, арррабское, аррррабское, лууууу-уууу-ууучше, арррррабское, аррррабское уууууучшеееее, аррррабское, арррррабское, арррррабское, выыыы-ыыыы-ыыы, аррррабское, арррррабское, дуууу-уууу-уууу, арррррабское, аррррабское, мааааа-аааа-аааать аррррррабскоеарррррабское, аррррабскоеаррррабскоеаррррабскоеаррррабское, аррррабскоеаррррррабскоеарррррабскоеаррррабскоеарррррабское! арррррабское! аррррабское! аррррррабское, арррабсское, аррррабское, аррррабское, аррррабское, аррррабскоеарррабскоеаррррабскоеаррррабское не мооооо-оооооо-ооооо-оооог
Буддийское
1998
Предуведомление
Опять, опять возвращаемся к Пушкину и его Евгению, т. е. Онегину. Ясно дело, что всякая вещь, побывавшая в употреблении более ста лет в постоянном поп-употреблении, теряет всякое содержательное наполнение. Во всяком случае, оно сильно бледнеет. Она становится мантрой, как и случалось с нашим Евгением. Само упоминание, произнесение его, приобщает к высокой культуре. В данном случае, для большей убедительности и наглядности мы наложили это на достаточно удаленную мантрическую практику буддизма. Но по сути, корни любой из разнообразных мантрических практик — религиозные и песнопения православных и католиков, завывания муэдзинов и канторов, камлание шаманов и буддистов — сходны и взаимоналагаемы.
Весеннеморфное пушкинское
1998
Предуведомление
Весна ведь! Как быть-то? А понятно. Петь надо! А что петь-то? А известно что! То есть петь-то безразлично что. Но если уж безразлично, что петь, так уж лучше петь что-нибудь осмысленное, что может наполнить дополнительным и даже превышающим, переполняющим смыслом нехитрый порыв весеннего пения. Вот и поем, вернее, производим пеньеподобное действие над исполненным наивысшего смысла в пределах русской культуре текстом, первой строфой «Евгения Онегина»
Зимнеморфное пушкинское
1998
Предуведомление
Та же привычная мантра высокой русской культуры (первая строфа «Евгения Онегина») ныне приспособлена языком и гортанью для некоего еще одного способа обретения этой самой высокой культуры и в то же время способа ее ставления, выхода из нее, парения над ней как над огромными, необозримыми, неохватываемыми единичным глазом единичного человека снежными полями неумопостигаемого отечества и его небесного предвосхищения.