Сижу у себя на балконе и грустно про себя напеваю: «Все девчонки замужем, только я одна. Все ждала и верила сердцу вопреки, мы с тобой два берега у одной реки». Оказалось, вовсе не так – по разным берегам. Все мои подружки действительно повыскакивали замуж, некоторые уже успели развестись. Кого-то судьба увела с нашей Шестой Фонтана в другие районы, и мы очень редко стали встречаться. На свадьбу к Лильке Гуревич в Австралию я так и не выбралась. Дядька был в гневе (даже побелел), строгий запрет: о приглашении никому ни слова, а то поставят на учет и даже в шестнадцатую республику, Болгарию, не выпустят; вон твоя Лилька Табачникова с каким трудом туда поехала, извели ее всеми этими выездными комиссиями.

Светочка Баранова еще в институте, несмотря ни на что, выскочила за студента Политеха – немца из Германской Демократической Республики. Ее отец, полковник, из-за этого не получил генерала, и на Сахалин его сослали. Там сильно заболел, но в Одессу не вернули, перевели в Вологду, потом по болезни комиссовали, и в пятьдесят лет он умер, а крепкий ведь был мужик. Зато любимая дочка уехала в Берлин, где родила Сашку, своего первенца, потом и Андрик появился.

На свадьбе самой близкой подружки Галки с ее Витькой я была свидетелем. Там тоже растет сынишка, Максимка, ей теперь не до чего. И у Фатимки ребенок, прелестница Кариночка, такая восточная девчушка с большими глазами, вся в папу-армянина. Леся Никитюк долго сопротивлялась, но не устояла, сдалась на милость победителя – преданного и настойчивого Иванникова.

Но раньше всех встретила свою судьбу, будущую вторую половину Ирочка Зубяк. Еще в университете. Юноша по имени Генка Швец, как часовой на боевом посту, караулил ее у каждой аудитории. Дело, понятно, чем кончилось, молодая семейная пара, Ира – филолог, Геннадий – журналист, устроилась на работу в «Вечернюю Одессу». График ненормированный, с утра до вечера, и ночью, если надо. За сынишкой Сашей присматривает мама Иры. Зубячку, извините, теперь Швец, я вижу почаще; она живет на прежнем месте, в сторону седьмой. Как только у нее появляется свободная минутка вечером, после укладки малыша, она прибегает ко мне на балкон, где я пою сейчас про себя эту невеселую для меня песню, поболтать и покурить, так, чтобы никто не видел. Генка запрещает, он сам не курит, спортсмен, бегает свои кроссы.

От нее последовало довольно неожиданное приглашение: в ближайшее воскресенье сходить в новый, только что открывшийся в Аркадии ресторанчик под названием «Глечик».

– Мы с Генкой за тобой зайдем.

Заскочила за мной одна Ирка, и мы понеслись к Седьмой Фонтана, где нас ждали Гена со своим другом.

– Александр Чадаев, – представился он мне и протянул руку, – можно просто Саша.

– А мы знакомы, вы забыли, виделись как-то давно в одной компании, вы там тоже с Геной были.

Швеца и Чадаева объединяла страсть к легкой атлетике. Чадаев в свое время добился хороших результатов в десятиборье, но травма колена свела почти на нет его спортивную карьеру. Он вернулся в университет и продолжил учебу. Я знала, что он женился очень рано и по страстной любви, и это знакомство мне ни к чему, опять женатик на моем пути. Ирка это чувствовала, дернула меня за руку, и мы оторвались с ней вперед.

– Знаешь, а Сашка-то развелся.

Она поведала мне печальную историю такой, казалось бы, счастливой пары. Чадаевская жена работала на Одесской киностудии, училась в институте, все было хорошо. Но на их беду, она приглянулась одному, уже тогда довольно известному, режиссеру. Он был настойчив: «Эта девочка будет моей женой».

Потом режиссер уехал, год его на студии не было, все вроде забылось, а когда через год вернулся, реализовал свое намерение, таки увел у Чадаева его жену.

Для него это был удар ниже пояса. Ирка так в красках рассказывала, как несчастный Сашка рыдал, места себе не находил долгое время. Беда, как повелось издревле, одна не приходит. Добавилась эта тяжелая травма, прощай, как ни печально, легкая атлетика, профессиональный спорт, с которым он связывал столько надежд; реально мог быть в десятиборье среди лидеров в стране. Честь парню, он не сломался, железный свой характер «перекинул» на университетские науки, стал заново грызть их.

Мы остановились, поджидая мужчин, они медленно плелись и что-то бурно обсуждали; наверняка Генка рисовал дальнейшую перспективу своего ближайшего друга. Наверное, убеждал, что он может стать хорошим тренером и Швец под его началом с удовольствием продолжит свои тренировки.

– А Ольга тоже спортсменка, волейболистка, за сборную своего Нархоза играла, Юра Курильский за ней даже приглядывал. – Генка, произнося это, смешно заикался, будто волновался.

– Степа Агаджанян тренировал? – оживился Чадаев.

– Степан Степанович, а до этого я у Бергера занималась. В Сельхозе. В Нархоз я оттуда перескочила. Агаджанян уговорил, он искал игрока во вторую зону, с ударом, я вроде подходила.

– У вас приличная командочка была. Особенно две выделялись, смешные у них такие имена, дай бог памяти, сейчас вспомню. А, Буга и Могила. Координированные, прыгучие, запросто высотницами у нас бы были. Могила с ее пасом мне вообще Жорика Мондзолевского напоминала. Только еще лупила сильно.

– Вам – Мондзолевского, а мне Витьку Михальчука, моего одноклассника. Теперь к ним на пушечный выстрел не подойти – олимпийские чемпионы.

– Да ладно, нормальные ребята, – на полном серьезе парировал Чадаев. – У нас в десятиборье тоже есть свой чемпион олимпийский – Коля Авилов, свой хлопец, скромняга, никакого зазнайства.

Разговор завязался сам по себе, никакого напряга, как нередко случается при первой встрече. Впрочем, для меня встреча с Чадаевым была не первой; тем не менее Ирка, перебив наш волейбольный диалог, вставила:

– Приходченко, это Саша Чадаев, наш самый большой друг, не правда ли, красавец парень.

Правда, Ирочка. Я с трудом старалась сдерживать свои эмоции. Было от чего вытаращить глаза и засиять от счастья. Худощавый, высоченный, широкоплечий, великолепно сложенный, он производил неизгладимое впечатление. Передо мной стоял такой парень, каких у меня в жизни не было. В нем полностью оправдывалось чеховское: «В человеке все должно быть прекрасно». Но в Чадаеве был даже перебор этого прекрасного. Одна мягкая улыбка на его приятном лице чего стоила.

– Что ж, давайте еще раз знакомится, раз Ира настаивает. – Он протянул мне свою руку; у меня тоже неслабая ладонь, а тут две мои.

– Оля, – я, смущаясь, так тихо отозвалась, что Генка с Иркой заржали. Особенно Ирка с ее звонким заливистым смехом, похожим на веселое журчание чистого горного ручейка. Любви Генки с нашей Ирочкой можно было позавидовать. Они, не стесняясь, целовались, обнимались, друг с дружкой шушукались, не замечая никого вокруг. Ирка и до рождения сына была уж очень хороша: стройная брюнетка с потрясающей фигуркой и с этими голубыми глазищами, с маленьким аленьким ротиком и рядом сверкающих жемчужных зубов. Когда они на пару прогуливались с подружкой Викусей, такой же высоченной, но только блондинкой, по пляжу в нашей придворной Аркадии, мужики, да и женщины, завидуя, не отводили от них взгляда; так было-таки да на что посмотреть. Ира после родов еще больше расцвела, как шептала мне на ухо моя бабка: «Фигура стала еще более женственной». Самой же Ире она поскромнее отвесила комплимент: «Ирочка, вы такая аппетитная стали, а наша Олька ничего не жрет. А какой мужик на костлявую позариться, подавиться же можно этими острыми лопатками».

Вечер в «Глечике» был замечательным. Кухня отличная, очень приличное красное мускатное вино, а самое главное, расположение ресторанчика – под открытым небом, под горой, первый такой ресторан в Одессе; выглядело все, как старая украинская хатка, окруженная самым настоящим тыном с висящими на нем горшками, снопами и подсолнухами. Мы заняли угловой столик с потрясающим видом. Внизу тихо плескалось «самое синее море, Черное море мое». Здесь вдали от шума городского оно было только нашим. Едва смолкала музыка, как слух приятно ласкал накат прибоя.

Небо быстро потемнело, как всегда бывает на юге, и обсыпалось, как из рога изобилия, россыпью сверкающих бриллиантами звезд. Их громадное количество завораживало; рождающаяся из морской пучины, медленно выплывающая огромная желто-розовая луна прокладывала в море серебристую дорожку. Утомленное море распласталось внизу, зовя к себе с непреодолимой силой. Так бы и взобраться по этой дорожке туда, во Вселенную, где уже побывал Гагарин и другие космонавты. Счастливые люди! Из каких далей наблюдали нашу Землю! Наверное, оторваться невозможно.

Но и мой взгляд невозможно оторвать от такой дивной красоты. Даже звезды как бы померкли перед ее величеством ночной царицей луной. Своим появлением она как бы объявляла всему живому на земле: я пришла к вам, и теперь настало ваше время любить и радоваться жизни. Любите, дети мои земные, не стесняйтесь, для этого и предназначена волшебница ночь. Я только ей помогаю, освещаю вам дорогу, но каждый выбирает свою, и, какую бы ни выбрал, пусть все будут счастливыми.

Как хорошо мне было. Организм мой наконец расслабился, хребет из последних сил пытался удержать плывущее в невесомость тело. Я взглянула на Сашу, он улыбался. Какое хорошее у него лицо, мужественное, доброе. Странно, что такой парень одинок, начинает жизнь сначала. Он нагнулся ко мне: пойдем, потанцуем. Я ждала этого мгновения, но немного замешкалась, пока еле надыбала под столом свои сброшенные туфли; ноги могли распухнуть за целый день, хоть бы влезть в них.

Мы молча, довольно близко друг к другу, не танцуем, а медленно плывем. Вот с кем можно расслабиться на всю катушку. Еще раз восхищаюсь, какие у него руки, я в них, как в гамаке, почти лежу. Обе свои положила ему на плечи и через Сашину руку чувствую, как, словно молот, бьется его сердце. Если бы достала, так и опрокинула бы свою буйную головушку на его широченное плечо. Голос Ободзинского растапливает мои мозги: «Эти глаза напротив калейдоскоп огней… Только не подведи, только не подведи…» Еще и этот пейзаж. Все вместе – такой неожиданный подарок судьбы в моей беспросветной жизни.

Саша предложил:

– Спустимся к морю?

– Давай спустимся, – согласилась я, не раздумывая, готовая броситься в любой омут, – но, по-моему, спуск отсюда далековато.

– Ты что, знаешь все побережье? – мы незаметно перешли на «ты».

– Все – нет, а от Ланжерона до Шестнадцатой Фонтана почти все. Каждый выходной мы с сестрой совершаем утром моцион, прогулки вдоль берега. Начинаем поздней осенью, потом всю зиму. А весна и лето, к сожалению, выпадают напрочь. У меня в это время самая работа; изредка, и то поздним вечером, выбираемся с Алкой поплавать. Раза два-три за сезон – и все. Называется, в Одессе всю жизнь живу. Отпуск летом? Да ты что, какой отпуск летом, в январе-феврале, как отчитаюсь, пожалуйста.

– Тебе холодно? – Саша, вероятно, почувствовал мою предательскую мелкую дрожь.

– Нет, нет, меня у моря всегда немного знобит. И еще, Саша, у меня такое состояние, потому что я Ободзинского очень люблю, этот рвущий душу и сердце голос. Он нравится тебе?

Чадаев кивнул головой, затем снял с себя пиджак и нежно укутал меня. Похоже, пытался поцеловать меня, но натолкнулся на торчащие ресницы и не решился. Я даже выдохнула от напряжения. Так и стояли у обрыва, я почти на самом краешке и почему-то совершенно не боялась, а он, обняв меня за плечи, плотно прижавшись сзади, словно страхуя.

– Вижу, не трусишь, обрыв метров пять до низа. Мы с шестом столько прыгаем. – Он чуть-чуть подтолкнул меня вперед.

Не поворачиваясь, не отпрянув, вымолвила:

– С тобой, Саша, не страшно. Ты такой надежный, я так тебе признательна за этот чудесный вечер. Мне так все обрыдло в этой жизни.

– Извини, я пошутил, но все-таки береженого бог бережет, – он отступил на шаг и меня оттянул от края обрыва, еще сильнее прижимая к себе.

– А я – нет. Пошли обратно, неудобно, Швецы нас заждались, может, им выпить охота, а без нас не хотят.

– Вряд ли, Генка вообще не употребляет, здоровый образ жизни ведет. Ты побегай по 30–50 километров в день, а он так каждый день, без выходных и праздников. Ирина тоже не большая любительница, пригубить может – и достаточно.

– А ты думаешь, я – любительница? Да ты что. У меня на работе проблема – как бы отмотаться, с утра начинают приставать: давай махнем, за то, за это. Многие молодые ребята, к сожалению, спиваются, тормозов нет. Я так сказала, для красного словца, а может, для общего веселья, еще по стаканчику вина выпьем. Вкусный мускат.

Когда мы вернулись, влюбленная семейная парочка, вытянув шеи, с любопытством окидывала нас пристальным взором, пытались определить – было – не было. Они переводили глаза с меня на Сашку и наоборот, обмениваясь между собой понимающими взглядами. Мне стало смешно. Нетерпеливая Ирка вытащила меня пойти попудрить носики. В туалете ее раздирало от нетерпения все скорее прознать, и она с визгом заорала, хорошо, что мы были одни:

– Ну как он тебе, Олечка? Он от тебя глаз не отрывает. Хороший парень. Мы его с Генкой обожаем. Ну, ты, Приходя, даешь, сразу раздевать его начала, пиджачок сняла, невтерпеж, что ли.

А сама заливается.

– Да ладно тебе, я только примеряла, подойдет ли размерчик, – хитро ответила я, и мы теперь уже хором рассмеялись так, что слышно было даже в зале.

– И как, размерчик подошел? А сам пиджачок? – не унималась подружка.

– С первой примерки не разобралась. – Я продолжала свою игру с двойным смыслом. – Обычно я раза три на примерки хожу, пока не пойму, что мне все нравится. Хватит, Ирка, не надо ржать, а то впрямь подумаешь что-нибудь этакое. Мы даже не поцеловались. Он сам снял свой пиджачок, я не просила.

– И ты так сразу в него и впрыгнула. Обосноваться решила в нем.

– Прекрати, Ирка, травить меня. Время покажет, все расставит по местам, так наша Фатька говорит. И еще говорит: у женщин самая большая проблема, как отличить хорошего мужика от плохого? От нас же все хотят одно и то же.

– И все-таки, Приходя, не молчи, ну, скажи: он тебе понравился?

– Понравился, понравился, симпатичный приятный студент, боюсь только, я для него уже старая.

На обратном пути Швецы заторопились домой: а вы, ребята, можете не спешить. Они обещали Иркиной маме вернуться к вечерней укладке сына. Мы медленно плелись по почти пустой, тихой и темной Аркадии. Редкие парочки на скамейках прятались друг в дружке, пытаясь превратиться в единые коконы. Одна скамейка оказалась свободной, Саша плюхнулся на нее – занято! – и предложил тоже посидеть. Я бы с удовольствием посидела, но мне завтра чуть свет в контору. Доплестись бы до дома на этих высоченных каблуках и грохнуться в свое кресло-кровать. Прощание было скромным: с пожатием рук и пожеланием спокойной ночи. Я уже поднялась на пол-этажа вверх, как услышала, что он меня зовет и поднимается следом:

– Оля, когда мы встретимся? Мы же не договорились.

Он нежно взял меня за руку, нагнулся, поцеловал ее. Вот это да!

– Не знаю, Саша, я еле приплетаюсь домой, поем и сразу заваливаюсь. Не до свиданий мне.

– А Ира говорила, что вы каждый вечер общаетесь.

– Есть такое, ну, не каждый вечер, но довольно часто. Она раньше десяти вечера не приходит. Мы посидим на балконе, побалакаем, покурим – и расходимся. Только ты ее не выдавай про курево, а то Гена устроит ей взбучку.

– Так можно и я тоже буду приходить к десяти? – Он поднялся со мной на одну ступеньку и на этот раз нежно в щечку поцеловал.

– Целоваться нам рановато еще, – пыталась я пошутить.

– А по-моему, нам надо нагонять, – и он сгреб меня в охапку, прямо в губы поцеловал. – Я завтра в десять приду, погуляем. Тебе полезно на ночь подышать свежим воздухом, а не дымить, и Ирке – тоже.

И убежал, не дожидаясь моего согласия.

Дома, готовясь ко сну, я все время хихикала. Бабка не выдержала:

– Олька, ты чего? Тронулась? Все время лыбишься.

Потом и Алка включилась – на кухне, я туда заглянула, чтобы достать из холодильника «Боржоми»:

– Ты откуда такая счастливая?

– В ресторане новом была, в Аркадии открыли «Глечик».

– И что?

– Ничего, у меня новый кавалер, кажется, появился.

– В твоей коллекции место освободилось?

– Нет, я новый альбом купила!

Теперь уже мы хохотали вместе и стали толкаться, как раньше в детстве.

– Сейчас, вот увидишь, мама придет.

Она не ошиблась. Набросив на себя халат, появилась мама, дорогая наша Анна Павловна, которую распиравшее любопытство вытащило из кровати.

– Девочки, что-нибудь случилось, поделитесь со старой больной женщиной.

– Все в порядке, мамуля, у Ольки новый ухажер. Ты их считаешь – какой по очереди? – давясь от смеха, еле выкакала Алка.

– Опять нам головная боль. Она нам нужна? А тебе, Олька? – бабка едва не опрокинула стакан с водой, который она приготовила, чтобы запить лекарство.

– А как же внуки и правнуки, о которых вы просите нас с Алкой? С воздуха они не возьмутся. Мужичок-бычок нужен. Вдруг это он? А вдруг это очередной геморрой на мою голову?

Бабка, только услышав слово геморрой, здесь же вставила свои пять копеек:

– Давай, давай, дошутишься. Вот только со своим геморроем так не шути. Плохая болячка, от сидячки. Приготовься, свечки тебе в задницу сейчас воткну, болячку эту надо сразу перехватить. И тебе, Анька, тоже, ты же сама мучаешься. Двигаться вам надо с Олькой побольше.

Вот так, не избежав выволочки от бабки за легкомысленность к своему геморрою, я неожиданно встретилась с очень хорошим человеком – Александром Чадаевым. Каждый вечер, ближе к десяти, он прогуливался под моим балконом. Я, натянув на себя что-то теплое, выходила к нему на свидание. Ходили, говорили, спорили, чудили, что-то похожее на близкие отношения начинало формироваться. В его присутствии я стеснялась закурить. Он вообще не знал вкуса папирос. Нас с ним часто приглашали на дни рождения моих сотрудниц, так он там даже не пил. Так, поднесет ко рту и отставит. Меня это немного напрягало, не выпил ли он уже все свое, однако Ира все мои сомнения развеяла.

Он действительно был хорошей партией для такого падшего ангела, как я. Начался самый прекрасный период любовных игр, через месяц мы уже приступили к более серьезным поцелуям, объятиям. Щедра одесская осень на теплые, ласковые вечера, прогулки к морю. Последние сеансы в кинотеатрах на Десятой Фонтана и на Шестнадцатой. Обязательно последний ряд, сзади никого. Очень все романтично. Я быстро привыкла к одному его движению, когда своими мускулистыми руками он легко, как пушинку, подбрасывал меня вверх. Будто в своем десятиборье толкал ядро или метал диск. С ним я опять почувствовала себя почти девочкой, если бы наутро не надо было идти на работу и перевоплощаться в Мегеру.

Саша, судя по всему, стеснялся напрямую спросить о моей работе. А может, кое-что знал, вероятно, Ирочка не удержалась и рассказала обо мне, не без этого. Точно так же, как и мне о нем. Только один раз он как бы издалека попытался прикоснуться к этой теме.

– Оля, а что ты видишь из своего окна на работе?

– А из моего окна площадь Красная не видна… Саша, мне особенно некогда смотреть в окно. Но если тебя интересует…

А действительно, что мне видно из моего кабинета? Небо, потом железобетонный забор, за которым находится наш тарный цех и тарный склад. Вижу, как выгружается кругляк из вагонов, как противно гудит пилорама, горы сложенных в штабеля ящиков по номерам, как снуют автопогрузчики. Пожалуй, больше ничего. Лучше закрыть глаза и всего этого не видеть, но запах от влажной тарной дощечки и опилок я люблю, он приятен. Меня интересует больше план и себестоимость. Да я в окно редко смотрю и вообще сижу спиной к нему. А что? Почему он спрашивает?

– Да так, просто интересно знать, чем занимаешься?

– Ругаюсь, Саша, с утра, как приду, и до вечера, как ухожу. К стыду своему, даже матом часто приходится, иначе не проймешь и не заставишь. Тебя это очень шокирует?

Он молчал, а потом в упор:

– То, чем ты занимаешься, опасно?

Вот, оказывается, что тебя интересует, Саша Чадаев! Не совершаю ли я хищение социалистической собственности? Другими словами, не ворую ли я? Елки-палки, он, весь такой чистенький, боится, выходит, замарать себя, общаясь со мной. Все, милый, опасно, жить на земле тоже опасно, а уж на такой махине, где выпало трудиться мне, может, еще больше.

И зачем я ему это буду все рассказывать, кому это интересно; это же не рекорд какой обсуждать в легкой атлетике или победу Курильского со своим волейбольным МЕДИНом в чемпионате Союза; или вчерашний матч «Черноморца» со СКА; вечные соперники, я иногда тоже на их игры хожу, ребята из тарного цеха приглашают. Не знаю, за кого они болеют, но от переживаний лузгают кабачковые семечки непрерывно все девяносто минут. И разве они одни. Не позавидуешь уборщикам, сколько мусора со стадиона надо увозить после каждого матча. Но и мы своего, всякие отходы, тоже вывозим порядочно на свалку. Каждому, как говорится, свое.

Рассказала, без подробностей.

– Ну, как, Саша, не надоело меня слушать? Нет? В спорте тоже проблем хватает, но там все же многое зависит от тебя самого, от твоей готовности, личных качеств и характера, и от удачи, конечно. А у меня свой спорт, не один, несколько в одном, и в каждом свои цуресы на всю голову; я как многостаночница, мечусь, прыгаю от проблемы к проблеме, только одна утрясется, а десять следующих уже поджидают. Хорошо, что мои девчонки заваривают мне чай или кофе и насильно в рот суют бутерброд, который я жую на ходу, а то вообще хана была бы. Язву в два счета поимела бы. В общем, step by step, двигаюсь постепенно к намеченной цели – гробовой доске.

– Ну и юмор у тебя, Ольга.

– Отбрось букву «ю». Мор. Но что поделать, сама влипла в эту профессию, хотя мечтала о совсем другой. Саш, давай лучше на анекдоты перейдем, хоть поржем. Ты много их знаешь? Не тушуйся, если с матерком, я прощу, лишь бы остроумные были. – И сама первая рассказала ему про то, как крепко поддатая жена заваливается домой, муж набрасывается на нее с упреками и на естественный его вопрос: где, сука, так нажралась, отвечает: на рыбалке. «А почему без рыбы, клева не было?» – допытывается муж. – «Дурак, было как раз клево».

Саша подхватывает: «Жена приходит на свидание к мужу в тюрьму и говорит, что дети выросли, задают серьезные вопросы. Муж спрашивает: они интересуются, где их папа? Да нет, спрашивают, куда ты упрятал наворованное».

Мы дружно смеемся. Чадаев внезапно с полуоборота отрывает меня от земли, я едва успеваю ухватиться за его шею, медленно сползая по его накачанному атлетическому торсу. Голова кружится, ноги, словно опираются на воздушную подушку. Мои тощие косточки трещат, я не пытаюсь даже шелохнуться – бесполезно. Ему ничего не стоит так держать меня на весу и целоваться. Еле расстались в парадной; все вылетело из головы – и работа с ее проблемами, и подружки. Неужели я еще раз способна войти в эту реку самообмана? Да я уже в ней; даже не заметила, как поплыла, и скоро берега не будет видно. Как жизнь все-таки прекрасна и как хочется любить и быть любимой.

Дома, готовясь ко сну, напевала: «Мне сентябрь кажется маем, и в снегу я вижу цветы. Почему, как в мае, сердце замирает, потому что рядом ты». На следующий день погода резко изменилась, как с утра зарядил нудный дождь, так и не прекращался. Бабушка меня еле растолкала:

– Олька, Сашка пришел. Весь мокрый. Зачем ты его зазвала в такую погоду? Вставай, он в коридоре ждет.

Чадаев, вымокший до нитки, неуверенно переминался с ноги на ногу, пытаясь понравиться собачке Капке.

– Оля, я так заскочил, на минутку, соскучился.

– Я и не думала, что ты в такой ливень прискочишь. Сама, как приперлась, сразу завалилась дрыхнуть, даже кушать отказалась. Раздевайся, чай попьем. Не стесняйся, я тебя со своими дамами познакомлю, пора.

Настырная Капка не давала ему прохода, еле прогнала нахалку. Чадаев по моему совету пошел в ванную протереть туфли. Своей могучей фигурой он занял ее всю, отметив особенным вниманием вмурованное в стену зеркало:

– Вот это, я понимаю, зеркало.

Последний и единственный уцелевший осколок от былой жизни, так бабка приговаривает, когда его протирает.

В зеркале от пола до потолка отражался юноша, обладающий телосложением, на фоне которого я выглядела, как в Одессе говорят, «теловычитанием». О чем здесь же сморозила и подверглась очередному сальто-мортале. Подлетела почти до потолка, спасибо, что не уронил, подхватил своими ручищами. Долго задерживаться в ванной было неловко, но как только мы, оба раскрасневшиеся, открыли дверь, как Капка тут как тут, набросилась на Сашу. Ревнует, она у нас тоже женского рода.

– Саш, ты попал в женский монастырь. Не шучу, вместе с Капкой нас пять, все одинокие и самостоятельные, хотела сказать – самодостаточные, ты это учти.

Сидящая на тахте в турецкой позе моя Алка удивленно уставилась на столь позднего гостя.

– Добрый вечер! – Саша улыбнулся своей открытой обаятельной улыбкой и протянул моей сестре руку: – Александр!

О, боже, в каком лесу сдох последний волк! Моя сестра поднялась с дивана и сгребла в сторону свой пасьянс:

– Уж не сам ли Александр Македонский собственной персоной! Алла, я Олина старшая сестра. На тот случай, чтобы вы не перепутали.

Алка, несмотря на нашу разницу в возрасте, выглядела очень молодо. Невысокого роста, очень худенькая, о таких обычно говорят, что они до старости щенки.

– Что вы, ни в коем случае не претендую на лавры Македонского, но тоже Александр, Александр Чадаев. – Он мило улыбнулся.

Сестрица спрыгнула с тахты.

– Тоже неплохо, совсем неплохо. Я вам сейчас полотенце принесу, протрете волосы, скорее высохнут. Оля, быстро на кухню, ставь чайник. В холодильнике свежие пирожные, будем гостя дорогого угощать.

Нет, это не один волк в лесу окочурился, а, видно, вся стая. Что моя сестрица на этот раз задумала, как она мне с этим ухажером подосрет? Нужно быть наготове. Она вообще последнее время на себя не похожа. На работе ей выделили новую однокомнатную квартиру на Черемушках, и Аллочка была вся в ней, к нам забегала редко. Сначала сделала ремонт. Проблем особых со стройматериалами у нее не было. Дядька помог достать «жилую комнату» – очень модный тогда гарнитур, румынский. Мы с ней в выходной, как смогли, сами смонтировали стенку, осталось только диван-книжку собрать. Но что-то не сообразили, да и от усталости принялись ругаться, на повышенных тонах давать друг другу ценные указания. В общем, плюнули, и я договорилась с нашим плотником, что в следующий выходной он подъедет и все сделает.

Втроем на кухне разлили понемногу коньячка, под него Чадаев с аппетитом умял бабкину котлетку, хотя поначалу очень отнекивался. После второй рюмки разрешил даже нахальной Капке взобраться к себе на колени. Ее любовные излияния привели Чадаева в замешательство. А эта сучка как обезумела, прыгала на задних лапках и старалась лизнуть Сашку в лицо, но доставала только подбородок. Как он от нее только ни уворачивался, сбросить эту нахалку не решался. Тогда Аллочка, сидя рядом с гостем, схватила Капку за извивающееся туловище и вышвырнула за дверь. От неожиданности у Чадаева все лицо покрылось красными пятнами; он так смутился.

Мы смеялись над откровенными чувствами юной сучки, которая истерически заливалась под дверью, чтобы ее впустили обратно на кухню.

Алка еще понемножку налила «микстуры», и вдруг моя сестрица, ни с того ни сего, заявляет, да так вкрадчиво:

– Саша, а нам помощь твоя нужна, не откажешь?

Сердце мое как провалилось в пятки, сейчас она отчудит что-то невероятное. Я с силой наступила ей на ногу, но это оказался пустой тапок. Ножку свою она заранее вытащила и так хитро мне подмигнула.

– Мы с Оленькой на моей новой квартире всю мебель сами собрали. Остался только один диван, но для него нужна мужская сила. Поможешь?

Его приятное лицо, слегка пухлые губы расплылись в ослепительной улыбке:

– Конечно, что за вопрос.

– Вот и хорошо, праздник на носу, а он посреди комнаты валяется, портит весь вид. Вы с Оленькой решите, в какой день, – она, как фокусник, извлекла из карманчика халатика ключи и положила их рядом с моей тарелкой. – Ладно, вы здесь сидите, а я баиньки пошла. До свиданья, Саша, спокойной ночи! Очень рада нашему знакомству.

Как только Алка удалилась, я успокоила Чадаева:

– Саша, не бери в голову, я на работе уже с плотником договорилась, он на неделе заедет и все сделает.

– Да брось ты, боишься, не соберу? – Нотка решительности четко обозначилась в его голосе.

Саша пододвинулся ко мне поближе, мы допили опьяняющий коньяк и закусили таким поцелуем, хоть свет туши. Еле поднялись с табуретов. Прощание продолжилось еще у двери, но уже поскромнее, да и Капка вырвалась из бабкиного плена и крутилась у нас под ногами.

Осень, пленительная осень, очей очарованье, но это все в стихах. А в моей жизни – это сплошная проза. Особо не посвиданничаешь, когда наступает самая горячая рабочая пора; все ждут от меня отчета, сколько мы закладываем на зимнее хранение овощей и картофеля, выполнен ли план и соцобязательства к очередной годовщине Великой Октября. Я белого света не видела за всей этой суматохой и совершенно вылетело из моей набитой цифрами башки, что завтра-то праздник.

Звонок застал меня неожиданно, звонил Чадаев:

– Оля, тарабаню уже битый час, как ты просила, к концу рабочего дня, даже мозоль на пальце набил.

– Извини, только сейчас вырвалась с совещания.

По правде он не один звонил с поздравлениями. Верно говорят, если появляется один ухажер, то тут как тут просыпаются остальные. То густо, то пусто. Странно, но у мужчин какой-то павловский рефлекс или инстинкт перед разными торжествами просыпается. Могут месяцами в подполье торчать, а перед праздниками выползают оттуда с признанием в любви, с клятвой, что ты у него одна самая-самая и надо бы обязательно встретиться. Вот и вечный поклонник Юра Воронюк объявился, видно, в очередной раз развелся или бес попутал. Обещал домой заскочить. Упрямец без предела. Сколько раз отправляла его далеко-далеко, где кочуют туманы, но он все равно выплывал из-за густых облаков с просьбой тряхнуть стариной. Какой, Юра, стариной, мне еще тридцати нет.

Спрашивается, зачем это мужикам? Пощекотать свое либидо? Вероятнее всего, именно так с ними и происходит. Временная вспышка, чтобы на следующий день забыть до следующих Первомаев и Октябрей. В отделе у меня все сотрудники уже научены, всем один без исключения ответ: Ольга Иосифовна на совещании или отъехала по служебным делам. Праздники пройдут, и телефон умолкнет, все это возбуждение угаснет.

Особенно противно, когда вспоминают о тебе, когда что-то вкусненькое просится на праздничный стол, и тогда в трубке идут жаркие воспоминания, тонны елея льются на твою голову, в голосе обида, что отвергла, а как бы хорошо нам было вместе. А концовка разговора, так, между прочим, одна и та же: где бы с божьей, то есть твоей, помощью затовариться, прикупить дефицита, тех же апельсин с мандаринами, и хорошо бы еще копченой колбаски, икорки, фирменой водочки, лучше «Столичной» и «Московской», много не нужно, бутылок пять хватит… Целый список. Противно делается. Это бесит меня больше всего. У вас есть любимые жены, любовницы, друзья, пусть они и беспокоятся о вашем благополучии. Мне же от вас ничего не надо, так и меня прошу оставить в покое. Мало ли с кем и когда я была знакома.

Ох, сейчас мне Лилечка выдаст, когда я спрошу ее, кто сегодня был на проводе? Любопытно все-таки. Ближайшая и коварная подруга зыркнула на меня ехидным взглядом:

– Сейчас, ваша милость, в книгу учета загляну. Специально завела ее, чтобы никого не пропустить. Вам, мадам, как: по очереди, с раннего утра или…

– Лиля, и ехидна же ты, не томи, давай – «или», я так понимаю, ты их в основные зачислила, это меня вполне устроит, я тебе доверяю! – Я обняла ее и прижала к груди.

– Садись жрать, тогда скажу! – Мне показался в ее словах некий вызов. – Москва три раза звонила. Таким ангельским голоском спрашивает: «Лилечка, где наша детка?» Детка, такой деткой подавиться можно; одни кости, глянуть не на что. Сказала бы ему, чтобы заткнулся и больше не возникал.

– А ты что, сама не можешь? Братик он твой, а не мой.

– В Москву приглашает, запал Мишутка на тебя. Всегда такой циник, насмешник. А теперь даже я у него деткой стала, с тобой за компанию: «Лилечка, детка, когда же Оленька бывает на месте?» Ну, я тебя спрашиваю, прицепился старый поц. Зачем я тебя зазвала, когда они с Котелевским со своим ралли в Одессе тормознулись. Ленька твой еще этих швицеров в «Красной» поселил. Велика им честь, мог бы и в общагу воткнуть.

Мне было так смешно, нашел себе деток. Это его-то безразмерная сестрица, какая-то троюродная, моя подруга и главный учитель по жизни и профессии. Она съедала яблоко в три укуса, закрывая от блаженства глазки. И я, другая, со своим явно стервозным характером.

Лильке, чувствовалось, нравился образ свахи, хотя она и пыталась внешне сопротивляться этому:

– У тебя с моим братцем прямо какой-то телефонный роман. Помнишь фильм «Каждый вечер в одиннадцать», там Ножкин Володиной каждый день в одно и то же время звонил, в любви объяснялся. Так и он, как только появляется в своей конторе, так и наяривает на халяву сюда. О чем можно столько трепаться? Что ты его слушаешь? Чушь всякую несет.

– Не знаю, с ним интересно болтать и ни к чему не обязывает. Я же не хотела с ним знакомиться, ты сама меня упросила.

Лилька не знает, я это утаила, как при провожании моей драгоценной персоны браток ее московский получил по соплям, за дело получил. Ручки шаловливые решил распустить и получил под дых. А теперь вызванивает, интересуется погодой, моим настроением, жаждет еще раз повидаться. Ну, все, хватит о нем.

– Лиля, кто еще там на проводе из основных был?

– Доцент Диордица собственной персоной, но этого, с твоего высочайшего позволения, я беру на себя. У меня к нему дело есть.

– Валяй, – процедила я сквозь зубы, – бери его всего с потрохами.

– Хитрая. Потроха тебе, мне его помощь нужна. Да, еще «будьте любезны» раз десять тебя спрашивал, и этот «представитель французской революции».

– Этого я видела, он поймал меня в кабинете директора. Нахальный мужик, ворвался без спросу. Мы вчера с Чадаевым возле дома болтали, бац, а этот красавчик за деревом спрятался. Сашкины габариты его остановили, вместо меня дернулся к машине.

Лилька, закончив с одним яблоком в три приема, принялась за следующее:

– А Сашка догадался?

– По-моему, да, но ничего не сказал. У нас с ним вроде негласного уговора: он не интересуется моими ухажерами, я не спрашиваю, кто у него был и сколько. Приходит, значит, чем-то зацепила нашего чемпиона.

– Про Юру Воронюка я тебе раньше говорила. Что ты его отшиваешь, человек такой пост занимает. Это правда, что он тебя уже лет двадцать знает? Я не поверила.

– Не врет, из этих двадцати десять упорно сватается. Каждый раз одно и то же: нет таких крепостей, которые рано или поздно не сдаются. Моя крепость скорее от старости сама рухнет.

Лилька, скушав второе яблоко и закатив глазки от блаженства, пропела:

– А может, Ольга, зря. Ты, наверное, на Алена Делона рассчитываешь, но вот он точно не дозвонится, звонки из Парижа к нам не доходят, связь плохая. Так что выбирай из одесского ассортимента. Как наш экспедитор говорит: лучше поздно, чем никому.

– Нет, он не так говорит. Лучше стыдно, чем никогда.

Я думала, лучшая подруга остановится, а она схватила со стола третье яблоко, быстро надкусила и продолжила свою песню:

– Погубит, Олька, тебя твоя разборчивость, останешься одна. Чем плох Чадаев? Он нам всем нравится, симпатичный, порядочный, с таким в городе не стыдно показаться. Я б на твоем месте не задумывалась.

– Ну и выходите все за него, раз он вам всем люб, – раздраженно буркнула я. – А я на своем месте… в принципе не возражаю. Алка ключи от своей новой квартиры при нем мне всучила. Предлог нашла – диван ей собрать. Мне так неудобно было. Что на нее нашло?

– Так в чем дело? Аллочка твоя – мудрая женщина. Бикицер, дуй «собирать диван», желаю удачи. Хоть ты из всех нас свою жизнь устроишь, а то отдел сплошь старых дев. Не совсем дев, но перспектив никаких или очень слабые. Мужики настоящие перевелись.

Она, как всегда, права: еще два года – и в тридцатник упрешься. А там все, дело швах, следующее поколение подрастает. И оно ведь тоже в погоню устремится. Возраст женщины выдают ее глаза, наверное, они у меня уже без прежнего юношеского блеска, постепенно тускнеют. Тем более надо опасаться этого следующего поколения. Это неверно, что только за юбками бегают, за брюками тоже еще как носятся.

Мы уже было собрались к автобусу, которому надоело нас ждать и он непрерывно бибикал, как залетела секретарша и зазвала меня срочно к директору.

– Скажи, меня уже нет, уехала.

– Не выйдет. Ольга Иосифовна, он как услышал гудок автобуса, так и приказал: задержи автобус, а вас обязательно вернуть.

Зачем-то вы срочно понадобились. Проходная тоже предупреждена.

– Лиль, придержи автобус, я быстро.

– Да ты что, эти жабы визжать будут. Бабье сучье всех ненавидит, с говном всех смешивают.

– И меня тоже?

– А ты что, святая? Всех подряд матом обкладывают. Поблядушки мы у них все.

– Они еще меня не знают, я им обложу, глаза из орбит повылазят. Сволочи неблагодарные. Премии постоянно им выписываем, провинятся – не лишаем, живи не хочу! Задержи автобус, пусть только попробуют вякнуть, сама с ними разберусь.

– А тебе это надо, с ними связываться? Побереги силенок, для дивана сгодятся…

А что ж ты, Лилька, сама свой диван так до сих пор и не собрала. Какая умница, добрячка, услужливая, заботливая, какой прекрасной женой могла бы быть – но не сложилось, жаль подругу. И у Милки, ее родной сестры, не сложилось. Судьба играет человеком, но человек, к сожалению, не всегда ее хозяин, не все зависит от него, порой обстоятельства превыше нас. С другой стороны, и прошляпить ее легко, если относиться, извините за тавтологию, легкомысленно, оставляя все на завтра. Светлого завтра может и настать. На кого пенять в таком случае? Только на себя. На бога, как говорится, надейся, а сам не плошай. Не Лилька ли с Милой и я со своей Алкой из этой людской категории неудачниц? Впрочем, у меня есть возможность вырваться на свет в конце длиннющего тоннеля – Саша Чадаев.

– Олька, смотри, какая-то зараза запоздалая прется, – оторвала меня от грустных мыслей моя верная заместительница, – предпраздничный визит наносит. Почему не предупредили, мы бы оркестр заказали.

Звук приближающегося легкового автомобиля заглушало рычание автобуса и душераздирающий крик:

– Где вы там, е… вашу мать, барыни какие, сколько можно ждать.

– Иду, – Лилька выглянула в окно. – Я, Оля, пошла. Говорила тебе: согласишься на начальство, так считай, в рабство по полной программе подзалетишь. Не дай бог еще вляпаешься в их партию, лучше сразу прямо в кучу дерьма. От него хоть отмыться можно.

Лилька, плавно неся свое массивное упитанное тело, мелкими шажками засеменила к автобусу; я лишь слышала, как, подойдя к нему, она громко завопила:

– Кто это мою маму хотел поиметь? Твой хахаль тщедушный? Чем? У него огуречик обоссанный давно повис, бесполезно болтается меж ног.

– Ох, Лилька, молодец, никому спуску не дает, – рассмеялась я и отправилась к директору.

Подруга была права: две черные «Волги» дрейфовали по нашу душу. Тяжелая райкомовская артиллерия нагрянула. Неужели опять пристанут с корректировкой плана, им для отчета своему горкомовскому начальству большие объемы нужны, так пусть сами приписывают; я же им еще в прошлый раз сказала, что родное государство и правительство ни за какие коврижки обманывать не стану. И в партию пусть не зовут, не мое это, хватит с меня пионеров и комсомола, да еще и октябрятства (едва не произнесла – октяб…ятства). Они чуть не усрались, немая сцена была, как в «Ревизоре».

На этот раз все обстояло иначе. Райкомовская артиллерия палила из всех орудий благодарность базе за ударную работу. У директора отлегло на сердце, он весь расцвел, распустился в улыбке, будто цветочный; он-то думал, сейчас устроят головомойку и навешают очередных пендалей (чуть не вырвалось – пи…ей). Но обошлось, даже не заикнулись, что хорошо бы чем-нибудь поживиться.

– Мы не будем вас задерживать. С праздником! – первым поднялся из-за стола главный райкомовец.

«Осенняя пора, очей очарованье» – только в Пушкинских стихах, пожалуй, и осталось это очарованье. Приезжаешь в контору в потемках и отваливаешь затемно. Сашка к десяти подойдет, успею. Как хорошо мне было, тихо и спокойно, пока Швецы меня с ним не познакомили. А теперь испытываю какое-то волнение. Как оно дальше будет? Что меня ждет? Не хочу больше страдать, мучиться. Сумбур в голове. Я в принципе одна привыкла, меня даже тяготят уже ежедневные променады.

– Ольга Иосифовна, вы немного припоздали и уж нас извиняйте, что без вас начали обсуждать сложившуюся проблему, – директор был явно не в духе. – Для закладки, выясняется, свежей капусты-то нет. Пятнадцатое ноября – срок, а поставщики подводят, в хозяйствах пусто. И как быть? Вот товарищи с тревогой и приехали.

Этим товарищам, как всегда хочется план выполнить и перевыполнить досрочно к очередной годовщине Великого Октября. Желательно к самому седьмому. А мы им так подосрали, вместе с хозяйствами Одесской области. Не уродилась капуста, нет ее и взять негде.

– Может, не квасить ее сейчас, а после пятнадцатого заквасим?

– А нам ее уже квасят, прямо у поставщиков.

– Как это?

– Очень просто. Дожди уже пошли, капусту рубят студенты и солдаты, мокрую со всеми листьями, предполагаю, в кузов машин закидывают, потом еще шлангами доливают.

– Что вы несете? Зачем людей бездоказанно обвинять?

– А мне не надо ничего доказывать; я каждое утро проезжаю мимо самосвалов, а из-под них вода течет, как из душа шарко. Сходите на весовую, полюбуйтесь, там море разливанное, целое озеро Рица. Качество какое будет через пару месяцев? Сначала на улице поваляются, потом еще время на перевозку. Денежки на ветер, коту под хвост.

– Что вы предлагаете? – строго, в упор пронзил меня своим вопросом один из кураторов. – Чтобы нам из-за вас пинка под зад дали, и мы кубарем лететь из партии, которая вам так ненавистна. А для нас она – рулевой, мы все ее бойцы.

– Вы точно не боец, а генерал, – съязвила я. – И кто вам сказал, что ваша партия мне ненавистна, она просто меня не касается. Я свободу люблю, не выношу, когда все по указке, по приказу. Нельзя такую капусту все скопом закладывать, что-то на закваску пустить, попробовать здесь сделать план; свежую, сколько хватит контейнеров, затарим, почистим, укроем. А остальное, гниль, за городом на свалку, нечего отходы сюда везти. Ну, не уродилась в этом году капуста, что поделать, природе не прикажешь. А так все превратим в говно, и кто тогда примет его на ответственное хранение? Чтобы весной виноватым оказаться, и тюряга по нему плакала.

Директора скривило, ему так хотелось угодить кураторам, но, видимо, я нарушила это его подобострастное состояние.

– Ольга Иосифовна, вы так говорите, будто ваша хата с краю, а она здесь, на Моторной, нам в ней жить, и мы не можем подвести нашу родную Одессу.

– Она мне больше родная, я здесь родилась, на Коганке, вы даже про такое место не слышали! Тогда там действительно был край, а сейчас – пару шагов – и центр. И чем я ее подвожу? Тем, что говорю: в такой ситуации основное внимание должно быть уделено квашению; квасить надо в этом году как можно больше, чтобы хватило на миллионный город. А что заложим на Кагатах, у нас под боком, до ранней азербайджанской капусты должно хватить для мелкого опта, детсадов и школ и, конечно, санаториев. Но все строго контролировать, каждый килограмм. Все расчеты я предоставлю.

В кабинете повисла гнетущая тишина, все словно ушли в себя или боялись раскрыть рот, чтобы одобрить мой план или, наоборот, возразить. Я ждала, что сейчас опять кураторы свои десять копеек вставят (пять – мало), им же докладывать даже не в районе, а в городе, но они тоже молчали. Но если бы сморозили какую-нибудь ерунду, получили бы по полной; я уже была на взводе, не остановить.

Я так шлепнулась на свой стул, что моя мини-юбка задралась вверх по самое никуда. Сейчас им не до меня и моих коленок. Выговорняки им светят, этим кураторам, давят на нас своим любимым: «Надо, товарищи». Вам надо – так давайте, вперед, робу на себя, и в поле, ощутите всю прелесть крестьянского труда. Нет, не хотят, пиджачок, рубашечка наутюженная, галстучек им ближе к телу. Нажали, суки, на нашего директора, поджал лапки – как против линии партии идти? Кончилось совещание тем, что мой план отвергли, обязали нас все принять и сохранить. За работу, товарищи! А весной с такой же партийной искренностью будет обвинять нас в том, что сельские люди урожай вырастили, сдали государству, а мы, такие-сякие, горожане гребаные, загубили его. Ату их теперь. Наша песня хороша, начинай сначала!

Олька, зачем тебе все это слушать и видеть, тебя же симпатяга Чадаев ждет. Как нежно он целуется, и как скрипят под его руками мои косточки. Какой кайф! Как могла его первая жена уйти к другому?

– Ольга Иосифовна! Я что, что-то смешное молвлю? – куратор обвел взглядом всех присутствующих. – Одна вы ухмыляетесь.

О, господи! Даже помечтать не дают! Как все надоело. У меня горло уже огнем дышит, язык скоро отсохнет на всех орать. Я прижала руку к голове. Горячая, как пить дать температура. Возьму-ка больничный – и пропади все пропадом. С утра съезжу в поликлинику, потом себя в порядок приведу, и пора, наконец, злополучный «диван собирать». Не позавидовать нашему новому директору, сидит пунцовый. Это он уговорил меня занять его место начальника планового отдела, когда его самого перевели в заместители директора. А через пару месяцев он уже уселся в кресло директора.

Когда он появился на нашей базе, закончив мой нархоз, только вечернее отделение, то плавал по всем статьям и чувствовал себя, конечно, неуверенно. У Лильки стеснялся спрашивать, все меня в кабинет вызывал и честно признавался, что ни хрена не понимает. Вот как деталь выточить на токарном станке – расскажет до мелочи. Заводской парень, выбился там в люди, в секретари парторганизации, так и пошел по этой линии. Партия и прислала нам его, и я стала первой его учительницей на базе. Капусты в хозяйствах нет, неурожай. Сдавать государству нечего. Опять очковтирательством заставляют заниматься. Вроде капуста есть в хозяйствах, мы ее по бумажкам принимаем и им же оставляем ее на зимнее хранение. План закладки по завозу и закладке выполнен и перевыполнен. Все счастливы. Директор сам, как Александр Матросов, своей грудью закрыл амбразуру – подписал документы.

Нет, с больничным не получится. Не могла отказать директору; он очень просил приехать завтра с утра на базу пораньше, чтобы тет-а-тет обсудить сложившееся положение. Все, что мы обговорили, он, вероятно, нашим опекунам тоже пытался внушить, но боится прямо в лоб. Владимир Алексеевич очень был доволен моим выступлением, но что делать – против лома нет приема, как часто повторял мой волейбольный тренер, когда мы не могли закрыть блоком какую-нибудь нападающую из команды соперниц.

Мне, если честно, не давал покоя этот моложавый настырный куратор с ровной тонкой полоской усиков над губой. Он все время прищуривался, так что непонятно, то ли плохо видит и не надевает очки, то ли – такая манера пиявкой впиваться в тело говорящего. Вроде бы слушает, но не слышит. Или заранее зацикленный только на командах своих комшефов. Он все подзуживал: у нас битва за урожай, как в Великую Отечественную, и мы не можем ее проиграть, три шкуры сдерут с каждого.

«И к стенке поставят?» – чуть не вырвалось у меня.

Не эти, так другие предыдущие кураторы из райкома, объединившись с райисполкомовскими, все ночи напролет целый штаб держали, шухер наводили внезапными наездами. Их черные «Волги» с визгом метались по пустынным улицам. Горели ребята на работе. Такая страда ответственная. Покрутятся, повертятся, сделают озабоченный вид и умное лицо, что-то поспрашают – и исчезают. Куда? Да кто его знает. Никому ведь не чужды земные утехи в городе-курорте. Неужели они заставят нашего директора подписать договор с совхозами, у них же для нас ничего нет и в помине.

– Владимир Алексеевич, эти падлы подвешивают нас, точнее вас, за одно место. Бейцы называются. Прищемят – орать будете от боли. Здорово все придумано, вас на крючок, как рыбку, а вы поддаетесь.

Я разжевала ему, как и что, с чего начнется и чем все кончится, и все это только на бумаге; и еще заплатить нам придется этим совхозам по полной, до копейки, а как потом отчитываться. Чистой воды липа это, как ее списать? Они, подлецы, навесят себе на грудь очередных цацок к очередной годовщине революции, а мы с голой жопой останемся и под суд пойдем ни за что, как Данилюк с Лейбзоном. Лейбзон, кстати, светлая головушка, ни за что на такую удочку не попался бы.

– Да что ты меня этим Лейбзоном тычешь!

– Так подставили мужика, и вас подставляют. Отвечать вы же будете.

– За меня не волнуйся, отобьюсь, а ты бы, дорогая моя учительница, язычок свой острый прикусила.

– А вам его заклеили партбилетом.

– Много себе позволяешь, не корчь из себя Зою Космодемьянскую. Люди идут нам навстречу, а ты набрасываешься на них, как Мегера. И матом поменьше крой, у них глаза на лоб лезут, когда ты свой красивый ротик открываешь. Скоро не выдержат, сами пошлют тебя на три буквы.

– С удовольствием пойду, если оно у них, это место, работает, – съзвила я. – Раневская как говорила: лучше ругаться и быть хорошим человеком, чем тихой воспитанной тварью. Я ведь, Владимир Алексеевич, хороший человек.

– Кто это такая – Раневская, такая же, как ты, матерщинница? Великая актриса? Ну и пусть у себя в театре так лается. Так нельзя, как ты, – бросаться бранными словами. А они, между прочим, к тебе очень хорошо относятся, даже где-то боятся, легенды о тебя слагают. Субординацию хоть немного надо соблюдать. С них такой же спрос, как с нас. Распустил я вас, смотри, терплю до поры до времени.

– Мне все ясно, вам решать, а я домой поехала. А насчет… Я без вас обойдусь, а вы – не знаю. Я же за вас переживаю, все, что им леплю, это в вашу защиту! А заявление хоть завтра могу написать, найду, где устроиться.

– Да ты меня не так поняла, хороший человек. Обиделась… Останься, моя защитница, в аэропорте стол накрыт, вместе с хлопцами поужинаем. Поближе с ними познакомишься, полезно для тебя, нужно же расти вверх.

– Спасибо, мне хватает общения на работе. Как собака на привязи на базе, устала, с августа ни одного выходного. Еще сорвусь там, оно вам надо? И температура, чувствую, у меня; если утром не появлюсь, значит, рухнула. А вам приятного аппетита!

Эти жрать ханку на халяву горазды, и напрасно мой директор тянется за ними, не нужно, чтобы видели его в этой компании. Накрыл бы поляну здесь, на базе, и дело с концом. Нет, ресторан им подавай с музыкой. Леонид Павлович меня постоянно предупреждает, что если засвечусь в таком окружении, он мне ноги лично повыдергивает. Образно, конечно, но хорошей взбучки не избежать, это точно; наряд пошлет, если отвертеться попытаюсь. Он дядька добрый, но иногда бывает даже слишком крутым. А что – прав. Там вверх не поднимешься, если не номенклатура, а в грязь легко утопчут.

Температура в самом деле была, и довольно высокая, сильно болело горло.

– Да оно у тебя все красное, сейчас полечимся старым испытанным способом, – приговаривала бабка, доставая из-под ванны бутылку с керосином. Припасла ее на всякий случай, сейчас заставит им полоскать. Ни за что, здесь я точно – Зоя Космодемьянская. Максимум, на что согласилась, – это заглотнуть растертый стрептоцид. Завязав горло, рухнула в свое кресло-кровать; сердце больше не билось.

Наутро пересохшая глотка просила воды, я, не разобравшись, махнула стакан холодной; хорошо, что не видела бабка, разоралась бы на всю парадную; она разоралась почем свет стоит потом, когда узрела, как я, нагнувшись над тазиком, мою голову.

– Безмозглая, припадочная, менингит схватишь; ну и внучек-дур нарожала мне Анька. Что старшая, что младшая, несчастье, а не девки! – Истошный ее крик содрогал весь наш большой двор.

Наскоро вытерев голову полотенцем, я спряталась от нее в туалете и запела, вспомнив вдруг строчку Юрия Олеши: «Он по утрам поет в клозете», только я не была похожа на того здорового, жизнерадостного человека, который у писателя это исполнял.

Горло снова стало прилично побаливать, к черту, не пойду на работу, хотя Степаненко наказал, чтобы была, как штык. Отлежусь пару деньков – пройдет. На кухне слопала дожидавшуюся меня манную кашу, чай пить не стала, заварила себе крепкий кофе.

– Ты очумела пить эту гадость, зубы же попортишь, почернеют, немедленно отставь, сейчас чай согрею! – Никуда не скроешься от горячо любимой, но вредной старушки, она словно всюду, как дерево из земли, вырастает перед тобой. – Вчера вечером Саша заглядывал, с Алкой битый час болтал, тебя все ждал. О чем? Мне откуда знать. Дверь Алка плотно прикрыла, якобы от Капки.

Опять я подвела парня, сколько он может так ходить, еще подумает, что я от него скрываюсь.

– Олька, а ты случаем за старое не взялась, с этим супнярой с машиной, что караулит тебя на улице, не вяжешься? Смотри, потеряешь Сашку, надоест ему сюда топать.

– Не вяжусь, бабуля, успокойся. Очередное совещание, все о вас, о народе, кумекали, как бы вас без квашеной капусты на зиму не оставить. Из чего тогда щи варить будешь. О, я забыла, ты и не варишь, говоришь, пусть москали свои пустые щи лопают, а мы – борщ с мясом.

– Ты, как дед, он всю жизнь думал за других, и вы такие же. Кому только сказать: внучка в овощных начальниках, а я со своими больными ногами в очереди за тухлой картошкой часами стою. Да черт с ней, с картошкой. Скажи лучше, когда перестанешь дурью маяться. Все твои девки народили дытынок и живут припеваючи.

А вы с Алкой так и будете на диванчике свои кроссворды разгадывать и пасьянсы раскладывать. От них детки не появятся.

– Тебе, бабуля, лучше знать, у тебя трое было. Сама же приговариваешь: «Выйти замуж не напасть, кабы замужем не пропасть».

– С Сашкой не пропадешь. Это правда, что он женат? Второй фронт на тебе не открыл, как союзнички наши клятые в войну?

– Правда, был. Жену в Москву от него увели, пока он по соревнованиям разъезжал. Влюбился в нее один киношник, он у нас на студии какой-то фильм снимал.

– А дети?

– Детей нет.

– Красивый он мужик и такой солидный, основательный, но ты все равно получше к нему приглядись. Спешка хороша, когда блох ловишь, а тут не блоху подковать надо, а мужа надежного найти.

– Бабушка, так я никуда не тороплюсь.

– Торопиться надо, но с умом. Обидеть он тебя не может?

– Твоя внучка сама кому хочешь врежет. Знаешь, как меня кличут на работе? Мегера Иосифовна. Я не обижаюсь. У нас тут недавно случай был с курсантиками…

Я рассказала, как нам из высшей мореходки народ прислали, вагоны разгружать. Им деньги полагались, небольшие, но для них и это хорошо. А грузчики, урки воровитые, их наряды себе приписали и заработок ребят забрали. Скандал. Кассирша направила их ко мне: Мегера Иосифовна разберется. Заходит худенький паренек в тельняшке: «Мегера Иосифовна, только вы можете помочь, так-то и так-то». Я сначала подумала, прикол какой-то, хотела уже шурануть мальчишку, а он опять затянул своим тоненьким просящим голоском: «Помогите…» Разобралась, конечно, распорядилась выплатить, а с тех ворюг немедленно содрать.

– Молодец, Олька.

– Вот такая у тебя внучка, бабуленька моя любимая. Кто-то им потом сказал, что я – Ольга Иосифовна, так они пришли извиняться, коробку зефира принесли. Посмеялись, на четвертом курсе вышки учатся, как…

Чуть не сорвалось с языка – как когда-то Стас Белозеров, с которым познакомилась, помогая Галке Рогачке искать ее Витьку Павленко. Рыжий Стас тоже где-то вагоны разгружал, чтобы меня в кино пригласить. Мы с ним, когда у него появлялось «окно» в жестком учебном графике (не то, что у нас в нархозе), несколько новых фильмов пересмотрели. Но потом он внезапно исчез, видимо, нашел еще кого-то, с кем обсудить картину…

На работу я так и не собралась.

– Как не пойдешь, прогул запишут? – пыталась образумить меня бабка.

– Да очень просто: кажется, я беременна. – Испуг замер на ее лице. Я и сама испугалась этих слов, еще правда подумает. – Меня тошнит от работы и тянет к соленому морю.

– Ну, зараза, нашла чем шутить, – тяжело вздохнула она. – Хочешь, чтобы мы все инфаркт получили.

И дома сидеть неохота. Прошвырнусь-ка я по магазинам. Бабка тут же подсуетилась и списочек мне подсунула, что нужно домой из продуктов. И колготки бы новые прикупить, все, что привезла из Германии, все в зацепках, носить неудобно. Можно, как советует бабка, попросить Алку, она в центре целыми днями торчит, приглядела бы. А зачем, сама в центр смотаюсь. Все, хватит, сегодняшний день себе любимой посвящу, пропади все пропадом.

Уже и вспомнить не могу, когда в последний раз там шастала. Комиссионки обойду, может, что-нибудь попадется. Зимой смотаюсь к Светке Барановой в Берлин, обновлю гардеробчик. На нашу одесскую толкучку ездить сил нет. Наташка Соболева просила заглянуть к ней в магазин, у них какая-то своя придворная морячка спикульша дефицитом ворочает. Вот к ней и заскочу. Пусть на пару рубчиков подороже, зато без проблем, и все с доставкой на дом. Не мешало бы позаботиться, чтобы хорошо диванчик обмыть. Что я все тяну с настоящим свиданием, девственности, что ли, боюсь лишиться, так уже давно распрощалась. Пора, мой друг, пора.

– Баб, где мои сигареты?

– Какие сигареты, у тебя же горло болит.

Правильно бабуля, какая ты у меня умница. Сегодня курить ни к чему. Чадаев не курит, зато как хорошо он целуется. И я хочу этого; опять лопатки на спине в крылышки расправляются и грудь вздымается; и веселое настроение вернулось, как бывает, когда просыпаешься прекрасным солнечным утром и ничего тебя не заботит, кроме встречи с человеком, который тебе нравится.

Я сделала перед бабкой пируэт на высоких каблучках, мотнув своей распущенной золотой гривой свежевымытых волос:

– Ну как?

– С Сашкой хоть каблуки носить сможешь, и на башке непутевой эту свою «халу».

В этот день у меня все так склеилось, все проблемы решались на раз. Димка подъехал к Наташкиному магазину с пустым багажником. Я бросила в него, плотно запихав в сумку, часть эксклюзивного дефицита, который с радостью подбросила мне она. Еще удачно приобрела крутые шмотки. Одни джинсы чего стоили, и кофточки. Но больше всего радовалась нижнему белью. Такого у меня еще не было. Шик модерн темно-синего насыщенного цвета бюстгальтер-поцелуйчик, прикрывающий только нижнюю часть груди, обшитый таким нежным кружевом, и такие же трусики, привезенные из Москвы, из «Лейпцига». Москвичам такое свободно тоже не купить ни за какие деньги, все с черного хода.

Спикульшей оказалась тетка лет пятидесяти; я в своих фирменных обновках крутилась перед ней и Наташкой, обеим все на мне нравилось. Мы – не без этого – обмыли мои приобретения хорошим коньяком. Часть шмоток я попросила Димку отвезти мне домой, не тащить же с собой на вечернее свидание. В батнике ярко-зеленого цвета и джинсах фирмы «Вранглер», которые прикрыли главный удар моей неотразимости – нижнее белье, я к нему была готова по полной программе. Пора собирать диван…

Наташка радовалась за меня, узнав, что наконец у меня есть претендент. Кто он и что он, я честно выложила, а что юлить? Зачем? Бывший известный спортсмен, красивый, добрый, мужественный, честный, с открытой душой парень. Прямо из магазина я позвонила Сашке по телефону, который он оставил мне для связи. Женский голос мне ответил, что раньше четырех часов она не сможет сообщить ему о моем звонке и просьбе прийти пораньше.

– Ольга Иосифовна, я обязательно передам, – нотки любезности меня окончательно успокоили.

Времени у меня впереди воз и маленькая тележка. Когда выскочила из магазина на улицу, клокочущую пешеходами, автобусами, машинами, даже голова закружилась. Поймала тачку – и вперед, в Черемушки. Нужно же заранее подготовить плацдарм, прибраться, засервировать стол, для которого тоже кое-что прикуплено. Хлопоты заняли менее часа; я вылетела из Алкиной квартиры, как пробка из бутылки, и помчалась к себе на Шестую, мучаясь мыслью: вдруг эта дежурная давно все передала и Чадаев уже прискакал к нам домой. Мне повезло тормознуть частника; на своем стареньком «Москвиче» он, однако, катил лихо, и к половине пятого я была уже у своего парадного. Слава богу, Чадаев пока не появлялся. Я рухнула на мамину кровать и, несмотря на нервозное состояние, вздремнула.

– Олька, очнись, твой Илья Муромец с цветами заявился, – бабка с трудом растолкала меня, – букет астр принес.

– Какого цвета астры?

– Ой, желтые, не по душе мне этот цвет.

– Так не тебе же принес. Не горюй, белые и красные в следующий раз будут.

– Приглашай его с нами пообедать.

– В следующий раз, сейчас у нас другие планы.

– Куда это вы лыжи навострили?

– Все тебе расскажи. Да просто погулять днем, а то все по ночам и по ночам.

Пилить на троллейбусе или автобусе не хотелось. Остановлю-ка я такси. А вдруг у парня денег нет, студент же? Я сама спокойно заплачу, но Сашка будет неловко себя чувствовать, еще оскорбится, он же, судя по всему, гордый. Я уже несколько раз напарывалась на непонимание с его стороны, и он сразу замыкался. Медленно дошли до пятой Фонтана; с трудом втиснулись в переполненный троллейбус, на последней ступеньке проехали пару остановок, только потом пристроились на задней площадке, посматривая друг на дружку и иронически улыбаясь.

Я уже отвыкла смотреть на людей снизу вверх, и оттого, что приходилось задирать постоянно голову, у меня начинала побаливать шея от напряжения, поэтому я сдалась и уткнулась лбом ему в грудь. А там, в этой гигантской груди, как метроном, равномерно ухало его сердце. От этих ударов мое собственное сердечко начало так неравномерно трепыхаться, невпопад вибрировать, что я невольно отстранилась. Но его руки крепко меня держали в своем плену, позволяя полностью расслабиться. Так бы и ехала с ним всю жизнь. Выходящие на остановках пассажиры бросали на нас, как мне показалось, завистливые взгляды и улыбались. Вероятно, мы им нравились.

А почему нет? На широченные Сашкины плечи был наброшен шикарный темно-синий плащ. Да и мое величество, затянутое в югославский белый плащик под поясок, на лаковых ходульках, с прической Катрин Денев из кинофильма «Шербурские зонтики», возможно, производили впечатление. Мы оба это чувствовали сами и любовались друг другом. Уже в парадной начали обниматься. Квартира была ладно скроенной. Потолок бы повыше, Саша едва не доставал до него и ходил, невольно пригибая голову. Празднично накрытый стол его смутил, пожалуй, я перестаралась. Но основной удар моей программы дожидался в холодильнике.

Чадаев снял пиджак и аккуратно повесил на стул.

– Оля, я тебя не шокирую, если сниму рубашку? У меня под ней футболка, – спросил он.

– Пожалуйста, но давай сначала перекусим, – предложила я.

– Нет, сначала нужно на перекусон заработать, а потом уже рассчитывать на чаевые. Наряд мне закроешь по максимуму или как? – пробовал он пошутить.

– Как заслужишь, так и закрою.

Сборка оказалось не таким простым делом. Как я поняла, это и для него, и для меня был первый диван в жизни. Как могла, ему помогала, хорошо, что еще не напялила новые джинсы, их нужно было еще подрубить, но и в юбке это было не очень удобно. Знать бы, что это такой гембель и мы будем часа два мутатохаться, ни за что не согласилась бы, Лилькино бы предложение приняла.

Несколько раз предлагала Сашке передохнуть и освежиться коньячком или вином, но он упрямо крутил гайки. Выпил только целую бутылку «Боржоми», прямо из горла. Футболка на спине и груди была в мокрых разводах. Мы вышли на балкон отдышаться, я еще притянула подносик с двумя рюмками «армянского». Свою он прикрыл ладонью. Я сама их опорожнила, закусив лимончиком и конфетой. Злится, что ли? На что? Радио и телевизора в квартире еще не было, Алка не успела купить, и я шутками-прибаутками старалась их заменить.

Наконец инструкция вылизана до последней страницы, завернута последняя гайка. Ура! Я первая прыгнула в полураскрытую «книжку», обитую бордовой материей, потянув за руку Сашку. Он неохотно присел на край, боясь полностью облокотиться.

– Сейчас-то, надеюсь, ты коньячку выпьешь? Кончил дело – гуляй смело, – я наполнила рюмки, и мы выпили, чокнувшись. – Саш, теперь попробуем его разложить полностью, как он раскладывается, где-то защелка должна быть?

В четыре руки мы потянули низ дивана на себя, и он легко, как по маслу, разложился. Класс! Удобный, компактный, занимал мало места. То, что доктор прописал. Без задней мысли улеглась измерить его длину.

– А ты уместишься?

– Оля, я в ванную, быстро.

Мне показалось, что он смутился, да и я почувствовала себя неудобно, вечно что-нибудь не то брякну, как в лужу, извините, пукну. Время тянулось, как бесконечность. Доносящийся шум льющейся воды настраивал на игривый лад ожидания. Я расстегнула верхнюю пуговичку своего неотразимого батника, словно заманивая тем, что привораживает мужчин помимо фигуры и длинных ног. Чадаев появился в рубашке, на ходу застегивающий пуговицы на манжетах. Не глядя на меня и натягивая пиджак, поинтересовался, нравится ли диван.

– Нравится, очень… нравится…

– Уже поздно, Оля, вставай, надо идти. – И бросил на меня мимолетный ухмыляющийся ироничный взгляд.

Я не помню, как поднялась, по-моему, от злости взлетела, как ведьма, в одну секунду. Внутри у меня все бушевало, вот-вот разгорится пожар – и некому его тушить. Сложила сама диван, собрала все со стола, спрятала в холодильник. Чадаев стоял на балконе, ждал, дышал свежим воздухом.

«Олька, возьми себя в руки, – наставляла сама себя, еле сдерживая слезы. – Что, на нем свет клином сошелся? Ошиблась ты, мудрая моя бабушка, не Илья Муромец он, коня нет, меч притупился, щит погнулся. Соловей вырвался из клетки, ему еще охота петь на свободе, так пусть поет себе на здоровье. А мне, выходит, уже кенар нужен для моего гнезда».

Как я смогла петь на обратном пути и еще пританцовывать, нести чушь несусветную, анекдоты с душком, не знаю. Пробрало меня. Что мне так не везет, что я не так делаю? Только бы не разреветься, не показать свою слабость. Держись, Мегера! Не может быть, чтобы тебе в этой жизни не легла счастливая карта. Чем ты провинилась? А ты, Чадаев, прощай, зря старались твои друзья, подвел ты их.

Последний удар решила нанести при прощании в парадной: послать его открытым матом. Но случилось неожиданное. Только я свою заготовочку намеревалась пустить в ход, как взмыла вверх, подброшенная его жилистыми руками. Он поймал меня, сжал в охапку и попытался, как ни в чем не бывало, меня лобызать. Обалдеть можно, я еле вырвалась.

– Все, Саша, с тобой все ясно. Я устала, дорогой. Пока. Завтра в десять тебя не жду, и послезавтра – тоже. С меня хватит.

Дома меня явно не ждали сегодня. Злая, как после «неуда» на экзамене, посбрасывала с себя одежду и бросилась в ванную. Намочила в холодной воде полотенце и, как безумная, растирала свое тело. Сестрица не выдержала, постучалась в дверь:

– Детеныш, открой, что-то случилось?

Я открыла.

– Ничего не случилось, диван собрали, ключи сейчас верну.

Очередной «неуд» в жизни. Неужели, Алка, мы так и не будем в ней отличницами? Не может такого быть. Завтра же улечу в Москву… на экскурсию с коллективом.