1

Проще было бы оклеить стены рублями, которые я затратил на обои, — опять не совпал рисунок! В принципе можно поставить на это место шкаф, но мешают два обстоятельства: во-первых, тогда он будет закрывать половину окна, а во-вторых, у меня нет шкафа. Здесь вообще ничего нет, кроме заляпанной клеем стремянки и моего желания разбогатеть, чтобы пригласить какого-нибудь безработного профессора филологии поклеить обои.

Громкий выстрел оборвал мои мечты о лучших временах. Посыпались осколки. Я спрыгнул со стремянки и бросился на пол, задев при этом ведро с известкой и успев подумать, что не отдал Каменеву пятьдесят тысяч — сумму, достаточную, чтобы покрыть квадратный метр стены над входной дверью. Если, конечно, разменять ее на стольники. Полежав на разостланной по всему полу прессе — то была «Криминальная хроника», — я понял, что выстрелов больше не будет, потому что кипятильник был один, и пол-литровая банка, в которой кипятилась вода и осколки которой я принял за оконные, тоже была одна.

Если бы я не отдал восемьсот долларов за вывеску, можно было купить электрочайник с милицейским свистком. Зато вывеска была что надо! «ШЕРИФ», — значилось на ней золотом по стеклу, крытому амальгамой. — «Бюро детективных услуг». Вот так! Восемнадцать метров на первом этаже жилого дома с отдельным входом на улицу стоили мне… и немалых нервных затрат, но лучший способ вписаться в рыночные отношения — завести свое дело. В том, что частный сыск — мое дело, я не сомневался, им я занимаюсь уже шесть лет, эта контора — моя третья, но на сей раз — моя и только моя, и все, что я здесь наработаю, пойдет мне в карман. Остается только выяснить, пойдет ли кто-нибудь в мою контору. Надеюсь, рекламные объявления, которые я разместил в пяти газетах, сделают свое дело. Еще я собирался заказать себе визитку: «Столетник Евгений Викторович. Киднеппинг. Заказные убийства. Тел.:… Факс:…», но ее забраковал Каменев, предположив, что у пострадавших от такого рода преступлений юмор со смещенным центром тяжести.

Я выдернул из розетки вилку с обрывком оплавившегося на конце шнура и принялся собирать осколки. Среда явно не мой день! Впрочем, в понедельник и вторник обои тоже не клеились — оставалось уповать на четверг, пятницу и немножко везения.

Сняв и осмотрев свои джинсы и футболку, я пришел к окончательному выводу, что в кино в них лучше не ходить. Надо же такому случиться, что именно в то самое время, когда я стоял посреди детективного бюро в красных плавках с мхатовской чайкой на интересном месте, в дверь постучались, и еще до того, как я ответил: «Нельзя!», вошла неизвестная мне девушка лет двадцати с хвостиком. Хвостик был кокетливо подвязан бархатной ленточкой. Девушка не иначе как перешагнула через столетие — платье на ней было скорее от Склифософского, чем от Юдашкина или покойного педераста Версаче: драпировка в виде панье, юбка и передник из узорного фая гармонирующего цвета, отделанный двумя креповыми полосами лиф с круглой баской и рукава с двумя рядами рюша.

— Боря пропал, — сообщила незнакомка после того, как я прикрылся поднятой с пола «Криминальной хроникой».

Вид у нее был усталый, судя по всему, в поисках Бори она исходила пол-Москвы. Начало моей деятельности было бы достойным, если бы под именем пропавшего оказался российский президент, но путем логического умозаключения я пришел к выводу, что в этом случае девушка едва ли мчалась бы в бюро «Шериф» на Первомайской.

— Здравствуйте, — сказал я, поскольку, кроме грязной стремянки, посадить ее было не на что.

Двадцати секунд оказалось достаточно, чтобы одеться.

— Извините, здесь у меня не убрано…

— Мы пошли гулять, он забежал за угол и пропал, — уточнила посетительница. — Если вы его найдете, я хорошо заплачу.

Последние слова мне понравились, оставалось выяснить, насколько совпадают наши представления о хорошей оплате. Все документы: лицензия на частную деятельность, бланки контрактов, тарифы, налоговые ведомости и прочие — хранились у меня дома, я пока не перевез сюда секретер, диван, стол, пару стульев и оружейный сейф. Дело оставалось за поклейкой обоев и покраской подоконника. Но не приглашать же ее к себе: «Пойдемте ко мне домой, я тут недалеко живу, — наверняка неправильно поймет.

— Хорошо! — схватив с пола относительно чистую «Правду», я постелил ее на широкую ступеньку стремянки. — Садитесь!.. Полное имя пропавшего?

— Кавалер Кинг Чарлз Боря, — вопреки моему ожиданию, безропотно приняла она жест вежливости и полезла в маленькую крокодиловую сумочку. — Бленхейм.

Я несколько растерялся: судя по титулу и имени, она должна была извлечь пачку фунтов стерлингов.

— Но… погодите, зачем же такая поспешность, может быть, он вернется сам, — несмело попытался отговорить я клиентку, подозревая, что дело тут нечисто и без обращения в посольство Великобритании не обойдется. — У вас что, есть основания подозревать своего кавалера в неверности?

— Нет, нет, что вы! — возмущенно округлила она глаза цвета неотполированного хризоберилла. — Он самый верный, самый преданный, самый красивый! Вот, посмотрите… у меня с собой есть одна его фотография. — С этими словами она протянула мне извлеченную из супермодного и большого, как здание Госбанка, кожаного кошелька фотографию. — Это мы с ним в Магдебурге на прогулке.

На красивой площади у ратуши, прислонившись к капоту «Линкольна» в стиле ретро, стояла моя клиентка рядом с немолодым уже человеком в шоколадном визитном костюме и такого же цвета широкополой шляпе, державшим на руках маленькую собачку. Разница в возрасте между молодой девушкой (на фото она была в ослепительно белом брючном костюме, лицо до половины закрывали солнцезащитные очки) и ее кавалером составляла не менее четверти века, и я подумал, что в Магдебурге на изготовленной по индивидуальному заказу тачке с золотыми молдингами они оказались проездом по пути в Голливуд.

— Да, красивый, — соврал я, возвращая фотографию, так как на самом деле ни черта не понимаю в мужской красоте. — Расскажите, как это было: где, когда, при каких обстоятельствах. Посмотрим, стоит ли браться за это дело.

Я сел на подоконник и приготовился слушать. Солнце освещало половину ее лица со вздернутым маленьким носиком и ямочками на щеках, в запутавшихся во взбитой челке лучах поблескивали «невидимки»: обращал на себя внимание умелый макияж — ни одной детали, ни в чем я не замечал неряшливости, свойственной женщине, испуганной пропажей кавалера-миллионера, и даже тонкая полоска туши не размазалась непрошеной слезой.

— В одиннадцать часов мы, как обычно, вышли на прогулку по Сиреневому — мы там живем, возле магазина «Товары для дома», потом повернули на Девятую Парковую, чтобы пройти в Измайловский лесопарк. А там остановилась машина… маленький автобусик, не знаю, как он называется… и из него стали продавать воблу. И я отвлеклась… вобла красивая, с икрой, покупателей набежало много, образовалась очередь…

— Вы любите воблу? — задал я наводящий вопрос.

— Нет, что вы!.. Но мой отец — очень. Хотелось сделать ему приятное. В общем, я отвлеклась, а он ждал меня, я еще видела, как он пописал на углу…

— Кто? — вытаращил я глаза.

— Да Боря же!.. Я еще подумала, что нужно будет его отругать, потом спохватилась — за два человека до фургона, я уже доставала деньги, — а его нет. Увидела, что он побежал по Парковой, свернул за угол на Первомайскую. Я — за ним, метров пятьдесят нас разделяло… Но его не было нигде. Я обежала все, спрашивала у прохожих, там еще какие-то типы у гастронома пили пиво из бутылок — никто не видел… Побежала домой, вдруг он вернулся. — Из-за рукава в рюшах появился кружевной платочек, она промокнула воображаемую слезу.

— Надо было идти в милицию, — предположил я, на самом деле подумав, что идти ей надо было в психдиспансер на очередную процедуру.

— Да была! — махнула она мне платочком. — Со мной даже разговаривать не стали. Сказали, что они должны ловить преступников. И я пошла к вам.

— Почему ко мне?

— Вывеска понравилась. И потом, я несколько раз видела вас с такой красивой большой собакой и решила, что вы меня поймете.

Обои, которые довели меня до исступления, взрыв проклятого кипятильника, появление клиентки в такой неподходящий момент, ее странное, отрешенное «Боря пропал» — все это выбило меня из колеи, так что понять-то ее я, кажется, понял, но с большим опозданием.

— Как, вы сказали, называется порода?

— Кавалер-кинг-чарлз-спаниель, окрас — бленхейм. Золотисто-рыжие пятна на белоснежном фоне.

«А сама ты — помесь воблы с болонкой!» — сердито подумал я, хотя сердиться нужно было на себя самого.

— А на фото с вами кто? — спросил я, хотя это в программу не входило.

— Это мой папа. Он завтра прилетает из Бельгии… он там работает, а сюда прилетает на совещание… и он очень расстроится. Понимаете, Боря с нами уже восемь лет, мы все друг к другу привязаны…

«Ну да, кормите, наверное, своего кинг-чарлза «Чаппи» с «Гриппайлом», пока мой Шериф питается запахами из соседских окон».

Она словно услышала мои невеселые мысли, суетливо полезла в сумочку:

— Я не знаю, сколько такая работа стоит…

— Вам дешевле обойдутся объявления о пропаже Бори в газете, на которой вы сидите! — проворчал я, поглядев на часы. У меня есть лицензия, пистолет, диплом о высшем юридическом образовании, третий дан таэквондо, на моем счету — золото партии, чемодан красной ртути, пять раскрытых убийств, ликвидация подземной лаборатории по зомбированию людей, а теперь вот — собственное бюро в Москве, а она хочет, чтобы я бегал по Измайлову за ее песиком?! Да чтоб ей такого кавалера, как ее Боря, в мужья!

— Так все же… сколько? — с плаксивой надеждой в голосе спросила она.

— Мои услуги, — высокомерно ткнул я себя пальцем в грудь, сделав ударение на слове «мои», уже окончательно решив, что эти слова будут последними, — стоят шестьдесят долларов в час. Думаю, я дороже, чем кавалер, кинг, чарлз, спаниель и Боря, вместе взятые!

Девушка словно не слышала и не придала моей раздраженности никакого значения. Глянув на часы и потыкав пальчиком в кнопочки японского микрокалькулятора, она отсчитала из кошелька с магдебургской фотографией зеленые купюры и протянула их мне вместе со своей визитной карточкой.

— Сейчас шестнадцать часов, папа приезжает завтра в полдень. Итого у вас — двадцать часов. Здесь — одна тысяча двести долларов. Пересчитайте, пожалуйста. У него на голове два рыжих симметричных пятна, между ними — ромб белого цвета — это уникальный признак породы. Один этот ромб стоит дороже… — она обвела быстрым насмешливым взглядом помещение, — чем ваша контора!

Моя предательская рука не поднялась, чтобы швырнуть в нее деньги. Правда, я успел сказать: «Погодите, мы должны заключить с вами контракт», но, когда я произнес это, ее уже, кажется, в конторе не было.

Если визитка принадлежала ей, то ее звали Илона Борисовна Ямковецкая. Не знаю, насколько пропавший Боря был похож на ее отца, но почему бы, в конце концов, не поискать его за тысячу двести баксов до завтра?

Я запер контору на ключ и поехал в библиотеку.

Кроме пачки «зеленых» в кармане, пса Шерифа и одноименного с ним детективного бюро, у меня есть старенькие «Жигули» шестой модели. Купил я их по случаю на базаре у одного мужика, которому «не на что было похоронить жену». (Я заметил, что каждый второй продавец машин срочно нуждается в деньгах, чтобы похоронить жену; каждый первый — женщина, которой не на что похоронить внезапно скончавшегося мужа.) Прежнюю мою машину взорвали на стоянке, тогда я подумал, что дорогую покупать ни к чему, и купил эту. Радость моя была беспредельна, когда после пробного пробега оказалось, что она еще и ездит, а это, насколько я понимаю, в машинах главное. А если кто-то думает, что в машине главное — престиж, то ошибается. Вон, не успел я отъехать от конторы, а за мной увязался новенький черный «БМВ», в салоне — четыре лба, едут и любуются моим «ягуаром» (это я так назвал свою «шестерку» потому, что, во-первых, мне не нравится слово «шестерка», а во-вторых, я ее не успел покрасить, она вся в пятнах шпатлевки и напоминает ягуара. Или кавалера-кинга-чарлза, хотя у того пятна дороже).

Ехать в библиотеку мне лучше по кольцу, но на Черкизовской я решил на кольцо не сворачивать, а пилить по диаметру, тогда можно повилять, чтобы дать этим ребятам получше разглядеть «Ягуара»: походило, что они хотят выменять его на свой «БМВ». Я свернул на Сокольники — они на Сокольники; я проехал по Валу и пошел по Сущевке — они по Валу и Сущевке; когда я свернул с Нижней Масловки и нарочно объехал по кругу магазин «Бытхим», а они проделали то же самое, стало понятно, что они просто записаны в той же библиотеке — на улице Народного Ополчения. Там работает моя первая жена, которая бросила меня десять лет назад. Вначале я на нее обижался, а недавно решил, что поделом мне: я служил в милиции, потом вышибалой в престижном кабаке, ну и, как водится, попивал и не всегда ночевал дома, так что уйти от меня у нее были основания. (Не могла же она знать, что впоследствии я окончу юридический институт, объезжу пол-Европы и стану владельцем частного детективного бюро?) Теперь мы были с Наташей в приятельских отношениях, у нее был славный муж-доцент и две очаровательные дочурки-близняшки.

Вспоминая короткую, как радиоволна, совместную жизнь, я домчался до улицы Ополчившегося Народа и, купив в киоске блок сигарет «Давидофф», вошел в библиотеку.

— Извините, у вас бутылки принимают? — спросил у Наташи, перешагнув через порог читального зала.

Из книгохранилища тянуло Петербургом Достоевского: за столами с настольными лампами сидели старые, как Лев Толстой, старички, и такие же, как Софья Андреевна, старушки.

— У вас с юмором плохо, молодой человек, — приложила к губам палец экс-жена.

— С юмором у нас хорошо, — ответил я, предъявив в качестве читательского билета блок ее любимых сигарет. — У нас без юмора плохо.

— Спасибо. Пойдем покурим? — Она знала, что я курю редко и мало, а если и курю, то только «Кэмел» — исключительно из любви к верблюдам. В данном случае «пойдем покурим» означало «поболтаем». Того, что я могу прийти в читалку по делу, она не представляла.

— У меня тренировка через полчаса, — отказался я, — мне нужна твоя профессиональная помощь.

Удивиться она не успела: в читальный зал, постукивая клюкой, вошла старая, как две Софьи Андреевны, какими бы они были, если бы жили до сих пор, женщина и, бесцеремонно оттеснив меня от стола библиотекарши, шамкая, спросила:

— Милая, ето, как ее… запамятовала… у меня туточки записано… вот, погляди, — и протянула бумажку.

Наташа развернула бумажку из тетрадки в клеточку, пробежала глазами по фиолетовочернильному тексту:

— Александра Маринина?.. Есть… где у меня Маринина? — оглядела разгруженный стеллаж. — Ага, между Агатой Кристи и Жорж Санд! Сейчас я принесу, бабушка, посидите пока.

Она исчезла где-то в анналах литературы, за дверью с красочным плакатом «Скоро в продаже русский Томас Кленси — Данил Корецкий!»; я услышал оттуда ее звонкую команду: «Брысь отсюда!» — и из-за шкафа в подсобку метнулась черная, как обкомовская «Волга», кошка.

— Вот, бабушка: «За все надо платить», — вернулась наконец Наташа с зачитанной до одной сплошной дыры книгой. — На кого записывать?

Бабушка воровато оглянулась и, пожевав губами, заговорщицким шепотом поинтересовалась:

— Милая, а у тебя нет такой, за которую платить не надо?

— Да нет, платить не надо и за эту, но я должна оформить формуляр. Как ваша фамилия?

— А-а. Так это не мне. Запиши на суседа моего, Ворошилова…

— Владимира Яковлевича? Так бы и сказали. Он что, прихворнул?..

Я незаметно пощелкал ногтем по циферблату, Наташа отдала книгу и склонилась над ящичком с формулярами. Стук клюки отнял еще несколько «зеленых» из отпущенного мне клиенткой времени.

— У тебя есть книга о собаках? — спросил я.

— О собаках? И не одна.

— Мне большую, с картинками. Справочник. Только быстро, если можно!

— Собираешься купить собаку?

— Нет, просто я недавно узнал, что, кроме кавказских овчарок, существуют и другие породы, и решил расширить свой кругозор.

Она довольно быстро нашла книгу Джоан Палмер, я с нетерпением провел пальцем по указателю пород и на двадцать девятой странице обнаружил то, что мне было нужно.

— Ксерокс есть? — выпалил я.

— Есть.

— Сделай десять… нет, пятнадцать копий, умоляю! В фас и в… нет, в профиль не получится, ну, давай так, как есть — весь разворот с текстом, цветной!

Она хмыкнула и удалилась, на ходу разглядывая кавалер-кинг-чарлз-бленхейма, насколько я запомнил фото из Магдебурга — копию любимого отца и дочери Ямковецких.

Институт, в котором Наташа же и нашла для меня спортзал, находился в пяти минутах. Пока я организовывал свое дело, тренерская работа давала мне возможность прокормить себя и Шерифа. В сущности, тренировки проводили мои воспитанники, а я приходил не часто, где рукой, а где ногой подправлял технику, показывал новые комплексы и приемы, организовывал спарринги и соревнования. Пятнадцать лет назад я учился таэквондо всерьез, у старого корейского мастера, не зря: в пиковые периоды моей неровной, как кардиограмма, биографии навыки эти давали мне верный кусок хлеба и откладывали свидание со Всевышним. Старушку в белой накидке с косой на плече я видел трижды, в последний раз — в горах неподалеку от Приморска, когда висел над пропастью со вспоротым ножом профессионального убийцы Евдокимова пузом.

Пять потерянных минут были компенсированы пятнадцатью превосходными ксерокопиями Бори Ямковецкого с детальным его описанием. Поблагодарив безвременно ушедшую от меня, но все еще прекрасную библиотекаршу, я помчался на тренировку.\

В зале баскетболисты заканчивали наполнять мячами дырявые сетки. Мои воспитанники в кимоно с разноцветными поясами встали и поприветствовали своего сенсея ритуальным поклоном. Подозвав двух инструкторов — мастеров первого дана, я потребовал журнал, отобрал четырнадцать самых молодых таэквондистов и приказал немедленно собрать их в тренерской.

— Значит, так, ребята. — Усадив всех на маты, расстелил посреди образовавшегося круга карту Москвы, которую всегда возил в «бардачке» «Ягуара». — Кто знает точки, где можно купить собаку?

Пацанва от тринадцати до двадцати одного, ожидавшая от сенсея разнос за неуплату или, в лучшем случае, посвящения в масоны, притихла.

— Птичьи рынки? У кого собаки-то есть?..

— Ну, на Большой Калитниковской «птичка» есть, — неуверенно проговорил один.

— Заметано! Еще?

— На Тишинке…

— Отлично! Еще?..

По кругу прошло оживление:

— В Измайлове!..

Измайлово я брал на себя, потому что там этого пинчер-коккер-альфреда продавать не могли, его увезли в другой, скорее всего — противоположный район как пить дать! Если вообще не в другой район земного шара, но тут уж я был бессилен.

— В Москворецком…

— В Москворецком нет.

— Чего-о? Сам ты «нет», мы там своего Бульбу купили в прошлом году!

— Так, в Москворецком! Еще?..

Они наперебой называли районы и микрорайоны, где видели собак, кошек, попугаев, перешли на зоомагазины, вспомнили даже зоопарк, я слушал и ставил на карте крестики, выбирая удаленные районы, понимая, что задуманная операция под кодовым названием «Поиск иголки в стоге сена» даст нулевой результат, ну, может, есть один шанс из тысячи, но все же выбрал и пометил четырнадцать наиболее реальных точек, главным образом — Птичьих рынков, зоомагазинов и клубов, возле которых можно было встретить ханурика с мопсом на ремешке от собственных брюк.

— Так, все! Стоп, ребята. Теперь возьмите каждый. вот по такой картинке, запомните этого буль-бараш-терьер-адольфа в лицо. В метро по дороге домой прочитайте и выучите наизусть его тактико-технические данные, — я раздал картинки. — Можете проконсультироваться у знакомых, но о моей просьбе ничего не говорить. Просто вы хотите купить себе такую собаку — и все. Что нужно делать? Нужно, чтобы ты, — я ткнул пальцем в сидящего слева бойца с белым поясом, — поехал на Тишинку… Ты, — пошел «тыкать» по часовой стрелке, — на Калитниковскую… Распределив точки и раздав портреты разыскиваемого кавалера пинкертонам, я предупредил, что главная их задача — находиться в этих точках с восьми утра до двенадцати дня, ходить, смотреть, ни во что не вмешиваться, и, если только искомый биггль-древер-бракк-агафон будет идентифицирован — немедленно звонить мне, уговаривая продавца подождать, «пока папа подвезет требуемую сумму».

— Тому, кто найдет, обещаю индивидуальные тренировки и внеочередную аттестацию.

Пятнадцатую ксерокопию я оставил себе и в половине седьмого уже утюжил асфальт Балтийской стоптанными подошвами своего «Ягуара».

В «бардачке» зазвонил телефон, подаренный мне моим французским коллегой, частным детективом Кристианом Марселеном. Когда у меня дела пойдут так же, как у него, я тоже подарю такой аппарат коллеге из какой-нибудь отсталой страны.

— Алло! — Я уже подъезжал к Академической.

— Женька! — послышался взволнованный голос Наташи. — Куда ты пропал? Я звоню тебе уже в третий раз!..

— Что случилось?

— Как только ты ушел, ко мне заявились два типа, представились твоими друзьями и просили напомнить твой адрес…

— Погоди, погоди! Как это? Почему — к тебе?

— Они сказали, что видели, как ты выходил и уехал, но не успели окликнуть, а им хотелось бы повидаться.

— Ты дала мой адрес?

— Нет. Они мне почему-то не понравились. Я сказала, что адреса не знаю. Тогда один из них схватил с моего стола формуляр… я его как раз заполняла…

— Чей формуляр?!

— Ворошилова… Посмотрели адрес и убежали.

 

2

Я никак не мог врубиться в происходящее, хотя догадывался, что что-то происходит.

— А-а! Друзья? — притормозив у фототоваров на Станционной, воскликнул радостно, чтобы успокоить Наташу. — Спасибо, они меня нашли. А как они выглядели?

Следовало бы узнать, как они меня потеряли. Покосившись на зеркальце, ничего подозрительного я не увидел — шел себе поток отечественных «мерсов» и «фольксов», был среди них и «БМВ», но все они меня обгоняли, не пытаясь прижать и не проявляя интереса к «Ягуару», что было даже обидно.

— Стриженые, один в черном пиджаке, на животе пуговицы не застегиваются, метра под два ростом. Другой поменьше, в темных очках и небрит, в тонкой кожаной куртке…

— Спасибо, спасибо, Наташа. Значит, это они меня нашли, все в порядке! — узнал я потенциальных покупателей моего «ягуара».

— Ну и друзья у тебя, — вздохнула она и повесила трубку.

Слежки можно было не опасаться — «ворошиловские стрелки» поехали по другому адресу. Мне же нужно было спешить домой, где меня ждал мой пернатый кобель Шериф, которого предстояло покормить и прогулять по маршруту от Сиреневого бульвара, д.1, кв.5 (адреса, указанного в визитке Илоны Ямковецкой) до угла 9-й Парковой и Верхней Первомайской, ставшего Бермудским треугольником для ее кавалера Бори.

В половине восьмого я поднимался по ступенькам парадного в свою квартиру и мысленно отсчитывал вознаграждение за непроделанную работу. По всему получалось, что подниматься нужно быстрее. Я включил форсаж, но площадку между третьим и четвертым этажами перекрыл неизвестный размером с памятник Маяковскому.

— Не спеши, — миролюбиво посоветовал он, — потолковать надо.

Пролетом выше стоял еще один памятник, только я не видел — кому: из-за перил выглядывал его локоть.

— Отвали, старик, некогда! — попытался я обойти его, но он схватил меня за рукав:

— Если я сказал: «Надо потолковать», значит, надо.

Можно, конечно, было объяснить ему, кто в этом доме хозяин, но тогда я вряд ли бы узнал тему предстоящего разговора.

— Толкуй.

— Сегодня в твою поганую контору приходила одна особа. Что ей было нужно?

— Ко мне в мою прекрасную контору приходит много особ, — спокойно соврал я. — О ком конкретно идет речь?

По затишью в его желудке я понял, что на встречный вопрос он не рассчитывал, и предполагал, что я назову имя своей клиентки первым.

— Ты знаешь. Последняя, после встречи с ней ты сразу отвалил.

— Последней ко мне заходила девушка в наряде святой Евпраксии, которой стало не по себе. Она попросила «живой» водицы, поблагодарила и ушла.

— Врет, — послышался сверху голос сифилитика. — Рядом киоск с квасом работал.

— Ваш товарищ полагает, что «живая» вода и русский квас — это одно и то же? — спросил я у памятника.

— Много базаришь, — пророкотал он. — Запомни: еще раз увижу тебя рядом с ней — пожалеешь о том, что родился.

— Можно идти? — спросил я.

— Вали!

— Большое спасибо.

Я медленно, очень медленно стал подниматься по лестнице, позволяя ему опуститься как можно ниже (хотя ниже было уже некуда); когда дистанция между ним и его мудрым сообщником, неподвижно стоявшим на верхней площадке, увеличилась до предельно возможной, а откуда-то со дна послышался властный зов: «Пошли!», я достал из кармана удостоверение частного детектива и, раскрыв его так, чтобы не было видно тисненой надписи на обложке, тоном начальника жэка рявкнул:

— Московский уголовный розыск, майор Столетник! Предъявите ваши документы!

Вниз ему бежать было обломно — там стоял я, наверх — тоже, выше пятого этажа жили только голуби, да и те над люком, закрытым на замок. Испуганный сифилитик попытался сбить меня своим тщедушным организмом в куцых джинсах и застиранной байковой рубахе в клеточку, я отклонился и подсек его в воздухе, в результате чего он пролетел над лестницей и, крикнув: «Менты, Бугай!» — плашмя упал на бетон. В следующее мгновение я заломил его татуированную руку и изъял из карманов самодельный кастет из слоеной фанеры, нож-«раскладушку», приобретенный в соседнем киоске «Роспечать», скомканные рубли, которых едва хватило бы на пол-литру, и проездной билет на трамвай. Документов ему еще не выдали.

— Как тебя зовут, шибздик? — спросил я, усевшись на него верхом так, чтобы он мог увидеть сотовый аппарат в моих руках, и набрал первый попавшийся номер.

— Рябчик… Виктор Рябов, — простонал он.

— Алло! — томно отозвалась женщина в трубке.

— Дежурная! — заговорил я голосом ленивого мента, стараясь не оставлять пауз между словами. — Майор Столетник! Пришли-ка мне ПМГ, какая там поближе к моему дому! Срочно! — И отключился. — Сейчас ты у меня заговоришь, Рябчик! Сейчас я тебя вместе с ананасами пожую, а потом выплюну!

Кровь от падения на его лице уже смешивалась со слезами.

— Не надо, начальник, — всхлипнул он. — Отпусти! Я все так тебе расскажу, слышь? Гадом буду! Неделю как откинулся, припаяют — век свободы не видать!

— У у у; да! — поцокал я языком. — При такой биографии да с учетом статьи 317 нового Уголовного кодекса «Посягательство на жизнь сотрудника правоохранительных органов» свободу ты увидишь не скоро.

— Отпусти, начальник! Бабки себе возьми…

— Какие бабки?.. Вот эти, что ли? — обалдело посмотрел я на скомканные тысячи, рассыпавшиеся по лестнице. — Дача взятки должностному лицу при исполнении?.. Покушение с применением холодного оружия?!

— Да не покушались мы! Припугнуть хотели.

— Зачем? Быстро.

— Мы возле винного отдела стояли…

— С кем?!

— С этим… ну… как его… Бугаем…

— Который удрал?

— Ну… стояли, а из винного вышел такой прикинутый мужичок. «Что, — грит, — выпить охота?» Мы ему: «А то!» Он грит: «Тут один козел живет…»

— Козел — это я?

— Это он так сказал!

— Передача «В мире животных», — усмехнулся я. — Рябчик с Бугаем подвизались пугнуть Козла. Дальше!

— Дальше… дальше… это… ну, он сказал, что к нему сегодня в четыре телка в контору приходила…

(«К Рябчику, Бугаю и Козлу добавилась Телка», — мысленно принялся я сочинять за дедушку Крылова).

— … надо его на понт взять, чтоб раскололся — зачем. Мол, расколете — я вам ящик белой выставлю. И задаток дал — на пару пузырей…

— Адрес мой он тоже вам дал?

— Он… Пусти, начальник? Заметут ведь.

— Где Бугай живет?

— Да не знаю я, клянусь! Возле винного на Измайловском встретились, я его там раньше видел.

— А сам?

— Бомжую пока, паспорта нет…

— Где вы должны были с этим мужиком встретиться?

— Завтра там же, в десять.

— Как он выглядел? На тачке был?

— Вроде тачка… Белый «жигуль». Мы сразу в магазин вошли. Завтра он подъедет. Лысый…

— Ростом невелик?

— Не так чтобы… с тебя ростом… Лет под пятьдесят, костюм синий, с галстуком, в руке кейс вроде черный… Пусти, начальник, а?

— Значит, так, Рябчик. Слушай и не перебивай. Кастет и нож я оставляю у себя. На них твои «пальчики». Они же — в картотеке ГУИНа, как я понимаю. Сейчас приедет ПМГ, я скажу, что тебя упустил. Чеши живо, и желательно — в разные стороны. Но если завтра ровно в девять тебя не будет возле винного на Измайловском — я «случайно» твой арсенал найду, а дальше — знаешь сам.

Я слез с него, приказал собрать деньги. Несколько раз пробормотав слова искренней благодарности, заверенные фразеологическим оборотом «Гадом буду!», что соответствовало действительности, он скатился по лестнице. Я положил в карман улики и, торопясь наверстать упущенное время, поднялся к себе в квартиру.

В знак протеста против вынужденного воздержания и нарушения графика приема пищи Шериф навстречу мне не вышел, а только махнул хвостом и покосился на часы. Первым делом я бросился на кухню к холодильнику.

— Занят был, — объяснил я ему, — обои клеил. Потом собаку искал, черт бы вас побрал… бегаете за всякими суками!

На последнее слово он отреагировал поднятием головы, в глазах, запечатлевших скорбь израильского народа, промелькнула искорка интереса. Я поставил на газ сковороду, положил на нее пару антрекотов, купленных в кафе «Ласточка», и сел изучать параметры кавалера.

Если верить тому, что было написано в книге, был он вынослив, несмотря на малый рост, чистоплотен, любил детей и ладил с другими домашними животными, то есть был вполне гармонической личностью, не в пример большинству двуногих. К сложностям относились потребность в ежемесячной ванне, частые отиты, необходимость ежедневного расчесывания. Особо подчеркивалось, что кавалер — собака комнатная, в питомнике содержать ее нельзя. Весить он должен от 5,4 до 8,2 килограмма; судя по кредитоспособности Илоны Борисовны, «мой» экземпляр весил все десять. Следующая строчка: «Легко приспосабливается к жизни в городе и в сельской местности» — означала, что искать его нужно и в окрестных селах тоже. У него был соплеменник, с тем же названием, в котором отсутствовало слово «кавалер». У кавалера был более длинный нос, он был крупнее (что заметно облегчало его поиск). В США известен под названием «английский той-спаниель». Если до завтрашнего полудня я его не найду в Москве и окрестностях, придется ставить вопрос перед Ямковецкими о поездке туда.

Вырезав картинку кавалера, я перевернул антрекоты на сковородке и позвонил в Шереметьево-2. Самолет из Брюсселя прилетал в двенадцать сорок, то есть в запасе у меня, помимо вечера, ночи и утра, было еще сорок минут. Оставалось молить Бога, чтобы пошел дождь и рейс задержали, тогда поиски продлятся и я смогу заработать еще.

Дома был бедлам: здесь я держал недорогую офисную мебель для конторы, оставшиеся рулоны обоев, лаки, краски и прочее, чему скоро суждено было перекочевать в бюро. Хотелось разгрести все это, стереть пыль, вымыть полы, покончить с переездом; я вовсе не собирался начинать дела до окончания ремонта, теперь же все зависело от кавалера клиентки, которого я уже потихоньку начинал ненавидеть.

Я открыл сейф, достал оттуда четыре бланка договора — для себя, клиентки, налоговой и ОВД, пистолет и разрешение на ношение (что, по нашим законам, вовсе не давало права на его использование; случись такое — доказать, что в тебя целились из «борзов» три пьяных чеченца, требуя снять золотые коронки, будет очень проблематично), заполнил под копирку документы, расписался, поставил штамп, дату, печать. Оставалось отнести это клиентке, и я было собрался упредить наш с Шерифом приход к ней звонком, но Шериф упредил мой звонок лаем: из кухни валил черный дым от сгоревших антрекотов.

Больше в доме еды не было: яблоки он не ел, кофе не пил.

— Ладно, не рычи, — миролюбиво сказал я. — Пойдем мимо гастронома, куплю тебе палку вареной колбасы, сядешь на лавочке и поешь как человек.

Из солидарности я не стал есть и сам. Не забыв выложить свои баксы и кастет Рябчика, разрешения на который у меня не было, взял друга на поводок и отправился на променад.

Пес Шериф достался мне от знакомого киевского генерала, который погиб, спасая мне жизнь. Его звали Константин Андреевич Хоботов, мы с ним тогда увели у банды партию красной ртути, за нами гнались… Я его никогда не забуду. Не знаю, есть ли теперь такие генералы. Жена его друга, погибшего в Афганистане, Валерия Тур-Тубельская уехала в Париж. Несколько раз я бывал у нее, а в начале этого лета мы обвенчались в храме Воскресения Христова в Медоне, после чего я вернулся в Москву, где вырос, где живут моя сестра и мои племянники, где похоронена моя мать; в Россию, которую я никак не могу понять своим умом и измерить общим аршином. И, говорят, не я один. Валерия осталась там — у нее другая судьба, здесь она была былинкой в поле, а там нашла себя. Мы оба знаем, что я не буду жить в Париже, а она не вернется в Москву, но мы — родственные души, и Богу было угодно соединить их под венцом. Такая вот история — старая, долгая и совсем-совсем другая…

Я вспоминал ее, сидя на лавочке напротив дома номер один на Сиреневом бульваре, пока Шериф чавкал, дожирая батон «Останкинской» колбасы. Жлоб! Я бы с ним непременно поделился.

На Сиреневый меня привело одно-единственное обстоятельство: отсюда, от своего дома, сегодня утром в одиннадцать часов по местному времени начала обычную ежедневную прогулку моя клиентка Илона Ямковецкая с кавалер-кинг-чарлз-спаниелем Борей. И все! И — точка! Что ею интересовались какие-то подвыпившие типы, если и касалось меня, то в прейскурант не входило. Мы договорились о том, что я буду искать Борю, — больше мы ни о чем не договаривались.

— Ну, пожрал? А слюни кто, я буду подтирать?

Шериф икнул в знак благодарности, и мы пошли искать кавалера. Уж если начинать, так начинать с самого что ни есть начала. От печки. Вот отсюда, со двора, где у подъезда клиентки судачили типичные московские старушки. Я собрался с ними побеседовать, но Шериф начал беседу первым: подняв лапу, он пописал на куст шиповника, отчего последнему была только польза, но бабушек этот необдуманный поступок моего друга привел в нервическое состояние.

— Это что же вы делаете, молодой человек? — сказала одна из них, глядя почему-то на меня. — Это что же вы себе позволяете?

— Кто, я?

— Да вы, вы! А кто? — подключилась другая. — Не я же.

— Да, но я ничего не делаю, — принялся я оправдываться, изо всех артистических способностей разыгрывая недоумение. — Я просто стою и держусь за своего друга…

— Он еще и острит! — решила не оставаться в стороне третья, наиболее агрессивная в силу молодого возраста. — В чужой двор тигра привел и еще острит!

— Во-первых, это не тигр, а лев, — уточнил я. — А во-вторых, откуда вы знаете? Может, это его двор?

Тут они принялись возмущаться втроем, и из их церковного хора я понял, что в их дворе львы не водятся, а водятся маленькие собачки, да и те никогда «на клунбы не оправляют надобностев».

— Вот! — остановил я их, чувствуя, как натягивается поводок и по нему пробегает электрическая дрожь готового ответить за свой поступок друга. — Вот видите? А что это значит? Это значит, что ваши собачки писают в чужих дворах. Раз они не писают в своем. Вот это ваше окно, что ли? — указал я кивком головы на предполагаемое окно своей клиентки.

— Ну, не наше! — хором ответили они, как будто проживали в одной квартире.

— Не ваше. А собачка там живет?

Они переглянулись.

— Вроде живет? — тихо справилась одна у подруг. — Живет, маленькая такая, рыженькая с белым, она ее куда то водит…

Больше нам с Шерифом здесь делать было нечего.

— Я вам скажу, куда они друг друга водят! — победоносно изрек я, перехватив друга за ошейник. — Под мое окно. А поскольку они справляют свои надобности на нашу «клунбу», мы пришли на ихнюю. Что к вам вообще не имеет даже косвенного отношения. Честь имею!

Может быть, после этого и разразился большой скандал, но пока мы шли до угла, сворачивали за него — степенно, с достоинством, — вслед звенела тишина, как ночью на сельском кладбище.

Дело было десятого сентября, в среду, осень уже вытесняла воспоминания о лете, как город — деревню, а умственный труд — физический: медленно, но неотвратимо. Ветер времени подметал мостовые столицы, еще не опохмелившейся после своего пира во время общей чумы, гнал по тротуарам пригласительные билеты на Лучано Паваротти и уносил в небытие миллионы недоплаченных врачам, учителям и прочим шахтерам «зеленых» листьев. Впрочем, в Москве все доплачено, шахтеров нет — они живут в России, а это другая страна, и ее личное дело, кому она там чего недоплатила.

Наше дело — искать виновного в наших неприятностях. То есть Борю.

— Мужик, — шагнул к нам из-за фонарного столба небритый, с подбитым глазом, в спортивных рейтузах с вытянутыми коленками и пиджаке на голое тело джентльмен. — Дай, я твоего кореша подержу, пока ты будешь мне треху из портмонета доставать?

«Какое счастье, что я купил Шерифу колбасы и он уже успел набить желудок!» — подумал я.

Кореш угрожающе зарычал. Джентльмен выжидающе остановился.

— Где вы изволите проживать, любезнейший? — спросил я, не спеша доставать требуемые три тысячи из кармана.

— Че?.. Живу где, что ль? — испугался он хорошего обхождения. — Дык вона, в доме, где еще?

— В этом?

— Ну.

Я лениво сунул руку в карман, делая вид, что пересчитываю там купюры. Джентльмен алчно сглотнул.

— Давно?

— Че?.. Живу, что ль? Давненько. Тридцать второй годик.

Если из глыбищи прожитого высечь восьмерку сдержанного режиму.

— Ясно. А что, собачников на Сиреневом бульваре вам не доводилось встречать? Так называемые «собаковозки» тут не ездят?

Он почесал за давно не мытым ухом, неуверенно покачал головой, похожей на насупившегося ежа, но смелости ответить отрицательно на себя не взял и, к своей непропитой чести, позвал консультанта.

— Харитон! — свистнул пронзительно. — Подь сюда!

Из-за кустов вылез долговязый его собрат с жеваной гильзой от папиросы, зажатой между двумя рядами железных коронок, сработанных лагерным стоматологом. Шерифу он не понравился, пришлось его одернуть коротким рывком поводка, чтобы не испортил операцию.

— Тут мужик собаку на живодерню сдать хочет, — объяснил джентльмен. — Бывают они поблизости, не встречал?

Шаркая стоптанными кедами, консультант подошел на расстояние перегара, оценивающе поглядел на потенциальную жертву живодеров.

— Встречал, — ответил с просвистом туберкулезника. Потом посмотрел на меня, сплюнул: — Скажи этому садюге, пусть он лучше себя на живодерню сдаст! Пошли, на хрен, отсюда! Не надо мне его трехи.

Даже если он оттянул пятнашку за убийство, я к нему проникся уважением.

— Ладно, ребята! Стойте! — сказал, позабыв о заявленном лексиконе. — Это моя собака. Если вопрос действительно встанет о живодерне, я пойду туда вместо него. Гадом буду! Век свободы не видать! — Льдинки в глазах консультанта растаяли, но слезы еще не потекли. — Я ищу одного пса редкой породы курт-зинг-платц-бурбон-терьер. Он пропал сегодня на углу Девятой Парковой и Верхней Первомайской. Одна милая дама, его хозяйка, сказала, что, если я не найду его — завтра в полдень найду ее. В петле.

С этими словами я протянул джентльмену пятитысячную купюру. Нужно ли говорить о том, с какой скоростью она исчезла в кармане его смокинга?

— Так бы и сказал, — укоризненно посмотрел на меня консультант. — Значится, так, друг. Тут, было дело, они шерстили до праздников. Навроде Хозяин приказал очистить город от нас и от собак. Мы с Юриком сами вчера из Рязанского отстойника вернулись. А давеча поутру я видал такой фургон. Раненько, часу в шестом. Ме-едленно так по Щелковскому ехал…

— Ты дело говори, — перебил казначей.

— Какое дело-то? Чтоб кого замели — не видал, врать не буду. А из фургона лаяло — слыхал. И не одно.

— Как он выглядел, фургон этот? Грузовой, легковой?

— Легковой. Старый «Москвич» ижевский, каким мороженое возят. Я еще подумал: во гады!

— Это все? — спросил я.

— Все. У владельцев собак поспрошай, может, они в курсе?

— Хреновые дела, — сплюнув, констатировал джентльмен. — Болтаться бабе в петле. И у тебя, брат, нету возможностев — ну никаких. Крадут их теперь — кто на продажу, кто на пропитание, котлеты из них делают, шапки шьют. Для китайцев они навроде как для нас горькая, а китайцев теперь по Москве больше, чем собак.

Слушать об этих ужасах мне не хотелось, хотя я и знал, что живу во время развитого каннибализма. Поблагодарив детей подземелья и отказавшись составить им компанию, мы с Шерифом побрели по скорбному пути кавалера Бори дальше.

Недалеко от поворота на Парковую мне позвонил Каменев — он всегда звонит мне в это время, мы старинные приятели с полковником МУРа, который до недавней смены милицейского начальства прозябал в детективном агентстве «Альтернатива», а теперь вернулся в свою альму-матерь с повышением в должности и звании.

— Привет, Француз, — раздался в трубке бас могильщика криминала. — Ты жив?

— Я же СТО-летник, а прошло только тридцать четыре. Как ты-то, все пугаешь мафию?

— Я пугаю, да она не боится. Что поделываешь?

— Трапезничаю. Шериф где-то поросенка с хреном раздобыл.

— В то, что он хрен раздобыл, я еще, может быть, поверю. Обои поклеил?

— Поклеил. Ты мне помощь хотел предложить?

— Вроде того. У нас тут смешная история развивается — с потусторонним оттенком. Ты ведь такие любишь?..

Когда-то мы с ним и с нашим покойным другом Петей Швецом — «важняком» из Генпрокуратуры — размотали дельце, о котором теперь пишут книжки: отыскали секретную лабораторию, где программировали мозги боевиков для государственного переворота. Ну да ладно, как сказал один кабинетный работник: «Брехня все это!» Жаль только, что за эту «брехню» Петька Швец голову сложил, Вадику Нежину гранатой живот распахало, а хороший молодой парень в моей тачке в воздух взлетел. На его месте должен был быть я…

— Я такие люблю, Саныч. Но на ментов не работаю.

В трубке послышался смех Лели, жены Саныча — должно, подслушивала по параллельному на кухне.

— Я серьезно, Жень. Очень забавная история — тебя по уши затянет!

— Похоже, одна история меня уже затягивает, а свою ты у Кати на пельменях в воскресенье расскажешь. Пока! Лелю поцелуй.

Я спрятал трубку. Возле ларьков на Парковой стояли два молодых фраера — клеили девиц. У обочины светился включенный «Фольксваген». Девицы хихикали, стряхивали пепел с сигарет длинными и, наверное, фиолетовыми ногтями. Тип любительниц пломбира с кусочками шоколада — не шлюхи, но их постоянство длится не дольше одной ночи.

Я подошел к светящемуся ларьку, купил пачку «Кэмела» и зажигалку.

— Давно торгуете? — спросил у самой несимпатичной из киоскерш, которых когда-либо видел.

— В каком смысле? — бросила она на меня злой взгляд.

— В прямом.

— С детства! — подалась она вперед корпусом, похожим на затонувший авианосец. — Купил сигарет — отваливай!

— Я спросить хотел…

— Дома у жены спросишь.

Парни притихли, услышав ее трубный глас, тяжеловесно подошли к киоску.

— В чем дело, Нора? — спросил один из рэкетиров через стекло.

— Да вот… — осеклась она, не найдя, чем мотивировать свою агрессию.

Они выжидательно уставились на меня, я положил палец на карабин, чтобы отцепить, в случае чего, Шерифа. Пушки у них, несомненно, были, и в мою задачу входило не уронить искорки недовольства в бочку с порохом их желания показать крутизну перед девицами и этой Норой, у которой, я уверен, тоже были фиолетовые ногти.

— Да нет, ничего, ребята, — продемонстрировал я улыбку Джоконды. — Спросил, не работала ли эта милая девушка утром, хотел кое-что уточнить. Извините, если что не так. Пошли, Шериф!

Мы отошли на пару шагов. Кажется, пронесло! Мне, конечно, этих ссыкунов заставить играть в чехарду и кричать: «Дяденька, прости, больше не будем!» — дело двух секунд. Не говоря о том, чтобы сложить в багажник «фолькса» и самому отправиться катать на нем фиолетовых девиц. Но придется иметь дело с ОМОНом, прикроют бюро, изымут разрешение на оружие, ночь продержат в отделении — да мало ли! Овчинка явно не стоила выделки.

— Ты у нас спроси! — с вызовом сказал мне вслед один из «качков». Я понял по его тону, что в мои благие намерения они не поверили.

— Где-то здесь утром, примерно около двенадцати, воблой торговали, — сказал я. — Прямо из машины… из микроавтобуса, не знаю, как называется…

— Ну и что?

— Да ничего. С приятелем поспорил. Он говорит, на Восьмой Парковой, а я — на Девятой.

— Вы выиграли, — вульгарным голосом сообщила одна из девиц и отщелкнула окурок фиолетовым ногтем. — Вот здесь «РАФ» стоял, я воблу покупала.

— Очередь была?

— Была.

— Вы, случайно, там даму с собачкой не заметили? Рыжая с белым собачка на поводке, питбуль-курц-айзен-шпиц? И дама в экстравагантном таком…

Все засмеялись, не смеялась только Нора. На лисьей ее морде было написано желание прокатиться в «фольксе» или, в качестве компенсации, стать свидетельницей моего четвертования.

Я молча переждал массовый припадок.

— Не заметила, — ответила девица.

— Тебе этой собачки мало? — развеселился «качок».

Мы с Шерифом пошли дальше, вспоминая о тех благословенных временах, когда могли позволить себе, не думая о последствиях, не общаться с несимпатичными киоскершами. Теперь же мы стали степеннее, мудрее и предпочитаем другие методы работы — ничего из того, что не отвечает главной цели, иными словами, «не входит в прейскурант».

К двадцати двум часам мне стало известно столько, сколько было известно в шестнадцать. Не густо. Похоже, я мчался со скоростью сто километров в час по показаниям спидометра велотренажера. Шесть часов, прошедших с начала моей бурной деятельности, ознаменовались подтверждением того, что существование Илоны и Бори в природе столь же достоверно, как и факт торговли вот на этом месте ворованной воблой из залетного «РАФа». Итак, Илона встала в очередь; зная, что восьмилетний Боря к бегам не склонен, отпустила его с поводка и велела ждать на углу. Когда стала подходить ее очередь, она полезла в крокодиловую сумочку, достала из нее толстый — должно быть, из кожи бегемота — кошелек с фотографией Бори, заменявшего ей кавалера… Какая-то хамка вроде этой мороженщицы с фиолетовыми ногтями попыталась пролезть без очереди, завязалась перебранка, а когда Илона бросила привычный взгляд на Борю, тот уже мчался во всю прыть в направлении Верхней Первомайской.

Мы с Шерифом проделали весь этот путь. Я чувствовал, что начинаю перевоплощаться в свою клиентку. Последние пятьдесят метров мы пробежали со скоростью молодой дамы в длинном платье от Бехтерева, догоняющей свое счастье.

Совсем стемнело. Я отметил, что по ночам собак искать значительно труднее, чем в светлое время суток. Отчасти этот вывод опроверг мой друг: как только мы зашли за злополучный угол, он оживился, уткнулся в землю своим кирзовым носом и стал эту землю жрать с аппетитом представителя канадской диаспоры, вернувшегося на ридну неньку Украину полвека спустя. Я оттянул его, он прошел несколько метров и снова заметался, вырыл ямку, поднял лапу, чтобы не упал бетонный столб; постояв так, вернулся вдруг назад и снова прильнул носом к траве на газоне. Поскольку он поел, дело было не в случайно завалявшейся косточке. Такое беспокойное поведение могло означать, что кто-то провел по этому газону течную суку.

На противоположной стороне я увидел большую белую собаку, которая, несмотря на позднее время, вывела на прогулку свою хозяйку.

— У вас мальчик? — издали крикнула она.

— Нет, у меня кобель, — ответил я. — А у вас?

— У меня… — она подумала, но все же не решилась назвать собственное чадо сукой, — у меня девочка.

Мы перешли через дорогу. Мать девочки оказалась женщиной лет пятидесяти в стареньком пальто и полусапожках, предназначенных для такого рода прогулок. Шериф к афганочке интереса не проявил, значит, на противоположном газоне наследила не она.

— Извините, — вежливо обратился я к женщине, — вы здесь неподалеку живете?

Вопрос ее насторожил.

— А что?

— Сегодня здесь кто-то украл собачку. Весьма редкая, как я понял по рассказу владелицы, порода: кинг-чарлз-спаниель, окрас бленхейм.

Женщина пожала плечами:

— Я живу в этом доме, — кивнула на угловой. — У нас тут таких нет. Жаль, конечно. Хорошая порода. Ласковая.

— Да? — обрадовался я. — Вы знаете?

— Знаю. Мы с Сэтти уже четыре года в городском клубе любителей кинологии состоим, все породы знаем. Кавалер?

Я понял, что Бог услышал мои молитвы!

— Кавалер, кавалер!

— Абсолютно бесстрашная собака. Может броситься на кого угодно. Спортивная, выносливая и веселая.

— Броситься?

— Если кто-нибудь нападает на хозяина — бросится не задумываясь. Хоть с вашим зверем вступит в поединок. И за себя постоит.

— А в смысле преданности?

— Ну, что вы, — улыбнулась светоч кинологии, — она же комнатная, без хозяев не может.

Я рассказал ей об обстоятельствах исчезновения Бори.

— Двадцать секунд, говорите?

— Не больше! Сам проверял! Добежала — а его уже нет. Искала по подворотням, подъездам — нет! Как в воду канул! И воды нет.

Шериф и Сэтти стали заигрывать друг с другом, нам, чтобы не запутались поводки, приходилось перемещаться то вправо, то влево, двигаться по кругу по часовой и против часовой стрелки, и если бы кто-нибудь смотрел в это время на нас из окна, наверняка подумал бы, что мы танцуем.

— А машины отъезжающей она не заметила?

Я подумал, что если бы Илона заметила отъезжающую машину, то наверняка бы погналась за ней, в лучшем случае — запомнила бы марку или цвет, в худшем — бросилась бы под колеса, и если бы осталась жива, то уж наверняка рассказала бы мне об этом.

— Нет. Впрочем, было это в одиннадцать сорок, движение в это время оживленное. А почему вы спросили о машине?

— В последнее время в нашем районе пропало несколько породистых кобелей. Как правило, красивых и дорогих. Кто-то рассказывал, что видел двоих китайцев в фургоне, из которого они выпускали течную суку. Породистый пес стоит от пятисот долларов, чем не бизнес?

Она просто пересказала мои мысли. Надо полагать, узкоглазые поставили этот бизнес на широкую ногу, к вящему удовольствию городских властей. Что-то мелькало в «Комсомолке» — кажется, на редакцию, опубликовавшую возмущенное письмо Брижит Бардо, городской голова подавал в суд. Тешить себя надеждой, что таким промыслом занимались исключительно в Измайлове, было глупо, вопрос заключался в том, реализовывали собак сразу покупателям по предварительному согласованию или у них все-таки был отстойник.

— Больше я вам ничего сказать не могу, — сочувственно вздохнула женщина, увидев растерянность на моем лице. — Во всяком случае, не думаю, чтобы такую приметную собаку украл кто-нибудь из нашего района — ее тут же обнаружат.

Картина вырисовывалась достаточно четко: специально выдрессированная течная сука выпускается из фургона в том месте, где гуляет приглянувшийся кобель, фургон заезжает за угол, сука бежит за ним, а кобель, унюхав ее, забывает, что он «чистоплотен, комнатен и привязан к хозяевам», — в этот момент ему кажется, что с милой рай и в питомнике. Значит, Илона спохватилась тогда, когда Боря еще не добежал до угла, а сука — в прямом и переносном смысле — уже забежала за него.

Я хотел позвонить клиентке, но в том, что Боря не объявился, не было сомнения: он же не кот, который возвращается в дом, даже если его увезти за пятьдесят километров. А что мне сказать ей еще? Что я тратил ее денежки на проверку ее же показаний?

Все это время меня не покидало ощущение, что за мной непрерывно следят, я словно чувствовал чей-то взгляд, нацеленный мне в спину с точностью лазерного прицела, даже оглянулся пару раз, чтобы уж совсем не переиграть в дурака, но никого, естественно, не обнаружил.

Через, пятнадцать минут мы были дома. Я вытер Шерифу лапы, он тут же рухнул на коврик в прихожей и захрапел. Я бы тоже с удовольствием протянул ноги, но решил доиграть в эту игру до конца, мне казалось, что я начинаю кое-что в ней понимать.

В отличие от джентльмена, знавшего о китайцах только то, что их больше, чем собак, я знал относительно точную их численность в Москве: сто тысяч человек. Вадим Нежин рассказывал, как они напали на след одной из многочисленных их лабораторий по изготовлению фальшивых ксив. Всего за сто пятьдесят баксов у них можно купить иностранный паспорт с любым штампом и копией любой подписи — хоть самого президента. Промышляют они переброской эфедрина в столицу, торгуют пистолетами «ТТ» китайского производства, которые любят наши киллеры: больше двух выстрелов не сделает, а больше и не надо, зато дешево. Держат они под контролем рестораны и притоны своих земляков, занимаются контрабандой, при этом нигде не состоят на учете и налогов не платят.

Будь у меня время — я бы, конечно, выследил этот фургон, но времени у меня было не больше, чем у Бори, которому уже наверняка изготовили новый паспорт на новую кличку и кучу всяких справок, включая родословную с гербом английского королевского двора. Если, конечно, над ним не потрудились скорняк и повар.

Я нашинковал ножницами рулон обоев, расчертив его на одинаковые прямоугольники размером 156,4 х 66,6 мм, собрал в увесистую пачку, сверху которой положил две такого же размера бумажки, только с портретами Франклина, перетянул это уникальное изобретение аптекарской резинкой, положил в конверт и, спрятав «ПМ» за ремень джинсов на спине, отправился в роддом.

 

3

Желтолицые персоны нон грата, осевшие в столице, проживали на частных квартирах москвичей, не обеспокоенных цветом кожи и родом занятий их квартиросъемщиков: когда таким москвичам показывают тысячу баксов и обещают платить эту сумму исправно и ежемесячно, у них притупляется обоняние и они не находят для себя большего удовольствия, чем идти в праздничной колонне и распевать «и врагу никогда не добиться…». Китайцы тоже подпевают «дорогая моя столица», потому что за койку в брошенном общежитии им приходится платить двести долларов, а штраф за незаконное проживание на территории чужого государства лишь немногим превышает стоимость бутылки водки — в рублях. Они платят, смеются и живут, воплощая идею панмонголизма и отвоевывая улицу за улицей, квартал за кварталом, район за районом.

Одну такую точку я знал. Если бы не обеспокоенность судьбой Бори и не выбранное с годами презрение к страху, я бы туда не сунулся даже на званый ужин. Место, где эта точка расположена, называть не стану, потому что тысячи москвичей потребуют немедленного переселения, а проблему жилплощади для соотечественников за прошедшие 850 лет решить пока не удалось. Знают о нем и милиция, и префектура, и фирма, которая зарегистрировала обиталище желтолицых нелегалов как гостиницу, но их молчание в отличие от моего хорошо оплачивается.

В том, что я найду чистопородного англичанина Борю в набитом наркоманами, проститутками, СПИДоносцами, ворами, убийцами, мошенниками и прочим сбродом, провонявшем испражнениями и жареной селедкой притоне, у меня не было никакой уверенности. Зато была уверенность, что если за мной по какой-то, пока неведомой мне, причине есть «хвост», то его там отрубят — это точно, как то, что «Омсо» — лучшие колготки.

Гостиница «Пекин-2» находилась в брошенном из-за стафилококка роддоме. Говорили, что рожениц перевели в бывшее психиатрическое отделение, а психов выпустили за неподтвержденностью диагноза, но так как от этой перемены мест моя сумма не меняется, а рожать у нас с Шерифом все равно некому, я в подробности не вникал.

На дорогу ушло тридцать пять минут. В двадцать три пятьдесят я подкатил к высокому желтому забору и погасил фары. По крыше застучал дождь — мелкий, как мои проблемы по сравнению с продвижением НАТО на Восток. Манна небесная была хорошей приметой, и я решил, что пора наводить в китай-городе порядок.

Решетчатых ворот, на которых, как на воротах Зимнего, еще десять лет тому повисали пьяные мужья рожениц, озабоченные закономерными в их положении вопросами «Что делать?» и «Кто виноват?», уже не было, но в проеме маячили какие-то тени. Можно было подойти к ним с предсмертными словами Самюэля Гарта, с которыми тот, по преданию, обратился к коллегам-врачам: «Прошу вас, господа, отойдите в сторону и дайте мне умереть собственной смертью»; можно было преодолеть эту китайскую стену с тыла, не обращаясь ни с какими словами. Но я должен был руководствоваться интересами вызволения спаниеля Бори, поэтому, подойдя к одинаковым, словно близнецы-братья, стражникам, поднял над головой сжатую в кулак руку.

— Хинди-руссо-пхай-пхай! — проскандировал я. И, секунду поразмыслив, добавил с не меньшим пафосом: — Москва — Пекин, дружба навек!

Четыре китайца уставились на меня глазами цвета карамели «Барбарис», растворенной в сурике. Впрочем, я бы не стал присягать на Библии, что цвет был именно таким, потому что все равно сквозь их узкие триплексы ни черта не было видно. По крайней мере с этой стороны.

— Ты чего, кореш? Крыша поехала? — спросил один из стражников на чистейшем москворецко-уханьском диалекте.

Я онемел. Из светящихся окон двухэтажного притона раздавался трехэтажный мат, глухие удары чьей-то головой о стенку, женский визг, шипение рассерженной селедки на сковороде, стрельба одиночными по бутылкам из гранатомета — и вся эта какофония тонула в чарующих звуках старинной китайской мелодии в исполнении трио бандуристов. Однако никого там не лаяло. Ни одного.

«Свои!» — понял я, но не знал, стоит ли этому радоваться: если китайцы оставили притон под натиском люберецких, то смогут ли последние оказать мне содействие в розыске?

— Мужики, — свойски обратился я к стражникам. — У меня собака пропала. Кавалер-кинг-чарлз-спаниель-бленхейм.

Они непонимающе переглянулись.

— Ноу, ви донт андестенд инглиш, — неожиданно ответил тот, который минуту назад назвал меня своим корешем.

Я понял, что единственная русская фраза: «Ты чего, кореш? Крыша поехала?» — была заготовлена им еще в Поднебесной как универсальная для ответов на вопросы пограничного, таможенного, паспортного контроля о национальности, местожительстве и уже упоминавшихся здесь и ранее «Что делать?» и «Кто виноват?». Благодаря чему он и стал москвичом.

— Инглиш не надо, — терпеливо объяснил я. — Со-ба-ка!.. Ав-ав!.. — Потом додумался извлечь из кармана куртки конверт, а из него — пачку обойных баксов и, показав портрет Франклина, взлохматил вполне даже зеленые в лунном косо падающем свете листы: — Ты… мне… ав-ав!.. Я… тебе — мани-мани! Ферштейн?..

Четыре пары глаз несколько раз расширились, с тоской провожая доллары в конверт, а конверт — в карман. Но меня, кажется, поняли. Посыпалась оживленная, отрывистая китайская речь, и через полминуты выяснения отношений один из стражников побежал в бывший приемный покой.

— Ав-ав? — переспросил мой новый кореш, кивая и улыбаясь, как его единокровный фарфоровый болванчик, некогда стоявший у моей мамы.

— Кто-нибудь, кто знает по-русски, у вас тут есть? — точно глухому прокричал я, раздробив свой вопрос на гласные и согласные в отдельности.

— Рус-ки?.. Ест! Ест!.. Бу-дит!.. Си-сяс бу-дит!

Я посмотрел на часы. Где-то били куранты.

Из притона в ненастную сентябрьскую полночь вышли трое и степенным шагом, под стать кремлевскому караулу, двинулись навстречу моей судьбе.

Самый высокий — во френче, ростом достигавший моего подбородка — протянул мне руку, и я было подумал, что уйду из этого роддома, унося на руках маленького Борю, если бы не его непроницаемое, словно навсегда застывшее лицо в шрамах.

— Гасыс?.. Кока-инь?.. Геро-инь? — спросил он по-русски.

— Собака.

— Кто? Я?

— Да нет, нет, что вы? Мне нужна моя собака. Ее сегодня увезли с улицы Первомайской ваши товарищи.

И хотя я говорил вяло, безнадежно, он, прожив в России, должно быть, дольше других из этой общины, меня понял.

— Васа собака мозет быть наса товариса, — по-прежнему сдержанно кивнул он. — Но это бу-дит сто-ить день-га.

Я не пожалел бы денег и на то, чтобы узнать, что он задумал и что у него на душе. Луна на мгновение выглянула из-за быстро пробегавших туч, в этом промельке я хотел успеть что-либо понять по его глазам — глаз не было; по его лицу — лица не было, точнее, это было неподвижное лицо мертвеца.

Или убийцы.

— Если я найду свою собаку, я вам заплачу, — твердо пообещал я. Он перевел соплеменникам содержание нашего разговора — это я понял по тому, как заулыбались, закивали они, зацокали языками и почти синхронно развели руками, выражая сожаление по поводу случившегося. Завершив ритуал, все снова замолчали и снова уставились на меня.

— Я могу посмотреть ваших собак? — растерянно спросил я у непроницаемого.

— Это не здесь, — ответил он, подумав. — Но вас могут подвезти.

Стало ясно, как в избе-читальне при лампочке Ильича, что придется платить аванс, подтверждая свою кредитоспособность. Я снова полез в карман, невольно подумав, что если они живут здесь легально, без документов, то куда они девают трупы тех, кто умирает?

С вымученной усмешкой превосходства, достав конверт из кармана, «куклу» — из конверта, сотню — из-под аптекарской резинки (так, чтобы они могли разглядеть, что под ней — вторая, и подумать, что под второй — еще пачка таких же), я протянул ее непроницаемому. Он посветил на купюру фонариком-ручкой, вначале на Франклина, затем — на здание Дворца независимости, кивком отметил подлинность купюры и спрятал ее в нагрудный карман френча.

— Васа есть масина, наса люди повезут, — простер руку в сторону «ягуара».

— Мне бы хотелось быть уверенным, что они меня довезут туда, куда надо, а не до ближайшей лесопосадки, — подумал я вслух, не стараясь быть услышанным.

— Если бы наса хотела у-бить, ехать была не на-да, наса убить здесь, — четко ответил он.

— Это далеко?

— Наса люди довезут.

В его словах был резон. Но если бы его и не было, ради спасения кавалера Бори стоило рискнуть. Я протянул ему руку, он задержал ее в своей:

— Один вопрос. Васа — милисия?

— Нет.

— Тогда как нас насол?

— Случайно, — ответил я односложно.

Не объяснять же ему было, что морозным утром двадцать девятого декабря одна тысяча девятьсот шестьдесят третьего года я родился в этом доме.

Мне и самому себе теперь не хотелось в этом признаваться.

Мне и раньше доводилось иметь дело с китайцами. Давным-давно, еще на заре перестройки, Хан Чель, сын моего учителя Кима, познакомил меня с мастером Гао. Старик работал в маленьком китайском ресторанчике «Харбин», в подвале которого был оборудован обитый рисовой соломой зал для занятий кунфу. Гао проповедовал учение великого мастера Вена Нума дим-мак — искусство точечного удара. Он никогда и никого не учил, но меня ему порекомендовал Хан, и он не мог отказать сыну своего друга. В то время мне уже стукнуло тридцать, поубавились скорость и высота прыжков, гибкость и сила, и я попал к Гао весьма кстати. Два года изнурительных, беспощадных тренировок, как изнурительно и беспощадно все на этапе учения (а кроме того, больно, очень больно, больно до тех пор, пока не перешагнешь болевой порог и не станет уже все равно), кое-чему меня научили, продлили мою спортивную жизнь и помогли выжить в буквальном смысле — в схватках с роботами и в работе с людьми. Но я не о том: Гао познакомил меня со многими китайцами, среди которых были настоящие поклонники искусства древнего боя, просто повара, инженер и важный профессор Пекинского университета. Теперь их уже нет в Москве. Нет и самого Гао — его застрелили, прошили очередью из автомата какие-то солнцевские, или люберецкие, или черт его знает кто, в то время как он убирал опустевший зал своего «Харбина» — маленький, ни в чем не повинный Великий мастер.

Он приехал в Москву, чтобы почувствовать себя свободным. Почувствовал. А может быть, его убили такие, как эти вот, двое из которых сидели у меня за спиной, а третий — справа на пассажирском сиденье. У них другой бизнес, другая культура, они не склонны к самоистязанию во имя искусства. Я чувствовал по их дыханию, что они готовы убить за рубль. Они наверняка принимали меня за агента спецслужб, который под предлогом поиска собаки с замысловатым названием собирается выяснить тайные точки их бизнеса.

— Куда дальше? — притормозив на светофоре, кажется, последнем в городской черте, спросил я.

— Там, — ткнул пальцем в неизвестность дышавший мне в затылок «кореш».

На все мои вопросы он отвечал «там» и тыкал пальцем. «Там», куда он ткнул на сей раз, был Битцевский лесопарк. Уж не собирались ли они везти меня в Подольск?

С каждым километром тучи сгущались, холодный дождь из небесной манны превратился в рис из Поднебесной. Сентябрьская промозглость в брюхе «ягуара» трансформировалась в могильную сырость. Я не верил им с самого начала, неверие это усугубилось, когда, ткнув очередной раз в сторону примыкавшей грунтовки и произнеся сокраментальное «там», «кореш» забулькал о чем-то вполголоса со своими подельниками, и их заговорщицкий говорок не предвещал мне угощения жареной собачатиной.

«Надо было нарезать поменьше обоев», — запоздало решил я. — В конце концов, кто из нас дороже — я или Боря?

Постепенно я начал понимать, что их настораживает: какая-то сволочь все время ехала сзади, вольно или невольно усугубляя их подозрение в моей причастности к милиции. Желтые фары противотуманок, как два драконьих глаза, следовали за нами давно, но по мере удаления от Кольцевой машина становилась все меньше, а сволочь с завидным постоянством держала оптимальную дистанцию автослежки. Был ли это знакомый мне «БМВ» — мираж миражей, чтоб у него колеса, отсохли! — или Непроницаемый с телохранителями «зачищали» трассу? Логичное заверение Непроницаемого в том, что если бы меня хотели убить, то не ездили бы так далеко, успокаивало до поры до времени. В самом деле, меня уже пять раз можно было ударить кентосом по башке и накупить рисовой водки на весь оставшийся стольник. Может быть, мои сопроводники так бы и сделали, если бы не драконьи глаза позади? Тогда это точно не их сообщники. Да и откуда у шантрапы из стафилококкового притона иномарка?

Но вот на самом неприятном, темном, размытом дождем участке дороги дракон отвернулся. Щелчком предохранителя китайского «ТТ» во мне сработало отточенное годами тренировок шестое чувство.

Мотор чихнул, «Ягуар» споткнулся, ступил правой лапой в лужу и прижался к обочине. Я чиркнул стартером, потом еще раз и еще. Тщетно.

Ночь. Загородное шоссе. Я и три китайца. Пора начинать детектив: Наташин читатель Ворошилов наверняка уже проглотил Маринину. Если его, конечно, не укоцали стриженые пассажиры «БМВ».

— Тьфу, черт!

Повторные попытки раздразнить «Ягуара» ни к чему не привели.

Если будут убивать, то сейчас. Очень даже удобно — никого, рядом лес. Если нет — опасаются провокации: еще недостаточно оторвались от «хвоста»; по их логике, желтоглазый дракон мог просто притушить фары.

— Далеко еще? — обернулся я к «корешу», рассчитывая увидеть ствол.

Ствола не было.

— Не о-сень, — понимал он определенно больше, чем могло показаться. — Пло-ка?

— Ты чего, кореш? — ответил я. — Крыша поехала?

Китайцы тоненько подхихикнули.

— Ну чего ржете, узкоглазые, мать вашу?.. — решительно пошел я на приступ инициативы. — А ну выметайся! Живо! Пхай, пхай! Руссо ехай, хинди — пхай! Ты и ты!..

Задние переглянулись. Мой сосед справа успокоил их какими-то словами, смысл которых я понял как: «Ребята, будьте хунвейбинами, толкните. Никуда он от меня не денется». Гарантом безопасности, очевидно, служила его рука, опущенная в карман куртки.

Ребята оказались настоящими хунвейбинами, проворно выскочили в дождь. Как только за ними захлопнулись дверцы, я завел двигатель, рванул с крейсерской скоростью, на которую был способен «Ягуар», и, чтобы между нами не возникало разногласий, выключил китайского болванчика молниеносным ударом. Точка называется «тянь-дин», по анатомической топографии находится у заднего края грудинно-ключично-сосцевидной мышцы.

«Ты смотри, не забыл!» — с удовлетворением отметил я, когда китаец ткнулся мордой в панель.

Позади захлопали беспорядочные выстрелы, но «Ягуар» мчался быстрее пуль. Бешено колотились и сердце, и «дворники». Выровняв ход машины, я утопил акселератор в пол, свободной правой рукой обыскал пассажира. В кармане у него оказался дешевый нож с кнопкой и пресловутый «ТТ» с пятиконечной звездой на надколотой пластмассовой рукоятке. Теперь нужно было отрываться, пока проводник не придет в себя, что, по моему опыту, должно было произойти через три-пять минут.

В суете я забыл попросить его пристегнуться и решил исправить эту оплошность во избежание штрафа. Свернув в лесопосадку, укоротил ремень до размеров окружности грудной клетки пассажира и спеленал его, возможно, несколько стеснив дыхание, зато лишив возможности жестикулировать. Не могу сказать, что он открыл глаза — мне и раньше казалось, что они у него закрыты, но вот что он замычал, дернулся и беспомощно завертел головой — на это я обратил внимание.

Некоторое время они с «ТТ» не мигая смотрели друг на друга.

— Ты покажешь мне дорогу? — спросил я и обрисовал альтернативу: — Или я тебя высажу, а закапывать не буду?

Я и не сомневался, что он поймет. Не думал только, что закивает так активно после удара по шее:

— Дорога… ка-ра-со!.. Е-хай!.. По-ка-зес!.. Моя знай, моя видела!..

— Много разговариваешь, — спрятав за ненадобностью пистолет в карман, вырулил я на шоссе. — Куда?

Он хотел наподобие «кореша» указать направление пальцем, но «суждены нам благие порывы…».

— Туда? — кивнул я на ответвление вправо. И угадал, потому что других ответвлений не было.

Шестое чувство меня не обмануло, все я проделал очень своевременно: всего через три километра за огромной, должно быть, областного значения свалкой топорщились какие-то низкорослые хибары, бараки из фанеры, ржавой жести, подпертые прогнившими столбами. Любому из этих сооружений до строительного вагончика было — как мне до кавалера Бори. Даже сквозь закрытые окна салона пробивалась вонь, тут и там тлели костры, и зловонный дым покинутого отечества туманом стелился по территории концлагеря. Дальше дороги не было. «Ягуар» вразвалочку подошел к крайнему бараку, похожему на снятую с дома и уложенную на землю островерхую крышу, рыкнул и замолчал.

В загородной ночной тишине я услышал страшный вой, стоны и причитания. Раньше так плакали по усопшим; теперь уже люди разучились так плакать — слишком много стало усопших. И слезы человечества давно высохли.

То плакали собаки.

Я отстегнул заложника:

— Сколько твоих… здесь?!

Он пошевелил затекшими руками:

— Моя не знай!.. Не осень мно-га…

В том, что китаец привез меня по назначению, я перестал сомневаться, как только заметил в отблесках костра желтый бок замызганного фургона, беспорядочно накрытого кусками рубероида, словно отверженные опасались, что его заметят при разведоблете. Наверняка это так и было, сотрудники областного управления предпочитали контролировать вверенную им территорию с высоты, которой не достигают эти тошнотворные запахи.

— Если произнесешь хотя бы слово, я тебя убью, — предупредил я пассажира, ничуть не сомневаясь в твердости своих намерений. — Выходи!..

Мне было наплевать, понял он меня или нет. Он был вне закона. И оборванцы, которые цепью направлялись к машине, тоже были вне закона. Пусть их терпит Лужков, если хочет.

Кто-то перебрасывал из руки в руку нунчаки, наивно полагая, что может этим кого-нибудь испугать; кто-то пытался взглядом прострелить броню моего «Ягуара»; все алчно глотали слюни, решив, что я им привез мороженых червей в винном соусе.

Мы вышли. Цепь из десятка подонков замерла.

Кажется, я понял, где они зарывают трупы своих соплеменников.

Это была резервация отверженных китайскими общинами, которым отдали на откуп похоронный промысел, свалку и отлов бродячих собак. Не знаю, как называлось это у них — отстойник или лепрозорий; у нас это называется адом.

— Кто понимает по-русски? — перекричал я собачий вой.

— Я, — сипло отозвалось маленькое, вихрастое, колченогое, с лицом, походившим на гнилое печеное яблоко, существо с беззубым ртом, по сравнению с которым статус бомжа должен приравниваться к званию Почетного гражданина Москвы.

— Скажи, пусть не дергаются: я заберу свою собаку, если она здесь, и уеду.

Он перевел, прибегнув к какому-то диковинному эсперанто с заискивающими интонациями. Отверженные загалдели все разом, а двое вдруг выхватили из-под лохмотьев короткоствольные автоматы и направили на меня.

Я уже давно обратил внимание на странную особенность человеческого поведения: когда на тебя направлен автомат, а тем более — два автомата, сразу начинаешь думать рациональнее.

«Как же, отдадут они тебе собаку! Скорее самого сожрут, а уж «Ягуар» для них наверняка представляет ценность в десять раз большую, чем ты сам!»

Слишком долгая жизнь среди людей затрудняет общение с нелюдями. Плавным жестом вынув из кармана «ТТ», я выщелкнул обойму, двумя пальцами поднял пистолет над головой и так же плавно положил его на капот. Мои поднятые руки означали преданность идеям гуманизма.

— Скажи, что, если найду свою собаку, я заплачу! — покосился я на колченогого.

Он что-то залепетал, потирая большим пальцем об указательный, на помощь ему пришел китаец — ему, а не мне, ибо от меня, а не от него он получил по шее. Насколько я успел изучить за последние полтора часа великий и могучий китайский язык, он рассказывал им о содержимом моего левого кармана — в первую очередь, и о том, что я забыл его приятелей на дороге в пяти километрах отсюда — в последнюю. Я еще не знал, чем кончится для меня этот коллоквиум, но уже знал, что не добром. Если бы мне вздумалось искать лучшей жизни на территории свалки в окрестностях Пекина, я бы непременно потрудился изучить язык своего нового отечества — из уважения к культуре страны. Даже если бы был негром преклонных годов.

— Эй! — просипел колченогий, получив разрешение вожака своры с автоматом. — Иди за мной!

Все расступились, будто воняло от меня, а не от них. Я опустил руки и пошел по образовавшемуся проходу, пожираемый глазами полутора десятка бывших людей. Каждый шаг приближал меня к загону из черных гнилых досок, служившему собачьим бараком в этом чудовищном концлагере. О встрече с кавалером Борей я даже не помышлял, понимая, что для расчета с обитателями сих мрачных подземелий нарезанных обоев явно не хватит и без крупномасштабного боя мне отсюда не уйти. Но надежда умирает последней, даже если это надежда на чудо.

Моей надежде суждено было умереть за две секунды до того, как я распахнул щелистую створу собачьего барака. Где-то совсем рядом послышались тревожные сигналы клаксона, заставив всех оглянуться; со стороны свалки стремительно приближалась машина. Так как убегать мне было некуда и бессмысленно (стоило ли, пройдя курс китайского, останавливаться на недостигнутом?), я вместе с остальными подождал, пока задрипанный «Лендровер» ворвется на территорию. И дождался. Из него выскочили два китайца, которых я оставил на дороге. Размахивая пистолетами, они наперебой принялись материться или провозглашать победу культурной революции (точно я не разобрал), но, во всяком случае, если бы их злость разложить на атомы…

Пересчитывать силу бомбы на эквивалент тротила было некогда.

— Молча-ть!!! — шагнув в полосу фар, крикнул я с революционным пафосом. — Чего вы хотите, сволочи? Денег?! Так их есть у меня! Нате! Жрите! — и, незаметно спрятав единственную подлинную купюру, подбросил вверх обои самого ходового формата в мире.

Обезличенная, одичавшая, затравленная масса людей, давно и безнадежно изгнанных из человеческого общества, отталкивая и топча друг друга, бросилась подбирать бумажки. С этого момента в моем распоряжении было ровно две секунды: пока они поднимут первую и пока ее рассмотрят. Их мне вполне хватило, чтобы, добежав до дверцы скорбного собачьего пристанища, оторвать ее вместе с резиновыми петлями. Не помню, кричал ли я: «Выходите, товарищи, вы свободны!», но что, прижавшись к стене, видел всех освобожденных узников, помню отлично. Было их порядка пятнадцати — некормленых, испуганных, смертельно измученных ожиданием своей жуткой участи, а еще совсем недавно любимых хозяевами, ухоженных и сытых. Один за другим они вылетали в открытый проем на свет и с громким лаем бросались на своих палачей. Раздавались выстрелы. Для кого-то из четвероногих первый глоток свободы оказался последним.

Все смешалось в стане отверженных. Они убегали, отстреливались, отмахивались ножами; трещала одежда, лилась кровь. Собачий барак был единственным интернациональным бараком на всей территории концлагеря: здесь держали кавказцев и немцев, азиатов и афганцев — но кавалер-кинг-чарлз-спаниеля Бори окраса бленхейм здесь не было.

Убедившись в этом, я выхватил из-за ремня свой «макаров» и дважды выстрелил в бензобак «Москвича»-фургона, служившего китайцам собаковозкой. После этого из неподвижной мишени я превратился в очень даже подвижную: пригнувшись, подскочил к ближайшему костру, выхватил горящую головешку и бросил в скопившуюся под баком фургона лужицу. До того, как тюрьму на колесах разорвало в куски, я успел еще дважды выстрелить, предотвратив собственный расстрел из автомата.

Не думаю, чтобы вся эта симфония, увертюрой которой послужили подброшенные вверх бумажки, длилась дольше тридцати секунд — иначе утром некому было бы покормить Шерифа. Апофеозом симфонии послужил офигительный взрыв, давший мне возможность, обогнув фанерную будку, добежать до своего «ягуара». Я бы, конечно, предпочел уйти с этого концерта, не дожидаясь финала, но мне еще пришлось выслушать коду, в которой ведущая партия отводилась ударным инструментам — нунчакам и кастету. Этими двумя инструментами я получил по ребрам и по скуле, прежде чем исполнитель партии кастета улегся под колеса «Лендровера», пролетев метра два по спертому воздуху, а глаза самоучки с нунчаками в первый и последний раз расширились до размера европейских, когда я сомкнул его инструмент на его же шее. Черная гарь послужила мне прикрытием. Я успел отъехать метров на тридцать, когда в воздух взлетел «Лендровер», принадлежавший припозднившемуся владельцу, застигнутому двумя вооруженными китайцами на загородной дороге. Искренне ему сочувствую.

И призываю милость ко всем падшим.

 

4

На посту ГАИ на Кольцевой меня тормознули. Не знаю, что они там унюхали, запах дерьма из салона вроде уже выветрился. Значит, нужно было просто приготовить документы. Пока вальяжный, как гусь, еще не побывавший в духовке, постовой приближался к «Ягуару», я включил в салоне свет и, доставая из-за козырька бумаги, случайно узнал себя в зеркальце. Свет я тут же выключил, но думаю, что все же не ошибся: под гнусной личиной человека с кровоточащей раной на скуле, заплывшим глазом, приконченной паленой резиной небритостью был именно я!

— Старшлейтннтптрслж-жжбы… веров… ваш-шдокмнты, — не разжимая зубов, в тысячный раз за сегодняшнее дежурство проговорил мент.

Быстренько проверив языком зубы и убедившись, что все на месте, я улыбнулся и протянул документы. При этом старался не поворачиваться к нему деформированной половиной лица. Он дольше, чем бы мне хотелось, рассматривал пластиковый квадратик удостоверения, еще дольше — меня, потом стал идентифицировать эти два предмета.

— У вас все в порядке? — спросил так, будто состоял со мной в сговоре.

— Абсолютно.

Качнувшись с пятки на носок и с тоской посмотрев на циферблат луны, которая имеет обыкновение светить тогда, когда ее не просят, он провел лучом фонарика по пятнистому боку «ягуара», словно искал на нем ценник.

— Откройте багажник.

Если бы стольник состоял из пятерок, я бы поиграл с ним в «Поле чудес»: предложил бы ему пятерку за то, чтобы багажник не открывать, потом добавил бы еще пятерку и еще, он бы, разумеется, отказался, и тогда бы я нехотя, подозрительно покосившись по сторонам, чтобы он положил руку на кобуру, распахнул перед ним совершенно пустой багажник. Он у меня всегда пустой — принципиально. Но сейчас было не до «Поля чудес», я вышел с покорностью хорошо воспитанного палкой бурсака.

Ветерок холодил ноги, особенно правую. Покуда служивый обследовал днище пустого багажника на предмет «отсутствия наличия следов наркотического вещества», я опустил глаза вниз и увидел… свою голую правую ногу и поцарапанное колено левой — следы благодарности освобожденных узников.

— Проезжайте, — вернул удостоверение гаишник, но уходить не спешил, подозрительно глядя мне вслед.

И пока за туманами видеть мог паренек, я с честью завоевывал золотую надпись на борту «Ягуара»: «Образцовый водитель», но как только вырвался на Каширское, поставил под сомнение заявленные в технических характеристиках ходовые качества иномарок, следовавших в попутном направлении: время приближалось к юбилейной отметке — вот уже полсуток я продирался сквозь тернии, а розами все не пахло. Но, как сказал некто Мариус Петипа: «В танце главное — не останавливаться» (лично я с ним знаком не был, но эту фразу любила повторять жена Нежина Ника, не состоявшаяся по ряду объективных причин актриса).

Не уступал «Ягуару» в скорости только «желтоглазый». В конце концов он мне надоел (я вообще не люблю, когда кто-то стоит за моей спиной). Пора было с ним разобраться.

Притормозив на перекрестке, я резко развернулся; по мокрому асфальту меня пронесло юзом и поставило в крайний правый ряд — то, что надо! Потом я отъехал метров сто вниз и проделал то же самое, только наоборот, пропустив «желтоглазого» к светофору поближе. Пусть почувствует, что испытывает человек, у которого висят на хвосте.

Да, это был «БМВ». Тот самый, черный, с нахальными пассажирами на борту: одним громоздким, как афишная тумба, в черном пиджаке (с непременно засахаренным перхотью воротником), другой — бритый, в кожане — так, кажется, обрисовала их Наташа. Кто были двое других и были ли они там вообще, я не знал. Во всяком случае, теперь мы больше не играли в жмурки — шапку-невидимку с дракона я снял.

«Желтоглазик» поехал дальше — а что ему оставалось делать? — я же свернул направо, на шоссе Энтузиастов, ездить по которому в это время суток энтузиастов не находилось.

Есть что-то общее у шоссе с человеческой жизнью: то и другое — полосами. По мудрому неписаному закону, прежде чем стать лучше, должно быть много хуже. И наоборот. Мне уже до дома-то оставалось рукой подать, как вдруг фары следовавшей позади машины увенчались синей звездой — пульсаром. Сирену мои новые друзья не включали, чтобы не будить уставших от праведных трудов граждан, но мигать им, кроме меня, было некому. Я притормозил до восьмидесяти, убедился, что на сей раз дело предстоит иметь не с ГАИ — «Мерседес» муниципалов с группой вооруженных бездельников включил форсаж и стал прижимать меня к бордюру. Я прижался к нему, как к щеке любимой, и пока они тормозили, разминали свои затекшие ноги в кованых башмаках от Куликова, успел засунуть под резиновый коврик три экземпляра контракта, а в четвертом наугад расписался за клиентку.

Эта порода, упиваясь ночной вседозволенностью и собственным хамством, не церемонилась, и старший наряда лейтенант представляться не счел нужным.

— Выйдите из машины! — распахнул дверцу «ягуара», словно я был премьер-министром Черномырдиным, а он — моим телохранителем.

Трое остальных делали все так, как их научили на тренировочной базе при отработке приемов захвата особо опасного вооруженного преступника: по каким-то своим приметам сразу определив, что я не премьер, заставили меня положить руки на крышу «Ягуара», посадили в полушпагат и проворно обыскали. Спрашивать у них: «А в чем, собственно, дело, ребята?» — было все равно что дарить телевизор слепому. Дело было просто в плане добычи кого-нибудь вооруженного — не возвращаться же с охоты с пустыми руками!

Экипаж был слаженный, понимал друг друга с полуслов, которые в общей сложности не превышали лексикона Эллочки-людоедки: «Ого!» — означало «ПМ» 019732; «А-аа» — разрешение на него; «У-у-у (с последующим смешком)» — удостоверение частного детектива; «Эге-е!..» — контракт с клиенткой. Самым многословным оказался лейтенант.

— Пройдите в нашу машину, — дал он мне возможность убедиться в соответствии своего интеллекта поплавку на форменной куртке.

Один из блюстителей сел за руль «Ягуара», устроив мне место на заднем сидении «мерса» между двумя шустриками с автоматами. И меня повезли. Я следовал своему давнему и сотни раз оправдавшему себя принципу: не спрашивают — не отвечай. Правда, любопытство взяло верх, и до того, как мы приехали в дежурную часть ближайшего отделения, лейтенант поинтересовался:

— Куда направлялись?

— Домой.

— Откуда?

— От верблюда.

Он заткнулся, очевидно будучи проинструктированным, что лицензии на частную детективную деятельность выдаются лицам с юридическим образованием и бывшим сотрудникам правоохранительных органов, и если я что-то делаю, то несу ответственность за свою подследственность.

В отделении было светло и весело. Полтора десятка задержанных бомжей, шлюх и «лиц кавказской национальности» вперемежку спали на полу «клетки»; кто-то в пижаме — помешанный или взятый прямо с постели — сидел на деревянном топчане, раскачиваясь и мурлыча что-то под нос. Дежурный капитан слушал «Голос Америки», пара молчаливых ментов играли в «кораблики», время от времени называя цифры и радостно констатируя: «Убит». Обстановочка была мне знакома по молодым годкам. Качалась рация на милицейской волне: «В доме сорок восемь на Большой Серпуховской драка, кто в районе…» «Тринадцатый, на Арбатской площади задержаны подозрительные лица без документов, в состоянии алкогольного…», «На Авиамоторной автомобильная авария, Шестой, Шестой!..», «Анонимный звонок из района Люсиновской, свет в окне турфирмы «Глобал стар», Двадцать девятый…» — спокойно, сонно вещали с Центрального пульта.

Лейтенант о чем-то поговорил с дежурным, выкладывая перед ним содержимое моих карманов: удостоверение, договор, сотовый телефон, патроны — поштучно, всю горсть, пистолет, окровавленный носовой платок, сто долларов, ключи от машины, квартиры, водительские права, техпаспорт и прочее, прочее, из чего я сделал вывод, что не только я, но и «Ягуар» был подвергнут поверхностному досмотру; не дождавшись трех экземпляров договора из-под коврика, я облегченно вздохнул.

— Подойдите, — рассмотрев переданные ему предметы, потребовал капитан. — Кто это вас так… отделал?

— Если я скажу, что вы, все равно же не поверите? — пошутил я.

— Претензии к нам?

— Отнимаете время, капитан. Все равно ведь не скажу больше, чем написано в договоре с клиентом.

Я видел, что душу его терзают смутные сомнения. С одной стороны, неопрятный вид еще не повод для задержания, тем более что я был вынут из собственной машины — в каком виде хочу, в таком и езжу. С другой — следы чрезмерного усердия в работе на лице и некоторые подозрительные детали одежды, как-то: пятна крови на рубашке, порванные брюки, комья глины на обуви… — словом, отпусти такого, а потом окажется, что он зарубил топором двух старушек процентщиц. Я его понимал. Но уж кому, как не мне, побывавшему в его шкуре, было знать, как себя вести.

— Время, капитан! Утро красит нежным светом, а я еще небрит, немыт и — вот вам крест! — со вчерашнего дня ничего не ел.

— Савельев! — обратился капитан к менту, сделавшему карьеру от стукачей до рядового буквально за последние десять лет. — Проводи задержанного в КПЗ!

Мятый, как лист туалетной бумаги перед непосредственным употреблением, мент нехотя встал.

— Два «б»! — угадал напоследок.

— Ранен, — ответил напарник.

Не забыв захватить с собой секретную карту с расположением кораблей флотилии, он вразвалочку подошел ко мне.

— Пошли, — зевнул, доставая из кармана тяжелую связку ключей, словно уже дослужился до тюремного надзирателя.

— После того как составим протоколы, — видимо, капитан все-таки еще не протрезвел после праздника города. Упреждая его расспросы о порядке задержания, я голосом Генерального прокурора напомнил: — Допроса. Изъятия. Предварительного медицинского освидетельствования. И не забудьте зафиксировать, что я не оказывал сопротивления при задержании. Если вы все-таки выясните, что оно было произведено без малейшего на то основания, я хочу иметь копию на руках, чтобы завтра представить вам иск за сорванный контракт с клиентом.

— Ты мне поговори еще, так я тебя выпущу через десять суток…

— После предъявления обвинения, — подсказал я.

— Савельев! — побагровел капитан. — В «клетку» его!

…Когда я начал заниматься частной охраной, а потом детективной деятельностью, то первым, к чему подготовил себя морально и физически, была предстоявшая встреча с человеческой завистью. До сих пор убежден: не будь этого качества — не распяли бы Христа и оборванцы не перебили бы богатых в семнадцатом, и вовсе не лень, а именно зависть обеспечивает прогресс, и революции — не что иное, как массовые вспышки зависти. Как бы ни рвал свою толстую жопу капитан — сотового аппарата, свободного графика работы и шестидесяти баксов в час ему не видать, даже если он соберет в своей «клетке» всех шлюх вверенного участка и вывернет наизнанку карманы всех московских бомжей. Вот я ему не завидую: найду Борю — непременно свяжусь с Алексеем Ивановичем Илларионовым, старшим «важняком» при Генеральном прокуроре. Можно было сделать это и сейчас; через пять минут после звонка Каменева или Илларионова капитан собственноручно отогнал бы мой «Ягуар» в покраску за счет награбленного у алкашей, а мне предоставил бы как минимум «УАЗ-469», стоявший без дела у парадного. Только я уже пять раз был бы убит и не заработал бы ни рубля, если бы не мое шестое чувство.

— Эй, — плохо отрепетированным жестом поманил меня напарник Савельева, подойдя к «клетке», пока капитан допрашивал какого-то избитого кавказца. — Может, кому позвонишь?.. — И, оглянувшись, просунул в щель мой телефон.

Жить становилось все интереснее.

— Спасибо, друг, — едва не прослезившись, прошептал я, — некому. Один я, как Буревестник над седой равниной моря. И такой же гордый.

— Ну, смотри, — не то с угрозой, не то с сочувствием сказал потопивший неприятельский флот Нахимов. — А то он у нас «с тараканами», продержит до утра.

— Мое время — его деньги, — ответил я и, усевшись на топчан посреди распростертых тел, закрыл глаза.

В милиции, как в строгом ошейнике: чем больше дергаешься, тем туже затягивает. Так что если не можешь перегрызть поводок — сиди и философствуй.

…Да, так вот о зависти. Если попытаешься теоретически представить человека, который никому не завидует, то это и будет тот самый человек, по которому тосковали все философы и писатели от сотворения мира: идеальная, гармоничная, созидательная и… какая там еще личность. Все негативные эмоции, преступления, несчастные судьбы — опять же от нее; и даже пьянство не причина, а всего лишь следствие этого гнуснейшего из качеств. Отчего озверели давшие клятву Гиппократа врачи районных поликлиник или продавцы магазинов «Продтовары»? От зависти: все удачливые, талантливые, пробивные их коллеги давно работают, соответственно, в платных клиниках и частных магазинах; почитайте газеты, вы без труда увидите, на кого выплескивают свой гнев журналисты. Поскольку я всегда делал свое дело честно, а половина моих дел ничего, кроме шрамов, синяков и неприятностей, мне не принесла, мне завидовать было некому. Пес у меня — самый лучший, любимая женщина в Париже — тоже…

Так, философствуя, я и уснул.

Снилось мне, что в «клетку» постучался капитан и, смущенно извинившись, принес мне на тарелочке телефон:

— Вам звонят, Евгений Викторович. Кажется, из Парижа.

Я взял трубку. Звонила Валерия:

— Жень, привет! Извини, что поздно, Ты уже спишь?

— Бонжур, дорогая! — обрадовался я и, чтобы не будить спящих в ногах проституток, перешел на французский: — Совсем даже не поздно, а рано, и я еще не сплю. У тебя ничего не случилось?

— Нет. А почему ты говоришь по-французски? У тебя кто-то есть?

— Только ты, я и ночь, которая нас, увы, разделяет. А по-французски говорю оттого, что устал от китайского. Как дела?

— Прекрасно. Сегодня моя Жаклин давала концерт в музыкальном коллеже в Марселе. Мишель Боннэ остался очень доволен.

— Что она играла?

— Кое-что из Рахманинова, а Гайдна — на бис. Кстати, новая знакомая Боннэ Виолетта Абиджан пригласила меня аккомпанировать ей в сольном концерте. Хочешь послушать, как она поет? — и, не дожидаясь моего согласия, включила магнитофон.

В трубку полились франки за междугородные переговоры…

— Мужик, — тряс меня за плечо взлохмаченный бомж. — Проснись! Ты че?..

Я протер глаза. Обитатели «клетки» испуганно отползли от меня в противоположный угол.

— А? Что?..

— Ты че это не по-нашему? На рожу посмотришь — вроде свой. Шпион, что ли?

— Шпион, — признался я, зная, что в ФСБ и кормят лучше, и обхождение вежливей.

— Ля мур, ля мур, — горько усмехнулся пожилой человек в пижаме, — я бывал в Париже в составе делегации филологов Академии наук. Была весна, и на бульваре Капуцинов цвели каштаны.

В наступившей тишине всхлипнула какая-то шлюха. За окном голосом Виолетты Абиджан пропела милицейская сирена, и звонким аккордом расстроенного «Стэйнвея» звякнула металлическая цепь на решетке загона:

— Столетник! На выход!

На месте капитана за стеклянной перегородкой сидел майор. Он молча придвинул мне оригиналы и копию протокола, а когда я расписался, потребовал проверить соответствие возвращенных вещей по описи: извиняться, правда, не стал, а я не стал настаивать, потому что за грязным окошком в решетке забрезжил рассвет, на часах стрелки вытянулись в шесть утра, итого менты отняли у меня сто двадцать баксов — не такая уж маленькая плата за зависть.

«Ягуар» стоял у входа на площадке. Отъехав пару сотен метров, я убедился, что его не заминировали.

Город уже проснулся, день обещал быть пасмурным с проблесками солнца или солнечным с кратковременным дождем. Вполне обычный день одиннадцатого сентября, каких я видел уже тридцать четыре. Интересно, что я делал в этот день в прошлом году? Еще интереснее — звонили ли менты моей клиентке, чтобы проверить подлинность контракта? Регистрацию сотового телефона проверяли — это как пить дать, хорошо бы, не наслушали по нему пикантных разговоров долларов этак на семьсот-восемьсот, с них станется! Не снижая скорости, я сунул пальцы под коврик — копии контракта были на месте. А значит, обыскивали не очень старательно, заведомо зная, что наркотиков и оружия на борту нет. По-моему, они вообще знали обо мне еще до задержания — не эти, конечно, а те, кто инициировал. Кто и зачем — вопрос, но если это так, то периодическое появление «желтоглазика» у меня на хвосте было закономерным.

Я въехал во двор, загнал машину за длинный ряд разноцветных металлических гаражей, от посторонних взглядов из окон верхнего этажа меня с одной стороны скрывала покатая крыша трансформаторной будки, символизировавшей родину электричества, с другой — еще не облетевшая крона старого тополя, в пору цветения досаждавшего аллергикам, а теперь обиженно стоявшего на задворках с видом нищего, которому никто не подает.

Быстро вынув коврики, выложив на сиденье содержимое «бардачка», открыв багажник, я прощупал все, что поддавалось прощупыванию, осмотрел все доступные без разборки закоулки, нещадно кляня себя зато, что не сделал этого раньше. В отличие от Шерифа «Ягуар» у меня был беспризорным, так что при желании любой мог имплантировать в него какой-нибудь оптический каскадный микрофон или субминиатюрный передатчик; обычно я за этим следил, но частный сыск — как игра на фортепиано: требует постоянной тренировки, а я в последний год перенимал опыт у французского коллеги, катался по Европе с Валерией, выбивал лицензии и помещение для бюро — словом, делал все, чтобы не работать по профессии, и отчасти потерял нюх.

Микрофона я не нашел, пришлось отчитывать себя обратно — за самомнение: «Тоже мне, Джеймс Бонд! Нужен ты кому-нибудь, чтоб на тебя расходовать дорогостоящие шпионские аксессуары! Вычитали объявление в газете, проводили от места поклейки обоев до конуры Шерифа, да и дело с концом! Ищи собачку, детектив недочитанный, и радуйся, что попутный ветер занес к тебе Илону Ямковецкую, а не налогового инспектора!..»

Так, ворча, я снарядил «Ягуара». Стукнуло семь, в баке не было бензина, в холодильнике — еды, а еще предстояло привести себя в порядок, чтобы, придя на свидание с Рябчиком, не выглядеть козлом.

Преданный мой друг изволили почивать на диванчике. Ему-то что — пожрал, погулял, занял должность исполняющего обязанности хозяина в мое отсутствие и дрых себе под дождик, пока меня держали в вольере. Сны нам наверняка снились одинаковые: он провел в Париже целый год, был любимцем в доме мультимиллионера Мишеля Боннэ, дочери которого Валерия преподавала музыку. Потом им стало тяжело с ним, а мне — без него, и мы вернулись.

Паре ссадин и синяков на теле, обнаруженных мною в душевой, я значения не придал; с рассеченной кастетом скулой пришлось повозиться: тщательно обработав рану перекисью и йодом, я заклеил ее французским пластырем под цвет кожи. Потом побрился, вымылся бактерицидным «Протексом», минут десять постоял под контрастным душем. Штаны пришлось выбросить, все остальное положить в стиральную машину до лучших времен. Переобувшись в новенькие мокасины и облачившись в костюм с металлическим отливом, который Валерия мне купила в магазинчике Кардена, я почувствовал, что больше не хочу искать приключений на свою бедную голову; открыл бар и плеснул в стакан виски. Бутылка была большой, многогранной, из фирменного магазина «Уитли компани», и называлась «Кингс рансом». Ей-Богу, если бы не это первое слово на этикетке, сел бы я через пару часов в дипломатический вагон Москва — Париж, но оно напомнило мне о незавершенном поиске кавалера-кинга, и настроение сразу испортилось.

Я быстренько вывел Шерифа за гаражи, потом оставил его у гастронома, купил упаковку импортных сосисок и рис для себя, килограмм фарша и макароны — для него. Теперь на все про все оставалось минут пятнадцать — Рябчик уже наверняка проснулся на чердаке или в пдвале и опохмелился перед предстоящей встречей.

Завтрак получился на славу, заливная форель из ресторана отеля «Риц» не шла с сосисками и «Анкл Бенцем» ни в какое сравнение! Правда, перед посещением «Рица» с Мишелем и Валерией мне не приходилось брать штурмом китайские кварталы в Париже и сидеть за решеткой в обществе путан. Крепчайший кофе «Паризьен» довершил трапезу, и через минуту я уже спускался по лестнице, отягощенный пистолетом, горстью патронов, сосиской в кармане пиджака и грузом обязательства перед клиенткой.

 

5

За пятнадцать минут до назначенной встречи я был на АЗС, и знакомый заправщик Толя Квинт, которого я когда-то выручил из беды, заправил «Ягуар» под самую пробку. Времени хватало еще, чтобы заехать на мойку и купить «Криминальную хронику» со своим объявлением.

Оставив машину возле Театра мимики и жеста, я направился к винному отделу гастронома, у которого собрались не нашедшие в себе сил противостоять зеленому змию и посему выпавшие из жизни. В таком прикиде здесь меня еще не видели, а кроме отутюженного костюмчика от Кардена на серую водолазку и английских мокасин, ничего приметного во мне не было — рядовой владелец частного бюро расследований, мало ли таких! И все же, опасаясь быть узнанным Косым, Горбатым, Клешней, Бугаем, Джентльменом, Консультантом, Фиксатым, Петровичем, Ерофеичем, Нельсоном, Куцым, Жеребчиком, Сталиным, Васьком, Ленькой Беглым, Длинным, Карлой, Профессором, Доцентом, Будулаем или двумя-тремя десятками других своих знакомых, обретавшихся в этом районе (впрочем, Будулай, кажется, был в бегах, а Длинного посадили по 260-й за халатное отношение к службе), я прошел по противоположной стороне, встал за угол киоска «Табак» и развернул газету, высматривая поверх нее Рябчика.

— Привет, Стольник! — хлопнул меня по плечу пенсионер республиканского значения Жеребчик. — Как жисть?

— Нормально, — буркнул я, всем своим видом показывая, что обсуждение вчерашнего матча не состоится.

— Слушай, тысчонку до пенсии…

— На мели, Жеребчик. Отстань!

А когда-то мы вместе вот у этого самого киоска дожидались «часа волка»… Тогда спиртным начинали торговать с одиннадцати, а я был молод и не думал, что доживу до 850-летия Москвы.

— Зазнался, да? — недовольно проворчал Жеребчик и, заглянув по пути в урну, отвалил.

Неподалеку остановилась машина. Уже третья за то время, пока я тут стоял. Прикинутый мужичок с меня ростом, лет под пятьдесят, костюм синий, с галстуком, в руке кейс вроде черный в поле моего зрения не попадал. Прошло еще десять минут. К винному подошли Куцый с Нельсоном (оба в прошлом — 206-я, «хулиганка»); сшибал копейку Бармалей… наезжал на нищего Профессор… уж Карла близился, а Рябчика все нет…

Я передислоцировался: человек в синем костюме знал меня в лицо. Допустить, что Рябчик, презрев угрозу объявить на него всероссийскую охоту, не явится на свидание, я не мог: показать мне «синего» и отвалить или не явиться и стать объектом розыска — вещи суть разные, второе обошлось бы ему дороже. Если он, конечно, опять не решил сменить подвал на нары.

— Женька, здорово! — просиял выросший из-под земли Ерофеич. — Какими судьбами?

— Сложными, — уткнулся я в газету.

— Врезать хочешь? У меня есть!

— Я за рулем, Ерофеич. И вообще… не пью.

— Подшился, что ли?

— Угу…

— Завидую.

Поняв, что я стал неинтересным человеком, Ерофеич посеменил к отделу.

«Так я скоро всех знакомых растеряю», — вздохнул я и посмотрел на часы. Давно усвоив, что под лежащий камень вода не течет, я решил проявить инициативу. Свистнув клептомана Фиксатого, трижды отсидевшего за кражу со взломом, я пообещал ему на бутылку, если он поможет найти Рябчика.

— Рябчик… Рябчик… — наморщил лоб Фиксатый.

— Ну такой, хлипкий, с Бугаем все время ходит. Недавно откинулся! — подсказал я.

— А-а! Новенький, по первой ходке?.. Со змеей?

— Ну да! — У Рябчика на правой кисти действительно была наколка — кинжал, обвитый змеей.

— Да он здесь редко бывает. Вчера видел.

— А ночует где?

— Где-то на Верхней, за рельсами. Угловой дом возле котельной.

— Ясно, — я отстегнул ему двадцатник, хотя не очень рассчитывал найти по такой неопределенной наводке Рябчика. Тем более не надеялся, что Илона поверит в этот пункт расходной статьи и возместит убыток. Дал просто так — по старой дружбе.

Срезав угол по дворам, я поклялся, что набью Рябчику морду: из-за этой сволочи было потеряно тридцать три минуты драгоценного времени!

На углу возле пятиэтажного дома стояла милицейская машина с решетками на окнах. Предчувствуя недоброе (время от времени райотдел вспоминал о месячном плане по отлову бомжей), я вошел в прямоугольную арку и очутился в Г-образном старом дворике с традиционными песочницей и качелями посередине; в глубине двора за металлическим забором громоздилось кирпичное здание котельной в оплетке из труб — памятник отечественной теплоэнергетике. Из кустов акации выглядывала «канарейка», на углу котельной стоял зеленый «рафик» — фургон без опознавательных знаков; о чем-то вполголоса переговаривались пенсионеры у парадных. Чтобы понять, что здесь происходит и о чем переговариваются старички, не нужно было иметь больше двух извилин, а две у меня были.

Подойдя к труповозке как раз в тот момент, когда санитары загружали в нее носилки, я отдернул простыню… Синее лицо Рябчика, давно остывшее скрюченное тело, блеклые полуприкрытые глаза и глубокая странгуляционная борозда от удавки обнаруживали признаки насильственной смерти, наступившей часов шесть, а может, и все десять назад.

— Знакомый? — спросил старлей, оторвавшись от планшетки.

Я покачал головой, проводил взглядом носилки. Интересно было бы заглянуть в протокол, что мог сочинять этот писатель в погонах, не хуже меня знавший, что никто ничего возбуждать не будет и никто не будет искать состав преступления: эка невидаль — бомж повесился! Одним больше, одним меньше…

Я пошел прочь со двора. Мне, конечно, следовало дать показания о том, что Рябчик — личность мне известная, поведать, при каких обстоятельствах я с ним познакомился, отдать кастет и нож с его отпечатками пальцев, рассказать и о существовании некоего человека в синем костюме; тогда, может быть, дело о «самоубийстве Рябова Виктора по кличке Рябчик, освобожденного из колонии… где он отбывал срок по статье… предусматривающей наказание за…» повернулось бы совсем по-другому. Как знать, как знать! Пусть меня привлекут по 181-й за ложное показание или по 190-й за недонесение — преступил закон. Но разве вот этот коммерсант за рулем «Исудзу-Трупера», или вот этот на десятицилиндровом «Крайслере-300», или шлюховатого вида блондинка, что подъехала на «Шевроле-Каприо» к магазину «Березка» и отпирает его собственным ключом, или вчерашний капитан, продержавший меня в каталажке ни за что ни про что, или член правительства, о котором доподлинно известно, что на его счету в Межконтинентальном банке Дублина три миллиарда долларов… его не преступали? Все эти стосильные джипы куплены на последние сотни тысяч фунтов?.. А может, такие деньги можно заработать честно? Покажите, где! Я оставлю свою контору и стану трудиться в поте лица всего за каких-нибудь двадцать тысяч баксов в месяц. Я даже согласен не утаивать при этом налоги. Где?.. Не сходя с места, я мог бы привести сотню примеров, когда закон противоречит морали, порядочности, достоинству. Что делать, иногда даже праздник города совпадает с похоронами любимой принцессы — не отменять же похороны.

Я вернулся в машину, распечатал купленную вчера пачку «Кэмела» и закурил. Теперь из рассказанной Рябчиком басни оставались трое: Козел, Бугай и Телка. Найти за оставшееся время не то что спаниеля, а даже мраморного дога было нереально; зато можно было успеть поймать какого-нибудь «дворянина» и обучить его откликаться на кличку Боря. И даже стоять на ушах.

Моей карьере дрессировщика помешал неожиданный звонок.

— Бюро детективных услуг «Шериф»! — имитируя усталое достоинство комиссара Мегрэ, сказал я в трубку.

— Извините, я ошибся номером, — ответил абонент ломающимся голосом подростка.

Я докурил «верблюда», погасил в пепельнице окурок, придя к выводу, что в жизни всегда есть возможность вернуть деньги клиенту. Новый звонок упредил попытку сыграть отступного.

— Слушаю, Столетник! — на сей раз я решил быть скромнее.

— Евгений Викторович! — почти прокричал в трубку тот же голос. — Это Слава Васильченко!..

— Кто?..

— Слава… Васильченко… Вы вчера велели мне дежурить на «птичке» на Калитниковской…

— Славка! — неизвестно чему обрадовался я, только что вспомнив о четырнадцати помощниках, разосланных по всей Москве. — Ну, что там у тебя?!

— Я его нашел! Точь-в-точь копия этого, на картинке из атласа!

— Где ты его нашел?

— Здесь, возле забора стоит мужик и продает. Двести долларов просит.

Разговор я продолжал уже в пути, выжимая из «ягуара» все соки:

— Я еду, Слава! Еду уже! Держи его! Обещай двести десять, двести двадцать… и так далее!.. Через пятнадцать минут буду!

— Понял я, понял!..

«Ну вот! Значит, не зря! Значит, есть на Земле справедливость!» — мчалась перед капотом «ягуара» моя душа, уверенно ведя меня в сторону от старого Калитниковского кладбища. Где-то на Авиамоторной снова заверещал телефон:

— Столетник слушает!..

— Евгений Викторович, здрасьте, это Коля Полищук говорит!

— Коля… Полищук… Слушаю, Коля!

— Я его нашел! С двумя рыжими пятнами на голове, между ними — ромб белый, бленхейм, кавалер — все сходится!

— Где?! — выкрикнул я, насилу уйдя от лобового столкновения с собственным ангелом-хранителем.

— Да здесь же, на Тишинке, куда вы меня послали…

— Сколько?

— Она точно цену не называет, я так думаю, ворованный он — сама не знает. И документов нет.

— Так, Коля! Держи ее на прицеле. Будет уходить — спроси адрес, если станут перекупать — торгуйся, пока я не подъеду.

Два бленхейма за те же деньги — это уже перебор. Я же не стахановец, едрена корень. На ближайшем перекрестке я в полной мере испытал, что такое раздвоение личности, но тут же успокоил себя — появился шанс из двух Борь выбрать более дешевого.

— Алло, Евгений Викторович, — раздался в трубке третий голос, — это Вадик Головачев! Я тут на Варшавке, есть то, что вы ищете: кобель восьми лет окраса бленхейм…

— Откуда известно, что ему восемь лет?

— У него паспорт есть, хозяин показывал. Задешево отдает — полтинник просит. У меня есть. Брать?

— Как его зовут?

— Лордом зовут.

Паспорт, конечно, мог быть куплен в любом клубе, а кличка вымышлена: какой же хозяин станет продавать восьмилетнего пса? Двести долларов или пятьдесят — разница. Что делать?

— К нему уже подходили, приценивались, — торопил Головачев.

Если бы было наоборот и путь мой лежал от дешевого пса к дорогому! Но я находился в двух кварталах от Калитниковской «птички».

— Погоди брать. Есть варианты. Если можешь — продержи этого мужика еще полчаса, потом перезвонишь.

В одном я уже не сомневался: евреев по фамилии Бленхейм в Москве было меньше. Становилось не по себе от мысли, что позвонят одиннадцать остальных учеников. Воображение нарисовало картину, как я въезжаю во двор своей клиентки в машине, груженной четырнадцатью кавалер-кинг-чарлз спаниелями окраса бленхейм, одинаковыми, как ксерокопии с одного рисунка, и все — по кличке Боря.

За полтора часа до встречи с Илоной я подрулил к центральному входу на Калитниковский рынок. День был не базарным, Славу Васильченко я увидел сразу: он сидел возле ограды на опрокинутом ящике и тупо смотрел в пространство.

— Тэквон, — пробормотал корейское приветствие.

— Ну, что? Где он?

— Забрали…

— Кто?

— Какие-то крутые. Подъехали на «Хонде», муж и жена. Номер я записал…

— Что же ты не уговорил продавца подождать? — нисколько не огорчился я, зная, что впереди меня ожидают как минимум две встречи с кавалерами.

— Да уговаривал! Они ему, кажется, триста дали.

— Документы были?

— Не было документов. Она еще спросила про паспорт, а муж ей: «Зачем, — говорит, — тебе его паспорт? Купим, какой понадобится».

В глазах парня стояли слезы. Я его успокоил, пожелав хорошо учиться, чтобы ездить на «Хонде» и позволять себе выкладывать по триста баксов за неаттестованных псов.

В «варшавского» Лорда я сразу не поверил: если документы на него были фальшивыми, в них написали бы другой возраст — моложе; значит, либо ему было лет десять-одиннадцать, либо ксива была настоящей и мужик просто хотел отдать своего питомца в хорошие руки, уезжая куда-нибудь за рубеж. И я устремился в направлении Белорусского вокзала, где на Тишинке меня поджидал Коля Полишук с ворованным кавалером без паспорта и фиксированной цены.

На углу Большой Грузинской и такого же Большого Тишинского переулка я увидел революционно настроенную толпу человек в двадцать и сразу понял, что только меня тут не хватает. В центре толпы стояла разгневанная женщина лет пятидесяти с лицом пациентки наркологического диспансера; ядовито-зеленое байковое пальто ее было заляпано грязью.

— Как же, дождес-ся! — хрипло кричала она кому-то в толпе. — Я его вырастила, вынянчила!.. Кормила и поила!..

— Одевала-обувала, — подсказали из толпы.

Все засмеялись, потому что речь, как выяснилось, шла о собаке — такой же грязной, как ее хозяйка; нужно было иметь больное воображение, чтобы принять дрожащее от испуга существо на тонком брезентовом ремешке за благородного кавалера, но Коля Полишук, стоявший в стойке гунун-соги по другую сторону поводка, тянул время с наглостью создателя мексиканского сериала.

— Наша это собака! — перекрикивал он шум улицы. — Она ее в Измайлове нашла!.. Или сама украла!.. А здесь продает!.. Сейчас отец приедет, он подтвердит!..

— Кто украл? Я украла?!

— У нас на нее паспорт имеется!..

Неспешное приближение милицейского патруля по противоположной стороне подсказывало, что мне пора на выход. Нащупав в кармане заготовленную для такого случая сосиску, я раздвинул толпу и, присев на корточки, громко позвал:

— Боря!.. — Толпа замерла. — Борька, шельмец! Ко мне!.. Где тебя черти носят, мой хороший?!

«Только бы это оказался кобель, — мелькнула мысль. — Потому что если он еще и пол перепутал…»

Запах подкопченной сосиски привлек бы даже гермафродита, если бы его не кормили столько, сколько этого кобеля. К тому же я приблизился к нему гусиным шагом раньше, чем он вспомнил, как его зовут.

— Это ваша собака? — поинтересовался толстый мужчина в грязно-белом фартуке лоточника.

— Вы что, сами не видите? — сердито ответил я и взял проглотившего сосиску пса на руки. — Колька, марш в машину! — скомандовал, оценив возраст Полищука и мгновенно сообразив, что у меня вполне мог быть пятнадцатилетний сын, если бы я в свое время рационально распределил жизненные силы.

Сравнивая байковое зеленое пальто, пошитое не иначе как из старого одеяла, с моим роскошным костюмом, толпа оказалась в замешательстве, чем мы и поспешили воспользоваться. Как назло, Полищук не был знаком с моим «Ягуаром» и почему-то решил, что его сенсей ездит в «Вольво-960», оказавшемся в непосредственной близости от места скандала. Ошибка едва не стоила нам трофея.

— К-куда, идиот?! — прошипел я, указав глазами на свою машину.

— Вор-р-рры!!! — разорялась вслед женщина в одеяле. — Этот, с подбитым глазом, такой же отец ему, как я Брюзжит Бурдо! На пар-р-работают!

То ли запах «Кристиана Диора» баловню судьбы понравился больше перегара, то ли сосиски на голодный желудок хватило, чтобы почувствовать перспективу сытой жизни: он прижался к борту моего дорогого пиджака и заурчал, как кот на трансформаторе.

Я передал его Полищуку, а сам вскочил за руль, и мы рванули по Васильевской еще до того, как скандал перерос в политический митинг.

— А ты уверен, что это не ее животное? — В зеркале заднего вида отражались две довольные физиономии.

— Факт, не ее! — клятвенно заверил Полищук. — Кто же станет животное за бутылку водки продавать? У меня с собой — ни копья, бате зарплату третий месяц не дают, а то можно было и без скандала обойтись. Ее мужик-лоточник купить хотел.

— А с чего ты взял, что это кавалер-кинг?

— Как с чего? Он же сперва чистый был, когда они только пришли. И пятна рыжие на белом фоне, а на голове — ромб. Все как в инструкции. Вот отмоете дома — сами увидите.

В общем, я и так уже понял, что это спаниель. Это обнадеживало.

— Боря! — позвал я и тихонько свистнул. Пес вскинул голову и посмотрел на меня большими черными глазами, полными готовности слопать еще одну сосиску.

Откликается на Борю — это обнадеживало вдвойне. Да, это был кавалер! Правда, неизвестно чей, но ведь чьим-то же кавалером он наверняка был хоть раз в жизни.

— А чей он? — спросил Полишук.

— Так… знакомой одной. Если это он, конечно.

— А если нет? Вы его выбросите?

Лучше бы он не спрашивал! Я на девяносто девять процентов был уверен, что за моей спиной сидит самозванец, готовый признать себя за сосиску хоть английским бульдогом.

— Не выброшу, — пообещал парню, почувствовав в его голосе неподдельную озабоченность судьбой найденыша.

Пес растянулся на сиденье, положив голову на колени Полищука. С каждой минутой он нравился мне все больше, и все больше я находил в нем соответствий описанию: весит килограммов семь-восемь, хвост купирован на треть, голова между ушами почти плоская, ноздри широкие и черные…

Телефонный звонок застал меня на стоянке у светофора.

— Евгений Викторович, — простучал зубами продрогший Вадик Головачев, — вы велели перезвонить… Так что мне делать с этим спаниелем? Купить?..

Я посмотрел на часы. Если бы я и успел на Варшавку, то один из кавалеров наверняка оказался бы лишним, тем более тот был все-таки Лордом и стоил целый полтинник.

— Вадик, — проговорил я нерешительно, выдержав длинную паузу. — Он нашелся. Отбой.

Колю я высадил на Сухаревке, крепко пожав ему руку. То, что он сделал, было поступком — особенно в начале жизненного пути. На Востоке говорят: «Побеждает не сила, но сила духа». Если это так, из этого парня будет толк.

 

6

Дома нас встретил Шериф. Взгляд его выражал то же, что выражал бы мой, если бы он привел нового хозяина, только в отличие от меня он громко лаял и метался по квартире, пока я разувался и взвешивал условного Борю на напольных весах. Путем вычитания из общего веса своего мне удалось установить, что тишинский экземпляр не дотягивал до положенного по инструкции минимум полкилограмма. За сутки его вполне удалось бы откормить, но суток у меня не было, и я потащил его в ванную, назойливо и членораздельно повторяя: «Боря идет мыться. Боря будет чистым. Боря кавалер…» — и так далее, как мой племяш Мишка учил разговаривать своего попугая.

Вспенив в ванне полфлакона шампуня «РН 5,5», я убедился, что Полищук не так уж далек от истины: кто-то из кавалергардов определенно побывал в любовниках Бориной прабабушки, и что упомянутый шампунь действительно придает силу и блеск волосам: под слоем уличной грязи обнаружились и ромб на голове, и рыжие пятна, и даже седые щетинки на подбородке, что свидетельствовало о почтенном возрасте пса. Покончив с банной процедурой, я запер Шерифа на балконе, выпустил гостя, и пока он обнюхивал углы, сравнил его с картинкой. До полного кавалера ему чего-то недоставало, но хотел бы я посмотреть на того, кто сумел бы меня убедить после двадцати часов поиска, что это не Боря! Дело осталось за малым: убедить в этом Илону Ямковецкую и ее брюссельского папу. Во всяком случае, свои бабки я отработал честно — Всевышний может подтвердить.

А может, и не только он…

Без пяти минут двенадцать я водрузил на плечо большую спортивную сумку, из которой торчала голова Бори, и направился на аудиенцию с клиенткой. Как я и предвидел, погода оказалась переменчивой, на смену дождю пришло солнце; я даже подумал, не прибавить ли к вывеске «Бюро детективных услуг…» текст «…и климатических прогнозов»: во-первых, у меня это получается безошибочно, а во-вторых — ни к чему не обязывает.

Сумку с самозванцем я бросил в багажник — ехать два квартала, ни черта с ним не сделается, — и теперь оттуда доносился лай, как из китайского фургона. Так, гавкая, мы подъехали к означенному на визитке дому.

Я поставил «Ягуар» рядом с желтой «Тойотой» на площадке возле гаражей, извлек пса и бодро зашагал к подъезду. Вчерашние бабушки, видимо, еще не расходились; на мое вежливое приветствие они ответили гробовым молчанием, значит — узнали и, судя по презрительным взглядам, приняли за торговца подержанными собаками. Прошмыгнув мимо них, я взбежал по узкой темной лестнице на второй этаж, нажал кнопку мелодичного звонка возле обитой красным кожзаменителем двери пятой квартиры.

— Боря, голос! — скомандовал я негромко.

Кусочек сосиски, поднятый на недосягаемую для пса высоту, заставил его тявкнуть… и в ту же минуту дверь распахнулась.

Честно говоря, я как-то не подумал о том, что у Илоны Борисовны есть муж, да еще такой большой. В черном шерстяном пиджаке, слегка припорошенном перхотью, он занимал весь проем. Я, грешным делом, подумал, как же его понесут по такой узкой лестнице, если ему придет в голову сыграть в ящик дома, а не за стойкой бара в казино «У Александра»?

— Здравствуйте, — сказал я. — Мне нужна Илона Борисовна Ямковецкая.

Туша молча посторонилась, стало видно, что прихожая освещена мягким зеленоватым светом. Я принял его за разрешающий и, тщательно вытерев мокасины о меховой коврик, перешагнул порог. Дверь захлопнулась, звякнула цепочка, клацнул четырехригельный замок; шкаф в человеческом облике остался стоять на месте, заложив руки за спину — наверное, чтобы помочь мне справиться с запорами, когда я буду уходить. Ленивым движением подбородка он указал мне на комнату, затуманенную табачным дымом, куда я и поспешил, предвкушая триумф.

На широком велюровом диване со старомодными валиками вразвалку сидел крупный мужчина в полосатых костюмных брюках на широких подтяжках; бордовый галстук очень подходил к его лицу с ровным матовым загаром с туманных берегов Дуврского пролива. На большом круглом столе у распахнутой балконной двери стояли банки с пивом «Хольстен», посередине громоздилась гора воблы, по которой я понял, что не ошибся адресом, еще до того, как увидел свою клиентку. Она сидела в глубоком кожаном кресле с банкой пива в одной руке и длинной сигаретой, набитой смесью виргинского табака с гашишем, в другой; на ней были фирменные джинсы и блузка с буфчатыми рукавами из светлого шелка, на ногах — домашние шлепки на высокой пробковой танкетке. За столом сидели еще трое граждан от двадцати пяти до тридцати, опоясанные наплечными кобурами, из которых торчали рукоятки крупнокалиберных пушек.

Позволив им на себя насмотреться, я расстегнул «молнию» на сумке и выпустил Борю. К моему разочарованию, счастливой встречи со слезами не получилось: бродяга тут же подбежал к столу и завертел купированным хвостом, цыганя не то пивка, не то воблы; моя клиентка отреагировала на кавалера еще более странным образом — поморщила нос и подобрала под себя ноги с крашенными перламутром ногтями, оставив шлепки на присыпанном пеплом паркете.

Человек на диване отдернул рукав, как верхняя часть украинского флага, рубахи и посмотрел на «сейку».

— Ты опоздал на семь минут, сыскарь, — зевнув, проговорил он с высокомерием президента Всемирного банка.

Илона выпустила струю гашишного дыма и, запрокинув голову, допила оставшееся в банке пиво.

— Значит, с вас еще семь долларов, — обиженно сказал я.

Это почему-то всех рассмешило. На некоторое время квартира моей клиентки превратилась в скотный двор: здоровое ржание вооруженных жеребцов за столом перекрывалось поросячьим подвизгиванием хозяйки, а загорелый мужчина в голубом кукарекал петухом и хлопал себя крыльями по ляжкам.

— Кто это тебе так рожу поцарапал? — вытирая рукавом потекшее из глаз пиво, спросил он.

— Вчера по ошибке кота поймал, — ответил я, догадавшись, что триумф не состоится.

Илона поперхнулась дымом и закашлялась; один из молодчиков с мастерством ударника стал барабанить по столу воблой; другой умудрился открыть две банки «Хольстена» одновременно. Чертов Шарик с усердием, достойным лучшего применения, вылизывал себя под хвостом, усевшись посреди комнаты. Предчувствуя, что душой этой компании ему стать не суждено, я присел и достал из кармана сосиску:

— Боря, — позвал негромко, — на!..

Он вскочил, подбежал ко мне и выхватил зубами продукт вместе с целлофаном. После этого я подошел к своей клиентке:

— Будьте любезны, Илона Борисовна, распишитесь в контракте.

Она погасила сигарету, взяла протянутые бумаги и, пробежав глазами текст, чиркнула зажигалкой. Пламя сожрало финскую бумагу вместе с печатями и водяными знаками.

«Нужно было заказать бланки из асбеста», — думал я, глядя, как в приспособленном под пепельницу рапане ежатся, будто живые, документы; в наступившей тишине слышалось их электрическое потрескивание.

— Джерри, — позвал кого-то загорелый. Через две секунды я выяснил, что тезкой мышки из диснеевского мультика был человек-шкаф. — Выброси этого Тузика за дверь!

Шкаф приблизился к столу, взял голову воблы с подноса и посвистел. Голодный пес безропотно пошел за ним, и я слышал, как снова лязгнул ригель, звякнула цепочка, а потом все повторилось в обратном порядке.

— Нельзя ли и меня за дверь? — попросил я. — От воблы заранее отказываюсь.

— А ты сядь, — властно приказал загорелый, словно я уже вступил в его партию или был должен ему три рубля. Дождавшись, когда я сяду на скрипучий венский стул, он спросил: — Кого обмануть хотел, Пинкертон?

Я перевел взгляд на Илону, но она молчала, сдерживая улыбку.

— Я никого не обманывал, — голос мой был окрашен такой искренностью, что, услышь его, Сара Бернар восстала бы из гроба от зависти. — Я выполнил поручение клиентки.

Загорелый перевел взгляд на Илону, она нехотя встала и направилась к двери в соседнюю комнату. Облегающие джинсы и легкая, ниспадающая складками блузка обозначила ее фигуру, при первой нашей встрече скрытую под замысловатым платьем прошедшей эпохи; такой фигурой мог бы похвастать мужчина — диспропорция плеч и бедер выдавала в ней бывшую пловчиху или спортивную гимнастку. Она широким театральным жестом толкнула дверь:

— Боря, ко мне! — скомандовала надтреснутым голосом.

В ту же секунду что-то тяжелое спрыгнуло с кровати, и в гостиную вошел первосортный кобельеро, всем своим видом источавший чистоту породы: крупный, гармонично сложенный, с компактными, хорошо оброслыми лапами. Я сразу понял, что похожесть и идентичность — вещи суть разные, и отобранная у тишинской Дианы шавка имеет с благородным сэром Чарлзом гораздо меньше общего, чем мне казалось.

— Он вернулся, — усмехнулась Илона и, усевшись в свое уютное кресло, добавила: — Вчера вечером.

Я положил ногу на ногу, достал пачку с верблюдом и закурил.

— Он никуда не пропадал, — сделал вывод, переключившись на загорелого.

— Да? — спокойно отреагировал он на такое мое заявление. — И когда же ты это понял?

— Когда увидел воблу на вашем столе.

Он испытующе посмотрел на меня, потом скользнул взглядом по членам «семьи», включая отвратительно выхоленного Борю, и показал несостоявшемуся бармену кулак с опущенным вниз большим пальцем. На языке завсегдатаев гладиаторских боев такой жест означал «Убей!», но по прошествии двадцати веков он, слава Богу, приобрел другой смысл, и крепыш с двухдневной небритостью на скуластом лице жестом фокусника подал мне откупоренную в воздухе банку «Хольстена». Я решил не отказываться: если он надумает повторить этот жест в его первоначальном значении, так хоть пивка попью напоследок.

— Ты взял тысячу двести баксов и привел плешивого Тузика вместо этого красавца, — констатировал загорелый, решая, что со мной делать дальше.

— Я?! — пришлось дотянуться сигаретой до пепельницы и слегка разворошить кучку пепла от сгоревших документов. — Когда?

Сквозь общий смех послышался голос, в котором я не сразу узнал свой собственный:

«— …услуги стоят шестьдесят долларов в час. Думаю, я дороже, чем кавалер, кинг, чарлз, спаниель и Боря, вместе взятые!

— Сейчас шестнадцать часов, папа приезжает завтра в полдень. Итого у вас — двадцать часов. Здесь — одна тысяча двести долларов. Пересчитайте, пожалуйста. У него на голове два рыжих симметричных пятна…» — миниатюрный диктофон со встроенным сверхчувствительным микрофоном в руке Илоны замолчал.

Такая запись доказательством получения денег быть не могла, что я и обозначил соответствующей мимикой.

— А мне не нужны доказательства, — сердито сказал загорелый, поняв, что ошибся в расчетах моей глупости. — Я на тебя в суд подавать не собираюсь…

— Спасибо.

— …понадобится — мои ребята вытрясут из тебя вдвойне, — закончил он мысль.

Я оценивающе посмотрел на его ребят.

— Хорошее пиво, — попытался переменить тему разговора. — Скажите, а обои клеить ваши ребята умеют?

Жеребчики синхронно наморщили лбы, вспоминая, что означает выражение «клеить обои» на жаргоне, но так и не вспомнили. Илона, знавшая о моих проблемах не понаслышке, засмеялась, но тут же осеклась, остановленная строгим взглядом загорелого. Он выдержал паузу в двадцать тактов, сконцентрировав на себе общее внимание.

— Ладно, Эркюль Пуаро, — произнес, полюбовавшись «сейкой», — перейдем к делу. Я дам тебе шанс отработать полученную сумму.

— Не выйдет. Я его уже использовал. А зачем мне, согласитесь, шанс, побывавший в употреблении? — я приложился к пол-литровой баночке, предоставив ему возможность побыть наедине с его мыслями.

Я не знал, кем был этот человек с высоким лбом, черными, слегка вьющимися на затылке и заметно поредевшими на темени волосами; большие, слегка выпученные глаза его обладали способностью вдруг фокусироваться, и в эти секунды по каким-то магнетическим флюидам чувствовался недюжинный мыслительный процесс; каждое последующее слово произносилось с поправкой на интеллект собеседника. Я готов был дать голову на отсечение, что в тюрьме этот человек не сидел — воровской взгляд суетлив и поверхностен, — но если он все же был авторитетом из «законников», то такого масштаба, с каким и мне встречаться еще не доводилось. Знакомый запах заграницы исходил от него, несмотря на неброскую одежду без этикеток и расхожую «сейку». Я предположил, что он солидный фирмач, позволивший своим телохранителям оттянуться пивком в гостях у дальней родственницы или одной из любовниц.

— Интересный ты парень, сыскарь, — не роняя собственного достоинства, снизошел он до похвалы. На сей раз от благодарности я воздержался. — Чего ты хочешь?

— Если можно — еще баночку пива. А вместо воблы — узнать, на чем основан ваш интерес к моей скромной персоне.

Мимолетного взгляда оказалось достаточно, чтобы банка в моей руке из пустой превратилась в полную. Я поблагодарил и сделал маленький глоток.

— Объясню, — согласился он обменять слова на воблу. — Во-первых, ты умеешь экономить время. Во-вторых, способен в одиночку сунуться к китайцам, каждому из которых убить человека не сложнее, чем раку ногу оторвать. В-третьих, не просишь помощи у карабинеров. Твои спортивные качества похвальны, но мне они не пригодятся. Разве что выносливость.

Врал он беспардонно, но деликатно. Как говорил мой приятель Байрон, ложь — это замаскированная правда. Правда заключалась в том, что под «умением экономить время» подразумевалась моя алчность; готовность бить китайцев в одиночку, чтобы отыскать какого-то сраного пуделя, служила синонимом моего беспросветного идиотизма; отсутствие контактов с карабинерами свидетельствовало о склонности к компромиссам вопреки закону.

Ну что ж, я тоже не спешил выворачивать перед ним душу. Нас отличало лишь то, что я старательнее маскировал свою правду. О том, что Боря никуда не пропадал, я догадался не когда увидел воблу на столе, а вчера в шестнадцать часов, как только Илона отстегнула мне тысячу двести баксов и исчезла, не удосужившись получить квитанцию. Догадка превратилась в уверенность после того, как меня стали пасти молодчики на «БМВ». А когда в районном отделении стали проверять на предмет связей с карабинерами (неожиданно и естественно прозвучавшее в устах незнакомца слово наводило на мысль, что кожа его бронзовела в соляриях Палермо) — тут уж и вовсе мне стало скучно, и я с трудом доигрывал первый акт навязанного спектакля, зная, что будет второй, но не предполагая, что между ними не будет антракта.

Пиво катализировало скопление молочной кислоты в моем организме в результате бурно проведенной ночи; впрочем, зевок украдкой мог расцениваться и как равнодушие к похвалам.

— Если я вас правильно понял, вы хотели воспользоваться услугами моего детективного бюро?

Телохранители покосились на загорелого, спрашивая у него разрешение засмеяться. Интересно, он запретил им разговаривать во время встречи со мной или набрал себе армию в Обществе немых?

Склонности к юмору загорелый не проявил.

— Ты меня неправильно понял, Мегрэ, — тяжело произнес он, гипнотическим взглядом уставившись на мою переносицу. — Среди моих акционеров достаточно сотрудников МВД и ФСБ. Никаких контрактов я подписывать не буду. Джентльменский договор: мои деньги — твоя работа.

Я чувствовал, что терпение его на пределе, но не понимал, чем мог довести его до такого состояния. Взгляд на «сейку» в четвертый раз за время беседы подсказывал, что причина такой нервозности отнюдь не во мне.

— Знаете, в чем различие между мной и перечисленными вами персонажами? — спросил я. — В том, что их придумали, а я вынужден считаться с реальностью. — Пожалуй, роль Скупого рыцаря мне бы удалась. Не заставляя его мучиться над расшифровкой тирады, я отставил наполовину опустевшую банку и перешел ко второму акту: — Нельзя ли уточнить подробности джентльменского договора: какая именно работа мне предстоит и на какие деньги я могу рассчитывать? Сразу оговорим: я не киллер.

Последнее, пожалуй, было лишним — киллеров в комнате было достаточно и без меня. Не знаю, являлись ли они тоже его акционерами.

— Зачем же так? — улыбнулся он. — Мне нужен детектив, способный в течение суток искать собаку.

— Как?! Еще одну собаку?!

Он криво усмехнулся, побарабанил пальцами по мягкому валику, выразительно посмотрел на телохранителей, и по тому, как послушно они отставили банки и вышли на кухню, нетрудно было догадаться, что повадки шефа ребята изучили основательно. На их мрачных физиономиях было написано, что они отправились за гробом, однако дверь притворилась плотно и обратно никто не возвращается.

— Может, тебе хватит? — косанул загорелый на Илону, при этом глаза его злобно сузились.

Она выдержала взгляд, грохнула нежным жестяным сосудом о стол так, что пиво расплескалось, а на банке остались вмятины от ее длинных, видимо, сильных пальцев, и удалилась в спальню, едва не прищемив хвост убежавшему за ней кавалеру. По-видимому, уважение к загорелому всех этих людей держалось на страхе.

Мы остались одни. Некоторое время ему понадобилось, чтобы взять себя в руки; потом он тяжело, медленно встал и пересел за стол.

— Нужно найти человека, — произнес, глядя на меня в упор.

Спрашивать, почему он не обратился с этим интересным предложением к своим акционерам в погонах, у которых есть картотеки, дактилокарты, агентурная сеть и прочие приспособления, я не стал. Не спеша опустошив вторую банку, пришел к выводу, что человек, если он, конечно, не карлик, больше собаки, а значит, его найти проще. С другой стороны, собаки не умеют стрелять.

— Мертвого? — спросил с надеждой.

— Живого.

Я взял на себя труд подумать, но труд оказался сизифовым.

— Извините, не знаю, как вас звать-величать…

— Я — Майвин, — в его устах это прозвучало как хрестоматийное «Я — Дубровский!», но мне этого показалось мало, и он добавил: — Анатолий Ильич.

— Анатолий Ильич, почему вы выбрали меня? Я собираюсь открыть свое маленькое дельце — выслеживать неверных жен, искать собачек, а в свободное время — остатки Янтарной комнаты и регулярно посещать церковь по выходным.

Он снисходительно потрепал меня по плечу:

— Одно из моих правил, Евгений Викторович, предписывает не вступать в контакты с людьми без рекомендаций. Вы — тот человек, который мне нужен. Да и дело мое — как раз по вашему профилю. К тому же не предусматривает никаких разногласий с законом. Единственная сложность в том, что человек, которого вам предстоит найти, должен предстать передо мной не позднее утра воскресенья четырнадцатого сентября.

От пива на полуголодный желудок у меня закружилась голова, но не настолько, чтобы и в этих словах Майвина не заметить плохо скрытого обмана: моему рекомендателю он не доверял, иначе бы не стал ломать комедию с поиском собачки — это раз; в правоохранительные органы не обращался — это два (хотя, положим, ограничение во времени объясняло обращение к частному детективу: пока менты раскачаются, пройдет три месяца); наконец, от официального соглашения на бумаге отказывался — это три. Таким образом, сделка намечалась сугубо конфиденциальная, это означало, что, как только я найду нужного человека, меня можно будет шлепнуть без приговора — и никто не узнает, где могилка моя. Что мне понравилось в нашей беседе, так это переход на «вы», но не думаю, чтобы на Майвина вдруг снизошло уважение к моему авторитету — больше походило на то, что список прочитанной им литературы на Сименоне иссяк, к тому же мы остались в комнате одни и необходимость изображать всемогущего босса в назидание подчиненным отпала.

— Ваши условия? — перешел я на деловой язык.

Он удовлетворенно кивнул:

— Мне известна такса. Шестьдесят долларов в час плюс оплата расходов. Средства связи, аппаратура скрытого наблюдения и прослушивания, транспорт, оружие — составьте список. И оставьте ключи от вашей конторы: через пару часов я пришлю туда бригаду отделочников. Какой компьютер вы предпочитаете? — слова выскакивали из него с запрограммированной размеренностью.

Мне оставалось только кивнуть, и мой кивок уподобился бы удару молотка аукциониста: «Продано!». Но я не хотел продаваться, поэтому не кивнул, а, наоборот, покачал головой:

— В этом нет необходимости. У меня свои представления о дизайне. Стоимость ремонтных работ и «Пентиума» включите в размер гонорара. Таким образом, он вырастет до ста пятидесяти долларов в час.

По-моему, я попал в точку. Он нахмурился, пошевелил губами, проверяя мои расчеты, затем сфокусировал на мне свои линзы:

— Сто десять.

Стоило поторговаться, хотя и названная сумма позволяла мне поменять «Ягуар» на «Понтиак» и нанять штат сотрудников, включая длинноногую секретаршу.

— Сто двадцать, — увеличил я цену и тут же выдвинул сногсшибательный аргумент: — Согласитесь, что человек не собака.

— Джерри! — зычно позвал Майвин телохранителя после короткого раздумья. Человек-шкаф появился тотчас же, словно подслушивал за дверью. — Принеси сейф.

Просьба меня не удивила, я давно понял, что Джерри предназначен именно для переноски сейфов.

— Человек, которого тебе предстоит найти, хуже собаки, — сказал Майвин.

Возврат на короткую ногу я расценил как добрый знак: мои условия приняты, и теперь я на равных с его ребятами, хотя радоваться было нечему — пачка таких опытных, как мы, для него значила меньше, чем пачка «зеленых».

Джерри вернулся с небольшим бронированным чемоданчиком на шифрозамках, сдвинул рукой, похожей на ковш экскаватора, банки из-под пива, положил чемоданчик на освободившееся место и удалился подобно плотно пообедавшей тени отца Гамлета.

— В свое время этот тип доставил мне много неприятностей, — продолжал Майвин, вращая колесики шифронабирателя, — а теперь принялся за Илону.

Судя по тому, что тип досаждал им обоим, речь шла о маньяке-бисексуале.

Он поднял крышку переносного сейфа, и передо мной карточным веером легла пачка фотографий человека, лицо которого показалось мне знакомым, хотя я готов был поклясться, что в одном классе мы с ним не учились.

Это был мужчина с густыми черными волосами, заметно поседевшими на висках, остриженными коротко и одинаково по всей голове — видимо, электрической машинкой с высокой насадкой, отчего прическа его напоминала шапочку-«сванку»; лицо с крупными чертами, чуть расплющенный нос, прищуренные глаза и массивный, плохо выбритый подбородок со шрамом говорили о нраве жестком, даже злом, что подчеркивалось маленькими, утонувшими в болезненно-черных впадинах глазами неопределенного цвета, глядевшими куда-то в сторону от объектива, и двумя глубокими бороздами носогубных складок. Короткая налитая шея, по ширине соответствовавшая голове, волосатая грудь под белой, с распахнутым воротом рубахой и плотно прилегающие ушные раковины делали его похожим на волка.

Следующая фотография заставила меня подумать, что предстоит искать двоих за тот же гонорар: здесь был он лыс и худ; улыбка, обнажавшая золотые коронки на верхней челюсти, напоминала оскал. Он был снят во время застолья, на дымном фоне увешанной фотографиями деревянной стены виднелись еще какие-то люди. Объект сидел, вытянув к фотографу татуированную руку с граненым стаканом, словно предлагал мне выпить за удачный поиск. За столом находились еще какие-то гости, но лица их получились нечетко и ни о чем мне не говорили.

Третьей фотографии оказалось достаточно, чтобы вспомнить, где мы с ним «встречались».

— Как его отчество? — поднял я глаза на Майвина.

Он достал из кармана «Честерфилд», чиркнул колесиком зипповской зажигалки и, выпустив вверх сизоватую струйку дыма, презрительно ответил:

— Евгеньевич.

Фото было сделано в Магдебурге на Ратушной площади. Он стоял в шоколадном визитном костюме и такого же цвета широкополой шляпе, прислонившись к капоту «Линкольна» в стиле ретро, и держал на руках песика окраса бленхейм. Рядом с ним стояла Илона в ослепительно белом брючном костюме, и, несмотря на то, что лицо ее было закрыто до половины модными солнечными очками с рубиновыми стеклами, здесь она выглядела значительно моложе себя нынешней.

— Девочка ищет отца? — пробормотал я, разглядывая остальные фотографии: Борис Евгеньевич Ямковецкий ловит рыбу с борта моторки, он же — в кабинете с полированными панелями смотрит на светящийся экран компьютера, он — за рулем диковинного автомобиля в автосалоне…

Интерес представляли два последних черно-белых снимка, где Ямковецкий Б.Е. был представлен наголо обритым, в фас и в профиль, в черной лагерной робе, а на дощечке в углу были написаны цифры: 2365. Я подумал, что Майвин все же привлекал кого-то из своих акционеров, имевших доступ к учетам МВД.

— По какой статье? — полюбопытствовал походя.

— По двести восьмой, часть третья.

— Когда?

— В девяносто третьем.

Часть 3 статьи 208 предусматривала наказание в виде лишения свободы на срок до семи лет за сбыт имущества, заведомо добытого преступным путем.

— В бегах? — спросил я.

— Какое это имеет значение! — раздраженно ответил Майвин. — Не знаю!

Для меня это не имело бы значения, если бы предстояло гоняться за беглым каторжником по Гримпенской трясине близ Баскервиль-холла, а не искать того, кто находится во всероссийском розыске, по Москве за деньги миллионера Майвина.

— Судя по тому, что он появляется без грима и прикрытия, его не ищут, — попытался он меня утешить. — Если мы сговорились — уточним детали и начинай работать.

— Когда его видели в последний раз? — спросил я перед тем, как с головой окунуться в работу.

— Вчера.

— Кто?

— Илона. Он ехал за ней в белых «Жигулях», но не за рулем. Думаю, снял частника.

— И тогда она забежала ко мне в контору?

Майвин не счел вопрос достойным ответа.

— Что ему нужно?

— Денег.

— Он звонил ей по телефону?

— Звонил. Определитель не сработал.

— Ясно, из автомата. Она под охраной?

— Пока да, но не может же она всю жизнь прожить под охраной?

— Что будет четырнадцатого?

— Я улетаю в Европу.

— Вместе с ней?

— Возможно.

— А до четырнадцатого она не может просидеть под замком в обществе ваших ребят? — рассердился я и, придвинув к нему фотографии Ямковецкого, встал. — Всего доброго, Анатолий Ильич. Со мной уже играли в «подкидного». Я выиграл.

Я шагнул к двери, приготовившись к препятствию в виде Джерри-шкафа и пивных мальчиков Майвина, но моя решительность произвела на него впечатление.

— Постой, — сдался он, убедившись, что я тоже не склонен терять время. — Он мне кое-что должен. Без этого я не могу уехать.

Это уже походило на правду. Возможно, Майвин прикормил дочь Ямковецкого, а тот требовал за нее выкуп, причем такой, который мог стать препятствием для ее вывоза. Данных было слишком мало, чтобы останавливаться на этой версии, но уголок в моей памяти для нее нашелся.

— Где его искать? — спросил я.

— До сих пор я думал, что он живет в ИТУ КЩ-1354 в Петушках, — ответил Майвин.

— Я могу поговорить с Илоной?

— Зачем? Все, что знает она, знаю я. А все, что положено знать тебе, ты уже знаешь.

— Не густо, — подытожил я, почувствовав, что еще один вопрос может стать последней каплей в неглубокой чаше терпения нервного миллионера. Подойдя к столу, я забрал фотографии и спрятал их в карман пиджака. — Двадцать пять процентов аванса! — потребовал категорично. Он безропотно выложил две тысячи баксов. — По какому телефону звонить?

— По этому, — кивнул он на аппарат с номероопределителем. — Ответит кто-нибудь из моих людей. Можешь на них положиться.

— Я лучше на себя положусь. Что-нибудь узнаю — позвоню, — не слишком уверенно пообещал я и ушел не простившись.

Джерри-шкаф проводил меня до двери. Как только я за нею очутился, жизнь опять показалась мне прекрасной и удивительной; теплая невесомая морось щекотала лицо, во дворе стояла свежесть, которой я не мог надышаться, будто вырвался из собачьего загона в стане китайских нелегалов.

 

7

Что-то мягкое коснулось моей ноги. Лже-Боря ждал меня у парадной двери, он успел основательно продрогнуть и запачкать вымытые дорогим шампунем лапы. Я взял его на руки и понес в машину, но уже не стал сажать в багажник, а посадил на сиденье рядом. Он то и дело поглядывал на пустую сумку, возможно, сожалея, что его не продали за бутылку водки лоточнику, торговавшему фаршем и ножками Буша.

— Что же мы с тобой делать будем, брат? — остановился я на выезде со двора, решительно не зная, в какую сторону поворачивать,

И я потащился в Нагатино в питомник, бывший своего рода собачьим приютом. Его содержали энтузиасты-кинологи на добровольные пожертвования, собачек там кормили, выгуливали, а потом отдавали в хорошие руки. Однажды в этом псовом отделе ночевал Шериф, когда мне срочно нужно было вырваться в Воронеж и я не был уверен, что вернусь вовремя. Стоило предложить беспризорника кому-нибудь из пацанов, но тренировка была только завтра, меж тем как каждая минута была оплачена и мне уже не принадлежала.

Всю дорогу я петлял, разворачивался и маневрировал, стараясь определить наличие слежки, но ни одна из машин подозрений не вызывала, и постепенно я отделался от неприятного ощущения, убедив себя, что Майвин достаточно потратился за прошедшие сутки, чтобы поверить в мою порядочность.

У мебельного магазина на Перовской я остановился и осторожно раскрутил перочинным ножом с двадцатью четырьмя приспособлениями свой телефон, во время встречи остававшийся в «бардачке» «ягуара». Несмотря на то что Майвин предлагал использовать аппаратуру подслушивания (куда мне ее, спрашивается, было вставлять?) и говорил о своих ребятах из партии любителей пива как о профессионалах, трубка оказалась чистой.

Клиент мне серьезно не понравился, никаких доверительных отношений у нас с ним сложиться не могло. На Коломенской я вышел из машины и позвонил из автомата Толе Квинту.

— Старик, — сказал я, — мне нужна твоя машина на три дня.

— Ты разбился? — зевнул в трубку Квинт. Он не был сыщиком, поэтому его догадки возникали на ровном месте.

— Не дождешься. Просто у меня появилась любовница, которая предпочитает иномарки. Покатаешься на моем «ягуаре»?

Днем он работал на заправке, а вечера и выходные проводил в своем гараже, где ремонтировал разбитые машины, купленные по дешевке, а потом продавал их за приличные деньги.

— Куда подогнать? — справился Квинт.

— Через час подъеду к гаражу.

Я повесил трубку и вернулся в машину, возле которой стояли женщина с девочкой и разглядывали метавшегося по салону пса. От моего предложения забрать его себе они с видимым сожалением отказались, на глазах девочки даже появились слезы, но женщина объяснила, что они издалека, из самого Хабаровска — привезли на операцию в кардиоцентр сына, а сами живут у знакомых уже третий месяц. Я ее выслушал, посочувствовал и потерял на этом минуты три-четыре. Мне их было жалко — эту женщину, ее дочку и ее сына, а минут — нет: я с удовольствием крал их у себя и у Майвина, понимая, что мозг уже включился в работу, совершал ее без моего участия, и с кем бы я ни общался — он ищет решение, единственно верный ход, зацепку для клубка ариадниной нити.

Там, в моем мозгу, происходили прелюбопытнейшие вещи: одна его часть выдвигала нелепые, парадоксальные предложения, другая приводила их в относительный логический порядок, а третья отвергала или откладывала в память.

«Какой компьютер вы предпочитаете?» — спросил Майвин. На кой черт мне его компьютер, если у меня есть свой, способный работать на двух банках пива и рисовой каше с сосисками!

«Илона забежала в первую попавшуюся контору, спасаясь от преследований своего папаши, и вешала лапшу про Борю до тех пор, пока не увидела в окне «БМВ» с охранниками», — выбрасывала версию самая безответственная часть моего мозга. «Ерунда, — отзывалась другая, более умная его часть. — Во-первых, Илона не стала бы шляться без охраны, а во-вторых, увидев подъехавших спасителей, не стала бы платить». — «Допустим. Тогда так. Ямковецкий берет банк, оставляет награбленное дочери и садится в тюрьму по двести восьмой, демонстративно сбыв какое-то добытое имущество. Пока он сидит, Илона сходится с Майвиным и решает удрать с ним в маленький домик на Сицилии. Но тут неожиданно объявляется досрочно освобожденный (или все-таки бежавший?) папаша и требует свою долю. Не желая делиться, они нанимают частного детектива, чтобы тот начал охоту на Ямковецкого и заставил его уйти в подполье либо нашел. В этом втором случае в дело вступят ребята, на которых можно положиться», — фонтанировало какое-то из полушарий. «Это уже на что-то похоже, — неуверенно анализировало другое. — Пока Майвин и Илона дожидаются оформления документов или ищут способ транспортировки через границу золота, Ямковецкому брошена блесна, наживка. Не имея возможности выйти на них, он постарается найти их компаньона или порученца — выпытать горячим утюгом, что они задумали, или перекупить».

Что-то тут же улетучивалось из моей головы, что-то падало на дно памяти, но одно вычленялось несомненной доминантой: Майвин убежден, что купил меня, а он не тот человек, который станет выбрасывать деньги на ветер. Значит, Ямковецкий ему действительно очень мешает.

В отеле «Собачий рай» было обеденное время, и мой изголодавшийся найденыш получил миску баланды. Я объяснил заведующей Нонне Аркадьевне, что к чему, попросил подержать его дня три, и если за ним не приедет Коля Полищук — пристроить по возможности. Он и вправду оказался спаниелем, но с очень подпорченной породой, так что кавалером он не был, зато был отменным «дворянином», кем-то приученным, а потом выброшенным или потерянным: он умел сидеть, лежать и «служить» по команде; Нонна Аркадьевна даже не исключала, что на него объявлен розыск и кто-то узнает в нем своего питомца. Я поблагодарил ее, оставил три двадцатидолларовые купюры и уехал со смешанным чувством расставания с другом и исполненного долга.

На обратной дороге, стараясь наверстать упущенное время, я едва не загнал «ягуара» — он кашлял, чихал и отплевывался и обещал отбросить глушитель, если я не остепенюсь и не проявлю уважение к его старости. И все же мы дотянули до маленького уютного дворика на 2-й Прядильной, где ржавел под поникшей от мокрой тяжести листьев ивы гараж Толи Квинта. Сам он еще не приехал, до назначенного времени оставалось три минуты. Я получил возможность размять ноги и вспомнить обстоятельства нашего знакомства.

Толя Квинт, механик от Бога, работал в каком-то АТП. Года четыре назад ранней весной он попал в аварию — врезался в «мерс», принадлежавший какому-то городскому начальнику из коммунхоза. Начальник оказался человеком степенным, скандалить и вызывать милицию не стал; выйдя из машины и оценив ущерб, положил на капот ключи, улыбнулся и сказал растерянному Квинту:

— Ты ее честно заработал, парень. Она твоя. А мне пригонишь новую. Сроку тебе — месяц.

С этими словами он сел в подъехавший троллейбус и уехал, не забыв помахать должнику в окошко. Толе тогда было лет тридцать, он хорошо знал, что, если не пригонит новый «мерс» к назначенному сроку, его «поставят на счетчик» и заберут квартиру — как минимум, а как максимум — жизнь. Тогда он поставил покалеченную машину в этот гараж и стал над нею денно и нощно колдовать, в результате чего получился вполне приличный «Мерседес», вкупе с «жигулем» Толика потянувший на стоимость нового.

И вот, когда до срока оставалось три дня, Квинт сунулся в гараж и обнаружил в ремонтной яме… труп. Самый настоящий свежий труп мужчины лет сорока, с длинной крестообразной Толиной отверткой в сердце.

Я никогда не забуду того утра, когда он прибежал ко мне, бело-синий, как простыня из прачечной, с дрожащими руками и подбородком, и только после стакана рома «Негро», плача, объяснил, что произошло. Я ему почему-то сразу поверил. И Каменев, которого я вызвал и который прибыл немедленно вместе с нашим другом судмедэкспертом Сашей Гороховым и всей своей слаженной опергруппой, поверил тоже. Не поколебало нашей уверенности в невиновности Квинта даже то обстоятельство, что на отвертке обнаружили отпечатки его пальцев. Умница Горохов очень быстро установил, что мужика укоцали часом раньше, а отвертку воткнули часом позже, в уже почти остывшего.

К чести муриков, раскрутили они все очень быстро. В результате коммунальный начальник и его мафия, решившие упрятать Толю в цугундер лет на пятнадцать и завладеть его трехкомнатной квартирой, где он проживал один, уехали забесплатно на Север, а кто-то главный даже пущен в расход. Подробностей я не помню — это давняя и совсем-совсем другая история, — но с тех пор мы с Толей добрые приятели, и все, что в его силах, он для меня сделает безропотно и с удовольствием.

Толя опоздал на пять минут, но я не стал укоризненно стучать ногтем по циферблату. Он приехал на «Рекорде» темно-коричневого цвета, с низкой посадкой, мягким ходом, широким и длинным по сравнению с моей машиной. Мы поздоровались.

— Когда продаешь? — спросил я.

— Как только найдется покупатель.

Это означало, что машина полностью готова и проходит обкатку; с каждым из своих произведений Толя расставался неохотно. «Опель» этот я видел, когда его приволок трейлер. По-моему, кроме руля и кузова всмятку, там ничего не было, а между тем прошло всего дней десять. Стал бы я работать на всякую шушеру, если бы у меня были такие руки!

— Толя, — почему-то негромко сказал я ему, — разбери «ягуара» по косточкам и пропусти через мясорубку.

Квинт криво усмехнулся, покачал головой и сплюнул.

— «Жучок?» — покосился на «ягуара». — Хочешь, я тебе его сейчас достану?

— Все не так просто, — я вынул конверт, из него фотографию, на которой Ямковецкий был снят за рулем зарубежной диковинки из далекого будущего. — Посмотри, тебе ни о чем не говорит эта тачка?

По переменчивому выражению его лица, на котором озабоченность чередовалась с восторгом, я понял, что он околдован дизайном, но марки не знает.

— Я таких не чинил, — с грустью сказал Квинт.

— А где это было-то, не знаешь? Какой-то автосалон?

— Есть один профессор, — спрятал он фотографию в карман промасленной джинсухи. — Перезвоню.

Он был немногословен, как всякий настоящий мастер. Двумя пальцами поднял над головой ключи и опустил, попав точно в мою подставленную ладонь. Я забрал из-под сиденья отобранный у одного фраера «магнум» 38-го калибра, опустошил «бардачок», побросал все это в сумку, и через минуту мы разъехались в разные стороны.

С той минуты, как я вышел из пивнушки Майвина, прошло два часа сорок три минуты. Антракт кончился, пора было приниматься за дело.

«Опель» я оставил на стоянке, чтобы не засвечивать его во дворе. По пути купил пару бульонных кубиков, свежую халу и банку тресковой печени. В почтовом ящике нашел рекламное приложение по купле — продаже недвижимости, нужное мне, как Шерифу апельсины, но приходившее, к сожалению, с регулярностью, с какой я желал бы получать письма от Валерии.

— Ты отвратителен, — выговаривал я Шерифу, который в знак протеста к каше не притронулся и на мой приход никак не отреагировал. — Я давно подозревал, что у меня в доме растет самодовольный, избалованный эгоист, привыкший к шейкам омаров из маркета на Елисейских полях! Это я у тебя хожу на поводке, а не наоборот!..

Он смотрел, как я открываю консервы, и капал слюной, что недвусмысленно означало: «Плевал я на тебя!» Ни бульона, ни бутерброда он не получил. Гордыня — качество еще более низменное, чем зависть, время от времени гордецов нужно наказывать.

Я включил настольную лампу, вооружился здоровенной ломовской лупой и, разложив на столе фотографии объекта, занялся их детальным изучением.

Сразу стало понятно, что фотографии сделаны в разные годы. Предстояло определить движение объекта во времени, понять, какая из фотографий сделана раньше, а какая — позже. Впрочем, последнюю определили без меня — Ямковецкого Б.Е. под номером 2365 я положил справа, сделав на обороте пометку малиновым маркером: «ИТУ КЩ-1354, Владимир. обл., Петушки. Ст. 208, ч. 3. 93–97 гг.»

Визуально определить возраст Ямковецкого было слишком сложно, потому что на всех картинках он выглядел по-разному. Уголки снимка, на котором он предлагал фотографу «чокнуться» стаканами, были замутнены, и на обороте в желтых разводах засохшего почтового клея я без труда обнаружил вкрапления темно-серого, быть может, сиреневого цвета от бумаги или картона довольно грубой, дешевой фактуры. Предположение, что такой снимок сорвали с Доски почета, я сразу отмел, логичнее было допустить, что он был изъят из семейного альбома, и сделала это скорее всего его дочь Илона Борисовна. На пальцах вытянутой со стаканом руки Ямковецкого я прочитал цифры 1949, на тыльной стороне кисти угадывался солнечный полукруг со стрелками-лучами или паук в паутине. Последнее было характерно для наркоманов, но не думаю, чтобы человек, сидевший по 208-й, да еще сорока восьми лет, пал так низко. К тому же сегодня татуировки практически не имеют значения.

С каждой минутой я чувствовал, что закипаю. Идиотизм! Почему нельзя было предоставить возможность поговорить с его дочерью? Я узнал бы, откуда он, кто он, чем занимался, с кем поддерживал отношения. На кой черт нужно было подбрасывать мне собачку, если можно было сразу оговорить все условия, сообщить данные, адрес проживания до «посадки», семейное положение? Что все это могло значить — Майвин не хочет, чтобы я его нашел, он не знает о нем ничего, кроме того, что рассказал, или Илона не хочет, чтобы я занимался его поисками?!.

Пришлось выкурить сигарету, чтобы успокоиться. Либо не нужно было соглашаться искать Ямковецкого, либо, согласившись, не нужно психовать и отбирать у себя драгоценное время. Опасаясь оказаться у какой-то версии в плену, я все же решил, что между Майвиным и Илоной пробежала кошка, и поиском Ямковецкого он занялся без ее на то согласия.

Стол на фотографии был длинным и уходил вглубь задымленной комнаты. За ним я насчитал одиннадцать человек, среди которых были женщины и мужчины преимущественно старшего возраста. Лица получились нерезкими, к тому же из окна в объектив попадал солнечный свет. Дощатые стены говорили о том, что праздник отмечался в частном доме или на даче… нет, скорее все-таки в жилом доме, причем старом, деревенском: густо налепленные на стену фотографии, на переднем плане — резная полочка, накрытая макраме из джутовой бечевы, чей-то большой портрет… нет, не портрет, а календарь! Причем, календарь из «Огонька» или из какого-то другого журнала, может быть, «Работницы»…

Я направил абажур лампы искоса, нашел оптимальное расстояние линзы, при котором можно было рассмотреть мелкие детали, и вдруг увидел в правом верхнем, совсем почти засвеченном углу белые цифры 1991. На картинке была пышнотелая мадонна не то с охапкой полевых цветов, не то со снопом, во всяком случае, ничего особенного, из-за чего стоило держать на стене старый календарь. Сам Ямковецкий был в тонком свитере с отложным воротником, на женщине рядом — кофта, на столе — огурцы и помидоры среди батареи бутылок с «Пшеничной» и «Московской».

Не весной же они ели помидоры. И не летом же сидели в свитерах и кофтах. Оставалась осень — может быть, поздняя, а может — ранняя. Я взял маркер и написал на обороте: «1991. Осень».

Следующая фотография была почти портретной, крупной — той самой, где Ямковецкий походил на волка. Снят, он был на нейтральном фоне — не то стены, не то ширмы фотографа; судя по прическе, сделана она была раньше, чем «деревенская», и я положил ее слева, как вдруг что-то поколебало мою уверенность. Еще раз сравнив изображения, я понял, что это: шрам! Отчетливый шрам на подбородке, меж тем как на снимке, который я принял за более поздний, шрама не было. Не мог же он его стереть, да и гримировать для фото со стаканом в деревенской избе стал бы едва ли. Теперь я увидел, что никакая это не лысина, а всего лишь яркая полоса света из окна, отражавшаяся от очень коротко, почти «под ноль», остриженной головы. И я поменял снимки местами.

Фото «На рыбалке» ничего не сообщало о времени: Ямковецкий был запечатлен на общем плане, вполоборота, с папироской в зубах и телескопической удочкой с катушкой; он привстал в моторной лодке, словно собирался подсечь клюнувшую рыбину. Зато на берегу я разглядел самолет — самый настоящий серебристый самолет, справа и слева от которого росли деревья, на горизонте виднелись высотные дома, и было очевидно, что это не аэродром, но и не ВДНХ; там не было реки с моторкой, причаленными к берегу просмоленными весельными лодками и мостовыми опорами. Пожалуй, не так уж много городов или предместий, где установлены памятники в виде настоящих самолетов, и определить место не составит особого труда. Сделав пометку на обороте «Место?», я убрал снимок в конверт.

Худой, стриженный наголо, татуированный, с золотыми зубами и стаканом водки — ни дать ни взять откинувшийся уркаган. А год — 1991-й. Майвин же сказал, что его посадили в 1993-м. Может, посадили не впервые? Вышел по амнистии после путча, когда в Уголовном кодексе появились изменения, дополнения и отмены статей, или оттянул по полной? Колымил на Севере, заработал кучу денег и проел зубы, вернулся и сел через два года?

«В свое время этот тип доставил мне много неприятностей…» — сказал Майвин.

В какое «свое» — с девяносто первого по девяносто третий?

«Теперь принялся за Илону…»

До сих пор Майвин думал, что Ямковецкий отбывает в колонии. Выходит, за Илону папаша принялся в последние дни. А ведь прижал он их здорово. Уж если Майвин при всех своих связях не знает, убежал Ямковецкий из мест заключения или освободился!..

Час от часу ситуация становилась все более загадочной. Три последние фотографии, на которых Ямковецкий был представлен в облике респектабельного, добропорядочного и обеспеченного гражданина, и вовсе загнали меня в тупик. Они были сделаны приблизительно в одно время: в кабинете за компьютером, на фоне «Линкольна» (который, впрочем, мог принадлежать вовсе не ему) с дочерью, похожей на западную фотомодель, в Магдебурге, и в автосалоне.

Магдебург… «Папа приезжает завтра в полдень из Бельгии», — сказала Илона. Назавтра выясняется, что папа — зек и его нужно найти… более того — он ей досаждает… Черт-те что и сбоку бантик! Эта Бельгия была ложью? Магдебург по пути в Бельгию, если ехать из Берлина… Илона с папой едет в Бельгию на «Линкольне» ретро, собака с ними восемь лет, значит, тогда ей было… А когда — тогда?.. Едва заметен шрам на подбородке мужчины с собачкой… Ага! Между девяносто первым и девяносто третьим.

Передо мной лежали четыре фотоснимка, хронологическая последовательность которых была установлена относительно точно. Если кто-нибудь из автомобилистов скажет Квинту, что это за луноход и на какой выставке он был представлен, то справа или слева от магдебургского ляжет пятый.

В общих чертах картина вырисовывалась следующая.

В 1991 году Ямковецкий возвращается (откуда? — выяснить). Его возвращение празднуют в деревне, где его хорошо знают (выяснить); он ловит рыбу на широкой реке, на берегу которой стоит самолет (выяснить). Скоро он осваивается в новом демократическом пространстве, основывает какую-то свою фирму с компьютером в кабинете (выяснить) и в течение двух лет выезжает за границу, возможно, в Бельгию через Берлин и Магдебург, вместе со своей дочерью Илоной (Елена по-венгерски). Не исключено, что фирма имеет отношение к автомобилям — дорогим, иностранного производства; он покупает «Линкольн», бывает в автосалонах (выяснить), налаживает деловые контакты с иностранными фирмами. В течение этих двух лет его интересы пересекаются с интересами Майвина (выяснить). В 1993 году Ямковецкий Б.Е. попадает под суд и признается виновным в преступлении, предусмотренном статьей 208, ч. 3 УК РСФСР, и до последнего времени отбывает срок в Петушках. Осенью 1997 года освобождается из мест лишения свободы (бежит? — выяснить) и появляется в Москве, где проживает его дочь вместе с Майвиным, за несколько дней до их отъезда в Европу (выяснить)…

Последнее обстоятельство меня заинтересовало еще во время разговора с Майвиным. Он сказал: «Я улетаю в Европу» — совершенно четко и определенно; а потом: «Он мне кое-что должен. Без этого я не могу уехать, Было ли это оговоркой, или он не хотел, чтобы я навел справки о пункте назначения? Скорее всего он проговорился в первый раз, а затем попытался исправить оплошность и заменил слово «улетаю» на «уехать». Если он не собирается пересечь границу на автомобиле, то его фамилия заложена в компьютер авиа- или железнодорожной касс. А если на автомобиле, тогда почему именно четырнадцатого?

Я разбросал вопросы в порядке очередности. На старых настольных часах завода «Маяк» было пять вечера. Не могу сказать, чтобы все это время я ничего не делал, но от того, что я сделал, работа не продвинулась ни на йоту. Все мои логические построения не стоили выеденного яйца, и лишь одно не подлежало сомнению: Майвин не в ладах не только с Ямковецким, но и с законом. Согласившись работать на него, я стал его соучастником, а значит, преступил закон.

В то, что я дурак, никто не поверит: оформляя лицензию на частную детективную деятельность и ношение оружия, я предоставлял справку, заверенную главным психиатром поликлиники МВД.

Я позвонил Нежиным. Не очень, конечно, честно — не звонить, не звонить, а когда тебе что-то понадобилось, взять да и позвонить. Это уже не дружба получается, а деловые контакты. К тому же я уже дважды пропустил пельмени у Илларионовых, где мы все собирались по выходным: переводил жилой фонд в нежилой, под офис, для чего пришлось вывезти кое-кого на пикничок.

Трубку сняла Ника. Между прочим, это благодаря мне она стала женой Вадима и матерью его ребенка, хотя я никогда, даже в шутку, не напоминал об этом.

— Ника, здравствуй.

— Женечка! — обрадовалась она. — Куда ты пропал? Почему не звонишь?

— А почему мне никто не звонит, спрашивается? Может, я уже давно на том свете?

Она засмеялась:

— Во-первых, по нашему телефону с тем светом не соединяют. А во-вторых, вы каждый вечер треплетесь с Каменевым, а Леля звонит мне. Как дела?

— Отлично. Альтернативы нет?

— Ты удивишься, но на сей раз Альтернатива есть. Обои поклеил?

— Я лучше накат сделаю.

— Накат не в моде. Пригласи фирмачей, не скупись.

— Я не скуплюсь, Ника. Я хочу все сделать собственными руками.

— Ну, дерзай! Мы Кольку купаем, он сейчас подойдет…

Вадим Нежин вместе с Валерой Арнольдовым ушли из тогдашнего ФСК в детективную структуру «Альтернатива», где был Каменев. Про себя мы звали Вадима Альтернативой — он так отвечал по телефону: звонишь ему на работу, он снимает трубку: «Альтернатива». Фирма у них что надо! Когда у меня будут компьютеры, я подключусь к их базе, но пока приходится пользоваться дружескими связями. Правда, не бескорыстно: весь июнь, например, я проводил с ними занятия по дим-мак и кексуль-до — последним, к слову, владеют только в корейском спецназе. В позапрошлом году мы вместе раскрутили фирму Валентина Пименова «Руно», переправлявшую за кордон драгоценные камни и золото по спецканалам КГБ. Литерное дело «Золотой партии», начатое мной, победоносно завершила Генеральная прокуратура России.

— Как живете?.. — весело спросил Вадим в трубку.

— …как животик? — закончил я обмен паролями.

Он был еще полковником безопасности, когда бандиты из охранного агентства «Стрелец» на улице Пестеля взяли в заложники Нику, тогда юную выпускницу ГИТИСа. «Каскадовцы» окружили офис и потребовали ее выдать, но бандиты вывели Нику, прикованную к руке садиста-якудзы, в которой была граната. Вадим успел встать между ними и заложницей, приняв на себя осколки. Их вынимали из его живота девять часов кряду. А через год в Приморске полоснули ножом по моему животу, отсюда и родилось наше приветствие, а Катя Илларионова называла нас «Животными».

— Работаешь? — спросил Нежин.

— Да так, помаленьку.

— Выслеживаешь неверную жену владельца антикварного магазина?

— Угадал.

— Тогда она тебя выведет на организацию, готовящую государственный переворот. У тебя по-другому не бывает.

— Не завидуй, — улыбнулся я, — зависть — плохое качество.

— Зависть — это отсутствие каких бы то ни было качеств, — уточнил Вадим.

Я достал ручку, чтобы записать эту крылатую фразу, но в ней высохли чернила.

— Вадим, мне нужна пустяковая справочка в вашем аналитическом отделе.

— Фирма?

— Не знаю еще. Фирма или банк — что-то акционерное. Знаю фамилию владельца антикварного магазина и его жены. Валера даст?

— Валера в отпуске, старик. Отвалил на Балатон вместе со всем семейством. Позвонить Степанову?

Степанов был начальником отдела, у меня была возможность наладить с ним личный контакт, но тогда бы мое бюро стало структурным подразделением их агентства, а я всю жизнь стремился к независимости.

— Позвони, Вадим.

— Не раньше завтрашнего утра.

Мы договорились. Если Майвин — владелец акционерного общества, то информацию об этом обществе я получу.

Следующий звонок был Каменеву, но Старый Опер отвалил на вызов. Потом я позвонил в частную нотариальную контору своему однокашнику и попросил изготовить доверенность на управление автомобилем «Опель».

В телефонном справочнике были перечислены все Ямковецкие, кроме Илоны Борисовны и Бориса Евгеньевича. Это наводило на размышления: если квартиру на Сиреневом она снимала — зачем было заказывать визитку? Майвин Анатолий Ильич проживал на улице Лесной, в самом центре, и хотя мы с ним не договаривались, телефон и адрес я все же выписал.

Звонки в Аэрофлот и «Эр Франс» успехом не увенчались, хотя я достаточно убедительно объяснил, что жена купила билет в Брюссель, а сама уехала к маме, не сказав, на какое время. Возможно, это была другая авиакомпания. Или не на четырнадцатое. Наконец, Европа большая — Майвин мог отправиться в Магдебург через Берлин, в Будапешт через Варшаву и в Жмеринку через Киев. В «Пан-Америкэн» я звонить не стал — разделся, завел будильник на восемь часов и завалился спать.

 

8

Мне все время грезилось мое бюро в его конечной стадии развития. Будто являюсь я на работу в лакированных штиблетах и галстуке, а меня встречает перебежавшая ко мне от Пэрри Мэйсона секретарша Делла Стрит и подает чашечку кофе. Я раскуриваю трубку, перелистываю заказы на детективные услуги, и выбираю те из них, которые сулят общественный резонанс. Например, найти пропавшую из Государственного Эрмитажа вазу из темно-розового орлеца с крупными черными дендритами. Позволив заказчику уломать себя за полцены разыскиваемого предмета, я вызываю нескольких сыщиков и приказываю им отыскать вазу к завтрашнему утру. Они идут в аналитический центр, получают необходимую информацию о коллекционерах и отбывают в Лондон, а я сажусь в «Линкольн» в стиле ретро и говорю водителю: «Прямо!»

…Сколько же грязи я перемесил! Сколько раз меня били по всем частям тела, отчего оно болит по ночам, особенно в непогоду! Сколько раз в меня стреляли, пытались взорвать, били стекла в моей квартире и взламывали двери; сколько раз я побывал в каталажках у своих бывших коллег! Я искал всякое отребье в Приморске и Зарайске, в Воронеже и Смоленске, бывал на волосок от скамьи подсудимых и от смерти, болтался без крова, уходил от погони, сам гонялся за какими-то миражами. Я ломал кости киевским бандитам и московским рэкетирам, устанавливал адреса каких-то женщин, непонятно зачем кому-то нужных, будто мало других. Целый год просидел в жэковской юридической консультации, изучал право в институте, присутствовал на вскрытиях и провел несколько сот часов в засадах, ходил по пятам за какими-то шмарами, работал приманкой и подсадкой, учился картежной игре у катал, вскрывал замки, проникал в чужие квартиры, прикидывался то дипломатом, то идиотом, все время отказывал себе во всем, чтобы купить что-нибудь для дела — например, штаны или кроссовки, потому что все, что я покупал, предназначалось для дела. Ну, спроси меня кто-нибудь: на хрена тебе все это нужно? Раньше бы я ответил: нравится. А теперь не знаю.

Не знаю, зачем мне все эти папки с вырезками из газет — о новых авто, о «крестных отцах», банках, наркотиках, жертвах киллеров, бригадах, командах, «стрелках» чеченцев и бауманцев, переходах кафе от люберецких к таганским и наоборот, старые оперсводки и копии отработанных литерных дел, списки пенитенциарных учреждений, спецподразделений МВД, ФСБ, телефоны, справочники, фотографии «законников» и «развенчанных», большая часть которых давно пущена в расход, сотни знакомых — добрых и недобрых, карты Москвы с обозначениями казино, игральных автоматов, игорных домов, ресторанов: зеленый флажок — у чеченцев, желтый — у китайцев, красный — у солнцевских, синий — у химкинских… Да на кой ляд мне знать устройство винтовки «аншутц» или джипа «Опель-Монтеррей», если я ни того, ни другого в глаза не видел? Все спикизи и притоны наполовину контролируются бандитами, а на другую половину — отделом по борьбе с бандитизмом, а когда наступает трупное окоченение, скажет любой фельдшер.

Интересно, у кого сейчас ресторан «Бомбей»?..

А оперативно-поисковый отдел МУРа уже нашел «Вольво», угнанный одинцовскими у кемеровских?..

А спецотдел по расследованию особо тяжких преступлений задержал киллера, который по заказу кунцевских замочил сутенера Марины Длинная Нога?..

Я мог работать в МУРе и прокуратуре, в ФСБ и Интерполе, двадцать раз выгодно жениться, а женившись, остаться в Париже, мог бы сделать шикарную спортивную карьеру и тренировать сборную Новой Зеландии по таэквондо…

Мне вдруг стало не по себе от того, что я не спал, а всерьез размышлял над своим образом жизни и искал ему оправдание. Кто-то невидимый, отделившись от меня, настойчиво и грозно требовал изменить этот образ, повторяя одну и ту же формулу, как заклинание: «Пока не поздно… Пока не поздно… Пока не поздно…» Но он опоздал: я уже основал бюро детективных услуг.

Позвонил Саня Каменев.

— Ты меня искал? — спросил он.

— Искал. Мне нужны данные на Ямковецкого Бориса Евгеньевича, 1949 года рождения, в 1993 году осужденного по статье 208, отбывавшего в КЩ-1354 Владимирской. Можешь узнать?

— Могу, но не буду, — ответил он.

— Почему?

— Потому что я на частных сыскарей не работаю.

Старый Опер вернул мяч, который я забил вчера в его ворота, только вместо Лелиного смеха я услышал мат и чей-то нервозный хрип: «В глаза смотреть! В глаза, падла!»

— Ты где? — спросил я.

— В Сандунах. Слышишь, ребята парятся?

Он позвонил сразу после возвращения. Ему передали, что я его искал, и он тут же перезвонил. Это стоило дорогого. Интересно, каким бы был мой образ жизни, не будь Каменева и Нежина, Илларионова и Петьки Швеца, не повстречай я на пути Кима Челя, Хоботова, Валерию, Нику?..

«… из чего стреляли, мать… перемать?!. Отвечай!.. В глаза мне!.. — парились ребята. — Последний раз спрашиваю!..»

— Чего замолчал? — совсем рядом раздался голос Каменева.

— Думаю. — О чем?

— Зачем нам все это нужно? Мне, тебе, Вадиму…

В трубке грохотала мебель, орал благим матом задержанный, звенели осколки графина, стреляла резиновая палка в столешницу, и все эти звуки объединяло протяжное, тоскливое соло: «Су-у-у-уки-и-и, бля-а-а!!.»

— Повтори, — дождавшись паузы, сказал Старый Опер.

Я прокашлялся и тоном вокзального диктора произнес:

— Повторяю! Ямковецкий Борис Евгеньевич, 1949 года рождения…

В голове стояла муть от недосыпания. Еще год назад мои нервы были крепче канатов. Распахнув окно, я отжался сотню раз от пола, столько же присел. А год тому отжимался тысячу.

К черту общественный резонанс, но вот о лакированных штиблетах пора было подумать. Не сегодня-завтра возрастные ограничения заставят перейти на аналитическую работу.

Десятиминутный контрастный душ вернул меня в реальность. Растеревшись грубой холстиной, я вышел из ванной как раз в тот момент, когда зазвонил телефон.

— Это Квинт. Просканировал я твою «пантеру». Ничего там нет, все чисто. Может, у тебя в телефоне что?

В телефоне у меня ничего не могло быть, потому что Майвин не засек моей связи с карабинерами, а ведь Каменев мне звонил, когда я прогуливался с Шерифом. Во время прогулки за мной никто не следил — следили за машиной.

— Нет так нет. Что с машиной?

— Машина «Понтиак-Протоспорт-4», заднеприводной восьмицилиндровик, двести пятьдесят «лошадок». Профессор говорит, появилась где-то в начале девяностых, в Европе была на автосалоне-93, в Швейцарии. В Штатах распространена, у нас мало — очень дорогая, можно поискать. Но угнать нельзя: бортовой компьютер откроет дверь только владельцу по отпечатку его пальца.

— Спасибо, Толя, не стоит.

Возможно, в «БМВ» стояла система перехвата автомобиля по сотовому телефону. Разложили неслышные контрольные сигналы между телефонами и станцией, настроились на частоту и вели по импульсам, но, если «жучка» в «ягуаре» не было, разговоров не слышали: на трубке стоит цифровая защита. Система дорогая, как этот «Понтиак-Протоспорт», зачем она Майвину? Если он банкир, у него может быть служба безопасности с отделом экономической разведки.

Я облачился в джинсы и куртку из «чертовой кожи», вооружился старым артиллерийским биноклем, набором отмычек, подаренных Марселеном два года назад и уже не раз выручавших меня, взял немецкий фонарик-ручку на аккумуляторах и прочую мелочь.

В одиночку работать было рискованно, стоило подстраховаться и пригласить напарника — единственного, кроме меня, штатного сотрудника бюро, специалиста по захвату — сильного, натасканного парня, способного положить нескольких преступников мордами вниз. Но он отличался амбициозным характером, часто действовал в обход здравого смысла, так что пришлось надеть на него строгий ошейник и взять на поводок.

Мастер по задержанию полил несколько деревьев в сквере. Пассажиром он был опытным, в пути мне не докучал, если мы ехали одни — дрых себе на сиденье, изредка, при резком торможении вскидывая голову и укоризненно глядя на меня: «Осторожней, ты! — говорили его глаза. — Не дрова, чай, везешь!» Если же в салоне случалось оказываться кому-то третьему, я советовал пристегнуться и не жестикулировать: взмах руки Шериф мог понять неправильно. Единственное, чего он не умел, так это открывать лапой двери, поэтому, уходя, я оставлял открытым окно.

Новая передвижная будка ему определенно понравилась. Пока он обнюхивал колеса, я разложил в привычные места аксессуары частного сыска, откинул спинку пассажирского сиденья. Эх, лучше бы мой напарник был за рулем, а я — на мягком, пахнущем кожей лежбище.

Ехать нам предстояло недалеко — на Сиреневый бульвар. Сумерки загустели, чего я, собственно, и дожидался, давно подметив, что самые интересные вещи случаются по ночам, особенно когда один ищет, а другой прячется. Надежды на то, что Шериф унюхает Ямковецкого, притаившегося за столбом, было маловато, но меня не покидало чувство, будто я недостаточно хорошо знаю своего работодателя.

По пути я заскочил к Вале Александрову, забрал доверенность. Его нотариальная контора производила впечатление: окна без переплетов из металлопластика, бордовые матерчатые обои, финская кабинетная стенка «Россарио», кондиционер «Фунай-2000» системы «Сплит», межкомнатная раздвижная дверь, софа-диван, стеклянный журнальный столик, компьютер «ноутбук» размером с книгу, высокое старинное зеркало в резной деревянной раме у входа. Сам Валя вышел из-за стола мне навстречу в костюме от Версаче, галстуке в горошек; в высоком ворсе темно-зеленого паласа утопали его лакированные штиблеты.

— Оставил бы факс, я бы тебе прислал через пятнадцать минут, — упрекнул меня Валя, протягивая розовую пластиковую папку с документами.

— Сколько с меня?

Он пробежал тонкими холеными пальцами, украшенными перстнем с турмалином и обручальным кольцом, по клавишам компьютера, надул щеки и, выдохнув, назвал итоговую сумму. Я оставил ему сдачу на чай с лимоном и тортом.

— Я твой должник, Валя, — сказал я ему, прижав к сердцу ладонь.

Он рассмеялся. Смех у него был добрый, раскатистый.

— Да брось, Жень! Мы ведь друзья. Как твое бюро, функционирует?

— Мое бюро — к твоим услугам!

— Да что мне там! — лениво отмахнулся он.

Принтер выплюнул квитанцию.

— Ну, мало ли, — пожал я плечами. — Вдруг кто-нибудь вздумает подложить под дверь твоей конторы бомбу, а тебе об этом станет своевременно известно? Или наведаются кунцевские с ломами, испортят мебель. Кстати, это не твой «СААБ» у входа стоит?

— Мой, — сглотнув слюну, почему-то покраснел нотариус.

— Вот! Выйдешь, а его нет. Что ты тогда делать будешь?.. Правильно: возьмешь свой «Билайн» и позвонишь в бюро «Шериф».

Смех его уже не был таким раскатистым. Вынув кружевной батистовый платочек из нагрудного кармана, он промокнул вспотевший лоб и нажатием кнопки увеличил воздушный поток в кондиционере.

— И учти, — добавил я, — каждую пятницу тринадцатого мое бюро оказывает услуги с пятидесятипроцентной скидкой.

Часы на руке Александрова проиграли еврейский марш, напоминая о времени, так что от кофе пришлось отказаться. Простившись с ним, я ушел в ночь.

Валя был хорошим парнем, прилежно учился, но в отличие от меня знал зачем. Я бы не смог оказаться на его месте: по-латыни notarius означает «писарь», а какой из меня, к черту, писарь!

Мы объехали квартал, где проживала Ямковецкая, остановились в скверике со стороны Большой Черкизовской. Окна пятой квартиры выходили на бульвар, одно — кухонное — во двор. Все это я изучил еще вчера во время прогулки. Накрапывал дождик, во дворе было пустынно; бинокль позволял мне придерживаться безопасного расстояния. Если Майвин не солгал и Ямковецкий в самом деле ходил у него в должниках, то скрываться должен был не он, а Илона, и тогда мое пребывание здесь не сулило никаких открытий.

Но открытие я все же сделал: между шторами в спальне пробивалась полоска света. С лестничной площадки второго этажа дома напротив, пожалуй, можно было что-нибудь увидеть. Не раздумывая я поднялся на пролет и вдруг почувствовал, что место на наблюдательном пункте уже занято. Восхождение еще на одиннадцать ступенек подтвердило мое предположение, основанное на запахе табачного дыма: у окна стоял мужчина в штормовке и курил. Лампочка светилась лишь на третьем этаже, в ее свете разглядеть наблюдателя не удалось, но ни на Ямковецкого, ни на кого бы то ни было другого из числа моих знакомых он не походил. Позвякивая ключами от собственной квартиры, я прошел мимо, не забыв сказать «соседу» «добрый вечер», преодолел еще один этаж, а потом еще — мужчина не уходил.

Пока я дотопал до седьмого этажа, в спальне Илоны погас свет — пришлось вызвать лифт и спуститься вниз.

Темно было и в гостиной, где я семь часов назад пил пиво: либо Илона легла спать, либо перешла на кухню, и мне ничего не оставалось делать, как снова обойти дом и вернуться во двор с подветренной стороны.

Напротив соседнего подъезда возле мусорных баков стоял голубой «Запорожец» со спущенным передним колесом. Он стоял здесь и вчера, и днем сегодня. К грязной крыше и капоту прилипло несколько опавших листьев. На кухне действительно горел свет, но еще до того, как я нашел глазами нужное окно, внимание мое привлек огонек сигареты в темном салоне «Запорожца», бросившего якорь, как я полагал, до следующего сезона. Огонек никак не мог быть отражением в стекле — двор оставался пустынным. Появление огонька во второй раз окончательно убедило меня в том, что в салоне кто-то есть. Спрятавшись за дверь парадного, я достал бинокль. Контрастный свет дежурной лампочки в зарешеченных окнах магазина, стоявшего под прямым углом к дому, выдал силуэт сидевшего в машине человека. В панели светился красный огонек — видимо, он слушал приемник или магнитофон.

Рискуя оказаться замеченным в зеркало, я все же вышел из укрытия и походкой делового человека пересек двор. Покатая жестяная крыша на высоте человеческого роста прикрывала ступеньки в подсобку или мастерскую по ремонту обуви — последнюю точку, откуда, пусть снизу вверх, но все же можно было понаблюдать за окнами. Но как только я, обойдя вокруг, стал возвращаться вдоль магазина, с подвальных ступенек послышался негромкий разговор, и о цемент звякнула пустая жестяная банка. Все банки издают одинаковый звук при падении, но я не сомневался, что эта была из-под «Хольстена»…

Майвин организовал засаду, зная, что Ямковецкий неминуемо явится сюда. Так вот почему он не переводил из этой опасной квартиры Илону! Она была приманкой, причем, судя по ее сегодняшнему (да и вчерашнему тоже) поведению, приманкой на добровольных началах — ей тоже хотелось заманить папашу в сети.

В памяти неожиданно вспыхнула давняя история. Классе, кажется, в девятом мы с ребятами отправились на Азовское море в Ейск, где жила тетка моего приятеля, и однажды пошли купаться ночью. Раздевшись догола, с криками бросились в волны, громко обсуждая непозволительно фривольные для шестнадцатилетних мальчишек того времени темы, не выбирая выражений, так как были уверены, что мы здесь одни, совсем одни, наедине с природой, и где, как не на вымершем ночном пляже, можно еще почувствовать себя свободными. А потом вдоль береговой полосы медленно прошла милицейская патрульная машина, и в свете ее фар я, к своему стыду и ужасу, увидел, что берег буквально усеян людьми — юными влюбленными парочками, мужчинами, женщинами, больными из близлежащего легочного санатория, которым было предписано дышать свежим морским воздухом. И все они нас слышали, и все видели привыкшими к темноте глазами. Волна стыда ошпарила меня с головы до ног, я подхватил одежду и побежал, запретив себе вспоминать об этом эпизоде на всю оставшуюся жизнь.

Сегодня все повторилось: двор, который я считал безлюдным, был напичкан людьми Майвина, организовавшего засаду на Ямковецкого. У каждого из них наверняка была рация, были — не сомневаюсь — и приборы ночного видения, о появлении постороннего во дворе и в подъезде дома на противоположной стороне бульвара все уже знали и рассматривали меня, как бабочку-махаона, распятую на предметном стекле.

Роль проверяющего посты мне пришлась не по вкусу. Предположение, что я далеко не единственный детектив, нанятый для поиска Ямковецкого, имело под собой все основания. Мой напарник мирно спал под дождик, барабанивший по крыше и струями стекавший по стеклам, отчего коричневый «Опель» Квинта напоминал подтаявшую шоколадку.

Больше в этом районе делать было нечего, как, впрочем, и во всех остальных. Нам с другом предложили гонку за «зайцем» — мы видели такое на кинологической выставке: нормальные рыночные отношения в условиях здоровой конкуренции. Шериф потянулся и перевалился на другой бок, захрапел и был трижды прав: «Живи согласно природе, и ты никогда не испытаешь бедности; живя по мнению света, ты никогда не будешь достаточно богат». Я тоже решил следовать этому предписанию Сенеки — включил дворники и, развернувшись, выехал на шоссе. Предстояло повернуть направо, спуститься по Никитинской на Первомайку, проехать мимо пока не орденоносного бюро «Шериф» — и завалиться спать до звонка Вадима Нежина.

Следуя Правилам дорожного движения, я включил правый поворот и посмотрел налево. К тыльной стороне магазина «Все для дома» подкатили белые «Жигули». На перекрестке сработал светофор, и в Щелковском направлении хлынул поток мокрых авто, в каждом из которых отражались фонари, фары следовавших сзади, стоп-сигналы и габариты шедших впереди, словно кто-то выпустил вдоль шоссе целую кассету сигнальных огней. Подобно праздничному фейерверку они устремлялись в темное пространство и рассыпались на ближайшем перекрестке вправо и влево, только одна точка — белые «Жигули» — оставалась неподвижной. Задняя дверца распахнулась, и в разноцветье огней я увидел силуэт пассажира, показавшийся мне страшно знакомым. Ну конечно! Из салона выходил не кто иной, как сам Владимир Владимирович Маяковский, с детства знакомый мне по своей чугунной копии на одноименной площади.

«Ну, Козел, считай подфартило: сам Бугай приехал проведать Телку!..» — все это я сказал себе уже на бегу, перекладывая пистолет имени Макарова из кобуры в карман куртки.

Бугай, оглянувшись, направился в проезд и скрылся за углом. Перейдя на шаг, чтобы не будоражить воображение оставшихся в «Жигулях», я свернул за угол, сделал десяток шагов в глубь двора и в растерянности остановился, не увидев ни Бугая, ни картины его захвата людьми Майвина. Если даже я что-то неправильно понял и он был одним из них — все равно: куда он, спрашивается, с его могучей фактурой, мог запропаститься?..

Догадка о том, что Бугай — пришелец и способы его перемещения в пространстве еще недостаточно изучены, оказалась несостоятельной; чья-то рука, подобная слоновьему хоботу, легла на мое горло и прижала голову к могучей груди.

— Я тебя предупреждал, чтобы ты здесь не появлялся? — пророкотало высоко в небе.

— П-пр… редуп-преж-жда-ли, — вырвалось сипение из моего бедного горла.

— Предупреждал, что пожалеешь о своем появлении на свет?

— Я и т-так… ж-жалею… — честно признался я.

Большой рост имеет свои плюсы и свои минусы. Плюсы заключаются в том, что человеку большого роста все люди кажутся лодками с налипшими на донья ракушками, которые нужно счищать перед тем, как плыть в революцию дальше. А минус двухметроворостого в том, что, когда он оказывается позади таэквондиста третьего дана, его мошонка находится точно на расстоянии резко выброшенной ребром назад ладони. Земной поклон Бугая я встретил киковым прямым ударом стопы, по-корейски именуемым «ап-чаги». Думаю, что слово «менты!», всколыхнувшее вечерний квартал, было его последним — остальное он договорил травматологу Склифа — в присутствии следователя.

Лично меня он перестал интересовать еще до того, как, взмахнув руками, навзничь упал на асфальт: в освещенном отрезке улицы неожиданно возник прохожий, которого я бы принял за случайного, если бы он сам не дал понять, что предупреждение Бугая имело к нему непосредственное отношение. Хлопнул выстрел, пуля прожужжала над моей головой, а когда я выскочил на улицу, белые «Жигули» уже сорвались с места и, миновав выезд из сквера, где стояла «шоколадка», устремились на восток по Щелковскому шоссе.

Стрелять в ответ я не стал, чтобы не будить Шерифа, но он проснулся сам, когда мы рванули в погоню с крейсерской скоростью сто километров в час, стукнулся башкой о плафон и стал лаять, упрекая меня, что я еду не то слишком медленно, не то слишком быстро. За перекрестком я. добавил до ста восьмидесяти, и расстояние между «шоколадкой» и «Жигулями» стало сокращаться. Назвать неизвестного стрелка гонщиком можно было с большой натяжкой — так, не выше первого юношеского разряда, — а «Жигули» хоть и хорошая машина, но далеко не автомобиль. При каждом торможении его заносило, светофоров он уже не видел — опоздал перед поворотом нажать на педаль, колеса проскользили юзом; чудом избежав столкновения с какой-то иномаркой, он промчал по Хабаровской к Лосиноостровскому парку, но за Кольцевую, однако, не выскочил — опасался постов или вообще не знал, куда едет.

Я догонять его не спешил, держал дистанцию метров в сто пятьдесят, рассчитывая, что он успокоится и продолжит движение целенаправленно. Перед очередным поворотом он занял правый ряд, показал правый же поворот, а сам поехал налево — трюк, который я видел в кино в босоногом детстве. Преподав мне еще несколько уроков на тему «Как не надо делать», он свернул к Гольяновскому кладбищу и затрясся на колдобинах разбитого двухполосного тракта, лавируя между деревьями, что было явно противопоказано при таком мастерстве фигурного вождения. Мне было наплевать на «Жигули» — мои они, что ли? — но когда он, не вписавшись в поворот, выбрался из-под обломков и стал стрелять, я рассердился не на шутку: кто же у Толи Квинта купит дырявую машину? Слава Богу, в пистолете кончились патроны и ни одна пуля не оставила на «шоколадке» следа.

Я остановился и распахнул пассажирскую дверцу.

— Поди подержи его, Шериф, — сказал напарнику, — а то заблудится.

Старый волкодав и скорохват, урча от удовольствия, убежал на работу в ночную смену. Огни Москвы оставались где-то позади, слой черной, набрякшей ваты облаков плотно закрывал окно в космос, и заброшенный уголок густого парка, кроме моего фонарика-авторучки, ничем не освещался. Я подбежал к стрелку-водителю, когда основная частъ работы была уже сделана: Шериф держал в разинутой пасти его шею. «Давай, Столетник, соображай быстрее — откусывать голову ему или не надо?» — вопрошал его взгляд исподлобья.

— Фу, Шериф!

«Ну так чего было огород городить!» — недовольно прорычал он и уселся рядом.

Поднять поверженного за волосы мне не удалось — он оказался лысым; тогда я воспользовался его галстуком. Он сел, дрожа от страха и негодования, отвернул в сторону круглое, гладко выбритое лицо с блеклыми глазами-пуговками, подпорченное кровавыми подтеками от удара лбом в ветровое стекло.

— Кто ты такой? — спросил я у него доверительно и даже участливо, как положено врачу разговаривать с пострадавшим.

Он пытался разглядеть меня, но я решил, что это совсем необязательно и фонарика не убирал: лучших в мире батареек «Дура Сэл» должно было хватить минут на тридцать допроса.

— А ты кто? — ответил он вопросом на вопрос.

— Меня ты знаешь. Я тот самый Козел — из басни про Бугая и убитого тобой Рябчика.

— Какого еще Рябчика? — презрительно хмыкнул он. — Вешай лапшу, мусор!

— Шериф, подними его!

Он обхватил руками надкусанную шею прежде, чем мой разленившийся напарник оторвал от земли отяжелевшую задницу.

— Убери собаку! — крикнул он грозно, «…баку!., аку!.. ку-ку», — отозвалось эхо.

Я убрал фонарик — пусть разбираются в темноте, и пока из кустов доносилось злобное рычание и крики о помощи, занялся поисками пистолета.

— Сам он вздернулся! Сам!.. — кричал кусаемый.

По иронии судьбы пистолет оказался китайским аналогом «ТТ» — он лежал на песчаной дорожке в трех метрах от разбитых «Жигулей». Я поднял его носовым платком, отнес в разбитую машину и положил под водительское сиденье. Осмотр салона ничего интересного не выявил, разве что техпаспорт на «Жигули» модели 21063 с адресом владельца — Матюшина Алексея Петровича, недопитую бутылку водки, а еще — фотографию Илоны Ямковецкой на спортивном велосипеде и адрес: Сиреневый бульвар, дом 1, кв. 5, записанный на обороте карандашом. Фотографию я забрал себе, адрес Матюшина в Серебряном Бору запомнил.

— Да убери пса… мать!.. Скажу я, скажу…

— Шериф, фу! — пришлось повторить команду из опасения, что напарник переутомится.

Левая рука покусанного висела плетью, рукав синего пиджака был слегка разодран.

— Так я не расслышал, кто ты?

— Рыжий Стас! — буркнул он нехотя.

При ближайшем рассмотрении признаков шатена не выявилось, и мне пришлось уточнить:

— Фамилия как?

— Я же сказал! — зло выкрикнул он. — Ну Рыжий! Рыжий! Дальше что?!

— Дальше стань лицом к дереву и подними руки!

Я обыскал его. В нагрудном кармане рубашки нашел паспорт на имя Рыжего Анастаса Владимировича, пачку сигарет «Винстон», спички, обойму от «ТТ» без патронов, семьсот тысяч рублей и нож с кнопкой. Эта последняя находка подняла в моих глазах авторитет Шерифа, не позволившего Рыжему вынуть из кармана нож, и сориентировала в предстоящем разговоре: был бы передо мной серьезный урка, он бы собаки не испугался.

— Опусти руки и сядь, — разрешил я. — На землю садись.

Он безвольно опустился на мокрую траву.

— Где Ямковецкий? — спросил я прежде, чем он открыл рот, и предупредил: — Скажешь «не знаю» — мы тебя съедим.

— Не знаю, — сказал он упавшим голосом. — Правда не знаю! Я должен был ему позвонить.

— Назови телефон!

Он помедлил, но назвал.

— Он сам должен подойти?

— Нет. Женщина какая-то, диспетчер.

— Что ты ему должен был передать?

— Должен был… должен был…

— Шериф, голос!

Напарник троекратно напомнил о своем существовании.

— Проверить он меня послал! — подражая ему, прогавкал Рыжий. — Кто охраняет Илону — сколько их, когда меняются, кто к ней приезжает.

— Давно ты ее пасешь?

— Пять дней.

— Значит, успел примелькаться? И чтобы не мозолить глаза охране, нанял Бугая и этого Рябчика. Так?

Он кивнул.

— Когда освободился Ямковецкий?

— Не знаю. Меня он нашел пятого.

— Вместе тянули?

— Я на два месяца раньше откинулся. Он велел узнать что-нибудь о дочери и отписать ему. Съездил я в Кимры, но ее…

— Куда?!

— В Кимры, на Волгу. Там она жила с тещей Ямковецкого.

— Ну и?..

— Теща сказала, будто загуляла Илона, колоться начала, а после в Москву подалась, и больше она ее не видела. Я все, как она сказала, отписал и забыл, а пятого он объявился у меня дома. Просил ее поводить, телефон дал.

— Адрес в Кимрах?

Он наморщил лоб, помотал головой:

— Не помню, — посмотрел вначале на Шерифа, потом на меня. — В июне дело было, забыл… Где-то на берегу… Розы Люксембург… дом не знаю. Деревянный такой, одноэтажный.

— По какой статье сидел?

— По сто пятьдесят шестой, часть пятая.

Вопрос был вовсе не праздным. Меня сразу удивило, что Ямковецкий — судя по его действиям, хитрый и скрытный человек, который ведет большую игру с Майвиным, — поставив на кон собственную дочь, обратился за помощью к такому трусоватому олуху, как этот Рыжий. Статья предусматривала наказание за нарушение правил торговли.

— Почему он к тебе пришел?

— Он меня пару раз на зоне крепко выручал. Я у него вроде как должник.

По паспорту Рыжему было сорок пять лет. Рыхлый, нетренированный, с расшатанными нервами, он поначалу петушился в запале, а теперь потух. Я догадывался, о чем он думает: если Ямковецкий узнает, что он раскололся, его постигнет участь Рябчика. Жалости к этому дерьму у меня не было никакой: только что он пытался меня убить и, вне сомнения, сделал бы это, если бы умел стрелять.

— Кто такой Матюшин? Чья машина?

— Знакомый одолжил.

— Пистолет тоже его?

— Нет. Бугая.

— Рябчика Бугай задушил?

— Да не знаю я! Не было меня там!

Я намотал на руку его галстук, заставил встать.

— Врешь, сволочь! Ты же Рябчика с Бугаем на это дело подписал, велел им мой адрес выяснить! Докладывал Ямковецкому, что Илона в сыскную контору обращалась? Говори, тварь, докладывал?!

Он хрипел, мотал головой, скрипел зубами от злобы и бессилия.

— Нет… нет… я не… диспетчеру…

Я поймал себя на том, что нервничаю и задаю ненужные вопросы: конечно, он сообщил мои координаты, отрабатывая полученные сребреники! Видимо, у Ямковецкого в отношении Илоны были серьезные намерения, и Рыжего он знал слишком хорошо, чтобы посвящать его в подробности их отношений.

— Слушай меня внимательно, Рыжий! — тихо, но внятно сказал я, не ослабляя удавки. — Сейчас ты позвонишь этой диспетчерше и скажешь: охрана у Илоны из пяти человек; трое в квартире, двое во дворе, но самой ее там нет. Майвин перевез ее в гостиницу «Байкал». Запомнил? «Бай-кал» — есть такое озеро.

Я отпустил его, вынул из кармана телефон и набрал номер, потом приставил к его животу пистолет:

— Одно слово лишнее — кладбище рядом.

Само собой, я не собирался осквернять Гольяновское кладбище, где был похоронен мой лучший друг Петя Швец, убитый такими же наймитами, как этот.

— Я слушаю, — раздался в наушнике старушечий голос.

У Рыжего в зобу дыханье сперло. Он нервно теребил ворот порванной рубахи, безмолвно шевеля губами. Пришлось прижать ствол плотнее.

— П-передайте д-для Да-авыдова, — стуча зубами, шепотом сказал Рыжий: — Д-двое во дворе и… трое в доме. Ее там нет… ее увезли в «Байкал»… эт-то озеро такое…

Ствол придавил ему живот и уперся в позвоночник.

— Гостиница, — подсказал я сквозь зубы.

— Гостиница, — повторил он.

В трубке что-то затрещало, я подумал, что это храпит старуха диспетчер, усыпленная скучной репризой Рыжего.

— Все записано, — неожиданно бодро доложила она после паузы. — Позвонит Давыдов — я ему передам.

Я спрятал трубку, вернул ему паспорт и деньги.

— Пошел в машину! — развернул за плечо и подтолкнул к «Жигулям».

Он покорно направился за овальным световым пятном; ноги его ступали нетвердо — трудно было поверить, что меньше часа назад он, размахивая заряженным пистолетом, бежал от меня с проворностью зайца.

Когда он наклонился, чтобы сесть в искалеченную машину, я ударил его по шее и, подхватив под мышки, усадил за руль. Удар был рассчитанно слабым, чтобы перед тем, как отрубиться, Рыжий успел допить оставшуюся водку. Что он и сделал — прямо из горлышка, непосредственно из моих рук.

Я позвонил по 02 и сообщил об автомобильной аварии в национальном парке «Лосиный остров» с северной стороны Гольяновского кладбища.

 

9

Одно из величайших достижений отечественной демократии выразилось в появлении ночных магазинов — в этом у нас с напарником разногласий не было. Ненастной сентябрьской полночью мы вошли в гастроном, купили большой полиэтиленовый мешок и набили его всяческой снедью, чтобы в ближайшие двое суток к этому вопросу не возвращаться.

Пока на плите жарились антрекоты и варились спагетти, я вымыл Шерифа в ванной, успел вымыться сам, пройтись по паркету шваброй и вытереть пыль. Потом мы устроили праздничное застолье, по-братски поделив еду: он уступил мне свою порцию виски, а я в его пользу отказался от копченой косточки.

Праздник увенчался звонком Валерии.

— Как вы там, мужики? Справляетесь? — спросила она.

— Сказать честно?

— Попробуй нечестно — у тебя все равно ничего не получится.

Я помолчал на пару франков. В доме напротив погасло последнее окно. За каждым из этих окон жили люди — счастливые и не очень, но, во всяком случае, никто из них не был несчастнее меня в эту ночь. Оттого, что моя жена была далеко, оттого, что ночь для меня превратилась в день и я вынужден был бодрствовать, когда все мои друзья спали, наконец, от одинаковой с Шерифом пищи, от общения с найденышем, поисков никуда не пропадавшего кавалера, от вчерашнего налета на псарню я чувствовал, что превращаюсь в собаку, почти физически ощущал, как по всему моему телу прорастает шерсть и мне нестерпимо хочется выть на луну.

— Ну ты же без нас справляешься! — позабыв о привычной шутливой интонации в наших разговорах, чужим голосом ответил я. — Нас тебе вполне заменяет твой сраный Париж! Тебя с твоим консерваторским образованием вполне устраивает роль гувернантки и апартаменты дворницкой в доме чиновника департамента по атомной энергии Боннэ. Зачем иметь собственного ребенка, когда есть чужой? Ты же у нас диссидентка, тебя не устраивает Москва, которая в последние годы отличается от Парижа разве что большими свободами. Здесь тоже круглые сутки работают магазины с теми же продуктами, которые ты покупаешь в маркете на Елисейских полях. Только здесь они дешевле. Я понимаю — у Боннэ есть повар, прачка и уборщица, а здесь тебе пришлось бы стирать, убирать и готовить самой. Я понимаю, быть литовской полькой в Париже лучше, чем быть русской в Москве, и мужа-детектива с сомнительной репутацией лучше любить издалека. Можно позвонить ему раз-другой в месяц, а все остальное время проводить в обществе блистательного наследника комиссара Мегрэ Марселена и не допущенной в «Гранд опера» «звезды» Виолетты Абиджан. Мы справляемся, Валерия. Вчера справились с китайским притоном, сегодня — с двумя рецидивистами. Вот только с поклейкой обоев сложнее — они все время недовольно морщатся и не совпадает рисунок.

Я ждал, пока она переварит то, о чем я думал целых полгода, но что впервые сорвалось с моего языка. А все из-за этого мохнатого трезвенника, отказавшегося от бурбона: если бы и этот продукт мы разделили поровну, меня бы так не развезло. Хотя как знать, как знать — может, я еще буду благодарить его за это.

В трубке было слышно, как шелестят франки, улетающие в черную бесконечность.

— Что с тобой? — тихо спросила Валерия. — Ты заболел?

— Нет. Я в здравой памяти и твердом рассудке, как никогда.

Ночь пронзили гудки отбоя. Я сварил густой кофе, наполнил японский термос с небьющейся колбой, купленный проездом в Цюрихе (сейчас таких термосов в Москве — пруд пруди), и отправился в свое бюро.

Главное лекарство от тоски — постоянная занятость, а для того чтобы быть занятым как можно больше, нужно как можно меньше спать. В три часа ночи я развел клей, раскатал на досках рулон обоев и принялся за работу. Я понял секрет: для того, чтобы бумага прилегала плотно и узор на отдельных полосах совпадал тютелька в тютельку, нужны три вещи: ночь, одиночество и желание от него избавиться. За три с половиной часа, напевая «Из Франции два гренадера», я справился с работой, над которой мучился полторы недели. Когда стремянка, доски, обрезки, ведро с клеем, кисти и прочее, что не имело отношения к будущему бюро, было вынесено прочь, я вымыл паркет, окно, двери и, стоя посреди офиса, мысленно расставил столы с компьютерами, определил место для оружейного сейфа, прикинул, куда посажу секретаршу.

Здесь не найдется места для зеркала в бронзовой раме, не будет софы и журнального столика с рекламными проспектами дизайнерских фирм, никаких кофеварок и самоваров — здесь не засиживаются и не отдыхают, здесь получают информацию, оружие, необходимую аппаратуру и уходят работать. Я, два агента и секретарша; три надежных маневренных автомобиля, режим работы — круглосуточный. Самый простой способ разбогатеть: не жрать ложками икру и не носить костюмов от Юдашкина, если у тебя на это нет денег.

Я превращался из собаки в бизнесмена.

Кто-то постучал в дверь кулаком. Такой стук в половине седьмого утра не предвещал ничего хорошего, но уж и на том спасибо, что не стреляли.

 

10

На пороге стоял мужчина за сорок, в фуфайке, надетой на несвежую клетчатую рубаху. Невысокого роста, с хемингуэевской бородкой и такой же длины волосами на голове, он смотрел на меня колючими черными глазами. Взгляд его не был ни добрым, ни злым — скорее изучающе-любопытствующим. От него пахло крепким табаком, может, даже махоркой. Жилистая загорелая шея с остро выступающим кадыком, морщины у глаз и в уголках губ, благородная седина и какая-то тяжеловатая, мужицкая основательность в осанке не позволяли причислить его к разряду бомжей, но судя по рваным ботинкам военного образца, не чищенным как минимум неделю, мятым, неумело залатанным на коленке штанам и еще чему-то из области непередаваемых ощущений, он был недалек от этого.

— Вы хозяин этой конторы? — густым прокуренным баритоном поинтересовался гость.

Руки, которые он не вынимал из карманов фуфайки, настораживали.

— Я.

Он снова замолчал, кивнул в ответ на какие-то свои мысли, переступил с нога на ногу.

«Может, ему в туалет нужно?» — подумал я.

Молчание затягивалось. Он замер, как прыгун-первогодок, забравшийся на десятиметровую вышку и вдруг оробевший.

— Вам сотрудники нужны? — поинтересовался хрипло и почему-то потупился.

— Кто? — я ожидал, что он выстрелит в меня, попросит денег или предложит услуги отделочника, наглядевшись в окошко, как я клею обои.

— Ну не знаю, кто. Могу сторожить. Или агентом, — он снова посмотрел на меня, но теперь его взгляд уже не был настороженным, в нем я прочитал безразличие подневольного.

— Ты кому крышу делаешь, мужик? — догадался, где зарыта собака.

Какая-то группировка внедряла в мою контору своего «быка», чтобы брать дань под видом его заработной платы. Фокусы эти были мне хорошо известны, и я давно готов дать отпор: не хватало детективному бюро делиться с бандитами!

— Себе, — со спокойным достоинством ответил визитер. — Зима на носу, холодно без крыши-то.

В голосе его заиграли железные нотки злости с примесью отчаяния; чуть заметное волжское оканье скрадывалось напевностью речи; там, внутри его, происходила какая-то адова работа, из глубины выглядывала сотая часть айсберга, как у человека, долгое время вынужденного жить среди чужих.

— Ты кто по профессии? — улыбнулся я, попытавшись хоть ненамного растопить айсберг.

Он сверкнул глазами, сплюнул и, поежившись, поднял воротник фуфайки.

— Мент! — отрезал зло, словно хотел оскорбить меня давно привычным и ничего не значащим жаргонным словечком.

От промозглого утреннего холода он здорово продрог в сырой, хотя и не по сезону теплой одежде.

— Войди, — отошел я в сторону, пропуская его в контору.

Он пожал плечами, дескать: «Ну, если тебе так хочется», и вошел.

Я налил в крышку термоса горячего кофе, он взял, но не пил, а грел руки и дышал забытым запахом, будто это был ингалятор. При электрическом освещении он выглядел несколько моложе.

— Как зовут? — спросил я.

— Решетников, — односложно ответил он и отпил глоток кофе.

— Маловато для знакомства.

— Викентий.

— Уже лучше, — я протянул ему руку: — Столетник Евгений.

Его ладонь была все еще холодной и состояла из костей и кожи — прямо кастет какой-то, а не ладонь. Еще я обратил внимание на его пальцы — иссиня-черные, в шрамах или трещинах, с широкими и короткими ногтями. На тыльной стороне ладони блестело пятно как от вытравленной кислотой татуировки.

— Что это с руками? — осторожно спросил я.

— Фигня, — поморщился он, — пацаны пороховую ракету замастырили, а запустить не сумели. Вовремя выхватить успел.

Выжимать из него ответы было все равно что пасту из замерзшего тюбика. У меня на это не оставалось времени.

— Видишь эти стены, Викентий? — применительно к нему «вы» прозвучало бы неестественно, точно так же, как из его уст — по отношению ко мне. — Это все, что у меня есть. Сторожить тут нечего, так что, брат, извини. Насколько я понял, тебе нужна серьезная работа.

Он, казалось, не слушал меня, пил мелкими глотками, зажмуриваясь и шумно выдыхая, и все покачивал головой, как будто не верил своему счастью. Или у него был нервный тик.

— Спасибо, — с сожалением вернул он пустую крышку и встал. — Все еще впереди — были бы стены! — И, спрятав руки в карманы, пошел к двери.

Что я мог сделать для неизвестного мне бывшего мента, каких в Москве тысячи — уволенных за пьянку, беззаконие или, наоборот, — подставленных начальством, просто честных и потому не вписавшихся в стройные ряды мздоимцев. Бюро «Шериф» — не «Армия спасения».

— Где искать-то тебя?

Он остановился.

— Искать меня не надо, — сказал вполоборота. — И виновного в смерти Рябчика не ищи: он повесился. По воровскому закону жить передумал, а по человеческому не дали.

— Откуда знаешь?

— Видел. Я и опергруппу вызывал. Ладно, будь!

Издержки работы частного детектива: захочет — расскажет, не захочет — промолчит. Нужна информация — купи, если хватит денег. А такие, как Решетников, не продаются — это я понял без переводчика.

Я долго наблюдал в окно, как он шел по улице — как моряк, которому до конца увольнения на берег осталось пятнадцать минут: денег уже нет, а раньше срока возвращаться на опостылевший корабль неохота. Он шел, наверное, насвистывая, гнал перед собой пробку или огрызок рваным башмаком; у перехода остановился, дождался разрешающего сигнала светофора, хотя улицы были пусты, и вскоре исчез из поля моего зрения и памяти. Шел восьмой час, дел предстояло невпроворот.

 

11

Вернувшись домой, я позвонил своей давней приятельнице, работавшей администратором гостиницы «Байкал». Девушкой она была не самого тяжелого поведения и администраторшей работала не всегда — в застольные времена ее коммуникабельностью пользовались как интуристы, так и те, кто им противостоял по долгу службы. Я с ней познакомился в кабаке «Прага» на Арбате, где служил некоторое время вышибалой…

— Здравствуйте, Ирина Анатольевна. Вас беспокоит Министерство иностранных дел, — начал я с напускной серьезностью.

— Женька, ты, что ли? — неуверенно попыталась угадать она.

— Совершенно верно, Примаков Евгений Максимович. Правда, я не припоминаю, чтобы мы с вами были так близки, — по-моему, я переиграл — она потеряла дар речи. — Ладно, Ира, пошутил. Столетник это, Женя.

— Ну и очень глупо пошутил. Ха! Примаков… За кого ты меня принимаешь?

— Я тебя принимаю за самую красивую, молодую и мудрую женщину. — Слово «мудрую» я произнес в последний момент вместо «опытную», вовремя сообразив, что мудрость и опыт для женщины не одно и то же.

— Я поняла, — ответила Ирина, нынче Анатольевна, — тебе нужен номер в гостинице или столик в ресторане.

— Я же сказал, что ты мудрая. Номер в гостинице. Одноместный. На фамилию Ямковецкая Илона Борисовна. Оформить со вчерашнего вечера на пару суток.

— Это твоя новая любовница?

— Нет, это моя тетя из Бельгии. Она прилетает из Брюсселя ровно в полдень.

— Оплата в валюте? Это хорошо. Что еще?

— Еще она как две капли воды похожа на меня. Так что если она появится в твое отсутствие, ей просто не дадут ключ.

Не знаю, как с мудростью, но долгая работа с бойцами невидимого фронта сделала ее сообразительной.

— Ты подведешь меня под монастырь, — сказала она, помолчав, — случись проверка паспортного режима — и я вылечу с работы в два счета.

— Ты и монастырь — вещи несовместные, как гений и злодейство, — ответил я и положил трубку.

…Да, так вот по поводу того времени, в которое я служил вышибалой в «Праге». Как-то вечером перед закрытием Ирочку пытались втащить в «Волгу» три подвыпивших азербайджанца. С ними ей ехать почему-то не хотелось, она стала упираться, и в этот момент я вышел на Арбат покурить. Азеры вели себя нагло еще за столиком, я чувствовал, что рано или поздно придется призвать их к порядку. Одному я сломал челюсть, другому вывихнул руку, а третьего запихнул в багажник. Когда подъехала ПМГ, все было кончено — Ирочка села в «Шевроле» и укатила с тремя грузинами, а меня на следующий день вышибли из «Праги», потому что азеры оказались высокопоставленными сотрудниками республиканского Совмина, один даже, по-моему, министром пищевой промышленности.

Не знаю, может, она предпочла грузина из религиозных соображений или бедные мусульмане не представляли интереса для ее лубянского начальства. Надо отдать ей должное — она проявила участие в моем последующем трудоустройстве и объявила себя моей пожизненной должницей. Эта банальная, давняя и совсем-совсем другая история, но какие бы ностальгические воспоминания она у нас ни вызывала — Гранта с Франклином Ирочке дарить придется.

Я вывел Шерифа, и пока он пасся на привязи, пробежал пяток кругов по школьному стадиону. Я всю жизнь куда-то бегу, бегу и не могу прибежать к финишу. Может быть, это и хорошо: трижды я грудью рвал финишную ленточку — когда умирал.

В девять часов ровно я был свеж, как дыхание переводчицы. На мне были серый спортивный пиджак, летние брюки, парусиновые туфли, тенниска и темные очки — я был похож на итальянца в России и русского в Италии, мне можно было дать от двадцати до пятидесяти и от года до пятнадцати сразу по всем статьям. Этот прикид я подбирал долго, присматриваясь к пиплу на Тверской, арабам в Монпелье и ценам в «Пассаже». Я был похож на автомобиль, один борт которого выкрашен зеленым, а другой красным, чтобы свидетели давали противоречивые показания. От меня пахло кремом «Миша» и смертью.

В девять часов двадцать минут позвонил Вадим Нежин и сообщил, что Артур Новожилов из информационного отдела «Альтернативы» с санкции Степанова даст мне необходимую информацию, если то, что мне надо, не будет находиться в сфере государственных интересов. Оставив Шерифа за старшего, я отправился за Ямковецким и приключениями на свою, мягко выражаясь, голову.

Толя Квинт, начинявший «шоколадку» ликером, обнаружил-таки ссадину на заднем крыле, оставленную пулей калибра 7,62, отделившейся от патрона с гильзой бутылочной формы, способной прошивать бронежилет, как игла швейной машинки «Зингер» — шелк. Толя Квинт не настолько был сыщиком, чтобы отнести царапину на счет клыков Шерифа, но он был деликатным человеком и промолчал. Заправленная под пробку машина домчала бы меня до «Альтернативы» всего за каких-нибудь сорок минут, если бы на Преображенке я снова не засек проклятый черный «БМВ» — самое назойливое из всех существ, которых я когда-либо видел.

Пришлось предпринять радикальные меры. Остановившись на набережной Яузы, я позвонил Майвину. К телефону подошла Илона, хотя это не имело значения — как минимум восемь «быков» повисли на всевозможных прослушивающих устройствах в надежде услышать голос Ямковецкого.

— Майвина — Столетник, — прибегнул я к телеграфному стилю, чтобы не наговорить лишнего.

— Его нет, — соврала она голосом телесвиньи, которая ежевечерне укладывает спать вот уже пятое поколение малышей.

— Не кладите трубку, я подожду, пока он вернется, — раздраженно потребовал я.

— Говори, — раздался хруст пивной банки под асфальтовым катком; отвечал кто-то из людей Майвина, «на которых можно положиться».

— Если вы с меня не слезете, я откажусь работать, — выдвинул я ультиматум.

Несколько секунд им потребовалось на совместную выработку решения.

— Не нужно пыли, сыскарь, — узнал я знакомый голос. — Работай спокойно. Твоя голова стоит того, чтобы ее охраняли.

Речь, конечно, шла не о моей голове, а о его деньгах.

— Я сказал: сними этих проктологов, которые двое суток смотрят мне в задницу! — перешел я на его манеру общения. — В прейскурант моих услуг они не входят.

Не знаю, как у проктолога, а у дантиста такой поступок называется «показать зубы». Меня не столько возмущало, что они меня пасли, сколько было жаль времени, затраченного на замену транспортного средства. Между тем на ночь я оставлял «шоколадку» в соседнем дворе, а садился в нее, соблюдая все меры предосторожности, и по сотовому телефону из машины не разговаривал.

— Тебе видней, — сказал Майвин. — Будет нужна помощь…

— Мне бы она не помешала, — перебил я его, посмотрев на часы, — в лице нашей общей знакомой.

— Ты озабочен? — этот хам был явно избалован холуями, и вседозволенность стала его второй натурой, если не первой.

— Меня не интересует порода «русская коротконогая», — нахамил я в ответ, использовав опыт общения с подобными типами, — нужна наживка.

— А ты можешь дать гарантию, что ее не снимут с крючка?

— Гарантию дает мастерская по ремонту гантелей.

— Это не входит в мои прейскурант.

Он бросил трубку. «БМВ», остановившийся на виадуке и мигавший аварийными огнями, демонстративно развернулся и умчался в обратном направлении. Мое избавление от «черного дьявола» стоило Майвину десяти минут.

Некоторые из моих друзей не понимают, почему я работаю «канатоходцем» — подписываюсь на дела, требующие постоянной балансировки между кодексом чести и Уголовным кодексом, почему работаю в одиночку, придуриваюсь, лезу на рожон, подставляюсь, с одинаковой настороженностью относясь к бандитам и милиции. На самом деле все очень просто: в России-матушке полтора миллиона честных и не очень честных граждан работают в частной охранной и детективной сфере, и мне нужно выжить в условиях такой конкуренции.

Моя развязность, туповатость, лоховатость и прочие подобные симптомы позволяют и ментам, и бандитам доверять мне самые скользкие и бесперспективные дела. «Браться за все, что оплачивается» — девиз бюро «Шериф» и мое кредо. Все ли доводить до конца — это уже другой вопрос, в его решении во главе угла становится нравственный кодекс. Кто из полутора миллионов моих конкурентов станет работать на клиента только на том основании, что он чего-то недоговаривает или у него плутоватый взгляд? Бюро «Шериф» — это мышеловка для нечистоплотных клиентов. С ветеранов Первой мировой, лиц, чей доход исчисляется суммой ниже прожиточного, женщин со сроком беременности свыше девяти месяцев денег не берем. Тем более что они к нам не обращаются.

И пускай Степанов называет мою контору «шарашкой» — каждый, кто хочет носить красивую бороду, поначалу кажется небритым.

Артур Новожилов, в прошлом офицер ПГУ (у них в «Альтернативе» все такие — кто из ПГУ, кто из «Вымпела», СОБРа или ГРУ), встретил меня как старого приятеля: летом я обучал его искусству точечного удара, и он в этом деле преуспел, а еще раньше моя наводка помогла ему отыскать квартиру, где киднепперы держали заложника, и продвинуться по службе.

— Кофе, Женя?

Я инстинктивно поморщился:

— Как в Бразилии, ей-Бо! — куда ни приду, повсюду предлагают кофе. Я думал, хоть у вас есть альтернатива. Компот, например. Или хотя бы фруктовый чай, — я улыбнулся к вдруг крикнул: — Десять пятьдесят!

Он мгновенно принял стойку, сделал выпад.

— Шан-син! — отчеканил.

— Э-э, Николаич!.. Переходи на спину: цзинь-со, осень ведь!

Он почесал в затылке, покачал головой:

— А-а, ну да, ну да… Между седьмым и восьмым грудными позвонками — на селезенку.

Каждый из моих учеников знал по два-три удара, но теоретически — почти все. Дим-маку я учил «элитников» — аналитиков, международников — и тех, кому за тридцать; сотрудникам охраны объектов (банков, коммерческих структур) показывал смертельные удары из кексуль-до, которых нет в карате и джиу-джитсу. Все это, конечно, для общего ознакомления. У меня была возможность заниматься этим на протяжении ряда лет профессионально, с утра до ночи, с ночи до утра — на берегу озера Ханка под строгим наблюдением Кима и Хана Челей. Увы, ничего не достигается на любительском уровне, потому что всякое серьезное занятие — это образ жизни. Трудно подчинить себя образу шаолиньского затворника, живя по принципу «По дороге не забудь купить хлеба и пакет кефира детям на завтрак».

— Слушаю тебя, Женя.

— Артур Николаевич, мне нужно выяснить, в какой структуре работает некто Майвин…

— Анатолий Ильич? — повел он бровями. — Нет проблем!

Я обалдел, что, вероятно, не замедлило отразиться на моем лице. Новожилов улыбнулся, поглядев на меня, и? щелчком вставил дискету в компьютер.

— Вы что, знаете его?

— Его лично — нет, но Майвин — это «Земля».

Такого я и вовсе не ожидал. Фирма «Земля» фигурировала во всех приложениях «Из рук в руки» — давала объявления о продаже участков, торговле недвижимостью, строительстве коттеджей и поставках стройматериалов оптом и в розницу.

Новожилов водрузил на нос тяжелые очки со слегка замутненными стеклами и погрузился в поиск нужной информации. Мы сидели в информационно-аналитическом центре, который сотрудники «Альтернативы» называли «святая святых» и которым пользовались даже МВД и ФСБ. Фирмы наподобие «РДС» или «Тибета» здесь отслеживались самым тщательным образом — предостеречь деловых людей от вложения капиталов в подобные «пирамиды» было одной из главных задач центра.

— Ну вот тебе, пожалуйста, — кивнул на светящийся экран Новожилов, — все об этой фирме. По крайней мере все, чем мы располагаем.

Нет ничего более скучного, чем экономика и финансы. Хотя во время мытарств по биржам, комитетам муниципального жилья, ассоциациям риэлтеров и прочим учреждениям мне не раз пришлось пожалеть о тройке по математике и обзавестись калькулятором — дальше этого я не пошел. Студенческую практику в Бабушкинском РУЭПе я бы с удовольствием променял на аналогичный срок в сизо «Матросская тишина». Но, как говаривал один мой ставропольский знакомый: «Таковы наши реалии, товарищи». Без экономического ликбеза сегодня как без компьютера или иностранного языка, иначе придется пялиться на всякого, кто элементарные отношения между покупателем и продавцом называет маркетингом, а спекулянта — дистрибьютером.

— Вы это, Николаич, — почесал я в затылке, — может, переведете? А то у меня по части дифференциации «паблик рилейшен» и корнера с лакгингом дисфункция в силу временной маргинальной корреляции.

Он рассмеялся:

— Ну тогда, Женя, ты пропал! Таэквондо сегодня полезно сыщику ровно настолько, насколько всякому другому гражданину — как средство обороны от трамвайных хамов и способ сохранить физическую форму.

С этим можно было не соглашаться, но спорить я не стал. Как бы ни были мне противопоказаны экономические раскрутки, я вынужден этим заниматься, потому что неэкономических преступлений попросту не бывает.

Новожилов сосредоточился на зеленом экране, испещренном схемами и цифирью. Авторучка в его руках превратилась в телескопическую указку:

— Майвин Анатолий Ильич, родился в тысяча девятьсот сорок пятом году в Кемерове, в семидесятом окончил факультет промышленного и гражданского строительства МИСИ и уехал на родину. Там, как писали когда-то в партийных характеристиках, прошел путь от прораба до начальника стройтреста, был городским депутатом — вплоть до восемьдесят шестого. Потом основал строительную фирму — строил дома для военных…

Он полистал досье — на экране замелькали столбики цифр, фамилии, снова схемы со стрелочками и квадратиками, и вдруг к желтым цветам рамочек и условных обозначений примешались красные пунктирные линии.

— Ага, вот! Побывал, значит, под следствием… но был оправдан. Я тебе расскажу, в чем там дело… сейчас, сейчас… Ага! Значит, так. Источники финансирования. Средства инвесторов — физических и юридических лиц… вот туг даже значится финская компания «Сайма»… Паевые взносы инвесторов… Кредитные займы — очень большой процент, до сорока… Благотворительные пожертвования — пустяк, ноль пять процента… За что же он привлекался… сейчас разберемся… Ага, вот!..

Указка ткнулась в понятную, как «Сказка о рыбаке и рыбке», строчку: Ц0= U!/A/a+a1/ /Б/б+б1/+Б/.

Я упал со стула.

— Спокойно, — отсмеявшись, продолжал Новожилов. — Ц — это цена товара в момент поставки; А — доля покупных материалов и ресурсов…

По-моему, он говорил еще о чем-то. Я на это время отключился и стал вспоминать о том, как я проводил зимние каникулы в пятом классе. Новожилову проще — он еще до ПГУ окончил МГИМО и долгое время косил под коммивояжера где-то в Северной Италии.

— …Эта формула помогает избежать обвинений в монопольном завышении цен, так как цена здесь повышается лишь по мере роста собственных затрат на покупные ресурсы и оплату труда, а такое повышение заранее оговаривается с заказчиком при закреплении договора. Понял?

— Конечно, нет.

— Объясняю. Разница цен в момент поставки и в момент заключения не учитывала льготы по налогу на добавленную стоимость по материалам, оборудованию и услугам, которые используются на строительство жилья за счет инвестиции для военнослужащих и членов их семей.

— Короче, сто пятьдесят шестая — нарушение дисциплины цен?

— Все оказалось несостоятельным, суд его полностью оправдал… и в девяностом его фирма «Свой дом» перестала существовать.

— Правильно. Всем военным построили жилье — задача выполнена, — вздохнул я.

Он понял мое состояние.

— Ты не расстраивайся, — утешил, — я подобными вещами занимаюсь ежедневно с девяти утра до пяти вечера. Тебя формула испугала, а мне ее и расшифровывать не надо, как значок воспринимаю — и все. Майвин чист, как моча молодого поросенка. Вполне допускаю, что суд рассматривал это дело по его же просьбе. Появились завистники или кто-то хотел построиться на участке, а он забрал его под себя. К тому же он был депутатом — не забывай. Какой-то бумагомарака черкнул статейку в «Кемеровскую правду», он потребовал публичного опровержения. Ты мне покажи хозяйственника, который не бывал в суде. Мне такие неизвестны. Представители нашего мэра там днюют и ночуют, газетчики его имя уже упоминать боятся.

— Ладно, Артур Николаич, проехали! Почему фирма-то закрылась?

— Стало невыгодно — вот и закрылась. А потом Майвин переехал в Москву.

— Каким образом?

— Откуда мне знать? Развелся, женился на москвичке, купил квартиру — мало ли!

— А почему фирма «Земля» заинтересовала вас?

— Почему «Земля»? Нас все фирмы интересуют, без исключения. Откуда капитал, куда перемещается, лицензии, законность, партнерство — все. На том стоим. Может, которые помельче, и остаются вне поля зрения, но крупные — все. Представляешь, появляется в газете объявление: «Фирма гарантирует ежегодный доход пятьсот процентов!» Я первый деньги сниму, квартиру и машину продам, жену в ломбард заложу и отнесу им все! Только нет таких фирм, Женя. Три, ну пять — это еще куда ни шло. А пятьсот?! Ясно, что это будущая «пирамида» типа МММ или «Властелины». Едем туда. Видим: пьяный сторож спит у какой-то хибары, предназначенной на слом. Проверяем документы — все оформлено. Есть лицензия. Теперь осталось найти деньги — вот и занимают, обещая бешеный процент, но еще не зная толком, чем будут заниматься. Мы, конечно, такие «фирмы» проверяем. Кстати, большинство из них — охранные или детективные.

— Попрошу без намеков!

— Да что ты, Господь с тобой! Твоей фирмы в нашей картотеке нет — места в файле жалко.

— Обидно говорите, начальник. Но мы негордые.

— А что тебя конкретно интересует?

— Конкретно — все, — ответил я.

— Ищем спонсора, значит? — понимающе улыбнулся Новожилов.

— Почему вы так решили?

— А как еще? Клиентом твоим Майвин стать не мог — у него очень хорошая служба безопасности.

— Да? — разыграл я удивление. — И что понимается под словом «хорошая»?

— Отдел экономической разведки, огромная база данных, подразделение охраны объектов, отдел личной охраны сотрудников, лицензии на оружие… всего тридцать человек. Есть даже аппаратура подавления прослушивающих устройств, системы видеозаписи — от фирмы из Германии РК ELECTRONIC и штатовский CCS. Так что, уж ты извини, на хрена, ему к тебе обращаться?

Я тоже задавался этим вопросом, но вида не подал.

— Правильно, Николаич, — признался, — хочу договориться о безвозмездном кредите. Я на базаре видел, как этот Майвин в окружении вооруженных телохранителей капусту выбирал.

— И что, купил?

— Купил, брюссельскую. Кстати, у него родственников в Бельгии нет?

— Сейчас поглядим… Вот и «Земля». Основана в 1991 году как Московская областная риэлтерская фирма. Состоит в Ассоциации риэлтеров. Тогда же начинает строительство коттеджей… лицензия номер 0422, выдана Лицензионной палатой правительства Москвы.

— Для военных?

— Для всяких. В черте области. В поселке Восточном, Некрасовке… и Реутово здесь, и Балашиха…

— Что-то подозрительно, — посмотрел я на карту области, висевшую прямо над столом. — Все на востоке, да?

На Новожилова это никакого впечатления не произвело:

— На востоке — да, это видно, а подозрительного ничего нет. Наладил человек связи в Восточном административном округе — и стоит. У них в ассоциации все разделено, как и везде — в чужой огород лезут только козлы. Согласен?

— Н-да, — промямлил я, — с этим трудно не согласиться. Поехали дальше!

— А дальше — больше. Вполне естественно появление побочных структур. Вот тебе комбинат железобетонных изделий в Новокосине, вот второй — филиал шлакоблоков, там же. Контракт на закупку леса с Кемеровской фирмой «Русский лес», контракт на закупку финских разборных домиков с той же «Саймой». Тысяча девятьсот девяносто второй — коммерческий банк «Риэлтер-Глобус», центральный офис на Подбельского, одиннадцать. Уставной капитал четыреста миллионов… В сентябре — пятьсот пятьдесят… Январь девяносто третьего — миллиард двести тысяч и… лицензия Госбанка на валютные операции, в том числе — перевод сумм на зарубежные счета.

— Куда?

— Пока никуда, просто разрешение… Тогда же, в феврале девяносто третьего, цифра резко падает, у него шестьсот миллионов, но появляются сразу несколько предприятий: агентство «Русская недвижимость» с филиалами в Санкт-Петербурге… Кемерове… Новосибирске… акционерное предприятие «Автостройтранс сервис». А вот и информация для любителей брюссельской капусты: «Норд-Бельгиум», счет 68069, и «Дакс-Сейвер» — банк компании по международным операциям с недвижимостью в Мадриде, счет 97865. На том и другом счетах — по семьдесят пять миллионов. Так что ты себе нашел замечательного спонсора, через год-другой твое бюро будет иметь представительства на побережье Коста-Бланки и в Антверпене…

— И в Медоне — филиал «Кристиан Марселей энд Эжен Столетник», — подхватил я. — Значит, Майвин — допропорядочный бизнесмен?

Он поднял брови и, склонив голову, искоса посмотрел на меня, как смотрела завуч школы, когда из моего кармана выпала учебная «лимонка».

— Женя, сказать о российском бизнесмене, что он «добропорядочный», — значит ничего не сказать. Но у нас на него ничего нет. Деньги у него реальные, деятельность лицензирована госорганами. Что еще?

— А где он взял деньги, чтобы основать эту «Землю»? — наивно поинтересовался я.

— «Почему корабль плавает, если он железный?» — засмеялся ас экономической разведки. — Одолжил, елы-палы! Взял ссуду в коммерческом банке, имеющем доступ к бюджетным средствам. Начинал всего-то с тридцати миллионов долларов. А раскрутился, достраивая брошенные «долгострои», скупая квартиры, расселяя коммуналки, приватизируя общежития. Не исключено, часть денег выиграл в карты у домодедовских катал. А что?

— Нет, ничего, — потух я окончательно. — Значит, у него акционерная компания?

— Совершенно верно.

— Списков акционеров нет?

— Их пятнадцать с половиной тысяч, Женя! О чем ты говоришь? Есть списки советов директоров и акционеров, руководителей банков, начальников финансов — экономических отделов предприятий.

— Контрольный пакет у него?

Новожилов снова взял аккорд на клавишах компьютера, монитор высветил три списка — из двадцати, двадцати одной и пятидесяти одной фамилии.

— Хочешь совет, старик? — с ехидной усмешкой спросил он. — Есть такая португальская колония на территории Китая — Макао называется. А в Макао — самый большой в мире золотой синдикат, банк «Шин хин». Туда свозится все «грязное» золото мира, переплавляется в слитки по восемь унций, а оттуда вывозится в Гонконг и — тайным путем — в Азию, Америку и Европу. Португалия не состоит членом МВФ и не подчиняется его законам.

— Это вы к чему? — не смог я увязать деятельность Майвина с банком «Шин хин».

— А это я к тому, сенсеюшка, что бюро «Шериф» в лице единственного его представителя скорее накроет бутлегерское судно-матку с шин-хинским золотом, чем наступит на хвост Анатолию Ильичу Майвину, даже если он у него очень длинный.

Одна шутка — это шутка, во второй есть доля колючей правды, а три — это уже откровенное издевательство. Но я не обидчивый, к тому же все мое внимание было приковано к строчке, пронумерованной цифрой 2: ЯМКОВЕЦКИЙ Б.Е. — 14.

— Что это такое? — ткнул я пальцем в экран.

— Знакомая фамилия?

— Четырнадцать — это что?

— Коэффициент долевого участия.

— Стоп, Артур Николаевич! Что-то я не пойму. Контрольный пакет акций — это сколько? Пятьдесят один процент?

— Ну-у, ты хватил! Это теоретически пятьдесят один, а на практике достаточно двадцати-тридцати.

— Хорошо! Здесь написано: Майвин — шестнадцать, следующий в первом списке — Ямковецкий — четырнадцать. Как раз тридцать. У всех остальных — меньше десяти… от восьми до трех, так?

— Это список совета акционеров, все вместе они и были держателями пакета.

— Были?

Новожилов пощелкал каким-то рычажком, как бы отлистывая страницы назад. Над списком предприятий стояла дата: август 1993 года.

— Старые сведения, от времени основания акционерной компании.

— А потом?

Он снова пролистал данные — теперь вперед.

— А вот последние.

— Назад! В девяносто третий. Сентябрь.

Он нашел. Ни Ямковецкого, ни процентов уже не было. С ним исчезли еще пять фамилий, список сократился.

— А куда же он девался?

— Умер. Добровольно вышел из состава. Забрал свое дело и пропил. Перевел на секретный счет в какой-нибудь другой банк. Основал свое дело… что еще?

— А отдельно на Ямковецкого у вас ничего нет? — я снова почувствовал превращение в собаку, но на сей раз — гончую. У меня даже обоняние обострилось.

Он вздохнул, вынул дискету, вставил файл-каталог, мгновенно нашел все, что там было на букву Я: «Яблоко», Явлинский, Яхрома, Янтарная комната, Япончик, Яшма… Ямковецкого не было.

— Если хочешь, мы соберем для тебя всю необходимую информацию.

Я решил, что Майвин эти расходы оплачивать не станет, и отказался.

— А за пополнение вашего архива что-нибудь причитается?

— У нас достаточно своих детективов, старик. Должны же они как-то отрабатывать зарплату.

Я выписал адреса офиса Майвина в 4-м Голутвинском переулке, банка «Риэлтер-Глобус» на Подбельского и, показав Новожилову точку пан-гуань-шу, поспешил откланяться.

Версия, основанная на новых данных — о том, что Майвин засадил своего делового партнера, совладельца фирмы «Земля» Ямковецкого в тюрьму, а сам решил дернуть за границу с его дочерью, предварительно перебросив туда капитал, — была настолько убедительной и очевидной, что я сразу решил от нее отказаться.

 

12

Распогодилось. Мокрая мостовая на солнце блестела, как нищая куртизанка. Я свернул с проспекта Мира на Сельскохозяйственную. Отсюда до Медведкова, где прошла моя юность и где жила сейчас моя родная сестра, было рукой подать. Там всегда пахло пирогами, на балконе стояла кадка с квашеной капустой, а новый мой зять Зиновий держал в морозилке бутылку водки «Пингвин», изготовленной на основе воды из арктического льда. Завязавшему алкашу пить категорически возбранялось, и только когда приходил я, можно было накапать в стакан капель пятьсот в качестве успокаивающего. Так что в бывшем моем доме меня всегда ждали. Годовалую племянницу Аленку я видел пять раз, Мишку определили в музыкальную школу играть на скрипке и купили круглые очки, чтобы лучше различал ноты. Еще с ними жил одинокий попугай Прохор, умевший подавать команду «Смирно!» и утверждавший, что «Все коты — сволочи!». Они да Валерия с Шерифом — вот и вся моя родня, а между тем виделись мы все реже и реже, и все меньше находилось тем для разговоров за столом, и праздников становилось все меньше. Виной тому было время — то, в которое мы живем и которого всегда не хватает.

Так, размышляя о времени и о себе, я подкатил к гостинице «Байкал», похожей на надкушенный торт «Прага» и мавзолей Хо Ши Мина одновременно. Приобретя в киоске блок сигарет «Мор» — длинных и тонких, похожих на ржавые гвозди и бывших одно время визитной карточкой московских путан, — я вошел в незнакомый вестибюль в момент, когда из бельевой раздавались сигналы точного времени. Полдень совпадал с расчетным часом. Чемоданы, оклунки, провинциалы, облеплявшие столики для заполнения листков прибытия-убытия, очередь у окошка администратора, гудение пылесосов, корзины с отработанной постелью, пружинистый изгиб кошачьей спины на полированной стойке, запах бананов и мастики, стук грушевидных брелоков, заунывное соло тепловентилятора. В окошко — пестрая лента авто на фоне старого пивного павильона, в кадке — не то пальма, не то фикус (я их никогда не различал), ровный свет от оскольчатых серег «Каскада» под навесным потолком и полное отсутствие суеты. Будничные регалии вынужденного человечьего общежития. Все одинаковое, такое же, как в отеле «Парнас» и «Кинг Георг», в альпийских гостиницах низкого класса и швейцарских — высокого. А может, и не такое. Может быть, там вообще не было тепловентилятора и кота на прилавке: я не снимал своих розовых очков не столько из опасения быть опознанным Ямковецким, сколько желая видеть мир таким, каким нарисовал его для себя однажды раз и навсегда.

Ира стала пышкой. Пожалуй, она не утруждала себя походами в сауну и бегом по утрам. Намакияженные ее щечки еще напоминали теневую сторону яблока «Слава победителям», но не тронутая гримом шея свидетельствовала, что она была моей ровесницей. Карьере от гэбэшной «торпеды» до администратора сельскохозяйственной гостиницы могли бы позавидовать десятки тысяч ее коллег-инвалютчиц: большинство из них сходили с дистанции раньше такого возраста.

— Мадам, уже падают листья, — грустно констатировал я, подавая Ирочке «Мор» как напоминание о былом. Вытертая рукавом слеза должна была произвести на нее впечатление.

— Это у вас в Брюсселе, — просияла мадам, убирая презент в ящик стола. Взамен я получил набалдашник от трости Пантагрюэля с ключом на колечке и рельефным номером 523. — А у нас еще не падают. У нас еще бабье лето впереди.

Не думаю, что мы имели в виду одно и тоже, но я ей благодарен за сообразительность.

— Кто-то спрашивал?

— Был звонок, — вполголоса сообщила Ира. — Сегодня в десять двадцать. Женщина, по-моему, пожилая. Я ответила, что она поселилась вчера вечером, сейчас спустилась завтракать в ресторан.

— Там есть телефон?

— За кого ты меня принимаешь? Конечно, нет.

— Я тебя принимаю за самую…

— Все это ты уже говорил. Что еще?

Я взял с ее прилавка ручку и бланк листка учета, написал свой телефон.

— Если кто-нибудь спросит — позвони, — сказал тихо. К окошку подошли командированные в одинаковых пиджаках букле, от которых пахло плацкартным вагоном поезда № 90 Жмеринка — Москва.

Ирина зевнула, продемонстрировав зубы мудрости, и кабина лифта вознесла меня на пятый этаж гостиничного рая.

В номере пахло вином и падшими женщинами. Разрази меня гром, если моя благодетельница не подрабатывала бандершей на двести процентов от своей официальной ставки! Старый скрипучий паркет еще не просох после уборки; две вплотную приставленные друг к другу кровати с деревянными спинками к умственной работе явно не располагали; корыто для помывки в положении «стоя» под потускневшей, никелированной сеткой душа, забрызганная зубной пастой кафельная стенка над раковиной в несмываемых ржавых подтеках яузской воды, зеркало с отломанным правым верхним уголком, лампочка под защитным плафоном толстого рифленого стекла; в крошечной прихожей — встроенный шкафчик с набором проволочных «плечиков», плешивый коврик, черные брызги гуталина на плинтусе — все, все это уже было со мной, и было не единожды: в Москве и Киеве, в Марселе и Приморске. На какое-то мгновение мне почудилось, будто время остановилось. Я словно уезжал куда-то, а потом возвращался в пункт отправления и опять уезжал, и снова возвращался, и вся моя жизнь заключалась в коротком отрезке дом — отель, независимо от того, в какой стране и в каком городе находился последний. Звонок из кармана сулил прорыв в тягостной атмосфере гостиничной засады.

— Привет, Француз, — прогнусавил Каменев и чихнул.

— Будь здоров, — я притворил дверь в прихожую и, скинув натертые мелом «а-ля Ле-Сабль д'Олонн», повалился поперек кровати: со Старым Опером лучше беседовать, глядя в белое пространство потолка. — Ты простудился?

— Для такой дедукции не надо было кончать юрфак, — проворчал поборник правопорядка.

— Это тебя Бог покарал — за издевательство над задержанным.

— Задержанный, между прочим, выпытывал у собственного отца, где деньги, не гнушаясь бытовыми электроприборами, а потом уконтрапупил его и пытался подбросить самопал соседу через балкон. Ты сейчас где? Факс у тебя поблизости есть или заедешь?

— Если ты имеешь в виду знаменитый сорт пива…

— Ладно, трепач! Мне некогда. А имею я перед собой копии обвинительных заключений, протоколы, оперсводки, справки и постановления от 1970, 1981, 1986, 1993 годов на рецидивиста Ямковецкого Бориса Евгеньевича. Это все, что я раскопал в нашем архиве. Запросил по телефону ГУИН. Сидит твой Ямковецкий, как паинька, там же, в пенитенциарном учреждении КЩ-1354, и сидеть будет еще три дня и три года, до пятнадцатого сентября на рубеже тысячелетий.

Я вскочил и сел, выпалив: «Не может быть!», чего Каменев опровергать не стал, а только сказал:

— Найдешь контору с факсом — позвони капитанше Мартыновой в архив, меня не будет, я уезжаю, — и бросил трубку, не дождавшись благодарности.

В моем природном компьютере определенно не хватало каких-то мегабайтов: как же Ямковецкий сидит, если Майвин платит мне по сто двадцать баксов в час за его поиски, и зачем понадобилось меня подряжать, если он сидит? А если он в бегах, то почему Каменев ничего не сказал об ориентировке? Ведь не могли же в ГУИНе ничего не знать о побеге и всероссийском розыске!

Никогда не страдавший от никотиновой зависимости, я испытал наслаждение от набитой верблюжьей шерстью сигаретки. Моя догадка о том, что Ямковецкий парился на нарах не впервые, подтвердилась; правда, я не думал, что он любит лагерные бараки так же преданно, как я заштатные отели.

Я подошел к окну, распахнул форточку. В номер задувало водяную пыль.

Если Ямковецкий сел в 86-м в третий раз (сидел он уже, надо полагать, как рецидивист, лет пять, и фотография в сельской избе запечатлела его первый день свободы), а в 93-м — в четвертый, то как он за два года умудрился стать совладельцем «Земли» с миллиардным балансом да еще прокатиться по Европе в шикарном автомобиле вместе с дочерью и спаниелем?

Маленький, тепленький, обжитой уют занюханного номера далеко не в лучшем городском отеле, с давно не мытым, рассохшимся окном в мир, полный чудес. Там, в этом мире, есть подконтрольная чеченцам «Рэдисон-Славянская» на Бережковской набережной — все ближе к Голутвинскому, чем район ВПП; там есть «Рус-отель» на Варшавке и «Интурист» на Тверской, «Савой» на Рождественке и комплекс «Измайлово», наконец. У Майвина, несомненно, своя дача, коттеджи, где он может прятать Илону сколько угодно даже без охраны. Поверит ли Ямковецкий, что он отвез ее в заштатный «Байкал»? Если он плотно сидит и руководит подельниками из номера с цветным телевизором, холодильником «Розенлеф», разговаривая по такому же, как у меня, телефону с нейтрализатором и, подобно Красиловскому или Салонику, изучает английский с помощью пособий Лондонской королевской библиотеки, а связь держит через старуху диспетчершу — кто сюда может прийти? Владелец разбитых «Жигулей» Матюшин? Он в командировке, Бугай в Склифе, Рыжий на казенной табуретке следственной камеры или на нарах в ИВС, Рябчик в морозильном шкафу морга, больше рядом с Ямковецким никто не фигурировал. Но ведь Рыжий сказал, что пятого сентября, то есть ровно неделю назад, в пятницу, Ямковецкий объявился у него дома. Значит, либо он врал, либо Ямковецкого… выпускали из тюрьмы? Он приехал в Москву, отыскал дочь, приказал братве следить за ней, а сам вернулся в зону?..

Воистину чудны дела твои, Господи! Зачем ты порождаешь в моей голове вопросы, которыми в наши дни могут задаваться разве что ученики регентской школы? Словно, кроме тех, кто известен мне, у Ямковецкого нет сообщников! Словно Борода, небезызвестный криминальным полициям всего мира главарь крупнейшей преступной группировки, не выкупил половину своей команды в ИТУ. Япончик владел восемьюдесятью процентами акций приморской судовой компании, а кроме банка «Чара» контролировал целый ряд банков в Нью-Йорке и европейских столицах, на его счета только в первое полугодие 93-го поступило восемнадцать миллионов долларов. Вместо того чтобы регулярно отмечаться в 117-м отделении милиции после очередной отсидки, он регулярно ездил в Америку и Китай, Берлин и Вену, Бельгию и Люксембург. Что же удивительного в вояже рецидивиста Ямковецкого или его досрочном «освобождении» без ведома ГУИНа? Что странного в том, что он владел ничтожными четырнадцатью процентами акций «Земли»? Что такое тридцать миллионов кредита Майвина по сравнению с восемьюстами миллиардами Квантришвили? Кошкины слезы! Тем более в коррумпированной, бандитской Москве, где три-пять миллионов долларов — не сумма даже для некоронованных воров. Пусть их миллионы считают в «Альтернативах» и ГУЭПах! Мне не обломится, а и обломится — не возьму. Вместо того чтобы мыслить глобальными категориями кровавых миллионщиков, нужно спуститься вниз и запросить Ольгу Андреевну Мартынову из МУРа — у администратора непременно должен быть факс.

Я не успел завязать бантик на шелковом шнурке правой туфли — зазвонил телефон.

— Женя, только что он к тебе пошел.

— Кто?

— Мужчина. Спросил Илону Ямковецкую. Я сказала, что она поднялась к себе в 523-й.

— Он один?

— Я больше никого не заметила. Только, пожалуйста, без шума.

— Ирочка! За кого ты меня принимаешь?

Раз двадцать мне предлагали натаскивать боевиков всех мастей в кулачных драках, Майвин был пятым, кто обещал оборудовать мой офис, измайлово-гольяновские бригадиры подкатывали с предложениями заменить лицензированный «ПМ» на скорострельный «узи», и я знаю, почему: я любил живое дело. Как только в воздухе начинало пахнуть жареным, на меня снисходил блаженный покой при максимальной собранности — срабатывало шестое чувство, помогавшее предвидеть опасность за секунду. Я редко продумывал предстоящую схватку заранее, целиком и полностью полагался на импровизацию — конституция у меня такая, что ли?

До того, как раздался стук в дверь, я успел на полную мощность пустить воду в душевой, включить допотопный телевизор «Горизонт» и дослать патрон в патронник пистолета.

В дверь постучал… японец. Достаточно рослый экземпляр в черной кожаной куртке, узких голубых джинсах, не самый узкоглазый из всех, кого мне приходилось видеть за последние двое суток, но зато наверняка самый приветливый.

— Извините, — справившись с секундной растерянностью от чересчур гостеприимно распахнутой двери, осклабился он и, сложив перед грудью ладони, поклонился. — Я, наверно, ошибся номером…

— Да нет, ты не ошибся, Ашихара-сан, — перешагнув порог, выглянул я в коридор. Там никого больше не оказалось. — Она принимает душ. Заходи!

— Нет, нет, в другой раз, — сказал он на чистом русском языке и повернулся, чтобы уйти, но этого я ему сделать не позволил; схватив за плечо кожана, рванул на себя и провел молниеносную подсечку с таким расчетом, чтобы он влетел в номер по воздуху и хотя бы на несколько секунд забыл, чему его обучали в токийском хонбу Масутацу Оямы.

Шлепнулся он как-то неуклюже, на спину, и взвыл, что не входило в арсенал знакомых мне тактических приемов. Не знаю, кто его обучал драться, но материться он выучился явно в России. Я перебросил его со спины на живот, уперев мордой в спинку кровати так, что шея оказалась на изломе, завел руку за спину и прижал к полу коленом. На все про все ушло полторы секунды.

— Где скрывается Ямковецкий?! — спросил, пропуская чайную церемонию. — Говори быстро и понятно! Адрес?!

— Кто?! Кто?! — заклинило парня. Глаза его молили о пощаде.

— Борис Ямковецкий где? — подтянул я его скрученную ладонь к затылку поближе. — Говори!

Лицо его побледнело, затем стало землисто-серым, а еще через секунду — прозрачно-голубым: ялонец явно косил под хамелеона или хотел убедить меня в наличии голубой крови в его самурайских жилах.

— Я не знаю, о ком вы говорите, — не без труда прошепелявил он, как сделал бы любой другой на его месте, будь его губы и нос плотно прижаты к спинке. — Я случайно!..

— Ах, ты случайно?! — надавил я коленом на его позвоночник, отчего лопатки вывернулись и соприкоснулись.

Он постучал по коврику ногами в желтых ботинках с пряжками, дробно и конвульсивно, как эпилептик во время очередного приступа, а потом обмяк и затих — больше от неожиданности и испуга, чем от причиненной боли. Ухватив за жесткие, будто сделанные из вольфрамовой нити, прямые волосы, я рывком поставил его на ноги, подтолкнул к стене, вынудив упереться в нее руками и расставить ноги на две ширины плеч. Из его правой штанины на паркет вытекала пахнущая аммиаком жидкость. Не давая ему опомниться, я обшарил его карманы. Нашел красный блокнот без единой записи, гостиничную визитку, ключ с точно таким же набалдашником, как у меня, только от 551-го номера, паспорт на имя гражданина Казахстана Алтынбаева Шакена Джабазовича, выданный Кзыл-Ординским РИКом в 1988 году, бумажник с двадцатью тысячами российских рублей, трехцветную пластмассовую авторучку и мандат участника конференции животноводов. Челюсть его тряслась, он хотел что-то сказать и не мог.

— Кто тебя послал? — почувствовав, что тут что-то не так, все еще резко спросил я. — Отвечай быстро!

— М-м… У-у… э-э… — облизывая губы, силился он вымолвить слово.

Я подставил стул, усадил его, подал воды в стакане.

— Колхоз послал, — отдышавшись, прошептал он. — Председатель Айманов послал.

— Ты что, не один? — услыхав в коридоре громкое «Шакен!» и топот ног, насторожился я.

— Нет, нас пять человек послали, а с нами из Алма-Аты редактор «Казах адебиети» приехал, писать будет…

— Что писать?

— Наш доклад… Казахскую белоголовую породу здесь разводить хотят, — бормотал он, чуть не плача.

Дверь неожиданно распахнулась, и в номер без приглашения ввалился большой казах в очках и с нагрудной визиткой; за ним вошла женщина с такой же визиткой, тоже казашка.

— Шакен! — увидев коллегу в разобранном состоянии, да еще со стаканом в руке, в один голос стали упрекать его. — Внизу «рафик» ждет, нужно павильон оформлять… — дальше последовала непереводимая разноголосица на казахском.

Я пулей вылетел из номера, побежал по коридору, а затем — по лестнице. Опередив лифт, я встретил его в опустевшем вестибюле, из него вышла горничная и выкатила за собой тележку с пустыми бутылками.

— Где он?! — оттолкнув какого-то иностранца вместе с переводчицей, прокричал я Ирке.

По лестнице вслед за мной бежали этажная и старый казах:

— Хулиган! Бандит! Вызовите милицию!..

Рядом иностранец разорялся на идише. Переводчица пыталась его успокоить.

— Ушел! Почти сразу ушел, спустился в лифте…

— Куда?!

— Вон туда, — указала Ира на дверь запасного выхода. — А что там случилось, Женя?! Ты же обещал!..

— У вас есть служба безопасности? — кричала переводчица.

От двери к возмущенной группе у стойки направлялся сержант милиции.

— Как он выглядел?!

— Высокий, молодой, шрам на верхней губе, куртка из светлой плащевки, — лепетала растерянная администраторша. — Успокойтесь, господа!

Я сунул ей пару заготовленных стольников и бросился во двор. Некто отставной в штанах с галунами вздумал перегородить мне дорогу своим полковничьим пузом и грозным рыком: «К-куда?!», но, обратив внимание на пистолет в моей руке, отскочил и отдал честь.

Я успел услышать поросячий визг покрышек и увидеть маленький каплевидный «Порше» прозрачно-синего, лазуритового цвета с пугающе черными стеклами; он показал мне зад из-за угла, и я во всю прыть побежал вдогонку вокруг здания, чтобы засечь, в какую сторону он направится — на проспект Мира, по Вильгельма Пика или к Ботаническому саду. Четырнадцать лет я натаскивал свои ноги на скорость, выносливость, растяжку, мог бежать два часа без остановки, сесть в отрицательный поперечный шпагат с прыжка и блокировать ногой любой удар соперника, но «Порше» мне догнать не удалось. Обежав «Байкал» по часовой стрелке, я вскочил в «шоколадку» и, сократив путь через бордюр, устремился по Сельскохозяйственной к виадуку, мимо кабака «Охотничий» на Пика — вслед за «капелькой», влившейся в окрашенный дождем однотонный поток машин.

Только в силу своего малороссийского происхождения Николай Васильевич Гоголь приписал русским любовь к быстрой езде. Лично мне ближе поговорка: «Тише едешь — дальше будешь». Но за рулем «Порше», очевидно, сидел иностранец, и мы начали рокировку на шоссе раньше, чем выяснили, кто из нас король, а кто ладья.

Была пятница, День освобождения Москвы: сотни тысяч владельцев дачных участков освобождали столицу, спеша выкопать на своих несчастных четырех сотках картошку, как будто это могло спасти их от голода. Никогда не понимал, зачем владельцам «Мерседесов» и «Вольво» нужно все лето, согнувшись в три погибели, стоять с мотыгами под палящим солнцем где-нибудь в Костромской или Ярославской губернии, чтобы выкопать пять кило лука и пару мешков картошки? Не проще ли обменять «Мерседес» на менее дорогую марку, а на разницу в цене запастись овощами на всю жизнь? После зависти и гордыни жадность — самое плохое из качеств.

До самой улицы Декабристов мне казалось, что водитель «капельки» играет со мной в кошки-мышки: он то подпускал меня совсем близко, то вдруг отрывался, и я терял его в сгущавшемся по мере приближения к окраине потоке; он легко втирался между рейсовым «Икарусом» 33-го маршрута, следовавшим в Лианозово, и автопоездом, между «алкой» «Ространсавто» и рефрижератором, уступал мне свое место, и я оказывался зажатым в клещи всякими большегрузами, теряя его из вида; потом он демонстрировал мне приметный лазуритовый зад, набитый восемью цилиндрами, а когда я его догонял — нырял куда-то снова. Иногда мне казалось, что он просто не знает, что я его преследую. Это окрыляло: значит, он может привести меня туда, где базируется Ямковецкий.

Как назло, дождь усилился, «дворники» плохо справлялись с работой, я допускал ошибку за ошибкой, на двух развязках проскочил вообще на авось. Чудом избежав столкновения на пересечении Декабристов и Бестужевых, я понял, каково пришлось ребятам на Сенатской площади.

Справа осталось знакомое мне 141-е отделение милиции, после которого никаких изменений в маршруте «капельки» уже быть не могло: лидер автогонок стремился к Алтуфьевскому шоссе.

Вырвавшись на прямую и широкую трассу, он подпустил меня совсем близко, прижался к разделительной полосе, дал послушать звуковой сигнал, похожий на хохот параноика, и вдруг включил форсаж, в считанные секунды увеличив дистанцию до предела досягаемости. Не думаю, чтобы таких машин в Москве было как грязи, но даже если их пять штук — на поиск у меня не оставалось времени. Номер RUS 301-57 МК мог оказаться поддельным, а сама машина — взятой напрокат с согласия хозяина или без такового, так что искать ее через ГАИ — себе дороже. Жаль, конечно, что он пошутил со мной до Кольцевой — там бы я хоть увидел, куда он поворачивает. До путепровода я еще петушился, рассчитывая, что он оторвется, а там поостынет и я его настигну, но над самой железнодорожной веткой, по которой расползались гусеницы электричек, «шоколадка» Толи Квинта угрожающе застучала клапаном, предвещая инфаркт, и я ее пощадил.

Итог гонки за «капелькой» был малоутешителен. «Я тебя видел, я теперь знаю тебя и твою машину, — как бы говорил ее водитель, — напрасно теряешь время: меня тебе не достать».

Операция «Байкал» завершилась моим поражением.

На обратном пути я заметил желтую «Тойоту». Она стояла на выезде с Приморской улицы, а потом устремилась за мной. Мне она показалась знакомой, но номер ни о чем не говорил, а «Тойот» желтого цвета по столице ползает больше, чем лазуритовых «Порше», так что я решил не забивать себе голову лишней информацией и не спеша, прислушиваясь к биению сердца «шоколадки», потащился на свой аэродром.

 

13

Толя Квинт в синем комбинезоне и таком же блейзере с эмблемой «Мерседеса» выслушал меня молча, доел бутерброд с «Останкинской» колбасой, запил кефиром и нетвердой походкой получившего нокдаун боксера покинул стеклянную будку АЗС. Он сам завел «Опель», сам открыл капот, а потом долго слушал возвращенное к жизни детище, приложившись к нему ухом, как партизан к рельсу.

— Загнал коня, Женя, — поставил диагноз.

Я постеснялся напомнить ему, что делают с загнанными лошадьми, а только виновато развел руками:

— Толя, все расходы — за мой счет.

Он согласно кивнул, хотя мы оба понимали, что дело было не в деньгах, а в том, что один из нас остался безлошадным. Не нужно было тянуть жребий, чтобы понять, кто.

— У меня в «Ависе» кореш работает. Звонить? — грустно посмотрел он на меня из-под козырька.

Фирма по прокату автомобилей «Авис» находилась на проспекте Вернадского, неподалеку от 3-го отдела ДПС — я однажды там был. До филиала «Ависа» в Шереметьеве было еще дальше, к тому же там предоставляли только «Тойоты», «Пежо» и «Москвичи»; две первые марки меня не устраивали из-за дороговизны, третья — из-за повышенной ненадежности.

— Он мне ее подогнать сможет? — спросил я.

— Сейчас позвоню. Что просить?

— Проси «Линкольн» в стиле ретро с золотым молдингом по борту.

Он наконец-то улыбнулся — я мог считать свою задачу выполненной.

Пятнадцать минут ушло на поиски Толиного кореша, потом он ходил в гараж, узнавал что-то у диспетчера, предлагал Квинту неприемлемые иномарки по приемлемым ценам и наоборот, дразнил роскошным «мерсом», который должны вернуть завтра, пока Толя не остановил свой выбор на «Ауди-100» 1983 года выпуска, пообещав «гранта» за ее доставку.

Пятьсот за двое суток — за машину, пятьдесят — за доставку, двести — за гостиницу, сто пятьдесят — на комплект поршневых колец и ремонт «шоколадки», двадцать пять — за доверенность… Почти тысяча баксов на ветер, вторые сутки на ногах, а воз и ныне там. Невеселые мои мысли сводились к сакраментальному вопросу: «А существует ли вообще этот Ямковецкий?»

Судя по документам, которые выползали из факса в офисе Вали Александрова, Ямковецкий существовал. В половине шестого вечера я вернулся домой с розовой пластиковой папкой, бесплатно подаренной частным нотариусом, с плодами усилий сотрудников ГУИНа, судов, защитников, следователей, Каменева, архивариуса Мартыновой — чьими угодно, только не моими, но я тем не менее не преминул ими воспользоваться.

Судя по копии обвинительного заключения, Ямковецкий начинал свою карьеру с банальной кражи. Копия приговора Останкинского районного нарсуда подтверждала, что именно за это преступление, предусмотренное 144-й статьей УК РСФСР, он и был осужден на два года в 1970-м. Как следовало из справки ГУИНа, отбыл он их от звонка до звонка в ИТУ-7 под славным городом Котласом Архангельской области на берегу реки Вычегры.

По наблюдению участкового Рябова В.Г. из 157-го отделения милиции, а также председателя профкома и секретарей комсомольской и партийной организаций универсама № 12 на Октябрьской улице, освобожденный Ямковещсий, работавший в универсаме вначале грузчиком, потом водителем, встал на праведный путь и даже женился в 1975 году на женщине, ставшей матерью его ребенка в 1976-м Как пишут в хороших романах, ничто не предвещало беды. Но в 81-м Ямковецкий решает, что он довольно намыкался на свободе, и умыкает в родном универсаме товары, в общей сложности на сумму четыре года в колонии № 14 под Нижним Тагилом.

Годы пролетают для него незаметно, работа лесоруба ему, видимо, нравится, в то время как загазованная городская атмосфера явно претит, уделив годик воспитанию девятилетней дочери, он уезжает в командировку снова, на сей раз — по статье 146 за разбой, и не на каких-нибудь два-четыре, а на все семь лет, которые ему предписано отбыть в лагере усиленного режима в городе Тулуне Иркутской губернии — на берегу реки с поэтическим названием Ия. Приговор вынесен уже Московским городским судом, решение которого в 1991 году опротестовывает адвокат Мезин М.И., и Верховный суд этот протест удовлетворяет.

Чем дальше я погружался в изучение биографии Ямковецкого, тем становилось интереснее. Вообще-то, как «юрист заочно необразованный» (любимое выражение моего покойного друга Пети Швеца), я знал, что условно-досрочное освобождение и замена неотбытой части наказания более мягким в отношении лиц, осужденных по статье 146, части вторая и третья, не применяются. Но вот в отношении Ямковецкого Б.Е. семь заменили на пять на том основании, что «до вынесения приговора он не был признан особо опасным рецидивистом в судебном порядке». Видимо, я чего-то недоучил в институте, но у меня возник вопрос: а что, в 1986 году, когда его судили, этого не знали?.. Почему только через пять лет Мезин решил опротестовать решение Мосгорсуда?

«…заменить на пять как лицу, не признанному особо опасным рецидивистом и ранее совершившим преступления по ст. 144 УК РСФСР не более двух раз».

Действительно неопасен и действительно не более, но почему через пять лет?

Вернулся Ямковецкий уже не в Москву, а на 101-й километр — в город Кимры Тверской (тогда Калининской) губернии, что на берегу великой реки Волги, впадающей, как известно, в Каспийское море. Причем о выселении гражданина Ямковецкого из столицы в судебных документах не было ни слова. Зато Каменев или кто другой к пакету копий приложил свидетельство о расторжении брака:

«Брак между гражданином Ямковецким Борисом Евгеньевичем и гражданкой Ямковецкой Людмилой Александровной на основании постановления Кимрского городского нарсуда расторгнут, о чем в книге записи актов гражданского состояния о расторжении брака произведена соответствующая запись за № 1. Фамилия после расторжения брака: его — Ямковецкий, ее — Панафидина.

Зав. бюро ЗАГС Саблина Е.Е.»

И — дата; 18 августа 1991 года.

В то время как в справке об освобождении — 2 ноября 1991 года.

Таким образом, гражданка Панафидина Л. А. расторгла брак с мужем-зеком до его освобождения, но уже в городе Кимры. На что имела полное моральное и юридическое право. Квартирка в Москве в Марьиной Роще, где рос и мужал вор и разбойник, перестает фигурировать, и появляется адрес Ямковецких: Кимры, улица Р. Люксембург, д. 76. (Частный дом — тот самый, где впоследствии по просьбе Ямковецкого побывает Рыжий). Не нужно учиться на юрфаке очно, чтобы понять, что московская квартира супругой просто продана, и с появлением денег появилась возможность нанять члена Московской городской коллегии адвокатов Мезина, который и добивается пересмотра дела.

Документ, по хронологии долженствовавший предшествовать постановлению об освобождении, у меня почему-то оказался следующим. Оперативная сводка ГУВД Москвы от 16 мая 1986 года существенного значения для биографии Ямковецкого не имела, но почему-то именно она заставила меня один раз насторожиться, а другой — вздрогнуть:

«16 мая 1986 года сотрудниками МУРа, 7-го управления и ОУРа Останкинского РУВД проведен комплекс оперативно-розыскных мероприятий по задержанию и изобличению банды (по-теперешнему, ОПГ) Тадеуша Нилова (Бурого), совершившей серию разбойных нападений в районе Марьина Роща — Останкино. В результате задержаны 11 человек. Изъяты: два пистолета и револьвер с припасами. При обыске на квартире Давыдова Сергея Иосифовича (вот тут я насторожился) обнаружены кастеты, ножи, большое количество драгоценностей в виде камней и золотых украшений, принадлежность которых устанавливается.

Один из активных членов банды, ранее дважды судимый Ямковецкий Б.Е., пытался скрыться на автомобиле «ВАЗ-2108», но был задержан участковым инспектором 157-го отд. милиции ст. лейтенантом РЕШЕТНИКОВЫМ В. Я. (а вот тут я вздрогнул), произведшим два предупредительных выстрела, два — по колесам автомобиля, и один — по убегавшему Ямковецкому, который в результате был ранен в ногу.

Прокуратурой Останкинского р-на применение огнестрельного оружия ст. лейтенантом Решетниковым признано правомерным».

Был ли этот Решетников тем самым, что сегодня наведывался ко мне, и если да, то насколько такое стечение обстоятельств может быть случайным?

Имел ли отношение упомянутый в сводке Давыдов к тому, на кого Рыжий оставлял сообщения старухе диспетчеру?

Дальше следовала копия подписки о невыезде, отобранная у Ямковецкого Мосгорсудом согласно статье 93 УПК, в которой он обязуется «не отлучаться с постоянного места жительства: г. Москва, Рижский пер, д.7, кв. З» без особого на то разрешения. Дата — 18 сентября 1993 года. Значит, ему уже было предъявлено обвинение и в качестве меры пресечения избрана подписка о невыезде. Это по 208-й, часть третья?

У богатых свои причуды, но не ушли же сто двадцать миллионов баксов, составлявших его долю в АО «Земля» на август 1993-го (в сентябре, насколько я помнил, в списках акционеров его уже не было), на подкуп судебных чиновников и прокурора? И этот вояж по Европе через Магдебург… Такой вальяжный, такой весь из себя миллионеристый с породистым тезкой на руках, красавицей дочкой… Определенно это было летом 1993-го, когда он уже набрал силу.

Три последние копии и вовсе изумили меня. Первая была приговором суда. Часть третья 208-й статьи предусматривала «приобретение или сбыт имущества, заведомо добытого преступным путем В ВИДЕ ПРОМЫСЛА ИЛИ В КРУПНЫХ РАЗМЕРАХ».

Естественно. Это уже не тот Ямковецкий из Марьиной Рощи, который обокрал соседей по коммуналке. Но изумило меня именно то обстоятельство, что о причастности Ямковецкого Б.Е. к АО «Земля» и банку «Риэлтер-Глобус», равно как и о его состоянии, не говорилось ничего — ни в приговоре, ни в Постановлении о конфискации имущества. Согласно статье 35 УК принудительно и безвозмездно изыматься в собственность государства может только имущество, являющееся личной собственностью осужденного, а предметы, необходимые для лиц, находящихся на его иждивении, конфискации не подлежат. Так как конфискуемые предметы не перечислялись и судом не указывалось, какая именно часть имущества подлежит конфискации, можно было сделать вывод, что приговор предусматривал изъятие всей собственности и, стало быть, лиц, находившихся на его иждивении, не было. С женой они были уже два года в разводе, а что Илона?.. Ей пятнадцатого сентября девяносто третьего года исполнилось семнадцать. Осталась с матерью? А как же поездка в Магдебург?

Дальнейшее отражало борьбу адвоката Мезина М.И. за свободу Ямковецкого, отбывавшего в колонии КЩ-1354 в Петушках Владимирской губернии, на берегу славной речки Клязьмы. Нужно, как известно, совсем немного выпить водки, чтобы добраться от Москвы до Петушков пригородной электричкой.

Кассационный протест защитника Мезина М.И. от 4 апреля 1994 года Верховным судом РФ был отклонен. Та же участь постигла кассационную жалобу осужденного Ямковецкого: самый гуманный суд оставил приговор в силе. Попытки Мезина М.И. найти смягчающие приговор обстоятельства в 1995 и 1996 годах также не увенчались успехом.

Больше ничего о Ямковецком в бумагах не было, но я не рассчитывал и на это. Историйка вытанцовывалась приблизительно такая…

После тулунской отсидки Ямковецкий нашел остатки семьи в Кимрах, отпраздновал свое возвращение в избе, приобретенной взамен московской квартиры, и наладил бизнес, который в просторечии называется «сбыт имущества, добытого заведомо преступным путем». По некоторым моим соображениям, подсказанным очевидной тягой Ямковецкого к дорогим иномаркам («Линкольн» и «Понтиак-Протоспорт-4» на фото, сегодняшняя «капелька» «Порше»), сбывал он краденые автомобили, что позволило скупить значительную часть акций АО «Земля» и войти в совет акционеров на правах совладельца. Картинка, характеризующая наше замечательное время еще более точно, чем реклама дамских прокладок с «крылышками» для белья: рядовые акционеры из ФСБ и МВД в компании, которой владеет рецидивист. Как сказал один генерал, отстаивая кандидатуру претендента на губернаторское кресло, в прошлом судимого за изнасилование: «При чем тут прошлое? Главное, чтобы человек был хороший». (Надежная была бы в России безопасность, если бы этот генерал и по сию пору возглавлял ее Совет!..) Но что же Ямковецкий? Жизнь его снова вступает в серую, как арестантская роба, полосу: всплывают какие-то дела, за которые ответственности не миновать. И дела эти, похоже, уже у прокурора. Посоветовавшись с членом адвокатской коллегии Мезиным М.И., он приходит к выводу, что лучше отсидеться в теплой камере с цветным телевизором, чем попасть под расстрельную статью или в прицел киллера. Не знаю, что думал и сколько взял на лапу председательствовавший на заседании Мосгорсуда Шиман Г.Д., но даже «заочно необразованному» сыскарю из недоделанного бюро ясно, как в лунную ночь над Днепром: если крупный бизнесмен, сколотивший сто двадцать миллионов за неполных два года, пошел по 208-й — значит, не следствие и не суд, а он сам сделал этот выбор.

Я выписал в столбик все цифры — от номеров протоколов до номеров фигурировавших в деле машин; в другой столбик — все упоминавшиеся фамилии и должности; в третий — даты. Затем трижды все это повторил: первый раз — вслух, второй — про себя, третий — наизусть. После чего разорвал листок на мелкие клочки и выбросил в мусорное ведро, а ксерокопии сложил в хронологической последовательности в розовую папку от Александрова и спрятал в сейфе вместе с майвинскими фотокарточками.

На что я никогда не жаловался, так это на память.

Стукнуло семь, дождь кончился, по сонному городу растекались асфальтовые сумерки. Шериф вовсю давил ухо, ему снились Елисейские поля. Позвонил Дима Киселев, остававшийся за старшего на доджане, спросил, буду ли я на тренировке. Я велел передать Полищуку, что его ждут в «Собачьем рае» в Нагатине.

Пока разогревался супчик на двоих, дозвонился в хирургическое отделение госпиталя МВД и попросил к телефону дежурного врача. Им оказался Гриша Веденин, ассистировавший доктору Рэмовой во время экспериментов на моем раненом брюхе.

— Григорий Ефимович, всегда ваш Женя Столетник!

— О-о! Сколько лет, сколько зим! Привет! Надеюсь, не старая рана заставила тебя вспомнить о нас?

— Да нет, Ефимыч. О ране я уже забыл. Тут другое. Нужно отыскать в рабочей картотеке или в архиве некоего Решетникова Викентия… отчества не знаю, но, возможно, на букву Я. Знаю, что в восемьдесят шестом он был старлеем, участковым 157-го отделения. Сейчас не работает.

— Когда уволился?

— Понятия не имею. Лет ему сорок или около этого.

Он шумно вздохнул:

— Я уже должен быть дома. Зонт забыл, пережидал дождь. Ну да чего не сделаешь ради такого веселого человека. Повтори еще раз…

— Решетников Викентий. Если их несколько — смотрите запись по поводу ожогов кистей рук первой-второй степени.

— Погоди, сейчас направлю Люсьен в регистратуру.

— Спасибо!..

Потом я позвонил по телефону, который назвал Рыжий. Долгие гудки удивили и насторожили меня: как правило, те, кто предлагает услуги диспетчера, все время находятся дома. Это калеки, пенсионеры, мамаши с грудными детьми, у которых из всех средств производства только то и есть, что телефон, а из природных способностей — умение говорить и умение молчать. Я записал номер на отдельном листке для заметок и спрятал его в бумажник, затем принялся за суп, перелистывая рекламное приложение.

АО «Земля» предлагала освоение чердаков, расселение коммуналок, покупку-продажу квартир, строительство коттеджей и другие операции с недвижимостью. «Под ключ» продавались коттеджи в Никольско-Архангельском. Самый дорогой стоил миллион долларов; самый дешевый — двести тысяч. То есть, если бы я продал свой офис, квартиру, Танькину квартиру, машину, мебель. Шерифа и попугая Прохора, то не хватило бы даже на сарай во дворе. В одном месте я нашел объявление банка «Риэлтер-Глобус», предлагавшего господам пластиковые карты и все виды банковских операции с валютой. Еще в одном — акционерное общество «Автостройтранс сервис» приглашало на работу главного бухгалтера. Итого — шесть. Больше такого количество объявлений не помещала ни одна фирма.

Я доел суп, выпил кофе, сделал бутерброд с салями и, наполнив термос, положил все это в сумку, в одно отделение с «набором юного взломщика», десятиметровым тонким шнуром, способным выдержать танк, перчатками, лупой, фонарем и прочей чепуховиной. Каждый из этих предметов всегда мог оказаться полезным, и я, никогда не знавший, что будет со мной через час, возил эту сумку с собой постоянно. Интуиция подсказывала, что домой я вернусь не скоро, во всяком случае — не раньше полуночи, так что самого усталого пса в мире придется брать с собой.

Телефон сработал только через полчаса.

— Да, Лелечка! Я на проводе.

— Это Квинт. Спускайся, — со двора послышался клаксон.

Приятель Толи Квинта оказался низкорослым очкариком. Текст, который он использовал для рекламы «Ауди-100», был явно заучен раз и навсегда.

— Теперь скажи, какого она хоть цвета? — попросил я, потому что освещенный электричеством с первого этажа бок машины не давал представления о цвете — серебрился, и все.

— О, у нее замечательный цвет: фисташковый с перламутровым отливом!..

— Ладно, поехали, — прервал я его, уразумев, что говорить он может очень долго — ему за это платили.

Мы уселись втроем в машину, действительно очень послушную и простую в управлении.

— В бортовом компьютере стала иногда мигать лампочка и сбрасывает звуковой сигнал, — как бы невзначай заметил приятель Квинта.

— И что это означает?

— Неисправность, только не знаю какую. Раньше этого не было.

Я нажал тормоз:

— Да ты что, парень, с ума сошел?! Да, может, она закипит или застучит у меня в самый неподходящий момент?

— Фирма гарантирует, — спокойно ответствовал очкарик и стал похож на попугая Прохора.

Мне оставалось только чертыхнуться и потребовать внести это предупреждение фирмы в договор.

— Машина — она ведь как живое существо, — разглагольствовал он, засовывая полтинник за доставку в кожаное портмоне. — Ей тоже хочется о чем-то поговорить.

— Пошел к… — вытолкал я его за дверь у станции метро «Измайловский парк». — Мерзкий тип, — сказал я Толе, когда мы остались вдвоем.

— Мерзкий, но нужный, — изрек он. — А за машину не бойся — хорошо идет, я слышу.

За тридцать минут обкатки сигнала больного компьютера я не услышал, лампочка не мигала. Машина слушалась руля, работала исправно, и я уже почти полюбил ее и даже придумал ей имя — «фисташка». Когда подъехали к дому Квинта на Прядильной, Толе не хотелось выходить из салона.

— Что бы я без тебя делал, — пожимая ему руку, сказал я на прощанье.

— Ездил бы на своем «Ягуаре» и не выдрючивался, — хмуро ответил Квинт. — Очень нужно выбрасывать на ветер такие деньжищи.

Я невольно засмеялся:

— Толя, ты не меняешься! Четыре года тебя знаю, а улыбку на твоей физиономии видел — по пальцам пересчитать.

— Пять, — сказал Квинт.

— Чего «пять»?

— Пять лет мы знакомы, а не четыре.

— Да нет, не может быть. Когда труп-то в гараже нашли, в девяносто третьем?

— В девяносто втором. В девяносто третьем матюшинский процесс был, в феврале.

Он открыл дверцу, чтобы выйти, и тут вдруг раздался акустический сигнал — тоненький, как будильник наручных часов, — а на панели компьютера замигала красная лампочка.

— Что за фигня? — шепотом спросил я у Квинта.

Он захлопнул дверцу, но сигнал продолжался еше секунд десять. На какое-то мгновение мне показалось, что там, внутри «фисташки», кто-то сидит и будто хочет мне что-то сказать по-своему — то ли пожаловаться, то ли есть попросить.

Сигнал прекратился внезапно и беспричинно, так же, как и начался. Мы с Квинтом посмотрели друг на друга, в его взгляде тоже застыло недоумение, хотя, казалось бы, ничего особенного не произошло — просто где-то в компьютере замыкало контакты.

— Ну и что? — первым пришел в себя Квинт. — Не обращай внимания, так даже веселей.

Он ушел. Я включил передачу, аккуратно тронул «фисташку» с места, но в тот же миг остановился и выскочил из салона:

— Стой, Толя, стой! — догнал Квинта. — Какой, ты сказал, процесс был в девяносто третьем?

Он похлопал глазами, припоминая, о чем речь.

— А-а, это?… Да над Матюшиным из горисполкома. Который мне «шестисотку» подставил, а после жмурика в яму подложил.

— Как его звали-то Матюшина этого, не Алексеем Петровичем?

— Замначальника отдела жилкоммунхоза Мосгорисполкома Матюшин Алексей Петрович.

— Точно?

— Я же показания на суде давал. У друга своего Каменева спроси, он знает.

— Ладно. Сколько тогда ему впаяли, пятнашку?

— Не-е, этому десять по сто семьдесят третьей. Адвокат у него был сильный.

— Как фамилия?

— Чья? Адвоката? — Толя напряг извилины в виде лобных морщин. — Не помню. Зачем мне?

— Ну да, да, конечно. — Я еще раз пожал ему руку и вернулся в машину.

Если это был тот самый Матюшин, чью машину разбил Рыжий, значит, он на свободе? Статья 173 за получение взяток в особо крупных размерах и злоупотребление служебным положением предусматривает конфискацию имущества, а техпаспорт на «Жигули» был оформлен на имя Матюшина Алексея Петровича. Получается, что его осудили на десять лет, а выпустили через пять? То, что Рыжий назвал его соседом, еще ничего не значило, но сам факт их знакомства подразумевал и связь с Ямковецким, причем связь давнюю — с той поры, когда Ямковецкий был на свободе. В списках «Земли» Матюшин не значился — в 93-м, когда «Земля» из Московской областной риэлтерской фирмы превратилась в акционерное общество, Матюшин уже был осужден. А до этого все они — и Майвин, и Ямковецкий, и ответственный работник Мосгорисполкома Матюшин — шли в одной упряжке. Не из гаража ли Ямковецкого «шестисотый» «Мерседес», которым они пожертвовали, чтобы забрать квартиру у Толи Квинта?

Телефонный звонок застал меня на Первомайской, у самого дома.

— Евгений Викторович, это Люся. Здрасьте!..

— Привет, Панацея, дочь Эскулапа! Ты оказалась самым назойливым из моих сновидений. Я уже подумывал обратиться к психиатру.

— Ой, да скажете тоже! — отхохотавшись, проговорила пышка Люсьен и, я уверен, густо покраснела. — Мне Григорий Ефимович велел позвонить.

— Я понимаю, что сама бы ты не догадалась. Ну, что там?

— Нашли мы этого Решетникова. Записывайте…

— Излагай, я запомню.

— Значит, так… Решетников Викентий Яковлевич, тысяча девятьсот пятьдесят пятого года рождения, поставлен на учет в июне восемьдесят пятого, снят с учета в марте девяносто седьмого. Адрес постоянного места жительства на момент снятия с учета: Москва, Новоостанкинская, тридцать дробь один, квартира двадцать два. Ожог кистей рук второй степени, заключение ВВК: «Годен»… Погодите, тут есть специальная отметка красным… Наблюдался у нарколога с октября девяносто шестого…

— Алкаш, что ли?

— Нет, хуже. Опиатный абстинентный синдром в первой стадии.

— Мент — опиоман? Это что-то новенькое!

— Он вылечился, есть заключение нашего нарколога и психотерапевта о купировании абстиненции.

— А с руками, с ожогом этим, когда у него было?

— В девяносто четвертом, давно. Потом пропуск… пропуск… и — пометка.

— То есть с девяносто четвертого по девяносто шестой он вообще не наблюдался?

— И даже диспансеризацию не проходил. Пустые листы, ежегодного осмотра нет. В течение двух лет все чисто.

— Спасибо, котик. Каждый день заглядываю в почтовый ящик в надежде найти там приглашение на твою свадьбу. Пока!..

На втором этаже в нашем подъезде жил Аркадий Макарович, бывший парикмахер, почти совсем глухой. Когда он включал приемник, все соседи затыкали уши ватой. Во время восхождения по лестнице я получил возможность на халяву послушать президента. Борис Николаевич призывал покончить с коррупцией в высших эшелонах власти и преградить путь в эти эшелоны людям с криминальным прошлым. Я мог присягнуть на Российской Конституции, что такую же речь слышал до него от Андропова и Горбачева, моя мама — от Сталина, бабушка — от Ленина, а прабабушка — от царя Николая Второго. Царь имел погоняло Кровавый, Сталин был палачом советского народа, Андропов — чехословацкого и афганского, в окружении Горбачева процветали люди, пытавшиеся устроить военный переворот, а если из окружения Бориса Николаевича убрать людей с криминальным прошлым, то кто же тогда останется? У меня возникло ощущение неловкости, будто я подслушиваю под дверью разговор, касающийся только двоих — президента и глухого парикмахера Аркадия Макаровича, и я поспешил домой.

Шериф уже слопал свою порцию супчика и, лежа у миски, ждал второго.

— Вставай, тунеядец, — сказал я ему, надевая джинсы вместо итальянских брюк. — В ночное пора, — «чертову кожу» вместо английского пиджака. — Время активно работает против нас, — балашихинские кроссовки «гуд-бай, Америка» вместо французских парусиновых туфель.

Через пять минут я вышел во двор, с пистолетом на предохранителе, зато с псом без намордника.

 

14

«Фисташка» произвела на напарника неизгладимое впечатление. Подобно коту он изогнул спину, распрямил хвост и, оскалясь, грозно зарычал, как не рычал даже на вооруженных преступников. Заглянув под крышку капота и в багажник, я ничего там не обнаружил и распахнул перед псом дверцу. Он подошел, но не как всегда — легко и радостно от предвкушения предстоящей поездки, — а осторожно, и остановился, перетаптываясь в нерешительности и глядя на меня так, словно я опять привел в дом новую собаку.

— Кто там, Шериф? — спросил я. Он трижды гавкнул в ответ. Я ничего не понял. — Ладно, вперед! По пути разберемся.

— Ну ты, Жень, даешь! — услышал я вдруг позади. Вечно пьяный, небритый сосед из второго парадного бесшумно вышел из темной глубины двора на нетвердых ногах и уставился на «фисташку». — Вчера у тебя вроде другая тачка была?

— У меня теперь девиз такой, — ответил я, захлопнув за Шерифом дверцу: — Ни дня без тачки.

Мы отчалили. До оговоренного с Майвиным часа, когда я должен был представить пред его выпуклые очи господина Ямковецкого, оставалось 39 часов 4 минуты и 50 секунд.

Тучи размело, проглянула луна, на Измайловском бульваре ярко светились фонари. В кафе напротив железнодорожных касс гремела музыка, у входа сбилась в кучу отара машин с куколками и ленточками. Пьяные гости поили прохожих. Сработал светофор, мы проехали перекресток на 5-й Парковой, и снова мигнула красная лампочка на панели, и кто-то ойкнул внутри; от удара по корпусу кулаком сигнал прекратился. Я решил, что если «оно» ойкнет еще раз, то завтра же поеду в «Авис» и поменяю машину, да еще скачаю с них за моральный ущерб. Нервы у меня крепкие, но не беспредельно же! Шерифу сигнал тоже не понравился — услыхав его, он злобно зарычал.

Я мельком взглянул на забранные решеткой окна первого этажа, за которыми находилась частная нотариальная контора Вали Александрова, но… окон не было, свет не горел, за решетками зияли черные дыры. Возле конторы с разбитой вывеской прогуливался милиционер с короткоствольным «АК» и рацией; на углу курил другой. Я припарковался на тротуаре и, заперев «фисташку», подошел к блюстителю в защитном армейском бронежилете.

— Что здесь случилось, сержант?

Он презрительно оглядел меня с ног до головы:

— А что? — спросил сквозь зубы.

— Я непонятно задал вопрос? Или тебе трудно ответить?

— Проезжайте, гражданин, — подоспел ему на помощь коллега.

— Из какого отделения? — доставая телефон, спросил я.

— Из Шестьдесят второго. А в чем дело?

— Да в том, что ты зарплату за мой счет получаешь! — не на шутку рассердился я. — Понял? Или напомнить тебе текст присяги?

— А вы кто такой? — ерепенился державшийся за автомат охранник.

— Я — рядовой налогоплательщик. Приехал к своему однокашнику и другу Вале Александрову и увидел выбитые стекла в его конторе. Могу я поинтересоваться, что случилось? Или мне для этого нужно звонить начальнику Шестьдесят второго отделения милиции?

Старший решил на всякий случай сменить регистр.

— Разбойное нападение, — ответил нехотя. — Разбили окна, ворвались, избили нотариуса, побили ломами компьютер, подожгли бумаги.

— Кто?! — вырвалось у меня.

— Ищем. Объявлен перехват.

— Нотариус приметы не называл?

— Да он без сознания. Увезли в Склифосовского.

— Когда это случилось?

— Примерно в пять — в начале шестого. Опергруппа со следователем только что уехали.

— Где его «СААБ»?

— Жена забрала. Ваши документы… позвольте полюбопытствовать?

Я предъявил водительское удостоверение. Оказалось, что старший умеет писать и даже носит с собой авторучку с блокнотом.

— Сами понимаете, — возвращая мне права, оправдался он. — Порядок такой.

— Я понимаю, сержант. Не понимаю только, что с вами происходит, когда вы надеваете форму.

Я вернулся в машину. На самом деле мне было наплевать на этих хамов, не понимал я совсем другого: насколько мой визит в контору Вали связан с налетом. Ведь я ушел в начале шестого, воспользовавшись его факсом. Мне стало стыдно за свой вчерашний «черный» юмор — получалось, будто я накаркал, и какая-то бригада действительно ворвалась в его контору и учинила то, что я невольно предсказал, «…возьмешь свой «Билайн» и позвонишь в бюро «Шериф», — пошутил я. Он не позвонил — не успел.

— Алло, здравствуйте. Это квартира Александровых?

— Да, — ответил мальчишеский голос. Я напрочь забыл, как его зовут.

— Мама дома?

— Мама у папы в больнице. Ему делают операцию.

— Как он?

— А кто это говорит?

— Это дядя Женя Столетник. Мы учились с твоим папой.

— Я вас помню, дядя Женя. Папа без сознания. У него закрытая… забыл, какая… травма головы. Врач сказал, что все будет ясно через два-три дня, пока ничего не обещает. Маме что-нибудь передать?

Я не знал, что передать. Мне вдруг стало плохо — распирало грудь, к горлу подступили спазмы. Еще сегодня такой благополучный, пахнущий дорогим лосьоном, в лаковых штиблетах… Эти розовые папочки, свежий воздух, из кондиционера, компьютер, «СААБ»… Пять минут налета — и нет ни кондиционера, ни конторы, ни радости свободного предпринимательства; есть закрытая черепно-мозговая травма и несколько сотен тысяч убытков; есть пожизненный страх, горе семьи, возможно — инвалидность и постоянное ощущение ненадежности бытия, скоротечности жизни, бессилия перед роком.

И неужели я тому виной?!

— Прости, брат. Я забыл, как тебя зовут?

— Яков.

— Я перезвоню завтра, Яков. Все будет хорошо. Вот увидишь — все будет хорошо. У меня такое предчувствие. Я редко ошибаюсь, — сказал я и подумал: «К сожалению».

— До свидания, — он положил трубку.

Шериф нетерпеливо перетаптывался на сиденье, жарко дышал мне в ухо. Я опустил стекло:

— Сержант! Кто занимается этим делом?

Он подошел:

— ГУВД занимается, прокуратура района. Его отец в прошлом…

— Спасибо, я знаю.

Отец Вали Александрова был замминистра юстиции и наверняка поднял на ноги всю Москву. Спрашивать у этого охранника что-либо о ходе следствия было пустой тратой времени: его поставили — он стоит. А я поехал.

«Вот и все, — снова и снова возникала в моем сознании одна и та же мысль. — Вот тебе контора, зарплата, «Билайн», офис и кондишен».

Преодолеть накатившую волну отчаяния стоило мне больших усилий. Нестерпимо захотелось бросить все к чертовой матери, продать контору и, расплатившись с долгами, уехать куда-нибудь в Африку, где можно круглый год питаться бананами и ходить в набедренной повязке. Я бы, наверное, так и сделал, если бы не знал, что и там есть племена каннибалов. Кто-то сказал: «Судьба одинаково поражает и сильных, и слабых, но дуб падает с шумом и треском, а былинка — тихо. В отличие от Вали Александрова мне хотелось наделать много шума при своем падении, если не удастся переиграть судьбу.

На проспекте Мира (древнем, моем любимом, сам не знаю почему; может, из-за направления к родному дому, в детство, в юность) меня застал звонок сестры.

— Ты где? — спросила она.

— В радиусе действия сотовой связи, — вразумительно ответил я. — У вас что-то случилось?

— У нас ничего не случилось. Я просто хотела узнать, жив ли ты.

— Ты не первая, кого это интересует.

— Когда объявишься?

— А ты?..

Вопрос звучал дерзко — я так хотел. Никто не приходит, никто не звонит. Позвонят, узнают, что жив, и исчезают. Словно так и ждут, когда я отвечу: «Умер».

— Ты же знаешь, Женя, у меня двое детей и мне трудно выбраться.

— Но позвонить-то тебе не трудно?

— Тебя никогда не бывает…

— Не лги! У меня сотовый телефон, он всегда при мне.

Она виновато помолчала.

— Хоть к племяннику второго сентября приедь, отшельник!

— Приеду, если буду жив. Сколько ему стукнет, кстати?

— Кстати, четырнадцать.

— Сочувствую.

— Что-что?

— Я говорю: с четырнадцати наступает уголовная ответственность.

— Типун тебе!.. Валерия звонит?

— Да. Узнает, что я еще жив, и успокаивается. Ладно, толстушка, я тут преследую преступника — в одной руке трубка, в другой — револьвер, а надо еще держаться за руль, так что привет! — Я зажал пальцами нос и, «продув мегафон», громко закричал: — Автомобиль «Мерседес» номер восемьсот! Приказываю остановиться!

— Дурак, — поставила сестра диагноз и отключилась.

Здание с неоновой вывеской «Телеграф. Телефон» на Мурманском проспекте, видимо, было единственным учреждением подобного типа в округе, работавшим круглосуточно — у каждого окошка (всего их я насчитал восемь) стояла очередь. Я подошел к двери с табличкой «Аппаратная. Посторонним вход воспрещен», но она оказалась запертой.

— Что вы там хотели? — не слишком приветливо обратилась ко мне немолодая женщина в очках. У нее были ключи, и она как раз собиралась отпереть эту дверь.

Я протянул ей бумажку с телефоном: 285-58-91.

— Мне нужно узнать адрес, по которому установлен этот телефон.

— А при чем здесь аппаратная?

— Куда же мне обратиться?

— Никуда. Мы таких справок не даем. — Она вошла в аппаратную, я увидел, что там находились еще какие-то люди, видимо, у каждого из них был свой ключ. За пультом сидел «слухач» и втыкал штекеры в гнезда не панели; на голове у него был толстый кожаный обруч с массивными наушниками. Я успел подставить ногу в проем, не позволив двери захлопнуться:

— Извините, я приехал из Владивостока к тете. Телефон не отвечает, адреса нет, куда мне деваться-то? Что вам стоит выяснить? — и протянул бумажку с телефоном, на этот раз прижав к ней десять долларов.

— Убери ногу! — сурово потребовала она.

Я убрал. Она выхватила из моей руки обе бумажки, и дверь захлопнулась. И очень зря: если бы она отказалась от десятки, я предложил бы больше.

Частным сыском лучше всего заниматься в стране, где вовремя не выплачивают зарплату.

В ожидании я прошелся вдоль ряда кабин. Телефонистка вызывала Хабаровск. Негр говорил по-немецки. Плакала женщина, сообщая, что ей не на что купить билет. Внучка-студентка поздравляла с семидесятилетием бабушку из Мариуполя. Вытирая вспотевшую лысину, мужчина справлялся о погоде в Находке. Собирая с пола грязную жижу, лязгала дужкой ведра уборщица. Кто-то рассыпал по кафельному полу мелочь. В час одиночества лучше приходить сюда: на вокзале люди сидят и молчат, а здесь разговаривают; здесь, как нигде, начинаешь чувствовать, что ты — частичка единого, общего, большого, целого, не брат им и не сват: частичка человечества. И, как нигде, сознаешь свою ничтожность.

Женщина в очках вышла из аппаратной и сунула мне в руку бумажку.

— Савеловская улица, дом тридцать четыре, квартира восемьдесят один, — сказала, глядя куда-то в сторону. — Балашова Анастасия Емельяновна.

Шериф уже успокоился, привык к новой будке или договорился о чем-то с существом, поселившимся в компьютере. Миновав путепровод, я свернул направо и через десять минут ехал по Новоостанкинской, вглядываясь в нумерацию домов.

Дом 13/1 оказался типовой кирпичной девятиэтажкой, по четыре квартиры на каждом этаже. Двадцать вторая находилась на шестом, окна светились, это обнадеживало. Тем не менее, когда я поднялся на лифте и позвонил, дверь долго не открывали. Я отчетливо слышал, как работал телевизор и кто-то шаркал тапочками по полу. Пришлось позвонить еще раз и не отпускать кнопку нахально долго, но ведь не возвращаться же несолоно хлебавши.

— Кто? — спросил женский голос.

— К Решетниковым.

— А вам кого?

— Может, вы все-таки откроете на минуту? Я не бандит.

Дверь приоткрылась на длину цепочки. В озаренной алым светом фотографического фонаря прихожей я увидел заспанную женщину лет тридцати пяти — сорока, в платке, под которым рельефно выступали бигуди, и запахнутом махровом халате.

— Здравствуйте. Мне нужен Викентий. Я его знакомый, Столетник моя фамилия.

Не могу сказать, чтобы она прониклась ко мне доверием. Во всяком случае, по ее лицу я этого не заметил.

— Он здесь не живет, — отрезала она с нескрываемой неприязнью.

— Маша, кто там? — послышался из квартиры мужской голос.

— Вы его жена? — спросил я.

— Это сосед! — крикнула она в комнату. — Бывшая жена.

— Извините. Мне он очень нужен. Срочно нужен, у меня…

— Ничем не могу помочь. Без понятия!

— А кто-нибудь у него еще есть из родных?

— Брат есть, Севка. Дать телефон?

— Пожалуйста.

Она захлопнула дверь и через минуту приоткрыла ее снова — ровно настолько, чтобы просунуть руку с календарным листком от 9 сентября. На листке синим карандашом был записан номер телефона.

Не откладывая в долгий ящик я позвонил. Всеволод Яковлевич оказался дома. Астматически дыша в трубку, он выслушал меня.

— Не знаю, не могу сказать точно, — ответил после паузы. — Он снимает какую-то конуру в Измайлове. У меня, понимаете ли, своих трое да старики в двухкомнатной. Правда, я предлагал ему угол, но он категорически отказался.

Видимо, положение брата было ему небезразлично, он говорил сбивчиво и горячо, словно спешил снять с себя вину за то, что не в состоянии помочь.

— Где же его все-таки найти, Всеволод Яковлевич?

— Он звонит иногда.

— Когда он звонил в последний раз?

— М-мм… позавчера. Да, точно, позавчера с какого-то склада на Савеловском вокзале. Он иногда там подрабатывает — клеит акцизные марки, что ли… Сейчас я спрошу у сына, минуточку!..

Я подождал для очистки совести. Искать какой-то склад на Савеловском вокзале было равносильно тому, что искать ночлежку в Измайлове; при моем дефиците времени того и другого лучше было не начинать. Эта «матрешка» была мне знакома: найди яйцо, а в яйце игла, а в игле Кощеева смерть. Не проще ли расправиться с Кощеем без посредников?

— Алло! — услыхал я голос юноши. — Алло, вы слушаете?

— Да-да!

— Вам нужен дядя Викентий?

— Очень нужен.

— А кто вы?

— Моя фамилия вам ничего не скажет. Я из частного сыскного бюро. Ваш дядя приходил ко мне утром насчет работы. Кажется, у меня появилась такая возможность, но я не могу его разыскать.

— Я понял. Он сегодня работает на Складочной, за Савеловским вокзалом. Запасные пути недалеко от платформы Станколит…

Если бы племянник Решетникова не объяснил мне все подробности, я не нашел бы этот склад ни за что на свете. В сущности, никакой это был не склад, а железный товарный вагон без окон, насквозь ржавый, непригодный, купленный или арендованный какими-то архаровцами для своих нужд. Вагон был загнан в тупик, только узкая — из-за неплотно прилегавшей двери — полоска света выдавала чье-то присутствие внутри да еще огонек сигареты; вдоль вагона прохаживался часовой, бритоголовый квадратный «качок» в черной кожанке на «молнии» и слаксах, заправленных в ботинки на шнуровке. Пистолет ему, пожалуй, не полагался по штату, в его задачу входило резко свистнуть и крикнуть: «Полундра!», если что.

Машину мне пришлось оставить у освещенного пакгауза — сюда было не проехать. Противоугонное устройство заменял Шериф. Проклиная все и вся и совсем не будучи уверенным, что поиск Решетникова оправдает себя, я все же решил довести начатое до конца и, обходя лужи на разбитой, брошенной железнодорожным начальством, проросшей травой платформе, добрел до одинокого вагона, силуэтом черневшего на фоне освещенного огнями далекой станции неба.

«Качок», замерев, пристально вглядывался в мое лицо, силясь распознать своего разводящего. От него за три версты несло перегаром. Видимо, он замерз и собирался погреться — это я понял по сжатым кулакам. Из вагона слышался стеклянный перезвон.

— Открой-ка шарашку, — попросил я. — Мне кое с кем повидаться надо.

— Вали отсюда, — язык его замерз еще больше, чем он сам, и слова давались с трудом.

Я потерял уйму времени, и тратить на это дерьмо даже одной минуты не хотелось.

— А это кто? — спросил я, кивнув в темноту за его спиной.

Он оглянулся…

Если мы когда-нибудь встретимся еще раз, то ручаюсь, что он меня не вспомнит. Перешагнув через грузное тело, сформировавшееся под тяжестью штанг и гантелей, но еще не познавшее жизненных тягот, я ухватился за скобу и с трудом отодвинул ржавую дверь.

Представшая передо мной картина была достойна кисти знаменитого однофамильца Викентия. Десятка два бомжей, алкоголиков, бездомных подростков с синюшного цвета простуженными носами, стоя у наспех сколоченных козел из шершавых горбылей, клеили акцизные марки на бутылки с этикетками «Столичной». Вагон был набит ящиками до отказа. Резко воняло самогоном, который, очевидно, содержался в бутылках. Сырость висела в воздухе клубами холодного пара, из дыр в проржавевшей крыше капала вода. Все были пьяны в дым; обмакивая в консервные банки с клеем грязные марки, сосредоточенно пытались попадать ими на горлышки бутылок, но это далеко не всем удавалось — большинство уже явно не соображали, что делают.

На мой приход никто не отреагировал. Только Решетников, единственный трезвый из всех, посмотрел на меня исподлобья и как ни в чем не бывало продолжил работу.

Я подошел к нему. Выпачканные силикатным клеем руки с лоскутами пересаженной кожи управлялись с работой проворно, видно было, что в этом деле он поднаторел.

— Выпить хочешь? — спросил он, не поднимая головы.

— Кофе. У меня в машине есть.

Он отставил бутылку, вытер руки мокрой тряпкой и тут же по привычке спрятал их в карманы бушлата.

— В двенадцать погрузка в машины и расчет, — сообщил.

— Я на тебя два часа угробил! — зло сказал я. — По сто двадцать баксов каждый! Пошли отсюда, тошнит.

Пропитанный креозотом воздух был для меня как океанская вода для Ихтиандра. Викентий вышел следом, задвинул дверь.

— Ты его уложил? — догнал меня, пришаркивая совсем отвалившейся подметкой.

— Устал человек, прилег отдохнуть.

Больше мы ни о чем не говорили. Я открыл дверцу, взяв Шерифа за ошейник, подвел к Викентию.

— Свои, Шериф, свои. Хороший, хороший!.. — дал обнюхать его одежду, всерьез опасаясь, что пес потеряет обоняние. — Это Викентий, Шериф. Викентий.

Шериф чихнул, помотал головой и, решив, что для первого знакомства с него достаточно, потащил меня в кусты.

Бутерброд они разделили пополам. Пока Викентий ел, изо всех сил стараясь не показать мне, что голоден как волк, до самого Сокольнического вала я не задавал вопросов.

— Два часа, говоришь? — завинтив крышку от термоса, пробормотал он. — Звонил в поликлинику. Потом ездил к Маше. Она дала Севкин телефон. Племянник Сашка — мои координаты. Что ж, неплохо.

Наши взгляды встретились, и я невольно засмеялся. Он тоже — глазами. В воздухе повис немой вопрос, и я почувствовал, что пора переходить к делу.

— Где ты два года был? — спросил напрямую.

Он понимал, что интерес мой не имеет ничего общего с любопытством, сосредоточенно смотрел на дорогу, обдумывая наиболее лаконичный вариант ответа.

— Сначала в тюрьме, потом на зоне, а после побега — в банде, — поведал с несвойственной ему пространностью.

На шутку не походило. По всему, он вообще не умел шутить.

— Сдал банду-то?

— Под протокол. С главарем и центнером героина.

— И что?

— А ничего. Получил медаль и майора. Уволился и дело с концом.

— Зачем? Чтобы марки клеить?

Решетников насупился и замолчал, а я не стал лезть к нему в душу. Он ушел из органов сам, получив награду, повышение в звании и отметку об излечении от наркозависимости. А значит, причина происшедших с ним перемен лежала в плоскости его убеждений или в личной жизни, о чем расспрашивать не принято, захочет — расскажет сам.

Тишину в салоне снова нарушил сигнал компьютера.

— Это что? — поинтересовался Викентий.

— Прокатная тачка, — объяснил я. — Некогда было перебирать, такую пригнали.

Он оглянулся, без опаски потрепал спящего Шерифа. Я почувствовал его взгляд на себе.

— Остановись, — тоном, не обязывающим к немедленному исполнению, попросил он. — Только с полосы не съезжай.

Я убрал передачу и покатил, не тормозя, на нейтралке, включив для оправдания такого маневра аварийную сигнализацию. «Фисташка» накатом прошелестела до самого Окружного проезда. Как только она остановилась, мимо на высокой скорости пронеслась какая-то иномарка. Красный глаз невидимого чудища подмигнул в последний раз и закрылся; динамик подавился выматывающим душу писком.

— Знакомая? — посмотрел вслед пролетевшей над Измайловским шоссе машине Викентий. — От самого Савеловского за нами шла. Тебя, часом, не пасут?

Я снова включил передачу, набрал скорость.

— С чего ты взял?

— Показалось. Может, радар на ней стоял. Оснований связывать произвольное срабатывание непонятного сигнала с возможной автослежкой я не видел: во-первых, огонек мигал и в моем дворе, и во дворе Толи Квинта, а там, кроме «фисташки», машин не было; а во-вторых, очкастый агент по прокату из «Ависа» меня предупреждал о неисправности. Тем более все равно в ремонте компьютеров я не намного превзошел представителей племени мумба-юмба и подозревал, что у Викентия с этим делом тоже обстояло хуже, чем с акцизными марками.

Я въехал во двор, аккуратно втерся между голубым «Запорожцем» Аркадия Макаровича с опознавательным знаком «Инвалид» и ижевским фургоном.

— Станция Березай, кому надо — вылезай, — объявил. Потом поставил «фисташку» на сигнализацию для детей до четырнадцати, которым еще не пришло время нести уголовную ответственность; на тех, кто постарше, эта система действовала, как газовый баллончик на танк.

Едва переступив порог, Решетников аккуратно расшнуровал насквозь дырявые ботинки со следами краски, глины, нефти, силикатного клея и всех прочих мест, где он шабашил в последнее время; любовно заправив внутрь шнурки, поставил их в уголок. Затем снял ватник, поискал глазами, куда его повесить. Я ему помог: расстелил ватник на полу, поставил на него ботинки.

— И все остальное — сюда же! — приказал. — Пока ты будешь отмываться, я снесу это в химчистку.

Под химчисткой я подразумевал, разумеется, мусоропровод.

Пара нового белья, брюки, пиджак и белая рубаха у меня нашлись, подобрал я и вполне приличные туфли. В шкафу висело старое черное длиннополое пальто с белоснежным шарфом в рукаве, нужное мне разве что в качестве маскарадного костюма: время сделало подобный наряд, еще недавно бывший в моде, униформой бригадиров из преступных группировок, и я не носил его по принципиальным соображениям. Но на Викентии с его хемингуэевской бородкой все это должно было выглядеть иначе. Черная же фетровая шляпа с широкими полями и вовсе должна была сделать его похожим на киногероя, шагнувшего с американского экрана в русский народ: что-то среднее между суперменом и разночинцем.

Мылся Викентий долго. По моим расценкам — долларов на шестьдесят. Но я его понимал и не торопил — успел приготовить в духовке ножки Буша с луком и картошкой, накормить пса и полить кактус.

— Дожил, — грустно сказал Викентий, оценив себя в зеркале.

Все было ему слегка длинновато, но по ширине — в самый раз.

— Только не нужно комплексовать, — достал я из сейфа розовые папки от Александрова с документами и фотокарточками по делу Ямковецкого. — На разговоры «за жизнь» у нас не осталось времени, Викентий. Поэтому совместим приятное с полезным — за ужином я тебе все объясню.

Предложения выпить по рюмке виски он не принял, коротко мотнул головой: «Не пью и не тянет!» Я тоже не стал. В двух словах изложил ему суть — начиная с визита Илоны и опуская мелкие подробности, не относящиеся к делу, как-то: разгром китайского концлагеря и поездки по Птичьим рынкам. Викентий ел смачно и неторопливо, не поднимая на меня глаз, но я видел, что в голове его происходит напряженная аналитическая работа.

— Посмотри-ка, — положил я перед ним сводку ГУВД от 86-го года, в которой упоминалась его фамилия.

Он дожевал, вытер салфеткой руки, двумя пальцами взял у меня бумагу и прочитал чуть заметно шевеля губами и кивая.

— Помнишь такого? — спросил я с надеждой, когда он вернул мне документ и как ни в чем не бывало принялся за следующую ногу американского петуха.

— Смутно, — ответил он. — Но случай, конечно, помню. Я тогда впервые «ПМ» на поражение применял, как забыть. Четверо моих подопечных с участка по этому делу пошли, следователь несколько раз вызывал.

Я рассказал о Матюшине и подброшенном в яму Квинтова гаража жмурике (хотя никакой уверенности в том, что это имеет отношение к делу, у меня не было), о Рыжем, гонке за «капелькой», старухе диспетчерше, налете на контору Вали Александрова и обо всем, что мне стало известно от Новожилова. Оказалось, одно время Решетников снимал дешевую квартиру (ночлежку, он сказал) через риэлтерскую контору «Земля» в ЮЗАО. Когда же я дошел до оценки деятельности Майвина «Альтернативой», он презрительно хмыкнул и покачал головой: «Ну дают!»

Потом я сварил крепчайший «Паризьен» и набрал номер диспетчерши, но мне снова не ответили. Решетников сосредоточенно молчал, прихлебывая кофе; бисквит на блюдечке он брезгливо отодвинул подальше.

— Что ты собираешься делать? — спросил он.

— Майвин утверждает, что Илона видела его. А розыск не объявлен, — вслух подумал я вместо ответа.

Викентий задумался.

— Если они его выпускают под залог из общака — свиданку не дадут, — покачал головой. — Там весь оперсос прикуплен, меньше чем пол-«лимона» не канает. Откажут под любым предлогом: перевели в БУР, в ПКТ, в тубанар. Контролеры побоятся кума, и блатняки на сделку не пойдут — Ямковецкий с его капиталами там на положении авторитета.

— Значит, сведений о нем получить нельзя?

— Получить можно. Проверить нельзя. Было бы дня три — оформили бы официальную свиданку через ГУИН, но это — не раньше понедельника.

В самом деле, была суббота, тринадцатое. Хорошо, что «счастливое» число не совпало с пятницей — работать на Майвина со скидкой не хотелось.

— Преступная группировка не самолет, откуда можно катапультироваться нажатием кнопки, — философски заметил Викентий. — После того как гражданка Панафидина продала его квартирку на Третьей улице Марьиной Рощи, он обосновался в Рижском переулке по адресу, который указан в его подписке о невыезде.

— Твой участок?

— То-то и: плохо, что мой. Меня там каждая собака знает.

За окном стояла вязкая, смолистая ночь; черные клочья туч проплывали по небольшому, освещенному надкусанной луной участку неба, и ничто, кроме жестяного будильника на подоконнике, не напоминало о моих обязательствах перед клиентом.

— Кажется, ты предлагал услуги сторожа? — положил я ключи перед Викентием.

О том, что в бывшей своей вотчине он может работать разве что пугалом, я как-то не подумал.

— Это меня устраивает, — кивнул Викентий против ожидания. — Спасибо за ужин.

Он встал и, перешагнув через спящего Шерифа, пошел в комнату. Остановившись перед книжным шкафом, долго разглядывал корешки, потом снял с полки справочник «Москва. Пассажирский транспорт».

— В пять тринадцать, — произнес себе под нос, посмотрев на часы.

— Что?

— Электричка в Кимры в пять тринадцать. Езды туда два сорок, итого — в восемь я там, в десять пятьдесят обратно. Дай мне свой телефон и денег на дорогу.

Поездка в Кимры, так или иначе, была неизбежной, более того — с нее следовало начинать. Решение Викентия отправиться туда самостоятельно высвобождало массу времени, и я с готовностью выложил двести семьдесят четыре тысячи девятьсот два рубля — все, что имелось в наличии «деревянными». Кроме того, я дал ему триста долларов на расходы по делу.

— Я тебя подвезу до Савеловского, — предложил.

Он надел пальто, нахлобучил шляпу.

— Родион Раскольников, — констатировал угрюмо, осмотрев себя в зеркале. — Нет уж, спасибо! — отказался от транспорта. — Действовать будем слаженно, но автономно.

Уходить он, однако, не спешил — вернувшись в комнату, еще раз перечитал все бумаги, пересмотрел фотографии.

— Я заберу? — показав мне ту, где Ямковецкий праздновал очередное возвращение из цугундера, спрятал ее в карман.

Я предложил ему комплект запасных ключей от квартиры, но он покачал головой: — Лучше — запасной телефон. Я продиктовал номер Каменева.

— Не люблю давать советов, — произнес Викентий напоследок, — но на твоем месте я бы начал с адвоката.

 

15

Было еще слишком рано, чтобы кому-нибудь звонить, не считая 01,02 и 03. Шериф переваривал куриные косточки и вчерашние впечатления, храпя, повизгивая, причмокивая языком и перебирая лапами. Спал он так глубоко и аппетитно, что, несмотря на выпитый кофе, мне самому захотелось лечь в постель, что было бы верхом несправедливости по отношению к Викентию, ушедшему в промозглую предутреннюю неизвестность, и я решил устроить себе тренировку по полной программе: установил стрелку звонка будильника на пять утра, переоделся и принял упор лежа.

Изнуренный праздностью последних месяцев организм знавал и лучшие времена, но, с учетом отсутствия реального стимула, раненого брюха и бессонницы, мне удалось раскачать его процентов на семьдесят от потенциальных возможностей. Ледяной душ и трехсотграммовая чашка кофе сулили еще часов двенадцать активности, в которые, с учетом временного дефицита, нельзя было потерять ни минуты.

В пять восемнадцать киль «фисташки» уже разрезал паркий слоистый туман на Измайловском проспекте.

«На твоем месте я бы начал с адвоката» — всплыли в памяти слова Решетникова. Советчик нашелся! Отставной участковый из бывшей страны сплошных советов. Вот будешь на моем месте, тогда и начнешь с адвоката!..

И все-таки Викентий мне положительно нравился. Лишних вопросов не задавал, а из всех возможных функций в этом деле выбрал для себя не самую пассивную: расколоть тещу Ямковецкого будет непросто, да и времени на поездку уйдет вагон и маленькая тележка. Пожалуй, мы с ним сработаемся.

К адвокату я, конечно, собирался, но не с пустыми же руками. Судя по всему, юристом он был высококвалифицированным. Тот факт, что, начиная с 91-го, он вел все дела Ямковецкого, подталкивал к выводу об их взаимном доверии — иначе что мешало рецидивисту-миллионеру прибегнуть к услугам другого защитника? Нет, Викентий, с адвоката надо не начинать — им надо заканчивать! И толковать с ним на равных, чтобы чего-то добиться.

Дом на Савеловской, где жила Анастасия Емельяновна Балашова, определенно строился без учета розы ветров: двор приходился на юго-запад, и два примыкающих здания, расположенных перпендикулярно фасаду, рассекали воздушный поток таким образом, что, с какой стороны бы ни дуло, ветер должен был попадать в окна постоянно, а завихрения — заносить в квартиры пыль, морось и снег. От этого внутренняя стена относительно недавней постройки до половины стала грязно-серой, а по всему двору разносило бумажный мусор их контейнеров. Я припарковался неподалеку от П-образной арки и позвонил — кажется, в четвертый раз, — почти наверняка зная, что мне не ответят. Скорее всего после провала Рыжего, передавшего ложное сообщение о переселении Илоны в «Байкал», Ямковецкий перевел старушку на другую явочную квартиру или услал отдыхать по путевке куда-нибудь за линию фронта, не гарантируя благополучного перехода.

В шесть утра субботнего дня во дворе и на улице было почти безлюдно, намаявшиеся от изнурительного претворения экономических реформ москвичи отсыпались. Серый рассвет все еще не давал мне возможности по достоинству оценить окрас «фисташки» с простуженным компьютером, но уже было видно, что это не бленхейм. Водрузив на плечо сумку с рабочим инструментом, я подошел к первому подъезду и сразу же увидел табличку: «Подъезд № 1. 1—90». К счастью, домофон оказался неисправным, не было и консьержки; подсчитав, что восемьдесят первая квартира находится на четырнадцатом этаже, я вызвал лифт и поднялся на десятый, предпочтя четыре оставшихся преодолеть пешком, чтобы не будить соседей Балашовой.

Регистр дверного звонка был отрегулирован в унисон с писком «фисташкиного» паразита — такой же потусторонни и противный. Старый, натертый мастикой паркет не скрипел, и обутые наскоро кожаные шлепанцы с вензелями на носках не шаркали, а кроме того, не звенела цепочка и не слышался скрежет засовов: за грубой дверью в потертой дерматиновой обшивке никого не было. Соседи Балашовой, уезжая на дачу, оставили включенной радиоточку, и очередной исполнитель современных песенных текстов педерастическим голосом пытался разбудить весь подъезд. Мысленно повторив вместо «Отче наш» статью 136 «Нарушение неприкосновенности жилища граждан», я приступил к делу.

Увы, мне не придется хвастать перед внуками, что взлом старушкиного замка был сродни подвигу Геракла; мне не понадобились аппаратура оптического считывания для подбора отмычки, светящиеся порошки для определения конфигурации ключа, да и замок не изобиловал вариантами секретности: пришлось всего лишь отодвинуть защелку, и я оказался в пропахшей нафталином, несмотря на прохладную сырость, однокомнатной квартирке. Не могу сказать, что там было слишком холодно, но все же я предпочел поберечься и надел тонкие хлопчатобумажные перчатки.

Засов на внутренней стороне двери имелся, и если бы Балашова им воспользовалась, мне не суждено было бы преступить закон. Надежно запершись, я начал осмотр помещения.

Прямо напротив входной двери через прихожую размещалась кухня. Два шкафчика с сушилками для посуды, раковина, стол, две табуретки, пластмассовый абажур — все свидетельствовало о том, что Балашова была аккуратисткой: ни следов пыли, ни капли пролитого борща на газовой плите, ни складочки на отутюженных крахмальных занавесочках с изображением гжельского сервиза на чистом окошке. В кухню я заходить не стал, осмотрел ее из дверного проема и пришел к выводу, что накануне исчезновения (или отъезда) хозяйка гостей не принимала: в сушилке над раковиной была одна чашка, одно блюдце, одна тарелка, вилка и ложка.

Несколько пар обуви под вешалкой в прихожей не отличались новизной; черный в красных розах платок, кремовое демисезонное пальто, цветастый зонтик «Три слона», обувной рожок на гвоздике, зеркало, потертая ковровая дорожка во всю длину прихожей — вот и все, что поддавалось визуальному обозрению; можно было открыть тумбу под зеркалом, но я не увидел в этом необходимости.

Дверь в совмещенный санузел открывалась наружу. Отгороженная пластиковой занавеской ванна сияла чистотой, здесь пахло хорошим розовым мылом, и даже газовая колонка 1975 года выпуска, что следовало из прикрепленной к ней таблички, казалась новой. Одна зубная щетка, одна мочалка на крючке, одно полотенце…

Я толкнул дверь в комнату.

В кресле у журнального столика с телефоном сидела крашеная блондинка лет пятидесяти и смотрела на меня.

Полное лицо ее выражало испуг, и тем не менее она не кричала и не звала на помощь — должно быть, потеряла дар речи. Если уж меня, повидавшего виды детектива, готового ко всему, вплоть до стрельбы, будто пронзило электрическим током, то нетрудно было догадаться, каково ей видеть появление у себя в квартире незнакомого мужчины в шесть часов утра.

— Извините, дверь была незапертой, — придя в себя, начал я знакомство с гнусной лжи, как будто хозяйка не знала, запертой была дверь или нет. — Я не вор… я честный… то есть частный детектив… хотел задать вам несколько вопросов… Вы ведь Анастасия Емеьяновна, не так ли?..

На ней был теплый подпоясанный халат, в разъехавшиеся полы проглядывала василькового цвета комбинашка. Ветер в открытую настежь форточку шевелил ее волосы, уложенные в высокую прическу. Пальцы, сжимавшие подлокотники обитого зеленым велюром кресла с высокой спинкой, были унизаны кольцами, с ушей свисали молочные капли перламутровых сережек в золотой огранке.

Прошла минута, прежде чем я понял, что ей не нужны мои извинения: женщина была абсолютно мертва.

Мне казалось, что я приближаюсь к аналогичному состоянию; захотелось выскочить вон и с криком «Я не убивал!» бежать в сторону ближайшего, насколько я помнил — 15-го, отделения милиции. Но я так почему-то не сделал, а, напротив, превозмогая страх, приблизился к трупу на расстояние вытянутой руки.

Шторы задернуты не были, но женщина сидела спиной к окну и раннее хмурое утро недостаточно освещало ее лицо, чтобы я сразу мог разглядеть на нем трупные пятна. Вообще, согласно 180-й статье УПК, «наружный осмотр трупа на месте его обнаружения производит следователь в присутствии понятых и с участием врача». Моего участия там явно не предусматривалось, поэтому я ограничился весьма приблизительным выводом, что смерть наступила не от моего появления и даже не сегодня. В пользу этого последнего предположения говорили незашторенные окна, долгие гудки телефона в ответ на мои звонки, начиная со вчерашнего вечера, а также некоторые трупные явления на открытых участках тела, по крайней мере те из них, что я усвоил из курса судебной медицины. Ничего больше из моей «заочной необразованности» мне не пригодилось: повреждений, пятен крови, орудий преступления, странгуляционной борозды и даже элементарной дырки во лбу потерпевшей не было.

Широкая, аккуратно прибранная кровать с двумя взбитыми подушками, трельяж с пудрами, кремами, расческами, помадами, духами, несессером и прочими туалетными причиндалами, платяной шкаф, стенка с книжным отделением и секретером, портрет мужчины лет пятидесяти в деревянной рамочке, прижизненный портрет хозяйки с этим мужчиной, кожаный чемодан на шкафу, люстра с хрустальными подвесками и привязанной к ней ниткой, прикроватный коврик на полу, повсюду — чистота, как и в остальных помещениях, только под кроватью какой-то обрывок, который я поначалу принял за скомканную бумажку, но, подняв и поднеся к свету, увидел, что это маленький ромбовидный клочок резины. Пыли под кроватью не было, взбитые подушки и несмятое покрывало не наводили меня на мысль о такой любвеобильности хозяйки, при которой презервативы разлетаются в клочья, а на ярко-красном резиновом обрывке белели витиеватые линии, по которым я догадался, что в руках у меня не что иное, как обрывок лопнувшего детского шарика. Это подтверждалось и кусочком оборванной нити на люстре. Я положил находку "на то место, на котором она лежала, — может быть, она как-то поможет следователю, если выяснится, что смерть Балашовой все-таки вызвана насильственным путем.

Увы, того, на что я так рассчитывал — а именно: блокнота с записями информации, — ни на журнальном столике, ни в секретере не оказалось. Зато я нашел нечто другое, по своему значению не уступавшее искомому; это была выписка из медицинской карты Балашовой, согласно которой она находилась на лечении в кардиоцентре по поводу обширного инфаркта, ее паспорт и свидетельство о заключении брака. В нем фиолетовым по желтому значилось, что «гражданин Балашов Игорь Сергеевич, родившийся 5 января 1938 года в городе Ленинграде, и гражданка Матюшина (!) Анастасия Емельяновна, родившаяся 14 июня 1940 года в городе Москве, зарегистрировали брак, в результате чего присвоены фамилии: мужу — Балашов, жене — Балашова».

Там еще были какие-то наградные документы, свидетельство о смерти Балашова, но я ничего уже читать не стал, запер секретер и, оставив все как было, пошел на выход.

Надо сказать, что «оставление чужого жилища после незаконного в него проникновения» мне никогда не доставляло удовольствия — никогда не знаешь, что ждет тебя на площадке этажом ниже, в лифте, в парадном или во дворе, и никакие конспиративные приемы здесь не могут заменить элементарного везения. Никогда нет уверенности, что собачка соседа справа, слева или сверху не попросится в этот момент на прогулку, и, выйдя на площадку, ты не столкнешься с ее хозяином нос к носу, после чего немудрено увидеть в «Вечерней Москве» свой фоторобот с просьбой помочь найти и обезвредить. Видимо, слухи о тринадцатом числе сильно преувеличены: прицелившись в стереоскопический дверной глазок, я покинул однокомнатный склеп диспетчерши Ямковецкого и, беспрепятственно преодолев четыре этажа, вошел в лифт, дожидавшийся меня там же, где я его оставил.

Покинув ветреный двор, я спустился на Нижнюю Масловку, нашел в своей электронной записной книжке телефон дежурного 15-го отделения милиции и, позвонив из автомата, сообщил, что по такому-то адресу проживает одинокая пожилая инфарктница, которая вторые сутки не отвечает на звонки и не отпирает дверь, так что у соседей есть основания думать, что она уже ни там, ни где-либо в другом месте не проживает. После этого я поехал на Сухаревку в маленькое раннее бистро, чтобы принять там пятьдесят граммов к сведению и пораскинуть мозгами за чашечкой двойного кофе — пока в ветреном дворе соберутся следственная группа, «Скорая помощь», разыщут начальника жэка, понятых и прочее, что, по моему опыту, займет не меньше часа.

К моему огорчению, ни «Кингс рансом», ни «Хаус оф лордз», ни чего-либо другого производства «Уитли компани» в бистро не оказалось, не было даже «Хай энд драй де буф» или «Голден Уиддинг», так что пришлось выбирать между «Деверсом», «Джонни Уокер блэк лейбл» и коньяком «Каховка». Я выбрал водку «Черная смерть», настоянную, если верить этикетке, на желчи королевской кобры и очищенную путем фильтрации через золу цветков майского козлобородника, собранного в ночь накануне всенародного индийского праздника Эид-Ул-Зуха в штате Пенджаб. Надо отдать должное, она ничуть не уступала «Московской» и даже превосходила ее в цене.

Я никогда не пил так много кофе, но ведь никогда и не брался отыскивать человека в Москве за три дня, никогда еще не получал ста двадцати долларов в час, и многое в этом сомнительном деле было для меня впервые. За это я и любил свою работу — за ее неповторяемость, ежеминутные неожиданности, новизну. Единственное пока, что не было для меня внове, — это обнаружение женского трупа в чужой квартире — такое уже со мной случалось. Правда, в прошлый раз женщина выглядела несколько хуже — убийцы ввели ей в вену клостридиум волчий, отчего труп приобрел признаки двухнедельной давности.

В сегодняшнем случае меня настораживали два обстоятельства. Во-первых, я отлично помнил, как диспетчерша (которую я принял за старуху по трескучему, очевидно, умышленно искаженному вкладышем в микрофон голосу) сказала Рыжему: «Все записано. Позвонит Давыдов — я ему передам». Однако ни блокнота, ни даже ручки рядом с телефоном не оказалось. Во-вторых, этот шарик… Он, конечно, мог неожиданно лопнуть, и его хлопка для пережившей обширный инфаркт женщины могло оказаться вполне достаточно. Но где в таком случае остальные лоскутки резины? Где горловина, перетянутая ниткой, на которой он висел? А если шарик лопнул давно и не он послужил поводом для очередного инфаркта, то как объяснить, что такая чистюля и аккуратистка, какой была Анастасия Емельяновна, не срезала нитку с люстры? Пусть Дунай потечет в обратную сторону, если в доме покойницы кто-то не побывал до меня!

Но главным открытием было, конечно же, другое. Я еще не знал, кем приходилась Балашова (в девичестве — Матюшина) Алексею Петровичу Матюшину, но даже если бы выпил целую бутылку «Черной смерти» и закусил королевской коброй — не поверил бы, что они однофамильцы. Следователю придется составить двадцать пять протоколов и допросить пятьсот свидетелей, дождаться результатов всевозможных экспертиз и истребовать кучу прокурорских санкций для того, чтобы прийти к мотивированному заключению; для меня же связь Ямковецкого, Рыжего, Матюшина и Балашовой была очевидной.

Итак, за три дня два свежих трупа и один пятилетней давности, несколько убитых китайцев, две сожженные машины и две разбитые, один пострадавший казах, двое тяжело раненных, разгромленная нотариальная контора…

Кажется, никто не упрекнет меня в том, что я не отрабатываю полученного аванса.

Ритуал составления протоколов — осмотра трупов, осмотра места происшествия, допроса свидетелей, обыска и чего-то еще из многотрудной жизни следователей — затягивался. За полтора часа, которые я провел в «фисташке» наедине с психопатическим существом, дважды подававшим голос и подмигивавшим воспаленным глазом, мне пришло в голову несколько довольно любопытных идей. Я даже вышел из машины, пересек узкий ветреный дворик и поднялся на четырнадцатый этаж дома напротив с индексом «а» — точно такого же, в каком жила диспетчерша.

Отсюда, с черной лестницы, окно выходило во двор, и из него была хорошо видна комната Балашовой. Убедившись, что никого нет поблизости, я достал из-под куртки бинокль и приложил окуляры к глазам. Как раз в этот момент судебный медик с помощью санитара и двух ментов укладывал труп на носилки. Редкие молнии фотовспышек свидетельствовали о том, что версия о смерти вдовы не была столь уж однозначной.

Окно на площадке было закрыто на шпингалеты, но не заклеено, и открыть его или форточку не составляло труда. Я осмотрелся. Нашел спичечный oгapoк, два окурка от простых сигарет «Прима», оранжевый уголок клейкой бумажной полосы безо всяких типографских знаков такими полосками, похожими на акцизные марки, оклеивают коробки. Не погнушался заглянуть в мусоропровод, но опрокидывающаяся крышка-короб была пуста. Все свои находки я сложил в целлофановый пакетик, снятый с пачки «Кэмела», и поспешил вниз — санитары уже выносили тело.

У подъезда тихо плакали женщины. Опасливо глазели на черный полиэтиленовый мешок с трупом пацаны. Курили в сторонке мужики, делились вчерашними футбольными новостями. Они тоже были когда-то пацанами и тоже боялись мертвецов, но жизнь на минном поле чудес сделала их привычно равнодушными ко всему.

— Год не прошел, как мужа похоронила, а теперь вот и сама, — вздыхала пожилая соседка Балашовой.

— Родичи-то знают? — риторически вопрошала другая.

— Да не было у нее родичей-то, — уверенно заявила третья.

— Неправда, были… есть то есть… Племянник есть, сестра приходила.

— Она не ее сестра, а медицинская. Уколы в вену приходила делать. Черненькая такая.

— Да, а племянник сидит в тюрьме.

— Какой же в тюрьме, если я его позавчера видела! На «Жигулях» приезжал, с портфелем…

Они стали обсуждать проблемы похорон, сводившиеся главным образом к финансовой стороне; затем заспорили, сколько у Балашовой было денег, из чего я узнал, что до болезни она работала заведующей КБО «Москвичка», а муж ее занимал какой-то пост в Министерстве строительства и вышел в отставку пенсионером союзного значения.

Захлопнулись дверцы «скорой», я подошел к врачу:

— Куда вы ее повезете?

Он скользнул по мне безразличным взглядом:

— Вы что, родственник?

— Нет, но если объявятся родственники, то что сказать?

— Скажите, что увезли в морг, — эскулап был дерьмовым парнем, набивал себе цену, стараясь выглядеть значительнее, чем был на самом деле, но явно не с того начинал.

— Без тебя догадался, что не в «Макдональдс»! — резко заметил я, но он плевать на меня хотел — сел в кабину и укатил. Пришлось тащиться за ним до самой больницы имени 8-го Марта, а потом назад: морг, куда его, видимо, направил по рации диспетчер, не принял, они что-то долго выясняли на повышенных тонах с прозектором в халате и маске. Наконец, на Башиловке в стационаре труп сняли и опустили в ледник, и только после этого я позвонил Горохову.

— Привет, лапуля! Как дела? — подозрительно весело для такого раннего времени прокричал он в трубку. — Когда мы наконец отметим наши отношения за круглым столом?

— Отношения за круглым столом — это что-то из дипломатии. А ты мне нужен не как сотрудник МИДа, а как трупорез, у которого есть связи во всех городских моргах, — поспешил я настроить его на деловую волну.

— Да пошел ты! — в его планы явно не входило заниматься работой в выходной, — Я к нему как к человеку, а он…

— Саша! Если ты свяжешься с моргом на Башиловке, я уставлю круглый стол бутылками так, что закуску придется накрывать на квадратном. Немедленно! Только что привезли, некто Балашова Анастасия Емельяновна.

— У меня там никого нет, — соврал он, не в состоянии перестроиться с выпивки на дело. — А потом, я не знаю их загрузки — могут продержать до понедельника.

— Сергеич! Мне нужно знать: сама померла или помогли. До понедельника не отложат, она и так, по моим скромным подсчетам, часов двенадцать назад откинула тапочки.

— Часов двенадцать, — проворчал он, — у меня на Бауманской по неделям лежат.

— Вот и врешь! — уличил я его. — У тебя сплошной поток, потому что в морозильных шкафах ты хранишь бананы.

Он засмеялся:

— Ты устарел, Француз! Это было давно.

— Ну, значит, киви. Слушай, я в работе. Мне до завтра нужно вычислить одного типа, за которого могут обломиться бешеные бабки. Заказчик оплачивает расходы, так что обещай башиловскому коллеге что хочешь — я на сотовой связи!

— Погоди, погоди! Эй!.. Ты где?..

 

16

Я был уже далеко. В том, что Горохов сделает все возможное, я не сомневался: он пропивал массу денег, но не совесть. Он был сыном выдающегося судебного медика и вместе с интеллигентностью унаследовал центнер неопубликованных трудов, которые ему могли принести звания, степени и признание в научных кругах, но он ими не воспользовался — не потому, что пил, а потому, что это было бы, с его точки зрения, непорядочно — использовать не свои труды. С ним считались, его знали в Институте судебной медицины и в Генеральной прокуратуре. В прошлый раз именно он помог мне разобраться с трупом, предположив наличие клостридиума. До этого в отечественной судебно-медицинской практике с подобными фокусами никто не сталкивался — Горохов читал всю мировую специальную литературу, касавшуюся его профессии.

Я свернул на проспект Жукова. Снова просигналил компьютер. Почему-то вспомнилась реакция Решетникова на этот сигнал — он велел остановиться не сворачивая, мимо промчалась какая-то иномарка. Так ведь мимо же?.. Подобный маневр на перегруженном проспекте мог дорого обойтись, и я отказался от экспериментов, но в зеркальце все же понаблюдал. Либо за мной тащились все сразу, либо — никто. Сзади поджимала «Волга» с антенной, но, во-первых, «Волг» с антеннами было больше, чем без антенн, а во-вторых — у меня надежная трубка, Кристиан Марселей покупал несколько таких специально для своего агентства: с пятью степенями защиты и нейтрализатором подслушивающих устройств.

До Серебряноборской оставалось минут двадцать езды. Рассчитывать на то, что за это время успеют вскрыть Балашову, не приходилось, и я мысленно выстраивал план разговора с Матюшиным без учета результатов вскрытия. Судя по адресу в техпаспорте «Жигулей», разбитых незадачливым гонщиком Рыжим, Алексей Петрович обитал в частном доме, причем вселился туда совсем недавно, а именно — после досрочного освобождения, потому что все его имущество по решению суда было конфисковано. Стоило посидеть пять лет, чтобы купить дом в Серебряном Бору! Были переписаны счета на подставных лиц или деньги хранились в чулке тетки Матюшина Балашовой — не имело значения, но что не в банке Майвина «Риэлтер-Глобус», так же несомненно, как то, что Серебряный Бор находился на западе Москвы, в то время как сфера влияния Майвина распространялась на восток.

Дома, машины, кабминовские и парламентские воры, вместе взятые или еще не взятые, банки и акционерные общества в мой прейскурант не входили: ежу понятно, что порядочный человек на вершину власти взобраться не может, а взберется — не устоит: слишком много альпинистов, кого-то придется сталкивать вниз. В моем прейскуранте значился Ямковецкий. Правда, я не спросил у Майвина, живой он ему нужен или мертвый тоже сойдет, но путем логического умозаключения вывел, что за живого заплатят больше.

Я пересек Строгинский мост и поехал по набережной. По мере приближения к лесопарку все чаще попадались особняки, владельцы которых за сто двадцать долларов в час не пошевелили бы и пальцем. Каждого из них охраняла дюжина таких, как я, все вместе они образовывали армию, способную противостоять Российской во главе с Верховным главнокомандующим. Ничего, скоро придут «наши». Вот в этом здании с гаражом, зимним садом и со спутниковой антенной на крыше разместят избу-читальню. А вот в этом, слева — откуда торчит капот «шестисотого» «Мерседеса», — будет агитпункт. Домик на отделанном мраморными плитами фундаменте вполне сойдет под клуб, а вот этот — с будкой для охранника — займет общежитие имени монаха Бертольда Шварца. Ничего, «наши» разберутся! Вместо спутниковых антенн еще взовьются стяги, окрашенные кровью верных зюгановцев! Кровопийцы еще покормят вшей на строительстве Беломорско-Балтийского канала! Великий Приватизатор прольет не один литр трудового пота на земле, отданной трудовому крестьянству под коноплю. Неужели всем им, этим сраным профессорам и бизнесменам, реформаторам и приватизаторам, не понятно, что пролетариат не получает заработной платы, хлещет горькую и митингует от гордости за свое происхождение, а работать не желает от избытка ума, чести и совести? Эх, господа, господа! Сталина на вас, проклятых, нет!..

Дом номер четыре стоял в глубине участка, отгороженного высокой металлической решеткой с прямыми пикообразными прутьями. Само здание ампирами не изобиловало — так, серединка на половинку: высокий гранитный фундамент, кирпичные стены в два этажа, гараж в цоколе, деревянная мансарда, черепичная островерхая крыша. Для бедного неплохо, а богатые в таких не живут. Или наоборот.

Остановившись перед калиткой с почтовым ящиком, я вышел из машины и позвонил в звонок.

Перед фасадом чернели аккуратно разлинованные грядки — совсем немного, для первой весенней зелени; справа, слева и позади дома росли сосны, с южной стороны ограду заменяли густо посаженные кусты смородины. За дорогой тянулась лесополоса — редкая, ухоженная, переходящая в песчаный пляж. На противоположном берегу виднелась пристань, от нее как раз отчаливал белоснежный «Метеор». Если бы сюда привезли человека с завязанными глазами, он вряд ли поверил бы, что находится в Белокаменной.

Любопытные, однако, ощущения возникают у человека, когда его рассматривают в щель между занавесками из окна. Почти такое же, как во время обыска: хочется выглядеть не то значительней, не то простодушней, особенно если в кармане не пропуск в Генеральную прокуратуру, а удостоверение частного детектива и ты всегда знаешь, что если тебя пошлют на все четыре стороны, то ты на все четыре и пойдешь — никуда не денешься. А если дело, по которому ты работаешь, еще и не согласовано с органами, которым работать над ним предписано законом, то лучше вообще сказать, что перепутал адрес и не туда попал.

Не успел я сменить шапку Мономаха на шапку-невидимку, как белая дверь с витражным стеклом отворилась, и на высокое крыльцо вышла женщина в элегантном коричневом платье и кремовой вязаной кофте.

— Вам кого? — крикнула она, не успев навести на меня фокус и тем самым подтвердив, что разглядывала меня из окна.

— Матюшин Алексей Петрович здесь проживает?

— Здесь, но его нет дома. А вам он зачем?

Нас разделяло метров тридцать, и, разговаривая с ней, я словно разговаривал со всей улицей. Меня смущало не то, что предстояло назвать Матюшина говном — об этом, надо полагать, его соседи знали и без меня, — а что такая благопристойная с виду женщина с аспидно-черными с проседью волосами, большими карими (а может быть, синими или даже разноцветными) глазами на большеротом скуластом лице, вела себя, как последняя мещанка.

— Видите ли, мэм, — провещал я как можно весомее, — мне предстоит сообщить ему пренеприятнейшее известие. Дело ё том, что тетя господина Матюшина по отцу, мадам Анастасия Балашова, на пятьдесят седьмом году жизни скоропостижно изволили скончаться. — Произнеся последнее слово, я едва заметно покачнулся и ухватился за прутья решетки.

— И это все? — выдержав значительную паузу, удивленно спросила черная женщина.

— А что, разве этого мало? — настала моя очередь удивляться.

Она медленно спустилась с крыльца и направилась ко мне, с каждым шагом серея лицом и одеждой, так, что уж и вовсе нельзя было разобрать ни цвета глаз, ни цвета кожи — сплошная серость. За нею и дом, и лес превратились в черно-белую фотографию.

— Извините, не могу, ли я попросить у вас стаканчик воды? — испугался я за свое состояние прежде, чем понял, что вовсе не глубина перевоплощения стала причиной обесцвечивания пейзажа, а просто на солнце набежала большая черная туча.

— А вы, собственно, кто? — остановившись по ту сторону решетки, как Катюша Маслова на свидании с Нехлюдовым, поинтересовалась она.

— Я агент. Из похоронного бюро.

На ее месте я непременно попросил бы предъявить документы, но она почему-то этого не сделала, а нажала какой-то рычажок в замке, и калитка отворилась. Я последовал за ней, невольно отмечая ладную поступь списанной в тираж балерины и фигуру, к ее сорока бывшую даже ничего.

Мы вошли в дом. Женщина поставила тонкостенный стакан в гнездо в дверце мощного японского холодильника, сработал фотоэлемент, и стакан наполнился ароматным оранжем.

— Большое спасибо.

— Когда она умерла? — поинтересовалась хозяйка. Кажется, предложить мне сесть никто не собирался.

— Неизвестно. Утром в милицию позвонили соседи и сообщили, что она не отвечает на звонки и не отпирает дверь. А так как у нее был инфаркт…

— Значит, она скончалась от инфаркта?

— Не могу вам сказать с определенностью, мэм. Это выяснит следствие.

— Не называйте меня мэм, черт побери! — не стала она скрывать раздражения. — Вы что, долго жили в Америке?

— Нет, но не называть же вас женщиной, мэм… — сказал я и поперхнулся, ощутив на себе всю тяжесть ее взгляда. — Прошу прощения.

— Сядьте, — приказала она, выдвинув из-за стола инкрустированный пуф с расшитой шелком красной подушкой. Я повиновался, не будучи уверенным, что моя… достойна такой чести. — Разве по факту ее смерти возбуждено уголовное дело?

— В случаях, не терпящих отлагательства, осмотр помещения может быть произведен до возбуждения уголовного дела…

— Евгения Васильевна, — упредила она непонравившееся обращение «мэм».

— …Евгения Васильевна, — закончил я. И уточнил: — Если патологоанатом в морге не обнаружит признаков насильственной смерти, оно вообще не будет возбуждено.

— Не слишком ли хорошо вы осведомлены для агента погребальной конторы, — усмехнувшись, предположила она. — Не смею задерживать. Когда вернется Алексей Петрович, я все ему передам. Если вы опасаетесь конкуренции, можете оставить координаты вашего бюро, мы обратимся именно к вам.

Я вырвал из блокнота перфорированный листок для заметок и написал свой телефон, прибавив к нему: «Евгений Викторович. Церемониймейстер». Теперь только оставалось уйти, чего мне делать совершенно не хотелось до знакомства с Матюшиным.

— Вероятно, господин Матюшин дает показания в ГАИ по факту угона у него автомашины. Прошу передать ему мои искренние соболезнования. Как говорили древние: «Abyssus abyssum invokat» — «Беда не приходит одна».

Мне показалось, что ее лицо стало менее смуглым.

— Может быть, хватит юродствовать? — прищурилась она, словно солнце в окно мешало рассмотреть меня получше. — Кто вы такой и что вам здесь нужно?

— Агент погребальной конторы, — сдержанно повторил я. — А вы?

— Я хозяйка этого дома. Полагаю, достаточно?

Дворянского высокомерия в ее тоне явно поубавилось, он стал более настороженным. Убедившись, что мое появление ее заинтересовало, я галантно поклонился и вышел. Тридцать шагов до забора и восемь — до машины я ждал, что она окликнет меня, но этого не произошло. Зато, как только я отъехал, в кармане зазвонил телефон.

— Алло! — узнал я Железную Мэм и голосом заржавевшего робота продекламировал: — Мадам, месье! Несчастье заставило вас позвонить в приемный покой преисподней. Если вы соблаговолите оставить свой адрес после сигнала автоответчика, бюро ритуальных услуг «Голос ангела» гарантирует, что душа покойного попадет по назначению. Земля ему пухом.

На клаксон, который должен был символизировать сигнал автоответчика, я нажать не успел — прозвучали гудки отбоя. Доехав до пересечения с улицей, застроенной многоэтажками, я развернулся и, приблизившись к дому Матюшина, остановился с таким расчетом, чтобы машины не было видно из окон. Время сжималось с быстротой шагреневой кожи, но ничего не оставалось делать, кроме как ждать.

От остановки на повороте отъехал автобус. Я выкурил сигарету, послушал приемник, порылся в «бардачке», поменял местами патроны — вынутые из обоймы положил в карман, а вынутые из кармана всунул в обойму. На сей раз я не руководствовался предчувствиями, а твердо знал, что уезжать отсюда нельзя. Только не знал почему.

Минут через десять-пятнадцать раздался звонок, я с готовностью схватил трубку:

— Бюро ритуальных услуг «Падший ангел»… то есть «Ангел смерти» слушает!

— Не можешь без хохмочек? — спросила Катя Илларионова. — Привет!

— Привет! — ответил я и вдруг увидел, что из калитки дома номер четыре выходит Железная Мэм.

— Чем занимаешься? — поинтересовалась Катя, зевнув.

— Выслеживаю преступника, — включил я зажигание.

Катя засмеялась:

— Мог бы придумать что-нибудь поостроумнее!

«Она уводит меня! — вдруг сообразил я и вернул рычаг в нейтральное положение. — Специально уводит от дома! Видела ведь машину, не могла не видеть!..»

— Ты завтра к нам собираешься? Все соскучились, только о тебе и говорят. Жень?

— А?

— Ворона-кума! Я уже мяса купила, отец обещал принести красного грузинского вина, им вчера в прокуратуре зарплату выдали за август.

Железная Мэм неторопливым шагом направлялась к автобусной остановке. Я понял, почему она не вышла сразу: «Икарус» ходил по расписанию через каждые пятнадцать минут. Точно! Едва она поравнялась с пластиковым козырьком у таблички, он выплыл из-за поворота.

— Алло, Жень!.. Ты что, спишь? — сердито спросила Катя.

— Ехать мне за ней или нет? — подумал я вслух.

— Это тебе решать, — сказала Катя, помолчав. — Попробуй. Пусть она увидит, что нужна тебе.

— Пожалуй, — согласился я и поехал вслед за автобусом.

— Ладно, Жень. Мы тебя завтра ждем, — сочувственно вздохнула Катя. — Не грусти!

Протащившись за Железной Мэм до самой Таманской, я отстал, затерялся в потоке и, развернувшись неподалеку от моста, вернулся обратно.

Теперь я уже знал планировку и подъезжать со стороны фасада не стал, а свернул в проулочек с противоположной стороны и припарковал «фисташку» вплотную к кустарнику. Окна первого этажа с тыльной стороны были закрыты ставнями; сo-второго меня, конечно, могли видеть, но занавески не шевелились, наружу никто не выходил и в окнах не появлялся — это вселяло надежду, что моя перебежка по редколесью останется незамеченной. Ничего, кроме фонарика и набора отмычек, я не взял; спрятав в «бардачок» телефон и заперев машину, стремглав преодолел двенадцать метров, отделявших переулок от задней стены матюшинского жилища.

Стояла тишина, если не считать карканья ворон, гроздьями повисавших на кронах сосен, да гула пролетавшего по реке «Метеора». Я выждал несколько секунд, прижимаясь к обитой лакированными рейками толстой двери цвета перезрелого каштана. Элементарный английский замок либо исключал возможность проникновения в жилые комнаты через эту дверь, либо дополнительно запирался изнутри. Дверь могла оказаться подключенной к сигнализации, что было бы хуже, чем если бы она была заминирована. Справившись с замком, я юркнул в темное сырое помещение и заперся.

К счастью, ничто не загудело и не взорвалось. Пахло мышами, смазанными машинным маслом. Я включил фонарик. Луч скользнул по цементным ступеням, ведущим вниз, и уперся в другую дверь, бывшую уже настоящей преградой. Не скажу, непреодолимой, но довольно внушительной — из мощных дубовых досок, скрепленных коваными металлическими полосами на болтах, с засовом на замке под специальный ключ с магнитным шифром. Если бы знать, что в подвале, кроме квашеной капусты и бутылей с вишневой наливкой, было что-то еще, то можно было бы повозиться, иначе овчинка просто не стоила выделки.

Я провел лучом по стенам. Справа на высоте человеческого роста зияли две вентиляционные отдушины. Серый приземистый потолок ниспадал параллельно ступеням, а над площадкой перед дубовой дверью выпрямлялся под углом и сверху был не виден. Скорее для очистки совести, чем в надежде что-то найти, я спустился по лестнице и посветил наверх. Совершенно гладкая балка перекрытия держалась на поперечном швеллере. Проведя пальцами по шершавому металлу, я вдруг нащупал какой-то маленький предмет, оказавшийся овальным магнитным бруском с дырочкой для гвоздя. Его назначение стало мне понятно еще до того, как он совпал с пазом в мудреном амбарном замке. Вероятно, магнитный ключ был один на всех, и его опрометчиво хранили у двери. Правда, замок еще нужно было открыть, и конфигурация второго ключа была не самой простой, но все же мне удалось подобрать отмычку и через пять минут, торжествуя, я вынул замок из проушин. Вороненый засов был предусмотрительно смазан, с дверью пришлось сложнее — она разбухла от сырости, и, не имея под рукой фомки, вырвать ее из проема оказалось не так-то просто.

Ни черта интересного в подвале не было: несколько старых автомобильных колес, ящик с ржавым столярным инструментом, огородный шланг; в цементный пол упиралось основание каминной трубы, сложенной из желтого огнеупорного кирпича; два маленьких, неизвестно зачем зарешеченных окошка (все равно никому, кроме кота, да и то не сибирского, в них пролезть было невозможно) выходили на поверхность, тусклый свет пасмурного дня вскользь касался потолка с лампочкой в защитном плафоне и толстым кабелем в резиновой оболочке, змеей выползавшем из электрощита. Но все это я видел уже боковым зрением: внимание мое приковал квадратный люк, пробитый не то как запасный выход, не то для дополнительной вентиляции. Мне было плевать на его назначение, лишь бы крашеная металлическая крышка не оказалась придавленной чем-нибудь сверху или, упаси Бог, запертой еще на один замок. Ухватившись за сваренный из металлических труб каркас стеллажа, я оторвал его с торца от пола и, циркулем вращая вокруг одной ножки, чтобы не скрежетать о цемент, подвел расстояние, с которого можно было достать до люка, затем уперся в крышку обеими руками и осторожно попытался ее приподнять. Она довольно легко поднялась сантиметров на тридцать и потом уперлась во что-то громоздкое. Подложив обломок черенка от лопаты, я перекрестился и подтянулся на руках. Щель оказалась не такой уж широкой, как виделось снизу, пришлось изрядно побарахтаться, тем более что черенок выпал и железная крышка теперь лежала на моих плечах. Наконец я выбрался до половины и потеря равновесия мне больше не грозила.

Судя по кромешной тьме и запаху бензина, я оказался в гараже. Оставался последний рывок, я подобрал под себя согнутые в локтях руки, и в этот момент кто-то тяжелый наступил на крышку люка, едва не выпустив из меня кишки, вспыхнул яркий свет, и одновременно в лицо мне брызнула мощная струя газа.

Хорошо, что я всю жизнь занимался спортом: прочности тренированного организма еще хватило, чтобы успеть почувствовать рывок за волосы, удар головой о стену и напоследок увидеть небо в алмазах.