Гром среди ясного неба прозвучал так неожиданно для меня, что буквально сразил наповал. Меня вызвал Лемешко и с порога заорал:
– Ты кого мне подсунула? Я тебя вместе с ней взашей выгоню за такие дела. И твой дядька, между прочим, меня поддержит.
Я стояла и не понимала, о чем он вообще говорит. За собой я никакой вины не чувствовала, наоборот, меня хвалили. Главбух вообще лелеял надежду, что я к нему в замы соглашусь пойти. Не терял надежду меня перетянуть к себе, не далее как вчера вечером после работы снова пытался. Может, это такой способ обработки?
Я не засмеялась, а заржала.
– Ничего у вас не получится. В бухгалтерию ни ногой, мне и в плановом хорошо.
– Какая к чертовой матери бухгалтерия и твой плановый, – кадровик продолжал свирепеть, весь набычился, как на красную тряпку реагировал. – Ей, бл…дь, хорошо, а вот мне от твоей «протэжэ» не очень. Подосрала ты мне, дорогая, со своей подружкой. Кого, спрашиваю, подсунула?
Какая подружка? И вообще, какое его дело до моих подруг и друзей?
– Заика твоя Гуревич! – его буквально всего трясло.
Господи, что могла безобидная Лилька такого натворить, чтобы он так разорался, не иначе как украсть миллион. Но где его взять?
– Ты сама-то знаешь, кто она такая?
– Конечно, знаю, – меня уже саму начала бить нервная дрожь, – а что случилось, что она начудила?
– Не прикидывайся. Почему молчала, что у нее куча родственников за границей, или не знала?
– Почему не знала? Знаю еще с восьмого класса, как она к нам в школу пришла. Они им помогают, посылки присылают. У них вообще уникальная семья. Редкий случай: два родных брата женились на двух родных сестрах. Правда, здорово? А эти посылки помогают им выживать, люди еле концы с концами сводят. В Одессе помочь некому, я же вам говорила, что у них здесь никого родственников. А что?
– А то, чтобы она немедленно написала заявление по собственному. Желательно прошлым месяцем. Ясно? Вот иди к ней и передай, лучшая подруга.
Я оцепенела. С чего это вдруг он взбеленился?
– Ну, иди! Ты, похоже, совсем безмозглая, не понимаешь, какую свинью мне подсуропила. И я, старый идиот! Кому только сказать, проморгал ее биографию. Она же, засранка, в Китае родилась.
– И что из этого? А я в Одессе, а вы где?
– Посмотрите на этого ангелочка, она еще шутит. Дура набитая.
Тут я не выдержала, из меня чуть не вырвалось, что он сам дурак, только сказала, чтобы кадровик выбирал слова.
– Эх, Ольга, мне из комитета, того самого, понимаешь, сегодня давний знакомый позвонил, поинтересовался твоей Лилей, будь она неладна. Они с мамашей намылились за бугор. И не в турпоездку, кто бы их выпустил, а насовсем. А я, лопух старый, прошляпил. Мне этот звонок оттуда как укор: ты что здесь штаны протираешь, не знаешь, что у тебя под носом творится? Облапошила меня девка. Зарекался же больше евреев не брать. Только этого гембеля мне ко всем радостям жизни и не хватало. Выгонят из-за какой-то сучки без пенсии. Это быстро у нас.
Начальник отдела кадров вдруг сменил тон, назвал меня красавицей и попросил об одолжении за одолжение: по-тихому взять у Лильки заявление. Пусть немедленно убирается. Полный расчет – и чтобы духу ее за километр от базы не было.
– Как ты будешь с ней договариваться, не мое дело, но завтра, слышишь, завтра бумага должна лежать у меня на столе. Документы ее тебе отдам. За отпуск там или за что еще положено ей деньги вернут. Все. Привет Леониду Павловичу, он тебе объяснит более подробно.
Выходит, и я влипла. Все в тайне держалось. Лилька ничего об эмиграции не говорила, может, это неправда. Посылки из Австралии они действительно получают. Рита все продает, даже моя Алка у нее купила кофточку-двойку, а я шарф мохеровый и нитки. Лилька и на работу приносила моточки хорошие, настоящие, пушистые. Вся бухгалтерия у нее раскупила. Еще бабы просили меня им связать шапочки. Я всем навязала (бабка, спасибо, научила), у меня такие спицы немецкие, что за один вечер перед телевизором шапочка готова. Денег я не брала, они мне дарили за это конфеты.
Я бережливо все это делала, и от каждой шапочки у меня метр, а то и полтора ниточек оставалось. Чем шерсть тоньше, тем ниток в мотке больше, вот и вся арифметика. Из этого остатка себе жилеточку полосатенькую сработала, надевала сверху на батник, очень даже клево смотрелось, и тепло. Ни у кого такой нет. Мохер был нарасхват, на толкучке вообще жутко дорогой. Мореманы на продажу таскали из-за границы, но это не мохер, а подделка, сплошное дерьмо синтетическое, но и оно уходило только так. А Лильке тетка, старшая мамина сестра, присылала настоящего качества, из шерсти ламы и эму.
Что мне делать, как ей такое сказать? Она последнее время и так на меня дуется. Не знаю, за что, может, завидует. Меня через два года работы перевели в старшие экономисты, так что я теперь уже на равных со своей наставницей. Мне ничего не стоит при ссоре с ней отфутболить ей папку обратно, если она вздумает ее запустить в меня. Но мы обе понимаем, что тянуть этот воз и маленькую тележку кроме нас некому, и помогаем друг дружке, как можем. В общем, не разлей вода и на работе, и после. А Гуревич невольно отошла на второй план. Все время она ко мне в претензии: мол, я ее никуда с собой не беру.
Ей очень нравится Юра Воронюк, тридцатипятилетний ловелас. Это давняя история, тянется еще со школы. Лично я его органически не воспринимаю как кавалера, а ей он нравится. Но, к сожалению, она не в его вкусе, и здесь уж точно ничего не попишешь. Я как сводница (чего только не придумывала) пыталась заарканить его, затащить в кино, чтобы мы втроем пошли, а дальше пусть сами разбираются, но Юра совсем взрослый мужчина, и все мои уловки раскусывал, пресекал на корню.
С работы мы возвращались вместе, сидели рядом с ней в автобусе, и язык не поворачивался начать такой неприятный, подлый разговор. Уже к моему дому подошли, начинаем прощаться, Лилька говорит: пока, до завтра. Какого завтра? Завтра не должно уже быть.
– Лилька, слушай, зайдем ко мне, пожрем и куда-нибудь рванем.
Она заметно повеселела, хотя и так настроение у нее было отличное, всю дорогу с базы тарахтела, рассказывая о своих последних рабочих приключениях. Мы вкусно поели, попили, бабка крутилась на кухне, бурчала что-то под нос, намекала, что уже поздновато, рано вставать, пора расходиться, завтра договорите. Опять это – завтра.
– Оль, у тебя что-то случилось? Грустная ты какая-то. Я же вижу, ты места себе не находишь. Поделись, мы же подруги.
– Случилось, Лилька, пошли во двор или лучше к тебе домой.
Риты Евсеевны не было, она раньше двенадцати часов ночи редко появлялась. Я и решилась. Выпалила все, как из пулемета, не останавливаясь. Лилька молчала, только изредка всхлипывала и нервно теребила волосы.
– Что ты молчишь? Вы действительно решили уехать?
И вдруг она, не заикаясь, как заорет:
– Ненавижу вас всех, ненавижу. Мама, думаешь, заторчала в своей парикмахерской? Да ее оттуда тоже уволили, ходит теперь до ночи по домам, подрабатывает. Подавитесь этой работой. Мы все равно отсюда уедем, никто не остановит. Будь проклят тот день и час, когда нас заманили в этот социалистический рай. Как мог папа поверить в эти сказки? Что ему не сиделось в Харбине? На родину потянуло. Спасибо тебе, родина, приютила, нищими сделала.
Такой свирепой свою подружку я никогда раньше не видела. Рита Евсеевна еще могла иногда завестись и, не стесняясь, проклинать все на свете – и свою загубленную жизнь, и эту гребаную страну. Но чтобы Лилька… Никогда. Она же страшная трусиха. Мне так обидно стало: столько для нее делала, и нате вам, отблагодарила.
– Могла бы хоть предупредить, что вы затеяли. Теперь из-за тебя и у меня неприятности, а оно мне надо. Кадры велели у тебя заявление взять. Можешь больше на работу не выходить.
Меня вдруг тоже понесло, что, мол, к ним по-человечески относились, квартиру, да, не дали, только комнату, а скольким и это не светит, по общежитиям всю жизнь мотаются, институт закончила, на работу устроилась. Потом жалела, что так набросилась на нее, патриотизм взыграл, комсомольский дух наружу выплеснулся. А мы как мучились в своем сарае на Коганке, не приезжие, коренные одесситы не знаю в каком колене. Дед, бабка, мама с Леней и мы с Алкой, Ленька потом еще и женился. И все в одной глиняной мазанке, сортир на улице. Деду трехкомнатную квартиру обещали, ну как же – уважаемый человек, всю жизнь на одесский порт корячился, орден Ленина первый получил, а помер от военных ран не вовремя, так про все заслуги забыли, еле эту двушку отстояли на Шестой Фонтана.
– А я буду ходить, вам назло, и никто не имеет права меня выгнать. Я теперь единственная кормилица. Сколько будут канючить с оформлением документов, месяц, два, полгода, год, не знаю. Пока не уедем, с базы ни шагу. До последнего дня. Ты, что ли, будешь меня кормить или эти сволочи? А комната? Да подавитесь; чтоб она провалилась вместе с домом и всеми вами!
Лилька стала снова безумно заикаться, перекошенное от злости ее лицо покрылось потом, пена летела у нее изо рта. Не проронив больше ни слова, я тихо удалилась, аккуратно прикрыв за собой дверь. В их парадной и прежде никогда не горели лампочки, однако свет с улицы позволял различить хоть контуры лестниц и перил. А сегодня был полный мрак, как только родители водят детей в детский сад на первом этаже, ничего же не видно, ушибить ребенка можно.
Оказавшись на улице, я невольно отшатнулась назад. Совершенно белый густой туман плотно облепил меня со всех сторон. Как в фильме ужасов, который смотрела в летнем кинотеатре на Шестнадцатой станции Большого Фонтана. Он, как чудовище, опускался откуда-то сверху, прижимая меня к земле. Ее не было видно, как саму себя, ни рук, ни ног. Может, я стала привидением от Лилькиных проклятий. Страх вдруг крепко скрутил меня железным обручем, какие на бочках с вином. Было такое ощущение, что я окунулась в грязную воду вместе с головой. Дышать стало тяжело, не хватало воздуха, я старалась глотать его, как можно шире раскрыв рот. На языке чувствовала неприятную соленоватость, будто только что выпила рассола. Одежда вмиг намокла вместе с волосами.
Я принялась махать руками, чтобы как-то раздвинуть эту неприступную белую стену. Крикнула, но звук комком застрял в глотке. Где-то совсем далеко простуженно, еле уловимо шумел маяк бакен. Этот звук с детства вызывал у меня животный страх. Как, должно быть, страшно тем, кто находится в такую погоду в море. На суше тревожно, а там… С трудом различая кромку своего дома, я мелкими шажками, наконец, добралась до собственной парадной. Дома, тихо проскочив на кухню, подогрела молоко, немного успокоилась. Что делать? Так патриотическая спесь уже улетучилась, растворилась в тумане. Осуждать Лильку и ее маму, зная всю их нелегкую судьбу? Но как утром ехать на работу вместе с ней в одном автобусе, я не представляла.
Я закуталась в старое бабкино пальто и выскочила на балкон покурить. Странный треск или стук отвлек меня от моих мучительных мыслей. Я вздрогнула, перегнулась через балконную решетку, крепко держась за нее руками. Ничего не видно. Опять воцарилась мертвая тишина. Туман еще гуще; как волны в шторм накатываются на берег, так и он мощно наплывал на мостовую и несся по ней так стремительно, словно старался поскорее выбраться из туннеля или аэродинамической трубы.
Алка выскочила на балкон:
– Что ты здесь делаешь?
– Ничего я не делаю, курю. Слышала треск? Может, дерево старое рухнуло?
Внезапно разом вспыхнул свет в окнах многих квартир, на парадной захлопали двери. Дружок заметался по коридору, безумно лая. Бабка заорала, чтобы мы немедленно одевались и сразу на улицу. Это землетрясение! Мы услышали крик бежавших по лестнице соседей. Весь дом пришел в движение. На улице в полном тумане было спокойно. Соседний «генеральский» дом как безмолвно спал, так и продолжал спать. Только из Лилькиного двора доносился шум и чувствовалась какая-то суета, как у нас. Их пришибленная пятиэтажка – три первых этажа нормальные, с потолками под три метра, два других достроены, типичные «хрущевки», когда подпрыгивать не надо, чтобы достать до потолка, – выглядела подобно букве «г». В углу в подвале размещалась кочегарка, которая нас отапливала. То ли грунтовые воды, то ли пустоты после выборки камня ракушечника под фундаментами, но наши оба дома стали проседать и трещать.
Когда туман рассеялся, точнее, стремительно растаял, открылась страшная картина: громадная кирпичная труба, торчащая из кочегарки, резко накренилась, по ней поползли круговые трещины. Все жильцы, как завороженные, смотрели на нее и отпрянули назад. Труба могла потащить за собой весь дом, и он рухнул бы на глазах. Фатимкина мама стала лихорадочно кричать, чтобы те, кто еще не вышел, быстро выбегали на улицу. Появившаяся еще одна здоровенная трещина извивающейся змеей сползала сверху, с пятого этажа на первый, сначала тихо, потом с глухим гулом. Она, словно специально нацеленная, рассекала дом там, где была Лилькина комната, прямо по центру их балкона.
Парадная медленно, а потом все быстрее стала проседать. Дом заходил ходуном. Все в шоке наблюдали, что будет дальше. Мыто хоть устоим, или нас ждет та же участь? Нет, наш стоит, и вроде треск прекратился, но возвращаться к себе люди боялись, да и прибывшие раньше других спасательных служб пожарные запрещали. Так и кантовались целую ночь во дворе, и лишь к утру нам разрешили вернуться. Находиться внутри было жутковато. Мама с бабкой отправили нас с Алкой к Лене с Жанной, собрали наскоро небольшие узлы с самым ценным. Смех и грех, самое ценное – Алкина сберкнижка с небольшой суммой и документы. Еще какие-то бабкины старые письма, которые она хранила в тайне от деда еще, наверное, с начала века. Может, любовные. Если так и дед прознал бы, нашей Пелагее Борисовне не сдобровать, поколотил бы ее Павел Антонович, частенько поднимал на бабку руку. Суровый был мужик, мне тоже доставалось, один шрам до сих пор напоминает.
Во дворе, когда мы с нашими узелками спустились вниз, главный инженер, окруженный взбудораженными жителями, убеждал, что нам ничего не угрожает. Он уже успел обойти несколько квартир и теперь клятвенно обещал, что сегодня же установят «маячки», а по ним решат, как поступать дальше.
– Вы зря волнуетесь (ничего себе – зря), я гарантирую, у вас будет все в порядке, ваш дом собран из тяжелых железобетонных блоков, и он не рухнет.
С Лилькой все обстояло значительно хуже. Детский сад в спешном порядке закрыли. За два дня снесли трубу, ее разбирали вручную. Всю парадную укрепили деревянными подпорками. Удивительно, но соседние с Гуревичами квартиры и те, что напротив на лестничной клетке, не пострадали, трещины, хоть и были, но не опасные. Так что семья полковника Гутиева с нашей подружкой Фатимкой продолжали жить. Отселению подлежал только Лилькин отсек.
Меня еще мучала мистика, связанная с Лилькиным проклятием. От дядьки я позвонила на работу и сообщила о произошедшем. Мне разрешили на работу не выходить. Душа, конечно, была не на месте, как там бабушка, мама и Лилька с Ритой Евсеевной. Ко всем их неприятностям еще и эта, пришла беда – открывай ворота. Куда они теперь денутся? На улице не останутся, приютим, конечно, у себя, пока решится их вопрос, должны же им выделить хотя бы временное пристанище. Леонид Павлович съездил на место и не велел нам с Алкой пока туда рыпаться.
Все-таки я не послушалась дядьку и, не дожидаясь Алки с работы, поехала домой. Ни Лильку, ни ее маму уже не застала. Еще днем им выдали ордера на другую площадь и в авральном порядке переселили. Фатимка сказала, что куда-то на Судоремонтный поселок. Наутро, едва переступив порог базы, я, не заглядывая к себе в отдел, сразу понеслась в отдел кадров. Завидев меня, Лемешко нахмурился, видимо, что-то хотел выдавить из себя, но только махнул рукой: мол, я все знаю, мы же все люди, понимаем. По приказу Лильку отправили в отпуск, я за нее получила отпускные, еще наш профсоюз выделил ей материальную помощь.
Внешне поселок судостроительного завода производил приятное впечатление. Широкий проспект тянулся от Пятой станции Большого Фонтана до Первой станции Черноморской дороги, бывшей Люсдорфской. Центральный проспект назвали в честь Патриса Лумумбы. Посреди него были высажены деревья, вдоль широких тротуаров двухэтажные симпатичные особнячки, окруженные уютными палисадничками с кустами и цветами. Все это должно было вызывать восхищение и показать всему миру, как партия заботится о простых рабочих. Действительно, все, что нужно было для жизни, там было – и школа, и детские сады, магазины, даже наш придворный любимый кинотеатр «Вымпел».
Искать Лильку долго не пришлось, в местном домоуправлении тут же дали адрес, случай-то какой, не каждый день дома рушатся. Но что я застала внутри этого с виду приятного особнячка, куда их поселили… Комната в коммуналке. До них там обитал какой-то пьяница, который месяц как умер. Все, что можно было бы поломать, было поломано, выбито, испохаблено. Посреди гора мусора, ее неделю надо разгребать. По коридору и кухне шастали синюшные строители коммунизма. Они были страшно возмущены, что им подселили блатных жидов, ладно бы еще славян, да и вообще имели сами виды на эту комнатку.
Лилька с мамой даже не удивились моему приходу, как я быстро их нашла. Никаких радостных эмоций. Выражение лица, как, наверное, у приговоренных к долгому тюремному сроку. Лилька говорить не могла вообще, только молча расписалась за деньги. Рита Евсеевна вдруг разрыдалась, просила у дочери прощения, что привезла ее в эту сучью страну и обрекла на такие мучения. Клялась, что ляжет костями, но, во что бы то ни стало, она ее отсюда увезет. Потом уставилась на меня. Я ужаснулась от ее взгляда. Смотри, смотри, как над нами измываются, читала я в нем, чего же ты не радуешься? Лучше в лагере, чем в этой комнате с такими соседями, нам не привыкать, мы уже там побывали, свое отсидели, ваших райских кущей нахлебались. Все у нас забрали, все. Жизни наши еще нужны – так и их скоро отнимут.
Мне стало не по себе. Лично я чем перед ними провинилась? Я этого выдержать больше не могла – как Рита Евсеевна ползала между тюками, вращая безумно глазами. Немедленно уйти, но как оставить их сейчас одних, наедине со своим горем.
– Тетя Рита, успокойтесь, нас тоже могут выселить, у нас тоже трещины. Спать боимся, бабушка всю ночь караулит. Отопление отключили, холод собачий, а у вас хоть тепло. Я завтра загляну, уберемся в комнате, все перемоем. Пожалуйста, успокойтесь, ну, ради Лильки.
Рита Евсеевна обессилено плюхнулась на какой-то узел.
– Мы же никому здесь не нужны, с нами одна морока, так отпустили бы, и комната свободна, эти пьянчуги только об этом мечтают.
Из коридора донесся грохот, будто кто-то споткнулся и упал. Я выглянула за дверь. Отталкиваясь от стенки к стенке, не шел, а полз дядька в одних трусах и майке. За ним тянулась вонючая полоса блевотины.
– О, еще одна проб…дь, – он вытаращил на меня свои залитые алкогольной дрянью глаза. – Серега, иди сюда, нам мало этих двух сук, так и третья объявилась.
– Кто? – я рассвирепела. – Я тебе, б…ь, хавало твое грязное сейчас заткну. – Обрушив на мужика еще немало из специфического словарного запаса, бытовавшего на базе (двух лет вполне хватило, чтобы освоить его), я выбежала на улицу к телефону-автомату. Была не была, нарушу строгий запрет Леонида Павловича прикрываться его именем, пускай он потом меня обкладывает более приятным матерком. Я набрала знакомый мне номер ближайшего отделения милиции, не так давно обращались туда с Алкой с просьбой навести порядок у нашего магазина.
– Здравствуйте, – стараясь быть хладнокровной, вымолвила я, услышав ответ дежурного. – Меня зовут Ольга Приходченко, я – племянница Леонида Павловича Приходченко. – Мне бы поговорить с вашим начальником.
– Знаем мы Леонида Павловича. Уважаемый человек. У нас служат люди, которые с ним еще в УГРО работали. Начальника сейчас нет, может, я вам чем-то помогу. Что у вас случилось?
– Да не у меня. Вы слышали про дом, который едва не рухнул сегодня ночью?
– Не волнуйтесь, сейчас же высылаю наряд, – среагировал дежурный, когда я вкратце изложила суть дела. – Адрес? Не знаете? Ну, хоть примерно, где вы находитесь? Стойте на улице и подождите ребят.
Ребята, два дюжих молодца, объявились буквально через несколько минут. Разговор у них с пьяницами был короткий, но основательный, и явно без стеснения в выражениях.
– А ну мигом ползите назад в свою клетку, еще одна жалоба – и запрем в настоящую, и надолго, – скомандовал один из парней, видимо, старший. – А вы, гражданочки, если что, не стесняйтесь, сразу нам звонок.
– Спасибо вам, и тебе, Оленька, спасибо. Мне как-то неудобно, что ты из-за нас потревожила людей, у них поважнее дела, чем мы. Мы кто? Да мелочь, под ногами путаемся. Так прогоните нас скорее, чтобы не мешали строить коммунизм.
Рита Евсеевна продолжала гнуть свое. Милиционеры, так и не поняв, о чем эта красивая женщина с заплаканными глазами, удалились.
– Нам ничего от них не надо, ничего с собой не возьмем, мне бы только Лильку из этого ада вырвать, ради нее я живу.
Она потерла ладонями виски, немного успокоилась.
– Завтра придут вставить стекла, протянем еще как-нибудь до отъезда, – Рита Евсеева выдержала паузу, – если разрешение получим. Я с них живой не слезу, пусть не надеются. В ООН напишу, а что? Что нам терять, хуже уже быть не может. А ты, Оля, спасибо тебе еще раз, беги домой, уже поздно. Глухой бандитский район, сама видишь, какая публика, в темень ходить опасно.
Я вышла на проспект Патриса Лумумбы и, прибавив шагу, рванула к своей Пятой Фонтана. В ушах звучала песня из кинофильма «Весна на Заречной улице»: «Когда весна придет, не знаю, пройдут дожди, сойдут снега, но ты мне, улица родная, и в непогоду дорога». Лицо освежал встречный морской ветер, сдувая с меня, с моей одежды омерзительный дух этой комнаты в трущобе. Я плакала, перед глазами возникали картины из жизни этой маленькой семьи. Воочию представила, как маленькая девочка Лилька садится в шикарный экспресс Пекин – Москва и с родителями едет в Москву, где папа будет преподавать в университете, а мама еще не знает, чем займется, а пока страшно переживает, что недостаточно захватила с собой нарядов на выход.
Папа Кива заставляет Лильку учить русские слова, так как она совершено не знает языка, поскольку училась три года во французской гимназии. За ними в товарном вагоне едет их багаж. Отец места себе не находит, переживает за самое ценное, что для него в этой жизни, – книги. Начал их собирать еще его дед, живший в Берлине, а продолжил отец, теперь его очередь уберечь эту бесценную коллекцию и передать ее Лильке или новой своей родине, на которой никогда в жизни раньше не был. Русский язык Кива знает хорошо от своей матери, бывшей одесситки. Она, кстати, и познакомила его с будущей женой Ритой, у которой, в свою очередь, родственники тоже были выходцами с Украины.
Языки вообще ему давались, полиглот: родной немецкий, английский, французский. Как только началась война в Испании, через месяц он уже все переводил с испанского на китайский. У него была собственная система их быстрого изучения. Так что на новую родину он ехал не с пустыми руками. Внутри клокотало огромное желание принести ей пользу. Стране, победившей фашизм, разрушенной, израненной, еще не оправившейся от войны.
Восточный экспресс тронулся с пекинского вокзала под звуки бравурной музыки, даже гимн СССР сыграли по радио, и вез их теперь на запад, в Москву. Сколько было выпито шампанского, сколько было споров, кто чем займется, когда приедут. Странным было только то, что их после пересечения границы Советского Союза не выпускали из вагонов ни на одной станции. На границе у них сразу отобрали документы и сказали, что взамен, по прибытии им выдадут уже советские паспорта.
Через несколько суток, ночью на какой-то станции, не доезжая до Свердловска километров четыреста, их вежливо попросили выйти из вагонов, подышать свежим воздухом. И началось, подышали… Киву, толкая в спину и не произнеся ни слова, сразу увели двое штатских в одинаковых синих плащах. Риту Евсеевну с маленькой Лилькой посадили в машину и через несколько часов устроили им допрос в тюрьме в городе Краснотурьинске. Так их встретила по-матерински или по-отечески новая родина, которую они так мечтали поскорее увидеть.
– Мы вас задерживаем для дополнительной проверки, а детеныша отправим в приют, – сказали Рите перед тем, как увести в камеру, которая уже была переполнена такими же, как она, возвращенцами из Китая.
– Как это можно отрывать ребенка от матери, и девочка совершенно не говорит по-русски, как она узнает, где ее мама, – возмущаться было бесполезно.
– Это ей знать не обязательно. А то, что ни бельмеса не понимает, так это не беда, там научат. Не она первая, не она последняя. Там разные детишки, некоторые уже по многу лет.
Рита готова была стерпеть все, только не разлуку с дочерью, это было самым страшным испытанием. Как она его выдержала, никогда ничего никому не рассказывала. Когда через два месяца ей разрешили увидеть Лильку и дали в руки зеркало, от увиденного в отражении она потеряла сознание. В приюте с маленькой Лилькой могла только общаться нянька, старая немка. Всю ее семью раскулаченных поволжских немцев арестовали, и они сгинули на медных рудниках, лишь эта старушка осталась в живых, ее освободили из заключения по возрасту, и она опекала несчастную сиротку. Лилька понимать ее понимала, но от всего случившегося лишилась дара речи.
На допросах Риту обвиняли, что она специально везла в Москву химические препараты, чтобы травить народ. Ее попытку объяснить, что это всего лишь специальный раствор для входившей в моду шестимесячной химической завивки, высмеивали. Как переубедить этих обезумевших от собственной власти людей, ощущающих свое превосходство над остальными? На очередном допросе она при всех сама себе накрутила волосы на китайские специальные бигуди – натуральные косточки, смочила косметическим раствором свою поседевшую голову, и все ахнули, когда увидели эти кудряшки, которые не боятся воды, не раскручиваются. Когда на праздник Октябрьской революции охранницы пришли в клуб все как одна в шестимесячных завивках, жены начальства обалдели. Они-то за такой прической специально летали в Москву или ехали в Свердловск за полтысячи верст, трясясь в кабине грузовиков по ухабистому тракту. Все кишки выворачивала такая дорога.
Это было спасение, свобода. Рита забрала дочь из приюта и определила в местную школу – как раз подоспело время идти в нее. Жены начальников молились на Риту, а она еле сдерживалась, когда приходила в их уютные финские домики на живописном берегу реки Турьи и видела там свои собственные вещи, вывезенные из Китая. Надо было терпеть, и она терпела, лишь бы эти ненавистные ей женщины помогли переквалифицировать статью для мужа. К тому времени, когда наконец это произошло, Кива подхватил уже туберкулез в тюрьме, и морально его сломали. В придачу еще и цинга, она крушила всех подряд. Рита с Кивой лишились всех зубов, а Лильке повезло, в школе детям давали пить омерзительный отвар из иголок пихты или еще чего, она не могла объяснить, но тоже очень горькое. Только зубы у нее от этого были с неприятным коричневым налетом. Что делать, зато здоровые.
Я не заметила, как проскочила эти несколько кварталов от нового Лилькиного жилища, и была уже совсем близко от дома, напротив трамвайного круга. Увидела телефон-автомат, решила:
все-таки позвоню Лене, расскажу ему про звонок в милицию, не убьет же, отругает, так и быть, он отходчивый. На удивление он был миролюбив:
– А я знаю, мне уже сообщили. Молодец, за людей заступилась, – дядька был не похож на себя, редко когда от него дождешься похвалы. – Я попросил ребят, чтобы приглядывали за этой квартирой, там сплошная шпана, наверное, еще мои старые клиенты.
Меня подмывало спросить его о Лилькином отъезде, для него тоже ведь не очень приятная новость, однако сдержалась, сейчас не к месту, в следующий раз.
– А хлопцы-то клюнули на тебя, понравилась им, – дядька сам неожиданно сменил тему, – симпатичная, говорят, у вас племянница, Леонид Павлович. Скажи матери, чтобы, когда сможет, заглянула к нам, разговор есть.
Не знаю, для какого разговора он приглашал маму, может, тоже связано с Лилькиными делами, мол, постарайтесь поменьше якшаться с ними, кто знает, как все повернется. Если так, то бесполезно, дорогой Леонид Павлович, сестра твоя старшая не из трусих, какую оккупацию пережила, а это – уедут, не уедут – чепуха. Мне неожиданно стукнуло в голову, что однажды, когда я была в гостях у Лильки, по телеку показывали сюжет о фашистском лагере, не помню о каком, кажется, о Майданеке. И вдруг ни с того ни с сего, сидя к нам спиной, ни к кому не обращаясь, Рита Евсеевна как вскрикнет: «Когда насилуют женщин охранники мужчины, это отвратительно, но не смертельно, а когда так изощряются суки-бабы, лучше бы сразу убили. Молодые женщины после этого накладывали на себя руки сами. А я выдержала». Она утвердительно, как в гипнозе, закивала головой.
Мы с Лилькой сначала замерли, потом в ужасе переглянулись. Рита Евсеевна, кажется, даже не заметила, что только что сказала, она продолжала, вся изогнувшись, как зверь перед прыжком за добычей, смотреть на экран. Вот так, изловчившись, они прыгнули из Краснотурьинска в Одессу. Как им удалось вырваться с этой каторги, где даже местное лагерное начальство больше двух лет не задерживалось, а любыми путями переводилось на новые места службы, оставалось тайной за семью печатями. Вместе с ними в Одессу прикатила одна из заболевших начальственных жен. Я так понимала, что Лилькина мама у этой тетки была домработницей.
У Лилькиного отца была уже открытая форма туберкулеза, и ему тоже дали направление в Одессу на лечение. Книги, над которыми Кива дрожал, собственно, из-за которых и рискнул поехать в Россию, несколько лет валялись в неотапливаемом сарае. Что-то украли, какая-то часть пошла на растопку, лишь несколько книг достались школьной библиотеке. У вконец измученного тяжелой болезнью Кива сил, чтобы что-то изменить, не было, врачи оказались бессильны, вскоре он умер, оставив Рите и Лиле лишь некоторые носильные вещи, которые удалось все-таки вернуть. Лицованные-перелицованные, они донашивали их вплоть до самого отъезда.
Пристроились Лилька с мамой жить на даче, у той самой жены бывшего начальника из Краснотурьинска; она за копейки приобрела эту развалюху на Педагогической улице. Ее потом снесли, как и другие подобные лачуги вокруг, освобождая территорию под новое строительство, и только тогда Гуревичам выделили эту комнату с балконом в четырехкомнатной квартире. Рита Евсеевна пыталась найти работу, с ее-то прекрасным знанием иностранных языков, думала, будет несложно. Но всюду ей деликатно отказывали. И не придерешься, не пятый пункт вроде бы причина, нет нашенского диплома о высшем образовании. Кое-как пристроилась женским мастером, да не в обычную парикмахерскую, а в знаменитую на всю Одессу в начале улицы Карла Маркса, бывшей Екатерининской. Иногда, заглядывая к нам в школу, Рита Евсеевна заговаривала с нашей «англичанкой» и приходила в ужас от ее «языка».
– Чему она вас учит с ее жутким произношением, неужели университет закончила? – смех ее был грустный, сквозь слезы. – Если хотите, я с вами позанимаюсь.
По сей день жалею, что такой возможностью не воспользовалась.
Круизные суда не часто, но заходили на стоянку в Одесский порт, иногда на сутки, двое. Туристы растекались по городу, и кто-то из женщин обязательно натыкался на эту парикмахерскую, и, конечно, не обходили ее, заскакивали, чтобы привести себя в порядок после соленой воды и морских ветров. Вальяжно, с понтом под зонтом, развалившиеся в креслах «веерные мальчики» с улицы Бебеля изображали из себя ожидающих свою очередь клиентов, а сами краем глаза наблюдали, как Рита делала иностранкам перманент, легко общаясь с ними на их языках. И ведь не понимали ни фига, зачем тогда сидели? А вдруг они положат Рите в кармашек валюту. Или еще чего-нибудь у нас запрещенное. Риту после всего пережитого было уже не провести, дам она сразу предупреждала – расплачиваться не с ней, а через кассу. Нет рублей? Это уже не ее забота.
Прошу прощения у читателя, но снова вспомню поговорку – пришла беда, открывай ворота. Какого черта Риту Евсеевну вечером потянуло на старую квартиру, один бог знает. Как она потом объясняла, вспомнила, что в ванной забыла большой китайский эмалированный таз, в котором они с Лилькой мылись и стирали. Конечно, никакого таза уже в помине не было, ему давно приделали ноги, как только их выселили.
Выходя из парадной, которая вся перекосилась и ступеньки разъехались во все стороны, она оступилась и упала. Да так неудачно, что сломала шейку бедра. «Скорая» забрала ее в больницу, а мы ничего и не знали. Я припозднилась на работе, но все равно, вырвавшись, понеслась к Лильке. Дверь мне открыл тот самый Серега, удивительно трезвый. Завидев меня, он был сама вежливость: заходи, заходи, не стесняйся, только их никого нет, как днем упорхнули, так больше не объявлялись. Я простила ему обращение на «ты», оставила записку и полные авоськи у их комнаты, не тащить же это все добро к себе домой.
– Не беспокойтесь, мы не тронем, свое все есть, хотите, угостим? – проводил меня до выхода Серега.
Куда это Лилька подалась? А Рита Евсеевна где, опять до ночи торчит в своей парикмахерской? Как только я поняла, что Лилька говорит, когда на следующий день она дозвонилась до меня, не знаю. Сбивчиво, заикаясь, вся в плаче, пыталась рассказать. Мистика какая-то. Получается, дом им мстит за то, что они проклинали его. То, что треснул, потом чуть не обвалился, вышвырнул их из своего чрева, – всего этого оказалось мало. Теперь вот и покалечил в придачу. У меня все валилось с рук, в башку лезли разные черные мысли о потусторонних силах. А мы еще сколько подтрунивали над бабкой, когда она нам пыталась внушить об их существовании. Прости нас, бабушка, ты права. Поцелуй за мной, когда вернусь домой.
Лильке выдали больничный по уходу за матерью. Я приносила эти больничные в кадры, изображая свою непричастность к событиям. Наш начальник отдела кадров больше на меня не орал. Его помощница Людочка мне шепнула на ухо, что таких намылившихся уехать, как моя подружка, уже человек двадцать.
– Оля, смеяться будешь, все они числились у нас русскими с русскими фамилиями, а теперь где-то откопали метрики из синагог. Лилька твоя честная, а эти… Ведь почти все коммуняки, лучшие люди базы.
Девушка хотела еще что-то сказать, но только махнула рукой. Раздался звонок, она сняла трубку:
– Его нет. Он мне не докладывает. Где-то в городе.
Людочка кивнула в сторону кабинета начальника:
– Таскают его, как будто это он во всем виноват, столько швали на базе обнаружилось. Он теперь со своим портфелем не расстается, носит в нем списки неблагонадежных.
– А наша Лилька там есть? А кто еще?
– Мне откуда знать, начальник буркнул, что много. Не переживай, тебя там точно нет.
Как меняются все-таки времена. Вчера еще все благонадежные, а сегодня чуть ли не враги народа, скрытая контра под боком, утаивали, подлюки, свои настоящие фамилии, меняли по десять раз. Всех подряд теперь из-за них теребят, чистка по полной. Кто подал заявления, срочно увольнять к чертовой матери, еще надо из комсомола, из партии исключить, благо, что пионерский возраст проскочили, а то бы и оттуда помели.
– Людмила, вот ты говоришь, сколько говна всплыло, гнать немедленно всех. А жить им на что, если волчий билет сунут? А у них дети. И вообще, не подумала, почему уезжают, бросают все. Засунуть бы тебя в еврейскую шкуру, посмотрела бы тогда на тебя. Лилька с мамой не от хорошей же жизни уматывают.
– Вот и ты туда.
– Да я никуда, я на месте.
Вроде и ничего не происходит, солнце как всходило, так и всходит. Люди живут обычной жизнью, и все-таки в воздухе чувствовались перемены. Еще недавно, подходишь к двум беседующим, так они моментально замолкают, не впускают третьего в свой разговор. На работе общение лишь по службе, редко всплывало что-то личное. Я тоже, как предупреждал кадровик, избегала заводить приятельские отношения. Объяснение этому находилось. Новенькая, разный возраст, мне двадцать четыре, а этим мужикам за сорок, какая у меня с ними дружба. Комплименты и сожаления, что очень жаль, что я родилась «гойкой», а то взяли бы меня в жены к своим племянникам или сыновьям. У моей наставницы другое, старожил, многих знает, а они ее, и то она обычно выходила из кабинета и тет-а-тет общалась в коридоре.
Каждый день расползались сплетни о том, что еще один уволился, а другого с семьей вчера пол-Одессы провожали на вокзале. Описывали душераздирающие сцены прощания с родственниками, которых еще не выпустили. В общем, все как в сорок первом, никто не знает, чем все закончится. Голова пухла от всех этих разговоров на бесчисленных совещаниях, что их проклятый Запад заманивает райской жизнью, а на самом деле из них выпьют всю кровь, из этих дураков, и выкинут нищими на свалку. Леонид Павлович предупредил, чтобы я не смела рыпаться на эти проводы ни при каких обстоятельствах; там всех ставят на учет, они-то свалят, а нам здесь жить, понимаешь? Как уж тут не понять? Точно о Лильке Леня говорит, я уже не сомневалась, почему он просит маму к нему домой заглянуть.
Нам по двадцать пять, мы с Лилькой одни из всей нашей большой фонтанской компании девчонок в холостячках, все остальные одна за другой повыскакивали замуж, нарожали детей и нянчатся теперь с ними.
Лилька пришла прощаться одна, без мамы. Рите Евсеевне вбили железный костыль в большую берцовую кость, и она шкандыбала еле-еле по комнате на костылях. Подружка с бабкой поджидали меня с работы на кухне. По ее зареванному лицу и бабкиным красным глазам все без слов было ясно. Мы с Лилькой закрылись в ванной, долго молчали, обняв друг друга, тяжелая минута – расстаемся навсегда. Слезы лились струей. Это она, Лилька, предательница, ее нужно гнать взашей, пусть прет в свой сионистский Израиль и не поганит больше нашу советскую землю? Да побойтесь бога, это же неправда. Она – не предательница, так складывается жизнь.
Лилька уезжала в Австралию, до которой так далеко, что и представить себе трудно. Выпустили ее с мамой только после того, как родная Ритина сестра прислала заверенное у нотариуса приглашение с обязательством, что берет своих родственников, бывших советских граждан, на полное материальное обеспечение. Уже на лестничной клетке, в последний раз обнявшись, она шепнула мне:
– Если б ты знала, как мне грустно будет без тебя. Пришлю приглашение – приедешь? Ну, ладно, все, я пошла, гуд бай, – и быстро, не оглядываясь, сбежала по ступенькам.
Мне уже четверть века. Целая четверть, двадцать пять лет. У меня ни собственной семьи, ни молодого человека, только старенькая бабушка, больная мама и такая же, как и я, одинокая старшая сестра. И никаких перспектив, одна работа, без которой нашей семье не выжить. Ах, да, есть еще вечный кавалер Юрий Воронюк; в очередной раз освободившись от уз Гименея, он прискакал на Фонтан в гости. Когда узнал, что Лилька укатила в Австралию, никак не мог успокоиться:
– Дурак я, вот на ком надо было жениться.
Как теперь Лильке сообщить об этом? Поздно, Юра, ты так нравился моей подружке.
Через год из Сиднея от Лильки пришло письмо со снимками и приглашением на ее свадьбу. Она выходила замуж за Филиппа Соломона и через тройку месяцев будет уже не Лиля Гуревич, а миссис Лили Соломон.
Мой дядька был в обморочном состоянии. В приказном порядке запретил мне отвечать ей.
Немало лет, ежегодно в день ее рождения первого августа, я доставала ее то первое и последнее письмо из Австралии. Фотография заметно пожелтела. На ней моя Лилька снялась на фоне двухэтажного особняка с бассейном, в окружении экзотических растений. Моя подружка была в шортах и, чувствовалось, вполне довольна жизнью.
Казалось, судьба навеки нас разлучила, но я ошибалась. Мы вновь встретились через ту же четверть века, которая когда-то загоняла меня в глубокую печаль. Теперь нам уже было по пятьдесят. Это уже другие времена, как говорит, завершая свою телепередачу, Владимир Познер.
Мой муж, спортивный журналист, отправлялся в Сидней на Олимпийские игры. Я с такой надеждой провожала его, все уши прожужжала, чтобы он обязательно нашел мою Лильку Гуревич-Соломон. Мужа с удовольствием приютила у себя в своей трехкомнатной квартире одинокая пенсионерка, бывший киевский врач. Он рассказал ей мою историю, она посоветовала подать объявление о розыске в местную русскоязычную газету и сама же сделала это. На следующий же день к Бете прибежала ее одесская знакомая Рита и, вся в радостных эмоциях, стала кричать, что знает, где живет Лилька, буквально в двух остановках городской электричкой от них, что училась в школе вместе и с Лилькой, и с Фатимкой, знает и меня, и вообще знакома со всей нашей одесской кодлой. Словом, моя подруга была найдена в тот же день, а на следующий они встретились с Мишей, и уже поздно вечером у меня в Москве раздался телефонный звонок:
– Оля, это я, Лиля, Лиля Гуревич говорит.
Она строчила как из пулемета, путая русские и английские слова. Поверить, что так щебечет моя подруга-заика, я не могла, и сдуру, конечно, принялась ее экзаменовать, помнит ли она это, помнит ли то.
– Оля, ты не веришь, что это я? Меня от заикания здесь за год вылечили.
Мы и не заметили, как проболтали часа четыре, трубка, мне показалось, даже раскалилась от нашего разговора. Говорили обо всем, только не о ее прошлой паскудной жизни – Лилька попросила. Вспомнила где-то услышанный афоризм: не стоит возвращаться в прошлое – там уже никого нет. Как точно. Она уже знала, что я всех перехоронила – и бабушку, и маму, и Аллочку, и Леню.
– Оля, у меня тоже недавно умер муж, а мама, слава богу, жива.
– Лилька, Рита Евсеевна здравствует? Дай ей трубку.
– Она не со мной живет, в специальном доме для пожилых людей. Ей нужен постоянный уход, а я работаю, дети учатся, у них уже своя взрослая жизнь. У меня двое, Симон и Кевин. Оля, какая Настенька у тебя красивая, вся в тебя, Миша фотографию показал. Сколько ей? Девятнадцать? Пусть к нам приезжает учиться.
– Лилька, ты истратишь кучу денег, мне неудобно. Продиктуй свой номер, я перезвоню.
– Нет, подруга, эту роскошь я могу себе позволить. Знаешь, что меня больше всего поразило? Ты-таки тоже уехала из Одессы. Я сюда, ты в Москву. Я когда-то так мечтала жить в Москве, не вышло. Рада, что ты мою мечту осуществила.
– Судьба, Лилька, у каждого своя судьба.
Ровно через год мы сидели в ее сиднейском доме в Ашфиль-де, так же крепко обнявшись, и так же долго молчали, как тогда при расставании в ванной, плакали и не стеснялись слез. Тогда это были горькие слезы, теперь – слезы радости. Наверное, это тоже судьба – встретиться через двадцать пять лет, нет, даже через двадцать шесть. Еще спустя год Лилька на моей подмосковной даче, сияя от счастья, слушала русские народные песни, которые так задушевно пели мои соседки Валентина и Мария. Муж на лужайке перед домом колдовал над мангалом, и дымок от него, как одесский туман над черноморской волной, расстилался по-пластунски по стриженому газону и уползал к сливовым деревьям и за густые кусты с черной и красной смородиной и крыжовником. Лилька, глядя на меня, помогала нанизывать на шампуры куски замаринованного мяса, прокладывая между ними овощи; ей, чувствовалось, не терпелось вновь ощутить во рту давно забытый вкус настоящего шашлыка. А пока под пельмени, картошечку в мундирах с селедкой, квашеную капусту, приправленную клюквой, и ядреные, собственного засола огурчики и помидоры мы своей женской компанией «расправлялись» с графинчиком водки.
Я наблюдала за Лилькой, с каким удовольствием, причмокивая, подружка уплетала за обе щеки национальную русскую еду и совсем не морщилась от национального русского напитка. Мне показалось, что Лилька напрочь отключилась от своего австралийского бытия, совсем забыла про эти тридцать часов долгого перелета; она была на седьмом небе, которое в этот теплый летний вечер темно-синим ковром повисло над шумящими от легкого ветерка березами и все затянулось звездами.
– Лиля, скорее иди сюда, посмотри, какое чудо, где еще такое увидишь?
Огромный бордовый шар медленно сползал с небесных высот и так же не спеша, освещая окрестности последними лучами ушедшего дня, садился где-то за стеной древнего Иосифо-Волоцкого монастыря, куда мы подружку возили накануне, показывая панораму, на фоне которой Сергей Бондарчук снимал горящую Москву для «Войны и мира».
– Лилька, ты представляешь, у нас закат, а у вас там, в Австралии, рассвет. Новый день начинается, что он нам принесет?
– Оля, ущипни меня. Неужели это правда – и эти звезды, это солнце приплывают к нам отсюда, с твоей дачи?
– Наверное, наоборот, но какое, Лилька, это имеет сейчас значение. И эти расстояния, и годы разлуки, когда мы с тобой опять вместе. А в Одессу не тянет смотаться?
– Не поверишь – тянет. По Приморскому бульвару и Дерибасовской прошвырнуться, на Привозе поторговаться, с Фатькой повидаться. Сколько лет, сколько зим. А не знаешь, Юрка Воронюк жив?
Я почувствовала: моя Лилька оттаяла.