Большое предуведомление к большому циклу Грамматик

Большое дело требует и больших объяснений. Большое, как известно, и как подтвердил это всей своей жизнью один непутевый русский поэт, видится на значительном расстоянии. Не имея под рукой и сейчас этого охлаждающего расстояния, вот и пытаюсь создать некое расстояние времени от точки восприятия, до текста, возникшее, правда, моментально с текстом, а, увы, не наработанное мясом жизни. Конечно — имитация. Но хоть что-то, чтобы еще живыми и страждущими глазами воочью как бы увидать будто бы будущее.

И если они, объяснения, не понадобятся потребителю данных трудов, то для самого производителя присутствует всегдашняя иллюзия в их необходимости. Во всяком случае, у меня всегда такое нервное ощущение. Все-то мне, беспокойному, представляется, что без подобных дополнительных многословных расшифровок данных многотрудных и многодневных дел постороннему ничего — ну просто ничего! — не понять. Ну, может, только самую малость. И та — первая бросившаяся в глаза, несущественная! Вот такие вот всегдашние мои сомнения и опасения. Я понимаю, понимаю, что опасно открываюсь в своей, если не позорной, то, во всяком случае, зазорной и вполне интимной слабости и ранимости, за которую вполне могу быть подвергнут унизительным, пусть и заслуженным, насмешкам и издевательствам. Да и уже подвергся! Не раз подвергался! Господи, сколько же я перенес за все это годы по причине сей глупой и легко, кстати, устранимой слабости! Но вот всякий раз, как та собака, которой запрещено прыгать и скакать по белым постельным покрывалам, и которая, возвратившись с прогулки среди мерзкой осенней слякоти, пока хозяин несколько потерял бдительность от расслабляющего домашнего тепла и уюта, пахнувшего ему в ноздри прямо с порога, мгновенно норовит пробежаться всеми четырьмя неимоверными лапами по упомянутым невинным в своей ослепительной белизне простыням. Она отлично, отлично знает все наперед. Знает, что ждет ее буквально через секунду — ужас, что ждет! А удержаться не может! Не может! Напрягает все силы своей преданной и глубоко-нравственной души — а не может! Чистая безрассудная страсть! Или что сказать хочет? Да уж верно, что-то хочет сказать сим неимоверным и выразительным способом, да никто понять не может. А куда уж как просто! Напрягитесь! Напрягитесь! И вы обнаружите под этом невинным актом абсолютно адекватно выраженную невозможность, невообразимость, безумие бытия. Да кто же поймет. Кто хочет понять?! Всем легче и успокоительнее видеть за этим простое и честное безумство данной конкретной шаловливой и по-детски не вразумлённой лохматой твари. Проще ей простить, чем вникать в безумие ею выраженного и высказанного, обнимаясь с нею, дрожа над дышащей ужасом бездной неведомого и неисповедимого.

Вот так же и я с этими своими пресловутыми предуведомлениями. Ну, может быть, мне несколько в усугубленном и драматизированном виде представляется столь вполне невинная с виду ситуация с вполне невинными снисходительными улыбками и шепотком в сторону, или же похлопыванию по плечу: Ну что, брат, ты даешь! — A что? — Опять оскоромился со своим, как его, этим….? — Ты предуведомление имеешь в виду? — Вот-вот, с этим самым предуведомлением.

Невинно по-дружески, вроде бы, даже, а все равно — неприятно, обидно, даже оскорбительно. Но я терплю, терплю. Я всю жизнь терплю всякие подобные несуразицы и неузнавание. Но я рассчитываю на ваше понимание и сочувствие. Именно ваше, потому что все другие давно уже обнаружились в своей жестоковыйности и, к тому же, принципиальном непониманием как цели подобных писаний так и содержания. Но вы, вы не такие! Вы поймете меня! Вы новые и чистые, которых я ожидал всю свою предыдущую жизнь, исполненную предельного, неимоверного напряжения и одиночества.

(Все, конечно, это так. Все эти трагедийные нотки просто для красоты стиля и пущей выразительности, чтобы на пределе достаточно короткого текста поразить вас в самое сердце и обрисовать некую неординарность ситуации. Уж простите за недозволенные приемы. Больше не буду. Хотя, конечно, буду, и еще как буду! Но вы уже все правильно понимаете и все излишества слога и чувств воспримете со снисходительной понимающей улыбкой. Тем более, что и не без доли, и весьма значительной, реального присутствия всего вышеобозначенного.)

Так вот.

Я надеюсь, да уже и ясно вижу, что вы поймете и поймете правильно и адекватно (насколько это вообще поддается разумному пониманию) как смысл, так и побудительные причины данного жеста. А те, непонимающее и язвящие — Господь им судья! Господь простит их, ежели простит.

Так вот.

Посему, зная все возможные нелицеприятные последствия данного предприятия, я все равно осознаю внутреннюю необходимость и даже некоторую нравственно- общественную педагогическую обязанность перед культурой и историей и настойчиво пытаюсь что-то объяснить и предуведомить посредством этих как бы излишних и невменяемых по смыслу (а по видимости как раз наоборот — вроде бы наукообразных и отстраненных) слов, судорожно старающихся ввести, если не в курс дела, то хотя бы в его ритм — уффф! Дайте дух переведу! Это судорожное предложение вполне отражает состояние моего духа перед лицом возможного непонимания и неизбывно сложной, почти не поддающейся адекватному выражению проблемы внутренних позывов и явно чувствуемых внешних обязательств перед обществом и культурой.

Как я уже помянул, по прошествии времени становится понятна излишнесть этих писаний по причине осознания невозможности что-либо объяснить сверх уже объясненного. К тому же по ходу времени общекультурная рутинная работа делает все, допрежде сомнительное и неявное, требующее дополнительных разъяснений — понятным и само собой разумеющимся. Даже становится непонятно, что, собственно было-то непонятным. Ну, естественно, если это, смогло войти в общий фонд культуры. А если нет — так и разговору нет. В подобном случае, как ни жаль — это просто частные проблема и синдроматика частного лица, что само по себе забавно, но не более. Ну, и что? Веником что ли по сему поводу убиться? Обосраться и не жить? Что, нельзя, что ли?! — можно! Можно. Все можно. Но просто в данном случае мы не об этом.

Так вот.

Теперь, оставив позади все сомнения и оговорки, обратимся к сути, к прямому предмету нашего рассуждения.

Так вот.

Есть неизъяснимая прелесть в чтении бесконечного романа. Серии бесконечных романов. В нескончаемо длящейся параллельно с тобой жизни виртуальной, перепутывающейся, переплетающейся с твоей жизнью и напитывающейся из нее живительными соками. Я не намекаю, не говорю о неких, что ли, чертах вурдалачества, но не без этого. Не без этого. Что-то в этом роде явно присутствует, во всяком случае, промелькивает. Но мы не об этом. Мы о другом. Мы о подобной же, не меньшей прелести писания некоего бесконечного, необозримого нечто. О писании, о времени писания и о состоянии пишущего, когда определены уже основные структурные параметры создаваемого, характер и даже тематическое наполнение на необозримый срок наперед — прекрасный род высокого безволия и прострации, оправданный перед собой (и в далекой чаемой перспективе — перед людьми, всем человечеством) в нравственном и социо-нравственном смысле, обеспеченного в пределах выделенной территории на длительный срок осмысленного существования. Да. Это так. Это, действительно, так. Я знаю. В общем, нечто вроде серьёзной, обеспеченной, определенной студенческой жизни. Ну, конечно, не без забот, не без проблем — экзамены, зачеты, курсовые, выбор темы и будущей специализации, конфликты с преподавателями, накатывающаяся усталость и головные боли (о прелестях и сладостях, которые многократно превышают вышеперечисленное, тревожащее я умалчиваю — оно самоочевидно и всем досконально известно). И все это в пределах перекрываемых осмысленною и оправдывающей предзаданностью. О, где мои студенческие годы! Осень, зима, весна, лето! Друзья и подруги! Ссоры и запойные дружбы! Споры о высоком, неземном и прекрасном! И ощущение нескончаемого пространства впереди. Да. Больше и сказать-то нечего. После этого — только молчание. Ну, во всяком случае — длительна пауза.

Помолчали? Хорошо. Пойдем дальше.

Надо заметить, что подобные разного рода длительности, долгое делание и, в особенности та специфическое состояние, связанное с долгой оккупацией духа, сознания, воли и просто ежедневного обихода продолжительным писательским актом, о которым и повествовалось выше, это долгое плавание с покачиванием на всхлипывающих волнах, покрывающих весь простор, вплоть до зримого и умозримого горизонта, в пределах большого смысла и времени вполне может совпасть с ритмами и пульсациями Вселенной, мощных напряженных полей, неведомых измерений и временных векторов, сокрытых от рационального, поверхностно сканирующего взора. А, может быть, все и не так. Все проще и явнее. Но, скорее всего, все-таки, так. Я подозреваю, что именно таким, а не иным образом. И прошлые большие писатели с их развернутыми, разветвляющимися романами и были выходом этих мировых ритмов, помимо всяких там социальных, психологических и эстетических откровений, которые тоже, в свою очередь, несли на себе печать и отражение этих ритмов на пространстве дышащей и подрагивающей антропологии. Сейчас мы не вдаемся в подробности различий, различения и сложности взаимоотношений конкретно-исторически являемых, запечатлеваемых в этой самой изменяющейся антропологии изменяемых ритмов с ритмами вечными и неизменяемыми. Ну, может быть, тоже изменяемыми, но в пределах человеческого времени ощущаемыми как вечные. Во всяком случае, только таким образом могущими быть воспринятыми в пределах нынешней антропологии. Это очень интересный вопрос, но впрямую не относящийся к обсуждаемой здесь проблеме грамматик, длительного делания и феноменологии творческого существования. Хотелось бы, конечно, порассуждать на эту тему. Ой, как хотелось бы! Да, вот, нельзя! Не разрешают. Вы сами и не разрешаете. И правы. Правы, а то вся эта писанина разрастется до невероятных пределов, не оправдываемая уже даже и рассуждениями о всем долгодлящемся. Вы правы, что не позволяете. Или позволяете? А? Позволяете? Но нет, я сам себе не позволяю. Я сам полагаю запрет и предлагаю себе продолжать в строго заданных тематических и жанровых рамках — Предуведомление к грамматикам.

О, Господи! Эти долгие блаженные и мучительные сидения романистов за писанием своих нескончаемых романов и последующее подобное же, подобообразное же сидение за ними читателя, воспроизводящего все это в своем невообразимом сознании! Да — это нечто неземное! Увы, поэтам подобное не дано. Им дано многое другое, но не это. А мы ведем разговор именно об этом, так что другое нам ни к чему. Сейчас ни к чему. А вообще-то я не прочь об этом порассуждать. Прямо невероятно как зол до подобного рода рассуждений и спекуляций. Но сейчас о другом. Сейчас о том, что поэтам, особенно в их романтическом образе, ныне воспринимаемом все еще как именно генеральный тип поэта и поэтического поведения, гениям, обреченным на лихорадочный, горячечный темп существования, определяющий непредсказуемость встреч с высшим духом, инспирацией, вдохновением, переполняющем все их существо, не даны эти пространства длительного и почти гипнотического состояния. Опустошения, испытываемые ими, после очередной вспышки их гения и до следующей, в ожидании следующей наркотической встряски, весьма глубоки. Понятно, мы описываем общий, генеральный случай, оставляя в стороне многочисленные примеры счастливого и жизнерадостного существования многих тружеников поэтического пера. Многих даже удачливых, очень удачливых. Способных и талантливых. Невероятно талантливых. Но в пространстве нашего правильного рассуждения — они неправильные. И потому для нас как бы и не существуют. А если и существуют, то лишь в те редкие моменты и в том специфическом модусе истинно нами определяемого истинного поэта, которые со стороны за завесой жизненного обихода просто не различаемы. Но нам-то, вооруженным тематической страстью и идеологической зоркостью сразу бросается в глаза. Мы сразу же это видим и отмечаем для себя как истинное и основное, ими самими в себе неподозреваемое, а если и замечаемое, то как мучительное, но неизбежное, при таком роде жизни, замутнение радости бытия.

Это все так. Но мы все-таки не об этих. Мы о тех, кто составляет когорту именно поэтов именно в поэтическом смысле именно для осмысления феномена поэтической экзистенции в отличие от романистской. Пусть оно не так уж и явно, особенно в наше время. Но раньше уж точно было так, тому примером судьбы многих поэтических гениев. К их примеру мы отсылаем и светлой памяти посвящаем наше рассуждение.

Так вот. Те, истинные, в нашем понимании, поэты живут наподобие мучаемых малярийной лихорадкой. Перепады лихорадочной температуры от 40 до 35 градусов (ну, в условном уподоблении градусам человеческого тела и, вообще, телесности) истачивают и без того не особенно крепкую поэтическую плоть. Необремененные стабилизирующим балластом каждодневной технологической рутины (вроде, ежедневного писания прозаиков, сидения в мастерских художников, тренинга музыкантов и танцоров) они стремительно вырождаются в простых истериков и психопатов. Либо защитная телесная реакция постепенно обращивает их духовные и телесные тела экранирующим слоем чистейшего жира, не проникаемым для всякого рода инспираций. Вот такая вот необаятельная картина. Но, в общем-то, во многих случаях по-простому, по-жизненному, спасительная, объяснимая и даже простительная. И я не единожды был высокомерным свидетелем подобного, постепенно смиряясь и понимая высшее провиденциальное значение любой судьбы и явление любого пути. И мне доставало силы и разумения понять это. И принять, мысленно даже, косвенно, вроде бы даже отталкивая всеми силами ясного бодрствующего сознания, тайно внутренне спасительно примерять на себя. То есть, я смирялся до этого, и через это многое понимал, доселе в гордыне и высокомерии как бы предназначенности, не понимал. А тут понимал. И даже взял себе за некую регулярную методу, наподобие опытов смирения и самоуничижения старцев-отшельников. И вам желаю подобного, если, конечно, вы сами этого пожелаете..

Но все-таки, оставляя и эту тему, подобных счастливцев, или несчастливцев (уж как вам хочется) и возвращаясь к нашим прямым героям, заметим, что к счастью, или к несчастью (уж как вам хочется), заметим, что в наше время все не так. Не совсем так. Даже совсем не так. То есть все это проявляется не в подобной экстремальной остроте. Прибегая к примеру той же малярии, нынешних можно уподобить как бы вакцинированным, легко переболевающим легкой формой заразы, так и не узнающим губительных провалов и возносящих головокружительных эйфорических потоков. Да, ладно, я это совсем не в укор. А не про вас. Хотя, конечно и про вас. Даже, в основном, про вас. Но я все это даже с удовлетворением. Я легко и покорно принимаю это, в особенности в свете моих дальнейших, да и предыдущих рассуждений о благодатной длительности, монотонности и рутине.

Но будем рассуждать все-таки в заданном модусе четкого и контрастного противопоставления логоса поэтического существования и романического.

Так вот.

Нынешняя клиповая культура, порожденная быстрой и все убыстряющейся сменой окружающей среды, укорачиванием сроков культурных поколений (которые уже катастрофически разошлись с длительностью физиологических, достигнув в наше время уже значения 5–7 лет), опережающим моральное устаревание предметов быта относительно материального, перевела акцент восприятия с, так сказать, кантеленного, если можно так выразиться, предыдущего романного типа сознания и восприятия жизни на синкопно-вспышечный. По контрасту с этими вспышками промежутки, как про страбоскопическом освещении, кажутся провалами, отсутствием, небытием, шуньей. И только общая бытийная, идеологическая или структурно предзаданность как бы перелетает эти провалы, выстраивая над видимым небытием мосты длительных стратегических построений и существований. Это все, опять-таки, в некой экстремально-форсированной специфической выстроенной для исследования данного предмета, среде. А так, конечно — все живут, как живут, книги даже объемные читают. Но, заметим, нынешний роман невозможен в темпе романа 19-го века и без всяких там клипоподобных геков. Hу, ладно. Может быть, я неправ, что нисколько не мешает мне продолжать рассуждения так, как будто бы я был прав. Абсолютно прав. Вот я и продолжаю.

Те провалы, о которых мы упоминали 12 строк выше (или всего 10, поскольку мои строчки на дисплее чрезвычайно длинные — не суть дела) они есть составляющие части неразрывного пространства бытия, своими резкими перепадами просто подчеркивая резкие проявления пульсирование ритма, в наше время ставшего явным почти в каждом простом житейском жесте, и его чрезвычайное убыстрение. В общем, то, что раньше было явным лишь вникающим в сокрытое, теперь явно почти любому. И наоборот, явная и почти обыденная в прошлые времена необозримая длительность бытия, совпадающая или находящаяся в отношениях типологического сходства с другими мировыми длительностями, теперь требует исключительных усилий и напряжения для своего обнаружения. Ну, что же, всякому времени — свои заботу и свои откровения. И в наше время мировые законы спроецировались на антропологические во взаимосвязанных их изменениях таким вот специфическим образом. Отнюдь, не отрицая при том общих, переходящих из времени во время, передаваемых как бы из рук в руки, несменяемых, или мало сменяемых в их проявлении больших мировых закономерностей.

Так о чем это мы? К чему я это все?

А к тому, что будучи, в основном, по основной профсоюзной, приписке, поэтом, и будучи поэтом нынешнего времени и нынешней культуры, я, вроде бы, должен был ощутить некое облегчение и удовлетворение, даже торжество некое, совпав онтологически-положенной краткостью поэтических жестов, проявлений и текстов с основной тенденцией нашего времени, как мы ее определили, вернее, волюнтаристски положили. Ну, если не принимать во внимание всеобщий упадок интереса именно к поэзии (что несколько уравнивает традиционное романное существование, падение интереса к которому тоже заметно, но не в такой степени). То есть я должен был бы торжествовать в идее. Но тут мною неожиданно и овладела страсть к неким продолжительным, растянутым во времени жестам. До такой степени овладела, что воспаленному сознанию стали мерещиться неведомые и неоглядные проекты длиной в жизнь. Я стал обдумывать, каким бы образом это могло явиться в пространстве поэзии, от начала отринув такой монструозный (а в наше время уже и вдвойне монструозный!) способ решения проблемы, как жанр поэмы. Простим их! Я имею в виду всех, в прошлые времена писавших столь неподъемные опусы. В их времена это что-то значили, решало какие-то актуальные и болезненные проблемы их культуры. В наши дни они просто неподъемны, разве только в исторически-архивно-ознакомительных целях. Возможно я усугубляю ситуацию. Возможно. Даже, наверняка. Прости меня, Господь и снисходительный читатель за столь кощунственные и культурно-невменяемые, да и просто глупые заявления! Ну да, мы просто глупы. А что, нельзя? Можно? Нельзя? Но ведь мы это совсем даже не от наивной глупости, а от идеологической и теоретической, что, конечно, не более простительно, но хотя бы, в какой-то мере, объяснимо и понятно. Постулируй мы иную идею, и отношение наше к данному предмету и жанру было бы иным. Понимаю, что на треть, ну, на четверть оправдавшись в одном, я рушусь в бескрайние пучины так сказать, цинизма. А что делать? Куда ни ступи в этом мире — везде виноват! Надо просто смириться с этим и следовать уж чему-то одному, если не до конца (поскольку следовать до конца никому и ни в чем, в принципе, в это изменяющемся мире просто невозможно и непозволительно), то хотя бы на какое-то обозримое для возможности вынесения какого-никакого определенного суждения и самосуждения расстояние.

Вернемся к делу. Так вот, обуяла мена страсть к некому долгому деланию и существованию в длительности его произведения. И стал я думать, как явить это на пределах поэзии — наиболее знакомого и подспудного мне рода художественной деятельности. И, как мне кажется, достаточно удачным ответом на этот вопрос стали мои, так называемые, Грамматики. Конечно, ответом чисто моим и вряд ли имеющим разрешающую силу в пределах чужой поэтической практики. Тем более, что они несут слишком маркированные черты моего стиля и способа апроприации действительности, чтобы в чистоте быть использованными кем-либо другим. Они сразу будут опознаваться как мои. Ну может быть, возможны какие-либо вольные вариации. Либо уж совсем — но это уж и вовсе иное дело, я это даже приветствую и с интересом ожидаю! — какие-либо деконструирующие и препарирующие игры как с самим жанром, так и с моей художественной практикой вообще. Это даже польстило бы мне — вот, читают, за актуальное держат, работают как с поддающимся работе материалом! Прекрасно! Но оставим мечты. Вернемся к действительности и моей прямой убогой практике. Пусть она будет не ответом на будоражащие вопросы, но примером честной

и трудолюбивой попытки найти хоть какие-никакие ответы, а может, и только поставить вопросы — что тоже результат.

Так все-таки, возвращаясь к прямому предмету данного рассуждения, в чем суть данных писаний, именуемых мной Грамматиками? Да она нехитра. Поверьте уж мне, действительно, нехитра. Гораздо проще этих безумно разросшихся и запутавшихся в оправданиях, разъяснениях и саморазъяснениях, нескончаемых писаниях. Хотя, внимательный и въедливый читатель тут же бросит мне справедливый, хоть и не до конца продуманный, если не упрек, то укоризненное замечание: Ты ведь сам все время говоришь о чаемой длительности письма! — Говорю-то я говорю, но имею ввиду именно структуру длительности, имеющую своим разрешением именно длительность как саму длительность, так и неминуемый процесс ее порождения и темперированного обживания, а не любую деятельность, могущую просто быть растянутой, как резина, но так и остающуюся в своей онтологической основе кратким единовременным жестом, сразу же по отпускании сжимающимся в первичный единичный акт. — Что-то сложновато. — Не без этого. А ты что хотел? Мне и самому это все непонятно и виднеется образом некой туманности, так как же я могу ясно говорить об этом. — Но ты же говорил, что тебе это дело ясно. — Я говорил по поводу Грамматик, а, отнюдь, не по поводу объяснений и обоснований их. — Тогда перейдем к тому, что ясно, к Грамматикам. — Перейдем, да уже и перешли). А сами-то Грамматики, действительно, несложны. Достаточно одного беглого взгляда, чтобы понять, что к чему, просечь их структуру, а при желании и воспроизвести ее. А и хорошо! А я и сам хотел этого. Хотел, даже чаял создать некую систему, метод, технологию, которой может воспользоваться любой, возжелавший этого, могущий продолжить процесс в любом направлении. И это не входит в противоречие с предыдущим утверждением по поводу застолбленности жанра, так сказать, запатентованности находки. Нет, здесь речь о другом. В данном случае человек приходит, засучивает рукава и без всяких там откровенческих амбиций быстренько включается в работу, начинает прямо с того места, где остановился предшественник, прямо с какой-нибудь недовинченной гайки, или недотянутого болта. Начинает и продолжает как прошедший на свою смену рабочий непрерывного производства. И это будет, вернее, было бы (ведь мы все здесь обсуждаем в сослагательном наклонении), к тому же, так чаемое всеми русскими спасительное общее дело, почто безымянное, ради которого я с легкостью и радостью даже окажусь от всяких авторских прав, претензий на личную исключительность изобретателя метода. Да. Но я опять увлекся глобальными мечтами всечеловеческого счастья. Ну, если и не счастья, то умиротворения в процессе и под сенью единого поглощающего строительного процесса.

В наше время достаточно уже давно, в отличие от старых фундаментальных времен, когда единицей свершенного труда, скажем, какого-нибудь каретника была цельно-выстроенная карета, сработанная от начала и до конца (не принимая, условно, в расчет и во внимание всяких там подсобных колесных, обивочных и прочих дел мастеров и подмастерий), нынче единицей свершенного труда стали, в основном, технологии, методы, структуры, программы, наполнение которых реальным мясом материальности (как, скажем, в показательной структуре заводов Форда, производящих серийный почти неразличимый товар) может стать делом любого, взятого со стороны случайного работника

Так вот.

Основной чертой данных Грамматик является конструирование жестких структур организации мелких отдельных кусочков-клипов (условно, клипов, квази-клипов) вербального материала. Воспроизводимые же элементы — слова, словечки, устойчивые словесные формулы, предложения и целые грамматические структуры — в своей нескончаемой повторяемости несут на себе черты и функции поэтической рифмы, самой являющейся выходом и запечатлением наружи на устном, рукописном и печатном вербальном материале магической суггестии и ритмической организованности человеческой жизни и шире — превышающей человека, но чувствуемой и осмысляемой им, всеобщей ритмической организованности Вселенной. Вот так пафосно. И не меньше! Поскольку так оно и есть, просто люди зачастую стесняются заявлять об этом открыто и таким образом. Стесняются открытого пафоса. А раньше вот не стеснялись. И я не стесняюсь и вас призываю к тому же. Давайте, воскликнем все вместе, всем миром: Вселенная прекрасна, стройна, необозрима, неописуема, нескончаема, неисчерпаема, невероятна, величественна, и нам неподвластна! Вот и воскликнули. Вот и хорошо.

Поверьте мне, единожды разработав подобную структуру и продолжив подобные Грамматики (а их у меня более 20), я почувствовал, что почти невозможно уже остановиться. Невозможно остановиться даже на пределах одной, набравшей силу, инерцию, и уже самой как бы собственной волей и хотением к продолжению бытия, волокущей блаженного и анестезированного тебя, как необходимый психосоматический организм ее вочеловечивания. И только неким усилием воли, оценив размер соделанного как достаточную критическую массу запущенного самовоспроизводящегося процесса, я нахожу силы оставить эту Грамматику с чувством некой тревожащей, будоражащей пустоты на том месте, где только что кипела энергичная самозабвенная жизнь. Что же заставляет оставить эту, буквально только что столь пленительную и самозабвенную совместную жизнь? Пожалуй что ощущение уже некоторой своей уже излишнести, перехода в качество некоторой высасываемой вурдалаком, да уже почти и высосанной обвислой шкурки. Да, надо чувствовать момент! Моменты вообще надо чувствовать. Может быть, живое ощущение моментов принятия решений, начала действий и точного выхода из них и есть особенный не имитируемый дар любой творческой личности. Но все же остается пустота. Горечь опустошенности. И я тут же бросаюсь за конструирование новой. Конструирование — ну, нечто сродни визионерско-умозрительному ворчанию перед внутренним зрением неких, поначалу вполне невнятных, но все более и более явных в конце почти до стереоскопической ясности и яркости визуализированных пространственных структур. Потом небольшой труд перенести их и вживить в вербально-грамматические формулы — и пошло! Конечно, требуется достаточное времени, вырастить новую Грамматику во взрослый организм, существо, способное на почти равноправное общение и сотворчество. Так ведь мы и мечтали о долгих, нескончаемых, длиной почти с целую жизнь, проектах.

Вот — перед вами один из них. Вернее одна из них — одна из Грамматик.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О курице, например, что глупая, ворчливая, неповоротливая, что с нее воды не пить, что напоминает бабу, что знает, где клевать, что недурна на вкус, что птица, что с ней Бог тоже разговаривает, что у нее пустые глаза, что ее язык еще не расшифрован, что ее неплохо бы обуть.

Ну, может быть парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О погоде, например, что переменчива, что с нею нету счастья, что и кошка хорошую погоду любит, что одной погодой жив не будешь, что она у моря, что исправляется, что много погод вокруг расплодилось.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О деньгах, например, что их много не бывает, что не в них счастье, что они губят, возвышают, порабощают, что отомрут, что бескачественны, что их кидают пачками, что их у Березовского много, что их куры почему-то не клюют, что их подделывают, что с ними и на люди выйти не стыдно, что без них — ой! — как нелегко, что они — всемирный медиатор.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О мужском члене, например, что на него не надеть узду, что славен делами, что от него никто худого слова не слыхал, что по-грубому его хуем обзывают, что он делает мясной укольчик, что всегда прав, что его терпят, что о нем песни слагают, что его не спрячешь, что в нем вся суть, что от него и умереть можно.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О колдовстве, например, что лечит, что калечит, что нет ничего древнее его, что непостижимо, что женщины до него падки, что есть вещи почище и его, что сегодня оно модно, что только дурак им не занимается и что только дурак в него и верит, что там, где его нет, найдется на это место что-нибудь другое.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О зеркале, например, что отражает, завлекает, пугает, что в нем вся мудрость заключена, что темно, что с ним веселей, что на него нечего пенять.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О зерне например, что в землю ложится, что прорастает, что не во всякую почву ложится, что о нем не надо жалеть, что умирает, чтобы возродиться, что еще неведомо, что из него произрастет.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О пуле, например, что вылетела, что со смещенным центром, что с ней веселее, что пошла гулять по свету, что дура, что в ней веса меньше, чем в наилегчайшей смерти, что она молодца не берет, что ничьих заслуг в расчет не принимает, что ее ртом не поймаешь.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О революции, например, что кровавая, что душу веселит, что как птица счастья завтрашнего дня, что ее Троцкий делал, что ей противиться — поперек мирового процесса становиться, что она голубоглазая фурия, что поедает своих детей.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О крысе, например, что странна, что мудра, что воду к полнолунию пьет, что в прошлом рождении была грузинской княжной, что рано стареет, но и в старости не теряет красоты, что ее не отравить, что человеческих детей пожирает.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О немце, например, что он — японец Европы, что ему все жирное милее, что скучный, организованный, холодный и рациональный, нежный и впечатлительный, что гений философии опочил на нем, что жестокий и дальновидный, что нет против него защиты, что разорит тебя, что предпочитает пиво и абстракции, что тонкое любит и понимает.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О ведьме, например, что когда-то была молодой красавицей, что несчастна, зловредна, что погубить ее не грех, что в воде не тонет, что боится креста и чеснока, что с ней из одного колодца пить — неузнанным быть, что косы ей леший заплетает, что знает все на свете.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О Ленине, например, что лысый, маленький, что сифилитик, что гений всех веков и народов, что человеколюбивый, что по ночам в мавзолее бродит, что вечно живой, что синим пламенем светится, что Солженицын его несправедливо обидел, что внимательный был, что детишек любил, что человечину кушал, что на ходу в трамвай вскочить может, что Сталина не любил, что нехорошо умер, что его по-нормальному давно бы пора похоронить, что святой, что нет ему конца, что как вампир живет.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О Сибири, например, что ею Русь прирастает, что холодная, широкая, богатая, просторная и безлюдная, что в ней пропасть можно, что в ней каторжники живут, что у нее глаза как у рыси, что ей хорошо — то другому погибель.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О пауках, например, что изощрены, таинственны, отвратительны, что тайный ужас вселяют, что в них нечто дьявольское, что цепкие, что их паутина содержит информацию на миллионы чего-то там неисчислимого, что коварны, любят мух, любят кушать мух, что ядовиты, целебны, полезны и омерзительны одновременно.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О молодежи, например, что ужасна, непослушна, глупа, что она — наша надежда, что ее нет, есть просто неподвижный модус молодости, сквозь который проходят все поколения, что ей есть чему поучиться у старших, что весела, обаятельна, любознательна, впечатлительна, жестока и нестойка, прекрасна, жива, что сама не знает, что хочет, что за ней будущее.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О японцах, например, что они — немцы Азии, что изощрены, что красоту кожей чуют, что все у китайцев позаимствовали, что живут где-то там, что у них ноги короткие, что загадочные, улыбчатые, замкнутые, что с ними не пошутишь, что легки и обаятельны, что говорят на каком-то неведомом языке.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

Об избе, например, что о четырех углах, что как крепость, что поворачивается к тебе передом, а к лесу задом, что богата пирогами, что просторная, холодная, прочная, убогая, светлая, затхлая, что от нее поверьями веет, что лучше быть в ней, чем на улице.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О сифилисе, например, что внутреннее являет наружу, что это французская болезнь, что отличает человека от животного, что обостряет восприятие, что ему не обучается, что спутник гениальности, что теперь легко лечится, что о нем много разных суждений, что это наказание за беспутство.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О крокодиле, например, что зубастый, безжалостный, рассудительный, не берет больше, чем нужно, что слезы льет, что если ему проделать крылья, то получится дракон, что честен, игрив, внимателен, коварен, что похож на Берия, что ему небесами предписано быть таким, и он такой и есть.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О Ницше, например, что высокомерен, гениален, безумен, что хотел стать сверхчеловеком, что душу дьяволу продал, что ему Гитлер наследовал, что последние дни жизни провел в разговорах с неким Срединным Духом, который полностью оккупировал его, не оставляя ни места, ни сил, ни внимания для внешнего мира.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О седине, например, что красит, что старит, что связана с бесом, который ударяет в ребро, что по ней нельзя судить о человеке, что ее еще заслужить надо, что издали видна, что серебром отливает, что ее красить можно, что она говорит о человеке больше, чем самые убедительные слова.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О славе, например, например, что заслуженная, дурная, смешная, что красит, что ее за деньги не купишь, что не всегда по заслугам, что ей нет место в ряду добродетелей, что на ней в рай не въедешь, что Евтушенко она странным образом досталась, что желанна, изменчива, сладостна, эфемерна, что без нее проще, что связывает, что больно ударяет.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О демонах, например, что ужасны, что тоскуют, что черны лицом, что полны гордыни, что нет им спасения, что я на них похож, что пронзительно умны и ироничны, что у каждого свой демон, что не так уж и опасны, что обольстительны и коварны, что у них блуждающее тело.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О Каппадокии, например, что далеко, что там родилось много святых, что турки ее любят не меньше византийцев, что и там люди живут, страдают, любят, женятся, детей рожают и умирают, что ее часто поминают в книгах по истории церкви, что там драконы водились, что это имя нарицательное.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О глупой женщине, например, что глупа, что красива, что не так уж и глупа, что поумнее глупого мужчины, что поумнее и умного мужчины, что притворяется глупой, что всегда веселая, что дом у нее в порядке, что ей замуж легче выйти, что через нее ложь в мир вошла, что про нее всякие глупости говорят.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О котлете, например, что ее еще нужно уметь приготовить, что вкусная, что с жару, что жирная, что ею одною сыт не будешь, что Пугачева ее обожает, что с луком, что в нее нужно класть как можно больше мяса, что ею легко покоряются сердца мужчин, что ее любят дети и собаки.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О красоте, например, что страшная вещь, что губит, покоряет, выпрямляет, что мир спасет, что всего нам дороже, что соблазняет, отвлекает от полезного, что есть нравственная и специально русская красота.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О могиле, например, что мягкая, бархатная, родимая, черная, холодная, что ее надо вырыть, что у каждого своя, что о ней столько всего понаписано, что за хорошую могилу и дорогого коня отдают, что из нее встают и назад приходят в свой дом, что в ней нелегко успокоиться, что горбатого и гордого исправит.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О дереве, например, что растет из неведомого, что цветет, падает, сохнет, что тенистое и раскидистое, что из него струганная лавка получается, что ценной породы, что человеку надо в жизни посадить хотя бы одно, что фруктовое, хвойное, экзотическое, что в воде не тонет, что оно есть мистическо-вертикальная ось мира, что родное и милое.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О ногах, например, что эротичные, кривые, крепкие, длинные, что от ушей растут, что венозные, корявые, заплетаются, болят, соблазняют, что их обуть — никаких денег не хватит, что волосатые, толстые, подагрические, что их можно обрубить, простудить, протянуть, что их ампутируют и в горячую воду опускают.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О коже, например, что гладкая, бархатная, дубленая, что подрагивает, что ее с живого человека можно содрать, что она прекрасная у крокодила, толстая у слона, скользкая у змеи, что мурашками покрывается, что семиотична, что с нею лучше, чем без нее.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О злодее, например, что с ним не поспоришь, что и у него сердце есть, что ужасен не всегда, что каждый имеет его в своей душе, что о нем слава идет, что на него есть другой злодей, что детишек губит, что прямиком в ад отправляется, что бывают и чудесные превращения его в святого, что о нем лучше не думать по ночам, что любит узкие темные переулочки.

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

* * *

Обо всем на свете говорится ровно то, что оно и заслуживает.

О крабе, например, что вкусный, непонятный, древний, что в южных морях водится, что странно устроен, что медлительный, что его не постичь — а что постигать-то?!

Ну, может быть, парочка-другая чего-нибудь еще, но не больше.

Кусочики

(возможно поэма)

1975

первое

второе

третье

четвертое

пятое

шестое

седьмое

восьмое

девятое

десятое

одиннадцатое

двенадцатое

тринадцатое

четырнадцатое

пятнадцатое

шестнадцатое

семнадцатое

восемнадцатое

девятнадцатое

двадцатое

двадцать первое

двадцать второе

двадцать третье

двадцать четвертое

двадцать пятое

двадцать шестое

двадцать седьмое

двадцать восьмое

двадцать девятое

тридцатое

тридцать первое

тридцать второе

сорок первое

сорок второе

сорок третье

сорок четвертое

сорок пятое

сорок шестое

сорок седьмое

сорок восьмое

сорок девятое

пятидесятое

пятьдесят первое

пятьдесят второе

пятьдесят третье

пятьдесят четвертое

пятьдесят пятое

пятьдесят шестое

пятьдесят седьмое

пятьдесят восьмое

пятьдесят девятое

шестидесятое

шестьдесят первое

шестьдесят второе

шестьдесят третье

шестьдесят четвертое

шестьдесят пятое

шестьдесят шестое

шестьдесят седьмое

Паттерны

1975

Осень

(паттерн)

1.

2.

3.

Паттерны

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

11.

12.

13.

Песня

Эскалация мотивов

1.

2.

Паттерны

1.

2.

Несколькострочия

(крики души и размышления)

1976

Предуведомление

Для чего я пишу предуведомления? Поначалу я думал, что для объяснения. Нет, нет! Я и поначалу так не думал, потому что, если бы я так думал, то не было бы у меня никаких претензий к тем, кто по прочтении предуведомлений сказал: наконец-то мы поняли тебя, вот ты какой! вот они твои посягания! твое честолюбие и суемудрие! которые раньше прятались за рифмы, слабость твоя человеческая, прикрывавшаяся мерностью узаконенного стиха. Хотя и во всем этом нет ничего позорного, во всяком случае, это все заранее подозревается в поэте (и законно, так как сам акт обращения к стиху уже свидетельствует это). Предуведомления суть не большая откровенность, чем стихи, они сами суть стихи и соотносятся со стихами не как биография или исповедь со стихами, а как стихи со стихами. Но, конечно, кое-что они и объясняют, коли в них присутствует объяснительная интонация, но их объяснения напоминают мне объяснения одного туркмена Язы, который, будучи спрошенным: отчего у одних туркменов глаза узкие, а у других — круглые, отвечал: Э-э-э! Одни туркмены живут в пустыне, а другие — в горах. Те, которые живут в пустыне, прищуривают глаза — все видно, далеко видно, до края земли все видно — хорошо! А другие смотрят вокруг — горы вокруг, ничего вокруг не видно! — и делаются у них круглые глаза.

Теперь что касается собственно самого сборника. Он писался в той первичной сфере поэтичности, которая присутствует, не вычленяясь в нечто самостоятельное, почти в любой области человеческой деятельности и выходит внаружу в виде притч вероучителей, философских афоризмов, максим мыслителей, наблюдений созерцателей, политических призывов и лозунгов, поучений отцов семейств, житейских присказок, мещанских сентенций, простонародных поговорок, матерных фигур речи, детских считалочек и многого сему подобного, чего и перечислить нет никаких возможностей. Я не придерживался какой-либо единой формы построения несколькострочий, по примеру, скажем, японских трехстиший, так как это уже было бы жесткой формой поэтического конструирования и лежало бы в другой сфере поэтомышления

Преобразования

1977

Предуведомление

Который раз со мной приключается такая периодически повторяющаяся, сначала удручавшая, а потом просто приучившая меня к своей регулярной неизбежности, история. Вот в чем она заключается. Каждый раз, как только я после буйных и повергающих меня в разнообразные сомнения, вроде этих, опытов, возвращаюсь в лоно спокойной возвышенной, утвердившейся в своих закономерностях, поэзии высоких традиций и уже планирую, предвкушаю долгие, ничем не замутненные годы спокойной, сосредоточенной и созерцательной жизни в взаимолюбви с серьезным стихом и читателем, как опять, откуда ни возьмись, некая сила, еще вчера неподозреваемая, бросает меня в крутой кипяток поэзии, как ее называют в тоже уважаемых мной кругах, новаторской. Сам я это определение не люблю и определяю ее как поэзию ужесточения одного из компонентов стихотворства.

Относительно стихов, предлагаемых в данном сборнике, хочу заметить, что единицей традиционной поэзии является слово в его интенции стать предложением, речевым смыслом. В моих стихах единицей опять-таки остается слово, но оно берется не как данное, а как становящееся, развертывающееся из слогов и букв, в свою очередь, имеющих свою интенцию стать словом. То есть, если не раздвигается положительное (с точки зрения канонической, и, может, и абсолютной, если откроется, что стих не разложен до уровня ниже слова без потери своей сути как стиха, обращаясь уже в нечто иное — возможно и ценное, но уже не стих) пространство, то хотя бы отрицательное, где слово, в таком случае, есть некий нуль (0) отсчета. Если стремление слова стать предложением оправданно и гарантировано законами и смыслом существования речи и языка, то, собственно, для слогов и букв стремление и возможность стать словом (с последующей и конечной целью — стать смысловым предложением) на пространстве стиха гарантированы в той же мере самостоятельными законами ритмического развертывания смысла. Кстати, в современном языке подобная тенденция давно начала выказываться не только в стихотворных построениях, но и в бесчисленных порою причудливых и странных, как нездешние существа, сокращениях и аббревиатурах типа: НИИчермет, МОССХ, МХАТ, Интермаш, Мосжилстрой, ООН, Минздрав и т. д. Они порой настолько странны, что какое-то чувство равновесия и гармонии внутри нас не может найти себе места, пока не расшифруете их без видимой на то практической надобности. Но это и есть начатки надобности поэтическо-языковой, это еще не чувство поэзии, это ее предчувствие, самое предварение, вплотную придвинувшееся к стиху, в отличие от того общеартистического восприятия всего хлама этого мира: домов, плодов, деревьев, мусора, капель, звуков, запахов и т. д. — которые многие поэты описывают как непосредственных породителей поэзии, опуская, как само собой разумеющуюся стадию их языкового преломления и инертного затвердения, через которую не очень-то пробьешься к этим самым камням и деревьям. А надо ли пробиваться? А можно ли пробиться?

Предлагая вниманию читателя эти стихи, что не хочу никого убедить, что они новаторские (скорее всего, по незнанию современного поэтического опыта Запада, да и нашей собственной поэзии, они вполне и не новаторские), что это единственно верный путь в поэзии (таких единственно верных нет, как нет и неверных). Так что же, учитывая все вышеприведенные оговорки, толкает меня в это самое ужесточение из мирных садов гармонии, которые тоже вполне доступны мне и даже желательны? Очевидно, физиологическое ощущение поэзии.

Сейчас объясню, что под этим понимаю. Если воспринимать поэзию не как антологию прекрасных стихов и не как жизнедейство прекрасных поэтов, то остается воспринимать ее как некий отдельный организм, подобный всем прочим живым организмам, бытующим как нечто целое, но и, при желании, разложимый на отдельные органы с их самостоятельными и незаменимыми функциями, имеющими быть в своей отдельности только в пределах жизнедеятельности целого организма. Так же вот и поэзия. В ней тоже не существует отдельного нужного сердца и ненужного желудка, и красота лица не компенсирует отсутствие надпочечников. Прошу заметить, что преподнося физиологическую модель поэзии, я совершенно не затрагиваю вопрос прекрасного, эстетического. Это отдельная тема, очевидно, сопрягаемая и с данной, но на другом уровне.

Так вот, может быть, самое ценное из всего моего поэтобытия — это как раз и есть то самое, вышеупомянутое, физиологическое понимание и переживание поэзии. Что-то подобное в изобразительном искусстве было, очевидно, у Пикассо, за что он заслужил немало попреков в беспринципности, легковесности и неумении держать (как в боксе удар) твердость и несворачиваемость одной четкой линии творчества.

Да, вот, кстати. Смотрел я вчера по телевизору хоккей СССР — Чехия (неплохой, кстати, матч, наши выиграли 6:1). Ведь как можно смотреть: Этот как вдарил! А тот как пропустил! А Харламов! А Якушев! А этот, как его, ну, чех-то, в воротах который! А ведь можно и повнимательней. Можно проследить, как меняется ход встречи, как одни пересиливают других, а те, другие, начинают сламываться, сламываются, значит, сламываются, и вдруг, сами начинают сламывать первых, а потом — снова наоборот. А ведь матч команд распадается на матчи пятерок. Команда-то может выиграть, а пятерка в то же самое время — проиграть. У нее свой, вроде бы отдельный соперник. А в пятерке один игрок полсезона болел, да так вдруг неожиданно заиграл, что только диву даешься — почаще ему бы так болеть. А другой — только-только вытворял на льду нечто невиданное, можно сказать, спички об лед зажигал, искры высекал, а теперь ездит, словно гигантская вешалка для рыцарских доспехов. Или вот вчера в матче с грубыми заокеанскими профессионалами одному сломали ключицу, а другой, его заменивший, выскочил неподготовленный, носится, как козел, ничего понять не может, и самому грустно, и партнеры в сомнении. Или вот вся команда трудится в поте лица над вражеским вратарем, а он, несговорчивый, не соглашается даже на одну-одинешеньку шайбу. Наконец команда, не совладав с нервами (вратарю-то легче — у него одни нервы, а у команды — много) и впадает в истерику. Или вот кто-то что-то не увидел, не заметил, не предусмотрел, кто-то что-то не расслышал, не понял, кто-то случайно не в то время не на том месте упал (конек ли не в ту сторону загнулся) и в ворота попадает недолжная шайба, которая, будь она должной, не произвела бы такого ужасающего и разлагающего эффекта, что у одного руки стали дрожать, у другого дыханье стало торопливым и малым, у третьего — какое-то отчаяние в беге, что и про шайбу-то он забывает. Но если снова подняться от этих микробов игры до мастодонтской туши истории встреч с чехами, то можно вспомнить и стратегические сложности турниров, медленную смену стиля чешского хоккея, можно вспомнить и шведов, нам помогавших против вредных чехов. А если от этих горних высот снова начать спускаться вниз, то можно вспомнить, что сборная-то собрана из игроков различных клубов — у них ведь свои счеты. У каждого клуба и свой номинальный наследуемый характер — есть среди них люди солидные, есть вечные дети, есть хулиганы, есть баловни судьбы, есть и вечные неудачники. А если вспомнить историю клубов, их взлеты и падения. А если вспомнить тренеров — среди них свои Наполеоны (Тарасов), свои Суворовы (Тихонов), Кутузовы (Эпштейн), Чапаевы (Карпов). А если… Да мало ли какие еще если можно наприпоминать — романа не хватит. И все эти дефиниции не снимают, не лишают болельщика той простой, животной страсти, называемой болением, от которой наиболее темпераментные (но не всегда при том наиболее тонкие) любители ведь и до инфаркта себя доводят.

Но все это о хоккее, да обо мне. А что же я, собственно, хотел бы от читателя? Правда, как поэт ничего не должен читателю, так же и читатель ничего не должен поэту. В этой области существует только взаимное любовное притяжение. Но все-таки, что же я хотел бы от читателя? Наиболее консервативные из них скажут, что это простое шарлатанство, уж не знаю, какие корыстные цели они усмотрят в этом — это уж их дело. Хочу только заметить, что вообще-то вся поэзия — шарлатанство. Зачем все эти ненужные рифмы, разбиения на строчки, строфы и т. д.? Проще бы прямо и открыто говорить в глаза друг другу, что мы друг о друге думаем, если бы не подлая магия, тайна поэзия. А для тайны нет жестких рамок ее материального воплощения. И то, что мы привыкли к старой обрядности, совсем еще не гарантирует, что только в пределах ее символов и ритуалов присутствует стяжаемая нами тайна. Наиболее же экстремистски настроенному читателю, признающему только авангардистские пути поэзии, мне остается напомнить все о той же магии-тайне.

От мною же желаемого читателя, который, может, и не восхитится данными конкретными опытами (как и опытами многих других современных русских поэтов) в качестве произведений искусств, я просто ожидаю осознания, ощущения полюсности и огромности пространства современной поэзии, сама грандиозность которых уже есть предмет для истинного эстетического переживания.

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

11.

СССР

СоСоСоРе

СоюСовСоцРес

СоюзСоветСоциалРеспуб

Союз Советских Социалистических Республик

СоюЗ СоветскиХ СоциалистическиХ РеспублиК

оюЗ ветскиХ циалистическиХ публиК

оюЗ тскиХ ческиХ блиК

оюЗкиХкиХлиК

юЗиХиХиК

ЗХХК

СМЕРТЬ

ПОСМЕРТЬ

ПОСМЕТЬ

ПоСмеТьм

ПотомуСмениТьма

Потому-то Сменила Тьма

ПосуТом То Сменила Тьма

ПослУтомл То Сменила Тьма

Последнее Утомление То Сменила Тьма

Последнее Утомление ТиОд Сменила Тьма

Последнее Утомление ТихОдин Сменила Тьма

Последнее Утомление Тихая Одинокая Сменила Тьма

Последнее Утомление Сменила Тихая Одинокая Тьма

Послед Утомл Смени Тиха Одинок ТьмА

ПосУтоСмеТихОдиТьма

ПоУтСмТиОдТьА

ПУСТОТА

Первенец грамматики

1978

Предуведомление

Всю сознательную часть своего творческого пути я посвятил облегчению тяжкого и неблагодарного труда работников сферы стихотворства. С первых же опытов в этой области, еще не осознавая до конца своей миссии и часто идя на поводу у господствующей традиции элитарствующих «духовников», я старался доказать и на собственном примере показать, что стихосочинительством может заняться любой, что стихосочинительство — это работа языка через простых и многочисленных его представителей, а сложности метрические, ритмические и метафорические суть не что иное, как сословные барьеры, отделяющие простого стихотворного человека от возможности перехода из холопства в другие сословия. Все дворянствующие (в смысле — поэтичествующие) поэты, по мере их появления на веточках генеалогического древа русской поэзии, стремились как можно больше изощрить и усложнить приемные правила вступления в свой цех. Только человек привыкнет к классической поэзии, как — бах! — символизм; только привыкнет к символизму, как — бах! — Пастернак и Мандельштам. Это, по крайней мере, не справедливо. Но я пошел иным путем. По причине ли природной неспособности к тонкости духовной нюансировки или по безуспешности попыток попасть в классический стиль, но я встал на сторону простого стихотворного народа. Как показывает опыт, наибольшую сложность для простолюдина стиха, не имеющего достаточного времени (по причине занятости по месту и времени основной работы) либо чего-то другого, представляют размер и рифма.

Давно уже некоторые фрондирующие своей близостью к непоэтической народной массе поэты начали писать с утерей регулярного поэтического размера и рифмы. Но простому народу стало еще тяжелее. Ведь в этом случае при отсутствии единых признаков, обозначающих данный предмет как кусок поэзии, причастность его к поэзии приходится доказывать иными, трудноопределяемыми и не всегда ясными простому человеку способами, что отнимает у него много времени и душевных сил, порождая за его спиной тайный сговор так называемых профессионалов.

Я решил оставить на месте все регалии поэтичности поэтического произведения, только вместо трудноподыскиваемой рифмы я предложил в свое время людям простой повтор слова, что создает впечатление рифмы и состоявшегося стиха. Точно так же я положил себе за правило святое неуклонное соблюдение классического стихотворного размера (что является не меньшей, если не большей, чем рифма, трудностью, камнем преткновения для пишущих стихи). Для этого я предложил, в случае невлезания слова в строку — либо выкидывать лишние слоги, либо дописывать недостающие, причем узнаваемость слова при выпадении из него до 2-х слогов (при общем объеме 4 слога) не теряется; точно так же и при увеличении количества слогов почти на 100 %.

Для достижения необходимого минимального объема стихотворения при затруднении в отыскивании содержательных строк я предложил простое повторение строк предыдущих, либо бесчисленные их комбинации. В случае несовпадения глагольных окончаний на рифмующихся концах строк можно, не умаляя доступности и понимаемости, менять эти глагольные окончания, тем более, что весьма малое количество людей в наше время точно и безошибочно сможет определить, в каком случае какое окончание должно быть употреблено.

В данном сборнике я сделал следующий решительный шаг в направлении дальнейшей и неуклонной демократизации стихосложения, предлагая вниманию заинтересованного читателя нехитрый прием замещения труднонаходимого слова отточием с сохранением лишь окончания, определяющего часть речи, хотя можно и без этого. Можно и вообще без всего: в одном из предыдущих своих сборников я предлагал замену целого неудавшегося стихотворения, на которое было потрачено время и простое опущение которого было бы несправедливым, соответствующим количеством рядов строчек, что является актом даже более чистой поэзии, чем самое удачное стихотворение, в котором материя воплощения обязательно выпустит, хотя и микроскопические, но все же ослиные уши, ослиные уши правил стихосложения.

Дальше, для снятия с поэта столь неподобающей ему функции заботы о грамматических построениях, я давно уже не употребляю всяких там запятых, точек и тому подобного, что представляет собой целый сонм проблем, далеких от поэзии. Теперь я предлагаю и вовсе слитное написание всех слов одной строки, дабы читатель сам по своему выбору мог поделить эти стихотворные объединения на нужные ему блоки. Некоторые экстремисты могут зайти в этом направлении слишком далеко, требуя написания единой строчкой всех слов всех строчек стихотворения, но я повторяю, что моя цель есть демократизация принципов писания стихотворения, а не модернистическое упразднение определяющих его констант.

В различные времена различными поэтами были предприняты различные попытки, отдаленно напоминающие мои опыты. Но, во-первых, они были случайными, теоретически и идейно не осмысленными и волюнтаристскими и эстетскими по природе своего возникновения.

Я стал первым, кто сознательно направил энергию своего творчество на эту цель, кто осмыслил и внедрил множество творческих и технических приемов не в их отдельности, а в комплексе, заявив о принципиально новом способе художествования и бытования художественного творчества в среде широких масс простого населения нашего языка.

На мой взгляд, вся практика стихотворства подлежит еще более радикальному преобразованию, дабы лежащий в ее основе акт поэтического присутствия мог являться не отягощенным материальным одеяниями, принятыми к употреблению в приличном обществе.

Как я сказал однажды:

1.

2.

Описание предметов

1979

Предуведомление

Задачей этого текста было дать точное описание предметов с их портретной узнаваемостью, а также с целью их демистификации с привлечением всего многовекового социально-культурно-духовного опыта человечества и последних научных данных.

В выборе предметов мы руководствовались принципом наибольшей значимости их и распространенности в социально-трудовой и бытовой практике человека. Выработанная нами методология описания позволяет со временем продолжить труд и провести полную инвентаризацию окружающего мира.

ЯЙЦО

Товарищи! Яйцо является одним из наиболее распространенных предметов в социально-трудовой и бытовой практике человека.

Оно представляет собой сложную кривую замкнутую поверхность со сложным органическим наполнением; размером от 20 мм до бесконечности в длину.

Изображается посредством сведения двух рук, сложенных каждая как полусфера. В быту используется как корм для всех видов домашнего скота и человека в сыром виде, в виде яичницы, омлета, в вареном виде и т. п. Историческое возникновение яйца связывают с появлением на Земле вида яйценесущих, что неверно, так как находят гораздо более ранние яйца естественного происхождения.

Часто используют образ яйца как духовно-мистический символ начальной космологической субстанции, что абсолютно неверно с научной точки зрения, так как более правильным было бы считать представление о возникновении мира как акта творчества демиурга в течение 7 дней.

Иногда ассоциируют образ яйца с образом социального класса как некоего вещества и жесткой формы классовой идеологии, что неверно с марксистской точки зрения, так как механизм взаимодействия классов и идеологии принципиально иной.

Из-за сложности кривой замкнутой поверхности и тонкости оболочки предмет практически невоспроизводим. Реальное существование его по вышеуказанным причинам считается маловероятным.

КРЕСТ

Товарищи! Крест является одним из наиболее распространенных предметов в социально-трудовой и бытовой практике человека.

Он представляет собой абсолютно перпендикулярное пересечение двух узких плоскостей; размером от 20 мм до бесконечности в длину. Изображается посредством перпендикулярного наложения друг на друга двух пальцев разных рук.

В быту используется для распятия, ношения на шее, укрепления на культовых зданиях, сушки белья, изображения системы координат и т. п.

Историческое возникновение креста связывают с возникновением института права в древнем Риме и практикой пресечения преступлений, что неверно, так как находят гораздо более ранние кресты естественного происхождения. Часто используют образ креста как духовно-мистический символ мирового дерева, что абсолютно неверно с научной точки зрения, так как более правильным было бы считать символом мирового дерева столб.

Иногда ассоциируют образ креста с образом пересечения индивидуальной воли и воли государства, что неверно с марксистской точки зрения, так как механизм взаимодействия личности и государства принципиально иной.

Из-за сложности достижения абсолютно перпендикулярного пересечения двух плоскостей предмет практически невоспроизводим. Реальное существование его по вышеуказанным причинам считается маловероятным.

ПОДУШКА

Товарищи! Подушка является одним из наиболее распространенных предметов в социально-трудовой и бытовой практике человека.

Она представляет собой два сшитых лоскута материи с внутренним наполнением при соблюдении точной меры между проминаемостыо и упругостью; размером от 20 мм и до бесконечности в длину.

Изображается посредством наложения двух рук ладонями друг на друга.

В быту используется для подкладывания под голову, под локоть, под бок, под спину, под ягодицы и т. п.

Историческое возникновение подушки связывают с моментом классового расслоения первобытного общества, что неверно, так как находят гораздо более ранние подушки естественного происхождения.

Часто используется образ подушки как духовно-мистический символ женской половой энергии, женского полового органа или лона, что абсолютно неверно с научной точки зрения, так как более правильным было бы считать представление о земле как о женском лоне.

Иногда ассоциируют образ подушки с образом загнивания общества в пределах устаревших производственных отношений, что неверно с марксистской точки зрения, так как механизм взаимодействия производственных отношений и загнивания общества принципиально иной.

Из-за сложности достижения точной меры между проминаемостыо и упругостью предмет практически невоспроизводим. Реальное существование его по вышеуказанным причинам считается маловероятным.

СТОЛБ

Товарищи! Столб является одним из наиболее распространенных предметов в социально-трудовой и бытовой практике человека.

Он представляет собой чистую цилиндрическую форму, установленную вертикально относительно земной поверхности; размером от 20 мм и до бесконечности в длину.

Изображается посредством одного пальца, направленного свободным концом вверх.

В быту используется для линий электропередач, в заборах, в воротах, посередине какого-либо места и т. п.

Историческое возникновение столба связывают с возникновением общинно-родового строя, что неверно, так как находят гораздо более ранние столбы естественного происхождения.

Часто используют образ столба как духовно-мистический символ мужской половой силы фаллического плана, что абсолютно неверно с научной точки зрения, так как более правильным было бы считать представление об андрогенной механике половой энергии.

Иногда ассоциируют образ столба с образом роли личности в истории, что неверно с марксистской точки зрения, так как механизм роли личности в истории принципиально иной.

Из-за сложности достижения чистой цилиндрической формы и абсолютной перпендикулярности при установке предмет практически невоспроизводим. Реальное его существование по вышеуказанным причинам считается маловероятным.

КОСА

Товарищи! Коса является одним из наиболее распространенных предметов в социально-трудовой и бытовой практике человека.

Она представляет собой насаженный на деревянную ручку железный брус, одна сторона которого сведена к абсолютному нулю; размером от 20 мм до бесконечности в длину.

Изображается посредством руки с раскрытой ладонью, оттянутой под углом к оси предплечья.

В быту используется для косьбы, резки, заточки, драки, народной войны и т. п.

Историческое возникновение косы связывают с переходом человека к регулярному животноводству, что неверно, так как находят гораздо более ранние косы естественного происхождения.

Часто используют образ косы как духовно-мистический символ атрибута смерти, что абсолютно неверно с научной точки зрения, так как более правильным было бы считать представление о смерти как о реке с лодочником.

Иногда ассоциируют образ косы с образом диктатуры пролетариата в переходный период от капитализма к социализму, что неверно с марксистской точки зрения, так как механизм действия диктатуры пролетариата принципиально иной.

Из-за сложности достижения абсолютного нуля одной из сторон предмет практически невоспроизводим. Реальное существование его по вышеуказанным причинам считается маловероятным.

КОЛЕСО

Товарищи! Колесо является одним из наиболее распространенных предметов в социально-трудовой и бытовой практике человека.

Оно представляет собой кусок дерева, железа или другой материал в виде абсолютной окружности; размером от 20 мм до бесконечности в длину.

Изображается посредством смыкания указательного и большого пальцев свободными концами.

Употребляется в быту в телегах, машинах, паровозах, пароходах, самолетах и т. п.

Историческое возникновение колеса связывают с началом социально-трудовой практики человека, что неверно, так как находят гораздо более ранние колеса естественного происхождения.

Часто используют образ колеса как духовно-мистический символ функционирования жизни на Земле, что абсолютно неверно с научной точки зрения, так как более правильным было бы считать представление о жизни как о свете, который и во тьме светит.

Иногда ассоциируют образ колеса с образом постоянного процесса товар-деньги-товар-деньги-товар-деньги, что неверно с марксистской точки зрения, так как механизм товар-деньги-товар принципиально иной. Из-за сложности достижения абсолютной окружности предмет практически невоспроизводим. Реальное существование его по вышеуказанным причинам считается маловероятным.

ОБЕЗЬЯНА

Товарищи! Обезьяна является одним из наиболее распространенных предметов в социально-трудовой и бытовой практике человека.

Она представляет собой абсолютно последний этап эволюции от прочего звериного мира к человеку; размером от 20 мм до бесконечности в длину.

Изображается посредством сжатия руки в кулак с выдвиганием среднего пальца чуть вперед относительно прочих.

В быту используется как экспонат в зоопарке, для научных исследований, для обзывания и т. п.

Историческое возникновение обезьяны связывают с эволюцией последнего перед ней биологического вида в нее, что неверно, так как находят гораздо более ранних обезьян естественного происхождения.

Часто используют образ обезьяны как духовно-мистический символ случайности и обманчивости жизни, гримасы жизни, что абсолютно неверно с научной точки зрения, так как более правильным было бы считать представление об эфемерности жизни в виде майи — миражности реального мира.

Иногда ассоциируют образ обезьяны с образом перехода каждого, прогрессивного в свое время, социального класса в реакционный, что неверно с марксистской точки зрения, так как механизм регресса социального класса принципиально иной.

Из-за сложности определения абсолютно последнего этапа эволюции предмет практически невоспроизводим. Реальное существование его по вышеуказанные причинам считается маловероятным.

ЖЕНЩИНА

Товарищи! Женщина является одним из наиболее распространенных предметов в социально-трудовой и бытовой практике человека.

Она представляет собой сумму идеальных качеств женственности; размером от 20 мм до бесконечности в длину.

Изображается посредством установления двух пальцев, обозначающих ноги, на какую-либо поверхность.

В быту используется для любви, деторождения, домохозяйства, танцев и т. п.

Историческое возникновение женщины связывают с периодом возникновения человека, что неверно, так как находят гораздо более ранних женщин естественного происхождения.

Часто используют образ женщины как духовно-мистический символ любви, что абсолютно неверно с научной точки зрения, так как более правильным было бы считать представление о любви как о безличной и всепроникаюшей энергии или поле.

Иногда ассоциируют образ женщины с образом аморфности народных масс, что неверно с марксистской точки зрения, так как механизм аморфности народных масс принципиально иной.

Из-за сложности достижения абсолютной женственности предмет практически невоспроизводим. Реальное существование его по вышеуказанным причинам считается маловероятным.

СЕРП И МОЛОТ

Товарищи! Серп и молот является одним из наиболее распространенных предметов в социально-трудовой и бытовой практике человека.

Он представляет собой абсолютно неразъединимое совмещение серпа и молота; размером от 20 мм до бесконечности в длину,

Изображается посредством перекрещения двух рук, одна из которых сжата в кулак, а другая — с раскрытой ладонью. В быту используется как серп и молот. Историческое возникновение серпа и молота связывают со временем осознания единства класса рабочих и класса крестьян, что неверно, так как находят гораздо более ранние серпы и молоты естественного происхождения. Часто используют образ серпа и молота как духовно-мистический символ вечных перемен, что абсолютно неверно с научной точки зрения, так как более правильным было бы считать представление о вечной перемене в виде умирающего и возрождающегося бога.

Иногда ассоциируют образ серпа и молота с образом механического соединения интересов рабочих и крестьян, что неверно с марксистской точки зрения, так как механизм соединения интересов рабочих и крестьян принципиально иной.

Из-за сложности достижения абсолютной неразъединяемости предмет практически невоспроизводим. Реальное существование его по вышеуказанным причинам считается маловероятным.

Стихи для двух перепуганных голосов

1981

Предуведомление

Не питая отвращения к жизни, но даже наоборот — пристрастие и прямое обожание, оказался я все же гораздо шустрее в соединении слов посредством различных способов, нежели в пристальном слежении прямой жизни с последующей инженерией человеческих и нечеловеческих душ.

Но к великому моему счастью (а, может быть, это только всегдашняя иллюзия), обнаруживал я впоследствии, что любому способу соединения слов что-нибудь в жизни да соответствует.

Так вот, наскучившись прямым и последовательным изложением событий, слежением прямой последовательности чувств и переживаний, слагающихся в некий род драматургического действия, где на вопрос следует ответ, а на действие — ответная реакция, решил я честно, открыто и формалистично перепутать два (иногда и три) взаимонесвязанных, просто рядомположенных голоса.

И обнаружив на пределе строки такой абсурдный конгломерат соседствующих текстов, выстраивающихся в независимое соприсутствие двух монологов, вполне осмысливаемых только при прочтении всего стихотворения, но вычленяемых все же и в процессе чтения при некотором читательском усилии, подумалось мне: ведь и в жизни все тоже строится из параллельных, независимо друг от друга текущих монологов и только по причине нашего долголетнего воспитания в школе детерминистического восприятия жизни, понимаемых нами как некий огромный осмысленный текст вопросов и следующих на них ответов.

Для интереса и научной пользы дела вычленил я голоса из уже готовых стихотворений и призываю читателя вместе со мной порадоваться той очаровательной неразберихе, которую они, голоса, порождают, не слушая один другой и редко даже когда противореча друг другу.

Конечно же, должен оговориться, что голоса эти в некоторой степени (какой угодно малой), но объединены хотя бы моим желанием показать их необъединимость, а также перенятой из чужих, многовековых рук общеизвестной структурой русского стиха.

Но представьте, если рядом со мной поставить еще кого-нибудь с его подобными же голосами, и еще кого-нибудь, и еще… Что будет! — хоть святых выноси!

Да так оно и есть.

Стихи

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Малый цитатник

(птицитатник)

1981

Предуведомление

Вот небольшая выборка из кладезя народной мудрости. Она может показаться банальной. Да так оно и есть. Основополагающая банальность жизни и есть мудрость. А люди исключительные, гениальные — друзья парадоксов. И, увы, весьма нечасто — друзья живой и живущей мудрости.

Цитаты

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Переверни страничку

(композишен)

1981

Предуведомление

Мне рассказывали. В Таллине дело было. Почему в Таллине? — Да так лучше. Был там один старый генерал. До этого он был вполне крепкий генерал, а до этого он был вполне даже молодцеватый генерал, а до этого он был даже красавец. А сейчас он уже был парализованный: лежал, ни руки, ни ноги не шевелятся, даже рот — и тот с трудом. А до этого он был даже не просто генерал, а генерал особый, особого назначения. А сейчас он уже лежал, был у него внук — отрада недвижной старости его. Чем он мог позабавить внука? Брал внук в ручки свои хлыст, ударял по недвижному телу особого генерала и вскрикивал: Голос! Генерал с трудом кривил непослушные губы и рычал. И внук в поощрение вкладывал в его одеревеневшие уста кусочек сахара. И снова. И жизнь продолжается. Но это мне рассказали.

Переверни страничку

Межуведомление

Так может продолжаться до бесконечности. Но если это сборник стихов, и не требовать от него непременного продолжения чего-то там неизбежно-следующего — то так оно и есть. Так мы и замираем на отдельных стихах и читаем всю жизнь одну и ту же страничку. Да, но если: Генералиссимус он был, не переворачивай страничку; Генералиссимус он был, не переворачивай страничку; Генералиссимус он был, не переворачивай страничку… — это уже не эстетическое, а политическое, или, скорее, историческое предпочтение. А история не застревает на одной странице, она течет и переливается. Вот, кстати, — идея. Это — идея. Идея. Об этом и поговорим.

Переверни страницу.

Послеуведомление

Так можно до бесконечности и в наружном протяжении, и во внутреннем. Можно много чего понарассказывать про Екатерину, Марию, Козимо, Джорджа, Шарля, Александра, Франциска, Гамеля, Никиту, Фому, Ерему и многих других. А можно и так:

или:

Можно и по-другому. Я не настаиваю. Ведь в какую сторону ни глянешь: всюду жизнь продолжается.

В общем, переверни страницу.

Эхолалические и прочие моторно-эвфемические моменты стихотворного потока претендующие на нечто грандиозное за пределами чисто речевой деятельности

1990-е

Предуведомление

Название сборника такое подробное, что и не требует никакого отдельного предуведомление.

Просто хочется сказать, что подобное встречается в нашей жизни, но неоправданное значимостью стихотворного статуса, воспринимается как случайность и ненормальность, а в стихе все вроде оправдано и осмысленно.

Да так оно и есть, поскольку в жизни оправдывается самим течением жизни, а в стихе оправдано заранее.

В смысле

1990-е

Предуведомление

Проблема переадресовки или взятия на себя ответственности даже не за высказывания (это просто ужас! это человеку и не по силам!), а за слабое и безответственное толкование, бормотание толкования — кого только ни мучит это! Можно, конечно, себя убедить: это в другом смысле! Но ведь есть такие смельчаки! Дай Бог им силы, здоровья, умеренности, а иногда и плохого зрения, чтобы меня не различать в толпе толкуемых. Страшно! — уж их «в смысле» не переадресуешь к другому «в смысле»! А мне, дай Бог, все же минутные силы наслаждаться их геройством! А то отними у них и дай мне! Только не дай им понять это! Не дай и мне понять это! Не дай это понять другим! Не дай даже заподозрить! Оставь как бы все как есть! Даже больше!

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

11.

12.

13.

14.

15.

16.

17.

18.

Метакомпьютерные экстремы

1994

Предуведомление

Среди всех компьютерных примочек, одолевающих современный мир и намеревающихся одолевать его до полного его изнеможения, истончения, вернее, выжимания из него всей структурной эссенции и сведения его до уровня агар-агара, я пытался отыскать самое-самое, т. е. ту маленькую и единственную точку, которая и есть экстрема чистой компьютерности. В общем-то все, приводимое в качестве аргументов инаковости компьютерного мира — быстродействие, запас и компактность памяти, развертывание множественности пространств и пр. — пока еще (глядя с высокомерных высот традиционной культуры) есть просто интенсификация и продление основных векторов антропоморфизма и его привычных манифестаций. Ну, сменила бегущего человека лошадь, затем — автомобиль, затем самолет и телеграф, затем коммуникационные каналы. Ну, конечно, поражает почти синхронная одновременность посылки сигнала и его приемки, самовольный выбор адресата, географический волюнтаризм — но все встраивается ретроспективно в плавную линию последовательности и тихого наследования.

Нет! Нам подавай новую антропологию! В крайнем случае — запредельные виртуальные миры! которые, конечно, в культурной практике имеют аналоги, как бы виртуальных же предков в медитациях, мистических откровениях и опытах с состояниями измененного сознания. В случае же с ново-антропологическими изысканиями (типа генной инженерии и всего подобного) в пределах иудео-христианской культуры мы встречаемся с фундаментальными табу, базирующимися на «по образу и подобию…» Все эти эвристические стратегии выхода из тотально постмодернистской атмосферы всеобщей манипулятивности могут так и остаться эвристиками, а разрешение придет по какому-нибудь пятому или шестому пути (типа: жизнь победила никому не известным способом). Но, конечно, надо признать, что теплодышащая масса неведомого уже проглядывает сквозь истончившуюся пленку нынешнего культурного эона, придвинувшегося как бы к своему пределу, пределу своего варианта антропо-космоса. Да ведь и ядерное оружие тоже не просто довело человеческий кулак до неимоверных размеров сокрушительности, но и определило предел его обращения на себя, до своей полнейшей аннигиляции (кулак надо понимать и как предоминирующий фаллический символ). В общем, все это сложно и малоутешительно, или, наоборот, сложно и утешительно, или, совсем наоборот, настолько несложно, насколько и малоутешительно, или еще как. Тем более, что и в современном искусстве, к которому я принадлежу, так сказать, по профсоюзному половому признаку и рассуждать о котором я как бы имею большее официальное право (тем более что рассуждаю я о всякого рода компьютерности, не имея собственного компьютера и ознакомлен со всякого рода компьютерными проблемами со слов других), так вот, и современное искусство, дискредитировав любой текст, легитимировало исключительно жест, манипуляцию и поведение (я, конечно, имею в виду исключительно так называемое контемпорари арт, все остальное определяя как художественный промысел с вынутой стратегией художественного поведения), актуализировала операциональный уровень объявления авторских амбиций и даже художнической экзистенции, этим самым подготовив идеологию нового культурного поведения. В общем, все эти многочисленные словеса значат только то, что я хочу обозначить операцию как единицу компьютерного поведения. Что, собственно, и постарался явить в этом сборнике.

По причине давности его написания, я уже и не могу припомнить, что значат все эти описания и так называемые квазиоперации в этих текстах. Помню только, все было аккуратно просчитано и честно препарировано. В общем, как и хотели, мы возвращаемся в обещанную нам тайну и мистику культурных действ. Может быть, кто-нибудь по моим следам подвигнется и сможет пройти эти тексты и объяснить мне, что я имел в виду.

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Загадочные стихи

1993

Предуведомление

Сборник построен по простому принципу игры: Отгадай сам! Ну, не сам, а с помощью товарища! Ну, с помощью соседей, сослуживцев, справочного материала, либо при помощи сводного листа ответов, приводимых в конце сборника. Желаем удачи.

Несколько замечаний по частным поводам, не имеющим отношения к отгадывающим, но только лицам, восхотевшим бы создать нечто подобное либо предъявить претензии в некорректности составителей. Отвечаем: Мы абсолютно корректны. К тому же, когда перед нами стала проблема: до какого уровня редуцировать запись используемого материала (т. е. в просторечии, стихотворений) — до уровня гласных, либо согласных, либо применить какую-либо еще, а может, и собственную систему шифровки? Последнее бы очень уж усложнило отгадывание и свело бы число участников до минимального количества узких специалистов по дешифровке, либо безумцев. Поэтому предпочтение было отдано записи посредством согласных, т. к. это к тому же вполне вписывается в традицию архаических языков с личной огласовкой.

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

11.

12.

12а.

13.

14.

15.

16.

17.

18.

19.

20.

Список стихотворений, приведенных в сборнике:

1. Отрывок из поэмы Пушкина «Евгений Онегин»

2. Тютчев, «О как на склоне наших лет…»

3. Пастернак, «Гамлет»

4. Есенин, «Цветы мне говорят прощай»

5. Блок, отрывок из стихотворения «Утреет, с Богом, по домам»

6. Тихонов, «Мы разучились нищим подавать»

7. Заболоцкий, отрывок из стихотворения «В этой роще березовой»

8. Лермонтов, начало поэмы «Демон»

9. Цветаева, «Над синевою подмосковных рощ»

10. Заболоцкий, «Можжевеловый куст»

11. Мандельштам, «Я скажу это начерно, шепотом»

12. Маяковский, «А вы могли бы?»

12а. Батюшков, «Пафоса бог, Эрот прекрасный»

13. Державин, «Признание» («Не умел я притворяться»)

14. Мандельштам, «Я видел озеро стоящее отвесно»

15. Жуковский, «Воспоминание»

16. Пастернак, «Сложа весла»

17. Ахматова, «Приморский сонет»

18. Есенин, «Сочинитель бедный, это ты ли»

19. Есенин, «Не криви улыбку, губы теребя»

20. Ахматова, «Вот и берег северного моря»

Неложные мотивы

2002

По мотивам поэзии Филиппова

Москва 1995

Предуведомление

Это — первый сборник проекта, состоящего из тринадцати сходных.

В чем же суть проекта и этого конкретного сборника, первого и первопричинного, как бы натолкнувшего меня на идею всего проекта?

Конечно, конечно, и до сей поры, учитывая мой в принципе паразитический тип существования в искусстве (признаюсь, признаюсь, но не совсем в том смысле, в котором как бы от меня это признание ожидается), я писал разного рода аллюзии и вариации на стихи чужие. Но, заметьте, это были известные стихи известных поэтов, так сказать, поп-материал, сразу ставивший меня в позицию жесткого отстранения (отнюдь не соперничества, как бывало когда-то, когда великие соперничали с великими). Я был маленьким и посторонним. Я разговаривал с памятниками, мой разговор был слышен, явен и звучал только по причине их усиливающего медно-чугунного звучания. Мой же голос был слаб и убог. Даже как бы и отсутствовал вовсе, являя этим отсутствием единственную мою возможность соприсутствия с ними в качестве немого укора (но не им, не им, великим, конечно, а судьбе!). Конечно же, всякие экзистенциальные штучки вырастали только как махровые цветочки комплексов и амбиций, впрочем, вполне бессознательно, как им и должно.

Иное дело стихи людей еще не канонизированных, моих коллег, живых современников. Я как бы входил в живой и непосредственный контакт с ними, притворяясь соавтором, толкователем, нисколько (может быть, опять-таки по собственной гордыне) не умаляясь перед ними. Но и, конечно, конечно, прилипал к ним как уже упомянутый и неистребимый в себе паразит, используя их — но уже не славу и имидж, как в случае с великими, а начальный творческий импульс, их находки и конкретные сюжетные и словесные ходы, на которые бы меня самого и не достало бы.

Заранее прошу прощения у авторов, мной использованных, что я не испрашивал разрешения, что своим вмешательством я нарушил некое табу суверенности творческой личности (слабым оправданием мне в этом может служить моя собственная открытость любому вторжению в мою деятельность — приходите, дорогие, вторгайтесь!). При этом я соображал так: произведения этих авторов сами по себе живут, неуничтожимы, как во времени, так и в вечности — подходи, снимай с полки, наслаждайся, забывай или вовсе не знай о всяких там перелицовщиках и мусорщиках.

Тем более, опусами по мотивам чьих-то творений баловались и до меня многие великие, так что сам жанр нарушения подобного табу как бы введен в традицию, окультурен и может быть списан на шутки и проделки великих, и в наше время не выглядит уже столь варварски, как иногда казалось и мне самому в процессе затрагивания грубыми пальцами тонкой плоти чужих творческих порождений.

Естественно, я отбирал стихи, чем-то меня затронувшие, отбирал я их и в сборниках, и в периодической публикации.

При этом присутствовала задняя немного жалостливая мысль: может, кто-нибудь из этих тринадцати, мной используемых, станет со временем известен, и я, как на подножке трамвая, зайцем, может быть, проникну в прихожую вечности. А что — такое бывало, бывало. Все-таки в тринадцать, вернее, учитывая и себя, в четырнадцать раз больше вероятность подобного. А уж коли станется и моему недостойному имени послужить каким-то своим пригодившимся боком истории, то уж буду рад, счастлив помянуть там и имена моих соратников по данному проекту.

Да, и напоследок, — все слабости, неувязки, неловкости и несуразности, а порой и непристойности прошу, конечно же, списать на мой счет как проявление низости, несуразности и суетливости моей натуры. Оригиналы тут ни при чем.

По мотивам поэзии Юлии Куниной

Лондон 1994

Предуведомление

Ясно дело, что по мотивам не любой поэзии можно писать. Но и ясно, что к поэзии, послужившей мотивом к написанию этих опусов, они имеют весьма условное отношение. Но что же их тогда связывает? Трудно сказать. Зачастую — просто удачно и вовремя брошенный взгляд на прилавок, где долго, не привлекая ничьего внимания, пылилась эта книжонка. Я не хочу сказать, что эти стихи не имели, кроме меня, иного читателя (хотя так хотелось бы), но мое прочтение, по определению данного труда, есть наиболее пристальное и пристрастное. Оно есть сильное толкование. То есть такое толкование, которое зачастую мало что оставляет от толкуемого материала.

По мотивам поэзии Дубинчика

Лондон 1995

Предуведомление

Вот еще один камень в основание того благостного времени, когда поэты, как последние из способных на то людских особей (так положено, полезно и осмысленно — их взаимоотталкивание и противостояние как символ и явление предельной человеческой самости в ее предельном напряжении самопознания и становления), возлюбят друг друга и писания друг друга. И станут всматриваться в чужие слова, пытаясь их постичь и преобразовать в свои. Когда письмо станет не коллективным, а соборным — письмом одного общего текста, с малыми вариациями в виде ныне вам представляемых, в жанре «по мотивам поэзии…»

По мотивам поэзии Вайнштейна

Лондон 1995

Предуведомление

Почти моментально после начала этого проекта (письма по мотивам) я обнаружил то, что, собственно, и должен был обнаружить, что, собственно, лежало на поверхности: и так любое наше письмо есть письмо по мотивам. По мотивам всего безумно понаписанного за всю историю человечества. Осознаём мы это или нет — неважно. Знаем ли мы конкретные адреса наших мотивов, или же они сокрыты, по причине их бесчисленного потребления на протяжении тысячелетий, от нас в своей явленной откровенности, — неважно. Вся разница между нами, пишущими, просто в ясности понимания этого и в смирении принятия сей позиции и сего способа неличной артикуляции как бы личного.

По мотивам поэзии Арбузова

Лондон 1995

Предуведомление

В предуведомлениях к предыдущим сборникам этого цикла — стихи по мотивам чужой поэзии — я, как правило, акцентировал тему моего смирения, покорного следования взятому материалу, умерения поэтических амбиций. Ну, в общем, известный мотив поэтического смирения паче гордости. И вот теперь, дабы не выглядеть именно подобным лицемером, отмечаю для всех, да и для себя, в первую очередь, что по прошествии некоторого времени просто неспособен выделить чужой материал, припомнить не свои слова и даже чувства, подвигавшие меня в случае каждого конкретного стихотворения как-то настраиваться на сопереживание. Ничего не помню. Вижу только тексты. Достаточно обычные свои тексты. А впрочем, иногда мелькает в них что-то — и опять они не мои.

По мотивам поэзии Власенко

Лондон 1995

Предуведомление

Среди всех поэтов, чьи стихи я использовал как мотивы для своих собственных опусов, произведения Власенко менее всего ложились на мой сборочный стол. Я делал усилия, тратя огромную нервную энергию, чтобы не передавить, не сломать все-таки первоначальную авторскую невидимую, почти не заметную на глаз и слух, но ясно ощущаемую специфическим поэтическим органом интонацию. Но и бросать было как-то не в моих правилах. Вот и получился наименьший сборничек из всех. Но, надеюсь, по качеству (если такое наличествует во всех них) не очень среди них выделяясь, в худшую сторону, я подозреваю.

По мотивам поэзии Самарцева

Лондон 1995

Предуведомление

Во всех других предуведомлениях к сборникам этого проекта я всё сетовал по поводу собственных проблем, рассматривал различные аспекты своих стратегических и тактических уловок по отношению к чужим приручаемым и, естественно! естественно! — неминуемо при том калечимым стихам. Надеюсь, что калечу их все-таки не до смерти.

Но ни разу мне в голову не пришло, что авторы этих стихов не просто имена, а реальные живые люди, которым могут попасться эти мои проделки. И что же они почувствуют при этом? Что бы я сам почувствовал, если бы кто-нибудь так обошелся с моими собственными опусами? — да ничего бы не почувствовал.

По мотивам поэзии Финна

Лондон 1995

Предуведомление

Книжечку этих стихов поэта Финна я уж не помню где приобрел ли, обнаружил ли, подарил ли мне кто-то. Задумав проект, связанный с чужими стихами и их основными мотивами, могущими быть ненавязчиво переработанными в мои, вернее, наши общие тексты, я обратился к ней. И она меня привлекла, прежде всего, обнаженной и даже некоторой болезненной приверженностью к мотивам исключительно духовным: смерть, любовь, потери, обретения. Моя задача состояла только в том, чтобы быть как можно более адекватным ей. Это, конечно же, не означает рабского следования тексту оригинала. Нет, это как в случае с природой и жизнью. Важно найти наиболее неискажающий квантор перевода.

По мотивам поэзии Мишукова

Лондон 1995

Предуведомление

Это последний сборник серии. Пора от этой полувурдалачьей привычки возвращаться к самостоятельному существованию. Самому вдохновляться чем-либо, самому находить отправные образы и слова. Ну что же, это нам не впервой. Было у нас уже такое. Но и всемирная страсть единения, даже выраженная, может быть, в такой экстравагантной и пугающей форме, как вурдалачество, — все равно есть знак всемирного тяготения всего ко всему. Ну, что же, теперь пойдем другим путем. Вынуждены пойти другим путем.

Назначения

1996

Предуведомление

Занятия эти озарены теплом вечерней или ночной кухни. С ностальгией вспоминается виноватый и сладостный инфантилизм уверования на самое маломальское мгновение в возможность свершения подобного. Но, конечно же, это была игра и праздник уже не победителей, но еще и не неудачников. Точно так же, как и обычно собравшиеся литераторы, бывало, на пике экстаза дружеских уверений и забвения взаимных претензий, вдруг озарялись открытием: «Ведь если подложить здесь бомбу, то погибнет практически вся русская литература!» — и холодели от высокого катарсического ужаса. И всякий раз это была правда. И в те времена — правда, близкая к действительной правде.

Опрокидывание социальной иерархии на природный мир — вещь достаточно древняя и обычная: лев — царь зверей, царь — гора, медведь — хозяин и пр. В общем-то, конечно, природа дает некоторые основания для этого — хотя бы вытягиваемым в культуру природным человеческим хвостом. Во всяком случае, она агрессивно не отвергает этих попыток. Этой ее снисходительностью (а может, и попустительством) и пользуемся мы при экспериментах, и во многом, скажем честно, вполне оригинальны. Во всяком случае, подобных распределений должностей среди подобных субстанций и явлений нам не доводилось встречать допрежде. Но особо себе в заслугу мы ставим генеральное сведение всего природного в системе государственных должностей, являющееся мощной сублимативной проекцией идеи суперменства на не подлежащий ему хаос, образуя иллюзию равномощного ему, и даже превышающего его скоростью опережения, космоса.

В завершение заметим, что все должности мы брали из социально-политической практики современной России, что нисколько не мешает подставить иные другие, не меняя самой интенции и следуя собственной иерархии, в общем-то, типологически сходной в любой точке антропопорожденной культуры.

* * *

Если местного волка назначить премьер-министром

То ситуация обнищания полей по глубокой осени будет выглядеть как советник президента по государственной безопасности

А березняк при сем будет явно министром иностранных дел

Ворон — военный министр

Зайцы — конструктивная оппозиция

А министр финансов? — а министр финансов улетел! он — перелетный

* * *

Если страсть в ситуации одоления будет среди нас президентом

То волевое напряжение сдерживаемых скул будет военным министром

А обнаруживаемые в подрагивании верхней губы с правой подветренной стороны зубы — это уж, конечно, министр госбезопасности

А внезапные прослабления желудка? — что? — ну желудка внезапное прослабление? — а-а-а, прослабление желудка внезапное и остальное — министр культуры

А огромная бутылка водки и стаканы вокруг нее? — а это сам премьер и остальные его министры

Я так думаю, что Беляево — это генералиссимус без должности

Садовое кольцо — временно исполняющий должность премьер-министра

Сокол — советник президента по экономическим вопросам

Таганка, Курская, Чертаново и Выхино — это частное предпринимательство в его таинственных связях и неведомости

А Кремль? — Кремль? кто такой? — Ну, Кремль! — Нет таких должностей в видимом спектре назначений

Кого бы нам назначить на пост премьер-министра? — Да хотя бы нашу квартиру! — Хорошо!

А кого бы на первого зама? — Да хотя бы велосипедиста! — Хорошо!

А военный министр? — Дай подумать. — А почему бы не четверг? — Хорошо!

А советник президента по экономическим вопросам? — Да будильник! — Хорошо!

А последнее? — Последнее? Ну, может быть, все остальное! — Хорошо!

* * *

Президент — это я

Премьер-министр — это ты

Первые замы — это он, она и оно

Совет безопасности — это мы

Министры — это вы

Все остальные — это они

* * *

Лучший подарок на день рождения — это пост президента

Лучшая дружеская шутка — это пост премьер-министра

Лучшее оскорбление — Да ты прямо председатель Госбанка

Лучшее предупреждение: Не подходи. Я — военный министр!

Лучший заговор от болезни: Беги лесом, беги быстро и к огромному министру нефтегазового комплекса

И лучшее, не знаю что: представитель президента по правам человека

* * *

Убитого топором назначить премьер-министром

Убитого ножом — первым заместителем

Убитого пулей — министром без портфеля

Повешенного — назначить министром финансов

Погибшего подо льдом — министром иностранных дел

Погибшего под бронепоездом — военным министром

Убитого палкой — министром культуры

Умершего от кровоизлияния в результате пореза стекла — министром госбезопасности

Умершего незнамо от чего — президентом

* * *

Никого не назначать президентом

Премьер-министра, если и назначить, то тут же и снять

Военного министра даже и не подыскивать

Министр внутренних дел? — Кто такой?

Министр тяжелой промышленности — не знаю!

Министр транспорта — вроде был такой, да вышел и не вернулся

Министр иностранных дел — это не здесь, это в другом месте, это за углом

Министр по делам зверей и мелкого поголовья — это вы есть! это вот он! это вот я

* * *

Стремление на пределе его возрастания и почти перенапряжения будет премьер-министром

Воля, прорывающаяся к свершению, но отягченная как бы деталями турбулентности, будет первым заместителем

Сила прерывания, затягивающаяся пленкой умиротворения, будет военным министром

Неожиданные слезы, смывающие все прошлые построения, будут одновременно министром иностранных дел, министром госбезопасности, а иногда и министром культуры

Спокойствие, не передаваемое окружающему, будет председателем чего-нибудь

* * *

Я бы отдал себе посты

1. Президента

2. Премьер-министра

3. Первого зама

4. Председателя Совета безопасности

5. Министра обороны

6. Министра внутренних дел

7. Председателя ФСБ

8. Начальника президентской охраны

9. Советника президента по вопросам безопасности

10. Советника президента по финансовым вопросам

11. Советника президента по остальным вопросам

12. Начальника аппарата президента

13. Министра иностранных дел

14. Министра финансов, экономики, транспорта, промышленности, культуры и по социальным вопросам

15. Начальника пограничной и таможенной службы

16. Председателя Госбанка

17. Директора всех частных банков и объединений

18. Директора Большого и Малого театров

19. И солиста Госфилармонии

* * *

Метафизику мы назначим президентом

Космологию назначим премьер-министром

Гносеологию — первым заместителем

Логику — серым кардиналом

Этику — министром госбезопасности

Эстетику — нет, нет, совсем не министром культуры, а советником президента по общим вопросам

Грамматику — министром финансов

А вот риторику назначим министром культуры

Поэтику введем в Думу

А экзистенцию назначим им всем одним общим неразличимым народом

* * *

Теперь подведем итоги:

Президент — это страсть в ситуации одоления, это я, это лучший подарок в день рождения, это умерший незнамо от чего, это никто, это пост, который бы отдал себе, и это, наконец, метафизика

Премьер-министр — это местный волк, это огромная бутылка водки и стаканы вокруг, это Садовое кольцо, это наша квартира, это — ты, это лучшая дружеская шутка, это убитый топором, это если назначать, то тут же и снять, это стремление на пределе возрастания и почти перенапряжения, это пост, который я отдал бы себе, и, наконец, это космология

Первый заместитель — это хотя бы велосипедист, это он, она и оно, это убитый ножом, это воля, прорывающаяся к свершению, но отягчаемая как бы деталями турбулентности, это пост, который бы я отдал бы себе

Военный министр — это ворон, это волевое напряжение сдерживаемых скул, это четверг, это лучшее предупреждение, это погибший под бронепоездом, это тот, кого даже и не подыскивают, это сила прерывания, затягивающаяся пленкой умиротворения, это пост, который я бы отдал себе

Министр госбезопасности — это ситуация обнищания полей по глубокой осени, это обнажающиеся в подрагивании верхней губы и правой подветренной стороны зубы, это умерший от кровоизлияния в результате пореза осколком стекла, это неожиданные слезы, смывающие все прежние построения, это пост, который бы я отдал себе, и это, наконец, этика

Министр внутренних дел — это березняк, это погибший подо льдом, это не здесь, это за углом, это неожиданные слезы, смывающие все прошлые построения, это пост, который бы отдал себе

Министр культуры — это внезапная проблема с желудком, это убитый палкой, это неожиданные слезы, смывающие все прошлые построения, это пост, который я бы отдал себе, и это, наконец, риторика

А вот советник президента по безопасности, генералиссимус, конструктивная оппозиция, советник президента по экономическим вопросам, частные предприниматели, министр тяжелой промышленности, министры транспорта, зверей и мелкого поголовья, председатель Думы, председатель Госбанка, члены президентского совета, министр нефтегазового комплекса, представитель президента по правам человека, министр без портфеля, министр финансов, председатель Совета безопасности, начальник президентской охраны, советник по всем вопросам, начальник аппарата президента, начальник пограничной и таможенной служб, директор всех частных банков и объединений, директор Большого и Малого театров и солист Госфилармонии — это зайцы и перелетные, это Беляево, Сокол, Таганка, Курская, Черкизово и Ногина, это будильник, это лучшее оскорбление, это лучшее незамечание, это лучший заговор от болезни, это лучшее не знаю что, это убитый пулей и повешенный, это вроде бы такой, который вышел и не вернулся, это тот, который я, это спокойствие, не передаваемое окружающим, это пост, который я отдал бы себе, это, наконец, логика, эстетика, грамматика, поэтика и экзистенция

Коварные вопросы и невозмутимые ответы

1999

Предуведомление

Так задашь глупый вопрос и по наивности ждешь ответа. А кто тебе и что может ответить? Истинно себе можешь ответить только ты сам. Оттого и все ответы, кажущиеся вроде бы осмысленными и разрешающими, на поверку выходят отговорками по общей человеческой стеснительности и невозможности впрямую так ответить: Откуда я знаю?!

Три Грамматики

Сравнение по подобию, равенству и контрасту

1998–2003

Предуведомление

Нет ничего проще, чем писать предуведомление к этому сборнику. Вернее, к целой серии сборников, к одной из, как я их называю, Грамматик. Т. е. неких постоянных, предзаданных данному процессу (пускай, и не метафизически, но только в пределах весьма длительного исторического опыта, исчезающего из пределов возможности охвата его не только отдельной личностью, но даже личностями коммунального объема и временной протяженности), правил сочетаний и порождения сочетаний неких фиксированных в культуре элементов, колеблющихся в небольших пределах, доступных однозначной идентификации. Данная Грамматика служит выстраиванию последовательной цепочки связи всего со всем. Собственно, вся культурная деятельность человека и есть перебирание грамматик подобного рода, выстраивания метафорической повязанности всего во всем через некоторое количество операций. В данном случае мы не касаемся самой феноменальной и ноуменальной подосновы в предположенности этой возможности. Мы — деятели культуры, а не визионеры, мистики или философы откровений. И, в этом смысле, культура (но в ее суженном понимании, почти очерчиваемом вербальной и квазивербальной деятельностью) вся есть как бы предуведомление к этому сборнику. Ясно дело, что конкретное наполнение приведенных здесь фиксированных позиций может быть и другим, и поточнее, и поизящнее — это дело таланта и интуиции, которые попадаются фантастически развитыми у отдельных человеческих особей. Но нас интересовало, собственно, выстраивание того, что мы условно и самонадеянно обозвали: высоким словом Грамматика, т. е. мы были озабочены критически-необходимой массой позиций, но и их минимализацией, дабы дать возможность легко и в пределах одной жизни уподобить все всему, явив гармонию рассыпающегося мира, в наше время не могущего быть собранным не только в пределах жизни целого поколения всех взрослых активных людей земного шара, но и, как кажется, вообще выскальзывающего за пределы нашей культурной пальпации.

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Ыводизсе Го

(странная история)

2000

Предуведомление

История, действительно, странная. Странной она мне показалась и в первый момент своего возникновения из ничего. Странной она оставалась и все последующие годы, до времени нынешнего ее описания. Так и в действительности она тоже странна до невероятности. То есть, она не есть странна в качестве повествования, но просто и есть явление странности как таковой с минимальными сюжетными добавками и обрамлением.