— В декабре 42-го мы еле тянули ноги, работы никакой, того и гляди, заберут. Анька случайно познакомилась с дядькой, который работал в частной пекарне, и тот её пожалел, взял на работу. Фамилия мастера была Соцкий Иосиф Степанович, вот, собственно о нём, вернее, о его семье, я хочу, товарищ полковник, с вами посоветоваться.

— Я слушаю тебя, сынок, — Иван Васильевич много за свою жизнь знал историй, но доверие этого молодого опера его поразило. Мог ведь и не говорить про дружбу с румынским офицером, с самым настоящим врагом.

— Ну так вот, этот Соцкий мастер оказался мужиком, что надо. Он и меня на мастера выучил. Воевал он ещё в первую мировую и ранен был в позвоночник. На эту войну его не призвали и по возрасту, и по здоровью. Хлеб он из пекарни мастерски воровал, на себе выносил по девять буханок, и меня научил.

— Как это? — не выдержал Иван Васильевич.

— Да как, в кальсонах, у него были прострочены специально верёвки, он их туго завязывал и бодро проходил проходную. Кто ж такого мастера обыскивать будет. В пекарнях это особая каста, да и хозяин, я, думаю, знал. Вы думаете, что он продавал да наживался? Нет, таскали в катакомбы, там же живые люди были. Сколько могли, столько и притаскивали. Но меня румыны поймали, я в их тюрьме побывал. А когда повели на работу, сбежал. Потом и меня спустили вниз, приятного мало. А этот Соцкий забрал мать с сестрой и с девочками к себе, мало ли чего. Наша семья так до сих пор там и живёт. Ну вот, теперь о главном.

До войны, за месяц до войны у Соцкого арестовали жену, она работала на фабрике, за антисоветскую деятельность. Суд был в фабричном клубе — показательный. Соцкий говорил, что жена себя почему-то оговорила, простая рабочая, ей было двадцать четыре года, трехлетний сын. Сам Соцкий на суд не ходил, у него как раз смена была, а с этим в те времена было очень строго. Пошла соседка и взяла с собой их сына, чтоб мать его увидела, и, может, одумается, прощения попросит. Увидят ребёнка — пожалеют. Ну и когда осуждённых уводили, ребёнок потянул ручки к матери, та бросилась к сыну, так их вместе и завели за занавес. Соседка ждала, ждала, а потом ей сказали, что ребёнка мать не отдала, с собой забрала.

Соцкий бегал, узнавал, но всё было бесполезно, а потом война. Он и после нее всё слал запросы, но так ответа и не дождался. А в 46-м он умер и просил обязательно найти его сына.

Опер замолчал, в горле всё пересохло, он так быстро всё рассказал, боясь, что начальник его остановит.

— Попей воды, что дальше?

— А дальше... вчера вернулась Соцкого жена, она рассчитывала, что вернётся к мужу, к сыну... А там мы живём, то есть, мои родители и сестра. Оказывается, сына у неё сразу забрали и ей сказали, что отдали родственникам. Все эти годы она думала, что Женечка живёт с отцом, а Соцкий злился на жену, что эта дура забрала дитя в лагерь с собой. Иван Васильевич, что делать? Где найти мальчика?

Полковник молчал, потом выдохнул:

— Вот что я тебе скажу, дай мне его данные и этих Соцких. И вот ещё что, ты никому ничего не говори, даже близким. Сам понимаешь, по-разному могут сложиться обстоятельства. Где сейчас жена Соцкого?

— У нас дома.

— У неё другие родственники есть?

— Вроде есть.

— Очень хорошо, посоветуй ей съездить на родину, пусть напишет запросы. Только ты сам, Леонид Павлович, не лезь в это дело. И отцу твоему это не нужно, времена какие. Она мать, пусть и ищет.

Хотел Иван Васильевич сказать парню, что с него и записи в анкете хватит, что во время войны находился па оккупированной территории, но смолчал. Иван Васильевич подошёл к сейфу, открыл его, достал маленькую бутылочку с каплями и, не считая, накапал себе прямо в рот. Не оборачиваясь к оперу, спросил:

— Всё понял, сынок?

— Да, спасибо, можно идти?

— Ступай, дело забери, померкуй над ним ещё, этих грабителей найти обязательно надо, весь город в страхе держат.

— Найду, товарищ полковник, не сомневайтесь.

В коридоре столкнулся с Ванькой Кудрявцевым.

— Ты шо такой бледный? Влепил тебе, что ли, полкан по первое число?

— Да, вроде того, — лишь бы отвязаться ответил Леонид Павлович.

— Не обращай внимания, он мне каждый раз говорит, что таких, как я, нужно гнать, а я видишь, перед тобой. Это манера у него такая. Не боись, не выгонит, таких дураков, как мы, ещё поискать надо. Ни поспать, ни пожрать, с голой жопой целыми днями, как загнанные псы, рыщем, и спасибо никто никогда не скажет. Нет, увольняться отсюда надо к чёртовой матери! — И лейтенант понёсся дальше по коридору.

Из отделения Леонид Павлович направился к сестре на работу. Только с ней он мог поделиться самым сокровенным, только ей он полностью доверял, как себе, только она его понимала, всегда защищала, больше чем родная мать. На душе у него было гадко от собственного бессилия. Он-то думал, что уже через всё прошёл, через оккупацию, голод, страх, каторжный труд, войну, да и в армии за шесть лет всего насмотрелся, а теперь ещё здесь, в милиции, столько жлобов и подонков служит, да нет, они не служат, а выслуживаются. Люди для них — население, ничто, на самом деле главное — карьера. Ему карьера не грозит, да он и не рвётся. Не может быть карьеры у тех, кто волей судьбы оказался на оккупированной территории. Да ещё мать подсуропила, повесила ему аморалку за то, что из семьи ушёл, добилась своего, сняли звёздочку, и закрыт для него навсегда «карьерный вопрос». Один только Иван Васильевич — порядочный человек, да их начальник Угро. Тот хоть и психованный, но справедливый. Выгоняет из отдела моментально хитрожопых и трусов, да по правде, те к ним в отдел и сами не рвутся. Вот и приходится в основном втроём крутиться. А количество людей в отделении всё растёт и растёт, туда-сюда с бумажками носятся.

Занятый своими мыслями, он подошёл к мясному корпусу. Бросив опытный взгляд подпольника и опера, сразу в толпе увидел Анну, несущую два полных ведра воды. Повезло, что не надо на станцию заходить, подвергать себя испепеляющим взглядам сотрудниц. Они и так, чуть какая проблема, сразу к нему бегут. Он стоял и смотрел на сестру, как она устало поставила вёдра, чтобы передохнуть, выпрямилась. Для него она всегда была красавицей с пышной копной золотисто-русых вьющихся волос, как в тот летний день, когда мать надела на неё свой корсет из китового уса и единственное выходное платье, в котором венчалась еще до революции. Нарядная Анька пошла на первое в жизни свидание, скрыв от матери, что кавалер — итальянец. Это он, ревнуя сестру, наябедничал родителям, что Анька бегает на свиданку к макароннику. Как хороша она была тогда. Да и сейчас ещё ничего, ей бы привести себя в порядок. Снять бы этот серый платок, чёрный халат поверх ватника...

— Ленька! Ну что? Что делать надо?

— Нужно, чтобы она уехала к своим. А я уже сам запросы дам... её сейчас в Одессе никто не пропишет. Родственников у неё здесь нет. А Одесса пограничный город, не забывай. Пусть тоже со своей стороны разыскивает, возьми у неё все координаты, данные о сыне. А сама-то она как?

— Ужасно, Лёня, такое рассказывает... всех ненавидит. Во дворе, конечно, «добрые люди» доложили ей, что Олька у меня от Соцкого, так я боюсь.

— Ну вот, тем более надо, чтобы она поскорее уехала к своим, а то те же «добрые люди» напишут опять на неё. Жанка мне сказала, что вещей ты для неё накупила. Деньги где взяла?

— У рубальщиков одолжила, я у них вечерами всё мою. Рассчитаюсь потихоньку. Подожди, я тебе мяса вынесу, а то одни глаза остались. Тебе не холодно в этом пальтишке? Почему форму не носишь? Шинель всё же теплее, чем этот лапсердак.

— Так в шинели меня за версту вычислят, а так... надежнее. В нашем отделе форму носить не положено, разве только к начальству да по праздникам.

— Ой! — только вздохнула сестра, подхватив свои вёдра, и скрылась за дверью. Через пару минут вышла со свёртком, догнала брата, сунула ему под мышку свёрток и исчезла в толчее мясного корпуса Нового рынка.

Ради этих кусочков мяса его сестра работает здесь санитаркой, кормя и одевая всю семью, и ему ещё помогает. А он умудрился ещё усадить ей на плечи свою бывшую жену с ребёнком. Эта дура деревенская не хочет ни работать, ни учиться, только жертву из себя корчит, бросили её, видите ли, как он мог так лохануться. А ведь мать была права, сам себя наказал, некого винить. У этой дуры столько злобы, приносил же ей каждый месяц деньги на ребенка, мог и поиграть с сыном, так нет же, подала официально через суд на алименты. Теперь в бухгалтерии сколько положено удерживают, но и ему ходить унижаться, истерики слушать не нужно. Правда, и сына почти не видит. Сердце защемило, скоро Жанне рожать, может, всё на этот раз будет хорошо. Дай-то Бог. А что хорошего, на свою зарплату он не сможет даже прокормить свою новую семью. Рука без перчатки замёрзла, мясо в пакете тоже стало прихватываться морозцем. Куда сейчас с этим мясом?

От угла он осмотрел улицу Короленко, магазин, свое 8-е отделение милиции. Возле нею по-прежнему крутились сотрудники, осматривали новый синенький легковой автомобиль «Москвич» участкового Сахно. Леонид Павлович никогда к этой компании не примыкал. Во-первых, в их отделе работы невпроворот, а во-вторых, он с детства терпеть не мог таких типов, которые только о себе, своём благополучии думают. А работу в органах рассматривают как шанс получить это благополучие. Взять хотя бы того же Сахно. На оккупированной территории не проживал, войну только в кино видел. Учился в тёплом Ашхабаде, в 45-м перевёлся в Одесский университет на вечерний. Никаких тебе ночных дежурств, поскольку учился. Женился удачно на студентке с дневного отделения, ребёнок родился, квартиру чуть ли не первый в отделении получил в центре. А сейчас вот переводят в городское управление — карьеру, считай, сделал. И звёздочки все его на месте, и морально устойчив, и высшее образование. И никто его не спросит: из каких ты таких источников при своём окладе и неработающей жене новенькую машину прикупил? Пасёшь таких, как уборщица Дорка, которая на всё готова, чтобы ты от её сына отстал. В отделении нет опечаленных в связи с его переходом в управление. Интересно, кого он там собирается пасти? Ещё за участок в Аркадии глотку драл под дачное строительство. Правда, ему, Леониду Павловичу, тоже предлагали записаться, но он сразу отказался. Какой участок, когда и так света белого из-за работы не видишь, денег до получки не хватает, как ни крути. Отцу тоже несколько раз предлагали, но тот всегда отвечал: «Я своё сполна отбатрачил на помещика Бекетова в Гурзуфе». При этом его поблекшие синие глаза начинали слезиться, и он, молча, долго смотрел вдаль, не проронив ни слова.

Леонид Павлович дождался трамвая, пока тот стоял на остановке, под его прикрытием быстро прошел во двор к Дорке. Теперь они часто, как в старые добрые времена, обедали у Дорки всей гурьбой. За несколько минут Дорка отбила дном винной бутылки биточки, здесь же бросила их на раскаленную сковороду. Леонид Павлович сначала отнекивался, но потом быстро поклевал и убежал на дежурство, оставив уютную женскую компанию. Как только за ним закрылась дверь, Дорка здесь же напрямую задала Жанночке вопрос: «Ну, что, как там дела у него дома?» Жанночка покраснела, муж ведь строго-настрого не разрешал ей кому-либо рассказывать: знаю я ваши языки, на всю Ивановскую растрезвоните. Но Жанночка недолго помолчала. Это же все свои, из одного ведра хлебаем, так Дорка любит повторять.

— Ой, девки, даже не знаю, с чего начать... Целый роман можно рассказать, это ещё та семейка. Как говорится, в каждом углу по кому. Случилось это в оккупации, в 43-м. Они очень сильно голодали. Не знаю уж как, но Анька познакомилась с дядькой из пекарни. Похоже, просто попрошайничала, он-то подумал, что перед ним девчонка истощавшая, сунул ей кусок хлеба. Ну, она и вцепилась в него, да так, что он дал ей работу. А она даже ведра поднять не могла. пришла с Лёнькой. Хороший был дядька, пожалел их, поговаривали, что из бывших — поляк, Соцкий да Соцкий. У него накануне войны жену арестовали и трехлетнего сына. Видно, была в чём-то замешена, ведь просто так десять лет ни за что ни про што не дадут. Правда ведь? Похоже, когда Анька отъелась, округлилась, он за ней и приударил. Даже всех их к себе на Коганку перевёз, вместе с детьми. Моего Лёнечку тогда румыны арестовали, но он сбежал, и его успели спустить в катакомбы.

— Как Соцкого звали? — перебила Надежда Ивановна раскрасневшуюся Жанночку.

— Соцкий, просто Соцкий, а никак, его они все только Соцким называют.

— Но имя у него было?

— Конечно, было, но я не знаю, у Лёнечки нужно спросить.

Жанночка запнулась, ещё больше раскраснелась: девочки, он мне не разрешил ничего рассказывать, а я...

— Раз начала, давай до конца выкладывай, — грубо оборвала её Дорка.

— Да что рассказывать, этого Соцкого давно в живых нет. Успел только после войны Аньке Ольку заделать. Её младшая дочь от него, говорят, как две капли воды на него похожа.

— Надя, ты чего? — всполошилась Дорка, рассматривая побледневшую подругу, которая откинулась на спинку дивана.

— Это он, я всё время сердцем чувствовала, что где-то рядом есть он.

Женщины переглянулись между собой.

— Надя, кто он? — не унималась Дорка.

— Соцкий, Соцкий, это же мой Юзек, мой Юзек!

— Надюша, ну ты даёшь! На всю Одессу только один твой Соцкий, что ли.

— Такой один.

— Ну да, один... — усмехнулась Дорка, — я когда на фабрике, ещё до войны, работала, так у моей сменщицы тоже фамилия Соцкая была... Правда, её потом ... — она не договорила.

— Что потом? — Надька вцепилась обеими руками в подругу

— Арестовали, многих тогда посадили, а ее с ребёнком. Я видела того Соцкого, он к начальству на следующий день рвался, требовал сына вернуть.

— И что, вернули?

— Не знаю, не помню. Потом война и всё забылось.

Надежда Ивановна поднялась с дивана, распрямилась, растирая левую грудь, подошла вплотную к Жанночке.

— Аня одежду для Соцкого жены покупала? Она с сыном вернулась?

— Нет, одна, — Жанночка низко опустила голову. — Одна, сына у нее сразу забрали, сказали, что отдали отцу. Наврали, всем наврали. Ребёнок пропал. Лёнечка говорит, если в наш детдом попал, может, успели эвакуировать, а если к немцам, то вряд ли.

Жанночка схватилась за свой живот и разрыдалась.

— Ты что, сдурела, при чём здесь ты. Тебе нельзя волноваться. — Дорка обняла рыдающую Жанночку, показав за спиной кулак Надьке. — Давайте лучше чай пить, а то остыл за вашими воспоминаниями.

— А когда у тебя, подруга, роман-то с этим, как его, Соцким, был? Что-то новенькое, я не припомню.

— Когда, когда, в Первую мировую, — тихо ответила Надежда.

— А счас уже вторая закончилась. Вот память у баб! — Дорка звонко, по-девичьи засмеялась, утирая слёзы, улыбнулась и Жанночка. — В первую империалистическую, ещё скажи при Наполеоне, ой, сейчас помру от смеха.

— Пошли, девки, обед кончился, Вера нас сейчас взгреет. Войны, войны, и когда они уже кончатся?

— Скорее мы подохнем, чем кончатся эти войны. Бабы, а мы назло им будем рожать, как, Жанночка? — Дорка поцеловала Жанночку в солёную щёчку.

— Девочки, мне что-то нехорошо... Ой, стойте, сейчас пройдёт.

Женщины потихоньку довел и Жанночку до магазина, «скорая» подъехала буквально через пару минут и отвезла её в Херсонскую больницу.

Надежда Ивановна, сославшись на нездоровье, закрыла склад пораньше и прямиком направилась на Новый рынок, в мясной корпус. Ещё издали она приметила Анну, которая медленно двигалась вдоль столов с тушами коров и свиней. В одной руке у неё был внушительных размеров нож, а в другой она прижимала к груди прямоугольный лоток с кусочками мяса, взятыми для анализа.

— Анна Павловна, Аня, здравствуйте, вы меня узнаёте? Я Надежда, из магазина, с Короленко, с Софиевской, вы у меня были.

Анна прижала лоток, опустила вниз руку с ножом, слегка улыбнулась и кивнула. Она очень не любила, когда была с таким ножом в руке, отвлекаться, мало ли чего:

— У вас ко мне какое-то дело?

— Да, я хочу с вами поговорить.

Анна поняла, что Жанка уже выболтала, где работает сестра её Лёнечки, и, видно, баба не промах, набивается в очередные клиентки. И так от клиентов отбою нет, а связываться со своими, хуже некуда. Откажу сразу, без обид:

— Подождите, я сейчас только отнесу это и выйду.

Через минуту Анна вышла с ведром и тряпкой, оглянулась по сторонам: идёмте, мне в подвал нужно, по дороге поговорим.

Надежду колотил озноб, Анна несколько раз посмотрела на странную клиентку. Наверное, стесняется, а может, замёрзла, ветер аж свистит, пронизывает насквозь.

— Осторожно, здесь ступеньки, я лёд ещё не отбила.

Анна Павловна долго мучилась с замком, наконец тот поддался, дверь в подвал медленно открылась, и оттуда потянуло омерзительным запахом тухлятины. Непрошеная посетительница отшатнулась, но, глотнув свежего воздуха, стала дальше спускаться по скользким ступеням. Надежда решила действовать без предисловий.

— Аня, как звали Соцкого?

Уж чего-чего, а такого вопроса Анна Павловна никак не ожидала, даже выронила ключи.

— Какого ещё Соцкого, никакого Соцкого я не знаю. Кто вас подослал?

— Никто, Анечка, никто, — и Надежда, стуча себя по груди, залилась слезами, — Аня, я всю жизнь его ждала, Аня, мне ничего не надо, только расскажи мне о нём. Мой ли это Юзек или нет. Как его звали, как? Аня, я всю жизнь...

Она хотела рассказать так много этой совсем чужой женщине, по не смогла, комок в горле застрял, и получались только какие-то всхлипывания. Она схватила обе руки Анны.

— С чего вы всё это взяли? Не знаю я никакого Соцкого, — лицо Анны окаменело.

— Вещи ты ведь для его жены покупала у нас. Аня, только ответь, его Юзеком звали? Соцкий Юзеф Стефанович, да? — Надежда трясла женщину за грязный халат. — Мне ничего не надо, только знать, жив ли он остался и почему мы не встретились.

Анна поправила платок на голове.

— До нас в комнате, где мы сейчас живём, жил когда-то какой-то Соцкий, но он давно умер. И ничем я вам помочь не могу. Жена его приезжала, узнала, что тот давно умер, и уехала. Я даже не знаю куда, меня это не касается. И имя его вовсе не Юзек, так что успокойтесь, это всего-навсего однофамилец, таких сколько хочешь.

— Но дочь у тебя от него?

— С чего вы взяли? У меня две дочери, и ваш Соцкий здесь ни при чем. Уходите, мне работать надо.

Вдруг дверь подвала распахнулась, в проёме показалась девочка, лет десяти, не больше. Беленькие кудряшки выбились из старого выгоревшего бархатного капора.

— Мама, ты здесь? — Девочка сразу замолчала, увидев незнакомую женщину.

— Оля, иди на станцию, в кабинете Федора Павловича пол натирай.

Дверь быстро закрылась, но Надежда продолжала смотреть, как

будто бы сквозь неё. Девочка была похожа на Юзека, такие же ямочки на щёчках, густые ресницы и эти серые круглые глазки. Это могла быть её дочь, она облокотилась на дверь и заплакала. Анна сама еле удержалась на ногах. И некогда ей плакать, своё она уже давно выплакала. Нужно работать, некогда ей заниматься пустыми воспоминаниями. Но странная женщина из магазина, не обращаясь больше к Анне, как бы сама с собой продолжала: «Это Юзека дочь, это его дочь, она так похожа на него». И стала медленно подниматься по скользким ступенькам, бубня себе что-то под нос. Анна обессиленно уселась на замерзшую лавку в подвале: нет, это моя дочь и никого больше. У меня две дочери, и обе мои, только мои. Как она устала! Господи, как я устала! Сил моих больше нет! В этом проклятом подвале все замёрзло, и грязь, и куски вонючего мяса, предназначенного на утиль. Всё сама на себя взвалила, вот и тяни этот воз, никто не поможет, никто.

Все её мужья давно на том свете, и неоткуда ей помощи ждать. Отец после стольких ранений еле ноги тянет, мать, как может, ей помогает. Старшая Аллочка в институте учится, эта ещё в школе. Да ещё братец подсуропил, бросил первую жену с ребёнком, опять же на её шею. Слава Богу, что сюда устроилась. Тяжело с утра до поздней ночи вкалывать, зато каждый день пару килограммов мяса, а то и больше на круг выходит. Опасно, конечно, остановят проверяющие, когда она несёт свежесрезанные куски мяса для анализов. И начнут взвешивать. В каждом срезе должно быть не больше 70 грамм, а у неё бывает и по 200 грамм, а иначе здесь и делать нечего. Все своё вокруг этих кусочков имеют, да будут в стороне. Одна она может попасться, когда берёт анализы, несёт на этом лотке. Вообще-то по инструкции анализы должны брать лаборантки, но они не хотят подставлять свой зад. Боятся. А если попадётся санитарка, как уже было не раз, всегда выкрутиться можно. Вроде лаборантка ногу подвернула, попросили санитарку. Ну, та не знала, сколько грамм надо срезать, опыта нет, какие куски получились, такие получились. Больше её никогда не пошлем. Так и тянуть приходится эту лямку. Зато девочки мои будут образованными. Они у меня умницы, мои красавицы. Как эта Надежда глазами пожирала мою Ольку. В них вся моя жизнь, нужно греть кипяток, иначе не соскрести эту грязь.