Дитя и смерть
(пятый сборник)
1998
Предуведомление
Вот вы говорите, что это ужас что! Дитя, мол, и Смерть – это же ужас! В смысле, настойчиво и бесцеремонно писать про это. Ну, во-первых, нельзя не принять во внимание инерции стабилизирующегося персонального жанра-проекта под названием «Дитя и Смерть». Для формирования своего организма он требует некой достаточности материала, количества, мяса. Это, несомненно, одна из причин внешне кажущейся назойливой настойчивости и постоянства. Ну, конечно, следом следует вопрос: А вообще зачем это? Почему не Дитя и Жизнь, или Смерть и Победа над Смертью? Ну, что же, это тоже неплохо для следующих проектов, если достанет времени жизни. А вообще-то, вы говорите про меня, а вот недавно одна молодая особа лет 24 – 25-ти, не моргнув глазом, не назвав это никаким там проектом, или жанром, а просто рассказывая как жизненную историю, причем достаточно ее веселившую, или хотя бы развлекшую неожиданным и интересным поворотом событий, который небезынтересно было бы поведать и некоторым прочим, рассказывала. Заметим, однако, что девица была литературных склонностей и к этому времени уже завершила написание своего первого романа о замогильной переписке некой русской девицы и некоего наследника славной крови, традиций и духа немецкой, кстати и нацистской тоже, семьи. Так вот, она рассказывала. В высоких горах, она не помнила каких, но помнила, что в пределах бывшего Советского Союза, потерпел аварию небольшой самолет. Выжило несколько мужчин и женщин с двумя дитятями. Мужчины ушли, как сказали, искать жилье и людей, ушли в пургу, обещали вернуться, но, естественно, не вернулись. В этом месте опытная рассказчица бросила на меня многозначительный взгляд. Я был один мужчина в кругу слушателей. Мать оставшись стала сильно голодать. Сначала она съела одногоребенка, потом другого. На мой вопрос, сварила ли она их или поджарила, серьезная собеседница заметила, что у женщины не было огня. Впрочем, добавила она, детишки были уже мертвыми в момент их поедания матерью, что делает ситуацию более близкой пониманию обыденного человека, либо человека среди обыденного бытового окружения. Причем, добавила молодая литераторша, съедать надо было достаточно быстро по наступлении смерти. Ну, это понятно, сказала она без подробных пояснений. Но для наглядности добавила историю, рассказанную ей каким-то бывалым бойцом Второй мировой. Во время какого-то стремительного отступления рассказчик, рассказывая нашей рассказчице, заметил группу узбеков, копошившихся у небольшого костерка. Когда он приблизился, то увидел, что они освежевав только что павшую лошадь, поджаривали ломтики на огне. Не дожидаясь его вопроса, они отвечали на ломаном русском: Она умер, упал. Бистро надо!
А вы говорите: Дитя! Смерть! Какие тут дитя и смерть! Я потом вам расскажу истории и почище
Дитя и смерть
(восьмой сборник)
1998
Предуведомление
Сразу же замечаются на пределе этого постоянные и даже, в какой-то мере, по первому взгляду, утомительные для любителей поэзии, повторяющиеся однообразные рифмы: смерть – смотреть, хотеть, иметь; и дитя – хотя, летя, вертя. При вообще-то небольшом пространстве информационной мобильности в стихе, съедаемом рифмами и насильственностью размера, трата его на однообразные рефрены кажутся невозможной роскошью, или простой тупостью и неумелостью, держащейся за однажды более-менее удачно найденный прием. Можно, кстати, припомнить и другие мои опусы с подобными же назойливостями, постоянно разбросанные по разным стихам рифмы: Россия – синее, силы; Русь – рысь; Германия – мания; Англия – ангелы. Очевидно, можно обнаружить и другие (даже наверняка). Однако же, имея привычку не к отысканию и нахождению обыденного и привычного и при ненахождении раздражаться инвективами и впадать в искреннее отчаяние, но пытливостью обнаружения причин подобного, особенно при его настойчивом проявлении в зоне, чреватой если не онтологическими истинностями, то способностью сотворять и утверждать квазионтологизмы, можно представить, что за этими рифмами стоят некие внутренние глубокие мотивы и закономерности, которые мгновенно и проявляются, когда минуя поверхностные, даже глубоко и истинно поэтические, слои, касаются их обнаженного дышащего влажно-поблескивающего, лишенного грубой кожи казуальных обстояний, тела.