Вера Борисовна со всей силы захлопнула дверь кабинета. Только что она проводила ревизора из торга. Заладил к ним в магазин. Что ни неделя, он тут как тут. Блудливые глазки так и бегают по прилавкам — чем бы поживиться. При каждой встрече или на совещании он не забывал напомнить Вере Борисовне, что не она одна воевала, партизанила в катакомбах. «Я тоже, между прочим, вкалывал в войну, на Урале распределял между заводами продукты. Времена ещё те были, каждую минуту могли поставить к стенке».

Вера Борисовна знала, что ревизор не успокоится, от нее попрется в другой магазин, может, к Якову Михайловичу. Того тоже тошнило от него, каждый месяц, есть проверка, нет проверки, неси. Но что он мог поделать. Яков Михайлович как-то рассказал Вере Борисовне, как там этот ревизор воевал. Перепил коньяка, язык развязался, вот и протрепался: только тебе, Яшка, своему корешу, скажу. Чего только не было припрятано у него тогда под кроватью, чего только не стояло, всё ящиками — и шоколад, и спирт, папиросы любые. Всю войну под задницей машина была, а теперь, жаловался пьяненький ревизор, если куда надо от центра подальше, — на трамвае, с вонючими бабами и их корзинами с тухлой рыбой, орут, как у себя в деревне, на Привоз едут.

Вера Борисовна набросила пальто, вышла на улицу. Солнышко спряталось, но было безветренно и как-то тихо. Хотелось подышать чистым воздухом, только некогда. Со времён катакомб она всегда, выходя на улицу, начинала усиленно дышать, аж задыхаться, похоже на нервный приступ какой-то. Она постояла под акацией, листья почти облетели, только на сафоре висели почерневшие сморщенные стручки.

Свинцовое небо, серые облупившиеся стены, и кто только назвал тебя, Одесса, солнечной, врут, что у нас триста солнечных дней в году. Может, ты кому-нибудь и светишь, но точно не мне. Она стояла, не шелохнувшись, и наблюдала, как одна туча, толкаясь, прижалась к соседней. Несколько лучиков заиграли на мгновенье и снова спрятались от пронизывающего ветра, дувшего с Пересыпи. Опять из кадров новеньких прислали, стоят, смеются, только курсы закончили, радуются дурочки, а чему? Как переступят этот порог, так света белого нормально не увидят. Я, конечно, их в обиду не дам, но стальные нервы нужно иметь, чтобы обслужить некоторых милых дамочек. Такая сучка иной раз так достанет, да ещё оскорбит по-всякому, а ты знай помалкивай. Покупатель всегда прав! Гадай, кто она такая, вдруг подставная. Может, этот ревизор ее подослал.

На всю округу это был самый большой промтоварный магазин. Все отделы ломились от товаров, по большей части неликвидных, то есть никому не нужных. Одесса преображалась, она, как барышня на выданье, прихорашивалась. Строились новые дома на месте разрушенных во время войны, хорошие, добротные, со всеми удобствами в квартирах. Их дворы напоминали цветущие парки, без всяких общественных туалетов. Только краны с водой для полива цветов и деревьев и детские площадки. Весной вся Одесса приводила себя в порядок. Приближается курортный сезон. Нешуточное дело принять, расселить и прокормить такое множество людей. Город уже оклеен афишами столичных театров, которые приедут на гастроли в этом году. Даже подыскали новое место для одесского толчка. Правда, далеко за городом, но что поделать, когда он пользуется у приезжих таким спросом, и городу доход и всё под контролем, а то бегай по всем подворотням.

Надежда Ивановна Павловская с утра поехала на базу по разнарядке получать кожаную обувь фабрики «Скороход». Обычно она ездила вдвоём с товароведом Любовью Николаевной, но та сегодня что-то приболела. Про себя Надежда Ивановна думала, как правильно она поступила, что поехала на базу за товаром сама, а то прислали бы такой ассортимент, который никому ни за какие деньги не нужен. А так сама выберет, что надо. Настроение у неё в последнее время было хорошее. Дети, их у нее двое, приносили только радость. Её Наденька заканчивала технологический институт и не сегодня-завтра устроится на новую работу — куда-нибудь на предприятие инженером. И в этом есть её, Надежды Ивановны, заслуга. Мальчик тоже старательный, послушный, но немного упрямый, и это хорошо, своего в жизни добьётся. Решил идти дальше учиться в ремесленное училище; как ни уговаривала его Надежда Ивановна и сестра закончить сначала десять классов, он настоял на своём. И теперь гордый ходит в морской форме, учится на моториста. «Сегодня выбрасывать обувь в продажу не буду, лучше завтра с утра», — решила Надежда Ивановна.

После работы продавщицы, как в шпионском детективе, по одной, затоваренные ленинградскими ботиночками, выскакивали из магазина, завидев приближающийся трамвай. Быстро перебегали мостовую, уезжали, стараясь не привлекать внимания к своим корзинкам, от которых нёсся резкий запах кожи. Надежда Ивановна решила отнести ботиночки всему семейству Любови Николаевны. Девочки её уже совсем барышни. Хотелось сделать приятное подруге, тянуло в этот уютный дом, который напоминал ей частичку её прежней жизни. Недаром есть пословица: старый друг лучше новых двух. Она всегда удивлялась, как им удаётся сохранять не только внешне квартиру без изменения, но и особый запах. Везде идеальная чистота и это ощущение свежести, даже в туалете. Старенькая Нанюш открыла ей тайну свежего запаха. Это засушенные полевые цветы, которые были связаны небольшими букетиками и висели высоко под потолком. «Я их запариваю горячей водой один раз в неделю и этой водичкой всё промываю, вот и весь секрет».

Нанюш выписывала ей разные домашние секреты и рецепты на листочках из школьных тетрадок, исписанные ровным красивым почерком на французском языке, Надежда Ивановна складывала все это у себя дома, в тумбочку. Руки никак не доходили перевести на русский язык, чтобы хоть племянница могла ими воспользоваться. Эта семья стала для Надежды Ивановны вторым родным домом. Все случилось несколько лет назад на Новый год. Тогда тоже Любочка захворала, Надька забежала навестить семейство и принесла ей её зарплату, но её ждал сюрприз. Милое семейство устроило Надежде Ивановне целое торжество. Всё было, как в сказке: и нарядная ёлка, и свечи, и празднично накрытый стол. Девочки в одинаковых платьицах пели, читали стихи. Только сердце щемило, когда Надька смотрела на Аллочку. Нанюш ей сшила настоящую руку, которую та надевала вместе с лифчиком. В платьице с длинным рукавом заметить, что рука из ваты невозможно. Выдавала кисть, одетая в старинную лайковую перчатку. То, что произойдёт дальше, Надежда не могла представить ни в каком сне.

— Наденька, родная наша, у нас есть для тебя подарок! — торжественно произнесла Нанюш своим приятным гортанным голосом, и девочки вынесли большую толстую книгу в обложке из тиснёной натуральной кожи. — Наденька, это монография — посвящение герцогу де Ришелье Арманду Эммануэлю. Это, дорогая, работа твоего отца Павловского Ивана Николаевича, узнаёшь? Она досталась ещё отцу моей Любочки. Тогда мать твоя распродавала вашу библиотеку, вот он и выкупил часть. Очень хотел, когда ты подрастёшь, вернуть тебе эту работу. Да не пришлось, погиб, ни за что чекисты расстреляли.

Надежда заметила, как серьёзными стали лица девочек.

— Они у нас всё знают, понятливые. Мы их воспитываем, как положено.

Девочки, в подтверждение слов бабушки, стали толкаться плечиками и улыбаться, отчего тряпичная рука Аллочки подскакивала кверху.

С этого дня жизнь Надежды изменилась. Вечерами она стала читать и перечитывать историю новороссийского края, Одессы, великих людей, которые здесь жили. Больше других ее интересовал герцог де Ришелье. Она вспомнила, как, морща лобик, приговаривала в рифму ее племянница-студентка: стань у люка — посмотри на Дюка.

Девушка тоже прочла монографию об основателе города, за одну ночь проглотила, утром подошла к тётке и тихо спросила:

— Это работа вашего отца?

— Да, Наденька милая, и твоего деда.

Девушка прижалась к тётке:

— Он был, наверное, очень хорошим человеком?

— Он был настоящим одесситом, всего-навсего, но этого достаточно. И ты будешь такой, я в это верю, только не стой на люке.

Вот с этого дня Надежда и зачастила к Любочкиному семейству. С пустыми руками никогда не приходила. Спасибо Наденькиной матери, которая из деревни по выходным им продукты таскала.

— Мам! Бабушка, тётя Надя пришла! — радостно кричали из прихожей девочки, оповещая приход любимой тёти Нади.

Нанюш стала сдавать. Иногда не могла даже подняться с постели.

— Наденька, милая, видишь, у нас полный лазарет. Как они без меня будут, хоть бы Бог еще мне годик жизни послал на своих ногах.

— Вы же у нас умница, зарядку с девочками до сих пор по утрам делаете? — шутила Надежда, сама как-то распрямляясь, не замечая, что говорит с Нанюш по-французски. Столько лет прошло, как учила, но не забыла. — Я, Нанюш, мёда вам принесла! И новые ботиночки девочкам, как раз на следующий сезон. Так что придётся выздоравливать.

— Девочки! — Нанюш как ребёнок захлопала в ладошки. — Нам тётя Надя мёд принесла!

— Ой, мёд, какой ароматный! — обрадовались девчонки, подпрыгивая от радости.

— Это ещё не всё, — и Надежда Ивановна стала доставать из корзины ботиночки.

Что тут началось! Столько восторга, примерки, танцы в новой обуви. Пили чай с мёдом, потом младшая девочка села за пианино, Аллочка уселась рядом по левую руку и одной ручкой подыгрывала сестре. Любовь Николаевна сделала знак Надежде, и они прошли в кабинет, где, уже настроив приёмник, сидела Нанюш, прислушиваясь к трескотне, доносившейся из него: «В ночь с 24 на 25 февраля 1956 года на закрытом заседании XX съезда КПСС Никита Сергеевич Хрущев сделал доклад «О культе личности и его последствиях». И дальше — репрессии, нарушение закона, террор. И не где-нибудь звучат эти слова, а в Кремле,

— Не слушайте, это американская пропаганда, — Надежда замахала руками и покрутила головой. — Сталин и культ личности? Нет, не может быть такого. А с другой стороны, как много сразу заключённых вернулось. Только селиться в Одессе им не разрешают. Странно...

— Наденька, третий день говорят, Любочка от переживаний даже слегла. Все вспоминает, не может простить им смерть своего отца и мужа. Столько горя принесли народу, а теперь, видите ли, опомнились, признались и каются. Двуличничают, наверное, так припёрло — дальше уже некуда, сами не знают, как из этого дерьма выпутаться. А ты что думаешь про все это?

— Я бы их всех к стенке. На Сталина всё валят, а сами чем лучше? Их всех ненавижу! — Надежда закрыла лицо руками.

— Интересно, а кого теперь будут сажать? Самих себя, что ли? — Любочка вопросительно посмотрела на женщин.

— А первый пострадавший уже есть, — засмеялась Нанюш.

— Кто? — почти хором, переглядываясь, вытянув шеи, как гусыни, закричали подруги.

Нанюш, как артистка, выдержала паузу, наблюдала за своим семейством. Аллочка в нетерпении теребила старушку за плечо: «Бабушка, кто?»

— Да вы все его знаете — это гимн наш. Я уж несколько дней, как играют по утрам, его слушаю. Сначала как-то не заметила, что исполняют-то его без слов, а потом поняла. Слова эти — «Нас вырастил Сталин, на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил» — выкинули, и другие тоже. Вот сегодня в двенадцать ночи все послушайте или завтра утром. Не просто так же, кто бы раньше посмел.

У Надежды перехватило дыхание, не хватало воздуха, желваки переливались по ее лицу. Сколько лет прожила, а никогда не слышала ничего подобного. Мало того, что сами не боятся такое говорить, так ещё при детях. Упекут же эту француженку.

— Ну, хватит, мы, я вижу, нашу гостью совсем запугали. Наденька, конечно, сейчас это трудно понять, время нужно, как все дальше повернется. Главное — мы, прежде всего люди, граждане, а не подопытные крысы, которых закрыли в клетке и проводят над ними разные опыты. У нас им не вытянуть серое вещество из мозгов. Или не так, моя армия?

— Вот кому надо быть правителем, так это нашей Нанюш, — улыбнулась Любочка, — тогда бы точно коммунизм построили. Правда, Аллочка возражает, что коммунизм — утопия! Господи, ты уж в школе не ляпни такое, а то будет весело всем. Надюша, может, у нас переночевать останешься? А вы что ждёте: политбеседа окончена, марш в постель.

Девочки одна за другой подошли сначала к бабушке, её поцеловали, потом маму, а потом и тётю Надю, пожелав ей почаще их навещать, ещё раз поцеловали за новые ботиночки, убежали в свою комнату. Оставшись одни, женщины молча сидели, каждая думала о своём. Первой не выдержала Нанюш: так хочется ещё пожить, узнать, что же будет дальше?

— А кто его знает, что будет дальше, лишь бы не было войны, — тихо ответила Надежда и спохватилась. — Девочки, мне пора, а то пропущу ещё свою персональную карету.

Любовь Николаевна вызвалась её проводить. Издали они увидели приближающийся трамвай, он был последним и, на удивление, полным в столь поздним час. Все сидели молча, наблюдая, как бежит женщина по мокрым скользким булыжникам, спотыкаясь, и даже переживали: ну зачем она так бежит, минутой больше, минутой меньше, подождем.

— Ох, Надежда Ивановна, мы уже думали, что вы перед нами уехали, — поприветствовала её знакомая вагоновожатая, — но я бы все равно позвонила и подождала. Вы опять всё с книжками. Надька ещё замуж не собирается?

— Пока нет, а как институт закончит, так кто его знает. Пора уже, я против не буду. Завтра выбросим в продажу ботиночки, недорогие, но красивые, ленинградские. Я вам несколько чеков выписала, в кассе отложены. Вас Дорка пропустит с ними. Не опаздывайте, в два часа приходите, иначе через спекулянтов не пробьётесь.

— Надежда Ивановна, родненькая, что бы мы без вас делали? С нашими доходами голыми и босыми ходили бы. Надька уже дома, мы её предыдущим рейсом привезли, не спешите, идите, мы покараулим.

В этом году Вера Борисовна и Надька заканчивают институт. Обе оставаться в магазине работать не собирались. Вере Борисовне предлагали руководящую работу и в главке, и в райкоме партии, но она наотрез отказалась. Пойдет на любое предприятие простым инженером, с нее торговли хватит, сыта по горло. Надежда Ивановна и другие сотрудницы ждали этого часа с ужасом, придет новая метла — всех выметет.

Удивительно, но одна Дорка плевать хотела на всех: чего мне терять, полы мыть везде возьмут. Меня в гастроном от Пассажа несколько лет уже сватают, даже на «руководящую» должность — керувать уборщицами. Вот так-то. А может, ещё и лучше будет. Вера последний год вообще не работает, то она на сессии, то на дипломной практике, а теперь ещё и госэкзамены. Появляется в магазине, как ясное солнышко. Раз решила уйти — уходи. А то припрётся к концу рабочего дня порядок наводить. Ходовой товар её не интересует. А жить-то надо и план выполнять — тоже надо. А как? Только у Надьки с Любкой да у неё, Дорки, душа за дело болит. Они сами без Верки крутятся.

Дорку в главке в шутку называют «директор Дора». И девчонки с планового, торгового отделов, да и с бухгалтерии с ней напрямую обо всём договариваются. Поэтому она сама решает многие вопросы, Бог мозгами не обидел, да и памятью. Все цифры у неё не на бумажках записаны, а в голове держатся. Вовку она тоже пристроила в ремесленное училище, на электрика выучится и то хорошо. А там видно будет. Во дворе ни с кем не водится. На её вопросы, где был, ответ один: на море ходил. Так она теперь и не спрашивает. Пришел, поел, да и ладно. Вроде и новый участковый от него отстал. К мастеру в училище потихоньку подходила, спрашивала, как Вовка её, так вроде тоже всё в порядке, похвалил: башка у парня варит, смышлёный, не ленивый, немного задиристый, но это в армии у него в момент выбьют.

Как-то вечером она увидела его под воротами с девчатами, покуривал, анекдоты травил, словечками блатными щеголял — выступить, показать свой форс — на это он мастер! И в кого он такой уродился? Дорка старается, как может, приодеть его не хуже других, да и кормятся они теперь не то что раньше, колбаска и сыр не переводятся. Лёвка не оставляет надежду её сосватать, всё пытается с кем-либо познакомить, но она ни в какую. Не дай Бог, к её Вовчику отчим будет плохо относиться, и вообще, зачем ей чужие кальсоны стирать и все эти цурысы. Хватит, один раз попробовала, не забудет в жизнь. Привыкла одна лямку тянуть, зато никому ничем не обязана. Только бы силы хватило сына на ноги поставить, и больше ей ничего не надо. Витеньку, её единственного мужа, ей никто не заменит. В её памяти он навсегда молодой, любимый и весёлый. Она его любит и будет любить вечно.

За своей думкой Дорка не заметила, как в магазине объявилась Вера Борисовна. «Можешь поздравить меня, Дора Моисеевна, экзамен на пятерку сдала, еще два — и все, диплом. Уйду от вас. Тебе бы тоже подучиться, ты же хваткая, не вечно же в уборщицах ходить».

«Зачем она такое говорит, — расстроилась Дорка, — знает же, с моей пятой графой на пушечный выстрел к материалке не допустят. С меня хватит, что меня в главке директором называют».