Мы переехали на новую квартиру. Наш клятый соляной склад теперь казался нам огромным по сравнению с этой маленькой квартиркой из двух смежных комнат, пятиметровой кухонькой и совмещённым санузлом. Старая мебель моего отца Соцкого в новой квартире не помещалась, ни вширь, ни вверх. Пришлось её распродать прямо там, на Коганке, дворничиха с нашего двора купила за бесценок; вместе с большими финиковыми пальмами ей досталась еще наша квартира. Зато у меня появилась «своя комната» — крохотная кладовка в спальне для белья, я еле, бочком влезала в нее. Там поставили самодельный топчан, на котором я спала. В кладовке я навела такую красоту, повесила все свои рисунки, устроила целую картинную галерею «имени мене». Мне предстояло перевестись ещё в другую школу. С ними в районе Фонтана была катастрофа. Жилые дома понастроили, а всего остального, как всегда, нет. Единственная приличная школа на 2-й станции Большого Фонтана под № 74 была перегружена до предела. На 8-й станции в школе № 81 тоже мест не было, в ней учились дети из детского дома, да и школой её очень сложно было назвать. Сплошное нагромождение каких-то сарайчиков. Оставалась школа под № 56, туда рванули все родители нашего дома. Она находилась в двух остановках от Аркадии с ее манящим морем и пляжами. Пешком по косым, кривым, немощёным переулкам полчаса ходу от дома. Если не цепляться за заборы фонтанских дач, то точно провалишься в какую-нибудь яму, заполненную до краев осенними одесскими лужами.

К новому району я довольно быстро привыкла. На дачных участках красиво распускались тюльпаны и нарциссы. Зацвела сирень и кусты желтой акации, а следом — фруктовые деревья, четыре абрикоса и несколько вишен во дворе, и воздух наполнился необыкновенным ароматом. Новая жизнь меня захватила полностью. Хотелось петь, танцевать, дни становились длиннее. Дружно собирались на субботники и белили извёсткой деревья, обкапывали их, обустроили детскую площадку с качелями и для игры в настольный теннис. У старой вишни поставили стол, за которым каждый вечер мужчины забивали козла. Под окнами и балконами стали пробивать асфальт, пытаясь вырастить настоящий виноград, и почти у всех это получилось. Не везло только нам, как бабушка ни старалась. Дело в том, что окна нашей квартиры выходили на улицу, она была угловой, под балконом всегда толпилась молодежь — шкодила, окурки тушила, в общем, доставалось бедному нашему винограду, вытаптывали его. Пока сосед с четвёртого этажа, дай Бог ему здоровья, не вмуровал решётку, и виноград быстро побежал вверх по балконам.

В очередной свой приезд моя сестра занялась моим гардеробом. Из своих старых чёрных сатиновых шаровар она сшила мне узкие брючки-дудочки. Из ярко-красного ситца выкроила нам обеим кофточки самого модного фасона, навыпуск по бокам, с разрезиками, и всё вдобавок прострочила двойной белой строчкой. Наряд оказался просто потрясающим. Да ещё на станцию к маме принесли на продажу туфли-лодочки, мама схватила их для меня, одолжила денег у заведующей.

У нее на мясо-контрольной станции только и было разговоров о ценах и отсутствии мяса, какой-то новой экономической политике в сельском хозяйстве. Политика, может, и была, численность персонала на станции увеличивалась, но количество мяса, привозимого колхозниками, неуклонно сокращалось, рассказывала бабушке мама. За каждой привезенной тушей брать анализы выбегали сразу несколько человек: и врач, и лаборантки, ещё и мама. Вот наделал делов этот кукурузник, говорила мама, селяне не будут по хатам держать скот, на чёрта теперь им это надо. Пошли на ферму, отработали смену, зарплату получили, и зачем излишне напрягаться. Раньше на трудодни хоть получали фураж, комбикорма, было чем кормить скотину, теперь кто будет деньги тратить на это, вкалывать, ухаживать за скотиной, везти её в город продавать. Увидите, бабы, распустят селян и будет голод.

Молодые врачихи, рассказывала за ужином мама, только пришедшие на станцию из института, не соглашались со старыми. Спорили, доказывали, что Хрущ прав. Давно деревню нужно было перевести на промышленные рельсы и строить большие сельскохозяйственные комплексы. Партия-то какую задачу ставит — раскрепостить колхозников.

— Анька, сегодня завоз хоть был?

— Всего тридцать туш за целый день, да и то потребсоюзовские скупили одну падаль в Арцызском районе. Разве раньше такое мясо пропустили бы в продажу? А сегодня за час улетело. Знаешь, сколько курица стоит? 100 рублей! Не подступиться.

— Ого! На 7-й Густавсонша четыре часа в очереди отстояла, купила цыплят. Смотреть страшно, синюшные, по два дохляка в одни руки давали. Неужели, Анька, опять голод?

Я прислушивалась, но не очень-то вникала, когда мама с бабушкой на кухне обсуждали эту проблему, своих забот в школе хватало.

Сама школа находилась в здании чьей-то помещичьей когда-то богатой дачи. Хоть к ней тянулась мощенная булыжниками мостовая. Школа была семилеткой и тоже перегружена, поэтому последний класс, как старший, учился во вторую смену с двух часов дня. Первые два дня бабушка меня провожала и встречала. Постоянно поминая то Ришелье, то Ланжерона: будь они живы, разве такие дороги были бы, все, а не только эту, к школе, давно камнем выложили бы, как у Оперного театра, и прекратили б такое безобразие.

Из ее рассказов, пока мы шли в школу, а рассказывала она живо, так увлекательно, что хотелось услышать, а что же дальше будет в каждой истории, я уже кое-что знала и про Ришелье, и про Ланжерона. Что француз герцог Ришелье, умнейший и талантливейший человек, был новороссийским генерал-губернатором и целых двенадцать лет — градоначальником Одессы, превратив ее в цветущий европейский город. Даже когда была эпидемия чумы, он не уехал, остался с одесситами, помогал больным, его стараниями эпидемия была побеждена. Памятник ему на Приморском бульваре благодарные одесситы на свои сбережения поставили, граф Михаил Семёнович Воронцов заказал его у самого Мартоса, который в Москве скульптуру Минину и Пожарскому делал. Дед говорил, что Дюк приветствует приплывающие корабли и провожает их в далёкое плаванье, памятник ведь прекрасно виден с моря.

— А Ланжерон?

— От твой дедушка всегда восхищался этим человеком. Мужественный солдат, всегда был там, где пахло порохом и свистели пули. В Первую мировую кто-то рассказал деду про Ланжерона, что за долгую военную карьеру он не пропустил ни одного сражения, воевал и в Европе, и в Америке. Он тоже француз, после Ришелье стал в Одессе губернатором. Помнишь, Ришельевский лицей на Дерибасовский, я тебе его показывала, и в ботанический сад мы с тобой ходили. Это все при нем открылось. Еще, говорят, смешные анекдоты сочинял, книжки разные писал, почитать бы, но где достать.

Но вернусь к школе. Днём идти по переулкам заколоченных дач ещё куда ни шло. А вот возвращаться по этим совершенно не освещённым грязным улочкам удовольствия никакого. На второй же день я, вытаскивая ногу из глубокой канавы, потеряла один полуботинок. И как мы его с бабушкой в потёмках ни искали, так и не нашли, только вымазались в грязюке, как черти. Утром бабушка съездила на Привоз и купила мне резиновые сапоги, другого выхода не было. К седьмому классу я вымахала до 1 метра 65 см, с лапой, которую сложно было назвать девичьей ножкой. У бабушки 33-й размер ноги, у мамы 34-й, у Алки 35-й, а у меня уже 37-й.

Наши соседи Густавсоны тоже определили своего мальчика, моего ровесника, в эту школу. Теперь бабушка с Витькиной мамой встречали нас из школы по очереди. Постепенно мы освоились, перезнакомились с другими детьми, живущими в частном секторе у нас в районе. На Педагогической улице жила девочка из нашего класса, Лена Доренко. Ее семье принадлежала пристройка к большому дому, тоже, вероятно, бывшей дачи, но там жили люди постоянно. У них у всех были участки, на которых росли плодовые деревья, клубника, разные овощи. Девочка была красивой, только немного полненькой, начитанной и доброй. Она часто пропускала школу. Причиной, по которой пропускала, был больной двухлетний братик. Её маме часто не на кого было его оставить, поэтому Лене приходилось за ним присматривать.

Выпал первый снег, я заскочила за Ленкой, но в школу она в этот день не могла идти. А я пришла заранее и играла с её братиком, ребёнок всё время улыбался, пуская слюни, в очередной раз обделался. Я помогла Ленке его подержать, пока она его подмывала, он вообще ничего не понимал — «даунчик», так они его называли. Я пообещала Ленке заглянуть на обратном пути и занести домашнее задание. Но Ленка показала мне толстую старую книгу Мопассана «Жизнь». Открыла на какой-то странице и провела ногтем, чтобы я прочитала. Это был отрывок, в котором описывалась первая брачная ночь девушки. Я забыла и о школе, и об уроках, обо всём на свете...

Нельзя сказать, что это была первая такая книжка в моей жизни. У нас дома было уже полное издание сочинений Куприна, а там, в пятом томе, знаменитая «Яма». Да и с творчеством Оноре де Бальзака, Виктора Гюго, Эмиля Золя я была уже знакома. Бабушку легко можно было обмануть. В спальне стоял письменный стол, за которым я готовила уроки. Сверху на столе математика, а в ящике роман. Как только приближалась бабушка с проверкой, я животом задвигала ящик и с умным видом продолжала учить математику. Когда я занималась музыкой, то специально протягивала урок на два часа, чтобы успеть за это время прочитать как можно больше. Особенно хорошо получалось, когда играешь гаммы. Здесь не было проблем никаких. Вместо нот стоит роман, руки сами по себе выполняют упражнения, а ты только знай переворачивай страницы. Хуже было дальше, но тоже выход нашёлся. Главное было быстро выучить заданное наизусть, а там уже дело техники. В музыкальной школе портклуба моя учительница ушла в декретный отпуск, нас, её учеников, перебрасывали от одной учительницы к другой. Только через полгода у меня появилась постоянная учительница по классу фортепьяно, вышедшая из декретного отпуска. Но и она часто то сама болела, то ребенок. По правде сказать, меня это очень устраивало. Я продолжала бегать к Вике Букиевской репетировать с ее мамой наши сценки, читать стихи, басни «с выражением». Школу, музыку и даже тренировки в волейбольной секции я стала казёнить по-черному, отсиживаясь у Ленки Доренко дома за чтением запретного, но такого сладкого плода — это вам, дорогие родители и учителя, не «Детство Темы».

Но сколько ниточке ни виться, а конец всё равно придёт, и он пришёл. В очередной раз я проказёнила, а Алка стала проверять мой портфель. Первым попался ей на глаза пустой дневник, потом чем дальше, тем хуже — такие же девственно чистые тетрадки. Что здесь началось! Спасли меня каникулы, после второй четверти Гандзя привезла к нам Олежку после кори, он не мог ходить в школу, так как был на карантине. Ну и само собой тут же корь подхватила и я. Но, в отличие от Олежки, который перенёс корь в лёгкой форме, я переболела очень тяжело. Только в марте месяце потихонечку стала с бабушкой выходить на прогулки. В своём дворе мы не гуляли, зачем заражать других детей, а ходили через дорогу напротив в небольшой скверик, обсаженный молоденькими топольками, вдоль забора Зенитного училища. Территория этого училища была громадной, она тянулась от 5-й станции Большого Фонтана до нашей 6-й. Мы ежедневно прогуливались вдоль забора и смотрели на построение курсантиков, на маршировку ребят и подкармливали небольшого бездомного рыжего щенка.

Погода была ещё неустойчивой, так всегда бывает в начало весны. То солнышко проглянет, припечёт, здесь же налетит холодный ветер, набросает полные глаза пыли и унесется то ли к морю, то ли в степь. Самое время показать, на что он способен, этот южный ветер — «сын степи и морского владыки Черного моря», так называла его моя начитанная бабушка. Долго при таком ветре не погуляешь, простудиться можно. А щенок к нам привык и уже ждал и радовался, как только завидит нас. Бабушка с ним разговаривала, как с человеком: «Ну что, дружочек, плохо тебе без мамки, без дома, без хозяина? Да, несладко тебе живётся, кишочки поют, кушать хочется. На полное пузо жизнь не так страшна». Так и плёлся за нами щенок до самого дома, перебегая дорогу, провожал нас. Потом пошли дожди, я сидела у окна и наблюдала, как этот рыжий пёсик бегает по улице и через трамвайные пути, через дорогу, туда-сюда. Очень жалко его было, никому он совершенно не нужен, того и гляди попадёт под машину. Еле уговорила бабушку взять его к нам жить. Недельку уговаривала — и она сдалась. Правда, с одним условием, что она ни при чём, мол, она была категорически против. К тому же у нас дома есть котёнок Булька, разве тебе этого мало? Он маленький, ещё неизвестно, как поладят кошка с собакой. А оставить в беде беззащитное животное эго по-человечески? — не унималась я. Бабушка отмахивалась от меня, как от назойливой мухи. Решайте сами, только чтобы я после всего не оказалась виноватой. Что скажет мама? — бубнила я себе под нос.

После Джимика мама поклялась, что не допустит в дом ни одной псины. Когда переезжали с Коганки, с собой на новую квартиру взяли одну сибирскую кошку Мицку. На Коганке кошек было много, все они жили на улице, где-то по чердакам и сараям, их бабушка один раз в день кормила. Они её встречали за квартал от дома, возле Херсонской больницы, когда она возвращалась с базара. Нужно было только видеть эту картину. Бабка тащит в руках по корзине, а коты по обе стороны её сопровождают, как почётный эскорт, подняв ободранные хвосты кверху. Вот из этой компании у одной из кошек появился белоснежный комочек. Котёнок был маленьким пушистым и явно голубых кровей, о чём говорили его к тому же голубенькие необыкновенные глазки. Котенок оказался девочкой и глухой. Она не реагировала на шум, крик, сидела у миски и ждала, когда туда нальют молочка. Поэтому кличку ей дали Мицка. Когда мы переезжали на Фонтан, нам с бабушкой удалось отстоять только ее. В новой квартире она быстро освоилась и даже стала выбегать во двор, где тихо сидела пока кто-нибудь не принесёт её к нам домой. В один прекрасный день она родила трёх котят. Двое из них сразу сдохли. Остался один серенький, пушистый в мать. Бабушка назвала его Булькой. Когда он подрос, Мицка опять ударилась во все тяжкие. Так разгулялась, что попала под трамвай. Вагоновожатая сигналила на весь Фонтан, пытаясь прогнать глупую кошку. Откуда ей было знать, что она глухая. Так у нас остался только Булька.

Хорошо ещё, что Алка не жила в это время дома. Она устроилась на работу в город Керчь, где строили содовый завод. Будь она дома, в жизнь не разрешила бы. Но теперь она редко приезжала и то на один выходной, и сразу назад. Из Керчи она привозила пол-литровую банку паюсной чёрной икры. Мама её ругала, чтобы не тратилась, не выбрасывала деньги на ветер, дорого же. Но Алка всё равно привозила солёной рыбы, вяленой тараньки и обязательно икру, которой там было хоть завались. Рыжий пёсик сразу почесал за мной, стоило только поманить его и позвать за собой. Сцену, которая разыгралась между животными, не придумал бы ни один режиссёр. Булька вылетел в коридор, изогнул свою спину дугой и, шипя, стал гнать вон рыжего пришельца, втрое больше его. Бедная дворняга стала пятиться назад к дверям. Только вмешательство бабушки разрядило обстановку. Она сняла с головы платок и перетянула им своего наглого любимца. Такого предательства бабкин любимчик не ожидал. Он пронёсся, как фурия, описав вертикальный полёт по стене. Потом взлетел на книжный шкаф в спальне и сидел там, дико вращая глазами. А новый жилец стоял в коридоре, прижавшись к входным дверям. Бабушка постелила ему тряпку, поставила мисочку с водой и положила котлетку. Но пёс ни к чему не притрагивался и продолжал стоять. Мы занялись с бабушкой каждый своими делами, нервничая, поджидая прихода мамы.

К вечеру погода испортилась, полил сильный холодный дождь. Наконец пришла насквозь промокшая мама. Как она разоралась на нас, на несчастного пса, открыла настежь дверь и прогнала его прочь. Поджав хвост, бездомный пёс, не оглядываясь, бросился вниз по лестнице. Я закатила истерику, но ничего не помогло. К ночи у меня поднялась температура, но я всё равно стояла у балконной двери, пытаясь разглядеть в темноте пса. Утром мама уехала на работу, бабка побежала за врачом. На мой обессиленный организм после кори свалилась ещё ангина. Я горела, как в огне, металась по кровати, зовя собачку. Бабка пилила маму, что у той нет сердца:

— Как ты могла так злобно поступить, чем тебе эта собачка помешала? Видишь, какая она ранимая? Вся в Соцкого пошла.

— При чём тут Соцкий, это ты вечно таскаешь кошек и собак. Вот и её приучила. Совсем на старости лет рехнулась. Небось учишь её разговаривать по-собачьи. Что, я не права?

— Ну и пусть ты права!

— Делать-то что будем?

Бабка заорала на мать:

— Вечно ты натворишь, а потом всем расхлёбывать.

— Ладно, — согласилась, наконец, мама. — Делайте, что хотите, приводите эту псину.

— Ты его прогнала, ты и иди за ним, — пробурчала в ответ бабка.

Мама сидела, опустив свои красные руки:

— Я устала от всех вас.

— От девок она устала, раньше надо было думать, когда рожала их на этот свет.

— Опять ты начинаешь, — только и ответила мама.

В тот же вечер она привела пса обратно. Потом, смеясь, рассказывала, как она его позвала и он, опустив голову, пошёл за ней. Теперь вечерами он так бурно её встречал, аж писался от счастья. Никогда Дружок один ни за что не выходил из квартиры, ни под каким видом. Гулять ходил только с кем-то из нас, я имею в виду бабку и себя. За всю свою жизнь ни разу ни в одну сучку не влюбился. Преданность нашей семье была у пса фантастическая. Но Булька продолжал чувствовать себя в доме хозяином. Он первый подходил к миске с едой и спал только сверху на Дружке. Это была замечательная картина: лежащий на боку Дружок, а сверху развалившийся на псине здоровенный котяра.

В отличие от преданного и девственного Дружка, Булька был ещё тот ходок. Бабушка повторяла: «Ну всё как у людей: один святоша, а второй блядун». Этот блядун загуливал по-чёрному. Иногда он пропадал из дома на целый месяц. Как у него хватало сил вернуться, один Бог знает. Он приползал настолько истощённый, что дальше дворовой помойки у него не хватаю сил ползти. Дворничиха однажды его, как труп, на лопате принесла. Бабушка укладывала его под плитой на кухне, с руки кормила, выхаживала. Как только он отъедался, приподнимал свой облезлый хвост, тотчас пытался сбежать из дома. И опять пропадал на месяц. Сбегал он со второго этажа по виноградной лозе. Но подняться по ней у него никогда не хватало сил.

Весна на Фонтане преобразила всё вокруг. Зацвели фруктовые деревья пышным цветом: абрикосы — розовым, нежным, персики — ярким алым, но пышнее всех — белоснежные вишни и черешни. На дачах появились хозяева, белили деревья, вскапывали грядки. В нашей школе урок ботаники проходил на Станции юных натуралистов, которая располагалась недалеко, тоже в какой-то дореволюционной даче. Урок ботаники начинался раньше обычных уроков. Со второго класса все ученики этой школы принимались в члены юных натуралистов. И выдавался специальный значок, но его нужно было заслужить, вернее, заработать уходом и выращиванием собственного цветка или какого-нибудь растения. Поскольку я пришла в эту школу только в последний, 7-й класс, то сотрудники станции — садоводы, лаборанты, проверяющие почву на наличие питательных веществ, солей и опасных веществ, каждый старался мне рассказать и показать как можно больше. Я, конечно, похвасталась, что с бабушкой собирала травки и имею небольшое представление о тычинках и пестиках. Но здесь работали люди, что называется, одержимые своим делом. В старом особняке с покосившимися верандами, заставленными нескончаемыми горшками с саженцами, стены были увешаны такими же почерневшими и отсыревшими портретами. Эта небольшая галерея портретов каких-то военных в красивой форме и дворян, обвешанных орденами, лично мне ничего не говорила. Учительница предложила прочитать висевшие под портретами таблички в рамочках. «Потом мне расскажешь», — и ушла с другими детьми. Начиналась галерея с Карла Десмета, французского профессора, одного из основателей императорского ботанического сада в Одессе.

— Слышала о нём прежде? — раздался голос молоденькой девушки-лаборантки. — Не будешь знать, Зоя Георгиевна тебе оценку за четверть не поставит. Она преподаёт в институте, а здесь отбирает детей, у которых обнаруживается призвание.

Просмотрев и прочитав таблички, я пристроилась к Танечке, так звали мою спасительницу, помогать поливать тёплой водичкой растения в горшочках, чтобы она скорее освободилась и мне бы что-то еще интересное рассказала.

— Ты цветы поливать умеешь? — спросила лаборантка.

— Ага, в подставку воду наливать надо, чтобы растение сосало и корневой системе досталось. — Таня, а это чей портрет?

— Как, не знаешь?

Я покачала головой.

— Екатерина Вторая, императрица, вы на истории разве ее еще не проходили? Это они вместе с князем Потемкиным Одессу решили строить на Черном море. Новый город и порт. Южные ворота России. Дерибас убедил ее, и вместе с Деволаном даже проект разработали. Про них тоже ничего не слышала?

— Ой, забыла. Бабушка что-то такое рассказывала, спрошу у нее еще раз.

— Сама тебе сейчас расскажу. Осип Михайлович Дерибас — самый первый градоначальник Одессы, а Франц Павлович Деволан — главный архитектор. Все одесситы должны быть благодарны этим людям.

— А откуда вам все это известно? Вы же с растениями возитесь?

— Интересуюсь, в библиотеки хожу, копаюсь в книгах. Вот недавно узнала, что первым документом, где упоминалось название нашей Одессы, было распоряжение Екатерины, им предписывалось строительство «запасного соляного магазина, в котором должно было содержаться миллион двести тысяч пудов соли». Я даже записала в свой блокнот.

— А я родилась в этом соляном складе, на Коганке, хозяин тогдашний, Коган, их под жилье переделал.

— Правда? — изумилась Таня. — А где это?

— На Херсонской, по-старому — на Пастера, в самом начале. Там, где круг трамвайный, а вниз спуск на Пересыпь. Знаете?

— И что, там всё сохранилось?

— Ну да, обещают, правда, каждый год снести эти трущобы, но пока стоят.

— Здорово, я не знала.

— Ничего хорошего.

— Как тебя зовут?

— Олька.

— Почему Олька, а не Оля, Ольга?

— Меня так все называют дома.

— А цветы у вас дома есть? — Татьяна перевела тему разговора.

— Ага, бабушка новые пальмы посадила, старые на Коганке оставили, они очень большие и в комнату к нам не влезли. Всё соседям раздали — и китайскую розу, и фикус.

— А как твоя бабушка пальму посадила?

— Мы съели финики, она косточки в горшок с землёй ткнула, потом поливала, и несколько росточков вылезло. Каждый в отдельный горшок — и все дела. Но Алка цветов не хочет.

— Сестра, что ли?

— Сестра, старшая, она инженером работает. Сейчас в Керчь уехала строить содовый завод.

Так я подружилась с Таней, лаборанткой на Станции юных натуралистов в районе Аркадии. Я не всегда приходила вовремя на занятия, опаздывала почти каждый день, пришлось признаться, что по утрам у меня через день то музыка, то волейбол, а потом ещё хожу маме на работе помогать. В Тане я нашла родственную душу Ей приходилось на станции работать еще уборщицей и сторожем, там же и жила. Девушка, постоянно пересаживая цветы, продолжала мне рассказывать всё новые и новые истории о знатных людях Одессы с тех давних лет, чаще о Дюке Ришелье, его печальной личной жизни, о Потемкине, о том, сколько он сделал для России, сколько построил на Юге, а ему злые языки, недоброжелатели приписывают «потемкинские деревни». Дома Таню дополняла бабушка. Для меня это стало открытием, оказывается, раньше, до революции, в гимназии они всё это учили и знали, как «Отче наш». Бабушка помнила подноготную почти всех улиц, как они назывались раньше и как все старые одесситы продолжали их называть до конца своей жизни.

После занятий мы с Таней иногда прогуливались по ним, только теперь они были, как в песне поётся, Абрикосовой, Цветочной, Гвоздичной, Тенистой... От прежнего мало что осталось. Хорошо хоть дату 22 августа (но нынешнему — 2 сентября) 1794 года, когда произошла торжественная закладка Одессы, сохранили. Теперь этот день — день рождения Одессы.

...К концу 7-го класса я отрезала себе чёлку на лбу и любовалась собой в маленькое зеркальце, слюнявя волосы над прыщавым лбом, чтобы они прикрывали его полностью. К поступлению в театральное училище готовилась основательно. Первое собеседование прошло успешно, нужно было принести только свидетельство об окончании семилетки и метрику. Мне обещали свидетельство выдать через два дня.

И тут я случайно услышала разговор бабушки с мамой, он касался моей персоны, и вся превратилась в радиоподслушивающее устройство. Не знаю, о чем с бабушкой они говорили раньше, я только концовку застала.

— ...Лучше бы ты за нашей знаменитостью смотрела, — сокрушалась мама. — Где ты встретила учительницу?

— На 7-й, в очереди в магазине. Она сказала, что Олька приходила в школу за выпиской, ну, свидетельством, вроде в техникум хочет поступать. А они уже все документы в новую школу сдали, перевели всех сюда, на 5-ю Фонтана. Теперь больше грязь не придётся месить и заниматься будут в одну смену. Так я её попросила, чтобы ничего Ольке на руки не давали, пусть Алка приезжает и разбирается. А мы с тобой ничего не знаем.

Бабушка продолжала говорить, что это Алка во всем виновата, башку Ольке забивает чёрт-те чем. Посмотри, на кого она похожа. В брюках-дудочках, эта кофта красная простроченная, навыпуск — ужас. Анька, я сама видела, как она волосы распустила и в конский хвост завязала в парадной, чтоб никто не видел, и пошла, виляя задницей и этим хвостом, к трамвайной остановке. Малышня ей вслед кричала, что скоро выйдет закон и всех стиляг будут расстреливать. Стилягой её во дворе называют. Доигрались, это в городе никому нет дела, как кто вынарядится, а здесь одни злыдни завистливые.

— Да не повторяй глупости, какая она стиляга. А Алка, дура набитая, зачем ей такие штаны пошила и эту кофту? Ты эти штаны спрячь, а будет ерепениться — распори, и дело с концом.

После приезда сестры концерт состоялся, но не в театральном училище, а дома.

Бабка орала на маму, что это она во всём виновата, девок распустила, и они теперь сели ей на шею. Мама во всём обвиняла Алку, что это всё её воспитание, нашла, кому довериться. И все вместе они набросились на меня. И что я неблагодарная, что всё для меня делают, от меня только и требуется, что учиться и слушаться. А вместо этого я такое натворила, как самая последняя, решила податься в артистки.

В общем, артисткой я не стала и до сих пор жалею, что не настояла на своем. В четырнадцать лет могла бы, уже взрослая была.