В красный день календаря я дрыхла на своем кресле-кровати без задних ног. Алка по случаю праздника ночевала у нас и с мамой и бабкой шустрили на кухне. Меня, кормилицу, не беспокоили, все двери позакрывали. Запахи до меня доходили, возбуждали мои присохшие к спине кишки, но желание поваляться пересиливало. Звонок я услышала – королевская пинчуриха Капка своим душераздирающим лаем разве что мертвого не разбудит. Эта тварь мелкая заливалась так всегда, кто бы ни поднимался по лестнице и ни проходил мимо нашей квартиры. А так как мы живем на втором этаже, то нам можно только позавидовать. И соседям тоже. Ко всему еще на пятом этаже живут ее сородичи, сразу две суки, мать и дочка, вот они и соревнуются втроем, кто громче. Наша Капка со второго этажа начинает, та парочка на пятом вмиг подхватывает и заканчивает.

На сей раз наша юная барышня орала, не умолкая. Наверное, соседка Зинаида Филипповна с ревизией: как может что-то происходить в нашей семье без ее ведома? Сколько бабушка и мама ни делали ей замечаний, что это наше внутреннее дело и ей не должно быть никакого до этого отношения, – ноль внимания и фунт презрения. Она театрально так сложит ручки, состроит рожицу преданности, начнет выражать такое желание поучаствовать, такую заботу только для того, чтобы ну хоть какую-нибудь новость выудить, хоть самую малую вынести из дома на хвосте и, распушив этот хвост собственными соображениями и богатым воображением, а если точнее – то откровенным враньем, ради красного словца донести все это во дворе до каждого встречного-поперечного.

Бабка вырулила ко мне в спальню.

– Олька, там тебя дядька какой-то спрашивает, говорит, Лилькин брат. Вроде тот, что осенью прошлой был. Шо ему от тебя надо?

Я обомлела. Бабушка удивленно уставилась на меня, при этом каждая из многочисленных складок на ее лице трепетала, сморщиваясь и расправляясь, пытаясь понять, в чем дело. А глаза настороженно выжидают моего ответа.

– Баб, не держи его в дверях, пусть заходит, пригласи его. Я сейчас оденусь.

Ну и новость, какой подарок для Зинаиды Филипповны. А для меня? Московский жених приперся к праздничку Октября, нашел повод, как истинный коммунист. Бабка притащила мне халат, я выскочила в коридор и увидела его, переминавшегося с ноги на ногу растерянного моего московского кавалера, который пытался своим черным дипломатом отбиться от навязчивых приставаний Капки. Алка предложила ему раздеться и проводила в комнату, а на меня вылупила свои и без того громадные глаза-плошки голубого цвета. Ее немой взгляд сказал мне все без слов, что она думает по поводу столь раннего и неожиданного визита.

Когда я заглянула следом, то увидела московского жениха, удобно устроившегося в кресле, на коленях у него торжественно восседала Капка, облизывая ему лицо. Он просил и умолял эту маленькую негодяйку так искренне, смешно и наивно: «Не надо так, ну, не надо так! Брысь, уходи, пожалуйста». Капка не сдавалась, наоборот, каждое слово, особенно слово «пожалуйста», приводило ее в полный собачий визг и восторг; она еще яростнее лизала ему лоб, танцуя задними лапками на его коленях, а передними пытаясь пошкрябать ему уши и шею. Смущаясь от его неожиданного появления, я сама не знала, что делать, что говорить.

– Здравствуй, детка! – уворачиваясь от сучьих поцелуев, чуть слышно произнес столичный гость. – Что-то вы все так напуганы моим появлением. Оля, мне не надо было прилетать? Я правильно тебя понимаю?

– Почему не надо, я очень рада. Просто такая неожиданность. У меня целых два дня выходных. Молодец, что приехал, только почему не предупредил, Диму бы попросила, встретили бы тебя в аэропорту.

Я хотела нагнуться и его поцеловать, но эта стерва с выпученными из орбит глазами на меня так зарычала, что я отпрянула: вот зараза, а ну пошла вон. Гость стал ее защищать: «Она же маленькая, ласковая».

– Нашел маленькую, она тебя сейчас всего уделает. Сбрось ее. Встань с кресла, она свалится на пол.

– Так она же может удариться, разбиться! Как ее зовут?

– Капа, Капка. Нахалка невоспитанная, все ее балуют, вот она и верховодит нами.

Гость приподнялся, Капка сама спрыгнула, а мы остались стоять близко друг к другу и невольно потянулись навстречу, едва коснулись губами, как тут же нарисовалась моя бабка. Всегда вот так, на секунду бы задержалась дорогая Пелагея Борисовна.

– Олька, мы ждем тебя, завтрак на столе. А вы с нами будете или куда-то спешите?

– Баб, будет, он только с самолета, он ко мне прилетел.

Бабка явно не ожидала такого поворота событий, растерялась, даже не нашлась что сказать, только поджала губы и отправилась обратно на кухню докладывать обстановку. Меня тут же вызвали на переговоры.

– Чего он приперся? Ехал бы к своей сестре. Что ему от тебя надо? Нахал, тебе отдохнуть надо, а он с утра пораньше: «Здравствуйте, я ваша тетя, приехала из Киева и буду теперь у вас жить!»

– Он вовсе не из Киева, в Киеве у него дядька, а из Москвы. И не ваше это собачье дело, я его пригласила, на что, кстати, имею полное право, – меня уже всю бесило и трясло от этого их желания всевластно распоряжаться моей судьбой.

– Ладно, тихо! – скомандовала Алка. – И ты, бабуля, успокойся. Оля, зови его, раз приглашала.

Бабка все не унималась:

– Мы, между прочим, здесь не квартиранты, могла бы нас спросить. На черта он тебе сдался?

– Все. Привоз закончен, угомонитесь, Пелагея Борисовна, – резко заголосила я, боясь излишне повысить голос, чтобы он не услышал.

Через несколько минут мы уже впятером уселись за праздничный стол.

Вру, вшестером, клятая Капка не отставала от нашего гостя. Кончилось тем, что пришлось вышвырнуть ее в ванную и закрыть там. Персональный праздничный концерт тут же начался. Она лаяла, выла, скреблась, прыгала, как заведенная игрушка.

Я достала из холодильника бутылку шампанского и стала ее открывать. Гость пытался вмешаться в процесс, но я возразила:

– У меня большой опыт, этот процесс в нашем доме доверяется только мне.

Первый тост предложила Аллочка, поздравив всех с праздником. Бабка и здесь не удержалась и съязвила, уставившись на гостя, явно проверяя его реакцию:

– Тоже нашла с чем поздравлять. Без этой революции бы прекрасно прожили, а так вот в каморку нас заселили. На Коганке в сарае мучились, теперь здесь. Квартира называется, конура для Капки. Деда так отблагодарили за полвека работы в пароходстве, за три его Георгиевских креста в первую мировую и ранения в Крыму в Отечественную.

Московский гость все это внимательно выслушал; зыркнув в мою сторону, слегка усмехнулся, и чокнулся первым с бабкиным стаканом боржоми. Я понадеялась на перемирие, однако бабка, как ни пыталась остановить ее мама, продолжала наступление:

– Может, вы шампанское не пьете, так у нас есть покрепче, яблочная настойка на спирту. Вам более привычная, ведь все кацапы водку хлещут. Ну, да вы ж, я извиняюсь, не кацап, приятного аппетита.

– А давайте, Пелагея Борисовна, попробуем вашей настойки. Я и тост под нее произнесу.

Он подождал, пока бабка достанет из буфета заветную бутылку, которую едва не унес с собой Ленька, налил себе рюмку, спросил, кому еще. Все отрицательно замотали головой.

– Ну, тогда я подолью вам шампанского, есть сейчас за что выпить. Анна Павловна, Пелагея Борисовна, Алла, я очень рад с вами познакомиться. Чувствую, Оленька не очень много обо мне рассказывала, так я дополню ее. Мы с ней подали заявку в загс, свадьба двадцать девятого ноября в Москве.

Немая сцена, как в «Ревизоре» и как я предполагала. Как я ни лупила московского жениха по ноге под столом, он все равно не удержался, все выпалил. Мама уставилась на меня.

– Когда это ты успела? Что за бред он несет? Кто он такой? Я тебя спрашиваю, Оля, какая свадьба? Алка, ты знала об этом и молчала? Вы что, все сговорились?

Уж сколько я пересмотрела за свою жизнь фильмов, но ни в одном не припомню более ошеломляющей сцены, чем та, которая разыгралась без всякой репетиции за нашим праздничным столом. Ну и лица! Меня разрывал смех от комизма ситуации.

– Никакой не бред, я, наверное, выхожу замуж.

– Как это – наверное? Так верно или неверно, – съехидничала Алка.

– Я не хотела раньше времени вас расстраивать или радовать, как хотите. Мы с Мишей уже год встречаемся и теперь будем вместе. Так что можете нас поздравить, если есть желание.

Никто поздравлять нас не собирался. Молча сидели, ковыряли вилками еду, не поднимая глаз. Первой поднялась мама и ушла в спальню, слезно причитая, да еще так громко: какую благодарность получила на старости лет от дочери. Потом, бурча себе под нос, на кухню отрулила бабка, освободив из заключения Капку и забрав ее с собой кормить тем, что было на праздничном столе. Мы остались втроем.

– Жених, наливай, – скомандовала я, – праздничный пир продолжается, и не переживай – все устаканится, не век же мне быть привязанной к маминой юбке, когда-то это должно закончиться.

Когда Миша вышел в туалет, Алка набросилась на меня:

– Ты что, совсем с ума сошла? Какая свадьба? Какая Москва? – шипела она.

– Как какая? Столица нашей могучей социалистической Родины. И почему обязательно сошла с ума? Он сделал мне предложение, я согласилась. За три месяца проверили друг друга. Алла, я так жить, как живу, больше не могу. Если он не откажется от меня, я уеду к нему. В Одессу он не переедет, у него в Москве работа, хорошая работа. Аллочка, он очень хороший человек, он меня любит.

– Да откуда ты его знаешь? Где ты его выцарапала на нашу голову?

– В одной известной газете, мы, к сожалению, ее не выписываем.

– Журналист, значит. Сколько раз этот твой журналист уже был женат, и сколько у него детей? Ты хоть этим интересовалась?

– Да ни разу не был, холостяк, как я – холостячка, и детей у него нет. Я тайно к нему в Москву ездила, а вас обманывала, говорила, что на какие-то экскурсии. Вам честно признаешься – так шум на всю Одессу поднимете, сожрете с потрохами. Тебе нравится так жить – живи, а мне нет. Я хочу иметь семью, хочу быть нормальной женщиной, такой, как все. В общем, от твоего предложения перейти на работу в стройуправление придется отказаться. Уж извини, сестрица. Тебе тоже давно пора устраивать свою личную жизнь, с проходимцами только не свяжись.

– А твой случаем не проходимец? Как все она хочет жить! – моя сестра не говорила, а по-змеиному шипела. Я ее такой никогда еще не видела. Обычно она умела скрывать эмоции и контроль над собой не теряла.

– Вот что, дорогая и многоуважаемая Алла, я выйду за него, нравится вам это или нет. А сейчас пойдем с Мишей погуляем по городу, а там что-нибудь придумаем. Дай мне ключи от твоей квартиры. Не дашь, найду, где приткнуться, мир не без добрых людей. Маме с бабкой привет от Миши передай и спасибо скажи за теплую встречу.

Почему-то сразу подумала о Наташке Соболевой. Или – на худой конец – у Лильки пристроимся, она к маме ночевать пойдет. Больше скрываться ни от кого не буду. Я взрослая женщина, хватит быть маленькой Оленькой и кушать манную кашку по утрам вместе с Капкой. Если сейчас не решусь, то спета моя песенка. И чего рассвирепели, со стола сбежали, даже как-то неловко перед гостем. Я ведь не собираюсь вас бросать. До Москвы всего ничего, каких-то пару часов лету – и я дома. Дайте мне попробовать, не получится – вернусь. Куда я денусь?

– Сколько ему лет?

– Твой ровесник.

– Я с вами пойду, вместе погуляем, не возражаешь? – предложение сестры меня удивило. – Раз у вас такие перспективы, познакомим его с будущими родственниками. К Леониду Павловичу заедем.

Если честно, мне хотелось побыть с Мишей вдвоем, но и Аллу отказом я обидеть не могла. Демонстрация уже закончилась, полупустые фонтанские трамваи один за другим медленно, ручейком скрипели по рельсам, позванивая уже принявшему на грудь советскому трудовому народу. Кое-где на деревьях еще трепетали уцелевшие полузасохшие листья. Срывающийся временами ветер вместе с пылью нес их нам навстречу, и серое низкое небо угнетало. Летом этот район Большого Фонтана в зелени вековых деревьев прикрывал, если можно так выразиться, свои недостатки. А сейчас мне как-то было даже неудобно перед московским гостем за внешний вид нашего района. С одной стороны тянулся детский противотуберкулезный санаторий, огороженный забором из корявого ракушечника, даже не оштукатуренного, а на противоположной за заборами просматривались массивные здания военных училищ с пустыми плацами перед ними. На четвертой станции закончили строительство двух первых высотных для Одессы домов. Я похвалилась новым методом, которым они были возведены, – методом скользящей опалубки, день на этаж. Скоро всю Одессу украсим подобными зданиями: правда здорово, Миша.

Жених как-то скупо разделил мой энтузиазм, зато сестра радостно села на любимого конька, с ехидным взором в глазах посмотрела на меня, а потом на дом.

– Все очень хорошо, красиво, одно лишь замечание: утеплить его забыли. В них жить невозможно, холодные железобетонные казематы. Людей заселили, они мучаются, и как это исправить – большой вопрос. Придется опять леса возводить и пытаться утеплить снаружи. Беда еще в том, что в доме сплошные балконы лоджии.

– Исправят, первый блин комом, бывает, – пыталась я смягчить ситуацию и отвлечь от дома его журналистский пронзительный взгляд. – Смотри, Миша, а это наш ипподром, рядом пехотное училище, дальше – артиллерийское и одесский телецентр.

После демонстрации, куда ни глянь, везде валялся мусор: лопнувшие воздушные шарики, липкие бумажки от мороженого, окурки, пустые бутылки. Колючий резкий ветер подхватывал пыль с осенними грязными листьями и бросал все это нам в лицо. Я столько пела о своей прекрасной Одессе, бульварах в акациях и платанах, о никогда не цветущей в городе черемухе, а московский гость идет с нами и видит наши захарканные улицы. Почему наши мужчины омерзительно мочатся на углах домов, в подворотнях, и нужно постоянно переступать эти вьющиеся по тротуарам вонючие ручейки, следить, чтобы не наступить на отвратительную мокроту. Нужно было все-таки взять машину и доехать до центра, чтобы он этого всего не видел. Но и в центре, где мы, в конце концов, оказались, было не намного лучше. Такой же, как назло, срач, как везде. В будни и то чище. Видимо, дворники тоже, как весь трудовой народ, отдыхают в праздничный день.

В доме у дядьки как обычно был народ. На этот раз уже отдежурившие офицеры из его отделения милиции и пара университетских дружков с тайными погонами. Я всех их знала как облупленных. Домой им не хотелось топать, прикрывались работой. А у гостеприимного хозяина, проживающего в двух шагах от Дерибасовской, всегда можно оттянуться по полной. Да еще при такой радушной, не щадящей себя хозяйке, как наша Жанночка. В этом доме стол всегда ломился от угощений, разных деликатесов и выпивки рекой. Я сразу почувствовала, что всем им не до нас, напрасно послушалась сестру и привела сюда своего Мишу. Они все уже хорошо приняли на грудь, и их мусорные комплименты меня раздражали. Об анекдотах с обязательными действующими лицами-евреями я вообще молчу. Особенно противно, когда они рассказываются якобы с еврейским выговором. По– русски бы научились правильно говорить.

Леонид Павлович, уловив мой злой взгляд, перевернул пластинку, перешел на молдаван и малые народы Севера. Говорить о литературе, театре, о чем-то более-менее интеллектуальном в этом обществе не принято, они все остановились в развитии, как только загремели в армию, а вот грязные сальные анекдоты – это то, шо надо. Отдыхают по полной, заливая свои луженые глотки выпивкой, чавкая, икая и срыгивая, нагло окидывают взглядами наши с Алкой тощие женские прелести. Мы бы по-тихому смылись, если бы не Жанна, она задержала нас у двери:

– Вы куда, а ну к столу, Леня, потеснитесь, усади ребят на диван.

Пришлось подчиниться. Когда расселись, Алка, подняв рюмочку, объявила, что я выхожу замуж, жених перед вами и давайте выпьем за будущих молодоженов.

О, дай милиции и гэбэшникам только повод. Они стали наливать Мише все подряд, со злорадством поглядывая в мою сторону. Каждый из них в свое время пытался подбить под меня клин, останавливало лишь то, что я близкая родственница их непосредственного начальника. Поостыли, навезли себе со своих деревень барышень и успокоились, но вряд ли мне простили.

Леня с Жанной счастливы принимать цых хлопчыкив, для них они по-прежнему бедные, вечно голодные мальчики студенты, однокурсники-вечерники, называющие их мамой и батей. Сейчас они не решаются впрямую прикалываться над приезжим москвичом, так, по мелочам лишь, батю побаиваются. Знать бы тогда, что пролетит всего несколько лет, и они своему бате вцепятся в горло и все как один переступят через ослабевающего старшего товарища, который столько для них сделал, практически вывел в большие люди.

Тем временем в ход пошел и коньяк «самжене» Фроськиного производства в фирменных бутылках. На мои протесты больше не пить Миша просил не волноваться, он свою норму знает и через нее не переступит. Он действительно хорошо держался, много и интересно рассказывал о спорте, о футболе в особенности. Королевский пинчер Джимик с ходу вычислил новичка, от него пахло сучкой Капкой, и, не стесняясь, обрабатывал ноги моего кавалера со всех сторон привычным для себя способом.

– Ну что, дорогие гости, не надоели ли вам хозяева, – неожиданно своим спокойным ровным голоском произнесла Аллочка. – Не знаем, как остальные, а мы двинем. Спасибо!

– Э, так не пойдет, так вас не отпустим, давайте на посошок, – отреагировала Жанна.

Все-таки коньяк сделал свое черное дело, да уже потом я узнала, что Миша его редко когда употребляет, не любит он этот напиток, организм не восприимает. Когда мы вышли на улицу, его стало качать, носить из стороны в сторону, словно в шторм на пароходной палубе. Еле поймали тачку и отправились на Черемушки в Алкину квартиру. Как мы его с сестрой затащили на второй этаж, не помню. Прямо в одежде уложили на диван. Оставлять его одного было опасно, а Алка вдруг стала стыдить меня, мы даже поругались.

– Как ты можешь с ним остаться здесь на ночь? Что я нашим скажу? Ты что, рехнулась? Ничего с этим алкоголиком не случится. Проспится и в свою Москву полетит. Ну и нашла себе жениха!

Как вылетела из меня Мегера, я даже не заметила.

– Алла, остановись, я уже не твоя младшая сестричка, которая будет всю жизнь жить по твоей указке. Я тебя когда-нибудь спрашивала, с кем ты здесь ночуешь? Нет? Тогда зачем ты мне этот концерт закатываешь? Человек прилетел на два дня, и я с ним оба эти дня проведу, нравится тебе, вам всем это или нет. Понятно?

Алла больше ни слова не произнесла, стала, как мне показалось, еще меньше ростом, личико ее посерело и постарело в одно мгновение. Когда она ушла, я еле раздела своего жениха и тут началось. Боже мой, как ему было плохо. Сильнейшее отравление, с рвотой и ознобом. Всю ночь он маялся, а я вместе с ним. Только к утру ему немного полегчало. Он хоть мог сам дойти к туалету. Я все перестирала, вывесила на балкон сушиться. Потом купала его в ванной, и он, наконец, ожил. Только голова раскалывалась от боли, и мы решили похмелиться, благо у Алки было чем, и закуски полный холодильник.

Правду говорят: не будите спящую собаку. Но собака была разбужена, и мы все остальное время никуда не выходили и ни с кем не общались, отключив телефон. Миша все время пытался выяснить:

– Если бы я не прилетел, ты бы так дома ничего и не сказала? На собственную свадьбу хоть прилетишь? Осталось всего две недели, а ну колись, говори правду и только правду.

– Прилечу, можешь не сомневаться. Я уже твоя жена. Меня ничто не остановит.

Я гладила его начинающие седеть густые волосы. Всю свою жизнь я держала все свои эмоции в узде, а здесь меня как будто бы прорвало. Когда очнулась от безумного любовного угара и пришла в себя под кряхтенье растерзанного, обессиленного жениха, я смотрела на потолок и улыбалась: как изменчива судьба, один кавалер собирал диван, а второй им воспользовался на полную катушку. Как я люблю этого взрослого мужчину, как приятно, хоть и больно, что даже во сне он сжимает мою грудь, будто бы боится потерять. На следующее утро, провожая его в аэропорту, мы забились в уголок и целовались.

– Детка, я больше без тебя не могу, не приедешь, как джигит тебя выкраду, не доводи до греха.

– Приеду, можешь не сомневаться, иди, регистрация началась, – я что-то еще шептала ему на ухо, но что, хоть убей, сейчас не помню, да и зачем. Мы оба были такие счастливые.

На площади перед аэропортом взяла машину и рванула на работу. Пришлось от проходной чесать пешком до конторы. И это расстояние, и прохладный воздух с неприятным запахом вонючей капусты мне уже были по большому счету до фонаря. Я свой диплом отработала на государство сполна. Восемь лет, лучшие годы моей молодости пронеслись, как дикий вихрь. Прилетел за мной мой Иван Царевич, пусть и не Иван, да и не Царевич – зато мой. И другой мне не нужен, никто больше не нужен. Не заглянула даже к себе в отдел, сразу ввалилась к директору.

– Что случилось? Ты чего? Откуда ты такая растрепанная явилась? Себя в зеркало видела? Заболела, что ли?

– Владимир Алексеевич, я замуж выхожу.

– Тьфу, наконец-то, может, бес в тебе угомонится, нормальной бабой еще станешь. Поздравляю. А кто он, этот несчастный, если не секрет, конечно, – директор сам засветился от услышанной новости. – По правде мне его уже заранее жалко. Плавает? Тогда его счастье, считай полбеды.

– Почему у нас верх достижений и благополучия – плавающий жених? Говно, между прочим, тоже плавает. Нет, он на суше, у себя в Москве. Журналист.

– Кто?

Бедный директор сначала побледнел, потом лицо его стало буквально заливаться краской, бледным остался один лоб с испаринкой.

– Какой журналист? Надеюсь, у тебя хватило ума держать язык за зубами? Как он вышел на тебя? Или это ты его подцепила? Вот те раз! От дает! Я думал, хлопцы прикалываются, о тебе байки московские насочиняли, чего только не понарассказывали. Я им рты позакрывал. А они, выходит, не врали? Где же он работает, в какой газете или журнале, ты хоть это знаешь?

Я назвала и добавила, что была уже у него в редакции, в его отделе спорта. В общем, далек, слава богу, от моей профессии.

Директор почесал свою репу.

– И на черта тебе это надо? Раскинь на минуточку мозгами. Он тебя и недели не выдержит, не инвалид же парень на всю голову, если в газете работает, дураков там не держат. Мужу нужно суп или кондер какой-нибудь сварить, картошечку с чесноком поджарить. И не просто сварить-поджарить, а чтобы вкусно было. Ты же дома это не делаешь никогда, у вас на бабушке все хозяйство, замучили старушку. Твое счастье, если он там, в Москве к столовкам привык. Хотя как москвички кашеварят, так и ты сойдешь.

– Насчет москвичек – это вы погорячились, у него мама так готовит – пальчики оближешь. С чего вы решили, что я безрукая?

– Так на руки свои посмотри, я таких ногтей ни у кого не видел. Знаешь, что о них наши мужики говорят? – он улыбнулся во все свои тридцать два зуба.

– Не знаю и знать не хочу, будете гадости говорить, я за себя не ручаюсь. О вас тоже много чего говорят. Не база, а помойка.

– Да ладно, я так, от неожиданности пошутил. Огорошила меня своей новостью. Своих, что ли, одесситов не хватает, что на чужбину подалась? Тебе-то грех жаловаться на невнимание мужского пола, только пальчиком помани – так сразу и прибегут. Черт с тобой, попробуй (директор махнул рукой), рискни, раз припекло, мы тебя подождем. Все равно ведь вернешься. Если честно, мне жаль с тобой расставаться, умная ты тетка, хотя и колючая очень, как еж. Но он-то безобидный, а ты…

– А в нашем зверинце только мегерой и выжить можно.

Владимир Алексеевич еще долго сыпал разными вопросами, точь-в-точь повторяя Алку.

– Все, что хочешь, но я не представляю тебя женой, прости, конечно, с твоим характером. Пожалела бы хлопца, добить его хочешь? Он что, слепой и глухой одновременно?

– Нет, нормальный. Деткой ласково меня называет.

– Как?! Сейчас умру от смеха. Мегера-детка.

– А я при нем из своей змеиной шкурки выползаю и нежно греюсь, как на солнышке рядом.

– Нет, определенно ты меня, дурака, разыгрываешь? И когда у вас назначено?

– На конец ноября, числа двадцать пятого мне нужно быть уже в Москве.

– Вот что, дорогая Оленька. У тебя еще отпуск неиспользованный, и отгулы ты давно не брала. В общем, прошу тебя, пока не увольняйся, осмотрись там сначала в столице нашей Родины. Нагуляйся вдоволь, раз так припекло, и возвращайся. Ты плачешь? У тебя, оказывается, слезы водятся? Я думал, только яд. Ты что-то там о змеиной шкуре буркнула. Залазь в нее назад и спрячься вместе со своими слезами. Они тебе не идут.

Я уже была в дверях, как Владимир Алексеевич вспомнил про мою повестку в суд.

– Ты, Ольга, там не очень зарывайся, сама на рожон не лезь хоть, им все равно не помочь. Обещаешь?

– Как получится, по документам у них почти все чисто. Сориентируюсь по ходу, в зависимости от того, что спрашивать будут. Похоже, они сами себя оговорили. Видно, выдержать тяжело.

– Да… – директор глубоко вздохнул, и лицо его перекосилось.

– Владимир Алексеевич, я вас очень прошу, никому обо мне не рассказывайте. Это такое дело, все может измениться. Договорились?

– Послушай, а Лилька знает, что ты уезжаешь? Взвоет, как услышит. Когда она у тебя с головы скальп будет снимать, я не заступлюсь. Иди обрадуй закадычную подружку.

– Чем? Мой жених – это ее троюродный брат. Она меня с ним и познакомила.

– Да иди ты! Теперь ты уж точно меня решила разыграть? Что, правда, что ли? Две идиотки собрались. От конспираторши, вас прибить мало. Это все Лилькины штучки. Доигралась, сама себе подосрала.

– Владимир Алексеевич, случайно все получилось.

– Случайно птичка какает на голову. Дуй скорей отсюда. Глаза бы мои тебя не видели. Пусть она ко мне зайдет. С тобой все ясно: приспичило, вообще давно пора, но эта дура куда смотрела? Туды твою мать.

Вдогонку он выругался мне в спину. Я обернулась.

– Вы же сами говорите, что от меня только одни проблемы, я вам спать ночами спокойно не даю. Теперь не будет, теперь будете высыпаться!

Директор схватил со стола папку и едва не запустил ее в меня, но я уже успела выскользнуть из его кабинета.

Перед обедом на ковер меня вызвал наш кадровик. Уже по голосу его я поняла, что ничего хорошего меня не ждет. Но вопрос с моим увольнением придется все равно рано или поздно решать. На удивление он был еще трезв, внимательно оглядел меня с ног до головы, как будто бы раньше никогда не видел, и показал глазами на стул напротив.

– Это правда?

– Смотря, что вы имеете в виду.

– Что имею, то и введу, – кадровик попытался отшутиться скабрезной шуткой, которая давно ходит по Одессе. Он улыбнулся, я тоже хмыкнула. – Я бы тебе так ввел, чтобы ты запомнила надолго.

– Почему вы так плохо ко мне относитесь?

– А что я тебя целовать в твою худющую попу должен? Ты что творишь? Замуж захотела, в Одессе мало этого добра, Москву этой принцессе подавай. Зачем тебе эта Москва и этот хрен моржовый с пятым пунктом.

Фу, опять промывка мозгов, сколько уже воды на это истрачено. Вот так скорость у сплетен, прямо крейсерская. Лилька после разговора с директором вернулась в кабинет, как фурия. Разрыдалась, побросала папки на пол, собрала свои пожитки и смоталась домой болеть. Получается, я всем подлость подстроила. Что же мне теперь приковать навеки себя цепями к этим сраным Кагатам?

– А вот это вас совсем не касается, какой у него пункт.

– Идиотка, еще как касается.

– С какого бодуна, хотела бы я знать? Вы же коммунист, у нас дети разных народов все равны, или только в песнях. Если в стране такое к ним отношение – так выпустите их всех с богом, к чему столько препонов? Чем они от нас отличаются, от вас, от меня, Владимира Алексеевича? Я люблю этого человека, и мне глубоко наплевать, какая у него национальность. С высоких трибун болтаем одно, а в жизни лицемерим, несем совсем другое.

Кадровик встал, открыл свой сейф, достал бутылку Смирновской водки и два граненых стакана: «Закрой дверь». Я протянула руку к двери и опустила собачку английского замка. Он разлил по двум стаканам водку приблизительно до середины, из ящика извлек пару яблок, аккуратно разрезал на дольки и придвинул ко мне.

– Давай! На сухую мы с тобой каши не сварим. Выпей, невеста, кацапы пьют все – и мужики и бабы, так что привыкай. Будь здорова. Он у тебя не тех кровей, дети будут у вас суржики, ты об этом подумала? От какой-нибудь зачуханной вьетнамки с украинцем или русским метис родится, африканку с кацапом, хохлом, все равно, спаришь – кто получится? Мулат получится. А от тебя, русачки, и твоего ухажера с пятым пунктом, как ни крути, – еврейское дите. То-то. Так что, думай.

– Я и не собираюсь об этом думать. Как захотим – так и запишем в метрике. У меня мысли, как там, в загсе, все будет и свадьба сама. Жених в «Праге» хочет все организовать, наверху, в зале с окнами на его дом. Там такая красота. Приглашаю.

– Я на войне на кого только не насмотрелся. В той ситуации сразу видно, кто личность, а кто подонок. В каждом народе говнюков полно, которые родную мать и отца продадут с потрохами, и в каждой национальности есть люди, перед которыми я сам преклонялся, хотя и приходилось их… Ты умная, понимаешь, о чем я. Время такое было, такие законы. Перед ними не попляшешь. Давай еще понемногу выпьем, не чокаясь.

Я пригубила стакан, отпила глоток и поставила его на стол.

– Эх, евреи, умные люди, и от своего ума сами и пострадали. Это ж надо было догадаться придумать сыновей божьих. Непорочное зачатие, святую деву Марию с мужем Иосифом, всю эту муру, чтобы земля их святой стала. И тут же нашлись другие умники, идею эту подхватили, на этом построили себе райскую жизнь на века. Одни стали верить в Иисуса Христа, другие в Мухаммеда, и пошло-поехало.

Его любимая тема, давняя песня, личная теория истории земли обетованной. Он опять поставил на патефон эту заезженную пластинку, которую столько уж раз заводил на базе, что она всем порядком надоела. Мне ее выслушивать в очередной раз и смотреть, как он жрет водку, тоже осточертело.

– К чему все это? И при чем здесь человек, за которого я выхожу замуж, который мне нужен?

– Как ты не понимаешь? А инфекция антисемитизма. Всегда есть под рукой такой идеальный универсальный инструмент, и ведь он уже сколько веков служит. Что бы ни случилось, кто во всем виноват? Жиды! Разве не так до сих пор? Клеймо это у нас – пятый пункт. Не хочу, чтобы ты на своей гладкой нежной коже чувствовала эту неприязнь. Она же через твоего будущего мужа может и на тебе аукнуться.

Он подошел к двери, снял замок с защелки, я поняла, что продолжения скромного застолья не будет.

– Неужели не сталкивалась с этим совсем? Не может быть, в Одессе же живешь. У нас их сколько, каждый пятый – точно, а то и четвертый, если скрытых раскрутить. И у тебя, я не сомневаюсь, дружки евреи есть. Молчишь? Смотри, как тайком все быстро обтяпала, раз, два – и под венец. Мой совет: все еще раз хорошенько взвесь перед тем, как сделать такой серьезный шаг в жизни. Как в партию вступить, так ты рогами уперлась. Я поначалу думал, что ты в бога веришь, как бабка твоя Пелагея, потому и не идешь, но потом засомневался. В бога, когда верят, матом не кроют. А ты, голубушка, грешна. Может, еще по чуть-чуть? Тогда опять защелкни замок. Расстроила ты меня очень. Знала бы ты, сколько я твоих грешков прикрывал.

– Каких еще грешков?

– Наивная ты девчонка и доверчивая. Наслышан я, что ты там, в отделе рассказываешь, какие ведешь разговоры, чьи стихи читаешь, чьи биографии. И как ты к нашей партии относишься. Все знаю. И про тебя, и про всех вас. Что голову опустила? С огнем играешь, девушка, так здесь сквозняка нет, искра погаснет в этом кабинете, так и не вспыхнув. Уважаю тебя за твою честность и откровенность, только предупреждаю: с твоим характером и длинным язычком в Москве подзалетишь на раз. Что очи свои ясные опустила? Ну, давай, махни чуток и ступай. О нашем разговоре никому. Дядьке привет, он-то хоть знает?

– Конечно.

– Не хочется тебя расстраивать, но Палыча выпрут не сегодня, так завтра. Жаль, уважаемый человек, классный опер, нюх какой у него на бандитов.

– С чего вы взяли, что его уволят из органов?

– Политика такая, одесситов из власти убрать. Твой дядька верит, что кому-то нужны его знания, его опыт, его честность. На хер никому это больше не надо. Воровать, дела обтяпывать, чтобы таскать наверх, он никогда не станет. Так сейчас кому такой нужен, я тебя спрашиваю? Ты что, не видишь, какая свора его окружает? Хуже псов цепных. Так собаке хоть дашь кусок, она и ластится. А этих кормишь, поишь – все мало, рвут на части. Было хорошо, а стало еще лучше. Я сам скоро уйду вот с этой своей подружкой. Хватит.

Он взял в руки бутылку, нежно погладил ее, словно ребенка по головке, подлил себе еще Смирновской и вылил залпом, не закусывая.

Так оно и вышло, как он говорил про Леонида Павловича, но я узнала об этом позже, уже в Москве.