Комнату Леньки с Гандзей, которую они получили на Садовой улице в доме Гаевского, выменяли к нам на Коганку на комнату в «Бомонде». «Бомондом» называлось ступенчатое двухэтажное здание, построенное буквой «Г». Второй его этаж получался вровень с нашим двором, а первый упирался в широкую канаву соседнего двора но улице Пастера. И все это еще соединялось балконом, который все называли «итальянским». Общая дверь в «Бомонд» никогда не закрывалась изнутри. Когда человек переступал порог, нужно было тщательно всмотреться, чтобы привыкнуть к темноте. В нос ударял дикий едкий запах от разъярённых примусов и керогазов, глаза начинали сразу слезиться, уши закладывал шум. Во всех десяти маленьких комнатушках жили семьи, и все готовили в общем коридоре. Возле каждой двери стояли кухонные шкафчики, над ними висели полки, для красоты занавешенные старыми пожелтевшими газетами. На майские и октябрьские праздники старые газеты снимали, детям давалось задание: из свежих вырезать новые занавесочки. Творчество кипело по всему двору. Мы старались перещеголять друг дружку, кто как. В ход шло всё — и акварельные краски, и зелёнка, синька. Хозяйки, сильно ругаясь всеми матерными словами, вытаскивали во двор всю свою утварь и обдавали её кипятком, пытаясь хоть немного, хоть на время избавиться от тараканов, клопов и блох.

Работа кипела, вкручивались новые лампочки над каждым столом. Но едва завершалось приготовление пищи, как они вывинчивались из патрона, иначе не доживали до утра.

Ругались и дрались в «Бомонде» ежедневно, поддержку искали у соседей по длиннющему балкону, поэтому так его и окрестили — «итальянским». Без особой нужды сюда никто не совался. Жили там достаточно знаменитые личности, особенно в уголовном мире. Постепенно им удавалось с доплатой обменять свои комнаты, но дух их в этом коридоре оставался навсегда. В праздники и в дни рождения обитателей «Бомонда» все остальные с Коганки старались загодя унести своё добро из палисадников, так, на всякий случай. Гандзя с Олежкой в эти дни ночевали у нас. Гулянки длились до утра, с обязательным мордобоем и приездом милиции. Утром наступало перемирие, похмелье, потом опять драки, но уже стихийно, несерьёзные. Женщины сами разнимали пьяненьких драчунов, от которых за версту несло перегаром, и растаскивали своё счастье по комнатам. Потом дворовые сплетницы долго перемалывали всем косточки, до самых мелких. У женщин «Бомонда» синие фингалы постепенно желтели, а потом и исчезали полностью до следующего праздника. Жизнь входила в свою обычную колею.

За своей беготнёй я не заметила, что дома что-то случилось. Сначала подумала, что Алка объявила бойкот, пытаясь заставить мать опять влезть в долги. Что-то она задумала, странной какой-то стала. Даже ко мне придираться перестала. Сидела на своём топчане, поджав под себя ноги, ни с кем не разговаривая. Я пыталась у бабки выпытать, что сестра задумала на этот раз. Ничего не получилось. Меня не посвящали, я вечером побежала к своей преданной подружке Лидке Григорьевой. Удивительно, но она знала о том, что у нас дома происходит, больше, чем я.

— Вот ты дура! Ваша Алка влюбилась. Помнишь, она с парнем целовалась, летом еще, а мы подглядывали и хихикали. Её жених ещё тебя поднял тогда, покружил над головой. Так вот, они теперь каждый день под воротами женихаются. Я сама из своего окна сколько раз видела.

Лидка врать не будет, их окно действительно выходит на улицу. Значит, влюбилась! Вот это фокус, моя неприступная сестрица влюбилась. Майка-рында с кавалером уже в открытую разгуливает. А теперь и нашу Алку любовь проняла. Я сама, когда вырасту, в такого же, как Алкин Вадим, влюблюсь. Он такой красивый, как артист. Ему очень идёт морской китель и фуражка с крабом.

Алкина подружка Майка давно гуляет с морячком и собралась бросить институт и уехать с ним на Дальний Восток. У их мамы Мили три девки и все на выданье. Она очень рада, что старшая замуж выходит и слезет с её шеи.

— Олька, что это она замкнулась в себе, на улице не видно, а когда выходит, ни с кем не здоровается. На нее не похоже. Может, тот парень её бросил?

— Не знаю, я ничего не знаю. Мне не докладывают.

Дома Алка продолжала лежать на диване, отвернувшись лицом к стенке.

Маму всю трясло, не обращая на меня никакого внимания, она продолжала доказывать старшей дочери: «Аллочка, ну не враги же мы тебе, ну сама подумай! Как можно бросить институт? Всё собаке под хвост. Ты же умненькая у меня, что же ты, как простая баба, бросишь всё. Ты забыла, с каким трудом поступила в него? А теперь всё бросишь. Дедушка болен, бабушка еле ноги тянет, да и я из последних сил карабкаюсь. А нам ещё Ольку нужно на ноги поставить. Если у вас всё по-настоящему, ждать-то всего два года. Летом к нему поедешь, или он сюда приедет. Аллочка, он же едет чёрт знает куда. Пусть обустроится. Никак не могу запомнить, как это место называется?

— Диксон! Диксон! Я всё равно поеду с ним! И мне плевать на этот институт! — Алка кричала, как истеричка. Я никогда не видела ее такой. Она опять бросилась на подушку и стала выть.

Вот это да! Действительно влюбилась по самые уши, ни от кого не скрывает. Что-то ужином не пахнет. Я приподнимала крышки пустых кастрюль, напрасно. Пришлось отрезать кусок хлеба и сесть учить стих. Но, как любит повторять бабка: смотришь в книгу — видишь фигу! Так и я. Мама права, сестра упрямая, вот вздумалось ей поступить в институт, в который девушек не принимали, и ведь поступила. Сначала, правда, письмо в Москву в Министерство отписала, мол, так и так, я внучка боевого моряка, выросла на море, люблю его, почему не имею права учиться в Одесском институте инженеров морского флота и вообще, почему девчонкам туда запрет. И своего добилась, ответ пришёл положительный. Правда, разрешили сдать документы лишь на гидротехнический факультет. Только дурак поверить мог, что не завалят на экзаменах. Всё равно блат пришлось искать и на лапу давать. Не знаю, во сколько тысяч это обошлось.

Конечно, маме теперь обидно. Как это уедет с каким-то чужим и противным Вадимом? А как же я, её любимая и единственная сестра? Неужели она меня бросит? Я не хочу! Я не могу! Я не помню, как бросилась на её топчан, на неё, такую худенькую и беззащитную. Как мы с ней плакали, потом мама с бабкой тоже к нам присоединились. Потом пили чай, немного успокоились.

Аллочка не уехала на Диксон, не бросила институт и нас. Вадим уехал один, ну, не совсем один, их много тогда уезжало. Все провожали их с цветами. Алка с Вадимом стояли в сторонке и о чём-то шептались, а потом, не стесняясь, целовались. Вадим даже меня поцеловал на прощанье, наказал, чтобы я за сестричкой приглядывала, а то он вернётся и надерёт мне уши. Почти каждый день приходили письма с Севера. Сестра вечерами отвечала на них и очень переживала, когда они по каким-то причинам задерживались, но потом их почтальонша притаскивала целыми пачками. Алка в институте была почти отличница, у них такая весёлая была компания. Дружно ездили на пляж в Лузановку, брали меня. Я сторожила их подстилки, пока они плавали, но когда играли в волейбол, тут уж я могла себя показать. И мне чаще, чем даже взрослым девчонкам, ребята отправляли мяч, потому что хорошо, правильно принимала его, демонстрируя передний перекат, подачи верхние и нижние. Давали знать тренировки в секции.

Письма от Вадима стали приходить всё реже и реже. Что он ей в них писал, мы не знали. Аллочка их закрывала на ключ в ящик письменного стола. Все боялись её спросить, что случилось. Она похудела до невозможности, почернела. Бабка и так и этак пыталась хоть что-то в неё впихнуть. Самое лучшее оставляли только для неё, но всё было напрасно. Выведать у бабки тоже не получалось. Только однажды она в сердцах бросила: «Не верь мужчинам, мой дружок — никогда! А то будешь мучиться, как твоя сестрица».

Теперь Аллочка всю свою любовь и заботу обратила на меня. Вот тут-то мне и стало доставаться по всем статьям. И в школе, и потом, когда училась сама в институте, и даже после его окончания. Школу ту еще прошла и многое полезное усвоила.