Новая искренность. «Монады» | Пригов Дмитрий Александрович

В первый раз, в возрасте почти 55 лет почувствовал себя оставленным мощным советским мифом Бывало, я плакал как ребенок брошеный Бывало, летал над ним, как властительное облако И вдруг ощутил себя никак И надо переучиваться — Вот незадача

Само-иденти-званство

2001

Самозванство. Или само – званство. Или само – себя – званство. Это вернее. Или же еще вернее, само – себя – иденти – званство. Или же само – себя – среди многого всего – иденти – званство. Или само – себя – включая много чего – среди многого всего – иденти – званство. Это не совсем то, что можно бы предположить согласно заявленной теме, но именно то самое, что она в самой своей неэксплицированной глубине по поводу самое себя предполагает. Так, во всяком случае, мне представляется. И, если уж упорно придерживаться принятой последовательности развертывания: само – себя – включая много чего – с преимущественной акцентацией на чем-то – среди многого всего – иденти – званство. Само – себя – включая много чего – с преимущественным акцентом на чем-то при мобильности переноса акцента среди многого всего иденти званство. И, наконец, само – себя включая много чего с преимущественным акцентом на чем-то – при мобильности переноса акцента – с сохранением единства личности – среди многого всего – иденти – званство.

Собственно, на этом можно бы и завершить данные рассуждения. Даже желательно. Чтобы не наговорить глупостей. Конечно, конечно, они в любом случае наговорятся сами и в любом количестве и в любом другом месте. Тогда что же беспокоиться о них? Пусть сами беспокоятся.

Вот так.

Так вот.

Можно было бы просто расшифровать каждую из позиций предъявленной последовательности и, как в школьные годы, получить в меру последующего усердия удовлетворительное развернутое сочинение. Да ведь любой осмысленный текст или повествование таким образом и строится, если даже в конечном результате умышленно или неумышленно, нарушен и затушеван указанный логический порядок постадийного сотворения. Но мы не об этом.

Я, конечно, понимаю, Николай Александрович, что когда Вы позвонили мне в мое лондонское далеко и попросили что-либо написать на предложенную тему, Вы имели в виду нечто совсем иное, и вполне определенное:

– Дмитрий Александрович, у нас тут номер намечается про самозванство.

– Про самозванство? Интересно.

– Да, про самозванство. Не напишете ли что-нибудь?

– Я? Написать?

– Ну да. Вам ведь это близко.

– Мне? Близко?

– Ну да, Вам.

– В общем-то, конечно, – согласился я.

Я понял, понял, Вас, уважаемый Николай Александрович! Я все понял. Конечно же, вот он – самозванец! Прямо-таки сам своей откровенно-неприкрываемой персоной. Это еще Всеволод Николаевич, и даже первый из всех, обнаружил и всенародно обнажил сию неприглядную ситуацию. Да я и не отказываюсь. Как есть – так есть. Какой есть – такой уж есть. Кому же, как не мне самому и пристало описать все, изложить в последней исповедальной и покаянной чистоте?! Да, да, да! Я – самозванец! Самозванец! Самозванец! Господи, как горько, горько! Горько-то как! Прошу сообщить об этом во всех подробностях и деталях всем и в первую голову Всеволоду Николаевичу. Увы, увы мне! И я сам это опишу во всех отвратительных подробностях. И я согласился. Я прав, Николай Александрович? А? Не прав? Или все-таки прав? Прав, да? Что же, я согласен, но буду делать это с холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками. Но несколько попозднее. И в другом месте. Или совсем в другом месте. А начну несколько с иного. Прямо-таки совсем иного. А этого, обещанного, даже и не коснусь. Да и впредь касаться не буду. Мне это неприятно, да и Вам никакого в том интереса и прибытка нет. Всеволоду же Николаевичу сообщим отдельно и тайком (как, помните, Владимиру Ильичу отдельный специальный идиллический номер «Правды» издавали, чтобы не беспокоился. Вот так же и мы для Всеволода Николаевича). А тут дело пойдет о серьезном и о совсем, совсем другом. И так до конца.

Так вот, предложенная схема является все-таки некой идеально-проективной компоновкой личности как в ее динамике, так и в абсолютном явлении в пределах виртуального пространства чистой антропологии. К тому же, дефисное присоединение, в отличие от соединения однородного (либо чего-либо одного, логически вытекающего из другого), в нашем случае сочленяет позиции прямо противонаправленные, либо соединяемые трансгрессивным переходом одного в другое, что в достаточной степени затрудняет выполнения предпосланного императива сохранения единства личности. А как среди нас, бедных и разбросанных, это пресловутое единство может быть не только, скажем, постулировано, но и схватываемо и фиксируемо? – лишь непрерывностью памяти, фиксацией внешних свидетельств, документацией, а также телесными отметинами – отпечатками пальцев, родинками, родимыми пятнами, отъятыми или утерянными конечностями, телесными дефектами или неподдельными телесными же достоинствами. Конечно, эти знаки и отметины тоже подвержены достаточным изменениям, но вполне могут быть, в итоге, редуцированы к изначальным, идентифицированы с бо́льшей легкостью, чем прихотливая последовательность, вернее, непоследовательность памяти, хрупкость легко-утериваемых документов и разорванная недостоверность свидетельских показаний.

Кстати, завязки и разрешения интриг, связанных со всякого рода телесными знаками, весьма были характерны для литературы (очевидно, и для самой порождающей ее тогдашней жизни) времен кровных родовых и аристократических обществ и соответствующих доминирующих идентификаций. Интересно, что в наше время это опрокинуто почти исключительно в сферу пугающей анти-культуры и анти-социальной непросветленной криминальности, когда особо желаемых правосудию личностей тоже описывают и идентифицируют по отпечаткам пальцев, шрамам, оторванным фалангам, татуировкам и прочему не отменяемому пока балласту физиологических рудиментов старой антропологии.

Конечно, все три перечисленные идентификационные источники и механизмы могут быть сфальсифицированы. В современной литературе и особенно кинематографе достаточно разработаны подобные сюжеты. Однако, фальсификация или отмена всего запаса памяти, уничтожение и подмена документов, вербовка, устранение или погружение в состояние амнезии бесчисленных свидетелей, изменение знаков и параметров тела – все эти фальсификационные процедуры самими своими немыслимыми и неординарными усилиями только подтверждают наличие феномена целостности личности.

Не хочется быть банальным. Не хочется, но приходится. Собственно, актуальное всегда банально, а банальное, естественно, актуально. Хочется быть, если уж банальным, то хотя бы точным и научно скрупулезно выверенным. С первым вроде бы проблем нет. А со вторым… – да какое уж тут второе?! Тут с первым бы совладать. Просто бы добраться, а потом отделаться от него. Ан нет, не удается, не удается, как справедливо и отмечают мои многие недоброжелатели. Их много, много – недоброжелателей-то. А в чем я провинился перед ними – неприхотлив, независтлив, тих и благосклонен к любому. Ан нет. Значит, заслужил, и я понимаю это. Понимаю и принимаю все эти претензии как в их провоцирующей причине, положенной во мне самом, так и в конкретности их проявлений, лежащих уже в пределах сферы психосоматики предъявителей этих претензий. Посему мои безрезультатные самооправдательные трепыхания – они так просто, некие самопроизвольные подергивания покалеченного и самоосознающего (наделенного этой подлой мучительностью самосознания) нравственного организма. Надеюсь, предъявленные страдательно-самооправдательные ламентации кающегося самозванца вполне и тематически, и, главное, экзистенциально-интонационно, буквально, даже чересчур буквально относятся к заданной теме.

Но вернемся к холодной и рассудительной речи научного повествования. Понятно, что явленный в первом абзаце сочинения тексто-грамматический процесс последовательности дефиниций не отражает, не может отражать конкретные исторические явления, обличия и проблемы именно конкретного самозванства, но лишь параметры принципиального основополагающего самозванства. Прошу обратить внимание и заметить, что научная терминология дается мне нелегко, да и вообще в данной сфере исследований она мало разработана. Во всяком случае, мне вполне неизвестна и посему заменяема моей собственной псевдо-терминологией и квази-сциентическими ухищрениями, впрочем, лежащими на поверхности. Прошу заранее меня извинить. Но именно данная громоздкая формула, как мне представляется, позволяет выявить специфический модус проблемы, явленной в наше время как доминация самого идентификационного процесса над твердостью найденных, зафиксированных и укреплённых точек – позиций идентификации, в пределах которых и возможно принципиально высокое самозванство, в отличие от просто появления, промелькивания всякого рода проходимцев и мошенников, коими всегда и везде кишит любое общество. Народ ведь по сути своей – подлец! За ним глаз да глаз, уж извините. Уж присказка такая. Это не я говорю, это народ говорит сам о себе. Я бы такое не сказал. Я бы сказал что-нибудь другое, возвышенное и позитивное. Но все-таки, лучше уж быть со своим народом во всех его взлетах и падениях, самооценках и самоуничижениях. По-простому совпадать с ним во мнении.

И, естественно, во мнении о самом себе. Даже в таком вот негативном самомнении. А сам бы, по своему отдельному разумению, я подобного не сказал бы. Хотя, отчего же – сказал бы. Вот и сказал.

Да, тут уж начинается нешуточное. Тут объявляется серьезное и о серьезном. Так не все же нам анекдотами о Штирлице пробавляться:

– Штирлиц, а сколько Вам лет?

– Сколько всем – столько и мне! – а и тоже непростой ответ. Да и анекдот непрост. Ох, непрост! И тоже ведь, по нашей теме.

Прошлые века (не указываем точно какие – всякий сам понимает) доминирования родовых и классовых идентификаций порождали образ идеального человека данной страты или рода, отображением которого на сферу обыденности являлся средне – презентативный типаж, имитация которого и составляло суть местного конкретного самозванства. Мы не берем столь навязшие из истории и авантюрных повествований события связанны с реальной борьбой за реальную власть – всякие там лже-Дмитрии или лже-Нероны, лже-Наполеоны и прочие лже-. Нас интересуют не конкретные исторические поводы, причины, мотивы и обстоятельства, но и не онтологические и метафизические предпосылки этого явления, а, скорее, его феноменология. Конечно, интересны, но тоже не являются предметом нашего нынешнего рассмотрения, случаи психопатологической потери идентификации и замены ее ложной, либо примеры простого раздвоения личности, что уже находится за пределами нехитрого медицинского определения «практически здоров». А нашим предметом является норма. Простая, даже банальная норма в горизонте всех взрослых вменяемых людей планеты.

Естественно, нельзя не обратить внимание, не полагать контекстом рассмотрения этой проблемы и такие предельные проявления, как самозванство «до полной гибели всерьез». Это есть уже оборотничество, покидающее пределы социума и культуры, испытующее предельные границы человеческого, возможности трансформации за пределы антропологического, уводя в области зооморфного, и дальше, дальше – в каменноугольные пласты и газовые фракции, подтверждая всеобщую метаморфозмичность универсума, не оставляя ни малейшей возможности, если и не свободы выбора, то обнаружения остатков рефлективного самосознания на всех гранях и ступенях этой трансформации. Заметьте, что тут не поминаются и примеры духовных преобразований и метаморфоз, которые тоже не есть предмет нашего узкого и слабого рассуждения. Что мы можем сказать о примере такой неземной высоты, какой приведен в одной из новелл Боккаччо – преступник, преследуемый толпой, вбегает в убежище святого отшельника, убивает и под видом его проживает несколько лет. Умирает, самозванца хоронят под личиной святого, и – замечает в конце автор – удивительное дело, на могиле его стали происходить чудеса! Действительно – непредставимая чудесность! Но мы не об этом, а о том, что происходит в узкой, единственно поддающейся нашему неизощренному непосредственному наблюдению, зоне между геодезическими пластами и пластами неземной духовности.

Примерно так же, как среди глубочайших рассуждений непомерных умом мужей (и – заметим для нынешней политкорректности – жен) о причине темпоральности, о невозможности настоящего посередине между невозможным будущим и несуществующим прошлым, о процессах почти катастрофического изменения исторического восприятия времени, мы бы рассуждали просто о феномене настоящего как разнице скоростей процессов, происходящих в нейронах, и прочими суточными, месячными и годичными физиологическими процессами и изменениями. Но нет, ни в коем случае не подумайте, что речь идет о конкретной физиологии. Нет, о простой возможности укладывания в чистые снятые длительности одних физиологических процессов более быстро свершающихся других, воспринимаемых как многократные рефлектирующие пробегания и чувствования, что именно и порождает ощущение настоящего, даже нескольких настоящих – короткого дневного, более длительных месячного и годового. Но зачем мы об этом? Это не по нашей теме, да и не по нашему уму. Это просто так здесь выскользнуло, чтобы не быть затерянным за томительным ходом повседневных дел и других текстовых забот и обуз. Так и оставим это простой вставкой, даже и не по поводу, а по случаю.

Также мы не поминаем извечную проблему личности, маски и личины, честно служившую для многих исходным пунктом рассмотрения феномена самозванства, коренящегося в самой основе нашей нынешней антропологии. Отличие личности от личины и маски предполагалось укрепленностью ее в некой трансцендированной зоне, в обнаружении аксиологической ориентации, что в сумме описывающих и обнаруживающихся усилий объявляется в виде идеального образа.

Последним мощным явлением попыток утвердить подобный идеальный образ в пределах старой антропологии были фашистская и советская новая антропология, соответственно, явившие всему неприятно изумленному свету идеальные образы фашистского и советского человека. Про фашистского человека ничего не скажу, так как не живывал в зоне его бытования и функционирования, посему не имею конкретного опыта общения с ним. Но история советского самозванства вполне известна мне от литературных персонажей и реально бытовавших фальшивых, бродивших по вагонам и сидевших в высоких кабинетах, как бы героев и даже дважды-трижды героев всяких там неземных воинских и революционных событий советской эпохи до самозванства членов высшего партийного руководства, якобы знающих и постигших все науки, закономерности и принципы мирового и космического развития (ну, это уже, конечно, на уровне «полной гибели всерьез», это уж, действительно, таинственно и глубоко, как у помянутого «святого» разбойника).

Именно на линии разделения (или же соединения – не берусь судить) двух образов-идеалов – фашистского и советского человека – и на временной границе вообще конца существования больших социальных утопий, мифов и подобных идеалов-образов (кроме, конечно, травестийной зоны поп-культуры) и явился удивительный, на долгие годы завороживший ума и сердца российско-советской общественности, образ Штирлица. Мы не будем говорить о многих рационально труднообъяснимых и даже почти не схватываемых привходящих элементах этого образа, вполне не прочитываемых за пределами ареала чисто российской мечтательности и устремленности к высокому – я имею в виду соединение в этом изящном офицере рефлективности и романтичности Андрея Болконского и ослепительной красоты, так чаемых и вечно отсутствующих в простом быту, чистоты линий и блеска дизайна и моды, обнаруживаемых в России разве что в высшем дворянском обществе да в порожденных им балетных труппах Мариинки и Большого. В принципе, этот как бы берлинский, а в общем-то, петербуржско-великосветский обворожительный балет остроумных и прельстительно-циничных, но обходительных, изящных и сильных людей в прекрасной черной форме, напоминающей сверкающее оперенье Злого гения из «Лебединого озера» (а для самых уж утонченных, просвещенных – помесь врубелевского Демона и Печорина в офицерской форме), прощальной щемящей нотой прозвучал в атмосфере надвигающегося краха всего возвышенного, неземного и устремленного в вечность. Но мы не об этих несомненных и покоряющих достоинствах фильма и самого образа. Мы также не о принципиальном сходстве или же о несомненном различии фашистского и советского идеалов. Не в подтверждении и не в отрицание одного или другого. Мы не встреваем в эти болезненные, все еще актуальные и все еще не разрешенные споры мировой интеллектуальной элиты. Мы просто принимаем за данность, необходимую для развертывания драматургии нашей темы, наличие определенной различимой разницы в пределах несомненного сходства (хотя бы обще – европейско – культурного, или уж и вовсе обще – антропологического контекста), дающее возможность моментального перемещения из одного в другое.

И вот наш замечательный Штирлиц замечательным образом являет одновременно идеального фашистского и идеального советского человека, совершая трансгрессивные переходы из одного в другое с покоряющей и неуследимой легкостью (мы оставляем в стороне дидактический пояснительный текст за кадром, мы исследуем простую драматургию образа). Посему, вполне справедлив и глубоко осмысленнен его ответ в анекдоте:

– Штирлиц, а кто будет оплачивать междугородние переговоры с Москвой?

– Так я же не по личным делам звонил.

Кстати, ответ этот из нашего времени вполне точно, в довершение и окончательное осмысление данного образа, транспонирует все эти идеологические проблемы в а-мифологическое информационно-манипулятивное пространство, столь нам ныне близкое и вполне понятное.

Можно представить себе, какой трагедией стался для него (или, вернее, вечно становится в его незавершающемся фантомном мифологическом времени) вход советских танков в Берлин (конечно, в нашей интерпретации образа), рушащий все это изящное и авантюрно-щекочущее обаяние тонко выстроенной жизни и быта. Но и исчезновение отсчетного фона советской идентификации было бы для него столь же болезненным. То есть он невозможный герой в пределах жестко укрепленных онтологических идентификационных позиций. Он предвестник нового времени – времени мобильности и манипулятивности. Он герой транзитный, и потому некая горечь трагической неувязки витает над ним, придавая, впрочем, ему еще большее обаяние. Он герой страдающий в момент необходимости делать выбор, и даже не потому, что ему трудно сделать выбор между двумя одинаково влекущими образами, но потому что сам жест выбора теряет уже свою силу и онтологическую укрепленность (естественно, мы говорим не о временах противостояния двух великих мифов и утопий, но о временах создания фильма). Интересно для сравнения вспомнить фильм «Подвиг разведчика», временем создания вполне совпавший со временем противостояния мифов, где при сходной драматургии ни у самого мощно-цельного героя, ни у зрителей нисколько, ни в один момент не возникает сомнения в выборе и идентификационной принадлежности. Не возникает даже подозрение в возможности подобного сомнения. Он истинный самозванец, укрепленный в одной точке мощной идеологической идентификации, притворно перемещающий себя в другую и временно помещающий себя там для решения разного рода конкретных прагматических целей. Он сам это всегда отлично осознает и не порождает вокруг себя никакого рода двусмысленностей. Всем ясно и понятно, о какой победе говорит суровый Кадочников, поднимая тост: За нашу победу! В устах Штирлица это уже звучало бы именно двусмысленно. Вернее, двойственно – за нашу общую победу! За мою победу над необходимостью выбора! Э-эээ, брат, чего захотел! – ответили бы ему с обеих сторон, не понимающих суть его профетических проблем и страданий.

Но мы уже так не скажем. Мы отлично понимаем его. Поняли огромной многомиллионной сочувствующей и соучаствующей зрительской аудиторией.

Конечно, Николай Александрович, когда Вы позвонили мне и спросили:

– Дмитрий Александрович, а не напишете ли Вы мне что-нибудь про самозванство? Это ведь Вам близко.

– Конечно, конечно, – отвечал я.

Ясно дело, что Вы имели в виду мои многолетние и отчаянно мной самим манифестируемые, так сказать, персонажные игры внутри литературных и изобразительных конвенционально-фиксированных поведенческих моделей. Я понял, понял. Но, Господи, я и сам был чрезвычайно доверчив, прислушиваясь к собственным шамански-магическим бубнениям и ритмически-беспрерывным повторениям данного самоубеждающего тезиса. Наверное, все так и есть. Наверное, я был не так уж неправ. Даже прав. И Вы правильно подметили это и попросили объясниться. А я испугался. Вернее, не испугался, а… Ну, в общем, неважно. Нынче я не об этом. Я об общем, глобальном, стоящем за спиной и просовывающем свой мощный стальной палец сквозь худенькие и призрачные фантомы наших фантомных поведенческих контуров. Надеюсь, понятно. Надеюсь, в какой-то мере приемлемо. Во всяком случае, на данный момент ничего другого не имею ни Вам, ни всем остальным предложить.

В модельной чистоте и полноте современный обитатель мегаполиса если и не обладает, то, во всяком случае, находится в актуальном силовом поле перекрещивающихся в достаточно равной степени претендующих на него идентификаций – семейной, дружеской, клубной, профессиональной, местно-коммунальной, религиозной, национальной, классовой, культурной и государственной. Переключение ролевых функций происходит постоянно, почти мгновенно, в пределах одного дня и многократно. Естественно, динамика и количество этих идентификаций рознятся в разные возрастные периоды. Однако, в любое время взрослой сознательной жизни жителя современного мегаполиса их критическая масса достаточна, чтобы говорить о ней как о реальном и довлеющем множестве, если сравнивать с доминацией в еще недавнем прошлом некоторых единичных сильных идентификаций – религиозной, национальной или государственной (в первые послереволюционные годы советского время объединившихся в некой якобы пролетарско-классовой) – во всей своей мощи и страсти проявляющихся в тоталитарных режимах. Собственно, их наличие или тяга к утверждению одного из них и является одной из характерных черт, отличающих тоталитаризм от авторитаризма. Естественно, приходится принимать во внимание тот факт, что еще огромные территории земного шара покрыты этими сильными идентификациями, стремящимися не к равному, вернее, не паритетному сожительству с остальными, но выжечь все вокруг себя, либо искривить все и вся до степени полнейшего воспроизведения своей конфигурации на их уровне. Понятно? Мне понятно. А все, что понятно одному человеку, может быть, в результате, понято и любым другим. Во всяком случае, при желании и доброй воле к пониманию, как-то или пусть кое-как истолковано. Так вот, истолковываю, опять-таки для некой пущей ясности и простоты недоговаривания, обращаясь к анекдоту:

Белый человек прилетает в Африку, направляется в гостиницу, где при входе надпись: Только для черных. Он стремительно перекрашивается в черный цвет, снимает номер и просит портье разбудить утром. Портье будит его, и он направляется в ресторан, где при входе написано: Только для белых. Он бежит в гостиницу и начинает смывать черную краску. Краска не смывается. Человек радостно и догадливо хлопает себя ладонью по лбу: Портье не того разбудил!

Вся российская история было историей доминирующих идентификаций, достаточно глубоко и надолго выжегших все пространство вокруг себя, что в настоящее время, даже при вроде бы потворствующих экономических и социокультурных обстоятельствах не потворствует расцвету упомянутого множества, но воспроизводится вокруг заново и с невиданной легкостью при любом властном жесте. В то же время новые идентификации (к примеру, профессиональная) с трудом утверждаются в обществе, если даже не в своей доминирующей, то хотя бы в равноправной роли. Характерным примером мог бы послужить случай с художником Тер-Оганяном, когда большая часть московского авангардного художнического сообщества (включая и такого западного борца против тоталитаризма, как издателя «А – Я» Игоря Сергеевича Шелковского) профессионально-артистической солидарности предпочли идентифицироваться в оценке его акции с церковью, властями и правоохранительными органами, что практически невозможно для любой художественной коммуны любого развитого гражданского общества. Аналогичным представляется и поведение журналистского сообщества в истории с НТВ. И все же представляется, что инерция и закономерности урбанистической культуры в ее сожительстве с тоталитарными обществами с их тягой к сильным идентификациям приходят в неразрешимое противоречие, которое и послужило одной из причин краха советской власти и в то же самое время возможности многолетнего существования советского общества, несмотря не его тоталитаризм, все-таки так или эдак включенного в мировую урбанистическую культуру. И вообще думается, что в нынешнем мире существует отдельное наднациональное сообщество мегаполисов, обитатели которых, перемещаясь из одного в другой, чувствуют меньше разницы и дискомфорта, чем перемещаясь из города в сельскохозяйственные районы своей родной страны. Как раз именно это и есть основная причина раздражения и неприятия современной культуры сторонниками традиций и фундаментализма. А что делать? Может, взять, да и повернуть назад? Надо только вовремя остановиться, а то и до подсечного земледелия проскочим. Хотя, чем оно плохо? – да ничем, кроме единственного, что мало специалистов в этой области сохранилось. Придется все, практически, буквально все начинать с нуля. Ничего, не впервой. Хотя, я лично, честно признаюсь, не энтузиаст этого дела. Понятно, что можно и без меня, в обоих смыслах этого понятия. Даже в трех, а то и во всех четырех – пяти.

Для исторической справедливости и достоверности спешу заметить, что я несколько поспешил приписать российской исторической действительности постоянное доминирование трех, так называемых мной, сильных идентификаций – государственной, национальной и религиозной (ну, естественно, в разные времена в разных сочетаниях и в разных пропорциях). Они есть продукт гораздо более поздней культуры и как раз несомненный результат влияния именно той самой культуры урбанистической. Еще в недавние времена брат известного персонажа пушкинских эпиграмм, графа Шихматова, сам граф Шихматов, писал в письме Шихматову первому, что, обратившись к сельской жизни в благородной попытке образовать своих невразумленных крестьян, обнаружил, что те не ведают даже, какого они вероисповедания.

Именно современная урбанистическая культура весьма существенно изменила основные параметры человеческого существования, вплотную приблизившись к проблеме новой антропологии. А и то – урбанизм порушил привычные суточные и сезонные временные циклы, разрушил не только большую, но и традиционную семью, отделил любовь от деторождения (сексуальная революция и реабилитация нетрадиционных половых ориентаций), отделил, почти уже отделил деторождение от репродуктивных способностей человека (производство детей в пробирках и подступающее время клонирования), интенсифицировал мобильность перемещений в пределах как одного города, так и в пределах мировой географии, что превратило способность к мгновенной ориентации и переключению кодов восприятия и поведения в основную добродетель и стало основным фактором удачливости и даже выживаемости в современном мире. (Мне, конечно, хотелось бы в достаточной подробности обсудить и проблемы транспонировки всех подобных проблем на экстраполируемую область эвристически-описываемого будущего, где одна проблема идентификации многоголовых унифицированных клонов, лишенных основных старо-антропологических экзистенцем – травмы рождения, травмы взросления и травмы смерти – может привести в восторг, ужас или отчаяние носителей нынешней антропологии. Но это слишком уж изощренная и обширная область спекуляций, чтобы стать просто составной частью наших нынешних беглых рассуждений. Уж какое там самозванство или само – званство! То есть какое-то явно наличествует. Вернее, будет наличествовать. Но какое? – представление о том ныне просто непосильно нашему уму. Так что оставим на потом.) В конце же этого абзаца, может, не совсем по делу и не совсем кстати, хочу привести один исторический пример. Во времена завоевания Средней Азии еще войсками славного российского царского режима под водительством, кажется, славного Скобелева, люди вынуждены были питаться местными продуктами и потреблять местную пищу, кстати, не самую худшую, как знают многие, в пору еще общесоветской государственности посещавшие данные места. Так вот, офицеры, приученные к пище разнообразной, чувствовали себя вполне удовлетворительно. Солдаты же, привыкшие к однообразной крестьянской пище, ужасно страдали желудками и премного потерпели вплоть до летальных исходов от проклятых бусурманских продуктов и блюд.

Если же обратиться к последней «чуме» нашего времени (нет, нет, я не имею в виду СПИД) – компьютерам и интернетному пространству – то они бросают следующий и еще пущий вызов нашим, веками укрепленным представлениям о человеческой идентичности. Во-первых, в общении по интернету время окончательно одолевает пространство (что, собственно, началось уже в нынешнем стремительном и экранированном от пространства транспорте, где преодолеваемое пространство преобразуется в некоторое, вырванное из рутинного течения жизни, не приписанное ни к чему время). Во-вторых, адресат общения лишается всяких половых, возрастных, расовых признаков. Даже те небольшие отпечатки этих различий, откладывающиеся в языке и культурном багаже, полностью размываются в квази-английском письме и обще-молодежном культурном языке общения. Все это еще усугубляется тем, что за одним адресатом могут скрываться несколько лиц, и, наоборот, за несколькими – один и тот же. Да это и неважно.

Ну, да ладно. Что-то уж очень меня забрало в ходе и в пределах данного научно-утопического спора-противостояния неким невидимым оппонентам. Лучше скромно продолжим нашу узкую и неамбициозную тему.

Конечно, атавизм сильных идентификаций, желание и предпочтение их (и не только тех трех, мной упомянутых) проявляется во всякого рода объединениях с милитаризированной униформой, в молодежных сходках и группах, сектах и культах. Но даже и они в пределах бесчисленного количества городских контактов, идентификаций и перемещений размываются в своей тотальности и длительности.

Так вот, приняв либо за данность, либо за условность предложенный мной набор идентификаций, признаем, что именно мобильность в переключении и отыскании оптимальных модулей перевода-перехода становятся основными параметрами сбалансированной и удачливой личности. Даже возникший в пределах западной культуры новый доминирующий идеальный образ профессионала в своей основе имеет и акцентирует эту самую мобильность и культурную вменяемость.

Собственно, проекция этой проблематики и типа социокультурного поведения на сферу художественной деятельности и порождает основной образ и персонаж современного художника – проектанта. Типологически сходными с идентификационными позициями в пределе современного визуального искусства можно считать разнообразные медиа и жанры – видео и компьютерные инсталляции, фото, перформансы, акции, проекты, фото, а также и традиционные живопись, объекты, супер-графику, в которых параллельно работают современные художники. Такой же жанр, как инсталляция сам по себе являет малое пространство явления различных медиа, мобильности и переключений. Акт подделки произведения, выполненного в какой-то из медиа (что является актом типологически-сходным с актом самозванства, присвоения стилистических черт поведения другой личности в социокультурном пространстве жизни) – в данном контексте и в настоящее время был бы вполне бессмыслен. Да, в общем-то самозванство и есть вид артистизма, как и артистизм и художническая деятельность суть род самозванства. Как и отрицание самозванства есть либо культурная невменяемость, либо двойное самозванство. Ко всему этому ныне присовокупляется ситуация принципиального разведения биологического и культурных возрастов, когда последний сократился до 5–7 лет (предположенным, параллельным или порождающим эту динамику разведения возрастов явился феномен опережающего морального устаревания продуктов промышленного производства относительно их материальной иногда почти что даже и вечности). Художник входит учеником в культурную жизнь при доминации одного стиля и мейнстрима, созревает в пределах доминации второго, становится полноправным участником в пределах третьего, а сам должен обрести, явить четвертый, причем устаревающий в пределах указанных 5–7 лет и требующий от художника принципиального выбора – либо следовать последовательной смене стилей и предпочтений, либо сознательно, осмысленно и эксплицитно-явленно выбирать стоическую позицию следования какому-то конкретно выбранному образу самого себя. Все это в сумме создает современного художника как принципиально стратегийно-манипулятивную фигуру в пределах современного социокультурного пространства, где он становится к тому же еще и невольным страдательным участником огромного количества институций, что, в сущности, тоже отражает нынешнюю тенденцию разрастания функций всевозможных посреднических и сервисных служб, зачастую играющих не менее, если не более важную роль, чем основные производства. Ой, перемены нынче столь быстры, что, в сущности, весьма трудно и утверждать что-либо точно и окончательно, прямо как в известной частушке хрущевских времен:

Кто газеты не читает Тот рискует опоздать Тот еще искореняет Что уже пора внедрять

Но все-таки, все-таки, должно отметить, что все проблемы, если и не отменяются, то переводятся на некий другой уровень разрешения. Все прошлые онтологические проблемы в ходе развития или просто шествия времени в пределах нынешней урбанистической культуры становятся проблемами манипулятивно процессуальными. Собственно, первый абзац нашего повествования понятый как скольжение вдоль горизонтальной оси соединения названных позиций, перебегание, квантовый трансгрессивный переход, возврат к началу и имение всего этого разом в пределах тотальной мобильности и суть то самое само – званство, которое принципиально и возможно в наше время. Вернее, возможно-то многое, практически, все что угодно, но нас интересует только это. И интересует оно нас не потому, что нас могут интересовать всякие диковины и извращения, но потому что описанная зона и есть, как представляется, зона разрешения болевых и актуальных проблем современной культуры.

Уж извините, Николай Александрович, если что тут не так. В смысле, не так понял социальный заказ. Вы помните, когда Вы позвонили мне в Лондон и спросили:

– Дмитрий Александрович, у нас тут новый номер намечается про самозванство.

– Да, да, понимаю, понимаю.

– Не напишете ли что-нибудь? Вам ведь эта тема близка?

– Близка, близка. Отчего же не написать. Пренепременно напишу.

Вот и написал. Уж не обессудьте.

А так, если не обращать никакого внимания ни на чьи-то там писания, то конечно, кто кому указ – скачи на лошадях, занимайся подсечным земледелием, пиши картины с натуры дома и в мастерской, как Пикассо или Малевич, следуй высоким образам высоких утопий, расписывай матрешки и яйца, сотворяй иконы, сочиняй баллады и романы в стихах, играй на жалейке и танцуй гопака, води народные хороводы, притворяйся, самоназывайся – кто тебе указ? Кто запретит? Кто посмеет указать что-либо? Мы сами же первыми восстанем на такого. Да уже и восстали.

Ностальгия

1991 – 93

Предуведомление

Ныне никого, конечно, ностальгией не удивить. Она тотальна. Она, собственно, не имеет уже предмета. Она – просто модус отношения ко всему прошлому, настоящему и будущему. И, в этом смысле, она очень невнимательна – что углядишь сквозь слезы, кроме самого себя в обольстительном и обаятельном порыве размазанной по всему любви, тем более не требующей никаких конкретных практико-волевых усилий, кроме как быть, наличествовать и являть себя. То есть очень даже трудно быть и существовать не то что наравне с ней, а просто как-то проявиться рядом. Да, опасное это дело – ностальгия.

1 |00541 Припомним веселых и крепких людей И женских, мужских и веселых И Сталин, как тихий и мрачный злодей Бродил среди дачных поселков Но роза цвела и клубника цвела И было просторно от песен Но стены стояли и крыша была А вот распахнули – невесел Хаос распахнутый Ой, невесел

1 |00542 Вот мальчик бегает по лесу Где эхо топчется слепое Танкисты голые по пояс Как ласточками на весу Над водяной гладью Поодаль танк глухонемой Застывшею женою Лота Застыл Мой милый мальчик! где ты? что ты? Так это же тридцать седьмой Год моего счастливого детства

1 |00543 Послевоенная укладка Шестимесячных волос Молодые губы складкой Легкий запах папирос Моя тетя, где ты? где ты? Поминаешь ли ты нас? А из могилы голос тети: Нет! Я не поминаю вас! — Вот Ты не поминаешь нас И нам так плохо! — Да Я не поминаю вас И вам так плохо!

1 |00544 Какой же ты ужас российский?! Какая ж ты родина-мать?! Когда отнимаешь от сиськи И в поле пускаешь гулять По косам, по граблям, по боронам Отдельныим некиим вороном Саморазумеющимся

1 |00545 Жили мы на улице Сиротской Двор и школа – вот наш ареал Мой товарищ, может быть, как Бродский Талантлив был Да по пьяни осенью попал Под поезд Так мы жили растворяясь тихо — Армия, тюрьма, отъезд, семья Вот она приходит – Вряяст Ихо Смотрит: А в живых остался только я Самый бессмысленный, может, потому что

1 |00546 Вот коршун выше забирает И смотрит строго на меня А у меня, а у меня От страха сердце замирает И все плывет и исчезает Перед затуманенным взором Лишь словно ангелы в аду Оркестр в городском саду Моего детства Почему-то встает перед глазами

1 |00547 Давай забудем о деньском Забудем ветхие печали И вспомним, вспомним как в Донском Нас в детстве ангелы венчали И как известный Костя Гвоздь На Шаболовке резал Славу Где эта мощь! Где эта слава! Она словно случайный гость Ушла Она ушла совсем к другим Тогда унылым и негордым Сгустившись словно серый дым Осела на седые бороды Наши

Не все так в прошлом плохо было

1992

Предуведомление

Это название только: не все так в прошлом плохо было!

Но, конечно, конечно, все эти сталинские ужасы, подлости и убийства – вот, расстрел на Колыме! а в Сибири! а в Казахстане! а смерть на урановых рудниках! а баржи на Енисее затопленные! а в Северном море! а посреди Волги! а просто, да, просто – лагеря! а процессы с проломленными черепами и костями! а следователи-садисты! а они сами в руках других следователей-садистов! а слезы раскулаченных! а сгубленные голодом на Украине! а в Поволжье! а расстрелянные в Тамбове и Новороссийске! а азиаты бедные в арыках утопленные! а пытки, избиения, издевательства! а детишки загубленные! а жены и родственники! а военнопленные! а врачи! а евреи! а кавказцы! а писатели всякие обманутые и погубленные! а просто, просто жизнь в неволе, лжи и бесправии! а и все остальное! – да ладно!

1 |00548 Не все так в прошлом плохо было Я помню, мама в лес ходила Во время войны Всего за несколько дворов И приносила в дом грибов Корзину И мы ребята-бесенята Полуослабшие Таращили свои глазенки Слезящиеся На эти зайчики-маслята Да на лисички и опенки — Разве ж плохо?

1 |00549 Не все так в прошлом плохо было Цвела персидская сирень И синим пламенем ходила Среди уснувших деревень Безумствовала до заката И просыпалась у леска И мускулистые ребята В неведомые им войска Дальние Уходили служить

Ну, конечно, конечно, было, было, черт-те что было! и не только у нас! а крестовые походы! а ассирийцы! а Египет! а двадцатилетние, тридцатилетние, столетние войны! а альбигойцы! а катары! а гусситы! а мавры! а турки в Константинополе! а испанцы в Нидерландах! а немцы в Париже! а якобинцы у себя дома! а бедные китайцы под хуннами! а бедные хунны под китайцами! а бедные корейцы! а бедные индейцы под испанцами! а бедные англичане под не знаю кем! а Мария Стюарт! а Шенье! а Фердинанд! а Карл Либкнехт и Роза Люксембург! а прочие и прочие, и прочие! а другие!

Но все-таки

1 |00550 Бывало летом с жару, с пылу Сшибешь холодного пивка И недорого Не все так в прошлом плохо было А нынче, кроме лишь плевка Ничего не сшибешь В том другом, где в прошлом неплохо было В другом месте, может, и получишь А там, где в прошлом было неплохо — ничего нынче кроме плевка не сшибешь

1 |00551 Не все так в прошлом было плохо Мы ездили на море южное Я был ребенком полудохлым Но возмужал за лето дюже И через это в новом виде Тогда я девочек увидел Вокруг меня полуголыми в теплом море плескавшихся

1 |00552 Не все так в прошлом плохо было Сначала мать меня водила В детский сад Потом отец ее сменил И в школу ближнюю водил Учиться И я отстукивая такт Бежал – нет, в прошлом все не так Плохо было

Ну, конечно, конечно, бывало, бывало – скольких поубивало! вот, в моем дворе на Даниловке! а в Сокольниках! а на Преображенке! а на платформе Дачная скольких местные ребята порезали! а на 43 километре! а скольких порезали наши прямо при мне! а сколько наших порезали на Шаболовке! а в Марьиной Роще! а когда Рыба на Красные дома шла! а на танцплощадке в Быково – прямо каждый вечер по восемь трупов откидывали, а остальных сажали пачками! а скольких других, и других, и других и прочих в других местах!

Но все-таки

1 |00553 Не все так в прошлом плохо было Тетка родная Серафима Моя Сначала за скотом ходила В деревне А после институт промфина Окончила И работала экономистом Моя ж другая тетка Вера Что-то такое там кончала Таинственное А после проискам абвера От самого начала В тылу врага противостояла И выжила

Ну, конечно, конечно! кто, например Бориса и Глеба убил? а Ярополка? а Святослава? а татары сколько русских сгубили! а Иван Грозный скольких сдушегубил своих! а литовцы скольких наших порушили! а наши сколько литовцев! а черкесы! а черкесов! а Петр! а Павел! а царевич Дмитрий убиенный! а Годунова детишки убиенные! а декабристы убиенные! а сколько крепостных загублено! собаками, медведями, зверями! а пугачевцы! а разинцы! а булавинцы! а Столыпин убиенный! а Александр убиенный! а Николай со всей семьей убиенный! а как японцы наших губили! а как наши их губили! а французы наших! а наши поляков! а сколько немцы наших загубили! а сами-то своих в одном 1905-м! а скольких шпицрутенами-то засекли, а? а шашками зарубили, а? а один Чернышевский что бедненький пережил! а Сперанский! а протопоп Аввакум! а царевна Тараканова, а? а царевна Софья, а? – да что говорить

Но все-таки

1 |00554 Не все так в прошлом плохо было Когда, я помню, жар и резь Дикие — Американская болезнь Некая В пять лет почти меня сгубила Я помню, доктор старичок: Ну что случилось, мой жучок? — Спросил И я почти сразу выздоровел

1 |00555 Не все так в прошлом плохо было Как бабушка меня любила! На ее мягком животе Головку положив, я спал А он так ласково урчал Ее живот, был жаркий день Летний И сад Тень Бабушка Живот И я так тихо спал на ее мягком ласково урчащем, изредка похохатывающем животе

Господи, ну конечно, конечно, всякое было! – вон, одних пожаров на моем веку сколько было! и в деревне Черная! и в Васильево! все Калужское шоссе при мне в один день выгорело! а еще мой друг школьный сам на рельсы бросился! а другой сам отравился! а третьего просто убили! а еще одного убили! да многих убили! а уже после несколько раньше положенного срока от болезней умерло! а еще сколько всего разного! – много, много чего было!

Но все-таки

1 |00556 Не все так в прошлом плохо было Во всяком случае у нас По пятницам, в неделю раз В мою обязанность входило Тогда В какой-то лавочке внутри Картошку – за пятерку три — Покупать В смысле, три кило за пять рублей Это еще до денежной реформы Хрущева в масштабе 1:10, а потом уже покупал три кило за пятьдесят копеек

Ну, естественно, естественно – всякое бывало – вот меня из школы выгоняли, из института выгоняли, в КГБ таскали, в милиции и ЖЭКе унижали, пугали, художники ненавидели, писатели презирали, а то и просто не замечали, родственники подсмеивались, друзья предавали, сам себя мучил – да что уж там

1 |00557 Не все так в прошлом плохо было В кино, я помню, раз иной — В немецкой форме вороной Наша разведчица ходила Через распахнутую дверь В их штаб – там почему-то зверь Сидел

1 |00558 Не все так в прошлом плохо было Всю ночь горели фонари Была зима, на башне било И у окна я до зари Стоял так гордо, одиноко Молодой — Где эта гордость! эти окна! Эта молодость Бог мой!

Тихие заметки чужой жизни

1992

Предуведомление

По жанру это, конечно, попадает в длинный ряд опытов на границе между прозой и стихом.

Но по сути это, конечно же, попадает в ряд, включается во все неодолимые разумом и словом странности самой жизни.

* * *

Я встречал нескольких людей по фамилии Орлов.

Последний был среднего роста, полноватый, с гладким округлым незапоминающимся лицом.

* * *

Такой случай был со мной.

Я приехал первый раз в Германию и попросил встретившего меня о чем-то. Когда мы подъезжали к дому, я повторил свою просьбу, на что он отвечал:

Так вы уже мне сказали об этом

* * *

Как-то ко мне на улице дивно-певучим голосом обратилась девушка.

Что она спрашивала – не помню, помню только прижатые к чуть придавленной груди пальцы, один из которых был почему-то абсолютно синим

* * *

Как-то во сне я убил человека.

Он жалобно стонал.

Я ему сказал: Молчи, ты мертв! —

Докажи! – отвечал он.

Только теперь я понял, что это было обращено на меня – в смысле, докажи, что ты мертв

* * *

Мне долго не давалась езда на велосипеде.

Однажды сосед посмотрел на это и сказал как-то уж совсем обреченно:

Все равно научится! —

И я научился, но некая обреченность все равно присутствует во всем вокруг

* * *

Только в Европе думают, что жизнь дается один раз.

Это является причиной всяких поспешностей, включая революции.

Я долго думал над этим, но для себя все-таки решил, что я европеец

* * *

В самой ранней юности я видел, как на свежей пачкающейся еще траве совокуплялись очень пожилые люди.

Тогда я не мог понять, как такое вообще возможно

* * *

Я подходил к высокому парапету, на котором сидела обычная чайка.

Вдруг она как-то боком, скукожившись, свалилась вниз.

Я подбежал взволнованный к парапету, приняв ее за что-то человечески-беспомощное в отношениях с высотой, воздушными провалами и падением, и опять был обманут

* * *

В детстве с приятелем, моим легким полуродственником, будучи дачными детьми, написали мы в деревенский колодец.

Жители деревни обозлились несказанно и кричали, что нас убить впору.

А сейчас вот позвонила его жена и сказала, что позавчера он умер

* * *

Я думаю, что когда все эти годы Ленин по утрам возвращался в свой гроб, бывало ли у него малейшее сомнение в возможности не попасть точно в место прописки

Оставь свои недоумения

1993

Предуведомление

Задачей этих стихов, кроме естественных желаний и претензий быть благозвучными и одушевляющими, было обнажить столь назойливо и пугающе объявляющуюся сейчас проблему отчуждения. То есть люди как бы отделены друг от друга неким прозрачным, но жестко отъединяющим экраном. В западной обыденной жизни и философии это сложилось в понятие приватности личности, в ее самозамкнутости и самодостаточности, а также в недостойности попыток внедриться в нее со стороны какой-либо другой личности, неважно, с какими-либо претензиями, или благостными пожеланиями душевной бескорыстной помощи. Но у нас все еще живы архаические иллюзии некоего общего, никому не принадлежащего обволакивающего всех коммунального контекста-тела, внутри которого можно внедряться в кого угодно. Ан нет.

* * *

Припоминается еще что-то про портрет Сталина, смотревший куда-то влево и вверх, и не хотевший обращать на меня внимания, несмотря на все мои детские усилия

* * *

Вспоминается и портрет Ленина, вообще проходивший насквозь

* * *

Вспоминаются какие-то дяденьки, пробегавшие впопыхах

1 |00559 Высокий, в черном фраке, отрешенный Стоит, потом стремительно, словно принял решенье Уходит Они сидят и даже вслед ему Не могут повернуться, только скрипки Тромбоны, виолончели и альты Держа как доказательство случившегося А что случилось-то?

1 |00560 На скором поезде Москва – Санкт-Петербург В купе я ехал, дверь открылась вдруг И голова просунулась в фуражке И строго посмотрела на меня Послушайте! – я обратился к ней Она легко поморщила усы По сторонам стремительно огляделась И исчезла Я бросился за ней по коридору — И никого

1 |00561 Последний прозвонил звонок Последний кончился урок И все ушли из класса Кроме меня Я бросился к нему с последней парты Он за учительским сидел столом Склонившись над журналом Я объясняться стал, что виноват В слезах и запинаясь Да, да! – он отвечал не глядя Я постоял, сглотнул со всхлипом И вышел

1 |00562 Я в домоуправление зашел И в кабинете там его застал У шкафа он стоял, перебирая папки Какие-то Послушайте, к нему я обратился У меня дома черт-те что творится! — А вы к кому? – спросил он не оборачиваясь Я к вам! — Понятно, понятно

1 |00563 Во двор я вышел погулять И дворника там нашего опять В который раз я повстречал Чтоб высказать ему свое расположенье А не высоколобое высокомерие Я с ним решил заговорить Все изворачиваясь, мельтеша Пытаясь все зайти к нему с лица Но все оказывался со спины И бросил Попытки пустые

1 |00564 Он маленький Едва достав ручонкою до ручки двери В комнату вошел и встал Я постарался строгим быть Но не выдержал и улыбнулся Разговорился о чем-то Он молча снизу вверх спокойно посмотрел Повернулся И так же вышел

Одно – такое. Другое – такое

1993

Предуведомление

Соположение двух специально, т. е. специфическим образом деконструированных способов культурно-версификационного говорения (не употребляю слово «дискурс», поскольку несколько подустал от него), имея в виду сказать именно то, что и лежит в основе этого, естественным образом существующего соположения – деконструкция способа их взаимоотношения (употребляю термин «деконструкция», поскольку не так уж от него устал и использую не совсем в дерридистском крутом смысле, а в смысле просто некоего обнажения и заострения основной конструкции и, при наличии – аксиологии). В данном случае классика раздета до согласных (как бы проецируемая этим на языки сакральные, скажем, в историософском понимании и в исторической перспективе – как основополагающая языковая жестикуляция), [которые] предстают как обнаженные до костяка нетленные мощи (интересно в этом отношении обращение авангарда 20-х к согласным и вообще к буквам или слогам как первоосновам, первичным кирпичикам артикулированного мироздания), то есть что уже нередуцируемо. Поверхностные, меняющиеся во времени эстетико-психологические составляющие, как бы мелочи, остаются за пределами основополагания, фундирующего поэтического жеста.

В то же самое время все эти мелочи быстротекущей и жизнеподобной рефлективности – что для большинства и опознается как поэзия – отнесены на счет современных (в данном случае – моих) стихов, исполненных, к тому же, такой существенной эмоциональной добавочной сверхнагрузкой, как педалируемая ностальгия и детская умилительность.

И в этом смысле поэзия как онтологически-мерцательная структура и явлена истинно в драматургии взаимоотношения обнаженных дискурсов (здесь употребляю это слово).

(из Пушкина)

1 |00565 м дд смх чстнх првл кгд н в штк знмг н вжт сб зствл лчш вдмт н мг г прмр дргм нк н бж м кк скк с блнм сдт дн нч н тхд н шг прч к нзк кврств плжвг збвлт м пдшк ппрвлт пчлн пднст лкрств вздхт дмт пр сб кгд ж чрт взмт тб

1 |00566 В Звенигороде на посаде Когда занимался рассвет Она подплывала к нам сзади Как яблони матовый свет И в неком провидческом трансе Дрожал ее выгнутый рот: Не плачь, не гневлись, не старайся Сама к вам свобода придет Через сорок лет А было это послевоенным летом 1940 г.

(из Тютчева)

1 |00567 кк н склн нш дн слн м лбм сврн гр гр прщлн свт лбв пслдн лбв вчрн плнб хвтл тн лш тм н зпд брзжт сн пмдл пмдл бгщ дн прдлс прдлс чрвн пск скдт в жлх крв в срдц н скдт нжнст т пслдн лбв т блжнств бзнджнст

1 |00568 По осени горел орешник И я там в чем-то голубом Летел и сталкивался лбом С летевшим в ветхий свой скворешник Полубеспамятным скворцом Своим обугленным лицом Походившим Почему-то на Сталина

(из Пастернака)

1 |00569 гл зтх вшл н пдсмтк прслнс к дврн кск лвл в длкх тглскх чт слчлс н мм вк н мн нствлн смрк нч тсч бнкл н с сл тлк мжн в тч т чш мм прнс лбл тв змсл прм грт сглсн т рл н счс дт дрг дрм н тт рз мн вл н рспсн рспрдк дств н твртм кнц пт дн вс тнт в фрсств жзн пржт н пл прт

1 |00570 Деревья первыми листками Лишь покрывались по весне А мы уже летели стайкой Словно в звенигородском сне На реку — Под-Власова, где с головой И под-Володино, где с ручками Кто не задержан был войной Того река крутыми штучками Своими Приходовала

(из Есенина)

1 |00571 цвт мн гврт прщ глвкм склнс нж чт нкгд н вж лц тч кр н чт ж мл н чт ж вдл вс вдл змл т грбв држ кк лск нв прмл птм чт пстг вс жзн прд с лбк мм гвр н кжд мг чт вс н свт пвтрм н вс л рвн прдт дрг пчл шдшг н сглжт ствлнн н дрг пршдш лчш псн слжт псн внмл в тшн лбм с дрг лбмм бт мжт скжт б мн кк цвтк нпвтрмм

(из Блока)

1 |00572 трт с бгм п дмм пзвквт клклц т хлдн жмш к мм гбм св србрн клц в ктр рз пдрд цл клц н рк в плч ткнтм нзд здр свбд рзлк в з мгл

1 |00573 Июньский вечер и окрест Один большой приют сиротский Послевоенный А там, в саду звенигородском Играет духовой оркестр И звуки дальние скользят Как будто слеплены из глины А я больной лежу с ангиной И все горит! но мне нельзя Гореть дальше

(из Тихонова)

1 |00574 М рзчлс нщм пдвт дшт нд мрм вст слн встрчт зр в лвкх пкпт з мдн мср злт лмнв слчн к нм прхдт крбл пзд прнст грз св п првчк прсчт лд м змл склк мртвх встнт в прклчк н м тржтвнн прнбрж нж слмнн в рбт н гдтс н т стрм слмнн нжм рзрзн бсмртн стрнц

1 |00575 Майскими прозрачными полями Маленький бреду за горизонт Мелкие не видны поселяне Рядом расположен гарнизон И геройский воинский впечатан Образ в нас как будто жизнь сама А звенигородские девчата От солдат и вовсе без ума Понятно

(из Заболоцкого)

1 |00576 В т рщ брзв Вдлк т стрдн бд гд клбтс рзв нмгщ трнн свт гд прзрчн лвн лтс лст с вскх втв сп мн влг псн пстнн псн жзн м

1 |00577 Засыпал снег окрестности По самый гребень сада Я в валеночках тесных Тропинкою посада Звенигородского Бреду Всего лишь две укромные Тропиночки зимой В снегу Одна – домой, знакомая Другая – Боже мой Неизвестно куда В дальний свет какой-то

(из Лермонтова)

1 |00578 Пчлн дмн дх згнн лтл нд гршн змл пржнх дн вспмн прд нм тснлс тлп тх дн кгд в жлщ свт блст н чтс хрвм кгд бгщ плнт лбк лскв првт лбл пмнтс с нм кгд н врл лбл н трвжл м г гдв бсплднх рд нл мнг мнг всг прпмн н мл сл

1 |00579 Когда на станцию пешком Через посад и пригород И лесом, лесом – далеко Недосягайм Звенигород Для посторонних Со церковкою на холме Полуразрушенной – в войне ль Коммунистами ль Но – белеет, белеет В моем послевоенном детстве

(из Цветаевой)

1 |00580 нд снв пдмсквнх рщ нкрпвт клклн джд стрннк брдт клжск дрг клжск пснн пркрсн н смвт смвт мн смрннх стрннкв в тм пщх бг тк дм кгднбдь ств т вс врг т вс дрз т стпчвст рч рсск дн крст србрн н грд пркрщ тх трнс в пт п стр п дрг п клжск

1 |00581 На кладбище вот забредешь Заросшее, пустынное Звенигородское И тельце детское как еж Сжимается, пульсирует От страха Под рукой твоей Вдруг шорох – в ужасе глаза Скосишь – а там стоит коза Тоже по случаю сюда забредшая

(из Заболоцкого)

1 |00582 вдл в сн мжжвлв кст слшл в сн мтллсчк хрст мтствх гд слшл звн в сн в тшн мн пнрвлс н пчл в сн лгк зпх смл тгнв нвск т ств вдл в мрк дрвснх втв чт жв пдб лбк тв Мжжвлв кст мжжвлв кст ствщ лпт змнчвх ст т лпт лгк тдщ смл прклвш смртнс гл в нбсх глбх з кшкм мм блк прплвт дн з дрг блтвш м сдк бзжзнн пст д прстт тб бг мжжвлв кст

1 |00583 Я помню, мы с реки бежали Домой, от ужаса глаза Расширив – близилась гроза Безумная Темнело, ухало – сандали Спадали все время Я падал, снова поднимался Но добежал и разрыдался Безудержно Потом быстро заснул прямо среди бела дня

(из Мандельштама)

1 |00584 Скж тб нчрн шпт птм чт щ н пр дстгтс птм птм бзтчтн нб гр пд врмннм нбм чстлщ збвм м чст тм чт счстлв нбхрнлщ рздвжн пржзнн дм

1 |00585 Я вернулся в Звенигород, только гляжу — Никого-то знакомого не нахожу Никого не признал? А вернулся куда? — Я вернулся в Звенигород! – Это сюда! Правильно А что, никого не признал? — Никого! — Бывает, бывает!

Из сборников «Графики пересечений имен и дат»

1993 – 99

Предуведомление 1

Это нехитрая история. Где пересекаются имена и даты? И места действия? И страсти? И полустрасти? И смерти? Э, куда занесло! Все проще. Никаких таких страстей. Просто имена и даты. Как в девичьем дневнике. Имена собственные, места происшествия и точные числа. Только небольшая деталька. В обычной жизни-то я всех называю по имени-отчеству, так что вроде бы эта простота и искренность в моем случае оборачивается некоторой имитацией искренности, как бы даже не искренностью, а условностью. Так ведь условность искренности – она и есть та сторона искренности, которая и обнаруживается в словесности. А вот места встречи и даты – подлинные. Так что искренности (истинной, нерефлексирующей, онтологической, так сказать) процентов на 88.

Так что – за дело.

8 ноября 1993 года —

Ничего не помню – ни где был, ни кого повстречал, не помню, написал ли стихотворение, может строчку одну – не помню!

1 |00586 С Михаилом на машине Проезжали темный лес Прокололась, видно, шина Михаил тогда полез Наружу Возвращается вдруг бледный А после красный, словно медь Становится Что ты, миленький? медведь? — Да нет, пень какой-то вредный Споткнулся! — А-ааа, так ведь число-то какое – 13 ноября 1993 года

1 |00587 В быстром поезде из Кельна В Лейпциг ехали с Сабиной Я коленкою пребольно Вдруг Врезываюсь в дверь кабины Купе Со мной бывает Так уж больно, так болит! А Сабина говорит: Ничего, до нового года заживет Сегодня только 20 ноября 1993 года

1 |00588 Мы сидели у Бориса Говорили о высоком Вдруг неведомая крыса Ароматами и соком И яствами Привлеченная Объявилась на мгновенье И исчезла – знать, знаменье Хотя и только 19 ноября 1993 года

1 |00589 Стихотворение пропало Осталось только число — 20 ноября 1993 года

1 |00590 Я сидел в гостях у Златы Болгарки И ей в шутку рассказал Как: Все мое! – сказало злато Все мое! – сказал металл И мы рассмеялись А кто будет здесь металл? — Она спросила, я сказал: Наверное, я! — Получилось очень эротически Так ведь 27 ноября 1993 года

Предуведомление 2

У меня самого сразу же возник вопрос – как читать, порождать осмысленный и беспрерывный процесс чтения (ну, если не чтения, то восприятия, постижения, понимания) такого протяженного проекта. Думается, что отнюдь не обычным способом последовательного узнавания разрозненных текстов. Но и не способом рассеянного прочтения случайной выборки. А как? А никак! Ну, надо для этого «никак» знать непременно принципиальную идею проекта, как проекта, а не лукавые объяснения (даже и мои собственные) причин поводов и каких-то там содержательных наполнений этих текстов.

1 |00591 Повстречались мы с Тимуром Говорили про бедлам В стране Что, Тимур, поди, амуры Нам уже не по годам? — Говорил я Отчего ж? – в ответ Тимур — Может быть, тебе амур И не по годам А мне, так и очень даже И по числам, вот сегодня, например – 11 января 1994 года

В этот день, 4 февраля 1994 решил умолчать обо всех встречах, именах и поступках, даже о сегодняшней

1 |00592 После дивного концерта Выходили мы с Натальей Я обнял ее за талью Но в виду имел не это Совсем Не эротическую сексуальность Просто всеобщую духовную переполненность Она так и поняла Потому не отняла Мою руку Так мы с ней и пошли по заснеженной Москве 6 февраля 1995 года

1 |00593 Приходила к нам Мария Со слезами голосила Мол, вот эта камарилья Нынешняя Демократическая Экономику сгубила Она понимает Она – экономист А я что? – я просто верю И в газете вот проверил Сегодняшней За 12 февраля 1994 года — Все сходится

1 |00594 Рано утром Андриас Нас катал по Амстердаму А потом представил нас Некой непонятной даме Дама дикою казалась Как впоследствье оказалось Она не знала даже, что сегодня 28 февраля 1994 года

1 |00595 Повстречалися со Львом Лев немного опечален Спрашивает: Что вначале Было – слово или ОМ Индусский! — Лев, помилуй, ты ведь русский Еврей Всякой глупостью индусской Епт Голову-то забивать не стыдно? Когда это у тебя началось? — А сегодня какое? — 5 марта 1994 года! — Третий день уже

1 |00596 Встретил князя Михаила Черногорского Здравствуй, княже Михаил Мне сегодня нахамила Твоя секретарша Я в ответ ей нахамил Умеренно Княже, что ж это такое?! — А число у нас какое Сегодня? — 27 марта 1994 года! — Тогда понятно

1 |00597 Расскажи скорее, Демми Как ты съездила в Китай Как при ихнем, при режиме Расцветали, почитай Сто цветов Расцветали, расцветали А подсчитывать-то стали — И подсчитывают вплоть до сегодня 12 апреля 1994 года

1 |00598 Приезжаю я к Сюзане Тихо, скромно и уют Кофе теплое дают Чистый туалет не занят Диких звуков преисподней Русской Не слышно Жаль, что это лишь сегодня 19 апреля 1994 года А завтра опять – уезжать

1 |00599 Повстречались с Мередит На меня она глядит Видимо, не узнает Мередит, постой! я тот Что приехал из России Край такой есть синий-синий — Не узнает А ведь сегодня 25 апреля 1994 года А вот и ни с кем не повстречался 27 апреля 1994 года

Предуведомление 3

Этот месяц проекта пришелся на мое благостное, скажу без преувеличения, пребывание в одном прекрасном поместьи в одном из северных германских провинциальных мест. Дом, тишина, минимум народа (в основное время даже двое – я и старая служанка Сюзи, не говорящая ни слова по-русски), поля, леса, к тому же, в пределах двадцати минут – море. Северное тихое, голубое успокаивающее море. В часе ходьбы местечко, откуда прибыла в нашу великую Россию Екатерина Великая. Вот ведь как сочетается величие со спокойствием и отдохновением. Вернее, одним – величие (тогда оставь покой), другим – покой (тогда, по логике вышесказанного, оставь мечты о величии). А можно, ненадолго – покой, а потом опять – страсти по величию? – нет ответа.

1 |00600 Здравствуй, старенькая Сузи Расскажи-ка мне скорей Как бы горизонт мне сузив Жизненный Жить Чтоб не мучиться от всей Полноты Непостижимого бытия? — А она не отвечает Только головой качает В сторону календаря кивает: Смотри, 3 июня 1994 года! — Действительно

1 |00601 Говорила мне Лариса Что судьба экономиста Нынче просто полна риска Впрямь на уровне убийства Прямого Могут придавить ногой Там за ваучер какой Как, например, сегодня 26 июля 1994 года

1 |00602 Приходил ко мне Виталий Очень ласков, очень мил Но пониженно витальный Что-то тихо говорил Что-то мутно и невнятно Так, что было непонятно Какое же все-таки сегодня число — 4 августа 1994 года, или какое-либо иное

1 |00603 Опять повстречался Иосиф Мрачный Только и буркнул Что сегодня – 10 августа 1994 года

1 |00604 В кассе – милая девица Местная кассирша – Вера А если, скажем, для примера Я сворую триста тридцать Миллионов — Что будет? А она смеясь в ответ Отвечает: Да столько и нет Сегодня, 17 августа 1994 года В кассе Денег

1 |00605 Берет Наталья интервью И словно шепчет: Ай лав ю! — Но в смысле информационном А я – дурак традиционный Все: бу-бу-бу! да бу-бу-бу Мол нет надежды на судьбу Сегодня 30 августа 1994

Предуведомление 4

Вот, гляжу на эти имена, сроки, даты, приметы мест и домов, мной посещаемых в те давние годы. Печатаю-то я в 1999 году, а имена-то и даты 1994 года – все и позабылось. Кто такой Боб? – уж не тот ли, что, помню, приехал в старых джинсах на старой машине и почему-то в огромной ковбойской шляпе, а? – Нет, не тот! – Ну, ладно, а Елизавета, не та ли, что пришла как-то ко мне рано утром без звонка, сказала, что ее мама мне привет передает, а мамы-то и не помню, а Елизавета сама-то та или не та? – Не та! – Пусть, все хорошо. Раз написано – значит, так тому и быть!

1 |00606 Ночь провел у Михаила Утром встали – счастья нет Кофе нету, хлеба нет Голова все как болела Так и болит Ничего ее не лечит Да и день будто не легче — 13 октября 1994 года

1 |00607 В дико засранной квартире Бородатенький Андрей Проживает как в сортире От жены и от людей Отдельно Так придешь к нему с веслом; А ты знаешь хоть число Сегодня какое? — Какое? — 14 октября 1994 года

1 |00608 Посетил врача Галину Она с грустею смотрела На мое живое тело Еще живое Как на рассыпающуюся глину Обреченную Ждущую лишь знак и срок Вот и дождались, сынок 24 октября 1994 года уже

Предуведомление 5

Подумалось – а люблю ли, любил ли когда-либо я всех этих, здесь помянутых, и тем самым потревоженных в их тайной глубинной магической и онтологической зоне существования. А существовали ли они вообще? То есть не наполнил я этот мир еще безумным количеством безосновных и страждущих существ. Не знаю. Мне и самому тяжело. Благо, что все стремительно близится к концу.

Предуведомление 6

Вот и все. Проект завершился. Расстаюсь я с ним несколько утомленный его принудительной каждодневной обязательностью. Но и с грустью расставания с овладевшей мною и наполнявшей мою жизнь некоторой гарантированной определенностью и осмысленностью рутиной. Ну да всегда так. Со всем так. Со всеми так. Слава Богу, что оно было, случилось.

На зимние вечера

1994

Предуведомление

Стоят долгие чудовищные морозные зимние вечера, схожие с ночью. Никуда и не выползешь. А выползешь – никто тебя и не ожидает. Никто и не узнает. А узнает – так это ему и не нужно. А нужно – так он этого и не знает. Пока узнает, долгие зимние морозные вечера пройдут. Нет, уж лучше сидеть дома, пока топят, и окна еще морозными узорами снаружи, а не внутри покрываются. Сидеть, при спокойном свете листки перебирать. Какие-то в сторону откладывать, какие-то рвать, над какими-то задерживаться, склоняться, всматриваться и вдруг заметить расплывающуюся по бумаге темноватую сырую слезу. Да, так будет лучше.

1 |00609 Чтобы батюшку-медведюшку вскормить Надо целое селеньице сгубить! — Понимаю, понимаю А нельзя бы как-нибудь иначе? — Так ведь батюшка тебе – не фунт собачий! Понимаю, понимаю А нельзя б соседнее селеньице? Можно, так на него уже медведица Распределена! — Понимаю, понимаю! — Хочешь, поменять можно! — Да чего уж там

1 |0061 °Cама идея власти Тоже отчасти – власть А вот идея страсти — Она совсем не страсть Ни в малой степени Поскольку власть она и есть Идея власти и плюс власть Самое И идея власти вынутая из артефакта власти несет на себе естественное обременение власти В то время как со страстью все не так

1 |00611 Хочется счастья, любви и конфеток Дяденька смотрит на глупых нимфеток С улыбкой Это как раз вот он им и принес И красного винца впридачу Ну-ка, девчата, валите за мной Тихо. Пустынно. Россия зимой Конец века

1 |00612 Среди ночи в дверь звонок Подхожу к глазку дверному Слышу: Отвори, сынок! — Кто ты есть? – Да по-земному По-вашему И не объяснить! — Ведь убьешь! – А и убью! — А я вот этого как раз и не люблю! — Понятно, что не любишь! Ну, я пошел

1 |00613 Прибежали дети в школу А там делают уколы Вколют что-нибудь такое — Сразу чудищем огромным Становишься Они к маме: Ради Бога Мама, мама, пожалей! А она гонит от порога: Кто ты, страшный Бармалей! Я не знаю тебя! — Мама, это же я! — Что, что ты там бормочешь и рычишь невнятное и ужасное?

1 |00614 Они думают о жизни Больше вот, чем жизнь о них Потому и умирают А я думаю о жизни Намного меньше, чем она Обо мне Вернее, я и есть то, что она обо мне думает Посему я и есть дума жизни о самой себе

1 |00615 Очень трудно жить на свете Как под постоянным прессом Психологическим Даже в том же туалете Нету легкости в процессе Если честным быть – отчасти Удовольствье есть, а счастья Полного Нет

1 |00616 Ну что, братцы-демократы Как просрали мы свободу Я за вас в огонь и воду Бывало А что теперь скажу народу Как лично глубоко ответственный! А мы не демократы! не демократы! А кто же вы? — А мы государственники! — А что это такое? — А это вот такое, какое мы есть! — Ну что ж, славненько!

1 |00617 Мы железною цепочкой Отобьем злодею почки А потом стальные пальцы Возьмем Выдрем ногти, выдрем пальцы А без почек да без рук Станет ласковым сам-друг Злодей, в смысле

1 |00618 Возле силы справедливости Самоотдельной Сила жизни проползла На брюхе А рядом с нею сила зла Проложивши силу лживости Смягчающую Между собою и прочими А я – птица, я – не сила Моя сила все носила Меня По-над ними

1 |00619 Я вышел как-то на балкон И словно содрогнулся весь я От плывшего со всех сторон Открывшегося мракобесья Я столько жил в родной стране Читал ее стихи и книги И только щас открылось мне Иная сторона интриги Что каждый зайчик, каждый пень От взгляда моего вещественного Словно отбрасывает тень В делах не менее существенную Чем он сам

1 |00620 Побежали за окнами снова леса И дорожки, дорожки, дорожки Кое-где их, смеясь, перескочит лиса Кое-где – дребезжащие дрожки Переедут А я белый, усталый, седой господин Все гляжу я в окошко вагонное Все исчезли! ушли! я остался один Девятнадцатый век! – белоконная Жизнь

1 |00621 Живешь, живешь, а после сгинешь Веревочку легко накинешь На шею Вонзишь кинжал, возьмешь отгул Мой друг, ведь жизнь – всего лишь гул Невидимый Мерцанье – и петлю насквозь Пройдет! в нее обычный гвоздь Не вгонишь Только специальный Алмазный с астральной обводкой

1 |00622 Шумит, шумит высокий лес Сосна к сосне склоняется А там без жалости и без Анестезии – яйца Кому-то Вырывают! — Кому? — Да отсюда не разобрать! — Черный? — Черный! — Волосатый весь? — Да, волосатый! — И дальше? — А он как будто не бывало Ни в чем Встает пред сонмом женских лиц! — Боже! — И все пред ним ложатся ниц! — Боже! — Свои откинув покрывала И дальше! — Дальше ясно что! — Что ясно? — Сам знаешь! — Да, знаю!

1 |00623 Снег сыпет, сыпет, не избавиться От подступающей тоски А там за окнами, на улице Кого-то режут на куски! — Кого? — Не разобрать! — Он белый? — Белый! — Но губы красные? — Красные! — А что дальше? — А он без видимых усилий Вновь собирается, встает Еще безумней и красивей В мое окно в упор глядит! — А ты на каком этаже? — На седьмом! — И он глядит прямо в глаза? — Прямо в глаза! — Интересно!

1 |00624 Приходит утро на порог Под тихий предрассветный шопот А там кому-то между ног Вгоняют раскаленный шомпол! — Кому это? — Не видно отсюда! — Но здоров? — Это женщина! — И что? — Но он берет рукою голой…! — Так ведь женщина! — Да И сам себе его по горло Вгоняет! — Так ведь женщина! — Да женщина! — И что? — Идет легкий невесомый! — Так ведь женщина! — Да

1 |00625 Полощется сырое знамя И каждый к этому привык Уже А тут вот прямо перед нами Кому-то вырвали язык! — Кто это? — Я его не знаю! — А какой он? — Худой, щеки ввалились! — Лоб высокий? — Высокий? — И что? — Он выплюнул вдруг ком кровавый На белый снег и вдруг запел Врагам во смерть, себе во славу И снег был абсолютно бел Вокруг! — А кровь? — Какая кровь? — Которую он выплюнул в снег! — Нет, не помню! — Странно

1 |00626 Проснись, проснись! там зимний двор! С ним что-то явно происходит Как будто кто-то тихий ходит В сапожках мягеньких как вор Нездешний! — Да это все тебе со сна Наверно, жданная весна Просто Пришла! — Да нет же, там что-то странное! — Спи, спи!

1 |00627 Выходит Ленин в зимний двор Глядит – а там гуляет Сталин Глядит опять, а тот уж – вор И к всенародному приставлен Позору Глядит – а все уже злодеи Глядит – а он уже идеи Мертвой Мертвый же палладин

О чем я думал в разные времена

1994

Предуведомление

Наверное, данный перечень будет для многих весьма неоригинален, как воспроизводит банальность изображения и желаний почти любого, явившегося в этот мир ограниченных возможностей и возможностей помышления. Ну, конечно, есть люди, наделенные необыкновенным, прямо-таки фантастическим воображением, и их помыслы совершенно необычны. Увы, мы не из таких. И может быть, именно поэтому мои поэмы не вызовут раздражения и станут кому-то милы, как они стали милы для меня самого.

Вот о чем я размышлял в возрасте от 5 до 10 лет —

О конфетах, о вареной колбасе, о колбасе копченой, о курице, об игрушках, о мавзолее, о Сталине, да, очень много думал о Сталине, о фашистах, о маминой шубе, о странностях сестры, о бабушкином животе, о кошке, о человеческом прямохождении, о страшных хулиганах из нашего двора, о возможности акулы заплыть в реку и оттуда в водопровод, о страшной банде убийц, о взорвавшемся мессершмите, о соседе Сашке по прозвищу Антонеску, о летнем отдыхе в деревне Черная, о дальних прогулках в крематорий с пляшущими в печи мертвецами, о лягушках в ближних прудах, об отметке 5 и отметке 2, об инвалиде из нашего подъезда, о взрослом настоящем футболисте, о картошке 3 килограмма на 5 рублей, о Новом годе и дне рождении, о майской демонстрации, о книгах с античными картинками и о многом, многом другом о чем уж и не упомнить

Вот о чем я размышлял в возрасте от 10 до 20 лет —

Об успехе, о девочках – одним образом от 10 до 14 лет и по-другому от 14 до 20, о политике, о коммунистических лидерах, о купании в реке и море, о молодости моих родителей, о неприличном, о непристойном, об одиночестве, о летчиках и подвигах, о мастерах футбола, об американцах, о Репине, о Тбилиси, о романах Тургенева, о соседях по коммунальной квартире, о поездках в Сокольники, о смерти бабушки, о Шуховской башне, обо всем страшном и пугающем, о будущем, о своей неудачливости, о кинофильмах с Лолитой Торрес, о Тарзане, о друзьях, обидевших меня, о взрослости сестры, о нашей кошке, и о многом, многом другом, о чем уже и не упомнить

О чем размышлял я в возрасте от 20 до 30 лет —

Об искусстве, о скульптуре, об успехе и славе, о собственной бездарности, о Заболоцком, о Есенине, о девушках, о жене и сыне, о квартире, о советской власти, о Солженицыне, о злодействах КГБ, о загранице, о Гегеле и Канте, о буддизме, эзотеризме и магии, об Эстонии, об отдыхе на хуторе, о театре, о возможности прожить незамеченным всю жизнь, о великих, о союзе писателей, о величии Пастернака, об убийстве Троцкого, об академическом рисунке, о превратностях дружбы, обо всякого рода радикализме, о неведомости будущего, о космосе, о возможности 5-го измерения, об уже умерших моих молодых друзьях, о легкости зарабатывания денег, о скуке жизни, о собственной неправильности и о многом, многом другом, о чем уж и не упомнить

О чем я размышлял в возрасте от 30 до 40 лет —

О некоторой удачливости, о возможности крупного заработка, о будущем сына, о концептуализме, о его врагах, о странностях жизни в Советском Союзе, о посадках и тюрьмах, о собственной слабости, о количестве стихов и рисунков, о прогулках с псом в зоне отдыха, об иностранцах, о возможности родиться в Америке, о нашем самообмане, о значении смысла Советский Поэт, об опере и классической музыке, о джазе и Битлз, о футболе и хоккее, о таланте друзей, о подвиге и славе, о глупости Советских вождей, о страхе лагерей, опять о Солженицыне и Сахарове, и о многом-многом, многом другом, о чем уж и не упомнить

О чем я размышлял в возрасте от 40 до 50 лет —

О собственной позиции и месте, о способности выживания, о необходимости терпеть и ждать, о новом искусстве, о судьбе потерянных друзей, о жене и сыне, о матери, о возможности денежного преуспевания, о значении всего подпольного, о польской Солидарности, о коммунистах, о возможности быть коммунистом, о возможности сотрудничества с коммунистами, о невозможности сотрудничества с коммунистами, о свободе, о возможной обеспеченной старости, об отдыхе, о новом, о своей усталости и ветхости, о своем обмане окружающих, о спокойствии и бесчувственности, о смерти, о чистоте и чистой позиции, о количестве всего, об инстанциях, об успехе, об успехе на Западе, о возможности заработка здесь, о своей удачливости, о том, как бы не прогневить судьбу и о многом, многом другом, о чем уже и не упомнить

О чем я размышлял в возрасте от 50 до 60 лет —

обо всем том же, обо всем том же в большей степени, обо всем том же, но в ослабленной степени, о некоторой усталости, о завершенности, успокоении и отдыхе, о деньгах, конечно, о славе, конечно, о друзьях и врагах, естественно, о том же, но в других терминах, о том, что стар, и отчего нет нового под луной, о том, что ожидаемое как бы и свершилось, но не в той степени, виде и качестве, смысле и объеме, и немножечко поздновато, о собственной способности пережить себя и других, о недостаточности этой способности, о ее неуловимости и неясности, о будущем сына, о себе и жене, о том, что уже многие умерли, а умрет еще больше, о конце века, коммунизма, утопий, искусства, страстей и переживаний, о возможности всего этого же и без меня, и о многом, многом, многом, что было, что будет или не будет, или будет, но не со мной, ни с кем, или будет просто само по себе

Хулиганы моего детства

1995

1 |00628 В моем дворе жил некий Жаба — Кличка такая Прямо неистовый злодей Губил безжалостно людей Но Соседей он не трогал, дабы… Дабы… Уж даже и не знаю, почему И вот однажды в вечерок Расслабленный себе гуляю Иду и нечтое встречаю Гляжу: Что, Жаба-старичок Жизнь не удалась?

1 |00629 Бывало выйдешь – они жутки Стоят огромной темной сворой Что обыватель мелкий скорый Дрожит Протискиваясь в промежутке Между ними Они ж при фиксе и ноже Смеются странно так и тонко А щас вернулся – так уже Все вымерли, осталась только Память Да и то – лишь во мне

1 |00630 Бывало, выскочат с ножами И понеслось, лишь крови лужицы Поблескивают И все прозрачными носами Прилипнут к окнам в тихом ужасе Ночном Под утро же развозят трупы Один дожил до наших дней – лишь тупо Бродит Постукивая палочкой — Ничего не понятно

1 |00631 Из школы как-то я иду А он лежит в нашем подъезде В крови на самом на виду Изрезанный весь, или вовсе — Мертвый Не знаю, кто его порезал Сам страшный был, почти железный — Выжил Правда парализовало Но дожил почти до 70 лет

1 |00632 Беспамятн по квартире бродит И мимо унитаза мочится Уже ни имени, ни отчества Не помнит и безвреден вроде Абсолютно А уж какой был хват-злодей По прозвищу Василь-Индей Я-то помню Со времен детства моего убогого

1 |00633 Средь них бывали и примеры Изящества – Ален Делоны Прямо До женского охочи лона Что естественно Но и круты, конечно, в меру — Били, убивали, но без излишеств Я мал был и тогда немного Понять мог, но и по сей день Встречаю одного такого — Чуть сгорбился и поседел Но изящен, изящен

1 |00634 Я помню, мы переезжали В машину вещи погрузили Они же кучкою стояли И так шутливо нам грозили Посмеиваясь И поплевывая: Что, уезжаешь? далеко? И там достанем, не скучай! — С тех пор из них я никого Нигде уж больше не встречал Вымерли, наверное, все

Поэт как слабый человек

1996

Предуведомление

Собственно, все мое творчество посвящено личности поэта как слабого человека, кроме тех произведений, где поэт обозначен как сильный человек, гений и герой. А вот этот образ – наиболее близок мне. Хотя, что тут нового. Всем давно уже известно, что поэт как человек – существо весьма непрезентабельное. Да, но как в анекдоте: Сталин вызывает Кагановича и говорит ему:

– Лазарь Моисеевич, а ведь вы – еврей! – Да это всем известно, Иосиф Виссарионович. – А вот Вячеслав Михайлович говорит, что вы еврей. – Да это всем известно, Иосиф Виссарионович.

Но он как-то особенно на этом не настаивал.

1 |00635 Захожу в одну контору Там седая бюрократка Я испуганно и кратко Излагаю, она кратко Говорит мне: Нет! – в ответ Господи, так с этим «нет» Может быть, и жить-то полегче Чем с ответственным и требовательным Да

1 |00636 Две девушки сидят и курят А ведь места для некурящих Я замечаю им изящно Это — Не понимают или дурят Меня Что не понимают Я повышаю тон, однако Оказывается, что – голландки Действительно, по-русски не понимают

1 |00637 Жду я сына к себе в гости Правда, сын – какой он гость дашь ему, положим, кости Он обгложет одну кость Улыбнется, скажет тихо: Что, старик, совсем уж плохо С тобой А?

1 |00638 Выпью горького эспрессо Тихо соберусь словами Прибегут люди из прессы Станут мучить и пытать — Я – поэт! Я – Бог! Я – тать! — Вот кто я! Больше нечего сказать

1 |00639 Никуда я не спешу Отдыхаючи на ложе Я лежу себе, лежу Вспоминаю вдруг: Мой Боже У меня же через час Встреча! – с пылу, с горяча Лечу Лечу — Куда лечу?

1 |00640 Дома просидел весь день И плевал на свою тень А быть может кто-то там Ждет меня, уже устал Может, что-то предложить Хотел Неземное, чтобы жить Мог припеваючи А я вот, упустил, как бы наплевал на это

1 |00641 Какой-то дикий и небритый С утра бегу на встречу с кем-то Как-то немыслимо одетый Во что, не разобрать, обутый Бегу, бессмысленно моргаю Естественно, что пробегаю Мимо Места встречи

Поэт как слабое существо

1996

Предуведомление

Это маленький аппендикс к основному сборнику по поводу человеческих слабостей поэта. И действительно, многое ли можно добавить, да и вообще сказать по этому поводу. Раньше об этом не упоминали или предпочитали умалчивать, предполагая творцом существом, лишенным подобного, либо случайно оказывающимся в окружении подобного, неприличного к пониманию. Нынче же это понимается и того реже, так как кого же этим удивишь, да и сам поэт стал совсем неудивителен.

1 |00642 Утром лишь продрав глаза Я сижу на кухне за Кофе утренним иль чаем Скорее, кофе И с трудом припоминаю: Где это я должен быть В это время? – не забыть Бы! — Вернее, вспомнить бы

1 |00643 Не жизнь, а просто чушь какая-то — Ты в гости зван, приходишь – нету Никого Домой плетешься неприкаянный Лишь входишь, вдруг звонок: Ну где ты? Пропадаешь? — Опять отчаянно летишь — И никого! ну что за чушь Такая

1 |00644 Студенты строгие сидят В очках и с умными глазами Серьезно на меня глядят И я как мышка сразу замер Испуганно Я – умный, одаренный, славный! — О, Господи, для пущей славы Твоей Но и моей, в качестве презентанта Тебя Убей их! Ну, конечно, не окончательно, а так – припугни Чтобы знали

1 |00645 Сыро-мокро поутру Только лишь глаза протру Вспоминаю: мне бежать Надо бы, а я лежать Остаюсь и рассуждаю: А что, если опоздаю Часа на два, на три? — Ничего ведь катастрофического не случится

1 |00646 За столом сижу угрюмый Что ж это – опять бежать?! Думаю: опять я умный Честный Мысли дивные рожать Должен дуракам в угоду — Да ни в какую вот погоду! Не пойду никуда! Пусть подавятся своими мыслями

Где я и что я

1997

Предуведомление

Масса всего личного приходит в голову, да вот все не находится времени, мужества, да и способов как-то это выразить и донести до окружающих. Вот я и выбрал наипростейший способ – просто поименовать все это.

* * *

Вот я вспомнил тех, кто уехал: Марк, Юрий, Елена – это еще в 72-м Эдуард, Виталий, Алик – это в 75-м Александр, Леонид, Вадим, Николай – в 78-м

А потом пошло: Борис, Эрик, Илья, Иван, Юрий, Григорий, Владимир, Геннадий, Ирина, Екатерина, Павел, Марина, Татьяна, Вадим, Светлана, Игорь, Анатолий, Никита, Григорий, Алексей, Сергей и Анна, Гриша, Света и многие, многие другие

* * *

Вот вспоминаю, где я жил: На Алексея Толстого (быв. Спиридониевская) На Шухова (быв. Сиротский пер.) В Сокольниках На Университете на Ленгорах На Рылеева На Нагатинской В Собиновском пер. На Щелковской На Миклухо-Маклая И вот, наконец, на Волгина

* * *

А где же это я работал? а? ах, да — На заводе Стекломашина На заводе ЗИЛ В школе № 571 лаборантом Опять на заводе ЗИЛ, но уже в другом цеху В школе № 632, но уже учителем В вычислительном центре АН СССР — подставным главным инженером В ГлавАПУ г. Москвы якобы архитектором В скульптурном комбинате в гор. Калуга В скульптурном комбинате в гор. Москва И где-то там еще – уж и не припомнить, где

* * *

Где я бывал:

В Ленинграде, а позже в Санкт-Петербурге, Таллинне, Локсе, Койке, Риге, Вильнюсе, Каунасе, Минске, Киеве, Симферополе, Сочи, Ялте, Сухуми, Батуми, Тбилиси, Гори, Баку, Ереване, на Севане, Ташкенте, Самарканде, Бухаре, Фергане, Маргелане, Шахимардане, Барнауле, Твери, Вологде, Петрозаводске, Кижах, Калуге, Ростове, Ростове-на-Дону, Новгороде, Пскове, Юрьеве Польском, Владимире, Волгограде, Саратове, Самаре, Перми, Челябинске, Иркутске, Новосибирске, Свердловске, Сургуте и где-то там еще

А также:

Хельсинки, Турку, Гётеборге, Стокгольме, на Аланских островах, Варшаве, Кракове, Львове, Праге, Карловых Варах, Будапеште, Печи, на Балатоне, Софии, Созополе, Вене, Зальцбурге, Граце, Инсбруке, Клагенфурте, Риме, Венеции, Флоренции, Пизе, Сиене, Пистои, Турине, Милане, Лекко, Комо, Бергамо, Генуе, Мадриде, Барселоне, Толедо, Сантьяго-де-Компостело, Лионе, Париже, Шартре, Клермон Фера, Тьере, Ренне, Гренобле, Базеле, Берне, Лозанне, Цюрихе, Монпелье, Монтрё, Цюрихе, Женеве, Амстердаме, Роттердаме, Гарлеме, Дельфах, Магдебурге, Лейдене, Гроннингене, Антверпене, Брюсселе, Лондоне, Бристоле, Брайтоне, Оксфорде, Кембридже, Честере, Винчестере, Ньюкасле, Колчестере, Киле, Манчестере, Лидсе, Ливерпуле, Эдинбурге, Глазго, Белфасте, Бангоре, Дублине, Иерусалиме, Тель-Авиве, Сеуле, Кванджу, Токио, Саппоро, Киото, Берлине, Лейпциге, Дрездене, Ваймаре, Потсдаме, Йене, Альтенбурге, Эрфурте, Гамбурге, Бремене, Ганновере, Мюнстере, Бохуме, Изолоне, Аахене, Дюрене, Эссене, Баден-Бадене, Гармеш Партенкирхене, Фрайбурге, Билефельде, Мюльхайме, Штутгарте, Мюнхене, Дюссельдорфе, Бонне, Оснабрюге, Нюрнберге, Саарбрюккене, Гейдельберге, Регенсбурге, Ньюфаундленде, Нью-Йорке, Нью-Хейвене, Чикаго, Медиссоне, Питсбурге, Питерборо, Вашингтон, Бостоне, Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, Сан-Диего, Такоме, Сиэтле, Тампе, Сент-Луисе, Стенфорде и кое-где еще

* * *

Я летал на немногих компаниях: Аэрофлот Трансаэро Еще какие-то бывшие советские Пан Американ – пока она еще не развалилась Люфтханза КЛМ Бритиш Эйрвейс Израильская компания Корейская компания Японская компания Какая-то латиноамериканская компания Аль Италия Аир Франс Миддл Эйрвейс Финаир Малев И что-то там еще

* * *

Кого я гладил:

Кошек, котят, щенков, собак разных пород, коров и телят, овец и ягнят, коз, козлов и козлят, лошадей и жеребят, куриц, голубей, гусей, попугаев, тетеревов, морских свинок, серых и белых мышей и крыс, бурундучков, венесуэльских и простых тараканов (а что нельзя? – можно!), змею однажды, однажды медвежонка, раз десять – обезьянку, ящериц (а что нельзя? – можно!), свиней и поросят, уток и цесарок, оленя и жирафа через решетку, соболя однажды на Арбате, верблюда где-то, пони, зебру, рыб (а что, нельзя? – можно!), раков, креветок, людей, женщин, детей, лося и кого-то там еще, уж и не припомню – кого

Что меня поразило

1999

Предуведомление

Сборничек невелик, неприхотлив, непретенциозен, неагрессивен, не Бог весть что, не точка отсчета нового или грандиозного, не катастрофа, но мил и грациозен.

* * *

Что меня поразило за всю мою жизнь: Смерть Сталина Размер Братской ГЭС Стихи Заболоцкого Венеция, Прага и Кавказ поразили Мой соученик, легко разбиравшийся в органической химии поразил Непонятное совпадение прибытия самолета, точности встречавших меня людей, вовремя открытая выставка и спокойствие всех перед лицом чуда подобного совпадения Постоянное функционирование непостижимой канализационной системы поразило и до сих пор поражает меня Случаи частной жизни из истории Древнего Египта Тибетская книга мертвых поразила меня Музыка Вагнера, рисунки Клее, притчи Рамакришны: Попугая можно научить говорить по-человечески, но когда его хватает лиса, он кричит как попугай! – поразили меня Да и много, много, много всего прочего поразило меня самым невероятным образом

* * *

Какие идеи приходили мне в голову Идея, что надо чистить зубы О безразличии ко всему – идея Об изменении антропологии с тем, чтобы человек питался по-другому, что привело бы к исчезновению сельского хозяйства, магазинов, ресторанов, пищи и канализации — вот такая идея О том, что между Богом и дьяволом может быть кто-то третий – идея; мне возразили, что это человек, но я возразил, что кто-то помимо человека – такая идея О том идея Об этом идея О другом идея О друзьях идея, и не самая плохая О врагах идея О нечто странном идея, но она так и не оформилась в окончательную идею О том, что у себя в Беляево я доживу до спокойствия и благостной старости – приятная идея Но приходили новые идеи И новые, новые идеи И новые, новые, новые идеи И идеи, идеи, идеи

Чего я стеснялся

2000

Предуведомление

Я много чего в жизни чувствовал и не чувствовал – боялся, сторонился, избегал, любил, обожал, потреблял, губил, приобретал, отвергал, извинял и приближал к себе. Почти все это я тем или иным способом описал, каталогизировал и предъявил в той или иной степени убедительности и достоверности не столько даже посторонней публике, сколько самому себе в отстраненном и даже окаменелом виде. Вот дошла очередь и до тех явлений и проявлений жизни и меня в этой жизни, которых я безумно стеснялся.

* * *

Я очень стеснялся жить на свете Стеснялся испражняться прилюдно И говорить об этом, что вполне естественно Я очень, очень стеснялся совокупляться И говорить об этом, что естественно Стеснялся кушать в присутствии посторонних Я очень, очень, очень стеснялся спать при открытых дверях Стеснялся сморкаться прилюдно Стеснялся споткнуться прилюдно Стеснялся стесняться прилюдно Очень, очень-очень-очень стеснялся что-либо сказать прилюдно — до слез стеснялся Плохо отзываться о ком-либо в его присутствии тоже стеснялся В школе даже стеснялся выходить к доске и отвечать на вопросы учителя Стеснялся до ослепительной красноты лица, дрожания губ, капель пота и слез, бегущих по воспаленным щекам Стеснялся плакать прилюдно, но плакал Стеснялся спросить на улице адрес Очень, очень, очень-очень-очень стеснялся назвать свое имя Стеснялся отвечать по телефону, только тяжело дышал в трубку Стеснялся ходить в баню Стеснялся, стеснялся, стеснялся Очень-очень-очень, очень-очень-очень-очень стеснялся смотреть на себя голого в зеркале Стеснялся, стеснялся, стеснялся, очень-очень-очень-очень стеснялся в уборной своего запаха Стеснялся! Очень стеснялся Стеснялся думать обо всем этом, но думал И думал, и думал, и думал, и думал, думал-думал-думал И стеснялся, стеснялся И думал В общем, стеснялся жить И думал

Тварь неподсудная

2004

Предуведомление

Это произведение не есть, собственно, произведение. Ну, что обычно понимается под этим самым литературным произведением среди привычных людей. Однако, в наше время, конечно, под ним понимается уже все что угодно. Черт-те что порой. Иногда даже и эдакое, если можно так выразиться, анти-произведение – список огородного инвентаря, например, перечни услуг похоронной кампании или списки неких, никому уже неведомых и давно позабытых причаленных кораблей. Или тех же кораблей, но уже идущих, скажем, кильватерной колонной. Или еще как идущих. Или еще что-нибудь в этом же роде. В общем, понятно. Но нет. В смысле, у нас нет ничего предъявить вам подобного вызывающего, что, конечно же, и есть литература в прямом смысле. И к тому же, у нас произведение не отрешенного, мечтательного, виртуального литературного квази и пакибытия. Опять-таки нет. Его прагматика иная. Оно, наше произведение, имеет вполне определенный практический, даже конкретный, целево – направленный, социокультурный манипулятивный смысл. Как говаривалось раньше умудренными людьми: осмысленная деятельность по преобразованию неосмысленной действительности. То есть объясню конкретнее. Вернее, попытаюсь объяснить.

Совсем недавно, вернее, уже очень, очень давно, где-то по зиме, поздней зиме, или, вру, по ранней весне (уж и не важно), но года два-три назад, когда нами правил совсем еще другой президент, но уже все-таки нашей прежней, даже вечной России, произошло вот что. Известный московский поэт, издатель и, можно сказать, лидер, один из лидеров (чтобы не обидеть никого иного, позабытого и упущенного по моему старческому незнанию, неразумению) набежавшей, наросшей толстым слоем уже после меня дикой и неукротимой, в определенном смысле, нынешней боевой литературной молодежи, Дмитрий Владимирович Кузьмин предложил мне устроить надо мной же литературный суд. Ну, не знаю, может быть в ряду других судилищ, которые, правда, по причине их ласковости и приятности так и называться-то не могущие. Что ко мне не относится. Не относится. Вы увидите в дальнейшем, почему. Скорее всего это выглядело как исключительная мера по пресечению именно моей наглой и коварной деятельности, подсудной и раздражающей. Я по деликатности как-топостеснялся порасспросить об обстоятельствах и возможных последствиях подобного мероприятия и по дурной своей привычке ввязываться в культурные авантюры, сразу же и согласился. Но тут же сразу и чуть-чуть испугался. Так, легонько, совсем еле-еле, незаметненько. Думаю, что незаметненько. Во всяком случае, на благостном лице Кузьмина я не обнаружил никакого неожиданного для него постороннего знания обо мне. Ни малейшего следа подобного. Естественно, это можно было бы отнести на счет малого моего знакомство с особенностями его мимики и опытности и выдержки.

А они нынче выдержанные. Выдержанные. Ой, как выдержанные Я вот знал, вернее, даже и знаю одного. Но все-таки он человек молодой, чтобы быть уж так[им] искушенным во [пропущено — Ред.] я знаю его давно, и раньше он был как все – ну, простак и простак. Вернее, я не совсем уверен, что знал именно его. Но все-таки. А нынче встречаю его с мобильным телефоном в окружении трех-четырех безразличных, прекрасно выдержанных молодых людей, незаметно и сдержанно оглядывающихся, одетых во все безукоризненно же черное, кроме, естественно, невыносимо белых рубашек. Да и при черных же галстуках. И все, действительно, удивительно выдержаны. Головы так в сторонку отвернули, чтобы не смущать своим великолепием, но сами искоса поглядывают. Очень выдержанные. А знакомец мой все время улыбается. А раньше был все больше озабочен, нервен и интеллектуально порывист. Так встретит, хватает за пуговицу и говорит, говорит, говорит. Хотя, как я уже помянул, возможно, это был совсем дажe и не он. Действительно, был до чрезвычайности озабоченный, нервный и интеллектуально продвинут. Да и какой он, по правде сказать, мне приятель – просто сын моих дальних родственников. Молодой и выдержанный.

Но к Кузьмину все это не относится. Хотя, конечно, он тоже молодой человек и, соответственно, выдержанный. То есть, гораздо выдержaннее меня. Вполне искушенный во владении своим лицом и нервами. Однако же, я не совсем прав. И нынче попадаются такие же неискушенные и искренние. Но попадаются и достаточно искушенные и коварные из совсем еще молодых. Вот. Прямо и не знаю, к какой категории его отнести. Хотя, конечно, простодушия от него ожидать особенно не приходится.

Вот, к примеру, не так давно по случайной причине зашел я в совсем не свойственный мне достаточно дорогой ресторан. Я сидел, не спеша оглядываясь по сторонам, не очень, правда, открыто и демонстративно. Все было в пределах некоего, мной трудно определяемoго, приличия и моды. Всюду зеркала, какие-то причуды и штучки по углам и стенам, но не то, чтобы уж наглые и шокирующие. Незаметно приблизившийся со спины официант кошачьим движеньем худощавой руки затеплил свечку, погруженную в нечто матово-голубовато светящееся посреди стола. Мягко положив передо мной меню в кожаной тиснёной обложке, спросил:

– Что пить будем?

– А что есть?

– Все есть. – Несколько досадливо даже заметил он.

– Пиво есть разливное?

– Есть… – и последовал достаточно [длинный]список.

– Ну, пятую Балтику.

– Хорошо. – Он холодно глянул на меня и исчез.

Однако вернемся все-таки к Кузьмину. Быстро и подозрительно глянул на него снизу и исподлобья, я все-таки гораздо ниже его буду. Во мне где-то 172–173 см, а он на все 180 потянет. Но это так, для достоверности описываемой ситуации. Хотя, конечно, все чудовищно, чудовищно недостоверно.

Так вот, мелкий мой вышеупомянутый страх и поспешность выявились только в несколько неестественно-поспешном ласковом, но уже запоздалом заискивающем выспрашивании:

– А как это будет?

– Ну, обычный суд, по обычным правилам.

– Обычный?

– Да, обычный литературный суд.

– Литературный?

– Да, обычный литературный.

– Понятно. Что, и обвинитель будет? – с некой особой интонацией, стараясь не выдать дрожания голоса, спросил я, не глядя собеседнику в лицо.

– Ну, это без проблем! Их сколько угодно! – мгновенно, без малейшей паузы на обдумывание, казалось бы, столь специфического вопроса и с рассчитанной на мгновенное доброжелательное понимание улыбкой отвечал милый Кузьмин.

– Даааа… – протянул я, что-то еще промямлив вслед, невнятное даже для самого себя, желая потянуть время, чего-то там сообразить, но главное – перевести дух и сохранить лицо. Ничего не соображалось. – И защитники будут? —

– Конечно же. Как и следует по ритуалу. Мы постараемся найти. Но Вы понимаете, – он сделал определенную милую гримасу, – это нелегко. В крайнем случае, я постараюсь что-нибудь там сам сказать.

– Да, понимаю, – понимающе протянул я. Я действительно, понимал очень хорошо. И меня не то чтобы пугало это мое ясное понимание проблемы, но как-то расстраивало. Вернее, сама ситуация, которую я понимал столь отлично и откровенно.

– Спасибо, спасибо, – пробормотал я, вглядываясь в лицо последней своей надежде. Оно было по-прежнему весело и безмятежно.

– А что? Вас что-то беспокоит?

– Меня? Нет, нет, что Вы? Что же меня может беспокоить? Все нормально.

– Мне показалось…

– Нет, нет. Именно что показалось, – уже даже и несколько покровительственно улыбнулся я. – Конечно же, я готов. Даже с удовольствием.

– Вот-вот, я так и думал, когда разговаривал с другими, прежде чем предложить Вам.

– Вы говорили с другими?

– Естественно. И все охотно готовы принять участие.

– Ну, ладно, – неопределенно закончил я эту беседу.

Я, конечно же сразу все понял. Вернее, понимал и знал все давно и заранее, но в первый раз осознал и ощутил в такой вот материально, прямо матерчато-тактильной реальности, обволокшей, обмотавшей меня грубой своей фактурой. Понял всю безнадежность своей ситуации. Как говорили знающие: и вообще жизнь не удалась.

– Что, что-нибудь не так?

– Нет, нет, все нормально.

– Что нормально?! Что нормально?! – возвопил я к себе внутреннему. Вернее, Я внутренний к себе внешнему.

– A твои заслуги перед культурой и литературой, в частности?! Что? Ничего уж и не значат? – невпопад и неубедительно вмешался вялый голос моего чувства собственного достоинства.

– Так ведь они же, молодые же…

– И что? Им что, все дозволено, что ли? А? Не ведать прошлых и нынешних заслуг и достижений? Кто они такие, чтобы не ведать да еще и судить нас?

– Ну, они эти…

– Вот эти и должны знать, что они – эти!

– Они это и знают. А мы – это мы. И мы кое-что все-таки значим, в отличие от них.

– От кого от них?

– Ну, которые тебе судить хотят.

– Ааааа, эти… Может, не будем?

– Что не будем?

– Судиться не будем?

– Да нет, это уже невозможно. Я уже обещал. А не будем это… – в бутылку лезть.

– А кто лезет?

– Ну, не обижайся, не обижайся. Я же в лучшем смысле.

– А что мне обижаться? Это тебя ведь судить-то будут. Мне-то что обижаться?

– Вот и хорошо.

И я представил себе нерадивого, небрежного, случайно, по такому специфическому поводу, найденного защитника, путающего даже мое имя-отчество. Возможно, что и специально, выказывая тем самым свое истинное отношение ко мне и к моей так называемой культурной деятельности, что он вынужден был если и не скрывать, то не афишировать открыто.

– Александр Дмитриевич! Тьфу, то есть, Александр… нет, нет, как вас?

– Дмитрий Александрович я.

– А, да! Дмитрий Александрович! – эдакий, быстренько переквалифицировавшийся из недоброжелателей в как бы защитнички молоденький злодей. Да, но и то – где, откуда взяться защитнику при моей отвратительной репутации, необаятельной внешности, оскорбительности жестов и интонаций, коварстве поведения и зловредности намерений?! Что еще? Ах да – еще и глупости и непонятности письма.

– Ну, уж, отвратительный! Ну, уж необаятельный! Некоторым нравится!

– Кому ж это?

– Мне, например!

– Да мало ли, что тебе нравится!

– Как это, мало ли что?! Как это черт-те что?! Ты сам-то кто?!

– А я, а я! Ну, как это называется – интеллектуал я!

– Какой такой интеллектуал?

– Ну, это тот, кто не только обладает так называемой интеллектуальной интуицией, что, конечно же, является отправной, фундирующей точкой самой возможности всякого интеллектуализма. А также он с необходимостью, неподвластной даже ему самому, обуреваем страстью домысливать все до, порой и трагического, просто невыносимого конца. Да, да и, к тому же, нелицеприятно объявлять этот никому не нужный результат людям. Ну, если не людям, так обществу. И все это несмотря даже на возможные реальные и весьма часто реализующиеся печальные последствия для вышеобозначенного интеллектуала. Понятно? Надеюсь, что понятно. Хорошо бы, хорошо бы все это заканчивалось только и исключительно общественным, дружеским и профессиональным презрением и остракизмом. Ну да что сетовать, коли подобное становится просто неодолимой и губительной внутренней необходимостью, страстью. И того больше – нравственностью, этикой и эстетикой, мистикой и баллистикой, вот!

– И зачем тебе все это?

– Господи! – воскликнул я – Если внутри меня самого не могу найти я единства и успокоения, если дом мой разделен внутри, то кто иной снаружи может и сможет защитить меня от меня самого?!

– Ты кого-то имеешь в виду конкретного?

– Кого, кого? Будто бы не понимаешь?

– Конечно, понимаю.

– Вот и понимай.

И понял я, что остается мне самому встать стеной на защиту самого себя, внутри себя беззащитного и разделенного. Решив, я тут же, по своему обыкновению, без малейшего, чаемого другими, промедления засучил рукава и начал подыскивать наиболее убедительные факты и разоблачительные обращения к этому суду. Включая и прямые оскорбления – а как же без этого! Без этого никак! Без этого не поймут даже! Не поймут всей серьезности моих намерений и их собственного риска перед лицом смертельно раненного и загнанного в угол существа не последнего десятка! Без этого нынче ничего и никого не понимают. А некоторые и без автомата ничего понять не могут… И их можно понять. И им нужно помочь в их нелегком и затрудненном процессе понимания. Поэтому вот нынче чаще всего с автоматом и приходят.

Потом, опять-таки, приходится вспомнить всякие там магические атавизмы со стороны обеих конфликтующих сторон! Вот как, к примеру, из дальних времен моего незапоминающегося детства припоминается некий повар, который перед каждым жестом или намерением жеста произносил:

– Ну, заебаться просто! – и, несмотря на это, его тут же прямо выворачивало, рвало куда ни попадя – в основном, правда, на изготовляемые им же самим и непоследние, в смысле изящества, кулинарные изощренности (а был он весьма искусным поваром). Изредка его рвало в сторону.

Да мало ли чего вспоминается. И может еще вспомниться. Но сейчас это не к делу. Сейчас к делу следующее:

– Ну, что? Собрались, гады!

или же:

– И вы думаете, что ваши жалкие обвинения и слова…!

или же:

– Собственно, вызывает недоумение сам возмутительный факт…!

или же еще что-нибудь в таком же роде:

– Вы только оглянитесь вокруг! Взгляните на себя и сравните со мной! Ну, видите? Понимаете? Да ничего вы не понимаете! Собирайте свои жалкие пожитки и сматывайтесь отсюда побыстрее, пока волна справедливого народного гнева не сметет вашу самозваную свору неведомо откуда объявившихся как бы защитников, уж и не знаю, чего там!

Тут уж сами вставите конкретику: защитники, мол, такой-то и такой-то пакости и мерзости, и подпись. Не мне же в этом копаться!

Но чем глубже уходил я с головой в эту ситуацию, чем мощнее и неотразимее отыскивались доводы и аргументы, тем меньше во мне оставалось куражу и уверенности. Может быть, первый раз в жизни глянул я на себя открыто и беспристрастно, без флера и обаяния набежавших годов беспрерывной и, в общем-то бескорыстной, хотя, конечно, сумбурной да и бессмысленной деятельности в области современной культуры. Впервые я оказался на месте отвлеченного созерцателя всего списка печальных и неутешительных событий моей жизни. Отдаляясь, отделяясь от малого места своего утверждения в этом мире, я постепенно приблизился, а потом и полностью слился с позицией собственного обвинителя. И душа моя впервые моей же собственной подлостью уязвлена оказалась. Господи, что я тут испытал! Что я испытал, Господи! Что испытал! Но не буду, не буду распространяться по этому поводу, дабы не почудилось, что притворно самоуничижившаяся душа нашла как бы обманный, боковой выход (эдаким боковым изоморфным Гитлером) самоудовлетворения и невидимого торжества. Нет. Надо быть честным. Честным до конца. То есть явить ту самую, заявленную от моего лица, честность интеллектуала.

Понял я, что ничего, кроме чистосердечного признания и раскаяния не поможет мне, то есть не спасет. В смысле, не оправдает, а спасет. В смысле, речь уже идет не об оправдании, а о спасении. В смысле, облегчит душу и прояснит зрение. И спасет, конечно, не перед лицом этого жалкого и никому не нужного мелкого собрания мелких людишек. Якобы некоего суда, возомнившего себя будто бы вправе выносить суждения и приговоры. Обратите внимание на неслучайную – о, в такие судьбоносные моменты нет ничего случайного! – игру слов, а на самом деле, смыслов: приговор – Пригов вор! Возомнившего выносить суждения по поводу явлений, сущностей и личностей, ему неподвластных и неподсудных по уровню просто продвинутости по шкале ИМПЛС. Я уж не говорю про другие, более сложные, и вовсе непосильные для их нехитрой интеллектуальной продвинутости и культурной невменяемости – я должен был, должен сказать им это открыто и в лицо! А то кто бы им еще это сказал?! Не их же сосед и приятель, сам не ведающий подобного?! Кого найти, кроме, единственно, меня? Глупый бы сам не понял. Тихий бы постеснялся, да и слов бы должных не нашел. Умный бы криво усмехнулся, да и побрезговал. А сказать надо, сказать громко и отчетливо для общественной, культурной, интеллектуальной, просто и, извините уж, метафизической и миростроительной, да и, в конце концов, в результате, их же собственной пользы. Вот я и сказал. А теперь за дело.

Уважаемый суд!

Благородное обвинение и честные свидетели (кивок в их сторону и холодные настороженные взгляды с их стороны) полностью и окончательно изобличили мою подлую сущность, так неловко и глупо и как бы удачливо до сей поры скрываемую. Теперь уже, собственно, и не скрываемую. В виде отчетливой, пластически точно выполненной словесной картины все это предстало передо мной, и я ужаснулся (небольшие повороты голов в сторону, изобличающие некоторую ироничность в пределах серьёзного и искреннего высказывания). Как в прошлом сказали бы: слезливая гадина! Взирая на окружающие меня здесь молодые открытые порывистые лица, внимая страстным и нелицеприятным, даже я сказал бы, губительным, уничтожающим словам, я с ужасом и неимоверным стыдом ощутил всю свою мерзость и необратимую глубину падения. Стыдно! Ой, как стыдно-то, а? Стыдно и омерзительно (взгляды внимательны и серьезны)! Стыдно и омерзительно не только за себя, но и за всех прочих, которых я, несчастный и коварный, завлек на этот путь преступления и нравственно-морального разложения! Стыдно за них, но в то же самое время и несколько удивительно. Ведь они же сами все это видели, во всем принимали участие – не маленькие! Так они не только не остановили меня, но и наоборот, потворствовали этому, понукали и понуждали меня. А в некоторых случаях и бежали впереди меня, оглядываясь, прикрикивая:

– Ну что же ты!

Да я не буду попрекать кого-либо. Не попрекать же того несчастного повара, страдающего полнейшим несварением желудка, приобретенным в тяжелой и мучительной борьбе с мощными продуктами, не желающими обращаться в некое мягкое, нежное, текучее и неразличимое. И он вынужден одолевать и одолевал. И его рвало на все это. Но не осуждать же его. Да я и не осуждаю. Я даже полон сострадания и удивленного поклонения. Я никого не обвиняю. Да и где они все? Куда подевались! Или поскрывались за вашими прямыми, плотными молодыми спинами? Но ладно, я только о себе. Однако, стыдно вообще за всех! И за вас! За вас-то в первую очередь. Поскольку вы, не желая даже того, невольно и инстинктивно, самыми естественным своими движениями обрисовали такие бездны и провалы почти нечеловеческого разложения, которые я, при всей своей ужасающей натуре, не только бы не мог достичь, но и представить даже. Значит, срисовали вы эти картины (и с немалым мастерством опытной и даже, надо заметить, несколько даже уже устало-изощренной руки) с пейзажей своей души! Бедные мои, мне жаль вас! Но и стыдно (лица у сидящих исполняются вдруг неведомым смятением, оглядываются друг на друга и по сторонам)! И омерзительно тоже. Но речь не о вас. Это – ваши проблемы. Речь обо мне.

Что тут можно сказать?

Лишь слабым и, может быть, никому не нужным оправданием может послужить мне печальная, постыдная и беспросветная история моей юности и детства. Вернее, детства, отрочества, ранней и поздней юности. Хотя что они могут объяснить и оправдать?!

Я понимаю, что это не может послужить никаким оправданием, извинением или чем-либо подобным! Но человеческое существо! Знаете ли вы человеческое существо?! Нет, вы не знаете человеческого существа во всех его непотребствах! да вам и не надо этого знать! вам, вашим слабым, молодым, слишком изнеженным нынешней расслабляющей жизнью душам не вынести этого! Оставьте это нам! Мне! Уж я как-нибудь осилю за вас эту грязную, мучительную и порой просто непереносимую работу! О, я, которого вы здесь судите и презираете, покажется еще цветочком, ангелом! Вот, скажем, если взять этого на Некр… хотя нет, вы его как раз обожаете, или этого на Руб… нет, нет, тоже не назовем фамилии. Вы его тоже, тоже обожаете. Тогда никого не будем брать-называть. Оставим все как есть, просто в си-драйв нашей памяти положим эту небольшую информацию – они уже даже несколько попривскакивают со своих мест судей и присяжных заседателей. Но я уже не обращаю на них никакого внимания и впредь не буду! Что они мне! Тьфу они мне! Правда, в определенном узком смысле.

Но человеческое существо и на самом немыслимом дне падения все-таки чувствует потребность обнаружить в себе хоть малейшие ростки, вернее, не ростки даже, а остатные пересохшие, но все-таки хотя бы бывшие, оставившие по себе слабую тень воспоминания, корешки добра и возможность, пускай и иллюзорную, иллюзорного же спасения. И вы не можете отказать ему в этом! Просто не можете! Хотя, конечно, вы все можете! Вы все можете! Вы и убить можете. А что, очень даже просто можете! Вам это ничего не стоит! Вы, жестоковыйные!

Я знаю и знавал вам подобных. Вот хотя бы все в той же показательной и удивительной истории, которую я вам начал уже рассказывать. Когда официант отошел, я стал осматриваться кругом. Зал был пуст. Я бы сам по себе никогда бы не забрался в это чудовищно дорогое, даже по масштабам весьма вместительных карманов некоторых моих соотечественников, место. Я был приглашен. Я и пришел. История весьма странная и нудная. На одной выставке ко мне подошел некий толстый черный, лохмато-бородатый человек, но в достаточно приличном, исключительно дорогом костюме.

– Вы меня, наверное, не помните? -

– Я, я… – я всматривался в густое заросшее звериное лицо и не мог ничего припомнить. Я вообще-то обладаю неимоверно бессмысленной памятью. Вернее, даже не памятью, а провалом таковой. В общественных местах я с ужасом шепчу первому попавшемуся, но точно мной идентифицируемому соседу:

– Кто это со мной сейчас поздоровался со мной?

– Этот что ли? – он долго смотрит ему вслед. – Не знаю, – и отворачивается.

– Не узнаете?

– Ну, почему не узнаю?

– Не узнаете, не узнаете, – усмехается он, но без всяких там комплексов, а как человек уверенный, знающий себе цену и понимающий, что от нынешнего момента забыть его будет невозможно и даже катастрофично для попытавшегося бы это. – А припоминаете ли Звенигород, 1954 год, посад…

– Гоооосподи! – взвываю я – Андрей! – и уже по-новому оглядываю его. Высокий, солидный, ботинки блестят, из кармана торчит мобильный телефон. Чуть в стороне замечаю стоящих упомянутых двух молодых плотных прилично одетых мужчина, как бы безразлично поглядывающих на нас. Андрей оборачивается на них, потом снова обращается ко мне:

– А ты…ой, извините, вас теперь Дмитрием Александровичем кличут, – говорит он со смешком, столь характерным для всех нынешних молодых, для которых нет ничего святого. Вот, вот и говорю:

– А что для вас есть святое?

– Для нас?

– Да, да, для вас. Для вас. Что тут переспрашивать да делать удивленные лица – ничего святого нет! А для нас было! Много чего было. Мы даже когда преступали его, знали что переступаем и через что переступаем. Что преступаем. И я знал. И преступал. Но преступал с внутренним ужасом и содроганием. Но преступал – значит, была во мне некая сила преступить. Сила и решимость Да вам этого не понять.

– А вы, вас ведь Дмитрием Александровичем кличут. Вы ведь знаменит нынче? Не так ли? – опять с подъебкой. – Я читал. Давайте, издадим что-нибудь.

– Издадим? – я с большим вниманием вглядываюсь и с трудом вычитываю из черного волосатого лица черты маленького, даже малюсенького в те годы друга моего детства. – Ну, можно обсудить.

– Так и обсудим, – уверенно говорит он. – Да, кстати, я ведь тоже не чужд этому занятию, – вскользь замечает он.

– Какому? Стихосложению?

– Нет, я более груб. Я тут роман написал. Могу ли попросить прочитать? Или это уж и вовсе немыслимая наглость.

– Да что ты, что вы. Конечно, нет, – поспешно лукавлю я, понимая это как цену за возможную публикацию.

– Вот и хорошо, – он протягивает мне свою визитку с множеством телефонов и адресов. – А твой номер?

У меня нет визитки. Он подзывает одного из молодых людей, и тот в записную книжку аккуратно заносит мной номер.

– Я свяжусь с тобой. Тебе позвонят. Ты никуда не уезжаешь? Вот и хорошо, – и в сопровождении стремительно покидает помещение.

Но я совсем не о себе. То есть о себе, но в другом качестве. Да, да виноват. Но и вы виноваты. Все виноваты. С вашими черными бородами и умными морщинами на как бы умных лицах. А мне все по-прежнему не к кому обратиться за свидетельством своей не то чтобы невинности, но не абсолютной все-таки меры ответственности за все здесь произошедшее. Да и как, скажите мне на милость, один, пусть и даже самый недюжинный, кроме Бога, конечно (краем глаз замечаю как они инстинктивно мгновенно возводят к потолку свои бездуховные глазки и тут же поспешно возвращают их в исходное бессмысленное положение), мог бы быть здесь за все ответе. Спасибо, конечно, за столь высокую степень оценки моих, пусть даже и ужасных, губительных, но неимоверных для простого человеческого существа, наделенного небольшим ресурсом антропоморфных сил…

– Ты с кем это?

– Да так, с некоторыми!

– С какими такими некоторыми? – настаиваю я себе перед собой, уж не уверен – ради себя ли.

– Неважно. Ты мешаешь мне. Очень мешаешь. Я сейчас им все скажу!

– Как это мешаю? Как это мешаю?!

– Вот так и мешаешь!

– Ладно, – смиряюсь я перед собой. Перед собой, но не перед ними, и продолжаю:

В своей ярости (пускай, пускай, допустим, допустим, что и справедливой) в своем стремлении уничтожить, унизить все, вам неподдающееся и недающееся в физическое и ментальное владение, но даже вы не можете мне отказать в моем праве высказать все вам в лицо, и описать свое ужасное положение человека убитого, разрушенного жизненными обстоятельствами и собственными отвратительными поступками и губительными решениями.

– Вот так! Вот так! Все правильно!

– Отстань, и без тебя тошно!

– Отстаю, отстаю.

– Так вот.

Детство

Tак вот, снизойдите, как говорится, с ваших высот до жалкой картины ничего еще не предвещавшего, но уже как бы провиденного, предположенного как ужасное и беспросветное детства моей тогдашней еле заметной и в физическом, и личностном плане персоны.

Родился я, значится, эдак в районе 1938–1940 годов. Т. е. моя мать родила меня [не] за год – за два, а родила за 7 месяцев до войны до начала Великой Отечественной войны. Говорит ли вам что-либо это название? Ну, хотя бы это звучание, хотя бы сочетание этих букв (некоторое вялое и бессмысленное напряжение складок лба и неопределенное выражение рта выявляет их полнейшее неведение данного предмета)? Вот то-то! Т. е. буквально накануне жестокой, разрушительной и всеразрешительной, катастрофической войны. А я как раз ко всему этому родился ужасно недоношенный вместе с моей недоношенной же сестрой, выросшей, кстати в тех же самых обстоятельствах, на которые так бессовестно напираю я, человеком, не в пример нелицеприятному мне, яростному и безжалостному, ужасающему и дикому, весьма достойным и благородным. Весьма, между прочим, под стать вашему суду. Вот ее бы сюда! Она бы достойно приняла бы все ваши претензии и нападки. Но вы бы и ее, и ее, чистую, и невинную не пощадили бы! Но она просто своим примером чистоты, своим молчаливым и красноречивым утверждением: – Вот она я! – она бы все, в том числе и вас, превозмогла бы. Не то, что я, слабый, поддающийся любому волевому напору и претензии любой, даже и не власти, а притворяющейся властью невласти.

Но она, она никогда, никогда не осуждала меня. А уж у нее, поверьте, были на то причины и, порой, веские. Нет, я не отвергаю и не опровергаю всего. И того, в том числе ужасного, сказанного здесь обо мне. В том числе, как вы можете себе представить, и сексуальных домогательств – оно понятно, когда в семье, в тесненькой комнатке растут-подрастают почти одного возраста разнополые существа. Но это только я, я! Вы угадали! Только не трогайте ее. Ее не трогайте! Она неподсудна вашему непросветленному суду. Она была в детстве чиста и в юности прекрасна. Прекрасна и ответственна. Ответственна с младых ногтей за все и не только свои, но и мои, да и всейные поступки. В ней жила ответственность за все, творящееся на земле. Бывают такие люди. Редко, но бывают. И она из таких. Была она чиста и добропорядочна. Почему, кстати, не она на этом вот месте перед вами, а я. Уж и не знаю, интересно ли все это вам? Да интересно вам чего-либо, кроме ваших собственных представлений, инвектив, гордыни и всего такого, что вполне уютно и как бы самодостаточно окружает вас, ограничивает горизонт ваших недалеких упований и нехитрых притязаний. Ну, это я так. Извиняюсь. Не должен бы. При моем-то послужном списке не мне укорять других. Голову бы пеплом осыпать и взвывать: Увы мне, подлому! – Так я и посыпаю и взвываю: Увы мне, подлому, подлому, подлому и несчастному! Но вернемся к сестре. По причине нашего почти одновременного рождения (она появилась на свет раньше меня на 40 минут, что также способствовало моей последующей дискомфортности и душевной неуравновешенности, которые она могла почто ежедневно наблюдать, никогда не понимая истинных причин – тьфу, самому противно писать о подобном), по причине… по причине… Так вот, по причине одного, буквально одного, с ней возраста мы с ней и в школе сидели за одной, представляете, партой. Что, опять-таки (вот ведь судьба! – как ни поверни, что другому на пользу, мне на погибель!) потворствовало моему нарастающему паразитизму. И я, как можно себе представить, беззастенчиво, даже нагло списывал у нее все, что можно было списать, шёпотом выспрашивал ответы на все вопросы. Даже заставлял делать за меня какие-то там домашние задания, в то время как сам самозабвенно и беззастенчиво у нее же и у всех на глазах гонял, скажем, на улице футбольный мяч. Природная честность заставляла прямо содрогаться весь ее ангельский адолесцентный организм. Что такое адолесцентный? (кстати, как пишется? через и или е? вот и не знаете! а я знаю – через е, т. е. адолесцентный! вот и поймал вас!) Вы не знаете? Ну, господа, знаете ли, если вы уж решили заняться подобным, так уж знайте, пожалуйста, выучите, спросите у умного соседа (у меня, у Рыклина, Гаркуни, к примеру), либо не занимайтесь этим. Оставьте это более приспособленным, образованным и ориентирующимся. Тому же мне, например. Я буду строг, нелицеприятен, но справедлив. Я не засужу вас просто из одного чувства неправедной мести за то, что вы сделали, гады, со мной. Нет, я честно и справедливо присужу вас ко многим годам отсидки где-нибудь в Сибири (а что? в наше время это было вполне привычным занятием здоровых молодых людей из хороших семейств! что? не слыхали? тоже не слыхали? услышите! и если не от меня, так от кого другогo и вскорости! вы же сами так страждете кого‐нибудь непременно осудить! ну что же, может, вы и правы, так почему же этими кем-нибудь не быть, к примеру, вам? очень даже можно быть). Хотя, извините, извините! Я опять, как и свойственно подобным нарциссическим (что, опять слова не слыхали? слыхали? хорошо! извините!) падлам все говорю и думаю только о себе и преимущественно в преимущественных степенях. Конечно же, вы обо всем слыхали и все слышали. И, естественно, сейчас речь идет обо мне совсем в другом смысле. Мне надо объясняться не в своих якобы переизбыточных знаниях, а в своих вполне конкретных и банально-отвратительных поступках и проявлениях.

Однако же любовь ее, моей сестры, была безгранична и неизбывна, даже в том еще младенческом возрасте, когда все мы так эгоистичны, и смотря на кусок, протягиваемый ласковой материнской рукой нашему брату, ровно такой же, как и нам, начинаем гадко вопить:

– А у него больше! Хочу такой же! Хочу этот!

– На! – протягивала мне сестра свой, ничем не более незамысловатый кусок.

– Давай! – грубо и бестактно вырывал я ее кусочек.

– Теперь все хорошо, – она, маленькая, словно успокаивала маму. – Все хорошо. Тебе хорошо? – обращалась она ко мне.

– Хорошо! – буркал я без всякой благодарности.

Да, любовь ее к ее непутевому брату превозмогала даже природную идиосинкразию обмана, и она делала за меня, практически, все эти нудные домашние дела. Все это я говорю, конечно, не ради художественного описания образа моей сестры (хотя и такой вот нехитрый памятник в истории, в моей ужасной истории – все-таки хоть поздняя, хоть, неловкая, хоть какая-никакая дань памяти ее доброте и душевной чистоте), но ради безуспешных попыток отыскания корней ныне случившегося и происходящего.

У вас сразу же, естественно, возникнет вопрос: Вот два разнополых юных существа в пору их полового созревания, постоянно находящиеся, живущие, проживающие, отходящие ко сну, переодевающиеся, сменяющие нижнее белье в одной комнате коммунальной квартиры – как это? Не смущающе ли это? Зная всю мою подлость, не могущую бы, как вам ясно уже с несомненностью, не проявиться уже тогда, вы не можете не задаться вторым, моментально возникающим, вопросом – а не было ли с моей стороны каких-либо сексуальных поползновений по отношению к моей невинной сестре?! Увы, вы глядите в корень! Да я уже мельком и помянул это сам, отобрав у вас первенство в обнаружении, предъявлении свету еще одной, может, самой отвратительной и непростительной язвы нечистоплотной плоти моей души. Да, вы глядите в воду. Вы глядите в суть. Как вам в вашем положении и с вашим спокойным, холодным, даже циничным, я бы сказал, безжалостным и в какой-то мере бесчеловечным взглядом на жизнь и положено. Сознаюсь – было, было! Господи, было! Ведь было же, было же, былооооо! Мне тяжело, тяжело! Ой, как тяжело. Да, в общем-то, конечно, не очень. Не очень. И даже, признаемся, совсем не тяжело. При моем почти показательном послужном списке, было бы вполне безрассудно, глупо и смешно, представить, чтобы мне было как-то особо тяжело в каждом отдельном случае моего злодеяния. Но мне было, все-таки было тяжело! Ну как мне убедить вас, что было! Да нет, конечно же, вас ничем не убедишь. Что вам чьи-то убеждения, идеалы, отличные от ваших – ничего, пыль, говно! Вы умеете только к ногтю. Ну, да это – ваши заботы и проблемы! Мне бы в своих разобраться, рассчитаться и оправдаться, по возможности (хотя, какая уж тут возможность!). Не берусь описывать все те мерзости, пакостные картины и степени страдания и унижения моей бедной сестры, по доброте своего характера, молча все сносившей, но и отвечавшей все-таки достойным сопротивлением. Не могу, не хочу и не буду это все описывать. Да, собственно, и описывать-то и нечего. Ну что может предпринять жалкий закомплексованный, боящийся всех и всего, мальчик-ученочек до седых своих волос воспитанный и обреченный обществом и властью на жалкую роль поддакивателя. Винтика, щепочки, микроба человеческого, приходящего в панический ужас до онемения членов и пересыхания глотки вместе с языком при одном только виде управдома или еще какого мелко-мельчайшего представителя сферы, даже сферки власти, не говоря уж о любой возможной фигуре в погонах. До сих пор, даже в наглой, развращенной никого и ничего не боящейся и не уважающей загранице я вздрагиваю при виде пограничника, полицейского или работника паспортного стола в посольстве. Но это все попытки оправдаться. Не обращайте на них внимания. Даже учитывая мое позднее жалкое, никому не нужное раскаяние, все это только усугубляет мою вину в ваших глазах, правда, я думаю, видевших и не такое, видевших, да и самих участвовавших в вещах и почище, и в вашем собственном исполнении, так что я по сравнению с подобным выгляжу просто-таки ангелочком-кастратиком. Однако же, все, мной здесь приводимое, включая и слабые инвективы в ваш адрес, только ухудшает мои судебные перспективы. Хотя, что может еще их ухудшить?! По той же причине не касаюсь и моих отношений с родителями, которым я доставил столько страданий, добавил столько предварительных преждевременных седых волос и горьких складок у рта, что моими нынешними поздними ламентациями уже мало что можно исправить и искупить. Поэтому молчу! молчу! Я молчу! Вы правы. Вы же видите, как искренне и безысходно я молчу!

– А соседка?! А соседка!

– Какая соседка?

– Ну, из соседней комнаты.

– Из какой соседней комнаты? – стану неумело и неумно притворяться я.

– Да ладно. Нам все известно.

Ну, тогда хорошо. Это отдельная история, но все в ту же строку, в то же лыко. Соседка-то из соседней комнаты в нашей коммуналке появилась не так давно. Молодая жена. Только что молодой муж привел ее к себе в 8-метровую комнату, где он проживал со старухой-матерью, все время кряхтевшей и сипло оравшей по телефону в коридоре:

– Что? Что? Да нет, у ей нервная система в мозг поднялась? Дальше ей что, говоришь? Дальше ей процедурный кабинет назначили!

И вот как только муж с утра на какую-то свою военно-оборонную работу, а старуха на весь день по таким же, как она, старухам шляться, я, поверите ли (да уж, конечно, поверите, как тут не поверить), сразу к ней, к соседочке. И как только не боялся! Муж молодой статный, мужественный летчик военно-транспортной авиации – ладный, прошел всю войну, награжден, мне, кстати, как умненькому застенчивому мальчику симпатизировавший и немало помогавший. Знал бы он, какого змея пригревал на своей широкой благородной мужской груди! А, может быть, догадываюсь сейчас, он и знал и получал, может быть, от этого какой‐то неведомый нам всем кайф – кто его знает, сколько всего сокрыто в душе человеческой! Не мог не знать! Определенно, не мог не знать! Однако же, простите! Прости и ты, опороченный мной в своей славной памяти, бравый летчик Алексей. Прости! Это только мне, испорченному и извращенному, могли прийти на ум такие гадости. А он был просто благороден, доверчив, открыт и честен. Ему и в голову не могло прийти, что вот это тщедушный и глупенький подросточек из соседней, жуть как перенаселенной комнаты, которого он жалел за его убогость и помогал от бескорыстия души, так коварно влезет с заднего хода в его чистую и нормальную семейную жизнь. Прости, Алексей! Прости! Я не достоин прощения.

Значит, я тут же к соседке. И, конечно, не за помощью в немецком языке, как я притворно и задыхаясь от подступившей похоти бормотал ей в дверях, краснея и покрываясь липким потом. А она была умна, красива, образована, и, действительно, знала назубок весь немецкий – то ли она просто бывала в Берлине (хотя, как это просто в те времена можно было взять и так вот просто, понимаете ли, для своего, понимаете ли, удовольствия, побывать в Берлине?), то ли занималась какой-то тайной антиимпериалистической борьбой на передовых фронтах тогдашних холодных и горячих битв. Уж не знаю. В ее случайных оговорках проскакивали знания разных видов оружия, радиотехники, приемов рукопашной борьбы. Да, вот такая у меня была соседка – можно было бы гордиться, и таки гордились мы тогда в школе и пионерии славными делами и именами Любки Шевцовой, Гули Королевой, Зои Космодемьянской. А я…! До этого ли было мне с моими известными вам чертами характера и качествами натуры. Да и то, что многое тогда было тайной и многим легче и безопаснее во всех смыслах было не интересоваться. А уж узнал – виду не показывай! Молчи, подлец, как свинья подколодная! А то через тебя сотни людей загудят по подвалам да тюрьмам! Вот какое время было! А вы – соседка! Но и вы, конечно, по-своему правы. Конечно же – и соседка.

Все это, конечно, портило и искривляло жизнь впечатлительным детям, к каковым принадлежал и я.

Я входил. Мы садились за стол рядышком, почти впритирку, что я ощущал всей поверхностью левого бедра мягкую резиновую податливость ее ноги, когда я, упершись пяткой в пол чуть-чуть напирал на нее, а она не отступала. Она как школьница одергивала юбочку, касаясь при этом легкими пальчиками и моей прижатой ноги, склоняла набок милую светлую умную головку и начинала настойчиво повторять, даже как-то сердито: дас бедойт! или: вас махен вир вайтер? или же: вас кост? – Я замирал. И, подумайте, за этими немецкими словами, я – уже в этом случае и идеологический извращенец, и патриотический перверт – моментально представлял ее в ладненьком эсесовском мундире, входящей в кабинет начальства. Начальством же я представлял, естественно, ее молодого стройного мужа, тоже затянутого в изящный черный мундир. Она обходит стол справа, приближается к нему сидящему, прислоняется бедром к его плечу и в следующий момент чувствует, как его рука ползет ей под юбку, стремительно поднимаясь вверх, в то время как голос звучит строго и наставительно, произнося что-нибудь, вроде: зиг хайль! Вторая же свободная рука в это же самое время медленно листает принесенный ею безумно секретный документ.

Немен зи платц! Гебен зи мир битте! Их штанд гелент ан дем маст! Майн фройнд вир варен киндер, цвай киндер клайн унд грос! – твердит старательно, даже чересчур старательно она, словно пытаясь убедить себя и любого, прислушавшегося бы снаружи за дверью, в серьезности предмета и наших усилий в овладении им на пользу образованию, школе и, в конечном счете, стране и всему народу. Я булькал в ответ что‐то невнятное, животное. Рука же моя уже ползла вдоль по ее круглой ноге, обтянутой фильдеперсовым чулком, от твердоватой коленки к расширяющемуся вверх нежнейшему вершинному мясу ноги. Простите, простите, это я тогда так выражался, это тогда в моей голове вертелись подобные мысли, описываемые подобными словами! Вот я вспомнил все это и прямо дрожь стыда и чего-то там еще пробежала от живота до горла. Господи! Прости мне мою непристойность и позор! Хотя, постойте, я заговорился тут с вами и совсем позабыл, за что меня судят-то? Разве же за преизбыток сексуальности, столь естественный в пору полового созревания? Так если суд литературный, любовные подвиги и похождения – просто-таки суть прямые заслуги и достоинства! За это награждать надо! Таких примеров и в русской литературе несть числа прямо от самого ее начала и начальника. А может быть, судят за преизбыток дискурсивности? Так это уж, извините, это – литература, вещь тонкая, говорливая, захлебывающаяся. Это вам, людям от нее далеким, ну, не то чтобы далеким, но неблизким, не понять. Тут уж вы должны мне на слово верить. Тут уж вы подлежите моему суду. Да, так за что же меня судят? Не помните? Неважно. Важно, что я и за что я сам себя сужу судом своей внезапно проснувшейся совести. И молчите, молчите! Не смейте перечить мне! Не смейте защищать меня, мол, подросток неосмысленный! Мужчина просыпающийся! Большой талант! Тяжелая жизнь! Не смейте защищать меня, выдвигая эти слабые и жалкие доводы защиты. Никто, вы слышите, никто не будет ко мне более суров и несокрушим в моем приговоре самому себе: виновен! И не важно в чем, важно, что виновен. Это мы уж потом как-нибудь разберемся, в чем виновен. Что вы, мелкие внешние людишки можете понять и осудить во мне? Только самих себя, недостаточность собственную, неверно и криво отражающуюся в гигантском зеркале моей как бы прохлады и одновременно как бы неимоверного жара! Да, но если ближе к делу, то конечно же, вы правы, виноват я самым мелким и позорным образом. И нет во мне ни малейшей крупинки чести и достоинства возразить вам.

Так вот, сгорая от стыда и омерзения к самому себе прошлому, как бы въяве явленному перед моими, а, главное, перед вашими, горящими прямо-таки, глазами, продолжаю описывать картины своего падения (отнюдь, не свободного), дабы хотя бы от яркости их явления (а в этом таланте нельзя мне отказать, да я и не нуждаюсь в его подтверждении, ибо как завороженный неким посторонним летающим, отлетевшим от меня на некоторое расстояние освобожденно‐прохладным взглядом, слежу эти живорождённые картины, и себя, их как бы в неком сомнамбулическом трансе порождающего) дабы ужаснуться, отпрянуть и остатными силами растраченной души бежать, бежать. Пытаться бежать. Но в общем-то с горечью представлять себе, как бы я тихий, нежный и счастливый бежал бы в недосягаемую для меня теперь, увы, страну добра, нравственности и, в результате, спасения.

Значит, возвращаясь к милой и трогательной соседке. Рука моя ползет, ползет под юбкой, доползает до прямо-таки трагически оканчивающегося какой‐то там выпуклой металлической застежечкой чулка и проходит, проваливается в теплую и пульсирующую мякоть ноги. Соседка же, как отличница, почти все до самого конца выговаривает что-то немецкое: энтшулдиген зи битте, их ериннере мих, аде майн либер фатерланд! А я по наивности взглядывал на нее и думал, что она каким-то непостижимым мне образом, наверное, не чувствует моих прикосновений. Может, анестезия какая действует, ей сделанная в ее таинственных службах. Господи, ведь она была взрослая женщина! Замужем! Разве не могла она остановить меня одним строгим бичующим взглядом, одним осмысленным словом, одним предупреждающим брезгливым движением руки! Но нет, нет!

И так всю мою жизнь. Взрослые и ответственные люди были взрослы и ответственны на стороне. Их взрослость и ответственность нисколько не распространялась на мои отчаянные и катастрофические метания. Кто, кто хоть раз в жизни помог мне?! Кто? Хотя, конечно, вру, вру, пытались. Пытались люди, да бесполезно, как вы видите по результату, который перед вашими глазами. Правда, я на это могу возразить, если мне, жалкому дозволено будет молвить слово в столь высоком собрании и в столь плачевном состоянии:

– Значит плохо пытались!

– Ишь ты, плохо мы ему пытались! – послышится голос оскорбленных, в большинстве своем уже и вымерших взрослых тех моих детских времен.

– Но вы же не уберегли, не спасли меня!

– Ты сам, сам во всем виноват! Мы пытались как могли, но ты сознательно избегал наших советов и избирал наихудшие, наивреднейшие варианты!

И я покорно и бессильно склоню голову

Они имеют право. Они правы. Но и вы, вы! Это, знаете ли, легко обвинять, легко бросать в лицо: ты такой-сякой! подлец! гнида! сволочь! говно! А вы сами-то какие? А? А ну-ка, отчитайтесь по гамбургскому счету высшей правды и справедливости! А ну-ка, сядьте-ка вместо меня на эту жесткую и прямо-таки раскаленную чужим пристальным вниманием и моим собственным (которое вполне могло бы быть и вашим) отчаянием! Сядьте, и я выскажу вам в лицо все, что о вас заслуженно и выстрадано думаю, и все, полагающееся вам по праву не владения и торжествования, но по праву претерпения, унижения и страдания. Я обнажу перед вами ваши собственные гнойники, сочащиеся желтой гнилью. Что мои-то по сравнению с этими?! – просто розарии благоухающие!

А вы сами, например, помогли мне в чем-нибудь, если уж возвращаться к прерванной теме нашего разговора? Ну, предупредили ли заранее о возможных последствиях, мол, так-то и так-то, мол, остерегись? Вы, конечно, возразите, что по простейшей причине вашей неимоверной нынешней молодости, тогдашнего просто и младенчества, вы решительно, даже если бы очень и захотели, ничего не могли бы мне посоветовать. А что же тогда вы так суетитесь? Что, вы знаете про то, как было раньше? Что жизнь предъявляла тогда, через что надо было пройти, чтобы явиться теперь к вам таким вот конкретным воплощением всего вам ненавистного. Вы возразите, что при всей переменчивости обстоящих нас условий жизни натура человеческая все та же и что всегда она находит выходы из ситуаций сходным образом, что любой по собственному опыту может судить о любом. Ну что же, вы правы. Вы молоды, вас жизнь еще не измучила. Но, между прочим, родители-то ваши, возвращаюсь я к своему, если уж не постарше меня, то точно моего возраста, уж могли бы мне что‐нибудь подсказать, чем-нибудь пособить. Нет, они предпочли вас рожать. Им, видите ли, было не до меня. Вот и получайте меня такого, каким я получился без необходимой мне вовремя поддержки! Вы, конечно, же воскликните:

– Дети за родителей ответственности не несут! Не плательщики по их счетам!

– Как же не плательщики! – жестко отвечу я.

– Нет! Нет! Нет! – вскричите вы.

– Да! Да!

– Нет!

Да. Вот ведь я перед вами, и вы уже платите, хотя бы потраченным временем, вниманием, нервами, желчью, злобой. Несут, несут дети ответственность за родителей. Еще – ой! – как несут! И ваши дети понесут на себе грехи ваши. Вашего холода, презрения, азарта травли и садизма по отношению к падшему и беззащитному существу. Я себя имею в виду. Я вам еще вспомнюсь. Еще вспомните меня! Еще буду являться вам по ночам, и вы жалостно будете стонать, стараясь заслониться костлявыми руками: Чуррр! Чуррр! И не будет вам никакого чура. А я прохладный и отпущенный, прощенный за все мои страдания и в общем-то отчаянно – искренние порывы, лежа на устрашающих коленях на небесах, с презрительной улыбкой буду наблюдать ваши корчи и метания. Хотя нет, нет, я все же не настолько бессердечен и безжалостен, сколько измучен. Нет, я буду, не в пример вам, полон сострадания, созерцая вас. Вот, вот когда вы окончательно убедитесь в своей пристрастности и неправоте и истинном соотношении наших реальных возможностей и душевных дарований.

Но это так. Извините меня, я заговорился. Да в моем положении это и понятно. Это, надеюсь, если и не простительно, то должно быть вам, по не вполне утраченному вами милосердию, понятно.

Как вы помните, я уже упоминал где-то, что родился я за 7 месяцев до великой устрашающей неимоверной войны – Великой Отечественной Освободительной Победительной Всесокрушительной Войны. Что? Даже и не слыхали, небось, такую? Я же уже поминал про нее. Что, не запомнили. Понятно, понятно. А про сталинские удары слыхали? Сколько их было, а? Не знаете, не ведаете? Материалом, так сказать, не владеете. А раньше бы вас ни в один институт без этого знания не приняли бы, ни в одно приличное общество не пустили. И не доросли бы вы до нынешнего своего самоназначенного и высокомерного положения моих осудителей. А я, я знал и знаю доныне все сталинские удары, где они наносились, каким количеством войск и техники, с ее подробной спецификацией, на что были направлены и какие имели неимоверные положительные результаты и влияние на весь ход войны да и на весь мировой исторический процесс. И как они доказали полководческий неземной гений товарища Сталина. И меня бы за это заслуги назначили бы главным судьей над всеми вами, и я бы безжалостно присудил бы вас к справедливой и заслуженной всеми вами высшей мере наказаний. Да вот, увы, не получилось. Времена изменились. Все поменялось. А все-таки про войну, дети, нужно знать. Стыдно, стыдно, нехорошо. Ну, хоть почитайте что-нибудь где-нибудь, родителей расспросите, старших, меня, к примеру, пораспрашивайте.

Так вот, родился я за 7 месяцев до войны и на столько же, на 7 месяцев недоношенный. Такие случаи бывают. Редко, но бывают. Эти семь личных экзистенциальных месяцев и семь месяцев метафизическо-исторического процесса – совпадение может показаться случайным. Но в жизни великих нет случайностей. Это явно, как я тогда сразу и понял, было пророчеством. Я потом справлялся у многих, знающих и понимающих в данных таинственных делах людей. Они подтвердили, что да – это было пророчество как о войне, так и обо мне, о моей необыкновенной судьбе, которая по своей необычности как бы заранее вынута из пространства ваших суждений и осуждений и вообще из шкалы обыденных оценок. Так всегда с нами, необычными. Так что успокойтесь, судите и рядите как хотите – все равно это не имеет никакого значения ни для меня, ни для вас.

Расслабьтесь и слушайте дальше. Родился я недоношенным. Что это значит? В обычной ситуации это обычно ничего не значит. Практически, ничего не значит. Но у меня не было времени доводить себя до кондиции, добирать так необходимый нам всем этот проклятый мясной вес и набираться проклятого, губящего в нас все святое, здоровья. И все это надо было успеть до начала войны, которая была на носу. Хотя некоторое время я и лежал в, так называемом, инкубаторе вместе с – кем бы вы подумали? – да, да, с внучечками самого дедушки Калинина! Небось, и не помните такого? А я вот вам напомню. Надо помнить своих героев, а не только каких-то там Майклов Джексонов да, прости Господи, Мадонн всяких. А дедушка-Калинин – он уж истинно русско-советский герой. И вот я, я лежал с его внучатами, лапоньками сизокрылыми – мы тоже не лыком шиты! Для вас это имя, конечно, нисколько не может послужить к моему извинению. Но хотя бы память о том, что в былые времена моего прошлого многие бы отдали многое, чтобы сподобиться подобному, должна как-то брезжить на туманных границах вашего сознания. Я понимаю, что для вас это – тьфу! Но в наше время это имя гремело. Ой, как гремело. И все же, думаю, некая благостная дымка тени этого имени до сей поры чуть-чуть осеняет меня и, если и не в ваших глазах, то в глазах моего поколения и в глазах, я бы сказал, ну с некоторой осторожностью, что ли, в глазах вечности это мне запишется и сбросит 2–3 единички, как бы вы и ни пытались противостоять этому, или же не замечать этого. Однако же одна возможность попасть на фотографию с дедушкой в свое время могла феерически изменить жизнь к лучшему любого удачника. Но увы, как и всегда со мной в подобных случаях возможной удачи, либо что-то случается фатальное, либо я сам опростохвостиваюсь (или опростохвасчиваюсь?) и не могу схватить удачу за хвост. И сейчас все фатально миновало меня. И так со мною всегда. Ну, разве хотя бы это нельзя принять во внимание как смягчающее обстоятельство? Нельзя? Ну ладно. Да я и сам знаю, что нельзя. Ну, лежал с какими-то там внучечками какого-то там дедушки по фамилии Калинин – ну и что? А моя-то заслуга, в смысле, облегчение обвинения, какое? Вижу, вижу, ничего не поможет. В данном случае не поможет. А вот с другими бы, более сердобольными и понятливыми, помогло бы. А вот сейчас с вами, сволочами, не поможет. Не поможет! Не поможет! Извините, извините, это все случайно сорвалось с моих подлых губ! Случайно. Я совсем другое имел в виду. Теперь уж точно не поможет.

Так вот, недобравши необходимой мясной массы ни во внешней наружности, ни в весе и объеме внутренних органов, оказался я совсем не приспособленный, как и вся наша страна, к тяжелейшим испытаниям, которые обрушила на нас вовсе вам неизвестная, а нас почти и сгубившая, во всяком случае, значительно покорежившая наши жизни и души (одну из которых вы сейчас и пытаетесь подвергнуть сомнительному суду неведающих) война. А ведь и, действительно, телесная масса нужна была мне совсем не для развлечений или внешней красоты, но чтобы просто противостоять яростному разрушительному напору и каверзам жизни, особенно в вышеупомянутые дни жестокостей, не щадивших даже взрослых. А что уж говорить о подобной полуторакилограммовой крохотулечке, какой я в то время временно оказался. Нечего сказать. Решительно нечего сказать. И вам нечего сказать. Вернее, нечего было бы сказать, окажись вы тогда рядом, потому что сказать было бы ничего невозможно. Но, в основном, потому, что вы всегда только заняты собой, а уж в те времена, выявлявшие в людях самые темные самоспасительные глубины, вы уж точно оказались бы из самых… самых… ну, вы сами знаете каких.

– Каких?

– Каких? А то не знаете!

– Знаем.

Уж конечно, знаете! Честных и благородных, вы говорите. Ну, ладно, ладно. Другой бы возражал, а я – что? Я молчу. Я просто насквозь знаю таких. Но я молчу. В моем положении лучше молчать. Лучше продолжу про свое, не касаясь разных других.

Так вот, оказался я хлюпенький, тоненький, синеватенький, со сваливающейся набок головкой и раздутым животом в окружении обезумевшего мира. Что скажете? То-то. А вы бывали в таком положении и таком месте? А? Но я буду снисходителен к вам, я должен и буду судить вас с позиции вашей нынешней ментальной и метафизической слабости и с высоты трагического величия жизни и немыслимой человеческой неистребимости в неимоверных испытаниях. То есть с тех позиций, которые вам вполне неведомы. Оставьте это мне. Или уж нашим предкам, которые обладали этим уж и вовсе в объеме и качестве, превышающем не только ваши, но и все мои представления об этом предмете. Правда, есть, есть у меня одна претензия к ним – ничем, ничем, при всем их предполагаемом величие и превосходстве, не помогли мне. Значит, не так уж и велики, значит есть какая-то щербиночка. Значит, мое срединное положение между ними ущербными и вами неведающими в какой-то мере и преимущественно, хотя и тоже ущербно. То есть все мы ущербны в той или иной степени. Если что, кто кого судит? Кто кому судья? И вообще – кто кому что?

Недоносок, недомерок – что еще? – на руках моей бедной хрупкой матери я в соседстве с моей тоже не очень-то крепкой (но все же покрепче, покрепче – на сорок минут все же постарше!) сестричкой метался я по полям временно потерянной и потерявшей себя среди врагов, своего отчаяния и своей лжи, почти что, а многим верилось, что и навсегда, поверженной России. Это-то вы хоть знаете, где живете? То место, где вы, облегченные, живете, называется Россией. А тогда еще называлось и Советским Союзом. Но это вам необязательно знать. Это уж слишком для вашей неотягченной памяти. А я знал, помнил и осознавал все это уже в том микроскопическом возрасте. Знал я и многое другое. К примеру, имена славных коммунистических вождей современности на пространстве всего свете – Пальмиро Тольятти, например, в Италии, Морис Торез во Франции, Гарри Политт в Британии (что, завидно?), Долорес Ибаррури в Испании и в Москве, Уинстон в США, Вальтер Ульбрихт и Вильгельм Пик в Восточной Германии, Георгий Димитров и Тодор Живков в Болгарии, Георгий Георгиу Деж в Румынии. Не говоря уже про других, не говоря уж о Председателе Мао и о дедушке Хо, и о сияющем солнце корейского народа Ким Ир Сене! Это я все помнил и носил в своей детской еще головке. Может быть, вот только теперь пришла мне в голову спасительная, вернее, объяснительная мысль, это и несколько сгубило меня – ведь нагрузка, действительно, не детская. Вот оно, может быть – объяснение и мое оправдание. Нет? Нет, я вижу по вашим глазам, что тоже – нет.

И что бы вы думали? Судьбе было недостаточно и этого, всего вышеописанного не заслуженного мной испытания, обрушенного на нас несправедливым временем (а когда время бывает справедливым? вернее, воспринимается как справедливое? или как частично справедливое? в то время, как оно само, конечно же, справедливо, вернее, оно вне этих очень уж человеческих определений, да к тому же, если и вчитывать в него или вычитывать какие-либо осмысленные потенции или чьи-либо осмысленные манипуляции им, то манипуляции эти производятся уж такими сущностями, такой рукой, что и вовсе не подлежит нашим суждениям добра и зла! Вернее, сама нам и поставляет их и знает, что делает, знает нашу и всеобщую меру и меру переносимости – вот!). Вдобавок к этому, мы были, не оказались во время войны, но было задолго до нее, даже столетиями до нее и во время других всяческих войн и исторических перипетий, царей, как местных, так и прочих, под кем и где приходилося жить в других местах, правда, нисколько на этом основании не уничижавших и не уничтожавших нас, были мы все этническими немцами на территории страны, ныне вступившей в глобальный конфликт с немцами и, практически, со всем немецким вовне и внутри себя. Все наши родственники, как и мы вышедшие из Западной Пруссии, а конкретнее – из Кёнигсберга (ныне, если не знаете – Калининград), где, возможно, два века назад бродили по заученному пути вместе с великим Кантом, но в своем вековом продвижении не дошедшие далее западных районов России, в отличие от моих прародителей, добравшихся еще до революции до Москвы и там осевших, были они все, эти бедненькие мои родственники, расстреляны в первые же дни конфликта как немецкие шпионы. К кому же теперь прикажете возносить мне свои вопли, вопрошания и восклицания? К кому вздымать руки? В общем-то ясно, к кому! Но кто же ответит мне, где теперь добрая и румяная моя тетушка Эльза? Дедушка Фридрих с белой окладистой бородой, с какой он навечно остался на старой пожелтевшей малюсенькой фотографии в возрасте 65 лет?! А мой голубоглазый полноватый кузен Фриц? А дядюшки Карл, Георг Эммануил и отличнейший спортсмен, по рассказам знакомых и старым глупым вырезкам из энтузиастических годов предвоенной эйфории, самый главный дядюшка нашего семейства, гордость семейного клана, Александр! Где вы теперь все, родные мои?! – восклицал я тогда тоненьким и дрожащим детским голоском вослед моей матери, не очень-то, по малости лет, и вникая в содержание этих восклицаний. Но это не может быть инкриминировано мне как бесчувственность и беспринципность по тогдашнему моему малолетству. И как раз наоборот, может быть, даже и занесено в некое положительное досье (если имеется такое, т. е., конечно же, имеется досье, но я имею в виду – имеется ли положительное – в этом я глубоко сомневаюсь) как свидетельство моей моментальной отзывчивости и сострадательности. Но вот и теперь, до сих пор еще могу я с горечью вопрошать и вопрошаю: Где вы теперь? Кто в ответе за ваши безвременно оборвавшиеся жизни? Да и вообще, кто в ответе за миллионы сгинувших и погибших на наших безумных пределах в пределах моей, не то что бы даже и мафусаиловой жизни? Сгинувшее советское правительство и тучи яростных созданий, его поддерживавших, пособлявших ему и до сих пор бродящие с безумием в глазах и душах в пределах их не узнающей и ими не узнаваемой полностью поменявшейся шестой частью суши? Нынешние ли беспамятные коммунисты? Великая или невеликая Германия, мать ее ети? Мондиальное мировое правительство? Атлантисты ли водянистые и с холодной экспансионистской волей? Лидеры жидо-масонского или национал-патриотического заговора? Московская ли мэрия? А может, префект юго-западного округа, куда входит, вливается и в то же в самое время отделяется, живет отдельно, возвышенно и незадействованно, мое небесное Беляево?! А может, правление моего кооператива, а? Может, оно – скорее всего оно! Это скрытные и загадочно вечно спешащие, не отвечающие на вопросы, отмахивающиеся на бегу тетки:

– Зайдите вечером в правление!

– Да я вчера заходил, там было закрыто.

– Зайдите сегодня, только не сейчас, сейчас я занята, не видите разве?

– Вечером я не могу?

Ну, не знаю, вам это нужно, или мне. Вас много, не могу же я сама за каждым бегать.

– А что же делать?

– Не знаю. Думайте.

Да, они, то есть оно, правление, ничего и не ответит. Нет, конечно ответит кое-что. Скажет, например, что коммунальная плата с этого квартала повысилась на 22 руб., или на 24 руб. 43 коп., или сразу на 78 руб., или, в неожиданно счастливом варианте, только на 55 коп. Что нехорошо было мне заливать нижележащую квартиру. Да уж чего хорошего? Я и сам знаю, что хорошо, что нехорошо. Не маленький небось. Вам нехорошо, а мне вот очень даже и хорошо. Да вот они, тетки, грозно посмотрят на эдакого нахала и скажут, вроде вас вот, таким же непререкаемым голосом, что с меня за это спросят и спросят по всей строгости, спросят рублем, и не здесь, а там, где нужно.

– А где нужно?

– А вот узнаете, где нужно?

– А когда узнаю?

– А вот когда нужно, тогда и узнаете.

– А от кого узнаю-то?

– От кого нужно, от того и узнаете!

– А что же делать?

– Да уж там вам скажут все, что надо. Уж не забудут.

Вот так. А залитый нижний сосед пытается спросить даже и долларами. Ну, конечно, так и дал я ему доллар! Он мне сам нужен. Я вот наоборот, подожду, пока рубль упадет и верну ему его 1 тыс. стоимостью уже в какие-нибудь 500 руб., то есть, вернее, я верну ему именно 1000, но по причине половинной, т. е. стопроцентной инфляции это будет как прошлые 500, а нынешние 1000 будут уже как прошлые 2000, вернее, нынешние 2000 будут как будущие 1000 – так и отдал я ему нынешние 2000! Да у меня их и нет! Это, конечно, мне может принести неприятности по суду, но, отнюдь не вашему, жалкому и самозваному, а настоящему с последующими милициями, камерами, отсидками, поражениями в правах, невыездной анкетой, искалеченной жизнью, то есть заново искалеченной наряду с уже нынешней искалеченной. Хотя вот, если искалеченное искалечить, может оно нормальным как раз и выйдет? А? Может, это как раз и есть то самое чаемое избавление, спасение и естественное ускальзывание и от обузы вашего суда, скроенного как раз по форме и контурам моего прошлого искривления? Нет, это было бы слишком хорошо. Я просто взял неправильную математическую аналогию. Искривления надо складывать – тогда получается такое двойное искривление, уж черт-те какое искривление. Или вовсе – возводить в степень. Тогда получится нечто и вовсе несусветное, по своей несусветности и непомыслимости его конфигурации, тоже не подпадающее под достаточно простенькую конфигурацию искривленности вашей юрисдикции. Но тогда я подпаду уж под такой суд, что лучше оставаться в пределах вашего. Что и вам не посоветую. Лучше уж оставайтесь в пределах своей кривизны и кривоты. Да и я остаюсь у вас. Я остаюсь с вами.

Так кто же ответит мне по поводу моих убиенных родственников? Уж коли я остаюсь с вами, уважаемый суд, так вам и отвечать по праву правонаследования, перешедшего вместе со мной от того суда к вашему. Может быть вы ответите? Нет, молчите. Да и что вы можете ответить раздвоенной, разрушенной, разведенной со своими родственниками и через то со многим человеческим вообще, душе? Только снисходительным и высокомерным помалчиванием. Это мы и сами можем! Это мы могем и без вас и по поводу вас сами. Что неприятно? Страшно? Хотя, отчего это вдруг вам может статься страшно от каких-то смутных и полностью неисполнимых угроз некоего субъекта, самого, к тому же, находящегося в вашей власти. Нет, вам не страшно. Я это вижу. И от этого страшно мне. Хотя, собственно, отчего это мне должно быть страшно. Кто вы? Что за такая есть ваша власть? От кого она, если не от меня самого, согласившегося на предложение коварного Кузьмина. Как согласился – так же могуи отказаться! Ан, нет, обратного хода не предусмотрено! Это окончательно и бесповоротно, и, как видится, обжалованию не подлежит. И вы это знаете. И вы улыбаетесь. И я улыбаюсь вслед вам, но несколько жалко и затравленно.

И вот мы с отцом, на счастье оказавшимся незаменимым конструктором танковых моторов и попавшим в счастливую шарашку (счастливую по сравнению, скажем, с адом, но по сравнению с раем – ужас что!) под Свердловском среди снегов, грязного льда и сладкого, до сих пор вызывающего у меня прямо-таки пароксизмы тоски и умилительного страдания, запаха сочащегося из машин бензина. Вот и мы жили в пределах лагерной территории изредка выпускаемые наружу, скажем в соседний лес за ягодами или грибами, половину которых из собранных отдавали в лагерную часть. И я был там. Так что не гоните меня туда назад со злорадством людей не ведающих, что это такое. Для которых это умозрительная абстракция, либо художественный образ из произведений, скажем, Александра Исаевича, если слыхали такого, если читали такого, если вообще что-либо читали. А я там был. И был в самом нежном возрасте, к счастью, мало чего понимающим в этом мире жестоких объективностей, но и несомненно, подсознательно глубоко и непоправимо травмируемым всем этим, что взрослая и закосневшая душа может перемочь и без явных видимых следов. Так что вы видите, в каком детстве я побывал и в каком месте я побывал в этом детстве. Что, и у вас еще сохранились претензии ко мне? А какими бы вы сами вышли из этих передряг? Ооо, я представляю себе, какими бы вы вышли! На ваших лицах никто не смог бы прочесть следа и малой толики того сохранившегося человеческого облика, который сохранился на моем лице! Какой мой суд! Вы бы подлежали суду ужаса и безумия в местах скорби, так называемых, желтых домах. А я сохранился. И сохранился даже настолько, что даже могу вести равный человеческий разговор с вами – Господи, неужели только ради этого ты и сохранил во мне человеческие черты? По всему судя, видимо, это так и есть – видимо, именно для этого. Ну, для этого, так для этого. Тогда буду честен и подробен в изложении. А знаете ли вы, что я в первый раз узнал вкус вареной курицы в возрасте 8 лет. Опять волею единожды соблаговолившей мне <судьбы>, вернее, моему отцу, вполне этого заслужившему, не в пример мне, я вернулся в родную и любимую мной беспредельно столицу Москву, где я, как уже и упоминал, родился на семь месяцев недоношенный ровно через пять лет после столь катастрофического рождения.

Но до этого, по порядку, умирал я от диспепсии (почти умер), дистрофии (почти умер), ветрянки (умер), чего-то там еще – кори и скарлатины (по-моему, умер, правда, не уверен точно). Да и мало ли там еще чего, чего сам уже не могу припомнить. Вроде, тазепам какой-то. Хотя нет, это – лекарство. Или, вроде серотонин. Хотя нет, это тоже не из болезней, а что-то там выделяемое в мозгу, уж на пользу или не на пользу – не ведаю.

И в довершение всего, почти уже счастливо избежав холодных леденящих рук костлявой, уже будучи в родной и вроде бы безопасной, как запазуха, Москве, в самом ее историческом центре, т. к. жили мы в то время на Патриарших, я опять не удержался. Ну, так трудно сказать: я не удержался. Это были длинные и гибкие руки провидения. А не удержался я как раз чуть-чуть пораньше до этого. И я не могу не сказать об этом, хотя мне это и очень неприятно, но оно точно ложится в картину моей всеобщей неприглядности, что и есть, собственно, прямой предмет заинтересованности и рутинного производства вашего суда. Так вот, водил я тогда дружество с компанией таких же мальцов-сорванцов, всю свою почти беспризорную жизнь проводившей на вышеупомянутых Патриарших, тогда, правда, уже Пионерских, а сейчас снова Патриарших в честь тех, бывших Патриарших, временно, по воле невменяемых, однако отлично понимавших, что и как делать к своей вящей пользе и делали это почти безошибочно, ставших Пионерскими прудами, что тоже, кстати, неплохо, красиво. Но дело не в этом. Дело в том, что кувыркаясь на этих прудах зимой по льду и снегу, мы похвалялись героизмом своих реальных или выдуманных поступков. Одни говорили о победе над кошками и собаками (запомним это, поскольку мне это тоже – не к счастию, не к счастию! – запало в голову), третьи – как где-то похитили несколько рубликов на мороженое. В общем овладевшем кураже не чуя уже себя я пообещал принести столько денег, сколько достанет накормить мороженым всю нашу братию. И еще сверх останется! – бахвалился я. А бахвалился я не без основания. Я уже давно подглядел и знал, где среди нехитрого бельишка послевоенной поры в платяном шкафу моя милая кругленькая охающая бабушка хранила свою крохотную пенсию, из которой, отказывая себе во всем, изредка выкраивала мне денежку на столь чаемые мной леденцы. Вот такая неблагодарность. Да вы уже знаете, что ничего иного и нельзя было бы ожидать от меня. Да я и сам бы ничего от себя тогда не ожидал, если бы мог минимальной силой минимального умишки отойти хотя бы на шажок от своей глупенькой натуры, полностью пропавшей в овладевающей круговерти детишкинской жизни и отношений. Другие, хоть и было не старше, такие же детишки, а умели вовремя остановиться, либо какая-то хранящая их рука удерживала на последнем, предпоследнем рубеже. Но почему же мне такое попущение? Невезение! Отсутствие попечения. Думаю, что все оно ушло на вас, не оставив мне и маленькой толики. Думаю, что через то и вы несете немалую долю ответственности и за меня, брошенного попечением, которое вместо вас могло бы достаться, пусть и в малой степени, и мне. То есть вы, обокрав меня, должны бы по первенству оказаться на этой скамье. Однако же история не имеет сослагательного наклонения. В ней все есть как есть, и сотворено оно именно теми, кем сотворено. Это и есть неизбегаемая судьба и ответственность всяких там Гитлеров, Салазаров, Пиночетов, Сталиных, Пол Потов. И я не буду уклоняться. Я полностью пройду весь путь своего унижения и наказания.

Значит, подсмотрев, когда бабушка запрятала между ночной рубашкой и грубыми чулками свежеполученную пенсию, отошла куда-то, я начал операцию. Я приставил стул к буфету, влез на него и, пошарив рукой поверху, обнаружил бумажную расписанную довольно-таки аляповатую коробочку, и нащупал внутри нее ключ, там спрятанный, впрочем, безо всяких особых предосторожностей. И вправду – кто из родственников или соседей мог позариться на пенсию бедной старушки. Хотя, конечно, я вру – многие могли бы, да и зарились и на меньшие суммы. Убивали прямо за пятак. Да и не за пятак – просто так, типа:

– Эй старушка!

– Чего тебе, милок?

– Пойди-ка сюда!

– Ну чего?

И хрясть топором по черепу сквозь лёгонькую косыночку-то! Ну, последствия всем известны. Какие уж тут суды. Тут и судить-то некого – нелюдь какая-то. Оборотни! Спаси нас, Господь, от этих! Особенно же наших тихих, ну, не всегда и тихих, но во всяком случае не заслуживающих дожить до подобного, старушек. [Не?]Дай им Бог повстречать самое, что может быть отвратительного и ужасного – так нечто вроде меня. Кстати, и вам подобного желаю как сейчас, так и в пределах вашей недалекой старушечьей бытности.

Я, естественно, тогда по малолетству, да и вообще, по непредставимости ситуации моего в такой степени криминального поведения, не принимался никем из окружающих и, естественно, моей обожавшей меня бабулей, в расчет. Быстренько сунул я ключик в замочек комода, отворил поскрипывающую, расшатанную, почти вываливающуюся из петель и потому с усилием придерживаемую, в данном случае опытным и насмотревшимся мной, дверь, выдвинул неглубокий ящик, покопался в прохладном белье и вытащил шуршащие купюры. Вытащил все, и в голове даже не шевельнулось сомнение: может, немного оставить? Проделав все операции в обратном порядке – закрыв шкаф и положив ключ на место, – я тут же выскользнул на улицу, и как ворон стал я торжествующе скликать своих товарищей. И они, естественно, тут же слетелись. И мы пошли кутить. На углу прудов, как раз у трамвайного поворота, у постоянно стоявшей там мороженщицы Варьки накупили мы уйму всевозможнейшего чаемого мороженного. Кстати, Варька-то – не дитя была. Она уж знала, что откуда у ребеночка могут быть такие деньги. Что же она-то промолчала и спокойно взяла, с нескрываемым коварным удовольствием на лице, деньги. Вот вы ее привлеките к ответственности, а не бедное сумасбродное и заносчивое дитя. Понимаю, вам это не по зубам во всех смыслах. Вы скажете, что судите отнюдь не дитя, а старого, мерзкого и блудливого дядьку, и будете правы. А Варька-мороженщица – как и за что ее привлечешь. Нет такой статьи. Да и уж умерла, наверное, коли тогда ей было лет 25–26. И опять будете правы. А я, значит, во всем неправ, да? Значит, все вокруг во всем правы, а я во всем не прав? хотя, какой во всем это нынче смысл – пытать себя, кто прав, кто неправ. Глядя на этот тусклый свет, падающий из узкого зарешеченного окошечка под самым потолком, слушая дальнее позвякивание ключей в руках у дежурного, прислушиваясь к еле различаемым глухим прокуренным голосам, я думаю о другом. Долгими одиночными днями и ночами, наедине с собою, я думаю, а что, собственно, является целью явления каждой отдельной личности в этот мир. Если не принимать всех как неразличимую однообразную массу, но как специфическихиндивидуумов с личной конкретной судьбой, задачей и предназначением, то и следует искать личность, ее смысл, задачу, собственный след, линию пробегания в этом мире. Ясно дело, все, большинство, во всяком случае, явлено явить добро и добропорядочность себя и этого мира как преимущественную сумму подобных личностей. Но ведь на ком-то должны они испытывать свою силу и непоколебимость. Так сказать, им нужны спарринг-партнеры. И вот у этих спарринг-партнеров и есть таковая задача в этом мире, таким вот способом стать соучастниками сложно-строенной драматургии становления и явления полноты добропорядочности. То есть такие, как я, и суть по преимуществу – смысл этого делания. То есть, конечно, соответственно полной программе действия мы и должны сидеть в этой вот маленькой. темной и удручающей камере-комнатушке. Мы должны сидеть. Нас должны сажать. Но вы, выто еще не понимаете до конца своей миссии – вы должны ходить и поклоняться нашему подвигу и посыпать свою голову пеплом по поводу мизерабельности и незавидности вашей, с виду такой прекрасной и благородной, судьбы. Вот вы и сейчас ничего не понимаете. Ну, не понимайте, не понимайте.

Дико-кричащей беспутной оравой бросились мы с пачками мороженого прямо на лед пруда и стали пожирать его. Покончив с мороженым, я обнаружил огромное количество сдачи. Уж не знаю, какими там купюрами и сколько Варька сдала мне сдачи (уж наверное, себя не оставила в обиде), но мои карманы были набиты бумажками. И я, словно какой-то падишах или Стенька Разин на троне, стал раздавать направо и налево остатную наличность. Прямо всучал насильно. Я был в восторге. Я ликовал. Все ликовали и поклонялись мне.

На следующее утро пропажа обнаружилась. С понурой головой, насильно ведомый мрачным отцом за руку, обходил я квартиры моих друзей, и отец объяснял их родителям, что произошло. С ужасом взирали чужие родители на меня, содрогаясь от того, что подобный выродок смог затянуть их невинное дитя почти на крайнюю границу невозвратной пропасти. И с облегчением вздыхали, так как заранее знали, что их родное дитя имеет как бы природный иммунитет, унаследованный прямо от них, от своих предков, к подобного рода проказе. С подозрением взглядывали также и на моего отца, не смогшего передать мне этот спасительный ген, или вовсе самого подобного не имевшего. Взглядывали уже вдвойне подозрительно.

Вызывали потомка, изымали из его потных рук смятые бумажки и закрывали дверь. Так мы бродили часа два-три, собирая оставшиеся крохи. Как я ни был к тому времени испорчен и отпет, все это, признаться, произвело на меня тяжкое впечатление. К тому же, это был тот самый день, столь желаемый, жданый, и, несвершившийся благословенный, в который мой отец задолго до него, уступив моим жалобным и страстным взываниям, обещал сводить меня в – представьте себе! да, нет, вам теперь этого уже не представить! нет ни личных, ни культурных, ни исторических, ни даже метафизических сил представить! – в мавзолей Ленина. Если вы, дорогие мои, бывали в Москве, хотя бы заглядывали в нее, то несомненно, вашим первым порывом было попасть на Красную площадь. И вы попадали на нее. Попадали, несмотря на самые там дикие выдумки, что вроде бы на нее нельзя, невозможно попасть непосвященному. Что, вроде бы, стремишься, а тебя бес водит вокруг да около, выбрасывая там полу– или полностью пьяного то на Курский вокзал, то вообще куда-то за ее пределы, на какую-то платформу, типа Переделкино, Семхоз или вовсе никому уже неведомые Петушки. А то и вовсе убивают. Не верьте, родные мои. Ну если хотите верить, если вас поразила удивительная убедительность подобных фантазий, то и верьте им, как фантазиям, а сами идите себе верно и спокойно на площадь. И все будет хорошо. Я вам гарантирую. Там огромная Красная площадь. Если вы никогда не были, так хоть прочитаете. Там стены большие красные, обносящие что-то там укрытое внутри так называемого Кремля – нашей гордости. Это прекрасно! Особенно в тихий зимний день под легким падающим слабо кружащимся снежком. Да и в весенний день это прекрасно. Да и в летний, и в осенний! Да что я вам рассказываю, вы и без меня все это отлично видели и знаете, а что молчите и не прославляете, так это я могу отнести только на счет вашей нынешней пресыщенности и даже, если можно так выразиться, эмоциональной испорченности. Да и эстетической испорченности, извращенности. Хотя, конечно, понимаю, я сюда привлечен совсем не в качестве певца красоты, а в качестве ответчика. Но и это, и это. И ради этого завел я разговор об исправляющей кривизну души красоте. Ну, а мавзолей, Господи, может быть, посети я этот мавзолей, не сидел бы я тут с вами. Не обливался бы потом упрямства, стыда и отчаяния. Если бы хотя бы через созерцание бездыханного, недвижного тела, лишенного внутренностей и прочих деталей, только одной аурой присутствия своих останков, как, скажем, мощи святых, исправит, спасет меня. Может, сидел бы перед вами совсем иной человек, в совсем ином месте по совсем иному поводу. Бедный мой отец, если бы он знал, что его неловкие педагогические наказания столь мизерны перед могучим дыханием величия и вечности. И вот я перед вами.

На следующее утро у меня подскочила температура. Собственно, у всех участников этого предприятия от волнения, холода и безумного количества мороженого, съеденного на холоде, объявилась ангина. Но все поболели, поболели, да и оправились. А легчайшие крылья судьбы так нежно перенесшие меня из Сибири в Москву подержали, подержали на весу и опустили прямо на полиомиелитную койку детской больницы. Т. е. разбил меня паралич. И провалялся я долгих два года. Напомню, ведь дитя еще, хоть и порочное, но дитя. Ну что могло, спрошу я вас, вырасти из подобного дитя? Вот вы и займитесь подысканием ответа на этот вопрос, пока я переведу дух. Нашли? Понятно – только то, что выросло и сидит вот перед вами с реальными и объективными последствиями вот такой жизненной незадачи.

Я понимаю, что всякий, оказавшийся здесь под прессом обвинений, отягощаемых и спрессовываемых в еще пущий ком непроходимости под еще пущим прессом своей совести, образуя нечто такое, что при потугах выйти наружу застревает в так называемых метафорических кишкам нравственного пищеварения, порождая своим проходом муки и потуги равные родовым – а правда, ведь должно как бы породиться рождение новой чистой души, как бы некое новое невинное существо, своим появлением отрицающее, убивающее старое отжившее, использованное и достаточно мерзкое… так о чем это я? Ах да, всякий перед лицом своих хоть и явных грехов и неумолимо следующих за ними, старается все-таки наивно и безуспешно списать их на счет там всяких обстоятельств – в смысле, если говорить по-горьковско-чеховски – среда заела. Ой, уж как заела! Так вы знаете бывает у художников – планы огромные, дух захватывает. Нужно одно небольшое усилие. Но вот оно-то как раз и не дается, тем более, что само по себе как бы вынесено за предел чисто художественных прекрасных позывов и откровений. Оно как бы некая зубная боль при попытке нечто предпринять. Надо перешагнуть – а сил побороть чистым вдохновением нету. Вот и пытаются побороть это внешнее – таким же внешним – истерикой, водкой, разными там примочками – да вам это по нынешним временам и без меня достаточно известно.

Так вот, вместе с вами я гневно отвергаю эти жалкие и лукавые попытки уйти от ответственности и списать все на что угодно – на советский строй.

– Я страдал! меня преследовали!

– Это как же это тебя бедненького преследовали?

– Да вот, понимаешь, из романа пришлось выкинуть очень важную главу!

– А зачем же это?

– А чтобы роман спасти, напечатать.

– Так может, это как раз и значит, погубить роман?

– Я что-то тебя не понимаю! Ведь это же – ужасное, страшное преследование! Меня почти уничтожить хотели! Замолчать! Не печатать!

– Понятно, понятно, только не нервничайте. Преследовали, преследовали вас. Почти уничтожили, почти убили! Почти расстреляли, почти посадили, почти премии лишили! Что? Не лишили? Понятно, куда им было деться-то, как они могли не дать Вам премии-то? А в остальном почти убили!

А семья разве же не губит человека?! А знакомые и друзья – они уж точно, самые страшные врага человека! – Нет, мы с гневом отвергаем все эти претензии к кому-либо, кроме себя!

Но в моем случае все это – правда. В моем случае все же придётся принять все это во внимание. Вы же видите, что я отлично понимаю все эти отговорки и уловки. И будь в моем случае подобное, я бы тоже вместе с вами гневно бы отверг подобное. Но в моем случае, все отлично понимая про других, по внешности вроде бы и сходных, я вижу принципиальное отличие и принимаю как объяснение и оправдание. И вы, вы тоже примете. А куда вам деться-то! Как миленькие примете! Поскольку это все – действительная, полная горечи и истинного человеческого страдания правда, данная мне, может быть единственному в своей действительности и откровенности, чтобы явить остальным, что даже подобное не служит и никогда не может послужить оправданию. Ну, в данном случае, конечно, не вашему, а высшему, небесному и метафизическому оправданию. Однако же, представьте себе недокормленное, даже объеденное, обглоданное, обкусанное годами войны, расстрелами несчастных родственников, ссылками, болезнями, смертями, довоенным, военным и послевоенным голодом, дитя лежит в двух, ну, трех, четырех, ну, пяти шагах от смерти. Я даже бы сказал: Смерти!

Лежит это дитя в каком-то, вернее, не в каком-то, а вполне конкретном детском госпитале на углу Спиридониевки и Кольца, если я что-то не путаю – дитя все-таки! болезное! послевоенное! память-то – ни в пизду (ой, ой, извините! я не это хотел сказать! я подобного никогда и не говорю! это я от нервности – сами понимаете, какая ситуация, и тогда и сейчас!). Лежит это дитя во вполне конкретном госпитале, а вокруг громоздятся такие же несчастные, безумные, дикие даже. Как я тогда мог объяснить себе это все достаточно вразумительно?! Да никак! Я даже и сейчас не могу ничего вразумительно сказать по этому поводу. Можно было бы подумать: заболел – и заболел, и выздоровел! Однако же весь ход последующих событий, приведший меня сюда, заставляет сомневаться в подобном простом объяснении. Но никакого иного, даже сейчас, я придумать не могу. Может, вы можете? А? Вы же умные! Умные даже не сами по себе (сами-то по себе вы глупые), но умные как бы поступательным процессом исторического, если не прогресса, то процесса хотя бы. Но нет, по вашим пустым и плоским глазам вижу, что ничего вы мне объяснить не можете. Вы сами скорее от меня ожидаете объяснения. Вот и позвали сюда. Но я буду молчать – это знание не про вас. Буду скрывать даже из некоего милосердия к вам – это непосильное вашему уму знание может просто и погубить вас. Разрушить напрочь. Я ничего вам не скажу, хотя это и не может быть вами понять и оценено и мне самому послужит только к пущей виноватости, свидетельству виновности в ваших глазах. Но я и слова не пророню. Ну, пророню кое о чем, но не о том важном и откровенном. А пророню я вот о чем – это был ужас! Я был в отчаянии! Что я мог поделать с собой и для себя? И, конечно же, не мог себе представить отчаянных последствий, к которым все это привело. Ну, а представил бы – что бы я смог сделать? И даже не по малосильному и болезненному малолетству, а по предзаданности предзаданной судьбы, по велению звезд, скрещению мировых линий, насилию зодиаков. Что вы гордитесь вашими попреками и унижениями меня, как будто это ваша личная прямая заслуга. Просто звезды. Просто кто-то, кто должен, умеет и поставлен для того на именно то место, взял вас брезгливо двумя пальцами и поместил на это вот, как бы выигрышное, а на самом деле глубоко позорное место – обвинителей провиденциальности и личности ей подверженной и ее представляющей, пусть и, на ваш неразумный взгляд, в таком вот непрезентабельном виде. Вот. Хотя, конечно же, предназначалось мне, судя по сохранившимся во мне до сих пор искоркам недосягаемого никем из вас чувства справедливости, любви и сострадания, спокойствия и разумности, предполагался я на ваше место. Это ясно. Но очевидно, наверху решили, оценив все мои достоинства, выдвинуть меня на более ответственную работу, пусть внешне, в чьих-то глазах (да, увы, мне и самому иногда, по нахлынувающей временами слабости) выглядящей как более мизерабельная. А, может, просто звездочку сдвинули. Может, повреждение там какое? Но, конечно – виноват! виноват! Но и, конечно, звезду сдвинули! Кто-то такой же, вроде вас, и сдвинул. Подлец какой-то и сволочь! Хоть это примите как смягчающее обстоятельство, сволочи! Не хотите? Жестоковыйные! А, впрочем, правы.

Но все-таки, все-таки, несмотря на все козни и нежелания разных там, вроде вас, например, все-таки судьба опять мне чуть-чуть подфартила. Улыбнулась, если выражаться высокопарно. Все-таки вышел я из больница не совсем уж исковерканным, как можно было бы предположить, и как ни хотелось бы некоторым – были и есть такие. Все-таки Господь чуть-чуть коснулся меня. Своей исцеляющей рукой, проносимой, видимо мимо по какому-то другому, гораздо более важному случаю и заслуженному поводу более заслуженного человека – к Ахматовой, например, в ее томные дни ташкентской эвакуации. Или спеша к Пастернаку в его праведных трудах над неведомым мне тогда (да и сейчас не очень-то ведомым, но все-таки поболе, чем некоторым из нынешних, вами столь ревностно прославляемых и возводимых на пьедестал современности, так сказать, наисовременнейшей современности) Шекспиром. Или к Суркову (был такой!). Или спеша с прекрасно поджаренной индейкой, уложенной лоснящимися яблочками к пышно-прекрасному Алексею Толстому. Да, и такой был. Даже очень как был. Даже в момент моего почти полувыздоровления благодаря той самой руке, несшейся к вышеупомянутому Толстому и на минуту задержавшейся на скукоженном и потому, может, привлекшей ее минутное внимание, он очень был. Правда, был, да и сплыл. Именно, думаю, благодаря нахлынувшему на меня вследствие моего нынешнего положения и переосмыслению всей прожитой жизни, всех ее обстоятельств, привходящих и исходящих элементов, от меня порой впрямую и не зависящих, но зависящих по более общему и глубинному порядку вещей, я многое теперь понимаю в ином свете. Именно благодаря тому самому моменту, мгновению, мной неправильно и неправедно задержанной благословенной руки (хотя, кто, как и каким образом это может возомнить задержать ее, или спровоцировать на что-либо ею самою не предуказанное и нежелаемое?!), и произошла видимо ее задержка в поспешании к так ее заслужившему и чаявшему Алексею Толстому. И в его преизбыточном напряжении ожидания заслуженной ему руки с индюшкой и яблоками, видимо, очень уж он испереживался и перенапрягся, что рухнул бездыханный на пол своей полупустой, огромной и гулкой квартиры и испустил дух. И только глухо и мягкопокатились по натертому паркету опоздавшие и ненужные уже и страшные в своей ненужности и в их собственном осознании и ощущении своей ненужности запеченные яблочки. Некоторые раскололись даже, замазали скользкой мякотью гладкий и бескачественный пол – свидетель высоких порывов высокого духа. Так вот, очень он даже и был. А на следующее утро под окнами моей комнатки на первом этаже, где скромно я бытовал вместе с моей маленькой и мягкой бабушкой и редко появлявшимся отцом раздались низкие тревожные звуки духовых и длинная процессия удрученных людей пронесла гроб с телом не дождавшегося последнего ласкового касания неземной руки великого писателя. Пронесли его и исчезли за поворотом на Садовом кольце. И на следующее утро переименовалось место моего проживания из Спиридониевки в ул. Алексея Толстого. А я вот, заметьте, хоть и незаслуженно, хоть и мельком, все-таки был коснут этой рукой, что о чем-то говорит, по сравнению с тем самым писателем. Хотя, конечно, не совсем понятно, о чем это говорит. Кому говорит? Не вам же, конечно, ничего слушать не желающим. Да и не могущим услышать столь тончайший, почти апофатический шелест судьбы. Ладно, покончим с этим. Вернемся к простому и обыденному.

Как я уже сказал, вышел я из госпиталя все же в каком никаком божеском виде. Ну, там – ножка волочится, ручка висит себе, как неприкаянная. А все – живой. Да и с неуничтожаемой надеждой на выздоровление. И, заметьте, – весна, цветение! Война кончилась! Кончилась-то она – кончилась. Но не кончилась в душах наших. Особенно в душах таких ранимых существ, как дети. Особенно в таких истончившихся душах, как душах детей, исковерканных болезнями и страданиями. Да и, к слову, снова взрослые нималый пример не подавали. Нет. Кругом пошли убийства, грабежи, спокойное выворачивание кишок из бедных жителей ветеранами войны, привыкшими уже ко всякому. Вот один из них, сосед наш по фамилии Кошкин, в красных галифе, почему-то, с огромным шрамом, перекосившим все его лицо, как у компрачикоса (знаете что такое? а? вот то-то! А я знаю, да вам не скажу, сами потрудитесь обнаружить значение этого славного, прославленного в литературе слова!), вытворял, в общем, черт-те что. То жену за волосы протаскивал через всю кухню до ванной, чтобы там сунуть зачем-то головой под воду. То выбрасывал из своего окна на первом этаже откуда-то взятый красный флаг и кричал:

– Смерть фашистам-домоуправам!

То плакал горючими слезами о потерянных боевых товарищах. После его арестовали и оказалось, что он и вообще-то на войне не бывал, а бывал всю войну кем-то вроде этих фашистов-домоуправов. Больше же всего меня поразила какой-то небывалой экзистенциальной достоверностью одна его акция, акция не более дикая, чем все остальные, но коснувшаяся меня самого и самого нежного во мне. Да. В общем-то, чего тут особенно городить про нежность, просто жил в нашем подъезде никому и одновременно всем принадлежащий кот Васька. Существо, в сущности, как и все подобные – дрянное, вороватое, грязное, злое, но не без прелести и не без обще-кошачьего обаяния, особенно, когда ластился по поводу кусочка там того или сего. Но я привязался к нему. И подлый Кошкин знал это отлично. Он не раз заставал меня в обнимку с ним и ухмылялся: ишь ты, а я ведь тоже Кошкин, а никто меня не любит! Ну, может, он и не высказывал это так откровенно, но смысл его слов был именно таков. А если он и ничего не говорил, то именно это, я уверен и тогда был уверен, имел в виду. Но он был ужасен, и я не только что приласкаться к нему не мог, но даже и без страха взглянуть в его сторону. Теперь-то вы хоть можете понять тяжесть и непереносимость душевных переживаний, обрушившихся на несформированную и исковерканную, к тому же, всяческими военными перипетиями и дикой болезнью детскую нервную систему. Да какую там систему – даже и не подсистему! нечто разорванное, растрепанное! Обрывочки какое-то! Шнурочки незавязанные. Червячки извивающиеся! Щепоточки песка, просыпающиеся сквозь пальцы! Ну как, как тут было жить и как тут жить после и сейчас, удовлетворяя вашим как бы высоким правилам общежития и творчества. Вот я и пишу все что знаю, вижу и могу. А больше я не могу. И лучше я не могу. И по-другому не могу. И вообще, жизнь не удалась. Зачем-то судьбе было угодно меня со всеми моими ущербностями и недомоганиями выпихнуть на заметное место, где вы и увидали меня и хищными акульими челюстями, зубами пираньи вцепились в меня. Мое счастье, что мяса-то во мне почти нет. А кости они что – они скользкие и круглые! И гибкие как резина. И текучие, истончающиеся. Так что не по зубам я вам.

Возвращаемся к Кошкину. Кто такой? Ну я же вам буквально десять строк выше о нем излагал. Ну и память у вас, извините. С вашей памятью бы на печке сидеть, а не заслуженных людей судить! Да я не гордый – судите меня! Все равно, у вас ничего не получится. А я как раз про Кошкина, который иногда почему-то называл себя и полковником, иногда – красным партизаном, иногда – героем Второго Белорусского. И вот как-то утром выхожу я в подъезд, а там, в любимом моем месте ласкотания кота Васи, на потертой веревке свесив головку набок, вытянув ножки и хвост, с вывалившимся маленьким розовым язычком и прищуренными, словно в китайскоподобной улыбке, висит мой дорогой котик. А на груди его большая, непомерная относительно его маленького и еще более осунувшегося тельца висит на нитке перекинутой через еле-еле вздыбившуюся волосиками шейку, висит табличка, как у казненного сволочами-фашистами партизана. А на табличке: «В смерти моей прошу никого не винить. Кот Васька!»

Ну что вы скажете? Да вы ничего не скажете! Вам этого просто не понять. Да и кому понять бездны отчаяния и горького недоумения, объявших сердце маленького, такого же крохотного, как и этот котик, телесного комочка, только наделенного зачем-то антропологическими способностями в отчаянии вырывать неимоверной глубины и силы виртуальную пропасть реального существования. Я был в отчаянии. Я знал, что это дело рук Кошкина. Но что я мог поделать. Я пытался. Я стал сыпать песок в суп, который изготовляла на кухне худая и забитая жена Кошкина. Делал я это, конечно, в ее отсутствие. Но ничего не помогало. И вот однажды я увидела, как она подкармливает каких-то мне неведомых, да и абсолютно чужих нашему подъезду и двору кошек. Стало абсолютно ясно, что делать. Вам тоже ведь ясно, да? Неясно? Да не притворяйтесь. Ясно, ясно. Всем ясно. Это принцип старый как мир – глаз за глаз, кровь за кровь! Конечно, я не требовал крови или глаза кошкинской жены или его самого. Но я жаждал равной мести.

Дело было нехитрое и просто в исполнении. Под окном своей комнаты, выходившей на другую сторону, относительно кошкинских окон, я на землю накапал, вылил почти целую бутылку, уворованной у той же моей безответной бабушки, валерьянки. Ну, вы знаете результат этой губительной для всего кошачьего народа консистенции. Да вы это знаете по себе. Вы, нынешняя-то молодежь, падкая до всяких трав, пакостных грибов, кругленьких таблеточек, вонючих жидкостей, спрятанных вместе с головой под целлофановым пакетом, игл там разных – вам ли притворяться да лицемерничать. Вы уж понимаете этих бедных кошечек. Понимаете, понимаете. Ах, нет на вас только вот таких увечных мальчиков-деточек. Нет таких. Ну, ничего, ничего, найдутся. Хотя, конечно же, я не изверг, не фашист какой-нибудь. Хотя, конечно, конечно, есть нечто такое. Так ведь поэтому и есть я нынче справедливо и посажен на это позорное место, дабы никому не было впоследствии повторять подобный путь, прикрываясь лицемерными оправданиями сложной судьбы и каких-то там непростимых обид. Нет. Стой и терпи все как есть. И виду не подай. И слез не прояви. Ну, сглотни, если набежали. Можете ли вы такое? Нет, вы не можете такое. А мы могли.

Возвращаемся к кошечкам. Вообще-то я их люблю. Даже страсть как люблю. До сих пор, проходя мимо пушистого, слабого, но и самолюбимого существа, не могу я не обраться к нему с умилительными словами: Киса, бедная! Что неизменно вызывает даже некоторую неадекватную обидчивую реакцию случающихся здесь хозяев: Почему это бедная? Тебе бы такую жизнь! Господи, не понимают! не понимают! Вроде вас непонимающих! Не понимают тотальную глобальную нищету нашу среди бренной блистающей привлекательности этого обманного мира, сверкающего обманной завесой разнообразных привлекательностей, типа всяких там дискотек и рейв-парти. Нет, нет, я, конечно, не против. Все это существует как существует, просто надо точно понимать, представлять себе, в чем ты принимаешь участие и делать выбор сознательно. Вот, например, я выбираю игру в шашки и отлично представляю, что сейчас съем кого-то (какую-то там другую шашечку), даже слово такое страшное употреблю: Съем! Скушаю, блядь, на хуй! Ну, а что ты съешь-то?! – деревяшку какую-то сраную! Не только не наешься, но через минуту и забудешь. Ну, если, конечно, на этом месте огромным количеством миновавших поколений и нынешних существующих на этом месте не надышано некое плотное образование, на котором, при определенной сознательной слепоте, с закрытыми ментальными и духовными глазами, можно достаточно уютно покачиваться на протяжении всего своего короткого пребывания на этой земле. Как вот, например, чемпион какой-нибудь каких-нибудьтам шахмат. Или вот, например, суд этот. А пелену-то сдернут, и что предстанет перед глазами? – пустота! марево покачивающееся, продавливаемое в глубину до бесконечности без всякого видимого изменения – все та же мерцающая пустота. Только осмысленная, сознательная перемена фокусировки зрения, а, вернее, сознания. Как в бинокле чуть-чуть всего повернуть колесико регуляции – и все предстает в прямо-таки обморочной резкой ясности, за мгновение до того бывшей сплошной пеленой, мороком, ужасом или благолепным безволием, неведением, бессмысленным мельтешением и пусканием пузырей. Вот все это о кисе бедной. То есть, она не беднее нас бедных и восклицая: Киса, бедная! – конечно же, себя мы оплакиваем. Просто для спасительного избегания разрушительных прямых указательных жестов, идем мы в обход, как бы боковым Гитлером, где прямому по крупности его агрегатного состояния и откровенности моментально распознаваемых жестов никогда бы не пройти. Да, вот такие кошечки-хуешечки.

Ну а возвращаясь к тем, что припали, пропали прямо-таки в валерьяновом дурмане, надо заметить, что был прекрасный весенний день. Перевесившись через подоконник, разогретый прямым полуденным солнцем, вдавливая небольшие мясные наращения на ручках и грудке в металлический оклад старого огромного подоконника, с непонятным сладострастным восторгом наблюдал я на это странное вялое и в то же время страстное копошение волосатых кошачьих тел. Они с дикими улыбками вылизывали уже почти совсем высохшую землю, толкались, не замечая друг друга и меня, почти вплотную, как какой злой демиург, приблизившему к ним свое злорадное, сверкающее почти испуганными глазами лицо. Они были готовы, но я и сам, как бы сливаясь с ними в эротической прохладной экстатике, замер и не мог пошевелиться, дабы свершить замысленный мною коварный план мщения. Но все-таки я опомнился и опомнился гораздо раньше, чем впавшие в состояние измененного сознания кошачие существа. Я сразу выделил среди них белую кошечку, с легкими подпалинами, смутно пробегающими по самому низу манящего и смутно пропадающего мягкого живота. И другую, вернее, другого, котика, еще не совсем заматеревшего и сохранявшего смешноватую грацию не до конца выученного мускулами, энергией и сознанием собственной завершенности, организма – да, так можно было бы описать его. Я отлип от вмявшегося в меня подоконника, потер чуть-чуть зудевшую грудку, отыскал среди бабушкиного барахла какой-то пыльный холстяной мешок и выскочил на улицу.

Ой, вижу, как скосились ваши брезгливые губы и закатились усталые глаза. Понятно, понятно. Вы думаете, что бы делал нормальный человек в этой ситуации. А нормальный человек, он бы был не мной, не этим пакостником-подростком, а даже наоборот – он был бы нормальным взрослым, который бы подошел к окну, строго глянул бы на пакостного мальца. Тот бы в мгновение исчез с округлившимися от страха глазами, исчез в темноте неосвещаемой ярким внешним летним солнцем комнате. Нормальный человек оторвал бы кошечек от коварного места, попытался бы носком обутой ноги перемешать отравленную землю с чистой сторонней. Но кошки минуя его не понимаемые ими спасительные отталкивающие маневры нечищеных ботинок, опять стремятся к заколдованному, очаровывающему их месту. Нормальный человек проделывает все снова, но ничего не помогает. Он чертыхается, в сердцах уже пинает ближайшую к нему и ничего не чувствующую, как анестезированную, кошачью тушку, бросает гневный взгляд в опустевшее окно, выражается матом и уходит.

Я же, выскочив с мешком на улицу, оглядевшись и не заметив вокруг, на свое счастье, никого из нормальных человеков, быстро схватил за шкирку бесчувственные тельца двух отмеченных мною кошечек. Видимо, и это будет мне все-таки некоторым оправданием, я был тоже опьянен, если не самой валерьянкой, то этой мистерией кошачьих тантрических шатаний, припаданий к земле, беспамятных касаний друг друга и удивительных луноподобных улыбок, никому конкретно не предназначавшихся. Да, к тому же, вы помните, я был опьянен и сдвинут с оси своего нормального пребывания в этом мире и быте тоской по дико и безвременно погибшему моему любимцу. Я был пьян! Я был экстатически приподнят и призвал этих существ вместе со мной до конца пройти по пунктам и последовательным станциям этой искупительной кровавой мистерии! Да, да, так я высокопарно выражаюсь, потому что и само событие, и его высокие участники не могут быть описаны в иных обыденных терминах. С мешком и бесчувственно колыхавшимися в них телами я бросился во двор к дальней, укрытой от посторонних взглядов стене (экстатика, экстатика, а соображал, просчитывал, хотя по свидетельству многих мистиков и экстатов, состояние экстаза отнюдь не антирационально, оно просто сверхрационально, так что спокойно включает в себя и все необходимые элементы осмысленных и продуктивных действий, соединенные со сверхмысленными, что в сумме создает у посторонних впечатление какого-то безумия и бессмысленности – но нет, это не так!). Оглядевшись, я с невероятной силой ударил мешком о стену. Потом снова и снова. Ни звука, ни всхлипа ни из чьих уст, включая и мои. Мешок постепенно стал пропитываться невинной жертвенной кровью. Я это все отмечал в своем отрешенном сознании и продолжал, продолжал, продолжал.

Ну, что, может, вы и это присовокупите к длинному и неистинному списку моих прегрешений. Может быть, вы и древних инков призовете к вашему смехотворному ответу?! То есть, ответ-то их, вернее был бы их, если бы они захотели ответить, оторвавшись от своей помистерийной медитации, сидя лицом против лица в двух шагах от моего, тоже обтянутого матовой, почти нематериальной кожей. Между прочим, я сам себя не раз и не два призывал к ответу за это свершение. Но можем ли мы, вправе ли судить прошлое? Я имею в виду даже и не дистанцию моих возрастов между содеянным и вопрошанием. Нет. Я имею в виду того архаического человека, который проживает свое становление в каждом из нас, достигая поры временной зрелости, совпадающей с нашим конкретным временем уже тогда, когда почти половина его жизни, если не больше, исполнена всяческих, ныне подсудных и необъясняемых поступков. Я сам сужу себя перед лицом всех этих, ныне меня обстоящих со всех сторон милых лохматых зверюшек. Да и то. Ведь человека погубить – душу живу сгубить. А у животных ведь нет индивидуальной души. У них душа коллективная, так сказать, коммунальная. Как в ином смысле, существуют коммунальные души народностей, например. То есть, общаясь с соседом как с русским, ты общаешься с ним не впрямую, а через это коммунальное тело. Оттого и происходят всякие недопонимания отличий прямого общения душа в душу и через коммунальное посредующее тело или душу. И в этом смысле, убить русского, конечно же, не значит, убить русскость. Так вот и я не убил душу кошки. В этих случаях мы не их губим, мы себя губим! И в этом смысле вы правы, призвав меня за это к ответу. Хотя, откуда бы вам знать про это, не расскажи я все вам сам в моей неизбывной и откровенной честности? Но все равно вы правы. Не это, так другое. Все равно, все равно, просто продолжая траекторию хотя бы и маленькой уже проведенной задействованной линии, пролагаемой судьбой и поступками индивидуума в пределах многомерного мирового пространства, можно спокойно продолжить ее, экстраполировать, нанизывая на ее продолжение эти или подобного рода поступки или поползновения. Вы правы.

А ведь Кошкин-то, красный командир или партизан, помните, был сам наказан. Через некоторое время его арестовали. Пришли прямо в квартиру и увели. Я спал и не видел этого, я был все-таки маленький еще и спал как-то непомерно долго. Хотя, забыл, детишки, наоборот, встают очень рано. Но я ведь больной был, увечный. Мне простительно. Так что про Кошкина я узнал после. Причем через несколько дней, когда обнаружил его отсутствие. Потом мне Сашка Егоров, более старший мой приятель по коммунальной квартире, все и рассказал. Он рассказал, что Кошкин оказался какимто авантюристом. Никакой не был партизан, никакой полковник, а простой проходимец. Говорили даже, что он убил некоего другого, честного настоящего командира Кошкина, героя войны. Так ли это был, не так, но все-таки я пожалел в душе невинных кошечек, зазря пострадавших за этого негодяя. Но кошек было уже не вернуть. Ну, что – веником мне было что ли убиться?! Обосраться и не жить?! Нет, я решил жить и выжил, неся на себя весь груз этого несмываемого греха, но в тех условиях почти неизбежного, то есть в пределах моей предварительной осведомлённости (до ареста Кошкин когда не только я, малец и глупец, но даже и взрослые компетентные и – ох как! – осведомленные органы ничего не подозревали и терпели его. А я даже и оказался, как оказалось, прозорливее в своём его неприятии и попытках возмездия.)

А ведь была весна. Цветенье! Война кончилась. Прекрасный, самый прекрасный город в мире – Москва. В Кремле – Великий Сталин. Вокруг Кремля мощные стены и бдительная верная охрана. Кстати, знаете ли, вот уже сейчас, когда я давно знаю, что Сталин – немыслимый злодей, коварный и сладострастный истребитель всего живого, немыслимый конструктор и воздвижитель почти неземного на костях всего земного. А попросту – убийца ведь. Согласитесь, как ни объясняй причины и поползновения – убийца ведь. Убил-то скольких! Каких ни будь вы взглядов и ориентаций, а это признать обязаны. Можете оправдывать это необходимостью – но убивал. Вот у меня была та же необходимость, а вот не убивал. Хотя нет, нет, убивал, убивал. Даже вот вам это и рассказал выше. Может, именно поэтому, уже зная все про него, до сих пор при первом звучании начальных, да и последующих, букв С, Т, А, и Л, и И, и Н, в душе поднимается теплая волна восторга. И только следом, следом уже, последующим осмыслением, за давностью времени приобретшим вид тоже почти спонтанной реакции, но уже следующей за первой, накатывает, наваливается мрачное облако с набухающими кровью краями, от которых отделяются крупные, почти свинцовые густо-бордовые капли, которые, повременив, с гулким мощным, разносящимся на многие километры и годы и столетия вокруг, стоном падающие и ударяющиеся в какую-то невидимую гулкую пропасть. А вот при звучании букв Г, И, Т и Л, и Е, и Р – сразу же возникает нечто паукообразное, чудовищно неантропоморфное, даже анти-антропоморфное. Это и справедливо.

Но все-таки – весна. Цветенье. Ощущение чего-то волнующего, подступающего, таящего в себе еще досель неведомое. И я – выздоравливающее колченогое существо, впервые по выходу на волю попробовавшее кусочек курочки. Да, до этого я не знал подобного. Знал бегающих кур, знал, что их кушают порядочные люди, но даже и не завидовал им, так как это знание было какое-то абстрактное, как то, что медведь, например, спит всю зиму, что тоже достаточно завидно. Если куриц я с тех пор перепробовал немало – и вкусных и жестких, и жирных и иноземных. А вот медведю я завидую до сих пор. Да, люблю поспать. И вот отведав в первый раз кусок курицы, видя кругом себя весну и умиротворения, я почувствовал, даже не осознал (какое было мое тогда сознание и способность осознания?!), почуял, что мне что-то такое отпущено судьбой. Но что? Зачем? С какой целью? Господи. Ответа не было. Ответа нет и теперь. Разве только вот эти ответы перед лицом данного суда, что само по себе уже говорит о так до конца и не понятого этого так благостного, даром, ни за что мне отпущенного предполагаемого некоего светлого и значительного нечто.

А если оно и было, я не воспользовался им. А если его я не мог понять даже, что что-то подобное бывает и его надо взыскивать. Сам же, идиот, все погубил, если, конечно, и было что губить. А если не было, так о чем горевать. Так о чем мы здесь речь ведем? Все так и есть, как и должно быть. Так мы этому и не судьи. Но нет, у Достоевского все мы вычитали о свободе воли губить себя. Вот и губим. А если бы не читали Достоевского, как я, то и нету ничего. То и неподсуден я вам. Все само без меня это есть. Вот это, что все без меня и судите, а я сам посижу в сторонке и посмотрю, как вы с ним справляетесь. Может, мне и самому на пользу чего-нибудь пойдет. Да вот ведь, уже и пошло – вот пишу уже, прозу изобретаю, может, напечатаю ее где. Может, деньги заплатят. А там и премию получу. Знаменитым стану. Все станут любить меня, и вам уже не удастся так просто измываться надо мной. Нет, они придут толпой с цветами и с палками. Цветы – мне, а палки – чтобы забить вас насмерть, охальников и губителей всего святого на нашей земле. Хотя, возможно, вы им все и объясните, и все перевернется. И тогда – цветы вам, а палки – мне. Тогда я уже брошусь под вашу защиту:

– Защитите, защитите меня!

– Это почему же мы должны защищать тебя?

– А потому что надо же вам все до конца от меня узнать!

– А для чего нам это надо все узнавать?

– А чтобы самим на том же самом не попасться!

– Что же, хоть в этом единственнно, да, прав ты.

– Ну идите, идите, дети. Идите, делом займитесь, а мы уж тут все по правде, да по совести за вас все решим! – обратитесь вы к толпе, обнажившей перед вами свои спутанные волосы.

– Ладно, батюшки! – ответит молчаливая толпа и повернувшись, сутулыми спинами, мрачно ругаясь про себя, тяжело вытаскивая обутые в сапоги и валенки ноги из грязи, побредут по домам.

– Спасибо! Спасибо! Спасители вы мои! – упаду я вам в ноги.

– Ладно уж. Садись на свое место. Продолжим.

Продолжим.

Ходил я, как вы сами понимаете, на костылях. Вы ходили когда-нибудь на костылях? Ходили? Ну тогда вы кое-что понимаете. Хотя, конечно, вам не понять в полной мере моего хождения на моих костылях – отчаяние, безнадежность на долгие годы вперед, вернее, навсегда. Хотя была у меня одна надежда. Как указали мне с некоторым сомнением и недоверием ко мне, мальцу, в чьих ненадежных руках была слабая эта ниточка надежды, требовавшая недетских и даже нечеловеческих равномерных рутинных усилий по одолению самого себя, болезни и всего меня окружающего. За моей спиной они шептали моей матери, скашивая глаза и делая печальную позу лица в мою сторону, что единственным моим спасением было бы регулярные (тут они вздыхали и делали неопределенный жест правой рукой в воздухе) многократные самотренировки. Какие там массажи! Ванны! Грязи! Электротерапии! Шоки! Лечебные и восстановительные физкультуры! Иглоукалывания! И все подобное! – это сейчас у вас все, у молодых, развратившихся и обожравшихся! А в наше время – костыль в рукии пошел. В наше время – только воля! Железная воля человека, преодолевающего инертность и насилие природы. Так создавались великие люди моего времени. Так сотворялось великое и неземное. Так закалялась сталь! Как же мог я предать подобных людей и подобное время?! Ведь и имя Сталин – от стали. Вы бы не смогли. Между прочим, многие бы и в мое время не смогли бы. Но я смог. Не на того напали. Не на того напали все вы вместе – и природа! и врачи! и люди! и вы, среди всех прочих. Я говорю вам: не на того напали.

Однако же, думаю, что мое дикое неземное упорство и занудство, вытянувшие меня за уши из трясины и пропасти болезни в то же самое время и в той же, увы, мере и были причиной моего падения и впоследствии попадания в эту ситуацию, вам на глаза, себе на поздний, неисправимый и несмываемый позор. Что же, ничего чистого в мире не дано. Все обоюдоостро. Любой путь окружен пропастями со всех сторон. Нету благостного хождения по прямым раздольным просторам неиндентифицируемой родины. Нет, любая родина конкретна, требующая вполне конкретных поступков во вполне конкретных обстоятельствах, нам неподвластных, но нами принимаемых либо во всей их полноте и даже с восторгом, либо в меру прямой физиологической выживаемости. А иногда за пределами ее. Хотя, что это я о высоком. Я же о простом, местном, мелко-местном, намного меньше в размерах масштаба не только родины, но и ближайшего окружения, я о банальном выживании. И вот вам – спасся. А для чего? Где та Родина, дающая предел и масштаб любых мелких человеческих проявлений, без того становящихся просто потугами куска мяса в желании продлить свой век посредством поедания другого куска мяса. Этой Родины у вас уже нет. А у меня была. Была, но я ее сам пропустил мимо, пропустил между пальцев, профукал. Да и то, ведь как было иначе – ведь калека был. Но вот сейчас мне пришло в голову, что если бы я все то же самое проделал, но не во имя своего пустого выздоровления, но во имя величия Родины. Все тогда было бы по-другому – исполнено сверхличностного значения. И я бы не оказался здесь перед вами в позорном виде. А если бы и оказался, то в другом виде. Оказался бы во всем своем значении вместе со всем прочим, облегавшим бы меня, обстоящим и фундирующим. О, тогда вам бы не было и за что уцепиться, ваши жалкие пальцы скользили бы по моим блестящим стальным крыльям.

Вот я спасся. Да на погибель собственную.

Помните анекдот? Не в моем положении, конечно, шутить, изголяться, сорить анекдотами. Но я это вам некую поучительную притчу приведу про самого себя. Про случай подобный моему. Вот он, анекдот.

Приходит человек с фингалом под глазом на работу, или домой, или в компанию какую там.

– Ты где это так? – спрашивают его с участливым смешком.

– Да я увернулся.

– Как это?

– Меня хотели ногой по жопе ударить, а я вот увернулся?

Понятно? Вот так и я. Но все-таки это незаурядное упорство и неосмысливаемая ярость преодоления себя у почти еще младенца – разве же не впечатляет? А? Она меня самого впечатляет. Помните другой анекдот?

Спецназовец прибегает с опозданием по сигналу.

– Почему? – строго спрашивает командир.

– Да вот я, значит, одеваю форму, бронежилет, пистолет, нож, спецсвязь, там гранаты (там, уж не знаю что, я в армии не служил, всякие там прибамбасы, страшилки, мочиловки), глянул на себя в зеркало – и от страха обосрался.

Смешно? Да, это нечто. Это вам не нынешняя расслабленность под музон, травку. Это не ваши тюти-мюти: я тебя люблю на кровати! я тебя взял на рояли! я тебе дала на прилавке! и т. д. Нет! это – страсть к жизни!

Хотя, конечно, и опасно, опасно. Вот и результат вам. Точно уж опасно. Но ведь кто-то должен явить этот путь во всей его чистоте и откровенности, как, скажем, монах являет свой путь, вовсе не взывая: Всяк непременно иди моим путем. Нет, он просто являет возможность своего крайнего пути, как бы определяя, очерчивая одну из границ человеческих проявлений в их экстремальном напряжении. Вот так и я. Это мой подвиг, Вот вы и судите меня за подвиг. Что же, страна не знает своих пророков и героев. Но ведь на то и есть истинное геройство, которое отличается от геройства признаваемого, прославляемого, награждаемого, социально престижного. Истинное геройство – это геройство стояния на месте никем не признаваемом. Только с одним ограничителем – надо осознавать свою единственность в этом призвании и иметь смирение и иметь мужество пребывать в нем, не призывая никого следовать за собой. Быть примером предельности одиночества. Даже не мысля возможности в переведение его во всеобщность.

Ну, и, конечно, путь явления этого геройства сопряжен с некими неприятностями для окружающих. Конечно, хорошо было бы явление этого вообще безо всяких контактов с внешней действительности. Но тогда это и было бы чистым астралом. Нет, чтобы в этом опыте была возможность хоть потенциального развертывания в любой человеческий конкретный опыт, должен быть факт вочеловечивания, факт контакта с человеческим. Ну, в общем все так и было. Все так и есть. Вот, и соответственный, логический вочеловеченный конец. Ну, может, еще и не конец. Не вам быть свидетелями завершения этого высокого и почти метафизического проекта. Вы так – скромные свидетели, возомнившие себя судьями и отрицательными ценителями. Нет, вы просто прах, попутная пыль поднимаемая этим могучим порывом, стремлением, движением.

Ну, бросил я скоренько костыли и по установившейся привычке к ежедневному тренингу стал даже и в футбол поигрывать. И вы знаете – ничего! Совсем даже неплохо. Совсем даже неплохо! На удивление неплохо. Ну, для сравнения если, то вот как сейчас перед вами – кто бы мог предположить, что поставленный в такое положение как бы юридически-социального ущемленного калеки, я смог бы так быстро оклематься и предоставить вам свои претензии. Свои, если можно так выразиться, боковые фланговые прорывы, умелые действия опорного полузащитника и несгибаемое мужество заднего чистильщика. Хотя, в полукалечном моем футболе профессией у меня было вратарство, отлов чужих мячей, коварно и злостно посланных в мои ворота, с целью погубить меня, ну, во всяком случае дискредитировать, и через то погубить мою репутацию, как не могущего отстоять свой маленький, порученный ему, рубеж коллективной ответственности. Т. е. подтвердить свою состоятельность в претензии на некую значимую социальную роль. И я отстоял. Подтвердил. И не в пример многим из здесь присутствующим. Я не называю никого конкретно. Именно та закалка и приобретенный опыт внутренней и соматической настройки соответственно пространственно-интеллегибельного пространственного модуса позволяет мне моментально встраиваться в предлагаемые мне комфортные, либо агрессивно-конфронтационные параметры предлагаемого драматургического действа под названием бытие (так сказать, бытие). Вам меня все равно не переиграть на встречных курсах, как говаривал незабвенный Вадим Синявский. Помните такого? Нет? Вот то-то. Так как же вы хотите одолеть нас, племя колченогих победителей мрачно-небесного Третьего Рейха, которые на одной ноге, с выбитыми зубами, с морщинами, прорытыми голодом и желчью разъедающей жизни до самых костей, на одном пердячем пару разнесли все в клочья, не пожалев ни капельки и в самих себе. А что нам было в себе жалеть. Мы же не какие-нибудь гладенькие были, чтобы жалеть какой-нибудь сладенький свой подкожный жирок или тепленький гной. Нет, мы не пожалели в себе ничего. Мы только и слышали голос Синявского: Внимание, наш микрофон установлен на стадиона Динамо. Сегодня Великие Узкорылые встречаются с Неземными Меднозубыми. Удар! Один лежит в центре поля в крови! Постойте, что-то сизо-липкое появляется из него. Да, да. Это наша великая победа над всеми появляется и облепляет собой все. Ураааа! Наши победили! – так говорил честно про все что честно и незамутненно видел честный и влиятельный Вадим Синявский. А я – я был маленькой бесправной привесочкой ко всему этому. И вот теперь, когда умер Синявский, когда вымерли все объявители и апологеты этой немыслимости, что же – я должен отвечать за них за всех? А в общем-то, конечно, должен. Я и отвечаю, не беря на себя ни малой толики того липкого могущества. Я как нейтрино, проходя сквозь все эти пространства, не смог ни совладать с ними, ни овладеть ими, ни быть до конца ими овладеваемым. Только в той степени, чтобы держать за все это ответ перед вами.

И вот стал я ходить на стадион. Он и сейчас полуразрушенный высится на полуисчезнувшей территории улицы Мытная. Его прозвище было КрПр, т. е. Красный Пролетарий. Ну, Красный – это красный. Пролетарий – это, вам уже и не представимо – рабочий, так называли тогда трудового индустриального человека. А вместе – Красный Пролетарий – завод тогда, покрывавший огромную территорию в пределах Шаболовки и Донского монастыря. И я играл за команду мальчиков. Конечно, мне было нелегко. Но я старался. Я терпел. Я, стиснув зубы. бился и, раскрыв их, вернее, рот, выгрызал свое мясо не обязательно предполагавшегося мне бытия. Меня поставили в ворота. Стоит вам немного пояснить, что это значит. Да и сами подумайте – разве же это не травма для мальчика. О, это многое, многое объясняет для понимающих или желающих понять. Но найдется ли такой среди вас? Сомневаюсь. Хотя кто дал мне право выражать сомнения или какое-либо вообще суждения об инстанции, предположенной самой выносить суждения по поводу меня. Я стихаю. То есть я стихаю в этом не положенном мне направлении и начинаю робко шевелиться в предложенном мне пространстве грустного саморазоблачительного повествования. Я продолжаю. Вы же знаете, что все в нападающие метят. Все хотят стать предводителями, вожаками, героями. Все голы хотят забивать. А тебя как лишнего отсылают:

– Иди в ворота.

– Почему в ворота?

– А куда же тебя? – говорят, смеря оценивающим взглядам твою неказистую фигуру и задерживаясь взглядом на увечной ноге, хоть и спрятанной под вроде бы спасительной длинной брючиной серых потасканных штанов, но выдающей себя странным пропаданием внутри явно пустотелой и проминающейся до основания, пропасти, ужаса, штанины, и неверным скособоченным поставом явно укороченной стопы.

– Потому что в ворота.

Ты сглатываешь слюну. Сглотнул. Иди мол туда, на малопрестижную работу и не мешай здесь. Еще хорошо, что вообще взяли. Но ничего. Я снес это. Я и не то бы снес. Я и не то сносил. Сносил я просто иногда невероятно что. Вам бы не только снести, но и представить, что снести подобное возможно, было бы невероятно.

Например, на виду у всего класса стояния в течение двух часов в углу, на коленях, да на рассыпчатой и почти иглоукалывающей горе желтоватого гороха, да притом голыми коленями. От чего через час горошины начинали продавливать кожу и небольшое мясцо бледных недокормленных ножек до костей. Затем раздвигали поры жестковатой шелушащейся кожи и входили внутрь, прицепляясь к разным жидким и липким фракциям организма. В ответ наружу сочилось что-то коричневатое, темнее, чем горох, пропитывало его, слепляя в какую-то каменно-подобную массу, отчего через час меня поднимали и уносили вместе с приобщившейся ко мне массой пупырчатого как бы фундамента-постамента. Его отрывали от меня вместе с кусками уже ничего не чувствующей плоти. Давали всему этому затянуться, заживиться. И снова. Или на заводе, тележки проносившегося мимо металла врубались в руку, раскраивая ее ровненько вдоль длинной чуть скрученной вдоль оси кости, как некий облегающий рукав. Да ладно. Или та же тележка, сорвавшись с небрежно укрепленных направляющих рельс, падала своей длинной крепящей арматурой ровнехонько на пальцы двух нерасторопных полусонных ног, раздробив все ноготки, которые впиваются в нежное подлежащее мясо. Их за ненадобностью удаляют. И только тут ты осознаешь никогда доселе неподозреваемое глобальное значение ногтей, помимо, конечно, их стрижки и прятанья ногтей в укромном месте – закапывание в землю, например – чтобы никто не смог похитить их для коварного и опасного ритуала магического овладевания тобой через их посредство. Вот. А вы еще спрашиваете, откуда я такой. Да я еще вполне сохранивший человеческий, ну, человеческоподобный облик, после всего подобного, отчего любой из вас потерял бы любое подобие и являл бы сейчас перед нами что-то невероятное – некий облик Элиена. Так что все это футбольное, хотя оно и было в начале пути, и я не был так предуготовлен, как толстокожий я стал сейчас, я снес и только укрепился на будущее. Но все равно, на десятибалльной шкале оценок, я бы дал себе за это 6 баллов. Ну, если прибавить к ним еще 9 баллов за вышеупомянутую недоношенность, 9 баллов за кошмарную доставшуюся мне войну, 8 баллов за ссылку и тамошние, если и не страдания, то утерянные возможные дивные и чудесные возможности тихой облагораживающей жизни и радужные перспективы. 10 баллов за расстрелянных родственников. Это, конечно вряд ли может быть компенсацией или служить какому-либо удовлетворению, но хотя бы это. По 10 балловза каждую из почти смертей, которые я пережил с полной силой экзистенциального напряжения, может быть, полностью и не отрефлексированного в полной мере до сих пор. Да и не могущего быть отрефлексированным и даже опознанным в своей адекватной катастрофической сокрытой разрушительной силе. То есть, в сумме всех четырех смертей – 40 баллов. 5 баллов за сестру. 6 баллов за соседку. Помните? Это мне 6 баллов. А уж сколько ей, или из нее – не знаю. Это не моя задача подсчитывать чужие прибытки и убытки. Со своими справиться. 7 баллов за взрослых, не пришедших на помощь. 4 балла за обстановку подозрительности и депрессивности всего сталинского времени террора, не могущего не оставить скрытый шрамоподобный след в душе не обремененного иммунитетом дитяти. Можно, конечно, было бы за это накинуть и гораздо больше, но я честен. Честен даже, порою, и во вред себе, чего вам, поколению меркантильных и жестких детей холодного века чистой прибыли любыми средствами, не понять. А в наше время были чистые бескорыстные и безрассудные в своем бескорыстии жесты и поступки. Да нам уж от них никуда не деться. Вот, например, взять и зачем-то, по непонятному влечению души, пригласить десять полузнакомых людей в китайский ресторан и накормить их там. А зачем? Что в этом? Кто объяснит? Вы объясните? Нет. Вы даже скривите губы и занесете это в мой обвинительный вердикт в качестве размытости и бессмысленности нравственно нефиксированного субъекта. И правильно. Мне бы знать да вас пригласить в ресторан. Может, и вышло бы мне какое за то послабление. Да как заранее узнаешь. Да и с вами это дело не выгорело бы. Съесть-то, конечно, вы бы съели, а что потом? А потом все как оно и есть – я здесь, на скамье подсудимых, а вы сытые моим обедом, как должным и недолжным к приниманию во внимание – там, на высоких и жёстких креслах неправедного обвинения. Ладно. 3 балла за унижающее в юном возрасте незнание и неедение курицы. И, наконец, за игру в футбольных воротах 2 извиняющих и оправдывающих балла. Понятно, все это условно, с опусканием многих потерянных, забытых, недосчитанных и даже неведомых мне самому, баллов. Но набежало 109 баллов по десятибалльной системе за все поднакопившиеся к тому времени мои незаслуженные страдания.

Но и это еще не все.

Только я стал входить в колею моей странной, несколько ущербной, но спасительно-размеренной и абсолютно неинтеллектуальной (понимаете ли смысл этого? не понимаете? да я и сам не понял до тех пор, пока не стал понимать во всей обнаженной остроте и безысходности) жизни, как опять, опять она – судьба. Мне даже, представляется, что она, судьба, была настолько заинтригована нашей будущей предстоящей встречей, что делала все, буквально из кожи лезла, чтобы подстроить все мостки и мостики нашего неизбежного столкновения, повстречания на узкой тропке ее умысленного выстраивания обстоятельств моей жизни. А интересно, не проверяли ли вы все заметные вам вехи и значимые отметки, чтобы проверить подобную гипотезу. Да вам, конечно, это ни к чему. Вам бы произнести только свое сакраментальное сладострастно чаемое:

– Виновен! Повесить его гада, как скота подзаборного!

– За что! За что! – возвоплю я к вам, к оставшимся честным и чувствительным людям и, в основном, конечно, к губительным, но и потенциально всегда спасительным небесам – За чтооооо!

– Как за что? – уже удивитесь вы в свою очередь. – Ведь все же ясно как Божий день. Вот это. Вот это. Вот тебе и совсем уже твое запредельное. Как же за это не повесить? А ты как бы поступил на нашем месте?

– О, я на вашем месте поступил бы совсем противоположным способом. Я даже бы наградил себя за все мои перенесенные страдания.

– Это понятно. Себя бы ты наградил. А вот как бы ты поступил с любым другим в подобной ситуации, принимая во внимание все содеянное, но как бы не тобой, а любым другим. Любым из нас например?

– Любым из вас? О, это ясно как Божий день. Я бы, естественно, повесил вас, да заодно и любого, рядом находящегося. Нет, лучше бы я четвертовал, восьмертитовал, шестнадцатитовал! Или еще лучше, я сначала бы (ну, не сам, конечно), я бы сначала, вынул бы внутренности, вымыл бы их, разделил бы, рассмотрел внимательно и с вами бы вместе бы обсудил, какие на что пустить:

– Вот эти пустим на корм собакам!

– Нет, нет! – закричите вы, – собакам не хотим!

– Отчего же? Хотя, конечно, можно вас и понять. Тогда пустим их львам, царям природы. Питомцам славного Московского зоопарка, кажется, орденоносного. Подходит?

– Подходит, – поколебавшись, согласитесь вы.

– А вот это тогда пустим уже собакам.

– Ладно, пустим.

– А как с остальным быть?

– Да как угодно. Ты здесь начальник, ты и решай.

– Как это я начальник, я и решай? Нет, извините, у нас тут не беспредел себя не помнящей власти. У нас демократия. В крайнем случае, конституционная монархия. Но если вы действительно во всем доверяете честной и ответственной власти, то я подумаю, как распределить все остальное между международным консорциумом зоопарков. Все на пользу, все во благо.

– Спасибо.

– Нет, это вам спасибо.

Вот видишь, как ты поступаешь с не отданными даже тебе законом и постановлениями любого, пусть и самого немыслимого суда. А что же ты ожидаешь в ответ?

– Да, – смущаюсь я, – но 109 баллов. Ведь у вас и в помине нету баллов, а у меня целых 109 извинительных баллов. Ну, выкиньте из них 10, 12, 20, 44, 57, наконец, 108 баллов. Но один-то мой! Он перевесит все ваши жалкие обвинения!

Нет, не слушают.

Теперь возвращаясь к судьбе. Только стала налаживаться моя странная футбольная жизнь, слабо брезжа даже вдали неясной, но вполне возможной некой карьерой, может быть, и славой, восторженным шумом вскипающего страстью стадиона, цветами, званием заслуженного мастера спорта, большой и заслуженной пенсией, посещением школ и собраний для встречи с подрастающим поколением и передачи им всего накопившегося немалого и полезного опыта, как нате вам – травма. Разбили мне правое, здоровое колено.

То есть, это было лучше, чем было бы еще раз испортить напрочь испорченную и немного подправленную левую ножку. Хотя, конечно, и портить единственную оставшуюся мне опорой в жизни правую ногу и коленку. Хотя, конечно, не мне, да и не вам, тут было выбирать. Выбирают нас. То есть меня. Меня выбрали, и я опять оказался на полгода в постели. Ни разогнуть было ногу, ни наступить на нее – только жалостливо глядеть и вздыхать. А что уж напереживались мои бедные родители, и представить себе просто невозможно. За одно это хотя бы, за одну память их тяжкой и незаслуженной доли можно было бы скостить мне несколько. Да куда уж там. Просто ужас. Одно хорошо – говорю я – тут же соображая, что произношу это в явный вред себе. Но остановить вымолвленное, вылетевшее слово уже не в моих силах. – Одно хорошо – говорю я, – что в школу не надо было ходить! – ясно, что любой мало-мальски нравственно осмысленный человек делает прямой вывод:

– В школу не надо ходить? Как это?

– Да вот в постельке лежать, а в школу под этим предлогом можно и не ходить.

– Понятно. Значит, под любым предлогом уклоняться от естественного для любого нормального человека порыва к знанию и естественной форме социальной организации труда или учебного процесса

– Я не понял. Как – то сложно выражаетесь.

– Ему непонятно. Потому и непонятно, что вместо того, чтобы постигать науку хотя бы понимания простых вещей и выражения их нормальным языком социально-адаптированной личности, он, видите ли, под любым предлогом отлынивает от школы.

– Но ведь нога.

– У него, видите ли, нога. Да знаешь ли ты, что люди готовы были за знание отдать две, три, да и все четыре ноги! Что они пробивались к редким занесенным снегами, слякотью и бездорожьем холодным и тесным сельским школам по бездорожью, по лесам и долам. Что они жертвовали всем ради знания и прогресса. Что все окружающие жертвовали всем ради их образования и тяги к свету!

– Вот-вот. Все окружающие жертвовали всем. А кто из моих окружающих пожертвовал хотя бы малой толикой своего спокойствия и благополучия ради моего продвижения по лестнице нравственного, интеллектуального и душевного возрастания?! Никто! Что, молчите?

– А что мы можем сказать?

– Вот то-то, вам и сказать нечего.

– Да что ни скажи, тебе все не впрок. В общем, ясно. Там где другому любой поворот судьбы в указание и помощь в одолении, для таких как ты – способ самооправдания и самопогубления.

Я так и знал. Зачем я помянул про эту проклятую школу? Ой, ой, беру эту проклятую школу назад. Однако же, можно мне набавить за все это еще баллов 7? Вы сами-то, кстати, сколько страдательных баллов наберете? Ну, может быть, на всех про всех 23–24, не больше. А то и меньше. А поделите на 40–50 человек вас, здесь и окрест заседающих. Сколько на рыло-то получится. Ой, с подобным коэффициентом не только в рай соваться, но и в любое советское-постсоветское учреждение не отправишься – засмеют, выгонят. А то и забьют насмерть, в тюрьму посадят, на позор выгонят. И поделом, поделом. А вы страдайте и честно копите страдательно-искупительные баллы, которые потом можно будет худо-бедно ли обменять на сносное посмертное существование. Эта процедура наиболее явно и чисто артикулирована в католицизме. Но и у нас тоже. Про что, например, это известное так называемые нищие духом – это про меня. Это то, как раз, что вы мне ставите в укор. Что, мол, нужно духовно обогащаться! Ан нет. Обогащайтесь, обогащайтесь, а Царство Божие-то мне достанется. С моими баллами страдательно-отсутствующими элементами душевного как бы богатства, гармонии и равновесия. Так как же вы меня судите-то? По каким иным системам оценок и набора выигрышных баллов? Хотя, конечно, страдания, несмотря на всякие там преимущества оценок и выигрышных бонусов, искривляют человека. Так искривляют, что он всем этим и воспользоваться-то не сможет. То есть он искривлен в одну сторону, а все преимущества находятся в другом месте и по-другому направлены, хотя абстрактно, по абстрактному праву страдания и страдальца, ему принадлежат. Да, как он их возьмет. Вот другие этим и пользуются. Вот и вы этим пользуетесь. Нет, нет, только чистые и нетронутые вправе судить нас, вправе отрядить вас выносить мне суждение и мне принимать эти суждения. Да где ж возьмешь этих чистых? Вот и остаемся мы с вами наедине, с глазу на глаз. Так как же мне дотянуться до моих достоинств, выраженных в некой стратификационной форме преимуществ и знаков их запечатления. Никак. И вроде бы, выходит, голый я стою перед вами. Но в душе-то, я знаю, чего я стою. Но и вы знаете про себя свое. И судите меня. А я даже и не молю о снисхождении.

Вот так я опять лежал, поглядывал в окошко, маялся и долеживал до весны, когда опять смог пошевелить обеими ножками и возвеселиться. И побежал в школу, проотсутствовав с осени. Оглядываюсь, а уже никого в школе и не узнаю. То есть знаю, конечно, но как-то по-другому. Как вот весна, например – вроде бы одна и та же. Ан нет, каждый года иная весна. А мои стадионно-футбольные друзья уже поизменились за полгода. Да вы сами знаете, как в этом возрасте все стремительно меняется. Отпали мои футбольные друзья в разные другие компании, привязанности, тактико-технические приобретения и навыки, мною невозвратно упущенные. Вот горето, незадача. Все уже разом повзрослели, по сторонам со значением поглядывают, через краешек нижней губы научились сплевывать, погогатывают, шутки отпускают по поводу каких-то общих событий и переживаний, мне неведомых. Девицы уже все полногрудые, уже тайком быстро глаза скашивают вбок на присутствующих, потом быстро на свои подоспевшие грудки, потом снова в глаза кому-то вопросительно взглядывают. А я и в школе никому не нужен. Сижу я на первой парте (у меня на горе зрение резко ухудшилось – вот еще, замечу, страдание на 3 балла, да и нравственные страдание балла на те же 3). Сижу я на первой парте, а в перерыве все бросаются к столу учительскому в журнальчик классный заглянуть. Конец года уже. Интересно ведь, какие итоговые отметочки предварительно слабым карандашиком учительницей напротив каждой фамилии предварительно помечены. Все толпятся в узком проходе, на цыпочки привстают, чтобы через плечо впереди стоящих заглянуть. У девочек-то платьица школьные коротенькие и задираются. Прямо перед носом моим обнажаются их полные крепкие непомятые еще ноги. И краешки мощных ягодиц виднеются, обтянутые по тем временам достаточно толстыми и неуклюжими трусами-панталонами нежных розовых или голубых тонов. Ну прямо просто бросился бы и кусал, кусал бы, впивался, разбрызгивая сок, рвал бы на свежие отскакивающие в стороны куски, всхлипывал бы, захлебывался и терял сознание, Господи! Сколько надо было сил, чтобы удержаться! Какие же, кстати, низкие и малооправданные (хотя и понимаемые вполне) низкие чувства по поводу столь невинных, симпатичных, исполненных грации и сочувствия ко всему окружающему, здоровых и грациозных юных молодых существ! За это одно надо бы поставить мне на вид. Отнять 2 способствующих балла. Но и, однако, за мучения мои при виде всего этого можно добавить бы баллов 6. Итого, если взять в сумме, поднакопилось достаточно – где-то 121 балл.

Однако же и здесь, Господи, и здесь, и здесь, и здесь не смог удержаться, чтобы не слукавить. Я вижу по вашим недоуменным, брезгливым и суровеющим лицам, что вы, конечно же, догадались обо всем. Что, конечно же, я не удержался. Ну, не то, чтобы я рвал, кусал и разбрасывал вокруг яркие, сочащееся и радостно кричащие куски женского мяса. Но я протягивал свои худоватые и влажные от волнения дрожащие ручонки к этой толкучке и касался возбужденных отнюдь не эротически, но школьно-общественно, подюбочных телес. О, что это было. Было ли подобное с вами? Конечно же, было. Может быть, не в такой юродивой искажающей форме и потайно-мучительной обстановке. Но вы тоже, естественно, касались молодой противоположнополой мучительно-неиспорченной плоти. Вздрагивали ли вы? Отпрядывали ли вы на безопасное расстояние? Влеклись ли вы расплавляющим магнетизмом опять? Рычали ли вы, кричали ли, кусались ли, бесновались ли вы? Нет, у вас все было точно и достойно. А я вот такой. Но девочки так были возбуждены вполне примитивным и понятным любопытством подглядывания оценок и отметок и страстью продвижения по иерархической лестнице школьного признания, что не чувствовали никаких плотских касаний. Я же влекомый совсем иным, боязливо, бегло и почти бестелесно бегал по их чуть-чуть приобнажившимся телам. Они инстинктивно, не оборачивась, рукой одергивали платьеца, случайно натыкались на мои пальцы, видимо, удивлялись, но не отвлекались на эту малозначимую для них случайность. Некоторые же все-таки оборачивались, и я тут же возводил неестественное-напряженное лицо к потолку, облокотив его на руку, локтем упертую в подрагивающий от ее напряжения краешек парты. Между ног же чувствуя нарастающее и реализующееся во что-то влажное предательское тепло. И что же? А то! Будто сами не знаете? Знаете, знаете, а спрашиваете для пущего издевательства над беззащитным почти чисто-природным, животно-нерефлектирующим существом. Ну, конечно, не совсем животным, но наделенным уже всем грузом социально-нравственных оценок и знанием собственного преступного поведения существа. Знающего, но ничего не могущего поделать с собой. Как полусоциальное подобное существо-собака по возвращению с прогулки, зная как это наказуемо, все же старается улучить момент и грязными отвратительными лапами пробежать по всем чистым покрывалам и простыням всех постелей и диванов. И делает это, несмотря на отличное знание последующих карательных процедур. Ну, что, добавим еще 6 баллов, и еще 3? И в сумме получим уже не 121, а 124. Что и справедливо.

* * *

Но все же вспомним, вспомним, зачем мы здесь собрались. Вовсе не затем, чтобы лясы точить, западая на каждой прельстительно описанной картинке, становясь как бы невольным соучастником сотворяемого в ней действия, хотя и хмуря вроде бы сурово-добродетельные брови. И это вовсе не в укор вам. Это так естественно. Это я знаю по себе. Это же так естественно. Но вспомним, что пообиходовав подобные штучки-дрючки, мы все же разойдемся по разным местам, направлениям, пунктам следования и пребывания. Вы тихо-мирно, умерив стук растревоженного сердца к себе домой, в мастерскую, кабинет ли. А я? А я, как и ведется испокон у нас на Руси, закину по-волчьи голову в серое, словно вязанное грубой, но чудовищно умелой рукой, серый шерстяной, чуть-чуть кисло попахивающий овином, горницей, скотным двором, силосной ямой, молочком для новорожденных теляток и всем таким, носок и завою по-волчьи, заголошу по-бабьи, взреву по-бычьи, захохочу по-кикиморьи и упаду головой в траву, в воду ли, в колодец и в любую синеву, наконец. Ясно дело, при ваших нынешних жалких возможностях и способностях что вы сможете поделать со мной? Разве что попытаться защититься от меня, расчитывая на мою временную расслабленность и меланхолическую погруженность в рассматривание собственных грехов, упущений и незадач. Бог вам в помощь. Но только не попадайтесь мне на пути попозже, когда я полон язвительных и язвящих сил и аннигилирующих энергий. Ой, не хотел бы я оказаться на вашем месте тогда! Хотя, конечно, груз подобного, мной уже порассказанного мог бы раздавить любого и крепковыйного, крепкокостного, облаченного в доспехи социально оправданной нечувствительности. Милицанера, например, с его:

– Се предначертано мне моим служением обществу. Я поставлен здесь, чтобы творить эксклюзивное не положенное никому иному, кроме меня. И судьей мне только коммунальный организм, собранный в горсти субстанциированного историософско-метафизического целеполагания. Попробуй, возьми меня скользкими ручонками быстро-пробегающего времени.

– А как же нам-то это углядеть?

– А никак! Смотрите на меня и по моим движения, управляющим жестам, самой соматике угадывайте не смыслополагание, но просто пространственный вектор предположенного вам движения, через меня явленный. На то мне и палочка дана полосатая. Белая полоска света, возможная для быстрого неослепляющего восприяти – вам. Черная полосочка тайны, укрытого, не поддающегося вашему рациональному пониманию и расшифровки – для меня.

– Непонятно.

– Естественно.

Однако, всего вышеописанного явно не хватило бы для формирования из меня такого, пусть всеми и желаемого в назидание всем прочим и во спасение себя от подобного путем перенесения на меня, монстра. Ну все это потянуло бы на обсуждение личного дела на каком– нибудь, скажем, комсмольском собрании в школе № 575, классе 9-г за, скажем, неумеренное восхваление американских автомобилей относительно, опять-таки, скажем, наших отечественных на заводе имени Лихачева (до того бывшего имени Сталина, что более справедливо).

– Вот ты говорил, что американские автомобили хорошие?

– А разве они плохие?

– А кто тебе это сказал?

– Никто.

– А откуда ты знаешь?

– Я в кино видел.

– И что же в них хорошего?

– Ну, красивые.

– Значит, наши машины тебе не по душе?

– Почему?

– Уж не знаю, почему. Вот тут ребята сидят, скажи им почему тебе наши машины не нравятся.

– Я же не говорил, что наши машины не нравятся.

– Но ты же не говорил, что они тебе нравятся, ты говорил, что тебе нравятся американские машины. А раз они тебе нравятся и ты ничего не говоришь про наши машины, значит, они тебе не нравятся. А если тебе не нравятся наши машины, то что из этого следует?

– Что из этого следует?

– А ты не понимаешь?

– Нет, я не понимаю.

– Значит, ты даже не понимаешь. Вернее, не хочешь понять, потому что это ясно любому. Значить, ты сознательно уходишь от ответа перед нами всеми, твоими товарищами. Хорошо. Кислов, тебе понятно, что это значит?

– Мне кажется, что он не любит все наше, он не любит все советское и любит капитализм.

– Ну, может быть, ты и прав. А знаешь ли ты, любитель западного, каким потом, трудом, унижением и эксплуатацией трудящихся, а порою и малолетних детей, на заводах капиталистов и кровопийцев достигается эта, так называемая красота, столь тебя прельстившая? Знаешь ли, что пока вот ты ты сидишь в светлых просторных классах советской школы, бесплатно дающей тебе образование, заботящейся о твоем здоровье, отдыхе и успеваемости, дети по всему миру капитала с утра до ночи гнут спины в темных и душных подпольных цехах, производя на свет эти вот самые машины, для удовольствия развращенных и безжалостных капиталистов? Знаешь ли ты, что при первой возможности, они под прикрытием этой как бы красоты обрушат на нашу родину всю мощь производимых ими тайно и явно руками тех же задавленных и запуганных рабочих своих орудий, самолётов и крейсеров? А пока, в преддверие прямой агрессии они ведут свою тайную войну против нашей молодежи и мыслящей части советской интеллигенции, соблазняя их этими вот подставными автомобилями и дворцами, в которых никогда не жить честному человеку, только всяким мистерам-капиталистерам. Да знаешь ли ты, что они специально производят эти вот автомобильчики, чтобы потом снять их в кино, показать вот таким доверчивым, как ты, и толкнуть, подтолкнуть, подкупить для преступления против нашей Родины!

– Понимаешь ли ты? несчастный, погубленный, червь копошащийся! пыль носимая! тростник полумыслящий! нехристь! гадина! сволочь недоебания! пидер гнойный! (ну, конечно, последнее, начиная от «несчастный» – все пронеслось уже в моем испорченном воображении, по известной уже вам схеме порока и преступления, пусть в данном случае только и вербально фальсифицирующего).

– Понимаю?

– А учишься ты как?

– Да неважно, – вмешивается сидящая тут же достойная и благородная учительница, классный руководитель. В уголках рта у нее застыли горькие складки по поводу меня, давно уже чуемого ею и подозреваемого, но по доброте души и по школьной неодолеваемой рутине не давшей ей времени и возможности разобраться со мной и вывести на чистую воду.

– Что, двойки да редкие тройки?

– Нет, он хорошист. Да уж, прости господи, какой хорошист – горе одно.

– Понятно. Вот видишь, какая неприглядная картина складывается. А ведь сейчас очень сложное международное положение. Агрессивность наиболее оголтелых империалистических кругов, особенно американского империализма, усилилась как никогда. Они не только снаружи, но вот и внутри наших рядов отыскивают слабые места.

– Вам это понятно ребята?

– Поняяяятно! – хором отвечают ребята.

– Это хорошо. Мы знаем, что у нас замечательная молодежь, на которую мы вполне и во всем можем положиться. Ведь именно в ваших руках находится светлое будущее нашей страны. Да и не только нашей, но всего мира. Все прогрессивное человечество затаив дыхание следит за гигантскими свершениями советского народа и готовностью нашей молодежи перенять дело отцов в строительстве новой жизни и защите ее от посягательств со стороны. Наши враги с содроганием следят за нашими успехами, столь неодолимо влияющими на трудящихся их собственных стран, которые говорят: Вот, блядь, если трудящиеся Советского Союза, блядь, на хуй, спокойно взяли в свои руки власть, сбросив всех этих ебаных засранцев, которые сидели у них на шее, так почему же, ебеныть, мы не можем этого сделать? И сделают! Сделают! Я вас уверяю, это ясно как божий день, сделают. И ваш вклад в это светлое дело будет неоценим. Они упадут к вашим ногам и зарыдают: Спасители наши! Отцы родные! С вами, у ваших ног до скончания света и второго пришествия! Однако, некоторым это непонятно. Некоторые не понимают этого. Некоторым кажется, что они пройдут бочком, бочком мимо этой бескомпромиссной борьбы на смерть двух миров, двух систем, двух царств и легионов. Они думают обождать в стороне, примериваясь, чья возьмет. Они думают, что незамеченными могут пособить нашим врагам, в случае победы имея с них свои дивиденды. А в случае нашей окончательной и неизбежной победы сделать вид, что ничего особенного они и не предпринимали. Что просто так вот на травке по случаю сидели, что не заметили, мол, кровавой борьбы нашей, где мы теряли друзей боевых, цвет нации, лучших представителей партии и молодежи, где кровь рекой текла! где от крови переполнился мир! где могилы вскипали, выбрасывая мертвецов, и они, слепые, шли по долам и весям, растопырив руки, ловя ими всякого попадающегося им на их апокалиптическом пути. Вот, а некоторые нее понимают.

– Что же мы будем делать с ними?

– Накажем.

– Правильно, а как?

– Выговор вынесем по комсомольской линии.

– Ишь ты, – усмехается он – и только-то? А если он завтра предаст вас, завод заминирует, убьет ответственного работника и с секретными бумагами бежит за границу? А?

– С занесением в личное дело.

– Так. А если он по улице пойдет с автоматом, убивая всех наповал?

– Выгнать гада из комсомола за такое!

– Вот это уже правильнее, А если он начнет толченое стекло в хлеб сыпать, а? Или все шторы, одеяла простыни везде, включая детские сады, начнет ядовитым веществом пропитывать, а? Пробираться к великим писателям и вождям, вытаскивая их на улицу и, оставляя там на морозе на всю ночь, чтобы простудить их натруженные и усталые легкие, дабы они потом от легчайшей заразы, мельчайшего микроба беззащитные приобретала тяжелую, неизлечимую болезнь, а? Что тогда с ним будем делать, а? То есть не тогда, а сейчас, пока он не успел совершить всех этих злодеяний, которые написаны на его лице. Выжжены тавром на его желтом лбу. Впечатаны лиловым ядом в его черное сердце. Выведены огромными светящимися буквами: ПОЗОР УБИЙЦЕ НАШЕГО СВЕТЛОГО БУДУЩЕГО! Что будем делать?

Вот видите. И там, и там мне нет спасения. И там взгляду непредвзятому и внимательному сразу же открывается ужасная картина реализованных и возможных злодеяний, которые вам явлены по факту, а в те времена прозорливцам открывались в их перспективном предположении. Да, мощные были люди. Не вам чета. И я рос среди них. И я, если не полностью и целиком, но все же отчасти благодаря их мощному излучающему соседству, тоже поимел это. Так что предавая себя вашему слабому судилищу, я все уже знал наперед не только про себя (это понятно, это не требует объяснения), но и все про вас. Так что давайте. Я на все готов. В моих ушах до сих пор звучат провидческие и неотвратимые слова моего первого обвинения. Но в отличие от нынешнего, приговора почти вечностного и метафизического. С этим клеймом мне уже брести до скончания веков, пронизывая в своем холодном и безучастном движении все новые поколения и народы до второго пришествия. Так что ваша мелкая добавочка, отметинка на моем челе даже как будто некое согревающее человеческое тепло, внимание людских глаз и душ. Давайте! Я вместе с вами! Я люблю вас! Спасите и помогите своими проклятиями и негодованиями. Ну, ну, бейте, истязайте меня, я прошу вас доставить мне это сладкое уничижительное причастие к простому человеческому быту взаимных обхаживаний, попреков, побоев, ласк и мучений, мучений через ласки, ласки посредством мучений, ласки мучений и мучения ласки, мучения отсутствием ласки, и ласки с минимальным присутствием мучения, но все[-таки] присутствием.

Возвращаясь к прямой последовательности моего повествования. Даже не повествования, а излияния некоего последовательно-подобно выстроенного потока излияний, пытающегося сообразно своей мерности и протянутости проявить и явить бессвязную массу всяческих пакостей и несообразностей, наваленных в куче в невременном углу темной жизни. Все, мной перечисленное, вряд ли бы заслуживало внимание людей столь ответственных и значительных. И, повторяюсь, мне мучительно стыдно развертывать перед вами эту пакостную картину, заставляя вас порой содрогаться и страдать самим. Хотя, конечно, своим дьявольским воображением я сажаю вас на одну парту со мной в том достопамятном классе. На первую парту, вы помните? Я нагоняю перед вами рой милых и невинных школьных харит с чуть-чуть задранными поношенными коротенькими коричневыми платьицами, с надетыми поверх так называемыми фартуками. Они все заваливаются головами куда-то вперед, в какую-то словно манящую их пропасть. Они словно отделяются от своих легких и нетвердо-упёртых в пол носочками приподнявшихся истоптанных туфелек ножек, предоставляя вашим жадным глазам чуть приоткрывающуюся картину спрятанной, укрытой подюбочной жизни невинных и чистых существ. И вы, сдавливая дыхание, забыв про меня, про все ваши высокие миссии и обязанности, ползаете руками по приоткрывшимся частям чужих тел. Другие же из ваших, которых не захватило мое воображение и не предоставило в их распоряжение предметов прямого сладострастного возбуждения, поглядывают на вас порозовевших, подрагивающих, пускающих слабую струйку слюны из левого уголка рта, тоже начинают заходиться, закатывать глаза. Покуда вдруг мощная пощечина или удар по голове не останавливает вас всех, все еще не могущих отойти от содрогания и смиренно, как кролики, принимающих и сносящих удары и пощечины. Да. В общем вы тоже. Но я до такого не доходил. Все-таки я владел собой и ситуацией, и удары и пощечины, как правило, обрушивались на других, на таких вот как вы, открытых, и в общем-то, по-своему, невинных и беззащитных.

Вот, теперь вы знаете, каково мне было тогда. Теперь, без сомнения, вы сами надбавите мне за подобное еще баллов 40–45. И это только в угадывание некой ситуации в ее единичности, в отрыве от всяческих непереносимых и тяжело изживаемых психологических и социокультурных последствий. Господи! Что за этим и в этом кроется! Но я увлекся. Конечно же, я приношу извинения, за то, что без всякого вашего соизволения, обратил вас в предмет некоего условно-прогностического мысленно-экстраполяционного эксперимента. Но таков я. Конечно же, мало кто перед лицом столь высокого суда позволил бы себе так зарваться, давая волю своему черному и ничем не оправдываемому ни в его интенциях, ни в его сомнительных результатах воображению. Конечно же, по простому закону вытеснения, я спроецировал свои пакости на ваши чистые образы и мундиры, честные, спокойные, прохладные, хотя и мощные, готовые ко всему необходимому и достаточному, тела, однако лишь в пределах допущенных и положенных, тела.

Для чего я вам все это излагаю? Для чего изливаю все это на ваши посторонние (хотя, по мере вашего вовлечения в общественную процедуру судилища – и не столь уж посторонние) головы? Я понимаю, что судите ведь вы меня совсем не за это. Но объективная последовательность объективных же и, зачастую, просто неизбежных, от меня не зависящих, событий-фактов настолько измучила и просто разрушила мой нравственный, физический, интеллектуальный и астральный организм, что не принимая всего этого во внимание, нельзя, как мне наивно кажется, объяснить, оценить, понять детали этого странного и запутанного дела и его последствий, как для вашей благородной стороны, так и для меня. Хотя какие уж там для меня возможные последствия. Все мои последствия уже давно опередили мои причины. То есть я хочу сказать, что вообще-то вся русская литература и ее доминирующая традиция как производства текстов, так и их восприятия, была ориентирована на восприятие и продуцирование истин метафизических, но в их квази-временной явленности в действительность. В нашу русскую действительность быта и характера. Я же, по изначальной исковерканности, оказался присобачен к этой традиции как-то эдак. Каким-то таким гносеологическо-эпистемологическим способом. Так что в моем случае следование следствий за причинами имеет весьма формальный характер. И, кстати, не нигилистский, каким характеризуется метафизический подход к проблемам логики, а обратимый характер. Так что следствия вполне могут оказаться впереди причин не как ими предположенные, а как попавшие в машину логического уничтожения или обращения. Хотя, опять-таки, понимаю, что такая вот вызывающая отграниченность от русской традиции нисколько не идет на пользу моему слабому образу-имиджу, но и просто отрезает от всякой возможности благотворного и спасительного влияния этой традиции. Как бы лишает возможности припасть к ней в качестве земли, напоительницы судьбоносными силами. Сокрушаясь, я понимаю всю тщетность объяснить свои уродства в системе и языке даже ближайшего находящегося ко мне индивида. Это все равно чтобы Гитлер говорил в свое оправдание о тяжести первых детских переживаний, родительских побоев, лишениях сладкого на ужин за нежелание поднести от колодца ведро с водой бабушке, об укусах ядовитых енотов и смерти любимого пса Тобика. Объяснял бы все конфликтами с учениками по поводу чернильной кляксы, поставленной случайным непредумышленным взмахом эмоционального пера на новенький пиджачок соседа. Или Сталин бы, например, все списал бы на оспины и коротенькую, малооперативную левую ручку. Или на отца-пьяницу, скрывавшего от матери получку, и слезы этой матери, просившей сыночка тайком подкрасться к отцовской железнодорожной тужурке и вытащить хотя бы оставшиеся огромные купюры разрисованных николаевок. И будучи пойманным не сметь выдать мать и терпеть побои и издевательства пьяного отца, дышащего луком и горячим хаши. Нет, нет, они сами творцы и ответчики за свою жизнь и свое величие, за свою свирепость и озарения. За свои отслаивающиеся порождения в виде боковых Гитлера и Сталина, которые, как волны от большегрузной баржи в узком канале порождают взаимоперебегающие и интерферирующие волны, бултыханием и бессистемностью ослабляющие мощный источник своего излучения. Хотя благодаря своей полуумочной сути имеющие некую возможность проникать туда и продлевать надолго свое существования там, где сам породитель из-за своей неизбывной мощи не может пройти, как верблюд сквозь игольное ушко. Так вот и я не могу ни на шаг отступить от себя и своего. Я сам, ответчик за себя перед лицом непонимающего и непринимающего, но трепещущего от всего этого, в предвкушение всего этого и в завершение всего этого мира. Я сам знаю себе цену, и мой суд не от мира сего. Уж не знаю, от какого мира, но не от сего. Конечно же, я догадываюсь, от какого он мира, но, во-первых, мне самому еще неясно со всей очевидностью от какого. Ну, информации поступает очень много, но она неведомого мне формата и конфигурации, так что происходят лакуны в информации, и точная расшифровка требует длительного времени. Времени, возможно, и намного превышающего длительность нормальной человеческой жизни. Возможно, именно этому и посвящена идея и теория метемпсихоза – длительного существования расшифровывающей души в различных агрегатных состояниях и обличиях на протяжении столетий, а то и тысячелетий, Впрочем, не превышающего длительности кальпы, в конце которой разрушается все, вплоть до антропоморфного или зооморфного обличия богов. Попытка же точного расшифрования всей этой сложно-строенной структуры и смысла приводит порой к таким аберрациям в конструировании запредельного мира, как это получилось, например, у Даниила Андреева. В особенности, что касается считывания названия, значения и целеполагания всех явленных ему миров. В то же время, пространственная конструкция, как свидетельствуют записи и как подтверждает мой собственный опыт, считывается гораздо легче, быстрее, а главное, адекватнее. Во-вторых, почему я не поведаю вам, от какого мира мой суд – так потому что просто не скажу и все! Так что попросту судите меня, не вникая в подробности моего собственного суда и ваших возможностей. То есть смиритесь перед своей практической беспомощностью в вынесении мне какого-либо приговора. Он бессмысленнен и в своей определяющей части, не имея возможность постигнуть ни причины, ни результаты, ни последствия вами осуждаемого феномена, ни в приговорной его части, не способной ни быть понятой, ни быть в какой-либо, хоть в малой мере, воплощенной. Ну что – потащите меня в милицию? Так они меня выпустят, а вас самих еще за самоуправство притянут к ответственности. Что, отдадите собакам? Так они меня любят. Обласкают еще, зацелуют, защекочут. А вас – так насмерть закусают, на куски разорвут да и до костей обгложут. Что, общественности выдадите? Так она вас и засмеет, а меня прославит. Стишки еще попросит любимые прочитать, да и призовет новые написать в ваше же поношение. Что, к Богу обратитесь? Так, во-первых он скажет:

– Кто это там?

– Это мы! – станете вы докрикиваться до небес.

– Не слышу ни звука!

– Да это там разные, с земли! – уж как-нибудь приду я вам на помощь

– Кто такие?

– Неважно. Вот суд, видите ли, надо мной решили устроить. И к Тебе за благословлением обращаются.

– Не знаю таких. Как это они посмели поднять руку на Мое творение! Подлежащее только Моему суду и наказанию. И прощению. Прощению, это в смысле я про тебя говорю. А вообще-то наказанию. Кто такие. Привести их в возможном для них образе и виде пред Меня. Только неблизко, а то уже чую дурной запах.

– Господи, – взмолюсь я тогда, – да ладно. Забудь про них. Они от глупости и слабости. Они не хотели. А то что меня судят, так может это из добрых соображений. Хотя вижу их насквозь – по злобе и по зависти! Как вот такой же один есть в Москве литератор. Имени его Тебе, Господи, не говорю, только буквы ВНН. Да и ты и так знаешь. Но тихо, тихо. Они подслушивают. Еще в дело мне пришьют. Ну я пошел, пока меня не застукали здесь. А то ведь и это лыко будет мне в строку. Ой, тяжело у нас там. Когда еще сюда доберусь.

– Когда надо, тогда доберешься. Ишь разговорился тут при мне.

– Ну, к кому вам еще-то обратиться? Только ко мне:

– Исполни, исполни сам наш приговор!

– Да уж и исполнил.

– Как это?

– Да все что вы можете вымучить по моему поводу, я давно уже сам все знаю и сам себе за то определил высшую меру.

– Нет, нет, мы вовсе не хотим для тебя высшей меры

– Не лукавьте, не лукавьте. Я лучше вас знаю. Вы знаете себя только на сейчас, а я знаю вас наперед. Через полчаса вы же сами и закричите: Повесить его, гада! расстрелять блядину! уничтожить уебище!

– Нет, нет мы этого даже и в своем дальнем уме не имеем!

– Имеете, имеете. Да я на вас и не в обиде. Я достоин этого.

– Нет, нет, не достоин!

– Нет, достоин.

– Нет, не достоин!

– Нет достоин! -

– Нет, достоин, достоин! И не упрашивайте, не упрашивайте меня! Я достоин! Достоин! Я сволочь! сволочь. Я всегоэтого достоин! И даже свыше! Выбросьте меня на растерзание бешеным псам и лисицам! Отдайте ехиднам и вампирам!

– Не отдадим!

– Отдадите, отдадите.

Ну да ладно. Осудите, осудите вы меня, и поплетусь я бедный и несчастный неведомо куда. Как, впрочем, и всегда это было в моей нескладной и незавидной судьба, волочившей меня в разные стороны, ударяя по дороге о различнейшие встречные предметы – столбы, заборы, людей, институты, начальство, идеологию, эстетику, людей, других людей и просто всякую всячинку. И все это, заметьте, делалось ею без всякого совета со мной. Все насильственно и бесповоротно. Да я и не сопротивлялся. Даже если бы и знал все наперед – все равно бы не сопротивлялся. Да я и знал все наперед – и не сопротивлялся. Я не сопротивлялся. А ведь мог бы. Мог бы. Но тогда не стоял бы вот здесь перед вами. И что бы вы тогда делали? Себя что ли бы судили? Вот то-то. Так что меня за это и судить бессмысленно, ведь сама возможность суда на этом именно и зиждется, то есть суд сам со всем этим, коли решается подвергнуть это судебному разрешению, есть подсудимый. А я просто делаю шаг в сторону, как чистая логическая причина. То есть даже и не в сторону, а в инопространство.

И вот, лишившись разом всех своих нагло-спортивных и уныло-школьных друзей и не приобретя нигде никаких иных (да и где, посудите сами, можно было обрести кого-либо?), заметался я. Ведь в самом трудном, так сказать, переходном, переломном возрасте оказался я абсолютно один без поддержки, без соратников, без наперсников неустоявшейся и мечущейся души (6 баллов плюс за все это; в сумме уже – 130). Что же мне было делать? Естественно, а как же вы думали, я ожесточился и замкнулся. Обрел я внешний вид эдакого Михаила Юрьевича Лермонтова, стоявшего с мрачным видом у колонны в ярко освещённом зале, и глядя на пролетающие в вальсе нарядные и смеющиеся фигуры деятелей высшего света, и шептавшего: Все люди – свиньи! Но сколько можно было якобы стоять у будто бы колонны вроде бы праздника жизни? Бросился я зачем-то в Городской Дом пионеров, пытаясь реализовать свою смутную и непонятно откуда разом взявшуюся, выплывшую в качестве даже как бы и давно мучившей меня, мечту стать авиамоделистом. Поначалу я, кстати, сунулся в местный кружок горнистов. Ну, чтобы выучившись дудеть и горнить, ходить впереди стройных колонн пионеров и комсомольцев и громкими пронзительными вскриками медного устройство расстраивать и бросать в смущение их бессмысленные, в большинстве своем, ну, полуосмысленные, души. Но поскольку процесс обучения был неимоверно долог и специфичен – полгода мы ходили и учились сплёвывать семечки, чтобы приуготовить губы к будущим победным воплям меди – я выдержал только месяца два, не переступив порога первичного сплевывания.

– Я говорю абсолютно искренне. Причем, в данном случае я говорю не вам.

– Кому это не нам?

– Ну, не вам. Не вам сидящим в качестве суда.

– А тем. Через ваши головы я говорю иным, инопредельным. В ином пространстве расположившимся и внимающим всем нашим препирательствам, как услаждению, или раздражению слуху. То есть общему неразделимому шуму.

– Кому же это?

А обращаюсь я через плечи единоутробного мне, по причине мною же самим и выдуманности его, суда к простым читателям. Мое оправдание сейчас перед ними. Оправдываюсь я перед ними отнюдь не за содеянное, а за непростительно долгое и нудное явление перед их лицом этого эфемерного суда и жалостливых восклицаний в свою защиту некоего лирического героя. Эдакого неюного Вертера. С судом-то мне недолго разобраться – поплакаться, навыдумать еще одну гору жалостливых или ужасно-саморазоблачительных деталей, либо послать его на хуй – и вся недолга. А что делать с читателем? Как его на хуй пошлешь, если он даже не присел за твой фолиант. Или присел, да зевая закрыл, не дойдя до этого посылания. Вот и выходит у меня одна надежда, сделать вид, что это вся моя тяжба с этим выдуманным, как бочка для кита, судом. Авось, спросят:

– Что это ты?

– А я это так.

– Кому это ты? Не мне ли?

– Да нет. Я этому вот?

– Кому это?

– Ну этому. Вон стоит, облокотившись о локоть такого же.

– Никого не вижу.

– Ну, и ладно. Ну и не видишь. Это тебе вовсе и не предназначается. Да и откуда ты взялся здесь?

– Просто стоял.

– Вот и стой, коль стоишь. Коли ничего, кроме стояния, не умеешь.

– Ишь, обидчивые все какие.

– Да нет, мы не обидчивые, мы боязливые и настороженные. Знаешь, обидеть слабого человека всякий может.

Вот и весь мой с ними разговор. Выходит, что мне с моим ужасным, тиранящим меня без всякой на то моей возможности, судом легче и роднее. Так что обратимся лучше к нему. Да и вам забот поменьше, разрешать мои тяжбы и вовсе что немыслимого порядка.

Значит, обратимся снова к моему суду, который и говорит:

– Ишь, авиамоделистом ему недостало стать ко всему предшествующему! – скажет он холодно, презрительно и уверенно, как-то уж очень со стороны.

– Да, да, авиамоделистом! – запальчиво почти выкрикну я ему в лицо. Вернее, им. Будто отыскивая последний спасительный рубеж самосохранения распадающейся личности.

– А ты чего-нибудь попроще бы. Вот, семечки бы посплевывал, может, со временем качественный горнист бы и получился на скромную пользу общества и в успокоение души.

– Пробовал, пробовал я сплевывать эти проклятые семечки! Ничего не получилось!

– А ты бы потерпел, может, и вышло бы чего путное. Ну, там не Дакшицер, ни Вера Дулова, но парочку нот твердо бы выдувал. На всю жизнь бы хватило. И детишек бы обеспечил.

– Да какие тут детишки! Я терпел два месяца. А уж за их пределами, если не перемог – так и всю жизнь эти проклятые семечки сплевывать!

– Почему проклятые? Люди вон жизнь кладут на их выращивание, шелушение, давление масла из них. Отчего же проклятые?

– Да я не в том смысле. Я совсем в другом смысле. Я совсем не в усугубление моей вины через небрежение общественно полезным трудом. Я про те метафорические семечки, условно сплевываемые в ожидании неземного успеха звукоизвлечения из победно-боевого инструмента!

– Ну тогда старушке бы какой-нибудь помог бы. Пионерскую работу какую-нибудь выполнил бы.

– Я и так, я и так все это делаю. И никакого результата. Никакого просветления души. Мне хотелось в авиамоделисты – может спасет! вывезет! просветлит!

– Понятно, ему в авиамоделисты надо. А что тебе еще дополнительно надо? А, может, просто, тебе потребна дружба какой-нибудь чистой и веселой девушки? – тут я задыхаюсь и только мычу в ответ что-то несвязное, горькое, многострадательное и душераздирающее:

– Мммммммм!

– Вот, вот! Чтобы надругаться над ней. Изнасиловать, выебать ее, говоря попросту. Выебать и бросить средь дороги на потребу проходящим вонючим и обоссанным пьяницам, либо шелудивым, отводящим в сторону морды от своей пакостливости, псам. Ведь так? Так ведь!

И я отвожу глаза, молчу, и задыхаюсь. Именно эти картины не раз проносились в моих воспаленных мозгах. Да! Да! – мог бы я воскликнуть им в ответ – именно этого я желаю! – но я смолчал. Я смолчу. Я мрачно и уперто молчу в ответ. (А вот вам еще пример неоспоримых страданий, могущих быть вполне стратифицированых и квалифицированных по принятой нами шкале и сетке оценок. Вот вам пример страданий во внутреннем борении со спрятанным голосом собственной назидательности и высокомерия – на 5 баллов. Итого – 135 неведомо для чего нужных и кому предъявляемых баллов.)

Иду я, значится, в авиамодельный чаемый кружок в Центральный городской дом пионеров и школьников имени неизвестного мне какого-то человека Стопани. Дом немыслимой красоты, изощренности и даже извращенности, мной тогда и не могущий быть понятым в его почти эпиграфной значимости к тексту моей последующей биографии. Ну, эпиграфом может послужить, естественно, не красота его, а в определенной мере его изощренность и уж полностью – извращенность. Но это все в смысле высоком, снятом, надмирном и неземном. А так – просто старорежимный дом, набитый бесчисленным количеством разнородных, но достаточно унылых, детишек и их нудных, серых и самодовольных руководителей и пионервожатых. Но мне нужен кружок авиамоделизма. Я брожу по запутанным коридорам этой барской архитектурной забавы (дом-то был построен для какого-то неординарного купца). Нахожу наконец дверь с табличкой «Кружок авиамоделизма». И что он мне, кстати, дался этот авиамоделизм – может улететь я хотел? Смастерить какуюнибудь эдакую модель, ростом с птеродактиля, и улететь к ебеней матери. Ну, может быть только в метафорическом, иносказательном смысле – и то забавно. Но не тут-то было. Народу уже, будущих авиамоделистов, черт их дери, полно. Кружок переполнен. Приему больше нет. Иди, милый бывший будущий авиамоделист, домой, или пристраивайся здесь где и как знаешь. (Еще 2 балла несомненные и не оспариваемые никем, даже вами, я думаю, в их абсолютной естественности и неизбежности. В сумме – 137).

В неком тупом отрешении брожу я, значится, по этому дому, не имея в голове уже никакой цели, даже мысли. И внизу, в подвальном коридоре, вижу одиноко приоткрытую дверь среди полнейшего окружающего запустения. Что в общем-то странно среди переполненного, перенасыщенного мелкими звериными тельцами детишек всего гудящего, не приспособленного к тому, здания. Естественно, что было оно приспособлено, предназначено для одинокого чудаческого проживания некоего экстравагантного купчищи. Должен он был (уж не знаю, как там было на деле, но по общему замыслу, должен) заваливаться поздней ночью пьяным домой в окружении ватаги собутыльников и цыган. Многочисленных, конечно, но не столь уж как количество нынешних разбросанных детских мельтешащих организмов. Должен он был внезапно засыпать где-то поперёк коридора и быть уносимым слугами в опочивальню, где, естественно, подлежал раздеванию и уложения в огромную прохладную постель. Поутру должен был просыпаться недовольным. Хмуро оглядывать похмельную и виновато столпившуюся внизу, в кухне, в ожидании кормления и опохмеления, толпу приживалов. Мрачно оборачивался он к кому-нибудь из главных слуг:

– А это кто такие?

– А это, батюшка, вчера вы сами изволили-с их с собой привести, да вот дальнейших распоряжений по их поводу-с не дали-с.

– Не дал распоряжения. А какое тебе, бездельнику, еще распоряжение мое потребно? А? Гнать их в шею!

И выпроваживали их неоскорбительно, насколько было возможно в подобной ситуации. И опустевал дворец. Пустовал, пустовал, пока, наконец не заполнился непотребным шумом новой, народившейся массы, даже не ведающих о тоскующей и мятущейся душе русского дореволюционного купца душе, пионерской массы.

Так вот, вижу я в подвальном помещении некую одиноко приоткрытую дверь, откуда в пустеющий и темноватый коридор падает тёплый желтоватый луч манящего, почти домашнего света. Тихо, с замиранием сердца, почти на цыпочках, подхожу я, тяну на себя это нескрипящую дверь и заглядываю вовнутрь.

И что же я вижу. Да, что же я вижу. Ну, что вы можете предположить на этот счет. А, вам безразлично. Вам и так все ясно. Вы заранее знаете, что никакая дверь в никакое неведомое и спасительное уже ни какими средствами и способами не может спасти меня. Либо, просто, скажем, выпрямить, как это случилось у Глеба Успенского, случилось с Венерой Милосской. Да, вот, кстати, Венера Милосская неслучайно выпорхнула. Дело в том что там золотое сечение было. Там, скажем, баллов, типа 5, 6, 11, или 54 не было. Там сразу проходил в золотое сечение. Причем, если в него не укладывался, так были специальные приспособления, куда укладывали и подчищали под золотое сечение. Сейчас же, во времена общего регулятивного принципа, основное значение приобрел модуль перевода одного в другое. Причем, это одно и другое в своей конкретности и индивидуальности даже и незначимы. Важна их возможность быть переведенными. То есть как А= 2Б – 4.6 СЕ. А что уж там эти А, Б, С и Е значат – одному Богу известно. Да и не важно. Может быть, Александр, Борис, Сергей и Елена. А может быть, Англия, Бельгия, Сомали и Египет. А, может, и арбуз, банан, себестоимость, еженедельность. И так далее.

Почему же мне вспомнилась именно Венера Милосская? Да потому что, господа судьи, увидел я картину поистине прелестную – разнообразного возраста детишки, кудрявые и наголо бритые, в мило замазанных глиной и гипсом халатиках, расставленные возле специальных приспособлений, называемых скульптурными станками (это я узнал позднее), ловко лепили различных существ – зайчиков, ворон, лошадей, медведей, леших и кучеров, всадников и запорожцев, бурлаков и пионеров, пеликанов, верблюдов, портреты друг друга и неузнаваемых даже впоследствии людей и пр. Я застыл в изумлении. Этот искренний порыв, уважаемые судьи, должен бы быть мне отмеченным в несколько баллов искренности, например, немного (я не завышаю свои достоинства! нет! нет! все по справедливости!) – 8. Но поскольку мы ведем подсчет все-таки в баллах моей оправдательно-извинительности, то для простоты окончательного подсчета посредством квантора перевода 3ПЖ, мы получаем в нужных нам баллах цифру 15. И в сумме с предыдущим моим результатом получаем: 137 + 15 = 152. Кстати, если брать для пущей простоты сакральными блоками перерождения, равняющимися, в данном случае, применительно к ситуации антропо-самовоспроизводящейся, числу 8, то и получаем 19. Но само по себе число 19 неинтересно. Пока неинтересно. Поэтому для простоты продолжим исчислять в баллах. Правда, не забывая время от времени бросить взгляд на блоки перерождения.

И тут сбоку, слышимый, раздался голос, невидимого мне человека, поскольку сидел он как раз справа за дверью. Мое же приближение он обнаружил по тени от мощной обнаженной голой лампы в коридоре, тени, вползшей в его комнату и выглядевшей, как я сейчас понимаю, довольно жалко.

– Кто там? Входи, входи, не бойся.

Я вошел. Сбоку, за письменным столом сидел плотный лысоватый мужчина. Я остолбенел от неожиданного мощного потока неожидаемой и незаслуженной доброжелательности, даже, можно сказать, ласки, истекавшей от его улыбки и всего благодушного уютного существа.

– Входи, – повторил он. А я словно не слышал. Я не понимал, зачем я здесь, но чувствовал, что я здесь надолго.

– Входи. Бери себе станок, глину, лепи. Как тебя записать в журнал? Из какой школы? Какой класс? Что ты молчишь? Есть у тебя халат? Ты лепил когда-нибудь? Что сейчас будешь делать? Вот я советую тебе ворону, которая в клетке, вон там, в глубине, лепить. Вон там ее Костя Федотов лепит. Это вот у окна Боря. А это Сергей. Как твоя фамилия. Что ты все молчишь? Кто у тебя родители? У нас, значит, занятия три раза в неделю днем и вечером. Какие дни тебе подходят? В воскресенье ездим на этюды. Вася, подвинься. Федя, у кролика лопатки вот здесь, повыше, прямо к шее подходят. Что же ты все молчишь? – и так далее, и так далее.

Я молчал.

И можно было бы подумать, т. е. на этом месте моего повествования вы наверняка подумали: Вот. Наконец-то. Дана ему подлецу…

– Почему это подлецу? – возмущусь я, – Хоть я и есть подсудимый, но, во-первых, еще не доказана моя вина. А, во-вторых, даже самая низко-павшая тварь имеет право по праву божественного первородства, быть обращаемой с уважением.

– Ну вот, кому уважения еще только не хватает. Всего остального хватает, а вот уважения, видите ли, не хватает!

– Во-первых, я не понимаю такого тона. А во-вторых, мне много чего не хватает, но я вряд ли могу рассчитывать получить это от вас, самих мало что имеющих. Разве что высокомерие, гонор, нелюбознательность, сварливость и отвращение ко всему живому. Вот что вы имеете. Но, конечно, конечно, не мне судить кого-либо, тем более вас. Извиняюсь. Однако же уважительного отношения к себе я могу не только ожидать, но и даже требовать. Кто позволил вам обзывать меня подлецом?!

– Да мы тебя и не обзывали.

– Как это!

– А вот так.

– А кто же это тогда обозвал меня?

– Да ты сам себя и обозвал, предположив, что мы тебя так можем обозвать в ситуации неожиданно свалившегося на тебя везения. Но мы тебя не обзывали. Мы корректны и учтивы, особенно в такой сомнительной ситуации с такими сомнительными фактами.

– Какими это такими сомнительными? То есть вы уже до вынесения приговора осмеливаетесь воспринимать меня как преступника, уже осужденного и приговоренного.

– Как раз нет. Мы только говорим о своих сомнениях. Не больше. Но ты сам, сам, в опережения естественного и предполагаемого нашего решения, просто заранее не оглашаемого и как бы даже не принимаемого во внимание в его решительности и бесповоротности, ты сам определил себя как подлеца.

– Да, да, я подлец! подлец! подлец я! Я этого и не скрываю. Да и не мог бы скрыть при всем моем желании!

– Хватит истерик. Вернемся к голым фактам.

Так вот. Всякий в этом месте моего повествования подумал бы: Вот, наконец-то, дана ему, подлецу, возможность воспрять духом, открыть сердце навстречу требовательной ласке. Не тут-то было. Видно, так уж мне обреченному суждено, что любой изворот судьбы, на минуту блеснув яркими, прекрасными и обольстительными возможностями счастья и возможной удачи, тут же оборачивается своей отвратительной противоположностью к сугубому моему унижению и даже уничтожению. И в данном случае все произошло как по-писаному. Вот, вы скажете (ну, не вы, так кто-нибудь вам подобный – мало ли их каких нынче развелось!), человек сам, мол, творец своего счастья. Знаем, знаем, и мы в школе изучали подобное: “мы увидим небо в алмазах”, “человек это звучит гордо”, “человек – мера всех вещей”, “куда ни пойдешь – всюду счастье найдешь” – мы все это знаем. Те есть даже больше, мы и породили это все. Ну, может, не мы впрямую, но прямые породители этого гораздо ближе во временном пределе к нам, что по прошествии времени для последующих поколений как бы даже и сливаются с нами. Как это, например, с 10-м и 12-м царствами Древнего Египта, между которыми, кстати, около тысячелетия. Но вы, по поводу творения счастья, правы, поскольку вы, как я посмотрю, бодры и здоровы. Жизнь с детства кормила вас курицами, колбасами, который были просто запредельной мечтой во времена нашего детства. Жизнь одаряла вас устроенными и зажиточными родителями, укормленными и уравновешенными друзьями. В наше время было все не так. А на вашем-то самодовольном месте любой был бы силен, зажиточен и упитан. Поглядите на себя! Поглядите на себя глазами униженных и оскорбленных. Глазами детей, не имевших детства, но выживших и с презрением принимающих ваши сладостные ничего не значащие советы. Кто бы из вас, перенеся все, мной выше описанное, сохранил бы малую толику моей страсти к жизни и к самооценке, и самоосуждению! Уж за это одно я достоин быть прощен и отпущен. Достоин жалости, скорее, уважения. Достоин быть поставлен на почетное место. Достоин даже быть поставленным судьей над вами, не ведавшими подобного, потому-то и не могущими быть судьями над этим. А я, конечно же, не ведал всех ваших довольств, но бедный богатого всегда поймет, а если не поймет, то осудит. Но нет, нет, я смиренен, и редкие эти вспышки гордыни – слабые издержки общего перегрева социальной обстановки. И я сам отдаю вам себя в руки на суд вашей чистой совести. Правда, согласитесь, чистой только согласно ваших собственных понятий о чистоте и достоинстве. Но я смиряюсь и покоряюсь, и принимаю ваше право судить меня соответственно вашим понятиям правды и достоинства.

Так что же? Как говорится в другой нации: повесьте ваши уши на гвоздь внимания. Звучит, конечно, смешновато, если представить ваши маленькие розовенькие уши, вряд ли могущие и желающие быть повешенными куда-либо и на что-либо.

И вот в этой святой, почти домашней атмосфере моментально моя подлая натура отыскала поводы и причины для зависти и самомучительства.

Я понимаю, что это уже далеко не оправдательное слово, но краткий призыв к пощаде. Какая уж тут кротость?! Какая уж тут пощада. Нет. Это, скорее, исповедь, развертывание души в ее пустое становление и пробегание по краевым холмам и сырым, гниющим провалам жизни. Т. е. становление в его пустоте. Т. е. – сансара с точки зрения изничтожающей кальпы. Т. е. как посмотрев сверху на Россию в ее смене и взаимном последовательном уничтожении, осмеянии и поношении повторяющимися презентатами неких воспроизводящихся архетипических глобальных мета-идей, можно воскликнуть: Господь здесь пожелал пустое место! Непонятно, воскликнуть с восторгом ли, с ужасом ли, с ужасом ли подавляющего восторга, с восторгом ли возжигающего ужаса? с возжиганием ужаса и восторга! с восторгом ли возжигания ужаса в виртуальном пространстве души, парящей над этим тотально, абсолютно, предоминантно, онтологически пустым, ужасающим и восторгающим, дымящимся исходящей шуньей, местом?! С воспаряющим ли в метафизические, моментально не определяемые по своей прописке, но понимаемые в этом своем качестве впоследствии, высоты-глубины-местостояния восторгом и пропаданием. С пропаданием ли души в бескачественном в себе и проявленном лишь в виде своих пустых парафеноменов, в наружном мире восторгов и сопутствующего ему ужаса, творящего из темной энергии, преображаемой в светлую, путем разделения на две – темную энергию энигматики и белую порождения.

В общем ясно, что это роман-воспитания. Вернее, культурное сознания при первой же попытке явить себя и оправдать попадает в испытанную сетку предлагаемой номенклатуры, как и, собственно, зеркальное ему воспринимающее сознание, моментально квалифицирующее любой материал соответственно той же сетке. Так что это – роман воспитания. То есть, в результате, невоспитания. То есть, вернее, все-таки воспитания, дурного, отвратительного, зловещего воспитания юной души, впрочем, обреченной от рождения быть таковой в назидание потомкам. И без этого воспитательного повествования не ставшей бы никаким примером. Так что продолжим наш подвиг наглядного воспитания и мазохистического, правда, весьма малого, не сопоставимого с параллельным мучением, удовлетворения.

Однако же, даже самый чистый и невинный, не поплутав по подобным кручам (и хорошо, что на примерах чужой жизни), не увидит и не отличит светлые тропиночки умилительности и счастья. Не обнаружит прямые дороги подвига и самопожертвования, обсаженные по бокам тополями благожелательства, кленами благородства, дубами упорства и добродетели, яблонями любви и вишнями чистых отдохновений. Не открылись бы ему поля гречихи и золотоносных хлебов – результаты его неустанной деятельности, проекта длиной в жизнь, который следует начинать рано и упорно, вершить каждый день отпущенной жизни, обороняясь от засух, бурь, сырости, туманов и подползающей гнили. Хотя как всего этого избежишь? Нет, результат, отнюдь не столь однозначен. Все дело в процентах. Если скажем 80 % к 20 % – замечательно. 77 % к 33 % – тоже хорошо. Хорошо и 69 % к 31 %. Похуже уже те же 69 % к 45 %. 55 % же к 52 % – результат уже критический. 40 % к 62 % – плохой, плохой результат. 30 % к 70 % – очень плохо! Ну а что уж говорить о 77 % к 20 %, или 77 % к 18 %, или 77 % к 9 %, или 80 % к 11 %, или к 9 %, или к 5 %, или к 2 %! Естественно, у вас возникает вопрос о моем процентном отношении. Ну, этот вопрос сложен. Думается, что в моем особом случае оба члена выражения имеют отрицательное, или же, в глубинно-реальном смысле, мнимые значения, что для простоты может быть выражено алгебраическим способом.

Конечно, как вы видите, судьба посылала мне, мною не заслуженные, улыбки, приветы, знаки судьбы – родители (по другой системе, не той, что я определяю силу и величину моего экзистенциального ущерба, а по системе как бы личного присутствия в моей судьбе, могущие быть оцененными в 14 баллов), сестра моя блаженная и невинная, достойный член человеческого сообщества и правомерный участник зиждительного мирового космического процесса (18 баллов), злополучная, но в общем-то невинная соседка (5 баллов), друзья мои по футбольной вольнице (11 баллов), отдельные учителя, но взятые вне школьной чудовищно-обвеществляющей системы (от 3 до 7 баллов), животные бывали нежные, ненавязчивые и доверчивые, но и податливо-уклончивые (от 8 до 14 баллов). Прохожие иногда улыбались мне открытой молодой или добро-укоризненной старческой улыбкой (от 10 до 15 баллов). Да всех и не упомнишь. Жена, опять-таки (без упоминания квалифицирующих баллов). Сын. Дяди-тети. Погода, наконец. Все они суммарно, в переводе на систему моего экзистенциального ущерба-прибытка 56 баллов, что не соответствует их собственной жизненной мощи, но лишь результат их почти насильственно-облагораживающего прикосновения, проникновения сквозь мой, с годами нарастающий, утолщающийся до полной корки нечувствительности, панцирь нигилистической и разрушительной замкнутости. О, я этого не пожелаю никому даже в их случайных и не реализующихся снах. Эдакая скованная панцирем черепаха, не могущая быть уже догнанной и преображенной Гераклом жизнеутверждающей и просветляющей витальной энергии. Так что будем честны, и из суммы как бы оправдывающей меня в моих непотребствах – 152 – вычтем эти спасительные, возможно бы, спасительные при моем смиренном приятии их, 56, и получаем 152 – 56 = 96. Но и тут же за страдания, связанные с созерцанием их чистой лучащейся, положительной энергии и невозможности причаститься ей добавим слабо-оправдательные 15. Получаем утешительные, но бесполезные и нигде, кроме внутренних извилистых пространств самооправдания, неприменительные 111. Цифра, правда, неплохая, красивая. Интересная. Прибавим еще балла 2, или 3, или 11. Нет, будем все-таки корректны и прибавим только 4. Получаем 115.

Этого пока достаточно. Нет, все-таки недостает еще трех до 128. И я сейчас объясню, почему и что это значит. Я открыл, что есть некая закономерность распределения по возрастным периодам. Ну это понятно. Сумма страданий, получаемая, скажем, за 64 года (как мне почти почти почти уже почти есть уже сейчас).

<…>

Возвращенная лирика

2002

Предуведомление

Давно, давно хочется найти пути возврата к прямому и искреннему высказыванию. Да я уже многажды твердил об этом, так что не буду очень распространяться по этому поводу. И опять-таки я, естественно, говорю не о чистой, невинной и невменяемой лирике нашего времени, просто не ведающей многих проблем; составленной и подставленной под сомнение подобной конвенциональности и рутинности якобы искренних и эмоционально-достоверных высказываний. Ну да речь не о ней. Мы о тех, кого опалил пламень сомнения и невозможности. Кого опаляет встречный пламень постоянных порывов найти-таки способ обойти эту роковую невозможность. Ну, естественно, невозможность, предстающую их глазам и являющуюся в их опыте. Так ведь мы именно о них.

То есть о себе. Вот именно такой попыткой (очередной) и является предъявляемая вашему просвещенному вниманию книжка, книжечка, книженция. Я сам неожиданно обнаружил в процессе писания и проговаривания механически расслабленными губами во время ходьбы, что выпадение в осадок, абсорбирование в тексте существительных в именительном падеже (независимо от падежа, употребленного в самом тексте) как-то так, независимо от способа и причины появления их в самом стихотворении, создает ситуацию онтологической очищенности, простоты, прохладности, незаинтересованности и даже, извините за выражение, истинности. Очищенные от размывающего влияния прилагательных и теребящих их, понукающих, тянущих в разные стороны глаголов, они стоят отдельно, как некие мегалитические камни Стоунхенджа, как некие молчаливые самодостаточные существа.

Ну, естественно, в отличие от сочинений минималистического толка, где все подобные чистые употребления отдельных слов являются в самодостаточности именно подобного метода, в нашем случае содержанием является именно драматургические мерцательные отношения существительных с самим текстом, откуда они выпали или от которого мягко отделились. Заметим и интересный эффект возникновения зачастую некоего нового содержания выстроенных самодостаточным порядком самодостаточных существительных в отличие от текста и контекста их положения в начальном стихотворении. Ну и еще одно – очень приятно, завершая стихотворный опус (а всякий из них является метафорой жизненного пути) произносить отдельные, как тяжелые и прозрачные капли, выстроенные вертикальным порядком, а не горизонтально рядомположенные слова. Процедура грамматической и интонационной незаинтересованности порождает в душе ощущение, близкое к возвращенной искренности и прямоте высказывания.

И под конец замечу, что не всегда, но очень-очень редко процедурная чистота нарушается атавистическим введением в этот ряд единичных глаголов и прилагательных. Ну что же, себя зараз не переделаешь.

1 |00647 Я себе под вечер шел Миновал какой-то скверик Дождик меленький пошел И это вот совсем нескверно Было Поскольку – вечер Я Скверик Дождик Москва Нет, нет, все совсем, совсем Нескверно

1 |00648 Жара была, хоть выноси Святых и заноси обратно Лишь занесешь – и сразу, будто Прохлада, даже моросит Как будто И жара Святые Церковь Прохлада Моросит даже Как будто

1 |00649 Верхушка вермахта решила Шального Гитлера убрать Решила-то она решила Да как его, ебена мать Такого Уберешь И не убрали Но все-таки – верхушка Вермахт Гитлер Ебена мать И все прочее Убранное вместе с Гитлером и этой самой неудачливой верхушкой вермахта

1 |00650 Входит в комнату старушка Соседская Аккуратная как кошка А в руках у ней игрушка Так похожая немножко На небесного ежа А и вправду ведь – свежа Рана-то И комната Старушка Кошка Игрушка Ежик И рана Свежа

1 |00651 Крик ребенка, как раненой птицы Он упал, и закапала кровь Милый мой, это все повторится Это все повторится и вновь Повторится И крик Ребенок Птица Кровь И ничего

1 |00652 Жара, в реке плывет китаец Или кто-то там другой Что-то выкрикнуть пытается Электрической дугой Внезапно ударяем Испепелевается И жара Река Китаец Кто-то другой Электрическая дуга И все вокруг внезапно затмевается черным испепелевающим светом

1 |00653 Гремела музыка в саду Таким невыразимым горем Как будто где-то там в аду Замучен юноша Григорий За что? – отсюда не понять Но – раз, два, три, четыре, пять — Нет, все равно не понять И музыка Сад Горе Ад Юноша Григорий И раз Два Три Четыре Пять Нет, все равно не понять

1 |00654 Вот и берег северного моря Вот граница наших бед и слав Не пойму, от счастья или горя Плачешь ты к ногам моим припав Белым Прохладным И берег Море Граница Беды Слава Счастье Горе Мои ноги Остывающие

1 |00655 Убитого опять тревожат Вновь вынимают из могилы Под пение Хавана Гилы Не то, чтоб массою творожной Но некиим веществ смешеньем Что даже у людей смущенье Вызывает И это понятно Ведь убитый Могила Пение Масса Смущение Судьи Полицейские И все окружающее

1 |00656 Ножи мелькали в темноте И следом трупы выпадали Их незаметно убирали И снова – те, или не те — Под утро появлялись И ножи Темнота Трупы Утро И все опять

1 |00657 В саду полураздетый дачник Не поднимаясь целый день Валяется – он неудачник Ему вставать не то, чтоб лень Иль, скажем, слабость – много хуже! — Тоска и беспредельный ужас Дачный И сад Дачник День Неудачник Лень Слабость Тоска И ужас дикий Беспредельный

1 |00658 Мясник нес тушу на плече Я проходил случайно мимо Она со мной заговорила На ассирийском языке Я отвечал: Что, брат, беда? — Да нет, как раз наоборот! — Легко! — Вот так вот странно Мясник Туша Плечо Язык Брат Легко И все это по-ассирийски

1 |00659 Вот безумные креветки Оккупировали разом Три березовые ветки И поют, поют заразы А о чем поют? – о счастье И еще, еще отчасти О малой своей Родине Да, да креветки И ветки Заразы Счастье Родина Но малая

1 |00660 В окошко маленькой избушки Виднейтся сморщеное личко А это древняя старушка В руках ее дрожит яичко Дрожит, и воздух сему внемлет С ужасом Вдруг раз – и падает на землю Яичко-то И разбивается И окошко Избушка Личко Яичко Воздух Земля Ужас

1 |00661 Один гомосексуалист Глядит в глаза другому Другой спокоен, нежен, чист Но чувствует истому Он говорит: Нехорошо Мне стало что-то, я пошел Пожалуй! — И я с тобой! — Нет, нет, я один! — Уходит И гомосексуалист Глаза Спокойствие Нежность Чистота Истома Нехорошо что-то

1 |00662 Я вижу зимние жилища Простых российских обитателей Их скот, нехитрая их пища Снега, унынье – обязательный Почти незыблемый канон И несдвигаемый Но он Но и он Сдвигается все-таки Не скажу, что непременно в лучшую сторону Но сдвигается И жилища Обитатели Скот Пища Снега Унынье Канон Несдвигаемый Ан, движется

1 |00663 Прошел еврей, как некий заяц Сокрытый На нем его звезда горит И наблюдатель говорит Незаинтересованно: А вот еврей прошел, Бог знает Куда пошел Еврей Заяц Звезда Наблюдатель Бог

1 |00664 Давным-давно на перегоне Каком-то Увидел я его зимой В нацистской форме при погонах И с нездоровой синевой Лица Чем кончилось? – да под Москвой Наверное Остался лежать мертвым И перегон Зима Форма Погоны Лицо Синева Москва

1 |00665 Всю ночь кричали у порога Себе на поприще врага Вызывая Качая мощные рога Но я сидел, я их не трогал В потьме сидел, как некий Будда Я знал: прйдет все, позабудут Всё Поутру И порог Поприще Враг Рога Потьма Будда Всё

1 |00666 Серебристый мерседес Подлетел к обочине Некто очень озабоченный Вышел Пописать А тут из лесу обрез Высунулся и стрельнул Вот конец-то – то ли был Здесь кто То ли не был! Но ведь мерседес Некто озабоченный Обрез Конец Вот, как и не было никого

1 |00667 В саду под зонтиком пьют чай Оса большая прилетает Жужжит, кого-то невзначай Вдруг в верхнюю губу кусает Губа мгновенно разрастается Он падает и начинается Для него Совсем иная жизнь Почти посмертная И сад Зонтик Чай Оса Губа Жизнь Посмертная

1 |00668 Ходят, мышцами надетыми На изящные скелеты Поигрывают А потом как рухнет это Даже не понять, как этому Можно было удивляться Восхищаться Впадать в любовный экстаз И неодолимую ненависть Ведь все это – мышцы Скелет Экстаз Ненависть И прочее

1 |00669 Из окна лису я вижу Она гордо так глядящая И идущая Парижем Ночью к мусорному ящику Подходит И мне думается: Ишь Вот хваленый твой Париж Весь И окно Лиса Я Париж Мусорный ящик Вот так оно все и выходит

Почти ничего

2003

Предуведомление

Увы, а может, и не увы, но уже почти по завершении своего поэтического марафона, я наконец понял, ради чего же я все это пишу. А суть нехитра. Если классической интенцией классического поэта было создать некий незыблемый шедевр, переживающий всё и всех на свете и светящийся одиноко среди исчезнувшей вселенной. Как выразили в пределе подобные амбиции некоторые: стихотворение должно быть таким, что если его бросить в окно, то должно разбиться стекло. Мои же слабые амбиции простираются ровно в противоположном направлении. Стихотворение должно уничтожаться, самоиспаряться в конце. Исчезать. Должен оставаться легкий дымок воспоминания о чьем-то будто бы существовании. И снова, и снова… Посему и такое огромное их количество, как актов, подтверждающих невозможность утвердиться. Ну, естественно, они самоуничтожаются не в большей степени, чем те, вышеупомянутые, разбивают стекло.

1 |00670 Что бы такое сделать? — Сказать женщине, что она уродлива? Организовать экскурсию бомжей по виллам и местам обитания российских олигархов на Черном море? Провести канализацию в мавзолей Ленина? Что еще? Ах да, послать письмо Путину с предложением досрочной отставки

1 |00671 Когда на третий день войны Злой Гитлер полстраны уж занял А наш? – с открытыми глазами Он спал и неземные сны Видел К нему соратники врывались Трясли за вялое плечо Он отвечал им: Горячо! Горячо! И просыпался: Киврыв! Ались! — Что? что? – все вскидывались нервно А он светился, словно змей И говорил: Да, я злодей Но Грехи попущены мне временно Некоторые На время войны И существование попущено

1 |00672 Вот девочки полобнаженные На сцене попками вертят Какой-то премьей награжденные И всё блестит, и все блестят И они – Блестящие И я сижу, как чистый взгляд Из будущего их нехитрого Когда морщинами покрытые Они притихшие сидят В этом же зале Как чистый взгляд из чьего-то следующего будущего

1 |00673 Уж нигде спасенья нет Как нам дальше жить на свете? — А ты поступила бы, мой свет На медицинский факультет! — А на медицинском факультете Там что? — А там два способа полезные — Как болезненно и как безболезненно Умереть — Знают

1 |00674 Я вижу бледных комаров Прозрачный полог над поляной Пойти и в медленном гулянье Вечернем под их тихий кров Войти И выйти и пойти покосами И тихий шопот: Глянь, покусанный Весь! — Тихо!

1 |00675 Народ простой нехитро веселится То все обнимутся и слезы льют То вдруг опомнятся и морды бьют Над ними неопознанная птица Летает на опасной высоте Да, в этой нехитрости и простоте Много, много непроясненного

1 |00676 Она огромными ногами Крутила звонкие педали Только ее вот и видали Лишь где-то вдалеке мигали Огни разбросанных селений И что она уж населенью Тамошнему Поведала? — Неведомо Мы за ней не поспевали

1 |00677 Был мой папа очень строг Ну а пользы, посмотреть-то Я боялся, я боялся Да вот вырос непутевый Все равно Да и теперь о чем жалеть-то — Непонятно

1 |00678 Беседуют два философа Я так полагаю, что философы По известным только мне одному Мелким черточкам и деталям До меня не доносится ни единого слова Они встают и уходят Да – думаю я про себя — Все-таки До чего прекрасно и убедительно Это искусство Искусство философии

1 |00679 Она, я вижу, за окном Подруге что-то объясняет И тонкий палец приставляет Ко лбу – мне этот жест знаком Щас скажет: Я сойду с ума! — Приглядываюсь – не она Нет, не она Хотя и очень похожа

1 |00680 Душа не думает мириться Со всем творящимся вокруг Где раньше, скажем бы, милицья Почти полунебесных рук Не покладая Трудилась день и ночь подряд Сейчас лишь яростный мой взгляд Пожалуй Единственно и может остановить грозящий стране полнейший развал нравственности и законопослушания

1 |00681 Вдали звучит орган надменный А я на улице стою Смотрю, вполне вот современный Католик бледную свою Жену ведет молиться в кирху А я стою, а я не ихней Веры

1 |00682 На неясной на поляне Старички играли Бородами обрастали Да всё не обрастали А один вдруг бородой Весь оброс – он был Толстой И поляна сразу прояснилась Стала Ясной

1 |00683 Входят в город партизаны Он оставлен, но не взят Видят: Как пузырики нарзана Слезки детские висят Повсюду Подвернувшуюся дверь Отворяют – и вдруг зверь Страшный Огромный Неописуемый Бросается на них и поедает всех до единого

1 |00684 Крупные радости мелкого быта — Выпили водки и песни поют Тусклый, облепливающий уют Мощный невидный укус паразита Вскрикнет укушенный, поднесут Лампу – а уж из раны сосут Несколько крупных тварей

1 |00685 Милицанеров-оборотней поймали Они в мундирах грабили и убивали А, может быть, они – милицанеры Правильные, а это мы, к примеру — Оборотни?! Просто еще не ведаем, но – ах! — Узнаем вдруг и будет полный крах Полнейший Всего святого

1 |00686 Слепней безумных рой неистов Слетается со всех концов — Вокруг меня, как террористы Вокруг нью-йоркских близнецов Кружится Но Исполненный пренебреженья К их камарилье идиотской Я шел И относительно нью-йоркцев Все преимущество в движеньи Мое Было И я шел

1 |00687 Овод на уровне носа висит Моего Смотрит в глаза мне и говорит: Кто здесь красивее всех и умней? — Ты? – отвечаю – Вот то-то, имей Мужество Сказать правду Даже и непереносимую и для тебя самого

1 |00688 Вдоль кипящего прибоя Бледный юноша ходил Еле слышно говорил: Мы поборемся с тобою! — Чем окончился их бой Уж не ведаю – прибой Впоследствии Я встречал неоднократно А юношу – нет, больше не встречал

1 |00689 Я овода рассматривал вплотную — Что за компактный мощный организм! — Большая голова, кривые ноги Коротких крыльев шумный механизм Притихший На время Ну и, конечно – жало, челюсть, зубы И все это с единой целью, дабы Произвести укус — Что за дьявольский юмор такой

1 |00690 В человеке все по делу Но для тонкости прелестной Пущей Пляжной Я б на время без злодейства Отвинтил от его тела У мужчин бы – длинный член Дамам – груди, ни за чем Они им В этой конкретной ситуации

1 |00691 Чайка огромной звериной красы Гордо вышагивает и недаром Вот бы еще ей лихие усы Славным была бы приморским жандармом Или начальником чрезвычайки Я обращался бы к ней: Товарищ Чайка Куда прикажете арестованных девать? — В расход! – и по своим делам

Некая дневниковость что ли

2006

Предуведомление

При утрате поэзией в современном мире пафосной и новостной значимости и способности через то непосредственно влиять на социокультурную сферу жизни общества, при ней осталась и даже активизировалась и актуализировалась интимная, что ли, составляющая, в Интернете обнажившись в виде интенсивного, раскованного и даже разнузданного образа общения и тихости дневниковых слежений дней жизни и душевных нюансов, впрочем, вполне ныне необязательных для всеобщего обозрения и яростного соучастия. Так – заметки. Листки, брошенные в вечность.

Вот именно что.

1 |00692 Вхожу в музей и вижу льва Но не Семеныча, а бронзового Он на меня глядит едва Я покрываюсь краской розовой Потом немного осмелев Шепчу: Прости, я думал – лев Только Рубинштейн бывает А оно вон как оборачивается-то! Он молчит

1 |00693 Она усилием любви Его обратно оживила Зажав разорванную жилу Сидел он перед ней в крови Как некое Шиуж Аснулась И ожививши, ужаснулась Она

1 |00694 И я ходила в парандже Но вот уж десять лет уже Как нету смысла в этом деле Поскольку слабые истлели Все мягкие живые части А кости белые? – а кости Не знают толку в этом деле Вот и лежу неприкрытая

1 |00695 Он был белым генералом Она – красным комиссаром Их обоих расстреляли Как вредителей ужасных Советской власти Все прошло, все стало бывшим Как невинно пострадавших Их обоих Реабилитировали — И это есть хорошо

1 |00696 Слепень, словно свирепый монстр Сучит свои литые ноги И зуб его премного остр И мысль его остра премного И я внезапно ослабев Пред ним, словно Борис и Глеб Совместный Стою покорно-обреченный Но и победительно-смиренный

1 |00697 Я видел тяжкую истому В его глазах, словно завесу Когда он выходил из леса Чрез поле направляясь к дому Своему Я пригляделся, кто такой он — Конь, или волк, или окойон Местный

1 |00698 Бегут, бегут сады Версаля Согласно вытянуты в струнку Согласно точному рисунку И принципу универсалий Нам, подлым, как в укор завещаны А я, я сам себе не меньшая Универсалия

1 |00699 С утра я пасся возле храма Народ, что мимо проходил Меня поглаживал и прямо Сочувствовал, и говорил Что это был пустой донос А кто я? – Навуходоноср Я Был

1 |00700 В кустах я вижу – бродит кошка И я к ней обращаюсь: Слышь-ка Такая серенькая крошка В зубах твоих – ведь это мышка? Не правда ли — Да! – она гордо отвечает Раскрыла рот – и убегает Мышка-то Вот оно – коварство вербальности

1 |00701 Я шел тропинкою лесною Над мной кружился самолет И я укрылся под сосною Выглядываю – вон сидит Какой-то неудобваримый Я спрашиваю: Ты тот самый Самолет? Да, – отвечает, – тот самый

1 |00702 Один в сердцах меня спросил: Вот наш российский депутат – он Ну, разве что умеет матом…! — А чего ж вам боле? свет решил Что он умен и очень мил

1 |00703 Рабочие копают яму И вдруг они исчезли – прямо Пропали Гляжу – лишь пустота и тишь Вдруг кто-то сзади: Что глядишь? Оглядываюсь – они

1 |00704 Июльский местно-сельский день Сплошные небеса из стали Деревья поднялись и встали Назад отбрасывая тень И я средь них брожу как волхв Что предсказать им? – Укакв Олх! Пожалуй что Предскажу

1 |00705 С утра запевал под окном муэдзин Потом просыпались огромные кошки Затем мы вставали и шли в магазин А что покупали? – кефир да лепешки Кефир да лепешки – и трапеза раева А где это было? – а было в Сараево Не в Беляево Было И муэдзин Кошки Магазин Кефир Лепешки И Сараево Не Беляево

1 |00706 Она все денежки копила Землицу рыхлую копала Водичка на плите кипела Детишек в ванночке купала Ходила к Боженьке в капеллу В итоге, просовкупила Ко всему этому И свою смерть! — Нормально

1 |00707 Лежала кошка возле дома Большая, рыжая как зверь Слегка разморена истомой Иль хитро охраняла дверь Вход в сопричастное пространство Я мимо шел и беспристрастно Оценил Все это

1 |00708 Где нынче только террориста Ни встретишь – выйдешь погулять Идешь – а он стоит пречистый Или нечистый Идешь – а он стоит опять Опять… что взмолишься неистов: Скажи мне, где нетеррориста Встретить бы!

1 |00709 Входит медленная пава Дай, посмотрим, что возьмет А она пол-литра пива Берет Да и на обычный мат Переходит Что это – поди, издевка? Да нет Русская простая девка Она

1 |00710 Ходит бродит лилипутина Политическая Все не нравится ей строй Политический Не приемлет она Путина Политически Да и, в общем, весь настрой Политический — Не по душе Но лилипут – он тоже человек

В том и суть демократии, что она сохраняет и гарантирует права любому социально-политическому меньшинству, конечно, в пределах конституции и уголовного права

1 |00711 Вижу, возле патриарха Ходит маленькая птаха Птаха, птаха, как тя звать Как твое прозванье пташье? — Да я, вроде, патриаршья Но он меня не хочет знать — Все важные государственные дела Приемы в Кремле! — Смирись, птаха! — Да я уж давно смирилась

1 |00712 Окрестный жар, как плотный камень Здесь слеживавшийся веками С добавкой ртути неземной Что не пробиться головой Вперед, но только лишь ногами Вперед

1 |00713 Сжигать все до последней птицы И убегать в свою берлогу — Такой вот партизанский принцип И выше – партизанский логос Не то, чтобы здесь всякий занят Подобным, но мы партизане Отчасти Все Отчасти Кроме тех редких, кто полностью

1 |00714 Я шел, огромный бык с рогами Навстречу двигался угрюм За ним вздымался черный камень В глазах его светился ум И было нам не разойтись Я безнадежно глянул ввысь Там было написано: Все будет нормально

1 |00715 Я ел всю жизнь – ну это ясно! — Скот мелкий потреблял и крупный Когда б все съеденное мясо Сложить, то зверь бы совокупный Поднялся до небес в упор — Вот тебе дарвинский отбор В натуре Можно сказать

Просто и серьезно

2006

Предуведомление

Да, да, именно что просто и абсолютно серьезно!

1 |00716 На скалы, словно паранджа Предохранительная сетка Повдоль дороги горной верткой Наброшена, чтоб камнепад На транспорт не валился свыше Но и обратно – не укусишь Ведь Камень При всем желании В смысле, не прокусишь металлическую сетку, предохраняющую камень от подобных нередких поползновений

1 |00717 Студеные студенты Вдоль улицы бредут То бомбочку несут То прочьи инциденты Сотворят Прямого терроризма Во времена царизма Хотя, сейчас это уже опять не в удивление А в прямой ежедневный обиход После достаточно долгого вынужденного перерыва

1 |00718 В огромном городском саду Я на заброшенной скамейке Сижу один, словно в ремейке Советской песни! Я иду — Мне голос слышится из глыби Далеких лет! – а вы могли бы Все это Перенесть?!

1 |00719 Семи пядей во лбу, положим А если пядь одну отнять? Еще одну, еще опять — Таки отнять пустую пядь Четыре станется, так что же — Вполне достаточно чтоб жить А прочие можно сложить В хранилище Преизбыточностей

1 |00720 На мост выходит стометровый Крымский Ребенок сорока двух лет И прыгает в сквозной пролет Как будто некою отравой Высокомерия Опоенный Так что же я – остановлю? Как бы не так! Но я ловлю Его Или ее Почти над самой водой И мост Ребенок Отрава Вода Ловлю Я

1 |00721 Как поется в древней песне: Край дорогой Будь ты золотой Я бы не больше тебя любил! — То же самое я думаю И про Беляево Но вот жить бы стало несравненно лучше Богаче, в смысле

1 |00722 И глянул я себя окрест Различные Адах и Лгофы Увидел, и далекий крест Затерянный в садах Голгофы Все правильно и не обидно Все видное – оно ведь видно И так

1 |00723 Вот все Макдональдсы поносят А я, признаться, так люблю Зайти – сижу, мне внук приносит Бигмак и чипсы, я беру Его кудрявую головку И в лоб целую так неловко И мы едим

1 |00724 Сидит в соседстве синих гор Компания в кафе открытом Мужчин наряды, дам убор Прозрачны, а за поворотом Стоит вся в серое одета Тяжелое, молчит – кто это? Смерть, что ли?

1 |00725 Высоко в горах суровых Прямо в самом их надбровье Различался звон коровий Правда, сами-то коровы Сверху и не различались Этим вот и различались Через то и разлучались Со своим воспаряющим звоном

1 |00726 Дети взяли кока-колу И помчались в свою школу Ну а мы, куда нам деться Было в нашем бедном детстве — Пили воду, пили квас А, между прочим, ведь из нас Выросли не последние люди

1 |00727 Две сестры-старушки В городе Лондоне Умерли от испуга Мгновенно – сердечным приступом Теперь вот ищут Кто их так напугал Да напугать может, практически, любой Практически, любого Практически, везде Ну, разве только, за исключением Беляево

1 |00728 Вот поезд мчится в чистом поле Какой-то дом, окно средь ночи Горит знакомое до боли Какой-нибудь там одиночка Поэт строчит строку святую Мой милый, дай я поцелую Тебя! Ан – мимо пролетел

1 |00729 А ну, Кирилл, забей костыль А то вот поезд сковырнется! — Да на хуй! Жизнь вот пронесется Пока я буду твой костыль забивать Сколько я этих костылей Позабивал, а жизнь светлей Не стала! — Такой вот русский разговор И все правильно

1 |00730 Ой, у речки на краю Маленький пивной приют Ой! Прямо лучше, чем в раю! — А чем же лучше, чем в раю? — А там пива не дают! — И вправду

1 |00731 Вот в мякоти ее он входит Но дальше кости не пройти Такой, выходит, что выходит Заслон природы на пути Но коль подумать – для него Спасительный и самого Предел Кто знает — Что там дальше-то

1 |00732 Крепко-накрепко сдружились Кошка и Милицанер Хоть весьма различных вер Изначальных Но На ночь вместе спать ложились И, в результате, произрос Некий Атепроизр Ос — Плод их совместной любви

1 |00733 Нарядные Милицанерши Как школьницы или Ростовы Наташи, свой мундир надевши Гуляют светлого шестого Октября А что за праздник там шестого? — У них? – можт, главного какого Преступника поймали Или выдали Денежки каникулярные

1 |00734 Теперь грузины им плохи А раньше вот чеченцы были Так что же, мне теперь все время И переделывать стихи? Потом плохи будут узбеки Ну, ладно, там хоть рифма «бяки» Хорошая Ладно, согласен

1 |00735 От дальней стороны Египта Времен неописуймых она Доходит в виде манускрипта Благая весть от фараона Что разбиты страшные гиксосы Ну, слава Богу, все сошлося Как и должно

1 |00736 Сидят в тенечке старички Деревья что-то им нашептывают И будто кто-то там притоптывает Посторонний В ладоши будто бы прихлопывает И старички свои очки На нос двойные одевают Глядят вокруг – не понимают Вернее, все, все понимают

1 |00737 Приходил служитель культа Ужасался слабой культе Моей обрезанной души А мне жаль ее, как кутю Вот идите и бракуйте Если наши вам не хороши Свои гордые, как знамя Чистой верой и познаньем Души

1 |00738 В старинном замке на песке Сидели с девушкой Мариной Какой же замок не старинный?! И только лишь одно в виске Сомнение Свербило маленькою точкой: Марина-девушка – не дочка ль Моя?

1 |00739 Вот щас бы прямо на Канары Иль на Майорку! – А на нары? Как насчет нар? — Ну, это завсегда

1 |00740 В вагоне спят Даже до пят Заплаканная спит дитятя И прочие пять-шесть ребят Как мелкий выводок опят Раскинувшися на полати Спят, крепко, спят, словно в кровати Как только в раннем детстве спят А я – все это мне некстати От дней невинных октябрят Не сплю в вагоне я, как спят Дитяти

Из последних

2006

Предуведомление

Вот, кажется, что если писать, писать, а потом (ну, не знаю когда, имеется, конечно, в виду совсем иное время и пространство, так сказать, инопространство) заняться сжатием всего написанного в одно, скажем, слово, тяжестью прямо-таки как та первоматерия в момент предельного ее сжатия до Первичного взрыва. И что? Ну, будет, конечно, нечто невероятной плотности и почти невозможности для потребления. Это идея предельного шедевра. Но исчезает время, бытие, хрупкость, мерцательность, растворение, самостирание, что, собственно, и есть основное содержание поверх словесного содержания. Мы, собственно, об этом.

1 |00741 Приходит изредка фашист Потом фашист приходит чаще Порой заросший, как из чащи Лесной Но чаще – выбритый и чист Порою даже не фашист Но просто выбритый и чист А то, бывает, как из чащи Лесной

1 |00742 Кричит ворона, жаждет крови Сверкает глазом антрацитным Но я к ней подхожу с любовью Неприкровенно эксплицитной И говорю: Послушай зверь Все непонятно здесь, но верь В разумную Предрасположенность Всего

1 |00743 Бабочка с огромным бивнем Мечется под теплым ливнем Лето, полдень и июнь И вдруг – пламя! вдруг – огонь Опаляющий И бабочка Бивень Ливень Лето Полдень Июнь Огонь Опаляющий

1 |00744 Где дворник землю поскребет Там что-то и произойдет Глядит – оно и появляется Как некое Иисчез Ает Но на мгновенье расслабляется — Оно в момент и исчезает И опять зима Надолго

1 |00745 Вот сидят в саду больничном Я разглядываю их — Выпивают на троих И вполне себе прилично Закусывают На меня так взглянут быстро — Что вы, что вы, я здесь просто Мимо проходил

1 |00746 У нас в деревне Симон-волхв Да сколько вот мы ни просили Он нам в ответ лишь: Ах да ох! Поскольку потерял всю силу А я пришел и говорю: Вот вам река, но к январю Лед станет И стало

1 |00747 Георгий, сколько дважды два? Георгий плачет, он не хочет Подсчитывать, но вот едва За дверь я – он уже хохочет Своим веселым чем-то занят Детским А как же я тогда узнаю Сколько будет дважды два

1 |00748 Креветки в соусе чесночном И рядышком бокал тактичный Конечно, очень экзотично Хотя, конечно, и не очень По нынешним-то временам Когда все флаги в гости к нам Ресторанные

1 |00749 Посмотри скорей на пальмы Что они напоминают? Да, напоминают пламя Но отдельная иная Пальма Самой около воды Вдруг напомнит выводы Философские Но легкие, изящные Наподобие витгенштейновских

1 |00750 Вдали горит полоска гор Словно обожжена В окне неслышный разговор Муж и его жена Ведут О чем тот тихий разговор Вполне невнятно мне То на полоску дальних гор А то на них в окне Оглянусь Проходя мимо

1 |00751 Собака лает, дождик сыпет Окрестность капель мелкой сыпью Покрыта, пробегает дрожь И шопот слышен вдруг: Не трожь! Не трогай меня В минуту моей слабости

1 |00752 Холмы и плоские поля На разноцветные квадраты Вкруг поделенная земля Лежит, как будто иераты С небес безмолвные сходили И меж собой ее делили На вертикально-восходящие Зоны влияния

1 |00753 Я видел самку бегемота Стоявшую в густой воде По брюхо, и тут кто-то что-то Вроде невинное вполне Произнес Она же вдруг взъярилась зело Она права! Она прозрела В том Иной Более глубокий Метафизически-оскорбительный Смысл

1 |00754 Вот мать играется с дитя Сад, вишни, середина лета Но Что-то тревожное, хотя Что может быть тревожным в этой Нехитрой, летней, беззаботной Картине тихости, но что-то Тревожит

1 |00755 В забытом Богом уголке Всем памятного Рима На камне, как на угольке Сидела, всеми обозрима Ящерка А я Я шел угрюмый и бесхвостый Она жила здесь, а я просто Мимо проходил

1 |00756 Сижу в Беляево И ем китайский ван-тон суп А раньше От дома Орлова К себе Через зону отдыха В которой завелись убийства Ходил с топориком Так что и сам мог бы пристраститься Так вот и заводятся среди нас Серийные убийцы

1 |00757 Беру я чистый лист Небрежно и неброско Пишу: мотоциклист Погиб в бою геройски И что это за бой? Что это за геройство? Да всегда между собой У людей Найдется – ведь устройство Жизни Такое

1 |00758 Вот повыросла крапива Прямо в человечий рост Незатейливо красива Словно смерть, или прирост Жизни Но с обратной стороны Где не так уж и странны Неординарные проявления

1 |00759 Я поглядел и вместо ног Свои обглоданные кости Увидел – кто бы это смог? Я был в гостях, но вроде гости Да и хозяева в придачу Вроде, меня не ели – значит Кто-то На обратном пути Или сам, задумавшись

1 |00760 Нежный лэмб в лесу поет Да кто услышит, кто оценит? — Разве, Бог! и ниспошлет Белый венчик из глициний Лэмб рукой его возьмет И в ответ произнесет: Я твой! Господи! – тихо прошепчет бледными устами

1 |00761 Вот все стали Ильича В грехах всеобщих уличать А он лежит и не скрывается У всех, как зайчик, на виду Дай-ка я к нему зайду Послушаю, как объясняется С представителями Иного мира

1 |00762 Позднеиюльская пора Стоит безумная жара И тихо стонет все, над ухом Комар виется вместе с мухой И облако, как крокодил Висит над головой весь день Я просто мимо проходил Гляжу – какая ж у людей Тяжелая это пора — Лето

1 |00763 Приди с огромным животом И с непомерными грудями Мы будем говорить о том Как длинноногими блядями Порушен смысл живого тела Они все сразу восхотели Модельного То есть мертвого тела Правда, нам могут возразить Что оно живое в высшем смысле Но груди Но живот Но бляди Но тело Но все это вместе взятое!

1 |00764 Повремени, беременная Там годик или два Когда все это временное Удручающее Минует и тогда В осмысленной России Счастливая родишь А пока, пока поноси его Два годика там – ишь Не хочет

1 |00765 Ведет он пьяненькую под руку А сам-то пьяный – нету сил Пути вот переходят бодренько А тут и поезд подоспел И враз на множество частей Разнес А что вот было бы честней В данном случае?

1 |00766 Они в стороночке стояли Он маленький, она – как слон Огромная, они взглянули Так быстро на меня, и он Все говорил и говорил Я просто мимо проходил И обратил На них Внимание

1 |00767 Кормились воздухом и пылью А выросли вот – хоть куда! Хоть на войну, в тюрьму хоть, или Прямо в духовные стада На животе иль на коленях Иль прямиком – да, поколенье Наше — Не ваше

1 |00768 Приносят грибную похлебку В пластмассовой миске большой И так мне приятно и ловко В нехитро-унылой такой забегаловке Куда мне спешить? не спешу я Смотрю, а со мною ошую Уже сидит кто-то Да и одесную уже давно тоже Сидит кто-то Вполне невнятный Но сносный

Название книги

Монады

Пригов Дмитрий Александрович

Новая искренность