У скрывающегося за ажурной чугунной решеткой особняка крутилась толпа жаждущих попасть вовнутрь. Михаил с трудом пробивался сквозь нее, я волочилась сзади, и он буквально вырывал меня за руку из ее объятий. У самой двери мой кавалер достал какую-то темно-коричневую книжицу и с деловым видом показал через стекло высокому пожилому мужчине, по всей видимости, дежурному. Тот пропустил нас, но на всякий случай еще раз заглянул в книжицу.

– Что за ксиву ты предъявил? – спросила я, вспомнив, что именно так работающие у нас бывшие уголовники, отбывшие срок, называют любой документ.

– Членский билет Союза журналистов.

– Слушай, Миша, там мне в спину умоляли позвать какого-то Дранникова. Ты его знаешь?

– Валеру? Знаю. Золотое перо у человека, от бога журналист.

В холле, прямо по курсу, был гардероб. Мы быстро скинули плащи и оказались в просторном фойе; все стены были увешаны концертными и киноафишами, поздравлениями каким-то лауреатам, почти сплошь известные фамилии. Справа в небольшом зале стояли напольные, в половину человеческого роста, шахматы, вырезанные из дерева. Миша мне на ухо прошептал, что летом их выставляют на улицу.

– Ты сама-то играешь в шахматы? – неожиданным вопросом он застал меня врасплох.

– Когда-то немного играла, последний раз, кажется, в классе девятом. Предпочитаю для гимнастики ума кроссворды. Два «Огонька» дома выписываем – один себе, другой – сестре. Раньше, когда один выписывали, это было самым большим моим наказанием, дело у нас чуть ли не до драки доходило.

Я рассказала, как хитрила моя Алка, специально отпуская меня гулять во двор. Вроде бы заботилась, чтобы я отдохнула, подышала свежим воздухом, а на самом деле, пока я там прохлождалась с подружками, она его, проклятого, полностью разгадывала, вписывая слова тоненько заточенным карандашиком 2М. Как заполнит, все вытрет ластиком и мне подсунет, когда вернусь: давай-ка, мол, ты теперь, посмотрим, как у тебя мозги варят. Признаюсь, здорово мучилась, знаний не хватало, но и краснеть, конечно, не хотелось, и я все же сообразила, как ее обдурить. Закрывшись в туалете, внимательно изучала продавленный карандашом след. Потом подставляла страницу к светильнику на стене, слова четко высвечивались, и я аккуратно заполняла заветные клеточки, удостаиваясь (случалось и такое, правда, не часто) поощрений от сестры.

Однако с чего это вдруг мой кавалер спросил про шахматы. Вопрос меня откровенно напряг. Не хватало еще усесться здесь с ним и играть, всю жизнь мечтала только об этом. Я жрать хочу, понимаешь, ужинать хочу, деньги у меня есть, на все хватит.

– Оленька бедная кушать хочет, я тебя покормлю и даже бесплатно, но только при одном условии, – он ехидно сгримасничал, – опять будешь молчать, как глухонемая. Договорились? Побудь пока здесь, я попытаюсь как-нибудь пробиться в ресторан.

Я слышала, как, остановив какого-то волосатого парня, он поинтересовался, дежурит ли сегодня Тоня и работает ли Нина, а заодно, не видел ли он Дранникова. Получив, как я уловила, на все утвердительный ответ, Михаил исчез. Я осталась в обществе шахматистов, разглядывая окружавшую меня публику. Ну и журналисты, никогда не думала, что они могут так невзрачно выглядеть. Все мои познания этих представителей нашего социалистического общества определялись телевизором, мельканием на голубом экране мэтров политических дискуссий, членов «Клуба путешественников», «Кинопанорамы» и, конечно, популярных дикторов. Остальных я представляла только по их творчеству. Журнальное мое чтиво ограничивалось «Наукой и жизнью», «Советским экраном», «Новым миром», «Знаменем» и, пожалуй, «Иностранной литературой».

Может, и были среди этих людей создатели шедевров, но их внешний вид был до того убогим: видавшие виды, давно не знавшие утюга костюмчики, несвежие рубашки, засаленные галстуки и грязная, нечищеная обувь. Но, похоже, это их совершенно не волновало; все они курили, кашляли и таскали откуда-то бокалы с пивом. Дышать было нечем, меня мутило и от голода, и от неприятного запаха от этих неопрятных, обсыпанных перхотью мужчин разного возраста. Я стояла, прикованная к своему углу, проклиная все на свете, и чувствовала на себе оценивающие взгляды, мне строили глазки, корчили рожицы, приветствовали поднятыми бокалами. Туши свет! Хотя куда еще тушить? И так везде полумрак, как по заказу. В нашем одесском «Гамбринусе» и то поприличнее публика.

Наконец-то появился мой неотразимый. Пожалуй, на этом фоне он выглядел более-менее прилично. Ярко-красная рожица, приличный шнобель, модно отросшие бакенбарды, улыбчивый пухлый рот. Когда он, среднего роста, широкоплечий, прижимал меня к себе, я ощущала его мускулистые руки, накачанные мышцы на ногах, как у спортсменов. Так, между прочим, он хвастанул, что наяривал в молодости на велосипеде. Эти два дня я только и делала, что познавала своего кавалера. Нравилось, как он общается с собственной матерью, хочет, чтобы она была молодой. Мне даже завидно стало, насколько внутренне они близки. У меня, к сожалению, таких доверительных отношений с собственной матерью не получилось. И весь он какой-то чистенький, свеженький; я невольно улыбнулась, вспомнив прошлую мучительную ночь и его, такого смешного в белоснежной маечке и кипельных беленьких трусиках.

– Все нормально, пошли, – Михаил нежно обнял меня за плечи.

Узкими коридорами мы прошли в полутемный зал. Из-за приглушенного освещения и табачного дыма практически ничего не было видно. Сидевшая за небольшим столиком дородная дама средних лет с открытым русским лицом и прекрасно уложенными волосами поднялась к нам навстречу. Осмотрев меня всю оценивающим взглядом, она, покачав головой, изрекла:

– Ну, Мишка, прячь такую куклу подальше, зачем ее сюда привел? Уведут ведь архаровцы. Сколько бабников вокруг.

– Тонечка, где нас пристроишь?

– Вот думаю. За те два столика нельзя, перебрал уже народ, крик от них на весь ресторан. Подожди, сейчас у Нинки спрошу, по-моему, она свой столик вот-вот должна рассчитать, он как раз на двоих, туда вас и посажу.

С Тони, главного распорядителя, не хочется сводить глаз – дама очень интересная, но официантка Нина, даже по одесским понятиям, была женщина хоть куда. Такие формы… хоть стой, хоть падай. Что грудь, что бедра, а ноги, а глаза, в которых искрился огонь… Ядреная, знойная, жгуче темноволосая, с приветливой улыбкой в два ряда белоснежных зубов, она артистически, как жонглер в цирке, несла на вытянутой руке полный поднос грязной посуды.

– Мишенька, привет, не волнуйся, Тонечка меня предупредила. Я свой столик для вас держу. – Она подмигнула нам и громко, чтобы было слышно на весь зал, продекламировала: – Люди заранее позаботились и заказали, а кто не удосужился – ждите.

Довольная выпущенной тирадой, она летающей походкой скрылась со своей ношей и здесь же объявилась вновь с набором чистых салфеток и скатертью: быстро пошли за мной.

Нинин столик был у стены в дальнем углу, около него крутилось одна пара.

– Пошли они к черту, знаю их, жмоты и нахалы еще те, закажут морса и какой-то дешевой закуски и сидят целый вечер, лясы точат, попробуй сгони, а мне план надо делать, я правильно рассуждаю, Мишенька, – тихо прошептала она. – Присаживайтесь, сейчас меню принесу.

– Ниночка, не надо меню, вы и так знаете мой репертуар, – мой кавалер наверняка стремился произвести на меня впечатление. А может, и на парочку, которая все еще продолжала топтаться над душой.

– Но сегодня по случаю праздника его можно расширить. В буфет завезли ликеры французские и вина. Ой, я забыла, ты же не пьешь эту муру, но есть виски. Принести? Хорошо, а с собой возьмешь? Я заверну, чтоб глаза не таращили. А вы, девушка, что пить будете? Тоже виски? Ну а закуска, Мишенька, как всегда? На горячее товарища Суворова? Сейчас все будет. Скажи, когда Нинка для тебя все не делала? А? Такому не бывать.

Она все это так быстро протараторила, что я даже не успела сообразить, что к чему.

– Где только наш Мишутка таких красоток вылавливает? Девушка, мы вашего кавалера все обожаем. Вы уж не обижайте его, – Нина стрельнула мне глазками и отчалила, но тут же вернулась с двумя бутылочками кока-колы. – Гуляешь так гулять, по полной программе.

Я принялась разглядывать гудевший и пыхтевший переполненный зал, источавший едкий запах алкогольной смеси и табака. Любопытно было наблюдать, как веселится и ликует столичный бомонд. Я уже знала от моего кавалера, что в Москве есть дома творчества для артистов, киношников, архитекторов, музыкантов, но почему-то большинство рвется именно в Домжур.

– Престижно и здесь лучшая на всю Москву кухня, – пояснил мне Михаил. – Попасть сюда не так просто, а ты вот с первого раза попала.

Это действительно невозможно передать ни словами, ни чувствами, как будто оказалась совсем на другой планете, такого в Одессе точно нет.

Минут через десять наш стол заполнился всякими необычными для меня закусками, а охлажденное виски, напоминая по цвету коньяк, плескалось в узорчатом графинчике.

– Ну что, мадам Ольга, вздрогнем за нашу встречу? – Михаил разлил виски по фужерам, мы чокнулись и выпили.

По правую руку на блюдце лежали булки странной формы выпечки, огненно горячие, аппетитно источали запах дрожжевого теста. Я не выдержала, отломила самую тонкую часть и быстро прожевала.

– Ты что делаешь? Эту часть не едят.

– Почему?

– Такие булки, они назывались калачами, раньше продавали беднякам, которые вывозили нечистоты из дворов. Они своими грязными руками держали их как раз за эту ручку. Булку съедали, а запачканную ручку выбрасывали. Помнишь это выражение: дошел до ручки, то есть обеднел до такой степени, что ест ручку от калача. Чему вас там, в начитанной Одессе, учили?

– В Одессе нас всех учили тщательно мыть руки перед едой, особенно после посещения туалета, уважаемый товарищ журналист.

– А ты, детка, ехидна, но прощаю, попала в точку.

Я взглянула с задором на своего новоиспеченного кавалера москвича и назло ему обломила ручку с другого калача и затолкала себе в рот. Давно не испытывала подобного аппетита. Михаил рассмеялся.

– Угрей будешь? Здесь они замечательные, больше в Москве нигде не попробуешь. Ты их ела когда-нибудь?

– Только однажды, но мне они не понравились.

– Где же, если не секрет?

– На Турунчуке. Речка недалеко от Одессы такая протекает. Раки там классные. И еще лягушек ненавижу. Фу… Как их французы потребляют?

– А этих жаб где пробовала? В Париже, что ли, была?

– Зачем в Париже – в Одессе. Их в нашей области вылавливают, в небольшом городке Вилкове и самолетом прямиком во Францию отправляют.

– Все-то у вас есть, везде-то вы побывали. Вы, одесситы, так своим городом кичитесь. А он такой маленький, провинциальный. Ты прости меня, пожалуйста, еще и с дикой речью.

– Какая уж есть, – психанула я. Так вот почему он просил меня запереть рот на замок, а ключик спрятать, – зато своя, неповторимая, не ваше оканье и аканье. И не такая уж Одесса маленькая – под миллион. И море наше – не ваша вонючая река, залезешь – потом неделю отмываться надо.

– Хорошо, хорошо, чего кипятишься. Давай еще по одной – за встречу. Нет, за встречу уже приняли, теперь за праздник. С праздником! – он налил и мне и себе понемногу виски.

– Разбавь мне водой, пожалуйста.

– Как тебе виски? Ты когда-нибудь его пила?

– Все я пила, все за свою жизнь перепробовала.

– Так уж все?

– Может, ты и больше, но мне и этого хватит.

Ничего не скажешь, вкусно готовят в Домжуре. Соленые грибочки я не очень люблю, но здесь с удовольствием нанизывала их на вилку. Уплетая холодные закуски, я продолжала изучать обстановку. Все одесские рестораны обязательно со сценой, эстрадой, музыкой. Почти за каждым столиком просматриваются любовные свидания. Когда сама находишься в подобном амурном состоянии, окружающие тебя, как правило, вообще не волнуют. А когда обыкновенная деловая встреча или просто заскочили передохнуть, а заодно и перекусить, – тогда да, интересно понаблюдать за развивающимися событиями. Я никогда не упускала такой возможности, пытаясь вычислить для себя: кто вот эта пара – любовники или муж с женой? Старалась подмечать малейшие детали и сама с собой спорить. Занимательное занятие, когда у самой ничего подобного нет и не предвидится…

А здесь, в Домжуре, ничего этого нет, только плотно прижаты один к другому столики, за ними в основном выпивающие мужчины, редко где высвечивается особь женского рода, по возрасту не первой свежести – озабоченные тетки с сигаретами, которые не вынимают их изо рта наравне с мужиками. Смешно смотрятся, вероятно, прибывшие в столицу по случаю праздника провинциальные журналистки. Они тоже почти все покуривают, а у их ног на полу набитые до отказа сумки – побегали по магазинам, затоварились, на месте ведь мало что можно купить нужного, разве что достать из-под прилавка. Поверх диких начесов на головах они понапяливали набитые ватой или каким-то еще дерьмом вязаные мохеровые шапочки, с которыми не расставались даже в ресторане, при этом жутко потея. Все разом о чем-то говорят, спорят, доказывают – и все «как бой в Крыму, все в дыму, и ничего не видно».

– Миша, я выйду покурить, ты не возражаешь?

Он взял мою руку и стал сжимать:

– Разрешаю, но с одним условием, ты знаешь, с каким…

– Понятно. И граница, и рот на замке.

Я аккуратно пробиралась мимо столиков, чтобы никого не задеть, вышла ко входу в ресторан, а затем по коридорным лабиринтам – к туалетам, откуда просто валом валил едкий дым. Когда вернулась, на столе ожидали горячие грибные жульены.

– Нина только что принесла, – сказал мой кавалер, – как раз под следующий тост.

– Какой?

– За твое молчание, видимо, ни с кем не разговаривала, раз так быстро выкурила сигарету.

Опять шутит или уже всерьез? Да наплевать, хотя надоедать начинает. Женщины с соседних столов с тяжелыми сумками куда-то умотали, может, разбежались по вокзалам. Одни мужики гуляют. Много пьют, в основном водку, графинчики официантки не успевают подносить. Странно, в праздник вечером едят первое, в основном солянку, и на горячее – какое-то мясо. Нам Ниночка тоже выставила целое сооружение, венчающееся сковородкой с кусками мяса. А внизу квадратики сухого спирта на специальной горелке, она зажгла ее при нас собственной зажигалкой.

– Миша, что это? Ничего подобного никогда не видела.

– И не увидишь. Это поджарка по-суворовски. Фирменное блюдо Дома, как и солянка, которую мужики за соседним столом рубают, после водочки хорошо идет. Калачи, кстати, тоже. Здесь почти все оригинальное, даже директор – бывший адмирал. Потому и рвется народ. Правда, и в ресторане ВТО неплохо, но там на входе Борода, зверь дядька, мимо него хрен два проскочишь. Летом проще, через открытые окна с улицы прямо сигают. В следующий раз приедешь – сходим туда.

– А ты уверен, что приеду?

– Надеюсь.

Это было на самом деле очень эффектно. Наш столик озарился мерцающим огоньком, шевелящимся от легкого дуновения наших губ в разговоре. И еще он завораживающе к себе притягивал. Стало даже как-то уютнее, интимнее. Огонек освещал лицо Миши снизу, играя причудливыми тенями. Виски, несмотря на то, что я его разбавляла водой, потихоньку творило свое провокационное действие. Как здорово придумано: один мелкий квадратик сухого спирта – и всё и все вокруг исчезают. И мы одни в этом темном зале, на возвышении наш столик, и мы плывем, улыбаемся, хохочем. Мой кавалер аккуратно кладет кусочек прямо в Оленькин рот: пробуй, детка, нравится?

А мне уже все нравится: и необычное название, и само мясо, оно на самом деле такое вкусное и нежное. Неужели сам Суворов это блюдо придумал для своих отважных гренадеров, да после него им любой перевал через Альпы – раз плюнуть… И Измаил не преграда, а Измаил-то в нашей губернии, дорогой москвич, а ты с презрением: Одесса – провинция. Одесса – это история. Учи историю, Михаил.

– Очень вкусно! Но больше не лезет, обожралась.

– А Сонька права, ты как дюймовочка, выгодная пассия, мало кушаешь.

– Сам кушай. Поухаживать за тобой, наполнить бокалы, чтобы выпить их разом? Да здравствует муза, да здравствует разум!

– Ты смотри, мадам на лирику потянуло. Под настроение надо тебя брать в жены. Пойдешь?

– Ты что, старый слепой крот? У тебя для Оленьки есть подземелье с бесчисленными сокровищами? И ты тайно по ночам их пересчитываешь?

– Нет у меня подземелья, и я не слепой, ты будешь мое сокровище, я буду тебя оберегать.

Вот это да! Ко мне приходило то прекрасное состояние невесомости, которое человек испытывает, не сознавая, что это и есть первый акт любовных отношений. Закладка так называемого фундамента под них.

Вдруг сначала тень опустилась над нашим столиком, а следом и чья-то рука легла мне нагло сзади на спину, я аж вскрикнула от неожиданности.

– Майкл, привет! А я думаю, что за новый кадр объявился, а я не знаю. Знакомь с девушкой, делись по-братски: завтрак скушаешь сам, обед – пополам с другом, а уж ужин – мой! Я прав, красавица? Старик, где ты их всех клеишь? Тебе мало той тысячи, переваливаешь на вторую?

Я опешила, хотела ответить, несмотря на запрет, но у меня от неожиданности свело рот.

– Девушка, я Валера! Я люблю этого талантливого еврея. Мишка, какие у нее коготки? Вот это да! Спинку как, пошкрябаешь? Девушка, сколько вы берете, если не секрет, за свои ногтики?

– Михаил Григорьевич, что это за чмо? Можно я ему рожу разукрашу своими «ногтиками» совершенно бесплатно?

– О! Говорыт Кыев! Як це я сходу не згадався. Харкив, як пить дать!

Я подскочила, развернулась и отпрянула от этого мерзкого типа, выпалив скороговоркой тихо:

– Деж ты взявся, шоб ты срався. Пошел вон отсюда.

Но этот урод с яркими рыжими волосами, вьющимися и торчащими во все стороны, некрасивым, неприятным пьяным лицом, дышащим перегаром, что-то еще ворнякал, лез мне своей рожей прямо в лицо, рукой лапая меня по спине. Он буквально заваливался на меня, а я на стол.

Михаил Григорьевич нелепо улыбался, пытаясь остановить своего пьяного знакомого:

– Дракоша, будь человеком, отвяжись, дай спокойно посидеть. Ну, старик, кончай! Кстати, ты откуда возник, тебя давно на входе кто-то спрашивал.

– Да пошли они все… Майкл, я тебя уважаю, а ты меня на каждую бабу готов променять. А она мне нравится, я бы с ней с удовольствием время скоротал. Люблю таких строптивых провинциалок. Ух, как смотрит? Где взял? Колись!

Хорошо, что подскочила Ниночка:

– Валерочка, угомонись, не мешай другу. Тебя Кружок с Сынком в баре дожидаются. Идем со мной.

Оглядываясь, это чудо в перьях еще что-то лепило на весь зал, привлекая к нам всеобщее внимание. Настроение было испорчено. Фундамент для грядущей любви не только дал трещину, но и развалился в одно мгновение, превратившись в пыль. Все очарование первого вечера в московском доме журналистов безвозвратно исчезло.

– Паскуда, – вырвалось у меня. – Бегом, Миша, отсюда, пожалуйста. Не могу больше здесь быть!

– Не обращайте, девушка, внимание, он – отличный парень, но когда перепьет, тянет на подвиги. – Было видно, что наша официантка расстроена не меньше меня. – Посидите еще, я мороженого принесу с кофе.

– Спасибо, Ниночка, мы, пожалуй, двинем. Сколько с нас?

Она покопалась в расшитом цветочками карманчике фартука и извлекла наш «приговор».

– Этого достаточно? – спросил Миша, отсчитав деньги.

– Вполне. Меня пару дней не будет, выходная, жду после них.

Прихватив завернутую в газету бутылку с виски и еще так и не тронутую бутылочку кока-колы для мамы, мы поднялись из-за стола. Пока двигались к выходу, мне казалось, что весь зал продолжает на нас пялиться и лыбиться.

– Только бы не столкнуться у раздевалки с этой троицей.

– С какой, Миша?

– С Драконом, Кружком и Сынком. Они как Моргунов, Вицин, Никулин.

– Это их клички?

– Вообще-то у них имена есть – Валера Дранников, Сережка Кружков и Володя Синельников. Все – классные журналисты. Толковые, остроумные, заводные, еще подружишься с ними. Иногда перебирают. А с кем не бывает? Завтра Дракоша и не вспомнит, что наболтал.

На улице уже стояла морозная свежая ночь. Асфальт поблескивал, прихваченный тонкой корочкой льда. Меня все еще трясло, и эта дрожь передалась моему кавалеру.

– Ты тоже себе так позволяешь вести с женщинами? Хотя, что я спрашиваю…

– Опять двадцать пять. Ну, нажрался, гад. У вас в Одессе что, не пьют, сплошные трезвенники?

– Пусть скажет спасибо, что не врезала ему. Урод поганый!

– Я ведь просил тебя, детка, не разговаривать. Помалкивала бы, и ничего такого бы не было.

Что значит – помалкивать? Молчать, когда так с тобой поступают? Да не родился на свет еще тот мужчина, которому я бы не смогла ответить. Этот Дракоша еще не знает одесситок.

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь: почему я должна молчать? Видишь ли, детка, ты только не обижайся, но твой одесский говор и манера общения не выдерживают никакой критики.

– Спасибо за откровенность. У вас свои яйца в корзине, у нас свои. Почему вы думаете, что ваши вкуснее? Москвичам не нравится, как мы балакаем, а у меня ваше произношение не вызывает восторга. Страна огромная, и говор всюду разный. Предлагаю, Миша, на этом завершить нашу любезную дискуссию. Завтра я смоюсь, и ничто не будет резать ваш изысканный московский слух. У вас есть с кем спорить – с ленинградцами, а нас оставьте в покое.

– Как замечательно, не надо ходить к маме в ее общество «Знание», – пытался подтрунивать мой кавалер, но я уже ни на что не реагировала. Быстрее бы добраться по известному адресу, собрать свои вещички и прямо сейчас умотать на вокзал. Черт с ним, билетом на самолет, дома верну деньги, а не отдадут – не велика потеря за свободу от моего «жениха» и его мамочки.

Желание, однако, пропало, когда оказалась в квартире. Такая навалилась усталость, что ноги еле отрывала от пола: целый же день на них. И набухшая от разных впечатлений голова побаливала, в ней все перемешалось: Ленинские горы, хоккей, Домжур, этот тип Дракоша…

Ночной расклад был в точности повторен. Мама спала на узкой тахте; в нашем распоряжении была все та же широченная чехословацкая софа, историю покупки которой я уже выслушала несколько раз от Сонечки с ее изысканной еврейской речью, перемешанной с русской. Как совершенно случайно она поехала к Петровским воротам, там такой шикарный рыбный магазин, ты просто не представляешь. Все есть, лучше даже чем на улице Герцена, тот-то вообще славится на всю Москву. Так вот, как зашла туда, а напротив – мебельный, а там выгружают эти диваны. Как успела выписать чек, последний достался, все остальные по блату своим. Как бежала за деньгами, что чуть сердце из груди не выпорхнуло. По-моему, оно вылетало у нее каждый раз, когда вспоминала. Мне стало так смешно.

– Чай будешь? – Михаил по-хозяйски зажег плиту, поставил чайник и полез в буфет за коробкой конфет и тортом «Прага», заказанным в магазине ресторана «Прага».

– Буду, хочется смыть весь этот позор!

Мы пили чай, молча наблюдая друг за другом. «Прага» мне понравилась или просто надоел «Киевский», которого я объелась на работе.

– Что дальше, девушка?

– Спать, только спать. Придумать бы только границу повыше.

– Понятно. Давай я поперек софы лестницу пристрою. Тихой сапой через нее не проползешь, она как колючая проволока. Только смотри, не поцарапай свое нежное южное тело.

– Обойдемся подушками.

Завернувшись в одеяло, как кокон, я улеглась со своего краю. Пару не очень настойчивых попыток пришлось отбить, после чего мой сосед захрапел: по-видимому, тоже прилично устал, и Нинкин шотландский вискарь добавил. Тихо, как мышка, лежа на диване и напоследок любуясь рубиновыми звездами, я подводила итоги своего безрассудства. Слезы медленно скатывались на подушку, нос заложило, стало тяжело дышать. Сердце так сдавило, зачем я столько выпила. Не могу закрыть глаза, все плывет перед ними. А мамаша вместе с любимым сыночком сопят дружно в четыре ноздри. Счастливая мама, хороший у нее сын.

Утро, опять утро. Пахнет чем-то вкусным, и слышен странный стук. Так стучит наша секретарша в приемной директора на своей пишущей машинке. На диване я одна. Тахта прибрана. Боже, что я валяюсь! Хозяева давно при деле, а барыня гостья дрыхнет. Накинув халат, я вышла на кухню. Отвергнутая «свекровь» пекла блины. Запах дрожжей пьянил мои вчерашние дрожжи внутри. Так пересохло в горле, что я из-под крана выпила полную кружку холодной воды, совершенно забыв, как ругала меня бабка после такой глупости. Мама Соня хвасталась своими блинами:

– Смотри на свет, видишь, какие дырочки? Вы в Одессе печете блины?

– И блины, и блинчики делаем, с мясом или ягодами, но больше – вареники, бабушка у нас этим хозяйством заведует.

– А ты?

– Мне некогда, на работе целый день. Я только наблюдаю и кушаю.

Мой кавалер выскочил из ванной, на ходу вытирая салфеткой лицо после бритья.

– Мне с утра на работу надо. Мама тоже уходит. Она тебе свои ключи оставит. Погуляй сама по Москве, пройдись по магазинам. Вернусь, пообедаем, и тебя в аэропорт отвезу. Я тут план набросал, чтобы не заблудилась.

Он вынул из машинки лист бумаги, в центре нарисовал звезду, обведя ее в кружочек.

– Это Кремль, понятно? А это улица Фрунзе, она за углом нашего дома. А с другой стороны квартала – Калининский проспект. Что по Фрунзе, что по Калининскому пойдешь, выйдешь на Бульварное кольцо, я тебе уже вчера показывал. А за ним – Арбат, куча магазинов разных. Но самый ближний – Военторг, мы мимо него топали, когда в Домжур шли. Не увлекайся, у тебя же самолет, я буду ждать дома.

Первый удар я решила нанести по Военторгу. Удара не получилось, выстрел оказался холостым. Дикость какая-то, столько этажей, столько отделов, и хоть бы на каком-нибудь говне взгляд задержался. На Арбате в «Парфюмерии» давали импортную помаду таких диких цветов, что она и даром не нужна. А здесь еще и очередь, и деньги немалые стоит. Впору за такую помаду женщинам еще доплачивать. Так метеором я и пронеслась по всему Арбату в обе стороны. Возвращаться домой было еще рано, и я рванула на Калининский. Все-таки хоть что-нибудь надо привезти из столицы нашей великой Родины. В «Москвичке» очередь змеей вилась с первого этажа за импортными сапогами с широченными голенищами и на микропорке. Тоже, как и помада, не нужно. На втором этаже в отделе белья очередь была поменьше за гэдээровскими женскими сорочками. В одни руки давали только по две пары, пришлось три раза очередь занимать.

Назад я уже летела на всех парусах. До самолета оставалось немногим более двух часов, я даже не заметила, как пролетело время. Михаил Григорьевич уминал с икоркой мамины блины и, судя по раскрасневшемуся лицу, нервничал, но вида не подавал.

– Извини, я промахнулась, поехали, пожалуйста, в аэропорт, я опаздываю.

– Отоварилась? Молодец! Программа выполнена полностью? Отлично! – в голосе Михаила я почувствовала неприятные нотки. – А с чего ты решила, что я обязан тебя отвозить в аэропорт? У меня не вертолет, а только «копейка». Как последний идиот, я все быстро сделал на работе и несся домой как чумовой, думал, с тобой вдвоем побудем. Не нужен я тебе, так и катись отсюда. Кто тебя держит? Что ты из себя корчишь недотрогу?

– Так, понятно. Миша, вы несправедливы, – от волнения и одновременно злости я снова перешла на «вы». – Спасибо за ночлег и приют, будете в Одессе – звоните, ответим. До свидания.

– Куда ты?

– В аэропорт, такси поймаю или частника. Опоздаю на свой рейс – улечу следующим. Не беспокойтесь, мне не привыкать к подобным отношениям.

– И тебе это нравится. Ты чувствуешь себя героиней, такой недоступной. Да кому ты нужна? Думаешь, у меня баб нет?

– Миша, я ничего не думаю, знаю, что у тебя их навалом. Прощай!

Вдруг он вырвал из моих рук сумку.

– Поехали!

Через двадцать минут мы были в здании Аэрофлота на Ленинградском проспекте, где я зарегистрировалась на свой рейс самой последней и помчались на уже трогающийся автобус. Если бы не Миша, я бы, конечно, не успела. Водитель задержался на несколько минут, разговаривая с диспетчером, и я уже в дверях еще раз попросила прощения:

– Глупо все получилось, я так не хотела. Но все равно спасибо тебе за все.

Миша схватил меня за голову и крепко поцеловал в губы. Из окна я смотрела на уменьшающуюся фигурку, и его силуэт растворялся от моих слез.

Автобус как нарочно проехал мимо Библиотеки имени Ленина и подвез к самому трапу. Рейс, однако, задержали, причину, конечно, не объяснили, промурыжили в самолете, а потом высадили из него в накопитель. Ждите. Лишь к ночи мы приземлились в Одессе. Я так закрутилась в Москве, что не позаботилась о встрече, а посему, выйдя за ворота аэропорта, поняла: ни такси не светит, ни частников не найду. Оставался только вариант с ночным автобусом. Его уже почти до отказа забили пассажиры с другого рейса, который прибыл перед нами. Еле втиснулась, обреченно пристроившись на задней площадке.

Мне выходить на Пятой Фонтана, а до Шестой придется идти своими усталыми ножками, трамвая не дождешься, да он, наверное, уже ночует в депо. В автобусе заметила неприятную личность, крутящуюся рядом со мной и внимательно изучающую мою персону. Но что делать, выходить-то надо. Может, дай бог, ему ехать дальше? Ладно, чему быть – того не миновать, и риск – благородное дело. В общем, я рванула пешком. Это была непростительная ошибка, мужчина стал преследовать меня по темной аллее мимо моей 38-й школы. Он шел сзади всего на пару шагов. Моя голова лихорадочно искала решения. Я сняла кожаные перчатки и обе сумки взяла в левую руку, правую стала энергично разминать, как на тренировке, когда добиваешься эластичности пальцев, отчего зависит качество удара по мячу. Но сейчас не было ни мяча, ни волейбольной сетки, а возник передо мной этот незнакомый тип с намерениями совершенно понятными. Я сама не поняла, как, выпрыгнув, будто завершая комбинацию после паса, врезала ему что есть силы по кумполу, не то кулаком, не то ребром ладони, убей, не помню. При приземлении сама чуть не завалилась на каблуках на землю, еле удержалась.

Ворюга явно не ожидал такого поворота событий. От удара он втемяшился спиной и затылком в акацию перед трамвайной линией. Я же понеслась что есть мочи домой, ни разу не оглянувшись; так и влетела в свою парадную, где постояла, пока не отдышалась. Потом медленно поднялась по лестнице к своей двери, за которой разрывалась лаем, будя соседей, преданная собачонка Капка.

– Явилась, не запылилась, – дверь открыла вечно недовольная мама; как все-таки она отличается от Мишиной Соньки. – И не стыдно? Что творишь?

Упреки следовали один за другим: и никакой совести нет, и на старости лет никакого покоя, и когда я уже перестану беситься…

– Когда сдохну, тогда и успокоюсь, – я закрылась в ванной, умылась, накурилась, наплакалась. Вот и опять я вольный казак. То много кавалеров было, то опять ни одного.

– Ложись на Алкину тахту, она теперь у себя ночует.

– У меня есть свое кресло, мне чужого не надо, – огрызнулась я на мамин совет.

Утром, как ни в чем не бывало, меня бабка своим беззубым ртом поцеловала в лоб. На кухне ждала традиционная манная каша и большая чашка какао. Мамы уже не было, ушла в поликлинику, а бабка пробубнила сводку последних известий:

– Олька, Сашка все допытывался, где ты. Сказали с Алкой правду, что уехала на экскурсию. А он так руки развел: как на экскурсию, у нее же ангина?

Я еще не отошла от московских новостей, а уже знала, что и Юрка Воронюк тоже заезжал, весь такой капризный, и кто-то с работы, я, конечно, догадалась – кто.

– Ты бы уже определилась как-то. Если не нужны они тебе, так и нечего их привораживать сюда. А то всех домой тянешь, зачем?

– Баб, да никого я не тащу. Больше ни одна зараза не заявится, я тебе обещаю.

– Нет, это не дело. Алку с топчана не согнать, все время дома торчит, и ты туда же. Лучше уж гуляй, раз гуляется.

– Не гуляется, бабушка, совсем не гуляется, – я уткнулась головой ей в живот.

– Значит, еще не нашла тебя твоя судьба, я вон деда своего сколько ждала. Выйти замуж не напасть, как бы замужем не пропасть.

Меня, однако, мучила другая проблема: как мой вчерашний клиент, вот уж по-другому не скажешь, под руку попал. Мишин дружок Дракоша тоже ведь мог попасть, он и без этого еле держался на ногах, и язык заплетался. Вдруг я его убила или покалечила? А что если он очухается и вычислит меня. Решение пришло мгновенно. Все гениальное просто. Я сменила собственный имидж. Накрутила на голове халу, подвела глаза, как Шехерезада, и до следующей весны повесила в шкаф приметное пальто. Наутро, проходя мимо памятного дерева, внимательно все осмотрела, ничего ли не валяется. Я поблагодарила старую акацию, что она была на моей стороне.

Праздники минули, и для меня жизнь входила в привычную колею, возвращалась на круги своя. Пошли повестки в суд. Однако разговор на эту тему, как поется в известной оперетте, портит нервную систему, поэтому не хочется его заводить, но разные черные мысли опять полезли в голову: дывлюсь я на нэбо и думку гадаю…