Ей я, плача и икая, рассказала всё, что произошло в школе. Ведь другие девочки даже на уроки надевают капрон и завязывают конские хвосты, не только на праздничный вечер, как я. И Серафима никому не делает замечаний. Только видит нас с Лилькой, и только нам одним достаётся. Обида так душила меня, что я не могла даже пить чай из их красивой китайской фарфоровой чашечки. Тётя Рита, красивая стройная ярко-крашенная блондинка, ровесница моей мамы, во что тяжело было поверить, гладила меня по голове, потом взяла гребень и стала расчесывать мои волосы. Тихо, тихо она начала говорить, ни к кому не обращаясь:

— Я родилась в Китае, а точнее в Маньчжурии. Мои родители строили железную дорогу через Урал, Сибирь к Тихому океану, к городу Харбину. Отец имел акции, как тогда было принято, он работал инженером. Мать не работала, воспитывала восемь детей. Самой старшей Рахили уже было двадцать лет, когда родилась я, последняя. Я маленькой была, не помню, как Рахиль вышла замуж. Только по рассказам мамы. Приезжал ансамбль Эдди Рознера в Шанхай, такой успех имел, куда там. Рахили голову вскружил молодой виолончелист из этого оркестра. Родители ничего поделать не могли, так она с ним и уехала в Советскую Россию. Потом замуж повыходили другие сёстры. Постепенно из Китая стали разъезжаться наши друзья и знакомые по другим странам. А когда началась Вторая мировая война, мы, самые маленькие, оставались с родителями в Китае.

На эту войну, продолжала тетя Рита, ушёл брат в составе английской эскадры. Он был уже женат, с его семьёй родители переехали в Харбин, туда после революции съезжались все выходцы из России. Город расстроился, выпускались газеты. В Советской России нас стали называть «белыми». О родственниках, оставшихся в Советском Союзе, мы ничего не знали. О Рахили не было никаких известий. А тому, что писалось в нашей прессе, отец не верил. Он занялся поставками товаров на войну, жили мы хорошо, ни в чём не нуждались. Мы с сестрой Бетей окончили русскую гимназию. Читали французские романы, ездили в театры, кино. Я любила конный спорт, тогда это было очень модно. Мне на шестнадцатилетие папа подарил лошадь, я её назвала, как в романе Толстого «Анна Каренина», помнишь лошадь Вронского...

— Да, Фру-фру, я читала, — я уже не плакала, даже улыбнулась и потеснее прижалась к её мягкой руке.

Тётя Рита, отпив маленький глоточек, продолжала:

— Однажды на благотворительном концерте, посвященном сбору средств жертвам войны в Европе, Бетя познакомилась с молодым человеком, который вернулся к родителям после ранения. Он стал её женихом. А я только пела и плясала, шила модные наряды, радовалась за сестру. В день помолвки собрались все родственники, как и положено. Большой праздник устроили, столы накрыли, нам с Бетей пошили из тончайшего шёлка нарядные платья, купили лаковые туфельки. И надо же было так случиться, что в самый разгар бала пришло извещение о смерти брата. Так печально закончилась эта помолвка, но на этом празднике я впервые увидела родного брата Бетиного жениха, Киву. Свадьбу отложили, вести из Европы приходили ужасные, В самом Китае беспредельничали японцы. Всем стало не до жиру, лишь бы остаться живыми. Кива с братом часто нас навещали, они всегда приносили кипы газет из разных стран, зачитывали из них статьи. Кива совершенно не доверял японской печати, в которой Советский Союз был уже поделён между Германией, Японией и Румынией с Италией. Потом пришло известие об уничтожении евреев в Польше. Отец не выдержал, у него случился удар, и он умер. Через год скончалась мама. Так уж получилось. В это нерадостное время две родные сестры вышли замуж в один день и час за родных братьев. Двойными родственниками стали. Так вышло, что Бетя с мужем оставались в Харбине, а я с Кивой уехала в Тяньцзинь.

Мы, конечно, изредка виделись, по праздникам собирались у кого-нибудь. Жили хорошо, благодаря сбережениям родителей — обеспеченно, ни в чём себе не отказывая. Мужья работали, Бетя родила сына, а я Лили родила только после войны, уже в 46-м. К тому времени к власти в Китае пришел Мао Цзедун. Постепенно дружба между Китаем и Советским Союзом крепла. Мы вернулись в Харбин, чтобы не потерять родительский дом. Только в этом городе ещё всё, ну, почти всё оставалось по-прежнему. Лили училась во французской гимназии, Кива там же преподавал. Он знал почти все европейские языки. У нас была громадная библиотека, я даже имела свой бизнес — выдавала книги под залог.

В Китае произошла культурная революция, и пришлось принимать решение, куда переезжать. Агитировали в Советскую Россию. Листовки, газеты, кино, журналы пестрели прекрасной, райской жизнью советских людей. В довершение всего пришло письмо от дальней Кивиной родственницы с приглашением приехать к ней в Москву. С такими радужными перспективами, что Киву примут на работу в Московский университет. Его знания языков на родине не имеют цены. Письма приходили одно за другим, Кива, как помешанный, радовался. Мечтал приехать и сразу в Большой театр пойти. Он каждый вечер пересматривал картинки с видами Ленинграда, Москвы... Окончательно Кива принял решение, когда узнал о новом постановлении китайского правительства. В нём говорилось, что все покидающие Китай делятся на несколько категорий. Если ты едешь на запад, то скатертью тебе дорога, без денег, без имущества. Но если ты возвращаешься в Советский Союз, то можешь вывезти всё своё имущество, хоть несколько составов. Даже квартиру твою выкупают. А для Кивы расстаться с библиотекой было смерти подобно. Почти все наши друзья не поверили советской пропаганде, забрали детей и уплыли в Австралию. А мы паковали книги, вазы, ковры, два вагона зафрахтовали, опломбировали, получили документы и в мягком, полупустом международном вагоне отправились в Россию.

— Ой! — Рита Евсеевна отодвинулась от меня, подошла к двери, быстро ее распахнула, выглянула в общий коридор. Там никого не было. Потом включила телевизор, опять уселась напротив меня и приглушенным голосом продолжила: — Ночью поезд остановился на какой-то станции, нас вообще на каждой остановке проверяли. Придрались к нам, что в наших документах что-то не так. Предложили захватить с собой вещички и покинуть вагон до выяснения. Уверяли, что проверят, свяжутся с Москвой, и поедем мы в следующем поезде. Эта задрипанная станция оказалась городом под названием Краснотурьинск. Одно название что город, а на самом деле — громадный сибирский лагерь. Кива сразу понял, что мы попали в ловко расставленную ловушку. А я ещё пыталась качать свои права, пока не получила кулаком в лицо и мои зубы вылетели вместе с моими правами. Попала в камеру с такими же идиотами, как и мы с мужем. Подписывала всё, что скажут, и сотрудничество с органами, и выполняла разные работы.

Наконец, разрешили нам всем вместе поселиться в бараке. Лили почти не знала русский язык, её определили в школу. Кива стал там преподавать. А я обслуживала жён начальства, крутила им кудри, красила волосы. Наши опломбированные вагоны продолжали стоять на станции в тупике. Нужно было что-то делать. Мужу сильно досталось, хоть он и не говорил мне. Твердил только, что это он во всём виноват и нет ему прощения. Дикий климат, побои сказались. Он постоянно кашлял, но продолжат беспокоиться о своих книгах. Мне удалюсь через жену начальника колонии убедить её мужа, что книги не виноваты, пусть лучше их поместят в местную библиотеку или они сами себе отберут лучшее, только не пропадали бы под открытым небом. Часть книг и нашего имущества поместили в местный клуб, часть разобрали начальники, но и мы забрали хоть тёплую одежду, немного других вещей. Подписали акты, что всё нами получено в целости и сохранности, что и мечтать не могли попасть в такие сказочные условия жизни.

От нас немного отстали, но всё равно жизнь, если можно было назвать это жизнью, продолжалась. Лили после этих потрясений начала заикаться. А Кива подхватил туберкулёз. Постепенно все прибывшие из Китая начали всеми правдами и неправдами уезжать из Краснотурьинска. Я же, дружа с женами начальства, тоже искала пути вырваться отсюда. Болезнь мужа позволяла мне это сделать. Его отправляли, конечно, по блату, под Одессу в туберкулёзный санаторий, а мы с дочерью его сопровождали. Так мы очутились в Одессе и потихонечку начали искать своих. Нашлись знакомые, через одних другие, потом третьи, нам удалось прописаться в частном доме на 7-й станции. Я поступила на работу в парикмахерскую, Лили определили в школу. Кива, умирая, просил прощения за всё, что случилось с нами. А потом частный дом, в котором мы были прописаны, снесли и нам дали эту комнату.

— Знаешь девочка, у меня даже нет ни одной фотографии от той прежней жизни, как будто бы её и не было вовсе. Мне иногда кажется, что всё это мне приснилось. Только Лили заставляет меня жить дальше, улыбаться и радоваться жизни — назло им всем. У меня есть цель в жизни, поставить дочь на ноги, и я должна этого добиться. И мама твоя тоже вкалывает, чтобы вас вывести в люди. И ты борись, подумаешь, какая-то блядь будет над вами измываться. Мы ещё посмотрим, кто кого. Удивительно, что еврейка — такая антисемитка, просто удивительно, наверное, числится русской. Но бьют по морде, а не по паспорту.

Вернулась с вечера расстроенная Лилька, она тоже получила нагоняй от Серафимы, хотя и не переодевала школьную форму и не носила капроновых чулок. К ней наша классная придралась за прическу — коротенькую стрижку под названием «я у мамы дурочка». Лильке Серафима насмешливо съехидничала, что и так все знают, кто она, так зачем же ещё подчёркивать это причёской? Почему эта коротенькая стрижка в Одессе получила такое название, никто не мог объяснить. Одесса всегда что-то начудит, отчебучит.

Лилькина мама этого так просто не оставила, пошла в школу прямо к директору Терлецкому и выложила перед ним все факты. Он ещё больше побледнел, когда она заявила, что Серафима терроризирует в основном одесситов. Особенно ученицу, и назвала мою фамилию, которую он не мог не запомнить вследствие последнего разбирательства. Так вот, у этой девочки родной дядя начальник Одесского уголовного розыска. Посоветуйте Серафиме Михайловне прекратить практику травли учащихся, это будет в её же интересах, а может, даже всей школы. Всё может случиться, когда она домой возвращается затоваренная подношениями обеспеченных родителей. Она это так, между прочим, сообщила, чтобы он принял к сведению.

— А что прикажете делать? — повторяла Рита Евсеевна, как бы оправдываясь, стуча кулачками. — Терпеть от каждой потаскухи унижение! За что? За то, что у меня убили мужа? За то, что у меня из-за них больной ребёнок? За то, что из меня сделали нищенку? Я в совершенстве владею тремя языками и не могу устроиться на приличную работу. Нашли удобную формулировочку: «У вас нет отечественного диплома, а то мы бы вас обязательно приняли. Заканчивайте университет, и тогда, пожалуйста, милости просим». Так ещё каждая засранка будет измываться над моим дитём. Он испугался, этот альбинос партийный, я видела, аж глаза стали красными, как у кролика. Я так и сказала ему: «Не примите мер, мы дальше пойдём с жалобой». Я ему всё сказала. Как над нами издевались только за то, что мой муж бредил Россией, своей родиной. И мы поверили им! Вернулись в этот коммунистический рай. Я ему всё сказала. Пусть только не примет мер, пусть только попробует. Сейчас не те времена, пусть только посмеют.

Дома я даже бабке ничего не рассказала. Было стыдно, жалко лишний раз расстраивать своих домашних. Всё равно ничего не изменится, я где-то и сама была виновата. Учись я получше, никакая Серафима меня бы не доставала.

Удивительно, но после скандала, который устроила Лилькина мама, для Серафимы мы как-то перестали существовать. Она не вызывала нас к доске. У всех уже было по две оценки за четверть, а у нас ни одной. Только перед самым Новым годом она подняла меня что-то дополнить. Но Игорь, который отвечал до меня, всё полностью сам ответил; я, чтобы не молчать, повторила то же самое. Серафима, не поднимая головы, сквозь зубы процедила, что мне место только в зоопарке, как обезьяна повторять, и влепила трояк. Я старалась, как только прозвенит звонок, ни на минуту не задерживаться ни в классе, ни в школе и лишь на улице переводила дыхание. Ноги сами неслись домой, сердце только дома переставало бешено колотиться.

Школа готовилась к очередному новогоднему празднику. Выпускники-десятиклассники решили не устраивать никаких полудетских вечеров с зачитыванием стихов и прочих выступлений, а устроить самый настоящий карнавал. Все должны прийти в карнавальных костюмах с масками. Наши девчонки только и бредили этим. Шились наряды, но втайне друг от друга. Тема была задана: Куба — любовь моя! Девчонки шили цыганские юбки, кофты, платки. У меня тоже была попытка уговорить бабку что-то оригинальное придумать, но та наотрез отказалась. Зимой переться на толчок, и ради чего? «У тебя же есть украинский костюмчик, в эту школу ты его еще не надевала, его никто не видел». Его сшили для меня еще в классе четвертом. Юбку и пелеринку Алка из старой коричневой формы выкроила и вышила болгарским крестиком. А кофточку белую в украинском стиле так ещё сама школьницей носила, лет десять этой кофте от роду, как минимум. Так кофточка эта, как повторяла бабка, настоящая, и ей нет сносу.

Я даже попыталась натянуть этот наряд на себя, но куда там! Всё маленькое, да и всё равно не надела бы я его в эту школу. И так проходу не дают, кричат в след: «Диты идитэ вчыть телячу мову» и смеются. Выход пришел, откуда я и не ждала. Лилькина мама открыла свой заветный сундучок, весь резной из сандалового дерева, единственный уцелевший представитель их китайской мебели, теперь служивший им как туалетный столик. Так вот, из него Рита Евсеевна извлекла необыкновенной красоты два китайских костюма. Настоящих шёлковых, расшитых разноцветными блёстками, один нежного голубого цвета, второй — ярко-красного. Я ещё такой красоты никогда в жизни не видела. Узкие брючки с разрезиками внизу у щиколотки, а верх — длинная блуза со стоечкой, впереди застёгивающаяся на маленькие пуговички, скрученные из шелка, даже петельки и те были необыкновенной ювелирной работы. О вышивке и говорить нечего, эти разноцветные блёстки так искусно изображали диковинных драконов, птиц и цветы, да и на самой ткани были вытканы разных цветов и конфигураций рисунки. Глаз нельзя было оторвать от этой неземной красоты.

По совету Риты Евсеевны Лилька выбрала для себя голубой костюм, мне достался красный. Как только мы облачились в них, сразу вся их комната засверкала, засияла, каждое движение отражалось игрой искр на стенах, потолке, на наших счастливых лицах. Лилькина мама вместе с нами прыгала и дурачилась, даже запела по-китайски, Лилька пыталась ей подпевать. Но пришлось прекратить беситься, соседи по коммуналке не выдержали и стали стучать в дверь и орать в коридоре. Особенно странное семейство Паков. Глава семейства, возвращаясь из туалета к себе в комнату, сразу надевал маленькую шапочку на совершенно лысый череп, я сама его как-то застукала в ней. Рита Евсеевна, когда они ругались, обзывала его «коммуняка в кипе». Его жена, больная базедом, на всех подряд набрасывалась, и встретиться с ней в коридоре из-за её худобы и выпученных глаз было страшновато. У них были две тихие девочки-погодки, которые настолько были затурканы матерью, что перемещались, как привидения, никогда не здороваясь, не поднимая глаз. Семейство занимало две смежные комнаты, а вечерами словно вымирало. Лилькина мама считала их верующими-семитами, помешанными на чистоте. И правда, их соседка постоянно стирала и вывешивала бельё в общем коридоре, приходилось протискиваться сквозь строй висящего на верёвках белья. От постоянно кипящей на плите выварки у них всегда было в квартире влажно. Только в субботу их не было ни слышно, ни видно, даже на кухне не появлялись. А в воскресенье опять водружалась на плиту выварка и начиналась на кухне ругань.

В выходной с вываркой на арене появлялась третья семья, занимающая маленькую комнатку. Тридцатилетний рабочий-строитель, его жена, работающая тоже на стройке, и их маленькая девочка, которая всю неделю была на шестидневке в яслях. И только в воскресенье оглашала всю квартиру своим присутствием. Все эти три семьи постоянно воевали между собой, то каждая в отдельности, то группируясь в блоки. Рита Евсеевна старалась быть в хороших отношениях с семьёй рабочих. За что последние платили им постоянным присутствием в их комнате, как в кинотеатре размещаясь на принесенных стульях перед телевизором на весь вечер. Причем они нисколько не смущались, когда Рита демонстративно стелила на диван постель, укладывалась спать. Они только благосклонно разрешали сделать звук потише. Единственно, что можно было сделать, чтобы отвязаться от их присутствия, это не включать телевизор или изнутри закрывать на ключ комнату.

Один раз в месяц рабочий срывался после получки; приняв но полной программе на грудь, лупил свою Галю. Тогда она хватала дочку и пряталась у Лильки в комнате. Соседи Паки тоже словно вымирали в такой вечер, даже свет не включали. Дядя Вова часа два покуралесит, сорвёт с верёвок вечно сохнущее бельё Паков, что-нибудь разобьёт и успокоится. Заснёт, как младенец, тогда тётя Галя с ребёнком возвращалась к своему законному, пытаясь объяснить, что у других ведь куда хуже мужья. И действительно, на следующий день дядя Вова всё драил, чинил, всем предлагал свои услуги, помощь по дому. Рита Евсеевна считала, что это у него скапливается стресс из-за тяжелой работы, маленькой зарплаты и таких условий жизни.

И нужно же было так случиться в самый разгар нашего веселья, мы в нарядных костюмах, в комнату вваливается весь в грязи пьяный вусмерть сосед. Что уж ему с пьяну померещилось, сложно сказать. Он прямиком направился к Лильке, схватил ее в объятия. Я даже не поняла, как Рита Евсеевна или прыгнула, или полетела прямо, как тигрица, вцепилась в Вову и стала его дубасить и буквально рвать ногтями его лицо. На дикий крик прибежала тётя Галя, даже соседи Паки выглянули из-за двери, все вчетвером.

Тётя Галя еле отбила своего муженька от Лилькиной матери. Орала всякие ругательства на Риту и Лильку, даже мне досталось. Бедную Риту Евсеевну колотил озноб, глаза сверкали, она ругалась, обзывая их «быдло», я поняла одно-единственное слово, остальные она выкрикивала не по-русски. Лилька плача, пытаясь успокоить мать, даже не заикалась, а только странно нервно у неё что-то булькало внутри. Я никогда не могла представить себе, что такая нежная, тонкая женщина может в один миг превратиться в разъярённое животное, защищающее своё дитя. Я молча переоделась и побежала домой. На этом дружба в коммуналке временно закончилась и началась вражда. Дядю Вову не было ни видно и ни слышно, но на сцену вышла, казалось, такая забитая тихоня его жена Галя. Весь её высохший организм был наполнен ненавистью, завистью и злобой. Я даже в дверь боялась стучать, а хлопала ладошкой по стене Лилькиной комнаты, поднимаясь по лестнице.

Идти в школу на карнавал в таких экзотических нарядах, еще больше привлекать к себе внимание я боялась, но очень хотелось. Рита Евсеевна настояла на своём, причесала нас, воткнула в причёски длинные шпильки с бусинками на концах. Выглядели мы потрясающе, особенно подведенные раскосые глаза. Лилькина мама накинула на себя колонковую шубу, которую называла манто, и повела нас в школу. У входа караулила всех Серафима энд компани. Растянула в улыбочке свой ротик, объявив, что это не утренник и родителям здесь быть не положено. Но Рита Евсеевна поздравила всех с наступающим Новым годом, персонально объявив Серафиме, что придёт за детьми в конце карнавала, чтобы та не волновалась. Карнавал прошёл на высшем уровне, о нашей мучительнице мы напрочь забыли.

Наши костюмы привлекали всеобщее внимание. Нас приглашали танцевать только десятиклассники. Но подлянку Серафима всё же нам подстроила. Первое место за карнавальный костюм получил десятиклассник в костюме Чарли Чаплина, второе присудили девочке в костюме снежинки, и за третье место приз получила я. Мы стояли с Лилькой рядом и одновременно повернулись друг к другу лицом. У подружки на глаза навернулись слезы, это было явно нечестно. Во-первых, её костюм был более качественный по шитью, ручной работы. Во-вторых, она больше была похожа на китаянку: чёрные смоляные волосы, уложенные в букли, подчёркивались яркими заколками. И самое главное, глаза, подчёркнуто удлинённые чёрные стрелки на веках, делали их раскосыми, как у восточных женщин. Я хотела взять Лильку за руку, но она отдёрнула её, развернулась и побежала к выходу. Я успела только мельком увидеть довольное лицо Серафимы. Вот как она отомстила нам, решила поссорить, разбить нашу дружбу. Лилька плача бежала домой впереди, а мне ничего не оставалось делать, как следовать за ней. Рита Евсеевна только собиралась идти за нами в школу, как мы уже сами ввалились, обе в слезах и соплях.

— Ну, что на этот раз придумала эта антисемитка? — только поинтересовалась побледневшая Рита Евсеевна. Мы, перебивая друг дружку, рассказали всё, как было.

— И все? Вот жидовка паскудная! Никак не успокоится. Напрасно я тебя вернула в эту школу. На следующий год пойдёшь в вечернюю. Иначе от этой Сурки не отделаться.

— Она не Сурка, а Серафима Михайловна, — поправила я.

— Ну да, это для вас она Серафима Михайловна, а для меня она Сурка Мойшевна, антисемитка подлая. Знаю я хорошо эту породу.

Мы с Лилькой не стали дальше расстраивать Риту Евсеевну, рассказывать, что Исаков с Шевяковым не давали нам проходу, постоянно напевая: «Москва-Пекин, мы срать хотим». Идиоты, что тут поделаешь. Потом мы пили чай с нежными эклерами, настроение сразу улучшилось, ведь впереди были каникулы. Мы со смехом вспоминали, как Серафима пожирала нас своими сверлящими глазками, как перекашивалось её лицо, когда мы танцевали с ребятами. Этот сраный приз, затруханную маленькую снежинку и ёлочную мишуру, я преднамеренно забыла у подруги. Дома я ничего не рассказывала, боясь нарваться ещё на большие неприятности. Сестра с самого начала была против того, чтобы брать чужие вещи. Свои никогда никому не давала и сама никогда ни у кого ничего не брала.

Каникулы пролетели как один день. В третьей четверти нам объявили об экскурсии по прибалтийским республикам с заездом в Ленинград, Минск и Киев. Экскурсия должна была состояться в июле месяце, на автобусе Интуриста. Чтобы легче было сдать такую большую сумму, решено было приносить каждый месяц её часть. Эту новость дома я объявила без особого энтузиазма. Но, на моё удивление, Алка одобрила поездку, сразу выделила средства из своей зарплаты. Но при этом третировала меня, попрекала трояками, шантажировала: не исправишь — не дам денег в счёт следующего платежа. Выскочить из трояков у меня получалось с переменным успехом. Просто не хватало физически времени. Причиной была моя новая тайна — кино. Каждый день, отработав у мамы, я непонятным образом оказывалась в каком-нибудь кинотеатре. Я уже десять раз просмотрела «А если это любовь?» с Жанной Прохоренко в главной роли, и ещё хочется. И другие фильмы, которые только выходили на экраны в городе, не обходились без моего присутствия. И, наконец, и у нас появился свой собственный чёрно-белый телевизор «Неман». Мечта поэта сбылась! Какие могут быть уроки на кухне за закрытой дверью, когда он весь вечер работает. Глаза в книге, а уши в ТВ.

Лилька Гуревич стала моей самой преданной подружкой. После школы я обязательно тянула её к себе обедать. Ну что делать? У неё не было кроме матери никого, да и та вечно на работе. Один раз в неделю к ним, правда, приходила женщина убирать комнату, мыла места общего пользования и готовила полноценный обед. Особенно удавались ей пирожки с капустой. У нас дома тоже часто пеклись и жарились пирожки, но в основном с мясом. А эти маленькие воздушные с капустой просто сами таяли во рту. В этот день я получала персональное приглашение к ним на обед. Рита Евсеевна звала дочку домой с балкона интеллигентным голоском: «Ли-ли, Ли-ли», потом опять: «Ли-ли, Ли-ли». И так раз десять.

У нас, особенно на Коганке, не принято было так ласково обращаться друг к другу. Для меня естественно было слышать: Олька, Анька, Надька! Загоняя детей домой, кричали во всё горло. Иные папаши, накричавшись с балкона и видя, что никакой реакции, в голубой линялой майке выйдут с ремнем и, пожалуйста, концерт по заявкам. Гнать, приложившись будь здоров ремнем по спине и заднице, будет через весь двор. Поэтому нежно-писклявое «Ли-Ли» воспринимались нами с таким смехом, с обязательным передразниванием. Как недоумки, мы бегали по двору и повторяли: «Ли-Ли», и при этом ржали, как лошади. Лилька из-за своего заикания не могла нам ответить. Она обычно надуется и только выдавит из себя: «Вы жлобы!»

Но долго обижаться она не умела. Стоило её обнять, и она сразу всё прощала.

После девяти вечера мама не разрешала ей с нами гулять ни при каких обстоятельствах. А в нашем 45-м доме в это время только и начинались сборы на гульки. Всем двором мы направлялись в сторону Аркадии. Сам пляж нас не интересовал. Мы обрабатывали местные сады дачников по дороге к туристической базе. Оттуда доносилась музыка, весёлые развлечения под руководством ведущего вечера. Потом были через день то танцы, то крутили фильмы. Нам с забора всё хорошо было видно. Так классно, сидя на заборе, есть почти зелёные абрикосы или кислые вишни и смотреть кино. Иногда нам удавалось незаметно просочиться вовнутрь и раствориться в толпе. Тогда мы с Таней Ковальчук из нашего дома танцевали. Она вообще была помешана на танцах. Если по правде, у неё это неплохо получаюсь. Она была ниже меня почти на голову и более крепкого телосложения и, несмотря на то, что младше меня на целый год, её считали почему-то взрослее меня. В основном она-то и была инициатором похода на танцы. Она весь вечер нудила и тащила нас со двора, но пока виден был летающий мячик по теннисному столу, ей это никогда не удавалось. Зато как стемнеет, она всегда летит впереди, а мы растягиваемся длинным шлейфом по Педагогической улице, а потом по немощёным переулкам. Каждый раз останавливаясь и возвращаясь к какому-нибудь заборчику, за которым поспевает, наливается соком груша или яблочки, а то и вообще персики. Так, на пробу сорвём, нет, ещё не годится, пусть дозревает.

Раньше одиннадцати вечера с турбазы мы никогда не возвращались. Потом ещё старались посидеть подольше в собственном дворе, покурить, даже выпить вина, если кто угостит, строчить анекдоты, разные хохмы. Наблюдать, притаившись, за парочками, возвращающимися со свиданий и пристраивающимися на скамейках целоваться. Самое оно вовремя спугнуть, а потом ржать. Тепло, свежий воздух, звёзды с кулак на черном небе, как не хочется идти домой в разогретую за целый день железобетонную коробку, как называла нашу квартиру бабка. Когда совсем было от жары невмоготу, мы замачивали простыни и в мокрых ложились спать. Простыни быстро высыхали. Приходилось замачивать их по несколько раз за ночь.

Какое счастье — лето в Одессе! Из раскрытых настежь окон доносятся всевозможные запахи жареной рыбы, борща, а то и вовсе одуряющий запах вишнёвого компота, и всё это перемешивается с ароматом свежей выпечки пирожков с вишнями или вертуты с яблоками и всевозможными вареньями. Урчащие пустые кишки, прилипшие к позвоночнику, гонят меня домой. Скорее, скорее по лестнице на второй этаж. Пьёшь прохладный компот из трехлитровой банки, который пузырится прямо во рту, не успеваешь его от жадности проглатывать, и он льётся мимо рта на шею и грудь. Бабка орёт, чтобы сначала умылась, руки помыла, но куда там. Котлетки одна за другой пролетают в чрево, не задерживаясь. «Хлеб возьми, ну кто так ест! — тихонько просит бабка. — Алка сейчас придёт, она тебе даст». Всё. Только икнула, отложила недоеденную котлету на радость Дружку, который тут как тут — дежурит. Сил больше нет никаких. И только нудное бурчание бабки за спиной: «Ноги хоть помой, Алка тебя убьёт!» Пусть убивает, мне всё равно, я уже сплю. Такое вот лето в Одессе!

А утром бабка не может добудить меня. Только зов ребят: «Олька, идёшь на море?» Всё, я уже проснулась. Вся компания поджидает меня под балконом. А я со скоростью самолёта, нет, пожалуй, ракеты, запихиваю в рот манную кашу, запиваю большой кружкой какао и вперёд. В сетке на ручке двери скрученное полотенце и подстилка, маленький кошелёчек — совершенно пустой. Бабка денег не даст, уже завернула в газету два куска хлеба с брынзой и помидор, протирает бутылку с компотом, ворчит, что вчера я не принесла назад бутылку. А мы её в Аркадии сдали и пили целый день газированную воду. Нужно её отвлечь, чтобы вытащить из копилки двадцать или хоть десять копеек. А бабка, как назло, по пятам шастает.

— Баба, посмотри с балкона, кто там собрался? Если одни пацаны, я не пойду с ними. Танька Ковальчук есть?

Купилась, потопала на балкон высматривать. Этих мгновений достаточно, чтобы вставить в дырочку нож, и монетки сыплются. Две десяточки, хватит на пирожки или мороженое.

— Олька, смотри, чтобы мне к двум часам, как штык, дома. А то вчера к матери только к четырём поехала. Хороша помощница, мать и так ноги еле тянет, ещё тебе такие деньжищи на поездку сдали. Отдыхать целый месяц будешь, а мать вкалывать. У меня нет сил ездить к ней. Ты бы хоть сейчас на каникулах совесть поимела, пораньше к ней ездила. А то как завалится Анька, так и тебе не поздоровится. Все твои гулянки сразу закончатся, вмиг.

— Не волнуйся, бабушка, — я чмокаю ее в щечку, — приду.

— А чего Лильку на пляж не берёшь?

— Её мама не пускает с нами. Баб, представляешь, она плавать не умеет, а мы на скалки заплываем, те, что на военном пляже. Одна морока с ней. Она с мамой на центральный пляж ходит, сидят в шезлонгах. Там у них целая компания собирается. К ним ещё тётка с дядькой из Москвы приехали. Родная сестра Лилькиной мамы — старая такая, толстая и дядька такой же. Они приехали в Одессу с театром на гастроли.

— А какой театр? Стоящий?

— Какой-то цыганский, «Ромэн», кажется, называется. Лилька обещала меня взять с собой, они в нашей оперетте выступают. Дядька виолончелист, а тётка билеты продаёт и костюмы гладит. Ну, я побежала, пока!

— Олька, не задерживайся! Слышишь! — несется мне вслед.

Несёмся теперь все вместе, проверяем свои ночные шалости за заборами дач. Утро такое свежее, воздух раздувает лёгкие, и хочется его ещё и ещё вдыхать, наполненный дурманом разных расцветок шиповника, роз и просто запахом земли и моря. Оно не синее, не зелёное, оно в это утро всё просто искрится и парится, потому что теплее пока воздуха. Дымка над ним не успела еще раствориться, и оно как бы укрыто одеялом чуть-чуть сероватого цвета. Прямо на глазах яркое солнце съедает это покрывало, и море встречается с ним, голубым небом и начинает от этого ещё больше искриться и радоваться. Эта радость моря передаётся и нам. Мы уже как угорелые бежим к нему навстречу. Возле парапета над центральным пляжем останавливаемся, обозреваем все вокруг, совсем мало ещё людей. В человеческий муравейник этот кусочек суши превратится только через час, и так будет до самого позднего вечера. Это не наш пляж, это гадюшник, пропахший человеческим потом и мочой. Мы только иногда вдоль берега приплываем сюда, чтобы поприкалываться над фифочками или понаехавшими со всех концов страны разными зазнайками и воображалами. Строят из себя что-то, морды корчат, ручками какашки отгоняют от себя. Сами их потихоньку и выпустили. Всех гоняют от себя, боятся, что их обрызгают, попортят им причёски. Зачем тогда на море ходить? Купальники свои только демонстрировать?

Не успеют сесть в шезлонг, как тут же начинают жрать, и рот не закрывается целый день. Да если бы хоть ели аккуратно. А то... Яйца чистят и здесь же скорлупу в песок закапывают, и так все подряд, вместе с завёрнутыми в газеты и тряпки отходами от селёдки, копчёной скумбрии, рачков и обглоданных качанов пшёнки, косточек от черешен, абрикосов. Противно, и злость от этого на приезжих. И море злится, как может, борется: язычками волн подмывает загаженный песок и извлекает всю эту гадость. Вот все эти прелести вместе с водой пенятся и качаются у самой кромки берега. Как в такую помойку заходить купаться? А они плавают и их дети тоже, ещё и возмущаются, что грязно. Как будто бы это не их рук дело. А что им? Они завтра уедут. А море, моё любимое море, бабушка говорит, что оно самое старое на нашей земле, за зиму всё равно очистит весь берег. Разбушуется, поднимет громадные волны и вырвет вместе с песком и камнями всю эту грязь и унесёт далеко-далеко. Но когда-то море отомстит за всё это людям. Дождутся...

Ага, вот и компания артистов, которую я издали с моря высматриваю. Лилька вечером похвасталась, что они с мамой приглашены театром «Ромен» на пляж в Аркадию. Классное место для наблюдения со стороны моря. Ты всех видишь — тебя никто. Хорошо устроились, все вместе кучкуются, шезлонги кругом установили, чтобы никто чужой в их компанию не просочился. А вот и Лилька в панаме, рядом её мама что-то рассказывает, руками жестикулирует. Хочется подойти, но неудобно. Что я им скажу: здравствуйте, я ваша тетя! Нет, у них своя компания, меня никто туда не приглашал. Ничего особенного, такие же, как и все остальные, кто худой, кто толстый — бледные, как и все вновь прибывшие. Сейчас нажарятся на солнце и будут к вечеру стонать и охать, медленно превращаясь в варёных раков. Только в их компании очень весело, так хочется к ним. Нет, пора уплывать на наш военный пляж, к своим. Что я артистов живых не видела? Уж сколько на них насмотрелась.

Раньше когда Алка с Майкой, своей подружкой, брали меня с собой на море, они всё время только и куролесили вокруг приезжих знаменитостей, как будто своих мало, на одной Коганке их сколько. Вместо того чтобы наплаваться как следует, они часами наблюдали и подслушивали все их разговоры. Для этого старались свои подстилочки всё время поближе к ним пододвигать. А потом бабке рассказывать, да не просто так, а в лицах. Один раз пристроились рядом с семейством Мироновой и Менакера с их сыном Андреем. Конечно, как же такую возможность упустить! Концерта им мало. Кстати, концерт их мы слушали, не покупая билетов. А зачем ещё тратиться, когда за забором Зеленого театра в парке Шевченко и так всё слышно.

Народ у нас ещё тот. Все уставились на них, как на зверей в зоопарке. Алка с Майкой лежат, делают вид, что им они до лампочки. Хоть бы уже насмотрелись поскорее, и мы пошли плавать. Ну что глазеть? Менакер улёгся на широкое полотенце на песке, накрыв голову соломенной шляпой. Мария Владимировна, восседая в шезлонге, все время покрикивает на сына, не разрешает ему снять белую накрахмаленную моднючую рубашку с короткими рукавчиками, с двумя кармашками на груди, выпущенную поверх брюк до коленок. Парень худючий, высокий, рыжий, на лице и шее гнойные прыщи. Огрызается на команды матери, ругается с ней. Наконец ему удаётся уломать ее, она позволяет снять шорты. Раньше у нас только иностранных туристов можно было увидеть на улице в таких обрезанных штанах. Они высылали из автобуса всей кодлой, собираясь вокруг экскурсовода, пофотографируют, послушают и обратно в свой автобус усаживаются, чтобы через квартал опять выйти.

Попробуй мы появиться на улице в таком виде. Первый же милиционер заберёт тебя в отделение. А уж бабы одесские, так те и вовсе не упустят своего шанса, чтобы не отвесить такому идиоту пару тёплых комплиментов и не плюнуть ему вслед. А этот молодой да ранний выпендривается, крутится вокруг своей оси, чтобы всем было видно, сколько красных полосочек у него пришито на рукаве. Издали я насчитала три нашивки. Видимо, у себя в школе пионерской дружиной командует. А как он смешно разговаривает: «Мама, намажь меня крэмом, я сниму рубашку. — Нет, сначала съешь бутербродик с буженинкой, а то жара, испортится, и помидорчик возьми, смотри какой сочный». Сыночек впивается зубами в спелый помидор, который трескается и взрывается, разбрызгивая яркий красный сок на белоснежную рубашку с нашивками. Артистка как заорёт, что пляж сразу узнает её голос. Парень не обращает на нее внимания, сбрасывает рубашку и бросается с разбега в море.

Смотри за вещами, не лови ворон! Только и услышала я от подорвавшихся с места Алки с подружкой. Ну, заразы, им всё можно. Вот сейчас возьму и подойду к Лилькиной компании, не прогонят же, постесняются. Подойду я к ним в своём линялом ситцевом купальнике, пошитом бабкой ещё в прошлом году. А у них на всех женщинах заграничные купальники — цельные, из безразмерного материала, со специальными чашечками для груди и, как Рита Евсеевна говорит, с косточками, которые держат грудь и делают талию. И это не просто купальники — это купальные костюмы, на толкучке сумасшедшие деньги за них просят. Мне хотя бы купили «сжатый» из ситца, с внутренней стороны он весь прошит тонкой шляпной резиночкой-квадратиками. Моя сестра купила себе такой розового цвета. Он очень ей идёт, оттого что полнит, и у неё получается хотя бы попа и грудь. Только он больно долго высыхает. Я дома, пока Алка на работе, натяну его и в ванной комнате перед нашим зеркалом покручусь, полюбуюсь и на место кладу. Сестра как сыщик замечает, что я опять к ней на полку лазила. Орёт, что я все перевернула вверх тормашками. Взяла манеру: чуть что, не разговаривает со мной. А для меня это самая страшная пытка. Лучше бы отругала, да хоть бы ударила. Я бы всё равно не дала ей сдачи. А могла бы своей девичьей ручкой так приложить, что долго помнить будет. Один пацан с нашего класса, Юрка Черняк, уже вкусил мой удар слёту. Сам напросился. Идём с Лилькой из школы, а он своим портфелем как огреет ее по спине. Этого ему показалось мало, и он решил меня дёрнуть за косу. Ну и схлопотал тут же со всего маху по башке. Он с виду только здоровый, толстый, а на самом деле тело трусится, как незастывший холодец. На физре даже не может вскарабкаться по канату и через несчастного раскоряченного коня перепрыгнуть. И усаживается со всего маху на него своим толстым задом.

Моим кумиром с 12 апреля 1961 года стал майор Юрий Гагарин. Все о нём только и говорили, писали, тоже мечтали о космосе. Лёжа в чуланчике на своем топчане, упираясь ногами в холодную стену со всей силы, я концентрировалась до такой степени напряжения, что, казалось, сейчас взлечу. Все старые рисунки, подражалки каким-то там старым импрессионистам, в одно мгновение сорвала со стенок «своей кладовки» и отдала младшему двоюродному брату Олежке. Тот тут же наврал у себя в школе, что всё это он сам нарисовал. Мне не жалко. Всё это ерунда полная. Теперь я знаю, что рисовать — только небо, только звёзды, только солнце и их, наших космонавтов-небожителей в скафандрах. Все уговоры бабки сесть за пианино, за уроки — напрасны. Гагарин увлекался спортом, а я бросила. Времени у меня не хватает на всё. А здесь Леська Никитюк записалась в фехтовальную секцию. Занятия начинаются в восемь часов вечера в нашей школе. Она считала, что этот вид спорта хорошо развивает реакцию, выносливость и крепость ног. То, что нужно космонавту. А мои ноги иначе как спичками и не назовёшь. У моей старшей сестры тоже худющие ноги, но хоть не такие длинные, как мои «стропила». К восьми вечера в принципе я успеваю.

Так впервые моей подружкой становилась девочка, как мне казалось, из другого мира. Больше всего мне понравилась спортивная форма, которую нам выдали буквально на второй тренировке. На ней еще и об ответственности, с которой нужно относиться, занимаясь этим видом спорта, напомнили. Раньше я ненавидела моего волейбольного тренера за издевательства над собой. Вся группа уже играет мячом, а я всё наворачиваю круг за кругом по залу вприсядку с двумя чугунными блинами на вытянутых руках. Только и слышала: «Жрать больше надо и мышцы на ногах и руках наращивать. Давай ещё два круга».

А для меня главное успеть у сетки напрыгаться вдоволь, хоть душу отвести. Чтобы руки так наколошматили по мячу, чтоб до следующей тренировки хватило. А в фехтовании вообще постоянно нужно передвигаться на четвереньках. Тренеру я сразу не понравилась как не перспективная, а Леська наоборот. Всё у неё получалось, она будто родилась для фехтования. Ох уж эти передние выпады. Бедный мой тощий зад. Сколько я на него приземлялась за тренировку. А жара, которую испытываешь, когда напяливаешь на себя эту самую фуфайку, штаны да ещё железный щит на голову и в таком виде отпрыгаешь целый час на карачках — домой возвращаешься вообще никакая. Леська успевает сделать все уроки до тренировки. А у меня всё время выпытывает, как я решила уравнение по алгебре, задачку по геометрии. Что я вообще целый день делала? Сказать, что после школы у мамы на работе полы драила? Нет, смолчу. Девочка она хорошая, правильная, так считает моя бабка.

Как-то раз я поджидала её, чтобы идти на тренировку вместе. День был мерзопакостный, как обычно поздней осенью в Одессе. Целый день хлестал дождь, ветрище, темнотища. В Леськином доме уже горячие радиаторы даже в парадной. Этот дом от всех домов отличается — настоящий «сталинский» и парадная то, что надо, и своя котельная, даже сарай в подвале у каждого жильца свой. У них с самого начала и газ есть, не то что в нашем 45-м. Сижу на подоконнике, жду. Наконец, на третьем этаже дверь открывается и выходит Леськин папа. Он тоже бывший военный — полковник. Посмотрел на меня так, что я с подоконника спрыгнула и выпалила:

— А ваша Леся на тренировку пойдёт? Я её жду.

— Пойдёт, копуша она, уже опаздываете?

Не знаю почему, но мне всегда было как-то неудобно разговаривать с чужими отцами. Я терялась, краснела, от волнения не находила нужных слов.

— Поднимись к ней, поторопи. Не простудишься? Черевички твои совсем промокли.

Он был прав, сегодня мои полуботинки нахлебались воды и сверху и снизу, пока я натаскала маме угля по трём объектам. Легче всего притащить на «куриную», там от сарая недалеко, прямо напротив. Два ведра угля хватает, чтобы протапливать буржуйку в течение дня. Вообще-то одного ведра достаточно, второе так, на всякий пожарный. Дежурившая на «куриной» врачиха сама подсыпает в печку уголёк для согрева. Но всё равно там всегда колотун. Стеклянные двери, и до двух часов дня народ туда-сюда шастает. У каждого на базаре своё рабочее место, своя такса. Самое неприятное зрелище – алкаши и подружки этих алкашей. Совсем ещё молодые женщины, опустившиеся на самое дно рыночной жизни. Жалко не их, жаль их малолетних детей. Почему никому нет до них никакого дела? Целый день эти несчастные дети тыняются по базару, пытаясь чем-нибудь поживиться. Где украсть, а вдруг кто пожалеет и угостит. Так эти съестные объедки несчастные крохи ещё тащат своим мамашам. А те, находясь постоянно в пьяном угаре, то целуют и обнимают их, а то, как бес в них вселяется, бьют собственных детей беспощадно. Хуже, чем цыгане, хотя куда уже хуже. На станции сплетничают тётки, что то одну, то другую лишили родительских прав. Всё время спорят, что лучше ребёнку: или спившаяся мамаша, или детдом для сирот.

Леськи все нет. Мне кажется, ее папа как-то посмотрел на меня осуждающе. Наверное, узнал, что я плохо учусь. Кому из родителей понравится, что их дочь дружит с троечницей. Когда к ним не забежишь, её мама дверь откроет и тактично так отправляет меня назад: «Леся занимается, и ты иди, готовь домашнее задание». И вправду, что я тут высиживаю? Зачем мне это фехтование? Я уже сегодня так нафехтовалась. Лучше английским займусь, топик поучу, на прошлом уроке так опозорилась. Чёрт меня дёрнул ляпнуть, что Потёмкинская лестница названа в честь князя Григория Потёмкина. Про «Броненосца Потёмкина» совершенно забыла, а ведь читала же, от фильма название. Англичанка возмутилась: «Потёмкин никакого отношения к лестнице не имеет, от него только вред России был».

Как же так, выходит, всё, что наплела мне бабка о Потёмкине, полная брехня? Не может быть, чтобы им в гимназии врали. Бабушка, наоборот, рассказывала, сколько Потемкин полезного сделал. Дороги строил, города. Надо еще раз расспросить ее. Многого еще не знаю. И вообще, мама права: пора всерьез браться за ум.