Дома полный переполох. Подняла его Лилия Иосифовна. Теперь я ее начальница, а она – моя заместительница и по совместительству – лучшая подруга. Когда я не вернулась из известного учреждения, она подняла панику, что меня там оставили. А попросту – закрыли. Вечером прискакала к нам домой, но и дома меня не оказалось. Мне бы, дурочке, позвонить, как обычно делаю, когда где-то задерживаюсь. Но кто думал, что наши посиделки с Наташкой так затянутся, да и позвонить из ее дыры неоткуда было, ни одного таксофона вокруг.

Перестаралась я у Наташки, опьянела в полный хлам, но вот рвать, как обычно, если переберу (такое изредка случалось), не тянуло. Видно, Наполеон и в коньяке ведет себя как император Бонапарт – достойно. Утром еле глаза продрала, бабка, как всегда, со своей кашей пристала и причитала:

– Олька, что же будет? Зачем ты полезла в начальницы? Ты ж им всем, как бельмо на глазу. Беги, пока не поздно. Не те копейки тебе платят, на десятку больше, чтобы за них держаться.

Бабушка, бабушка, наивная старая бабушка. Потому и не трогают, что кто-то должен работать. А посмеешь уйти, так везде найдут. Захотят заарканить по полной программе – не вырвешься, удавят. Такое пришьют, что по гроб не отмоешься. Для них: плюнь в глаза, не моргнув, скажут, что это божья роса. Два года меня душат, чтобы я вступила в партию. Пока числилась комсомолкой, то как-то с грехом пополам отшучивалась. Но подкралась пора выбывать по возрасту, здесь уж не отшутиться. Начальник отдела кадров Лемешко вызвал на откровенный разговор, налил себе водочки, мне протянул стаканчик сухого вина «Ркацители» и стал вещать:

– Что ты ломаешься? Это ж, считай, подарок судьбы. Люди годами прорваться туда не могут, лимит на несколько лет вперед, а тебе на халяву предлагают партийный билет, кандидатом походишь – и в дамки. Только черкни заявление.

Я пыталась отбояриться:

– У меня на партийные документы памяти никакой, устав никогда не выучу, ваши старые большевики завалят на комиссии.

– Какие старые пердуны, какая комиссия! – воскликнул он. – Ты туда ни ногой, без тебя все распишут. Другая на твоем месте не раздумывала бы, а ты носом крутишь. У партийного члена перспектива, время пройдет, и командовать всем этим хозяйством будешь, всей конторой, а так засохнешь на своем плановом.

Лемешко залпом махнул водочки, тут же наполнил свой стакан новой порцией зелья и продолжал журить меня:

– Что только бабы не вытворяют, чтобы прорваться туда, извини, никому не говорю, а тебе скажу: дают всем подряд, под любую мелкоту ложатся, лишь бы вступить. Что глаза закатила, не веришь? Рассказать тебе, кто так прорвался?

Я отодвинула от себя стакан, привстала и, склонившись над кадровиком, злостно, как змея, прошипела:

– Что вы мне от имени партии такое несете? Зачисляйте в нее этих давалок, а меня оставьте в покое. Если напишу заявление, так по собственному желанию об уходе. Берите на мое место коммуниста, любого партийного члена, кого вам угодно берите. Вот уж нарочно не придумаешь: партийный член, беспартийный член, коммунистический член, и все это нагромоздили на… на бедный член, а бабам нужен простой человеческий. Поэтому, наверное, на всех и не хватает… Посмотрите вокруг, у считанных женщин мужья есть, и это не только на нашей базе – везде.

– Так то ж война забрала мужиков. – Он опять выпил.

– Да бросьте вы, уже и наше поколение без мужчин. Куда они подевались? В школе учились с мальчишками, в институте они были, а потом исчезли…

– Дурочка ты, Ольга, я думал, ты поумнее будешь. Они ж от тебя не отстанут, им привязать к себе людей надо, чтобы дергать за веревочки, как куклами в твоем любимом театре. Мы – пешки, а они – короли, в шахматы играешь? Все равно все им служим, так или иначе. Думаешь, я пью от хорошей жизни? Нажрусь и сплю, как мертвяк, во сне хоть на время забываюсь. Я же столько знаю, трезвым глаза за ночь точно не сомкну.

Перед ним на столе лежала «Правда» с огромной фотографией сбора урожая на первой странице. Отставив аккуратно стакан в сторону, чтобы не капнуть на газету, он перелистывал ее, задерживая взгляд на каждом заголовке.

– Не читаешь «Правду»? А зря. Без партии, Ольга, никуда, вспомнишь мои слова, когда я помру. Не упирайся, как баран на новые ворота, тебя, как дочку, прошу. Подумай хорошенько, посоветуйся с Леонидом Павловичем. Привет ему, как он там, держит оборону?

– Держит… Как и вы, в основном со стаканом в руке.

– Понял. Что поделать, такая жизнь, отбиться трудно, – он опрокинул в глотку содержимое, не закусывая. – Хочешь анекдот расскажу, вчера услышал. Мужик на улице столкнулся со своей давней знакомой: «Подруга, давно не виделись, как дела на личном фронте? – Все окей, много вашего брата полегло». А вот этот: «К моему коллеге, тоже кадровику, заявляется мужик: «Мне срочно нужна работа, у меня жена и десять детей. – А что вы еще умеете делать?»

В субботу выходной, а я на своем боевом посту, разбираю бумажки, скопившиеся на столе. От меня ждут очередной объяснительной записки. Скоро конец месяца, нужно точнее знать, с какими результатами закроемся, по общим показателям и по отдельным позициям. Еще в дверях бухгалтерша гундосит, что я числюсь по приказу директора в очередной контрольной комиссии и ни разу не пришла. Сколько ни звонили, не могли застать на месте. А без моей подписи бухгалтерия отчет не принимает и директор не утверждает. Бздуны, каждый хочет себя огородить, боится подмахнуть, пока кто-то другой не черкнет свой драгоценный автограф, а тот ждет, когда третий подпишет, и так далее по цепочке. А на самом деле, если по-честному, то никого из комиссии не было, и вывозились ли с базы отходы, не вывозились, один бог знает и этот бухгалтер. Кое-кто (шила в мешке даже с этим говном не утаишь) получил свои двадцать копеек и доволен, как коты, нажравшиеся сметаны.

Актов разных – целая гора на столе. Каждый все равно не проверишь, так прикинешь навскидку, если процент не зашкаливает, а ближе к норме, то ставишь подпись. А если прет, как на дрожжах, чистая липа, так что глаза из орбит лезут, то начинаешь искать вшей, чтобы придавить и заставить писать объяснительные. Иначе пусть директор разрешает принимать такое к учету, а меня избавит от подобных комиссий. Отвечаю только за свое: «Шо наробылы, то и получылы, а як жеж». Нет Лейбзона – нет и товарооборота.

Нет товарооборота, то бишь выручки, постепенно скатываемся к третьей группе оплаты труда. А ведь при Лейбзоне вплотную подошли к первой, самой высокой.

Заслушаешься, как он бывало с капитанами сухогрузов разговаривал, которые перевозили из Африки и Кубы цитрусовые. Соловьиные трели распевал, не верил, что во всем океане этому капитану не встретился ни один шторм и он до Одессы все довез без потерь. Капитанские жены звонят: «Леонид Михайлович, нам бы апельсинчиков и мандаринок подбросить, детки просят».

А где он им возьмет, если их папочка без мозгов, когда в порту прямо с судна все полностью сгружают в вагоны, принял стопроцентный стандарт в Гаване и сюда доставил такой же, каждый плод без единой крапинки. Москва ждет, ее нужно в первую очередь обеспечить. А тебе, капитан, большое спасибо и в руки переходящее красное знамя победителя соцсоревнования. Так пусть детки и кушают его вместо апельсинок.

А что Одессе с его побед и этого знамени? Только навар от яиц, как в том анекдоте. Даже тетки с Внешторгинспекции и Союзпло-доимпорта руками разводят: мы не виноваты, ничего не можем сделать для города. Есть, конечно, среди капитанов сообразительные. Может, сознательно идут на нарушения. Конечно, надо с Киевом дружить, столица Украины все-таки, ее снабжать обязательно нужно, а Москва пусть из Питера получает или из Риги с Таллинном, там тоже большие суда швартуются. Но Одессе тоже должно что-то достаться, в ее же порт заходят, грузчики перекидывают ящики и коробки с цитрусовыми и облизываются, у всех ведь дети. По-честному, по справедливости, однако, не получается, вот и начинаешь химичить.

Паром Варна – Одесса, пожалуйста, берите со всеми потрохами, забирайте вагоны, отправляйте дальше куда хотите. В Одессе своих помидоров выше крыши, за сезон можно снимать урожай по семь раз кряду, зачем ей еще болгарские в синеньких обертках. Какой умник придумал это? А так приходится принимать их на хранение, обрабатывать специально газом, чтобы не портились. Магазины не хотят их принимать, попробуй реализуй, одесситы не станут есть обгазованные.

Лейбзон все не может успокоиться:

– Я вас спрашиваю, как это, шоб зимой в шторм не попасть и товар не подтопить. Шоб Черное море без проблем пройти и никакой порчи от соленой воды? Так взяли бы и пописали в трюм всей командой, шоб я так жил!

Отбраковали бы обоссаные, промыли – вот вам и детишкам на молочишко. Он, конечно, понимает, что вся эта усушка-утряска против закона, а родной город на бобах оставить законно? Чертовы обстоятельства, это они толкают на такие шаги, за которые теперь несчастный Лейбзон и расхлебывает, молва донесла, что его дело выделено в отдельное судопроизводство.

Он не выходит у меня из головы. Нет на базе ему замены и вряд ли скоро найдется. Все валится из рук. Понятно, почему больше не приглашают в прокуратуру и в следственный комитет пальчиком не манят; теперь если будут вызывать повестками, то прямо в суд, куда уже передали дела и остальных арестованных за незаконную выплату тринадцатой зарплаты и другие разные хищения. Были они или нет, не знаю, кто я такая, чтобы со мной делиться. И вообще, отстаньте, наконец, от меня, лавэ нанэ – у меня денег нет, это по-цыгански. Не брала, не видела, не трогала, чужого добра мне не нужно, своего хватает, слава богу, втроем работаем. И где Мизинер скрывается, мне не ведомо. Он укатил в отпуск с семьей куда-то на Волгу; оттуда, душа неспокойная, позвонил на базу, поинтетересоваться, как дела, а ему про аресты. Первого забрали Данилюка, тогдашнего директора, потом Лейбзона прихватили. И пошло-поехало, за неделю одного за другим человек сорок повязали. Жена Мизинера с ребенком вернулись, а он задержался и исчез. В квартиру к ним милиция нагрянула, с пристрастием допрашивали женщину, куда муженька подевала.

– Сбежал он от меня в самом начале отпуска, – она пыталась разыграть из себя обыкновенную брошенку, каких по Союзу пруд пруди.

– Ты нам голову не морочь, не явится к нам – тебя вместо него упакуем в тюремную обертку, – пригрозили. В квартире шмон навели, все у них конфисковали, кроме дочкиного пианино. Как так можно, ведь суда и приговора не было еще.

Клятый телефон не дает сосредоточиться. То в отделе звонит, то в кабинете. Раздумываю, поднять трубку или нет, вдруг кто-то из друзей или дома что. Все-таки подняла, голос тот еще знакомый – секретарь райкома партии, приглашает на личную беседу, на полчасика, не больше. Извиняется, понимает, что у меня много работы, однако настаивает, чтобы я обязательно пришла.

– Я вас жду, Ольга Иосифовна, – как-то обольстительно, проникновенно произносит. Не успокоятся никак. Надо съездить и раз навсегда все точки расставить.

В дверях тут как тут собственной персоной Дима Яцко, наш начальник транспортного цеха. Как только Димка где-то объявляется, так сразу находится какой-нибудь чудак на буку «м» и выпаливает Жванецкого: «А теперь слово предоставляется начальнику транспортного цеха», и все от хохота покатываются. Еще и копируют, картавят, как Карцев. Сначала парень психовал, кому понравится, когда все над тобой подшучивают и ржут, а теперь привык, пообтерся в Одессе, сам при случае юморит. С ним все дружат, материальщики лебезят перед ним, всем же нужны погрузчики и кары, а главное, машины.

– Куда это тебя зазывают? – Димка, худющий, высокий, серьезный человек, вопросительно уставился на меня своими глазищами.

– Не туда, куда ты подумал, не напротив Второго кладбища. Не в тюрьму. – Яцко даже передернуло, моя ирония ему явно не понравилась. – В райком, Димочка, приглашают, подбросишь? Только туда и обратно. Отвлекусь немного, жало выпущу, может, легче станет.

– Поехали, Ёсиповна, побалакаем спокойно по дороге. Я за советом пришел к вам.

Перед кабинетом секретаря райкома партии восседала то ли секретарша, то ли помощница, женщина лет сорока. Она пристально, с головы до ног оглядела меня поверх очков, выпятив презрительно нижнюю губу.

– Девушка, вы случаем не ошиблись адресом? Это райком партии, между прочим, а не проходной двор.

Еле сдержалась, чтобы преждевременно не выпустить свое жало, оно так и просилось вырваться наружу изо рта. Заикаясь от неожиданности, прочирикала:

– Мне звонили от вас, просили подъехать.

– Кто звонил, что вы говорите? Я никого не приглашала. Здесь никого нет. И вас никто не ждет. Друзья, наверное, вас так нехорошо разыграли. Так что прошу на выход, – капризно-брезгливо она махнула своей пухлой ручкой в сторону двери.

Вот падла, это же надо! Крепко стиснутые зубы только затрещали. Я готова была напхать всем, и эту тетку, не стесняясь, матом покрыть. Что за шутки идиотские, неужели действительно меня кто-то разыграл, или я от своей работы умом тронулась, что голоса не различаю. Внутри все клокотало, от злости с такой силой рванула дверь в старой, миллион раз ремонтированной двадцать первой «Волге», что чуть с петлями ее не вырвала. Плюхнулась на сиденье, Димка побледнел, молча уставился на меня.

– Ну, что сказать. Вот гаденыш, умолял подъехать, разговор у него ко мне серьезный. А сам смылся с какой-нибудь бабой или пьет с кем-то.

Димка хитро прищурился:

– Тоже надо, как без этого? Райкомовские они что, не мужики? Ёсифовна, та может, вас просто опередили?

Закатив на лоб хитрющие глазки, раскатисто рассмеялся.

– Чего ты ржешь, как конь ретивый? Узнаю, кто подшутил, не пощажу. Но это был его голос, чтоб я так жила, я не могла перепутать. – Я внезапно повеселела, а вдруг Димка прав с «конкуренткой». – Поехали обратно на Кагаты.

Машина, словно тоже переживая за меня, никак не хотела заводиться. А может, обиделась, что я от досады крепко хлопнула дверью. Димка ее погладил:

– Тетя Оля не нарочно, она не хотела, нечаянно так получилось. Ну, давай, старушка милая, заводись, ехать надо, дома в гараже отдохнешь, я тебя помою, всю смажу, обласкаю.

Он разговаривал с ней, как с живым человеком. Я не могла оторвать от него взгляда: и внешность неказистая, и худючий, волосы взъерошены, а какой нежный даже с этой ржавой железякой, которую давно бы пора сдать в утиль, только где взять другую. Можно позавидовать его девушке, вот кому повезет так повезет. Я смотрела на его мускулистую руку: какие у него длинные и сильные пальцы, как у пианиста или ребят-волейболистов из нашей институтской команды. Хоть бы кто из мужчин ко мне так относился. Никто. Почему? Потому что я не умею корчить из себя беззащитное создание или из-за этого проклятого прозвища, которое приклеилось ко мне. Мегера. Будь оно трижды неладное. Как там в «Старшей сестре» говорила героиня Дорониной: доброе слово и кошке приятно, но я не кошка, я – человек. Хм, Мегера.

Димка покопался в карбюраторе, затем тщательно зачистил все свечи, и старая «Волга», прочихавшись, наконец завелась.

– Ольга Иосифовна, вы перенервничали, поехали в аэропорт, в наш ресторан, пообедаем, сбросим напряжение. Не только им все от жизни получать, мы тоже люди.

– А что, Дима, я согласна. Поехали.

Мы вкусно поели, только ничего не пили, Димке нельзя, за рулем, а мне не хотелось. Когда я вернулась в свой кабинет, телефон разрывался как бешеный. Я сняла трубку, голос был все тот же, райкомовский:

– Товарищ Приходченко, что-то я заждался вас, вы где были, никак не мог до вас дозвониться.

– Хорошо ждете. Мы с нашим водителем приехали почти сразу после нашего разговора, но ваша секретарша или помощница, не знаю, кто она, выставила меня за дверь: никого в райкоме нет, никто вас не приглашал. – Я так шарахнула трубку на рычаг, что аппарат слетел со стола. Через несколько минут сигнал от дежурной по базе:

– Ольга Иосифовна, у нас телефон разрывается, вас просят подойти.

Что только не лепетала, заикаясь, райкомовская секретарша. Что никогда меня прежде не видела и представляла совершенно другой. И голос у меня по телефону взрослый, а я такая молодая. Тысячу раз просила прощения и клялась, что меня по-прежнему очень ждут. Да пропади все пропадом, никуда я не поеду, ни в какой райком, с кем-нибудь в город махну, в кино наконец схожу. Я подошла к зеркалу, распустила волосы, подкрасилась и отчалила.

В понедельник, как всегда, была плановая встреча с представителями исполкома, который «очень нам помогает», и, естественно, с райкомовским начальством. Я всем раздала сводку и уселась напротив, поправив длинный халат на коленках. Успела заметить, как пялится на меня второй секретарь. Это что: если Магомет не идет к горе, то гора идет к Магомету? Приперся сам, хотя вполне мог прислать обычного инструктора, не такой уж важный сегодня вопрос. Под конец совещания второй, как говорят в неформальной обстановке, уже совсем нормальным голосом, без пафосности стал интересоваться нашими бытовыми проблемами и внезапно предложил собрать для меня денег. Так и ляпнул:

– Нам надо скинуться, кто сколько сможет, на более длинную юбочку для нашей любимой Ольги Иосифовны. Не в халате же, что еле прикрывает красивые коленки, ей в райком приходить.

Я обалдела. Ну, дает, отомстил, да так ехидно, и весь светится от счастья, что меня уел. Все заржали. Я машинально сдвинула полы халата, под которым и была моя супер-пупер мини-юбочка из лайковой кожи.

– А что вы тогда таращитесь на меня? Не нравится – не смотрите! – Сама себе поразилась, что так, не задумываясь, быстро обрезала его. Все, врага приобрела на всю оставшуюся жизнь, с этой мыслью вылетела из кабинета директора.

Ох, Ольга, бойкая ты на язык, не держишь за зубами, все слетает с него. Смотри, отрежут. Может, не надо было так, промолчала бы, пусть несет свою партийную ерунду. Как мужчины ненавидят строптивых и независимых женщин! А если ты, не дай бог, еще лучше их соображаешь и не скрываешь этого, тогда тебе вообще крышка. Нужно отдать должное нашему новому директору, он как раз не обижался. Что не знает – дотошно спрашивал и в тетрадку все тщательно записывал. В общем, старался вникнуть, а не гулял по верхам. С ним мне легче стало работать; пусть и оставалась только рабочей лошадью, но это очень меня устраивало. И девчонок новых, юных, симпатичных, после техникума набрали в товароведы, какая-никакая, а помощь. Одно смутило: через год все как одна по зову сердца в партию запросились.

В следственный комитет меня прекратили вызывать, более того, даже повестки в суд по первому делу я не получала. Видно, мои доводы не шли в разрез с линией партии и правительства. Зато в полном составе явилась плановая контрольно-ревизионная комиссия, проверять всю хозяйственную деятельность нашей базы за уже мой период «правления». Ее возглавлял сорокалетний ревизор. Мне дня хватило, чтобы его раскусить, почувствовать, что он ни хрена не разбирается, даже элементарно, в нашем деле. Человек совершенно из другой отрасли, тогда зачем взялся, партия приказала? Получается, все ему расскажи, объясни, научи. И что он проверит, если торговля, как таковая, его явно не интересовала, он в станках специалист.

– Хочет лезть в производство – пусть, не мешайте ему, – наш директор махнул рукой. – Может, в отчете напишет, чтобы нам с мощностями в томатном цехе помогли, тогда и соков сможем выпускать побольше, и ассортимент расширим. Скажите ему: народ ждет от нас грибков соленых в баночках, нарасхват. Дефицит, все просят. Специально к праздникам придерживаем. Лучшей закуски к водочке не придумаешь.

Директор от удовольствия причмокнул, будто только что опрокинул рюмочку беленькой и закусил маслятами или опятами. Грибы готовы нам постоянно поставлять из Белоруссии, но мы отказываемся, площадей не хватает, негде обрабатывать и фасовать. И с кукурузой проблема, запретили ее консервировать, как сняли Хрущева. Почему? Такую линию собрали, мучались, пока отладили, – и всю порезали. Наш механик свои руки под автоген подставлял, не давал уничтожать, ему больше всех обидно было, все ведь сам сделал. Так и не сумели отстоять, сдали на металлолом. За копейки; очень большой доход государству принесли… Идиотизм. А кукуруза такая вкусная была, улетала в магазины прямо с конвейера.

А главного проверяющего мы недооценили. Он оказался непрост, и забить баки ему не получалось. Грибы с соками и кукурузой его мало интересовали, он потребовал документы на другой вид нашей внеплановой продукции – лимонную и апельсиновую подварку; некондицию для нее использовали, то, что магазины отказывались брать. Конечно, лучше, как гнилую картошку или свеклу, выкинуть на свалку или вывезти на корм скоту, не иметь гембель с переработкой – и дело с концом; но зачем, когда для подварки сгодится, такая шикарная начинка для недорогих конфет получается. Все кондитерские фабрики за нее бьются, в очередь за ней выстраиваются. Такой ценный товар, но, похоже, никого не интересует, что это выгодно всем, польза для народа и, в конце концов, для страны. Делается, конечно, маленький гешефт, а где, спрашивается, его нет? Принцип – хочешь жить, умей вертеться – никто не отменял.

Намучились мы, пока получили разрешение выпустить из пищебрака пробную партию в качестве эксперимента; тысяча согласований, устных и письменных, рука отсохла строчить докладные в разные организации, разве что до ЦК не дошли. Все-таки добились. И теперь после всех мытарств нас хотят ухватить за мягкое место, шьют подрыв социалистической экономики.

Проверяющего определенно кто-то навел, иначе на кой черт сдалась ему эта подварка. Кто – догадаться было несложно, сами мараться не хотели, чужими руками решили раскрутить. Ну-ну. Ничего противозаконного в ее производстве не было. Умница все-таки Мизинер. Он для себя всегда снимал копии с документов на все, что выпускаем и отдаем в торговую сеть, и нас в плановом заставлял делать их по нескольку экземпляров. На всякий случай. Эти бумажки – докладные и письма за несколько лет с просьбами разрешить в виде эксперимента это производство и положительные резолюции из главка – пылились у меня дома на антресоли. Я достала один экземпляр, остальные упрятала так, чтобы кроме меня никто не нашел. Главный контролер-ревизор долго рассматривал все, что я ему отдала, и нервно покачивал головой. Наверняка ему внушили, что это чистый левак, наварил кто-то на этом гешефте приличные деньги и пустился в бега; им известно кто, объявят его во всесоюзный розыск и обязательно найдут. Но что-то проваливается эта версия, все законно, никаких нарушений.

Но ведь от проверяющего не такого итога ждут. Или тем, кто подослал и инструктировал главного проверяющего, все равно, каким будет ревизорский вывод. Неужели снова посадки? Но кого и за что? В прошлый раз сначала людей по указке (может, даже из Киева или самой Москвы) похватали, не разбираясь, а затем целых три года собирали доказательства. До того вымучили бедняг, выбивая показания, что те сами себя стали оговаривать. Теперь не так грубо, поумнее решили действовать, на разведку с плановой ревизией КРУ зарядили. Оттуда в прокуратуре с нетерпением ждут «телеги», чтобы новую порцию дел завести (с прошлыми уже покончено, виноваты, не виноваты – всех за решетку) и «ту-ту», паровозиком на этап в места не столь отдаленные этих растратчиков из кармана социалистического отечества.

Нашего кадровика в последнее время не узнать. Чернее тучи, никого к себе не зовет, не пьет, сидит целый день, заперевшись в своей каморке; в окошко видно, лихорадочно перебирает папки с документами. На него жмут сверху, чтобы поскорее гнал докладные на товароведов и кладовщиков. Пригрел ты у себя, Лемешко, этих Мойш с Изями, защищаешь, а они воры все, никакого сомнения. А как тогда быть с их завскладом, бездельником и пьянчужкой, его же подпись под всеми документами, в первую очередь он за все отвечает? Нет, это неприкасаемый, благо, что партиец и русский, успеем его загнать, пусть пока работает и наслаждается свободой. Дальше тайги и тундры от нас не соскочит. А эти маланцы… Еще не всех заграбастали? Немедленно замести, а то еще намылятся за кордон. Впрочем, хрен два у нас смоются вместе с этими ушлыми цеховиками с их пакетами с Пугачевой и Ротару.

Лемешко, хотя и близок к той системе, но отставной офицер, фронтовик, всю войну прошел, не в его правилах сдавать людей. И за что сдавать, у них же никакой недостачи, все чин чином; сколько их разные внутренние комиссии проверяли, больно щипали, так, по мелочам, ерунду находили. Значит, снова облава на евреев, они и в войну натерпелись, и сейчас им другая война объявлена. А работать кому, они же все толковые хлопцы, сразу схватывают, не нужно сто раз повторять. Уберем – контора сразу покатится вниз, как в прошлый раз.

Засев за огромный стол в директорском кабинете, крушник-ревизор разложил все материалы, которые по его требованию мы ему предоставили, и тщательно изучал их, цепляясь за каждую точку с запятой. Никто не втирал ему мозги, ничего не объяснял, все сам. Было ощущение, что, вероятно, крушника самого вся эта история покоробила. Мужик-то умный и интересный, соображал все на ходу. Я лишь по его просьбе положила ему листок с общим количеством выпущенной и реализованной подварки за те несколько лет, как начали производить ее.

– Так у вас, я вижу, вся Украина и даже Белоруссия использует ее? – удивился он и вновь уткнулся в свои записи и наши документы, делая на них какие-то пометки красным карандашом. Потом достал из портфеля обычную логарифмическую линейку и начал считать. – А вы, Ольга Иосифовна, не пойму, за что вас так неласково Мегерой Иосифовной величают?

– А вам откуда известно?

– Мне много чего известно. Толковая, про вас говорят, барышня.

Меня так и подмывало спросить проверяющего, в руках которого сейчас была судьба наших производственных цехов, что у него было по политэкономии, но выждала, когда он оторвется от документов.

– Вам, милая барышня, это к чему? Но если угодно, так я с красным дипломом выпустился из института, – сквозь зубы, с неким недовольством процедил он.

– Тогда не мне вам объяснять принцип демократического централизма, на котором построено наше государство. Мы вышли с предложением о новом производстве, рассчитали окупаемость, увидели, что дело для страны выгодное, прибыльное, сбыт обеспечен, мощностей хватает, рабочей силы – тоже, так почему нужно отказываться. Из-за того, что кому-то во всем чудится подвох, воровство? Что, в Советском Союзе исчезли честные порядочные люди? Вы, я чувствую, из них. Совесть вас не замучает, если в акте, которого от вас там с нетерпением ждут, поддадитесь нажиму оттуда?

– Где это «там и оттуда», милая барышня?

– Не надо, уважаемый товарищ ревизор, притворяться. Мы не дети. Пишите, что хотите, а я отвечу в своей объяснительной, да, собственно, тех документов, что вы просматриваете, достаточно. До Брежнева дойдем, но правоту свою докажем. Только как бы вам потом стыдно не было.

Я развернулась и, крепко хлопнув дверью, вышла из кабинета. Ушла, что называется, с понтом под зонтом, при своем мнении. Услышала в спину, как проверяющий рявкнул:

– А действительно Мегера, коготки свои длинные выпустила.

Дальше крушника опекала моя заместительница и подруга, а привело это к… душещипательному роману. Вот как бывает в жизни. К тому же они оказались еще и соседями. Их балконы смотрели друг на друга; только необычно, по-советски – возрастная Джульетта и Ромео, почти ее сверстник. Одно «но», то самое – женат он был, в отличие от шекспировского.

Взаимная страсть не сбила, однако, нашего проверяющего с принципиального пути. Даже мое подключение, смена гнева на милость не сработало. Дотошный, чересчур нервный, порой неуравновешенный, он, как его ни торопили, затянул проверку, с грехом пополам закончил ее лишь через полгода. Мы с моей подругой пытались навязать ему свои формулировки и выводы. Не поддавался, замыкался в себе и все повторял: факир не был пьян, и ваш фокус не удастся.

В конце года в контору на имя директора пришло заказное письмо с копией Акта. Директор срочно вызвал меня: почитай! Страниц пять печатного текста и заключение: претензий к организации производства лимонной и апельсиновой подварки нет.

– Выпьем, Ольга Иосифовна, по этому поводу или откажетесь?

– Почему откажусь, наливайте!

Он достал из тумбы все содержимое: водку, коньяк, ликер, шампанское, даже кубинский ром.

– Я – коньячок, а вы что?

– Тоже коньячок.

А вскоре мы выпили и за другие приятные известия, из которых следовало, что авантюра с плановым возбуждением уголовного дела провалилась. На сердце отлегло. Надолго ли, вдруг что-то еще взбредет в голову. Больше всех радовался Лемешко – ему не нужно искать новых товароведов и кладовщиков. Где их найдешь, такие светлые еврейские головы, как на нашей базе. Правда, кое-кто «подвел» нашего кадровика и спустя год отчалил за бугор, слал ему оттуда благодарственные письма за то, что по-человечески с ними поступил, не сдал. Лемешко долго не решался их распечатать, откровенно боялся, но потом махнул на все.

– Я ж, ребята, не трус, боевой офицер, на Днепре в какое пекло попали, головы от земли не оторвать, все простреливалось немцами; но приказ – «За Родину! За Сталина!» – и вперед, – он все чаще вспоминал войну, особенно когда на грудь примет своей любимой «Столичной». – А тут в окоп по уши зарылся, пугаюсь этих сосунков сопливых, разве они знают, что такое смерти в глаза смотреть. Пристроились на хлебное место по блату и командуют, кровь из нас сосут, гнусы комариные. Молодец, Ёська, устроился, он – умница, работящий, пробьется и там в люди. Только скучно ему будет без нашей Одессы. Я бы не смог. Там же нет 10-й станции, где они с Саньком, своим дружком, за девками приударяли.

Разошелся Лемешко, посветлел. Еще бы награды его боевые увидеть. Он отчего-то стеснялся их надевать даже к Дню Победы, а говорили, что у него весь китель в них. Может, потому и стеснялся, что у других столько не было, не хотел выделяться.

А возникший служебный роман моей подруги принял форму вялотекущей болячки, изводящей их обоих. Мне было жаль ее, но помочь в этом деле никто не может. Пылкая любовь и горькая разлука – это жизнь.