Дни полетели, да какой там полетели – понеслись. Ничего не успевала. Светы Барановой мама на радостях сшила мне из белого кримплена строгий английский костюм и наряд на второй день: из тонкой парчи серебристого цвета блузу и длинную в пол юбку – на черном фоне вразброс легкие цветы. Наотрез отказавшись брать за работу деньги. Мы так приятно посидели вечером у них дома с Александром Ивановичем и Александрой Ильиничной. Они наперебой рассказывали, как жили в Москве, когда Александр Иванович учился в академии, как бегали по театрам. В общаге на Пироговке оставляли по очереди одну семейную пару сидеть со всеми детьми, а сами – полный вперед, гуляли по Москве до утра.

Билет был куплен на скорый 23-й поезд. Дабы оставить для всех надежду на возвращение, я из конторы, как советовал директор, не увольнялась, никаких заявлений не писала. Только самый приближенный круг на базе знал о моей свадьбе. В последний рабочий день посидели у нас в отделе, отметили уход в отпуск, и, конечно, были другие тайные поздравления. Все материально ответственные лица, без исключения, скинулись на подарок, который я должна была сама себе купить по собственному усмотрению. Почему-то все плакали, и я сама ревела. Даже не думала, что настолько привязана к этим людям, и, может быть, я расстаюсь с ними навсегда.

Когда уезжала с базы с Димкой, увидела, как навстречу бегут бригадиры рабочих и грузчиков; они окружили машину, сунули с букетом цветов какой-то подарок и пожелали счастья. Откуда, черти, прознали? Кто-то все же разболтал. Водители на карах и автопогрузчиках тоже сигналили мне вслед. Кагаты меня провожали, моя простая рабочая Одесса провожала.

Вечер был теплый, моросил нудный мелкий дождик; мы с Димкой разгружали машину с продуктами в нашем дворе. Когда разгрузились, ветер изменил направление и подул уже зверски холодный, закружилась даже поземка. Димка пошутил: «Это ваш москвич за вами ветер северный прислал, гонит вас отсюда, чтобы вы поторопились. Напрасно мы на балкон ящики занесли. Сейчас их перенесу назад в коридор, а то за ночь все перемерзнет».

– Ой, Димочка, мне завтра с утра еще в суд, а потом на вокзал. Хоть бы снега не навалило, а то наметет сугробы, не проедешь.

– Ольга Иосифовна, не волнуйтесь, я отвезу.

– Спасибо, дружище, меня мой дядька подбросит на милицейском уазике. Ты моих старушенций не забывай. Хорошо?

Утром бабка меня разбудила, чмокнув в лоб.

– Олька, выгляни в окно. Смотри, что на улице делается? Даже погода против твоего отъезда. Одевайся теплее, радиаторы ледяные, воды нет, и свет отключили. Спасибо, что газ еле-еле, но горит. Сейчас чаек скипячу. Все замерзло, красота какая, бесплатный хрусталь на деревьях повис. Целыми сервизами. Конец света какой-то.

Она обняла меня, стала опускаться на колени, обхватив мои ноги.

– Умоляю тебя, не уезжай, опомнись. Посмотри, что за окном – это божье предзнаменование. Мы никогда не будем больше вмешиваться в твою личную жизнь. Я клянусь тебе. Ничего страшнее чужбины нет. Не нужна тебе эта Москва. Ты всегда будешь там чужая, пришлая.

Что я могла ей ответить? Нужны были какие-то слова, чтобы утешить ее, но я не находила их, только комок подступал к горлу, еще немного – и захлебнусь в слезах.

– Алка говорит, что работу хорошую тебе нашла, без этого сумасшедшего дома, как на твоей базе. И зарплата выше. Загнала ты себя в этой чертовой конторе, будь она неладна, а мы не заметили, прости уж нас. Взгляни – трамваи-то не ходят, тоже не хотят, чтобы ты убегала. Они тебя все знают, сколько на них наездила.

К бабке присоединилась мама. Их причитания выдержать не было никаких сил. Я еле подняла бабушку.

– Что за цирк вы устроили? Не получится – вернусь.

Бабушка развернулась к маме.

– Доигралась, Анька? Я тебя предупреждала, тогда еще, в прошлом году, как он заявился с Лилькой. Штаны срамота одна, кальсоны, исподнее и то шире, а это… Все достоинство напоказ, и в тапочках, кому только сказать.

– Баб, это обыкновенные джинсы и кроссовки, теперь такая мода.

Она не унималась, злые желваки гуляли по ее старческому лицу.

– Мода такая… Позор. Анька, я тебе сразу тогда сказала, что он на нашу дуру запал и карты показали, а ты мне что? Она с Сашкой встречается. Так довстречалась, что рванула в Москву на те октябрьские. Чуяло мое сердце, что что-то не так. Столичный бабник окрутил ее, это все он. Где он только взялся на нашу голову? Оля, послушайся, зачем такую горячку пороть? Отложи до весны. Куда тебя к зиме черти несут? Ты беременна? Ничего страшного, бывает. Придумаем что-нибудь, никто и знать не будет.

Бабушка стала гладить меня по животу, словно ища что-то.

– Твоя же, баб, поговорочка: «Если ты беременна – знай, что это временно, если не беременна – это тоже временно». Хватит, все, успокоились. Не беременная я, и сама, понимаете, сама хочу выйти за него замуж. Конец сеансу нытья. Улыбаемся, желаем мне доброго пути.

Я по-быстрому собиралась, продолжая огрызаться, поскольку никакого успокоения не наступило. Мама кляла собственную судьбу и мою за компанию. Орала, в кого я такая неблагодарная уродилась. Бабка ей здесь же вставила:

– Вся в тебя, забыла, как в Ташкент за итальянцем помчалась и с дытынкой в пузе вернулась. Вот и Олька вернется с приплодом. Будет всем нам весело на старости лет. Драгоценный подарочек получим.

– И пусть, воспитаем, не привыкать. И сколько лет ты будешь корить меня за Алку? Ты ведь виновата в первую очередь. Все от тебя пошло кувырком. Ты лучше Ольке о себе расскажи, пусть узнает, как ты меня отца лишила и нормальной жизни. Благородную из себя корчила. А результат?

– Молчи! – перебранка набирала обороты. Бабушка с такой силой толкнула маму, что она, пошатнувшись, больно ударилась боком об угол шкафа. – Заткнись, я тебе приказываю.

Однако, какая свирепая у меня милая добродушная старушка, вон как коготки повылазили, как кошка на мышь, набросилась на маму. Но и у мамы, по всему видно, нервы сдали, характерец тоже не сахар, уж точно не приторный, как мне казалось. Она вдруг крепко ухватила меня за пижамку, с которой от ее тряски посыпались пуговицы, и озверевшим голосом заорала так, что наверняка соседи над нами вздрогнули.

– Твоя гордая бабка, моя мамочка, которая теперь всем советует, как жить, – мама с трудом поднялась с пола, придерживая ушибленный бок, – так вот, твоя высокообразованная бабушка от очень большого ума схватила меня маленькую в охапку и с последнего парохода сбежала назад в революционную Одессу. А знаешь, почему? Потому что ее муж, мой настоящий отец, увозя нас в эмиграцию, прихватил с собой и свою любовницу. А моя нянька нашей горячо обожаемой Пелагее Борисовне доложила об этом перед самым отплытием. Папочка-то мой капитаном был на том пароходе и сейчас, наверное, припеваючи обитает в Филадельфии или еще где в Америке, а мы, благодаря ревнивому порыву твоей святой и благородной бабули, прозябаем здесь, строим… Что строим? Коммунизм с каким-то там лицом.

– Человеческим, мама. Отпусти меня, пожалуйста.

Мама разжала кулаки, я вырвалась и отошла на всякий случай в сторону, увидев, как ее по-прежнему бьет нервная дрожь.

– Я в свое время тоже пыталась вырваться отсюда, но не получилось! У меня в жизни ничего не получалось! – продолжала она. – Погиб он, мой любимый итальянец, из-за меня погиб, вот такая была история! Прокляты мы все здесь! Вот что, Оленька: сматывай удочки, без тебя здесь бычков и ставридку наловят. Уезжай! Куда хочешь, уезжай! О нас не думай, строй свою жизнь, как сама знаешь, желаешь, можешь. Так мне мой Джованни говорил. Москва, ты права, не за горами, даст бог – увидимся. Мы тебя всегда ждем, хоть одну, хоть с ребенком. Дети – это единственное, ради чего стоит жить. Скоро ты это поймешь.

Я боялась, что эстафета признаний перейдет снова к бабке, но она присела на стул у окна и наблюдала за людьми, которые шли по улице, съежившись от холода. Через щели в окне задувала тоненькая струйка свежего воздуха, бабка не обращала на нее внимания, продолжая тихо сидеть, подперев подбородок ладонью. Внезапно она встрепенулась:

– Олька, ты не врешь, точно в Москву катишь? Нет, скажи правду. А Ленька знает? И чего тогда на работу собралась, если уволилась?

– Не обманываю, баб, честное слово, уезжаю в Москву. А на базу заскочить надо на пару минут за трудовой книжкой, вчера не успели в ней запись сделать. Скоро увидимся, всех жду двадцать восьмого ноября, а тебя, баб, больше всех. Дайте мне хоть попробовать, я, как Алка, еще десять лет не выдержу, и так уже седею. Не ругайтесь только, я вас очень прошу.

Я была уже в пальто, шею обмотала шарфом, мы присели на дорожку, расцеловались, и я выскочила на улицу, сразу почувствовав на лице дыхание непривычной для Одессы в эту пору осени. Погода словно тоже готовила меня к новой жизни. Скользко до ужаса, все подмерзло, сплошной лед. С вечера мокрые от дождя стены домов и окна покрылись тонким ледяным слоем. Все веточки на деревьях и сами оголившиеся уже стволы действительно превратились, как подметила бабушка, в хрустальные ожерелья, гигантские, сказочные. С электрических проводов свисали сосульки, а сами провода становились все толще и толще, походили на провисающие елочные бусы и мишуру, которыми обычно на Новый год украшают елки. Тока нет, трамваев нет, отяжелевшие провода начали рваться и рассыпаться, как бусы на тонких нитках. Обламываться стали и подпирающие их столбы. Опять вспомнила бабушку: конец света да и только. И все равно, какая чудная панорама; колыхание веточек и шелест спадающих листьев создают впечатление наигрывающих в воздухе нежно-нежно серебристых колокольчиков. С теплого еще моря несется влага; на ходу встречаясь с северным ветром, она превращает все вокруг в мертвое ледяное царство.

Я стою на самом краю у мостовой, любуюсь всей этой дивной красотой и пытаюсь остановить хоть какую-то машину. Но их так мало, и ни одна не останавливается. За все свои годы жизни в Одессе впервые вижу такое состояние природы. Гололедом город не удивишь, но чтобы такое… Поражаюсь фантазии Андерсена. У себя в Дании в схожей ситуации он представил себе правительницу этой страны в виде снежной королевы. Если бы сейчас передо мной остановилась или спустилась с неба тройка коней, запряженная в сани со снежной королевой, я бы не удивилась. Только северного сияния не хватает. Самое настоящее Берендеево царство; вот оно, оказывается, какое, а мы думаем, что все это сказки.

Я оглянулась, посмотрела на свой дом, на наш балкон, в окне которого просматривались силуэты двух самых моих близких и дорогих существ: сгорбленная и седая бабушка и прижавшаяся к ней мама. Еще не поздно вернуться. Сердце клокочет, разрывается на части. Вот ведь, как было, и они столько времени от нас с Алкой скрывали: обе пытались, как я сейчас, вырваться отсюда в свое время, но у них не получилось. А вдруг и у меня не сложится. Сейчас и мое сердце, как у Кая, может превратиться в кусок льда, замерзнет, и некому его будет согреть. Нет, не хочу, не верю. Скорее бы уйти от этого заледеневшего дома на Шестой станции Большого Фонтана, чтобы они меня не видели, разорвать эту связывающую нас невидимую нить. Я почувствовала: если не сделаю сейчас этот шаг, еще немного и они перетянут канат. Почему я не задумывалась, что они когда-то тоже были молодыми и любили, и страдали. Что мама говорила? В чем обвиняла бабку? Откуда она сбежала в революционную Одессу? При чем тут Филадельфия? У бабушки был другой муж? У мамы другой отец? Ерунда какая-то, чушь собачья. Для меня их жизнь была связана только с моей жизнью и не иначе. Господи, почему я никогда раньше об этом не думала. Выходит, как самая младшая, я являюсь итогом, последним отрезком их жизни и последней потерей.

Зачем я только отказалась от Димкиного предложения заехать за мной утром? Кровь из носа нужно быть в суде, отбояриться раз и навсегда, может, как-то помочь сидящим за решеткой и все. А еще, как успеть на вокзал? Сможет ли дядька мои чемоданы подвезти к поезду? Ядовитой стрелой пронзила насквозь жуткая мысль: вдруг жених надо мной подшучивает и давно все изменилось, не меня ждет, а ленинградскую Танечку? Глаза не выдерживают этого безумного ветра, слезы коркой застывают прямо на лице, как могу, увертываюсь от него. Пожалуй, для такой погоды мое пальтишко слишком тоненькое. Если у нас в Одессе такое творится, то что тогда в Москве? Стараюсь гнать от себя плохие мысли: что будет, то будет, все колебания в мусорное ведро, назад дороги нет, и пусть теперь судьба сама распорядится моей жизнью.

Судьба. Как часто мы на нее ссылаемся в оправдание, не ведая, что нас ждет там, за далеким горизонтом. А на самом деле своими поступками сами же ее и строим. Как каменщик, укладываем один кирпичик на другой. Если ты хороший мастер – качественно укладываешь их. А если нерадивый, то от того, что кое-как уложишь, вся стенка завалится и дом за собой потянет. Я не знаю, какой я каменщик, я не знаю, как строить свой дом. Мне страшно, но я хочу попробовать. Хочу! И сейчас моя судьба только в твоих руках, господь.

Давно держу руку поднятой, никто не останавливается или вообще улица пуста от транспорта. И вдруг прямо рядом со мной притормозила, как по заказу, серая «Волга». Из приспущенного окна слышу:

– Вам куда, девушка?

– Куда-нибудь в центр.

– Садитесь. Местечко для такой красотки специально держу.

Мне не до игривостей и комплиментов. Ну и езда. Машина, как на катке, ползет еле-еле, точнее, скользит, ей бы сейчас вместо колес конечки беговые. У вокзала несколько автомобилей азартно, взасос «поцеловались», как любящие друг друга люди. Мне повезло, с водителем по пути, и он с огромным трудом притормозил прямо у суда. Там уже толпился народ, все наши по повесткам сотрудники и родственники арестованных. Мы своим плановым отделом и с товароведами отдела хранения сбились в отдельную кучку. Лилька стоит, гундосит:

– Хоть ты одна из нас вырвешься из этого бля…ва. А нам уже здесь подыхать. Эта погода из-за тебя, не иначе. Уж не твоя ли Пелагея наколдовала? Как они тебя отпустили?

– Лилька, хватит, хоть ты не каркай. И так дома меня задолбали. И ты туда же, совсем двинулась.

– Двинешься здесь, я одна на всю эту свору остаюсь. Познакомила тебя с братцем на собственную голову. Сезам, откройся, скажи всю правду: ты его любишь, или наша птичка подзалетела?

Я обняла подругу, хотела ответить, но смолчала, будто пропустила ее вопрос мимо ушей. Вини, Лилька, только себя, дорогая моя будущая родственница. Ты же мне отпасовала, а я вбила мяч в пол со своей любимой позиции во второй зоне. Я ведь не хотела с твоим братцем даже знакомиться. Бог свидетель, не понравился он мне сначала. Ты, Лилия Осиповна, сама прекрасно знаешь об этом. Но кто его нахально привел к нам домой? Ты, моя радость. Я прижалась к ее большому телу.

– Спасибо тебе за все, за дружбу, за брата, ближе тебя у меня никого нет.

– Ладно, езжай, – Лилька слегка подтолкнула меня в спину и отвернулась, не хотела, чтобы видели накатившиеся слезы на ее крупное добродушное лицо. – А мы здесь вымрем, как мамонты. Из-за мороза холодильники на базе отключатся, все отключится. Представляешь, какие убытки будут, все, что заложили, пропадет. Еще голода нам не хватало.

– Лиль, кто о чем, а ты о работе. А я боюсь увидеть наших мужиков. Уже сколько сидят.

– Я тоже, постоянно думаю, что будут спрашивать. В голове прокручиваю разные ответы, чтобы не навредить ребятам.

Наконец нас запустили в коридор, потом стали приглашать по одному в зал. Вызванные заходили в зал с напутствием, как на экзаменах: ни пуха ни пера. Время тянулось бесконечно, я поглядывала каждый раз на часы, стрелки как будто замерли. Наконец назвали мою фамилию. Я и шага не сделала, как внезапно погас свет. Суета, крики, слышу сквозь шум объявление, что заседание отменяется по техническим причинам, просьба освободить помещение, о следующем будет сообщено повестками.

На улице стало еще холоднее, перехватывало дыхание. Разгар дня, но как-то сразу резко потемнело. Видно, упало атмосферное давление. Вопль родственников арестованных оглушал улицу, им так и не удалось ничего передать и увидеть своих близких. Молодец, Леонид Павлович, успел заскочить к нам за моими чемоданами и заранее подогнал уазик ко входу в суд. Втроем мы забились в него поверх багажа. Подъехали к вокзалу ровно за пять минут до отхода поезда. Там уже нас поджидали окончательно промерзшие моя сестра с подружкой и с домашним пирогом. Долго не прощались, меня по-быстрому погрузили в вагон, по очереди чмокнули в щечку и убежали. Дядька обещал развезти девчонок по домам.

Пора бы трогаться, но нас не выпускали, горел красный. В заледенелом вагоне было темно и сильно пахло дымом. Проводницы грели руки у печного водонагревателя, утеплившись сверху дополнительно еще и одеялами. В купе был такой зусман, что ноги у меня, несмотря на австрийские лаковые сапоги на цигейке со шнуровкой под брюками, быстро прихватило. Я тоже набросила на пальто пару одеял, стянув их со свободных полок. Я так и думала, что буду одна, но тут в купе входит знакомая мне юрисконсульт «Торгмортранса». Ехала в командировку в столицу, в арбитражный суд. Каждому, как говорится, свое: ее зазвал в Москву профессиональный долг, а меня – дюже замуж приспичило. По такому поводу у нас с собой все было, а если бы даже не было, то уже несколько раз сердобольные проводницы предлагали сбегать в ресторан и принести таким хорошим девчатам что пожелаем.

– Для сугрева, – хитро подмигнула одна из них, видимо, старшая, – не скоро еще тронемся, пока не очистят рельсы до самой Раздельной, и нам, может, перепадет.

За четыре часа, пока солдаты, вызванные на помощь железной дороге, чистили крепко прихваченные льдом рельсы, мы, разогретые изнутри армянским коньяком, уже выболтали все что можно и нельзя. Моей попутчице не терпелось хоть одним глазком взглянуть на моего избранника. Она переживала, что опоздает на слушание дела, но потом махнула рукой, прижалась ко мне и затянула песню из фильма «Весна на Заречной улице». Я подхватила, а в голове сверлило: «А я-то сама где, на каком перекрестке с любовью встретилась своей?» Действительно, где, у нас же не была любовь с первого взгляда, чувства проявлялись постепенно и закрепились, я так думаю, окончательно, когда на пару дней Миша прилетел на Октябрьские. Поскорее бы улетучились воспоминания о «теплой» встрече, которую ему устроили бабушка с мамой. Как он удержался и не послал их куда подальше, а заодно и меня.

Когда поезд медленно, неуверенно, но все-таки сдвинулся с места, все стали хлопать дверьми и высыпали в коридор, выстроив очередь в наконец-то открывшийся туалет. Как только подъехали к Раздельной – обалдели. Совсем другой мир. Прохладно, но никакой наледи, сухо. Местные жители подносили к поезду разную еду, фрукты, пытаясь заработать хоть пару копеек. Они спрашивали:

– Шо там у Одэси трапылося? Бо ни жодной электрички немае з Одэсы.

Мы рассказали. У миловидной женщины рискнули и купили большие пирожки с капустой, яблоками и картошкой, здесь же сняли пробу и разохотились еще. Пирожки напомнили мне о первом курсе института, о девчатах, с которыми я училась в сельхозе. Три девочки, с которыми я играла в одной волейбольной команде, были как раз родом отсюда, и в понедельник, возвращаясь из дома, они угощали меня такими же большими печеными пирожками. И летит же время! Десять годков уже минуло, как судьба раскидала нас по разным городам и весям. Как, интересно, сложилась их судьба? Живут ли они еще в своей Раздельной или тоже за счастьем куда-нибудь упорхнули из родительского гнезда.

Наш поезд как будто бы обрадовался, что вырвался на свободу, и на всех парах рванул вперед, догоняя упущенное время. Коньячок свалил мою попутчицу, она мерно, словно метроном, похрапывала во сне, а я смотрела на верхний край рамы окна, в которой проносились одинокие столбы с покачивающимися от ветра тусклыми фонарями. В слегка пьяненькой башке крутилось: Филадельфия, Филадельфия… Я несколько раз слышала дома об этом городе, но не придавала этому значения. Вспомнила! Лилька Гуревич, моя школьная подружка, эмигрировавшая в Австралию, при прощании ляпнула, что обещала моей бабке обязательно узнать что-то про Филадельфию.

Мне тогда было не до Лильки и не до Филадельфии, я в первый раз по-настоящему в свои двадцать пять столкнулась с мужской подлостью и предательством. И хотя спрятала эту боль, как кощей бессмертный свою стрелу, но и оттуда, из души, она при случае проявлялась. Теперь пусть все-все останется там навсегда. Но ведь что-то еще было связано с этим городом. Да-да. Елки-палки, это объявление в газете «Знамя коммунизма», что Инюрколлегия разыскивает оставшихся в Одессе родственников. Сестра прочитала первой, потом позвала бабку и громко ей зачитала, почему-то смеясь при этом. Бабка, как фурия, выхватила у нее газету и закрылась на кухне. Мама выскочила из спальни и набросилась на Алку.

– Ты что, совсем мозгами тронулась?

Я была в ванной и, когда вышла и спросила, в чем дело, что за шум, а драки нету, никто не проронил ни слова. Алка молча раскладывала свой пасьянс, мама турнула ногой ни в чем не повинную Капку, а бабка, всхлипывая, сидела на кухне в потемках, шурша газетой.

Я запомнила дату и потом отыскала этот номер в библиотеке. Объявление, как объявление, обычное; люди разбросаны по всему миру, многих разлучила революция, эти проклятые войны, плен, и, естественно, что они разыскивают друг друга. Меня, наверное, теперь тоже будут искать. Куда исчезла? Вчера еще была в городе, а сегодня не можем нигде найти. В конторе уклончиво отвечают: на работе нет и неизвестно, когда будет, и вообще, из Одессы, может, умоталась. Конечно, это не чеховские «Три сестры», нас с Алкой две, но как мне близок сегодня страстный порыв Ирины: в Москву, в Москву… Только вот небо в алмазах мне никто не обещал.

Все это так, но почему эти несколько газетных строк так взбудоражили тогда мою милую семейку, что они мгновенно заткнулись, завидев меня. Что бабка столь тщательно скрывает? Что за тайна, покрытая мраком? А эта жаркая ссора бабушки с мамой, хорошо еще, что не вцепились друг другу в волосы? После нее ситуация для меня стала проясняться, хотя, возможно, еще не до конца. Любопытство раздирало. Интересно, а если бы бабка уплыла на том пароходе, а не сбежала с него с ребенком, как кричала мама. Похоже, это правда. Мы бы с Алкой родились в Америке или нас вообще могло не быть на белом свете. Ерунда какая-то.

Попутчица своим сладким храпом призывала и меня хорошенько выспаться, а то завтра в Москве буду похожа на всех чертей. Все забыть, эту семейную перепалку; тебя, дорогая Оля, ждут куда более важные дела, чем копаться в биографии мифических для меня родичей.

Поезд резко затормозил и остановился на какой-то станции. Из-за темени я не могла прочитать ее название. Выглянула в тамбур – на платформе ни одного фонаря. Какой-то парень с рюкзаком бежал в конец состава, вся его куртка была в снегу. В вагонах начали прилично топить. Но, как ни старались машинисты нагнать время в пути, ничего не получилось. Невезуха. Тогда на четыре часа наш самолет задержали, сейчас на столько же опаздываем. Чем ближе подъезжали к столице, тем больше крепчал мороз и выше становились сугробы. Прибежал бригадир, порадовал: в Москве минус двадцать пять. Но и в Одессе не слаще. Наши тетки проводницы каждые полчаса информировали: город замерзает, температура за двадцать ниже нуля, нет света, нет отопления, нет воды. Чудо, что мы вырвались, как назад поедем, не знает никто, еще до Киева или Раздельной как-нибудь доберемся, а дальше?.. Сердце екнуло: как там мои, хорошо, что я забила им холодильник. Позвоню Диме из Москвы, напомню про его обещание.

Поезд медленно вползал под крышу Киевского вокзала; я впервые увидела его изнутри с этим гигантским прозрачным куполом, ведь до этого только летала в Москву. Пристально вглядывалась в окно со страстным желанием скорее увидеть своего любимого, но Миши не было видно среди встречающих. Моя попутчица мялась, она давно бы уже вышла, но ей очень уж хотелось посмотреть на моего жениха.

И вдруг я увидела его… О, боже, кто это или что? Раздайся, море – говно плывет. Плыл в дупель пьяный мужичонка, весь расхристанный, в какой-то заячьей облезшей шапке, в черном овчинном тулупчике. Размахивая руками, он, покачиваясь, неторопливо приближался к нашему вагону, матерясь своей красной рожей так, что, наверное, было слышно на привокзальной площади. Я увидела, как бледнеет лицо моей попутчицы. Заикаясь, она спросила: «Ольга Иосифовна, это он?»

Я залилась краской, не знала, что ответить. Слезы душили меня, так бы и врезала ему сейчас по его поганой харе. Хуже своего дружка Дракоши.

– Япона мать, что ваша гребаная Одесса вытворяет? – кого угодно могло покоробить это приветственное обращение московского джентльмена к прибывшим одесским дамам. – А где Лешка? Ты Лешку видела? Куда он, сука, подевался?

– Ольга Иосифовна, у меня номер в гостинице «Россия» зарезервирован, приглашаю вас, – предложила юрисконсульт, отстраняя меня от двери. – Сдадим ваши чемоданы в камеру хранения и поедем. Три остановки на метро. Вечерком по Красной площади погуляем, по их Бродвею пройдемся. Может, в кафешке посидим. А завтра будете с этим товарищем разбираться, если, конечно, захотите. Сегодня он, кажется, невменяем.

Это был конец, но это был мой конец, и я пройду его до самого финиша.

– Что вы еще раздумываете, Ольга Иосифовна, и так все ясно.

Видя, что я стою в нерешительности, она еще что-то говорила, но я ничего не слышала. В голове стучало: как можно бросить близкого мне человека в таком состоянии? Я ведь знаю его другим.

А сама что, лучше была после той свадьбы на Ближних мельницах. На карачках унитаз всю ночь обнимала.

– Ну, как хотите, – сердито процедила моя попутчица сквозь зубы, – я в гостинице три дня. Надумаете – жду. Желаю счастья!

Если честно, я даже обрадовалась, что она ушла, но представила, в каких красках будет через несколько дней гулять этот «сказ о казаке Мише» по Одессе. Я была в полном ступоре; жених плелся за мной, еле переставляя ноги, с трудом волоча в обеих руках неподъемные чемоданы, и продолжал материться и пытать меня, где Леша. Сдохнуть бы на месте, я понятия не имею, кто такой этот загадочный Леша.

А мой кавалер все-таки что-то соображал, тогда у Леньки он вообще был никакой, а тут с матюками и проклятиями в адрес моего любимого города-героя вывел меня аккурат к стоянке такси. Мы еле втиснули громоздкие вещи в подъехавшую машину, жених, на мое удивление, четко назвал адрес, и через какие-то десять минут уже были у его дома. Мне противно было на него смотреть. За все надо платить, вот и моя расплата. Завтра же вернусь назад. Плевать я хотела на все пересуды. Это моя жизнь, не вмешивайтесь в нее, что хочу, то и творю. Видно, точно в понедельник меня мама родила.

Как только ввалились в квартиру, жених тут же рухнул на диван, не раздеваясь. Его мать была на работе, по кухне шаркала ногами бабка, бурча под нос, что весь коридор заставили чемоданами. Я стояла у окна, смотрела на Кремль и рыдала. От моих слез башни и звезды на них причудливо изгибались и плавали в темном московском небе, как гигантские монстры. Белый пар, поднимающийся с другого берега Москвы-реки от работающей электростанции, рисовал белоснежные горы. А по мосту в кружащихся снежинках сновали туда-сюда машины; со стороны могло показаться, что завтра будет Новый год.

Зазвонил телефон, трубку взяла бабка, стукнула нам в стенку: «Возьмите трубку, это вас». Приятный мужской голос попросил к телефону Мишу, я пыталась его растолкать, но он никак не реагировал.

– Оленька, здравствуйте, я коллега Миши и ваш свидетель на свадьбе, меня зовут Олег. Миша оставил несколько телефонов, по его просьбе мы связывались с Одессой. Я с вашей тетей, кажется, Жанной, разговаривал, она сказала, чтобы вы не волновались, сегодня постарается заехать к вашим на Фонтан. Так что не нервничайте, берегите жениха. Он очень паниковал, боялся за вас. Вы не знаете случайно, где Леша, наш фотокорреспондент, он не у вас?

Тут уж я не сдержалась, выкачала из себя всю желчь.

– Нет здесь никакого Леши. И вообще я его знать не знаю.

– Как? Они же вдвоем должны были встречать, Леша даже два аппарата прихватил с собой.

– Вот так. Посмотрели бы вы на своего Михаила Григорьевича. Он случаем не морячком у вас числится, ему море по колено сейчас, он пьяный вдугаря. Удивляюсь, как еще он вспомнил номер моего вагона. Спасибо проводникам, помогли вытащить вещи на перрон. Подошел, ни здравствуйте тебе, ни до свидания, а только одно бубнит: где Леша? Впрочем, «здравствуйте» он бы и не выговорил, язык заплетался. Мат-перемат. Я с трудом уломала таксиста отвезти нас. Так что не быть вам, Олег, свидетелем.

– Оленька, остыньте, завтра все образуется.

– Завтра я назад отчаливаю. Не будет свадьбы.

– Ну, молодцы, ребята. Оленька, мне очень жаль, что так получилось. На сколько, вы говорите, поезд опоздал, на четыре часа? Так они это время наверняка в ресторане коротали, перебрали с сугревом, чтобы не замерзнуть. Прошу вас успокоиться. Все бывает. Мишка – парень что надо, он вас очень любит, все уши нам прожужжал про свою красавицу одесситку Ольгу. Все будет нормально. Да, пошалили ребята…

Что я стою и реву, нужно хоть раздеть этого шалуна. Сейчас вернется с работы его мама, как увидит его такого пьяного – расстроится. Горький опыт у меня уже есть, нужно принести тазик на всякий случай. Где он успел так набраться? Я нагнулась, пытаясь просунуть под голову подушку. Шалун дрых с открытым ртом, как ангел, лыбясь во сне. Я присела рядом, потом прилегла сбоку и сама отрубилась, даже не услышала, как открылась дверь и в комнату заглянула Мишина мама. Просто почувствовала, что на меня кто-то пристально смотрит.

– С приездом, как доехала? Пойдем на кухню, когда это вы так успели? Зачем допустила? Не трогай его, пусть проспится.

Оправдываться не имело никакого смысла и желания, я и не стала.

Сонечка, как Миша называет свою маму, стала суетиться, выставлять заготовленные закуски из холодильника. Бабка тоже прирулила и принялась сама с собой делиться впечатлениями о внучке: пьяница, развратник, биндюжник одесский, позор на мою седую голову. Приличные девушки с такими типами не водятся. Налив себе чай, удалилась, продолжая ворчать.

Я сидела, боясь поднять на Мишину мать глаза.

– Оля, что случилось? Где это он так? Где вы были?

– Нигде я с ним не была. Поезд опоздал на четыре часа, в Одессе непогода, минус двадцать, все обледенело. Наш двадцать третий выпустили, а другие поезда застряли. С каким-то Лешей они и постарались. Я завтра же уеду. Напрасно мы все это затеяли. Никому это не надо, ни мне, ни ему, ни тем более вам. Извините меня, я совершаю одну ошибку за другой.

Сонечка рванула в комнату к сыну, но тот спал все в той же позе.