1

— Гарибальди! Вылитый Джузеппе Гарибальди! Что за Рисорджименто ты возглавил, Викентий?

Безногий Всеволод раскатывал по старому паркету в своей коляске, с восхищением глядя на брата.

— Опять курил всю ночь? — буркнул Викентий, заметив полную окурков пепельницу на столе с пишущей машинкой «Колибри», отпечатанными и исчерканными маркером страницами, стопами «Истории дипломатии» и сочинений Е.В. Тарле. — Задыхаешься, желтый, как осенний лист, а все туда ж!..

— Нет, ну вы посмотрите на него! Еще вчера без пяти минут бомж, сегодня — состоятельный господин. Я жажду услышать рассказ о том, как тебя едва не сбила карета королевы! Пойди покажись маме!

У Всеволода был диабет. Ему по частям отрезали ноги, но сознание неминуемой смерти угнетало его меньше, чем положение брата. Сейчас он был искренне рад.

— Поменьше эмоций, Сева, — горько усмехнулся Викентий. О том, что все на нем заемное, распространяться не стал: и без того при взгляде на брата кровоточило окаменевшее сердце. — Мне нужна твоя машина, мой чемодан и часы. Ты все равно живешь вне времени.

— Да Бога ради, Викентий! Машина в гараже. Сашка ее помыл и заправил. Часы в серванте, только они давно не заводились — я и без них знаю, что сейчас сентябрь. А чемодан на антресолях, — последнюю фразу Всеволод произнес явно нехотя, сразу изменился в лице и отвел взгляд. — Ты, конечно, не скажешь, для чего тебе чемодан, да я нелюбопытен. Только дай слово поберечься.

— Даю, даю…

— Викентий! — брат крутанул колеса на резиновом ходу. — Ты ведь знаешь, Сашка…

— Перестань, — скорее приказал, чем попросил тот. — Твой Сашка, мой Ванька, Тоня, мать и ты — я помню, — он пристально посмотрел в глаза брату и членораздельно повторил: — Я обо всех помню.

В серванте была початая бутылка кислого вина, коробка зефира с ксилитом, книги, вазочка из-под печенья с оторванными листочками календаря за разные годы, здесь же лежали часы «Победа» на потертом ремешке. Викентий незаметно положил под вазочку сто долларов, забрал часы.

— Сашка в библиотеке, Тоня на дежурстве, — вздохнул Всеволод. — Жаль, я хотел бы, чтобы они увидели тебя… таким. Зайди к матери.

Викентий толкнул дверь в соседнюю комнату. Мать лежала на кровати. Рядом стояла тумбочка, уставленная лекарствами.

— Вик, — сказала мать, — это ты?

В последнее время она стала плохо видеть.

— Привет, ма. У тебя розовые щечки и упитанный вид, — он наклонился и поцеловал ее в лоб.

Мать беззвучно засмеялась.

— Как ты живешь? Маша здорова ли? Ванечка давно не заходил. Он хорошо учится?

О разводе братья решили матери не говорить, как и о том, что внук в круглосуточном интернате.

— Все хорошо, все заняты, ма. Может, придем завтра. Единственное, на что согласилась Маша, — пару раз в месяц навещать свекровь. Они приходили с Ваней без Викентия — он не мог терпеть театра.

— Посиди со мной, Вик.

— Некогда, ма. Одна моя половина уже на службе, другая убегает за ней. Крепись!

Мать подняла слабую руку, махнула ладошкой — привыкла к его непутевости.

То, что называлось чемоданом, лежало на антресолях под коробкой с пылесосом. Черный сундучок с обитыми металлом уголками, решеточкой в крышке, напоминавшей динамик, — очень похож на допотопный патефон. За последние полгода он побелел от осыпавшегося с потолка мела. Викентий наспех вытер его половой тряпкой.

Всеволод выехал в тесный коридор, молча глядел на брата.

— Где ключи?

— Там же, где всегда, — на вешалке. Твоя доверенность в техпаспорте. Проверь, может, Сашка ее выложил в стол.

Доверенность и все остальные документы оказались на месте.

— Викентий, — остановил его брат, — ты не сердишься на меня?

Викентию было бы жаль брата, но жалость гнездилась в сфере эмоций; хрупкая, прозрачная сфера эта давно выкатилась из него и разбилась о дно реального мира, где он обитал.

— Я не сержусь, — заставил себя сказать Викентий, — мне не за что на тебя сердиться. Не сердись и ты на меня.

Он пожал Всеволоду руку и, чтобы его успокоить, пообещал вернуться. Всеволод один знал, что в чемоданчике: большой автоматический пистолет с глушителем, граната-«лимонка», фотоаппарат «Полароид», телескопическая дубинка, горсть патронов россыпью и фибровый футляр с какой-то мудреной аппаратурой, о которой Викентий не говорил, а сам Всеволод в ее назначении не разбирался — его больше интересовал разгром третьей коалиции в 1806 году.

Грязно-голубой «Москвич» не оставлял желать лучшего. Ранней весной Викентий с племянником перебрали его до винтика, заменили кое-что (тогда у Викентия по Божьей воле завелась шальная копейка), и теперь он рвался в гонку, как застоявшийся рысак, невзирая на знаки инвалидного отличия на стеклах.

Первым делом Викентий заехал в гастроном неподалеку от церкви Рождества Пресвятой Богородицы во Владыкине, набрал пять кило карамелек и любимых своих «Школьных». Потом прихватил бутылку коньяку и банку шпрот для возможных визитов. Сам спиртного с недавнего времени не переваривал и был этому рад, но для того, чтобы развязать язык нужному человеку, других средств знал мало.

Интернат, где жил и учился Ванечка, стоял в рощице слева от Керамического проезда, немного не доезжая до Дубнинской. В общем, все по пути, почти без потери времени — ну разве что минут пятнадцать, их Викентий собирался нагнать за Кольцевой. Он оставил машину у решетки, поглядел на окна серого трехэтажного дома с кирпичной пристройкой, подхватил пакет с гостинцами и пошел к парадному, стараясь не поднимать глаз на окна, облепленные одинаково остриженной, в одинаковых же дешевых костюмчиках детворой. Больничный запах чая и мамалыги приветствовал его в вестибюле.

— Ой, а Ванечки нету, — смутилась молодая воспитательница. — Ванечку мама забрала.

Почему-то на такой поворот он совсем не рассчитывал.

— Когда?

— Еще вчера вечером. Они собирались взять его куда-то в Ярославскую область.

Под словом «они» подразумевалась Маша и ее новый сожитель (такое вот милицейское «сожитель» Решетников предпочитал в отношении журналиста Жадова, подобранного Машей в его почти двухгодичное отсутствие).

— Он здоров?

— Да, да, здоров! Он у вас крепкий мальчик. Все уже переболели, а он ничего.

Викентий топтался, чувствуя, что надо бы для оправдания визита еще о чем-то спросить.

— Учится хорошо?

Воспитательница улыбнулась, развела руками:

— Так… Старается. Как все — не хуже и не лучше. Да вы зайдите на неделе.

— Зайду, — определенно ответил Викентий. — Вот это… конфеты здесь… разные… вы раздайте детям к завтраку, хорошо?

Она взяла пакет из его рук. От нее веяло чем-то теплым и добрым — сродни молоку. «Лимитчица, наверно, — подумал Викентий, — москвичка в ее возрасте сюда не пойдет». Две конфетки упало, Викентий живо подобрал их у тапочек с серой заячьей опушкой, сунул в карман крахмального халата.

— Ой, спасибо, ну что вы…

И пошел восвояси по двору, как на дуэльном сближении, чувствуя полтора десятка пристальных, выжидающих взглядов на спине, но не обернулся.

Теперь нужно было гнать и гнать по Дмитровскому шоссе, обгоняя стрелки на пожелтевшем циферблате часов с надписью на крышке: «Якову от Сашки с любовью к дню рождения. 1954 г. Омск». Сашей в молодости звали мать. Если бы Викентий поехал электричкой в пять тринадцать, то вот уж полчаса, как находился бы на месте. А что потом машина понадобится — он не сомневался, потом без машины только трата денег, из которых после одной ходки ничего не останется.

Трасса по случаю выходного дня была монотонно пуста, и это обстоятельство Викентию не нравилось больше неизвестности: пустая трасса не оставляет ничего другого, как предаваться воспоминаниям и размышлениям, которые, в сущности, тоже пусты и бесплодны.

Жизнь свою Решетников сравнивал с пол-литрой: на троих хватит. И делилась она на три части: детство, юность и все остальное. Это все остальное состояло из неприятностей. По-сибирски самостоятельный, Решетников подарков от жизни не ждал, единственным подарком стал перевод в Москву через два года после Омской школы милиции — благодаря стараниям Всеволода, конечно, преподававшего историю в столичной партакадемии. Дело было в восемьдесят пятом, позади оставались служба в спецназе — год в Ташкенте да год в чужом и чуждом, ненавистном и неуместном в славянских судьбах Кандагаре. Вероломный и переломный год, довершивший закалку и без того стального характера: впоследствии вероломных лет на его долю придется еще немало.

Перед МКАД за Лианозовским виадуком Викентий съехал в посадку. Скинув пальто на рыбьем меху, достал из чемодана «шлейки» — состряпанную по спецзаказу знакомым шорником, служившим при ипподроме, желтую кобуру под страшный на вид штурмовой «генц» с длинным, 384 мм, а вместе с рифленым глушителем и вовсе полуметровым стволом, затолкал двадцать патронов в магазин, чтобы не валялись, надел пальто, положил «костодробилку» в карман — аккуратную эбонитовую рукоять, из которой выбрасывалась тонкая телескопическая прутина, похожая на основание танковой антенны и способная перерубить три силикатных кирпича. В другой карман спрятал пару капсул телефонного наблюдения, устройство прослушивания положил в «бардачок»; «лимонке» определил место в кармане чехла на пассажирском сиденье — по соседству с атласом автодорог, в опустевший чемоданчик бросил коньяк со шпротами; до МКАД оставалось полтора километра, там пост — кто знает, примут его бывшие коллеги за Гарибальди или за чеченца. Хотя эти последние на «Москвичах», кажется, не ездят.

Грязно-голубого цвета машина и седеющий «папаша Хэм» за рулем внимания сонных гаишников не привлекли. Теперь можно и должно было давить на газ, не вспоминая о хорошем и не думая о плохом, потому что хорошего ничего не было, а о плохом думать — тогда ради чего вообще все? Викентий включил приемник, нашел последние известия.

Ветер в окошко, сырой и по-утреннему холодный, студил руки. Они все время стыли: чужая, простроченная в нескольких местах кривыми швами кожа пугающе стягивалась, и тогда Викентию казалось, что началось отторжение, и он принимался интенсивно качать кистевой эспандер-резинку, разгоняя кровь.

По каким-то неведомым ему и невидимым, а может, не существующим вовсе нейронам от кончиков пальцев в мозг передавался сигнал, и перед мысленным взором возникало слепящее сквозь паутину бабье лето, золотой песок в песочнице посреди соседнего двора, по которому он срезал путь, возвращаясь с дежурства, и мальчишеские голоса, взывавшие с недетской истеричностью: «Бросай, дурак! Броса-аай!!», «Взорвется, она сейчас взорвется! Броса-ай!..» А может, это было и не солнце, а яркий отсвет магниево-пороховой смеси в круглой «ракете» из плотного картона, полыхавшей в руках несмышленыша-восьмилетки: «Броса-ай!..» Участковый не стал выискивать глазами сына в гурьбе: десять широких скачков под чей-то женский крик не то с балкона, не то со скамеек у парадных — и заправленная неизвестно каким горючим дерьмом шашка в его руках. После была вспышка пузырька с высокооктановым бензином (топливного отсека ракеты «Восход-3», как оказалось впоследствии). Он размахивал пылающими факелами рук, зарывал их в песок… Изнурительная и мучительно болезненная неделя в ожоговом центре, четыре операции по пересадке донорской кожи, ежедневные походы в поликлинику с беспомощными культяпками, сплошь замотанными белыми бинтами. «Ему и больно, и смешно…» — в Афгане не царапнуло, пули марьинорощинских бандюг облетали его по кривой траектории, а свое единственное ранение он получил в детской песочнице, что вызывало сочувственные вздохи соседей и незлобивые усмешки сослуживцев.

От однообразия дороги Викентия потянуло в сон. Несколько ночей кстати подвернувшейся халтуры сделали для него сон весьма умозрительным понятием: оказалось, можно спать, клея на бутылки с контрабандной водкой акцизные марки. Три ночи равнялись одним штанам — весьма пристойным шерстяным брюкам, присмотренным в соседнем с временной ночлежкой универмаге. «Герой, штаны с дырой», — как пошутил когда-то дед, вырубая из осины приклад к игрушечному «ППШ» для внука.

Решетников закурил, стало подташнивать и закружилась голова, но сонливость прошла. Он прижался к осевой и утопил педаль — впереди не оказалось ничего, что могло бы помешать держать максимальную скорость, и стрелка спидометра уверенно переползла через отметку «100». Приемник пришлось выключить: новости кончились, в эфир пустили какую-то дешевую эстрадную песенку. Все эти сегодняшние мальчики и девочки, скачущие под «умца-ца» бездарных сочинителей, вызывали в Решетникове раздражение. Ограждая себя от раздумий и сна, он замурлыкал нечто бравурно-неопределенное, после перешел на свист и так, незаметно, докатил до Дмитрова, где его остановил полосатый жезл инспектора. За придирчивой просьбой предъявить документы, аптечку и багажник последовал вопрос: «Куда едем?», на который Решетников с готовностью ответил: «К теще», и получил неохотное соизволение продолжить путь.

Возле Талдома он заметил, что отцовская «Победа» дала сбой, и хотя прошло не менее полутора часов, возникло ощущение, будто он куда-то опаздывает, пришлось снова включить приемник.

Волга показалась, когда пропикал сигнал точного времени: одиннадцать. Это было много, неожиданно и непростительно много, но и это досадное обстоятельство не поколебало Викентия, а только привело к еще большей уверенности, что поездка не будет напрасной, и если теща Ямковецкого — старая и, должно быть, неприветливая Панафидиха, какой она рисовалась ему, — что-нибудь знает (а не знать она не может), то он непременно вытряхнет из нее нужную информацию, если даже придется вытряхивать ее вместе с душой. Он проехал мимо вокзала, спустился по главной дороге вниз, свернул и оказался в промышленном районе — дорога потянулась вдоль кирпичного высокого забора, за которым серели корпуса завода без названия, очевидно, «почтового ящика»; потом выехал на набережную, щедро поросшую высокими кустами и деревьями; из-за деревьев совершенно неожиданно проглянул самолет, старенький «Туполев», отчасти прояснявший назначение завода. Самолетов, танков, грузовиков и даже локомотивов было разбросано по стране достаточно, и сам по себе памятник нисколько Решетникова не удивил, но перед глазами тут же всплыла фотография из «оперативного архива» Столетника, с умыслом или без такового всученная Майвиным: там самолет проглядывал с обратной стороны, куда можно было попасть, миновав широкий могучий мост — главную артерию, соединявшую станцию Савелово с Кимрами.

С моста Викентий высмотрел набережную, по левую сторону утыканную бревенчатыми частными постройками, судя по показаниям Рыжего, сворачивать нужно было именно туда. Миновав мост и набережную Фадеева, уходившую вправо, Решетников свернул в проулок между красным кирпичным зданием с вывеской «Кимторг» и драматическим театром и оказался на грунтовой дороге в лужах и кучах золы, спускавшейся вниз к реке; это было тем, что требовалось: на желтом угловатом здании значилось «Ул. Р. Люксембург», дом был под номером 7, а значит, следующий — почти у самого причала — должен иметь индекс «а» или «б», так что пора подумать о нескольких первых вопросах к Панафидихе и дослать в патронник патрон: не ровен час в доме окажется сам Борис Евгеньевич собственной персоной да еще с подельничками.

Но дома с таким номером и индексом «б» не оказалось. Над водой, у самого понтонного причала, куда приставали «Ракеты» и «Метеоры», раскинулась стройплощадка, прилично огороженная двухметровым дощатым забором из свежетесаных досок и сетчатыми воротами в нем; внутри, несмотря на субботу, шли работы по возведению цокольного этажа, вертелся автокран, меж складированных кирпичей, кессонов и досок в целлофановых упаковках лениво прогуливался охранник в пятнистой форме, что-то отмечая в журнале. Дальше следовали дома 8, 9, 10…

Решетников вернулся назад.

— Где тут дом семь «бэ», не подскажете? — спросил у прохожего с двумя корзинами, полными грибов.

— Че? — недопонял мужик. — Бэ-то?.. Так вот, — указал на стройплощадку, — вот туточки и стоял, на этом самом месте. — И, довольный произведенным эффектом, зашагал дальше.

Решетников вышел из машины и направился к единственной прорехе в заборе, служившей калиткой. Толстомордый охранник лениво повернул голову и наблюдал за ним, раздумывая, сколько он может предложить за пару сотен импортного кирпича — по другой надобности посторонние сюда не захаживали.

— Тут недавно дом стоял, — кивнув в знак приветствия, сказал Викентий. — Не подскажешь, куда жильцов переселили?

Охранник соблаговолил повести бровями и мотнуть головой.

— А где это можно узнать?

— Только не здесь.

— Начальство тут какое-никакое есть?

— Нет. Суббота.

«Дело не в субботе, — подумалось Решетникову. — Дело в том, что сегодня тринадцатое число, будь оно неладно! Ванечку не застал, а теперь вот и это… Зря, получается, пилил сто верст?»

— Что здесь строят-то? — спросил на всякий случай.

— Коттедж строят.

Новомодное слово, коим отныне именовались дома, насторожило.

— А для кого?

— Не знаю. Для заказчика.

«Ну да, ну да, дурацкий вопрос, — подумал он, — для того, у кого деньги есть, что ж тут непонятного».

— А что за организация? Местная?

— Московская организация, — неприязненно ответил охранник и повернулся к нему другим боком. На шевроне, пришитом к левому рукаву, значилось: «Служба безопасности АО «Земля».

Теперь Решетников уже не жалел о потерянных верстах, и рукам сразу стало теплее. Ну конечно, а как же еще — раз Илона теперь при Майвине, значит, и кусок волжского берега за его фирмой. Не так, чтоб уж очень живописного, но при старании и деньгах замок построить можно — с видом на речпорт, да и от Москвы по нынешним меркам рукой подать. На полмиллиона потянет.

Он оценивающе поглядел на стопу мраморных плит под навесом.

— Шли бы вы отсюда, — посоветовал охранник. — Табличку видели: «Посторонним вход воспрещен»?

— «Земля», значит? — спросил Решетников.

— Не?

— Шланг через плечо!

Больше здесь делать было нечего. По тому, каким был дом на фотокарточках, Решетников рассудил, что прожила здесь Панафидиха много лет, давно вселилась, еще после войны, а может, и того раньше. Стало быть, соседи должны знать о ней. И вполне возможно, не только о ней, но и о Ямковецком.

Соседний дом был желтым, одноэтажным, старым — с просевшей верандой, осыпавшимся крыльцом, серыми бельевыми веревками поперек двора, на которых телепалось белье. Лохматая черная псина на цепи встретила Решетникова хриплым лаем. По реке, гудя, продвигалась баржа с углем. Из веранды вышла хозяйка — немолодая уже женщина в рабочем ситцевом халате, присыпанном древесной пылью и опилками.

— Здравствуйте, — приподнял шляпу Решетников.

— Здрасьте, — окинула она незваного гостя настороженным взглядом. — А вам кого?

Решетников подошел и остановился на расстоянии, с которого слышался запах вареных грибов.

— Я, собственно, по поводу вашей соседки узнать, — дождавшись, когда смолкнет собачий лай, произнес дружелюбно. — Вот, приехал из Москвы, а не знал, что она перестраивается. Не скажете, где бы мне ее найти?

Женщина цыкнула на собаку, спустилась к нему.

— А вы ей кем приходитесь? — спросила.

— Да никем, — ответил Решетников простодушно. — Привез привет от одной общей знакомой.

Решетников содрогнулся при одной мысли, что вот опять он, человек от роду прямой, как шпала, должен лгать и играть в какие-то игры — никчемные, ненужные, но тут же задавил в себе угрызения, враз осознав, что игра уже пошла и он уже вызвался водить; чутье и умение просчитывать ситуацию уступали нажитому горькому опыту, и этот опыт подсказывал, насколько опасным может оказаться развитие ситуации.

«Вир-pa дава-ай!» — донеслось со стройплощадки по соседству.

— Неужто из самой Америки привет привезли?

— Почему… из Америки? — опешил Решетников.

— От Людмилы-то?.. Нет?.. А-а, ну ладно. Все равно ведь уже передавать некому. Умерла Татьяна-свет-Константиновна. В августе еще умерла, седьмого числа. Скоро сороковины справлять будем.

— Вот как, — не нашелся Решетников. — Сама?.. То есть болела, что ли?

— Да как вам сказать, не так, чтоб уж очень. На давление жаловалась, сердце пошаливало в плохую погоду, да в шестьдесят два-то года у кого таких болячек нет? Никто не думал, что умрет. В четверг седьмого мы по ягоду собрались поехать в Лебзино шестичасовой электричкой. Я собралась, а она не выходит. Пошла, постучалась — молчит. Что за черт, думаю. К восьми часам смекнула, что дело неладно, разбудила соседа, он через форточку окошко открыл, влез, а она, Татьяна, уже холодная вся. Врачи говорили, часа в четыре гипертонический криз случился.

— А дом, дом на кого записан? Завещание она оставляла, не знаете?

— Как же не знать, мы вместе с ней к нотариусу ходили. Да вы зайдите, чего во дворе-то стоять, — женщина наспех отряхнулась, словно привечала свата, и поспешила в дом, хлюпая великоватыми резиновыми ботами.

Решетников вошел вслед за ней, машинально отмечая нехитрую обстановку: стол на веранде, покрытый несвежей клеенкой, электроплитка с кипящей кастрюлей на ней, ведро с водой на зеленой табуретке, сбившийся линялый коврик на недавно крашенном полу; в сенях — холодильник, лестница на чердак, комод. Комната, куда привела его женщина, служила и гостиной, и кухней; в распахнутую дверь в смежное помещение виднелась железная кровать, убранная голубым шелковым покрывалом, гора подушек, угол телевизора. У печи лежала охапка дров.

— Садитесь. Может, снимете пальто?

Это было совсем некстати — не хватало, чтобы она увидела пушку, — и Решетников раздеваться отказался:

— Извините, мерзну.

— Я сейчас печку затоплю, — взяла она тесак с притолоки и принялась крошить смолистую щепу.

— Давайте-ка я сам! — обрадовался Решетников занятию, позволявшему не сидеть за скатертью в верхнем. — Так что с завещанием? — напомнил осторожно. — Вас, извините, как величать?

— Полиной Евграфовной Подлесовой.

— Я Решетников Викентии. Сказать по правде, интерес к гражданке Панафидиной имею казенный, ни на что не претендую.

— Из милиции, что ль?

— Нет, не из милиции. Из страховой конторы.

— Да мне все равно, и ей уже тоже, — сказала женщина, наливая большой эмалированной кружкой воду в электрический самовар. — Дом Татьяна отписала на внучку свою Илону. Так ей наказала Людмила, когда уезжала, а больше никого не оставалось. Только он Илоне не нужен оказался — продала. Видно, за хорошие деньги продала — богато строить собираются. Ишь, суббота, а они строят, и в воскресенье будут — круглые сутки почти. Полмесяца, как начали, а уж и фундамент, и погреб, что твоя горница, и гараж.

Женщина жила одна — это Решетников смекнул по фотокарточкам на стене: муж в черной рамочке, взрослые дети с внуками, видно, живут в Москве, приезжают редко. Теперь не стало соседки, и этим объяснялась ее словоохотливость. «Хоть, в этом-то повезло», — подумал Решетников.

— А куда Людмила уехала, вы говорите?

— Как — куда? В Америку подалась. Сперва все в Москве обреталась, пока муж в тюрьме сидел, а в один день приехала: «Уезжаю, — говорит, — нашла хорошего человека, зовет с собой, и не отговаривайте — дело решенное». Тут же на развод подала, все оформила и укатила.

— А Илону чего ж не взяла?

— Собиралась забрать. Сама, говорит, обоснуюсь, а там вызов пришлю. Да где там!

— Когда это было-то? — уточнил Решетников.

— Когда? — женщина включила самовар, накрыла его крышкой и задумалась. — Году в девяностом… нет, в девяносто первом. Да. Только они сюда из Москвы переехали с Илоной и старухой Петровной, свекровью. Она-то, старуха, через два месяца померла, тут Людмила и уехала, почти сразу. Илоне пятнадцать лет отмечали.

Решетников уложил в топку газету, бересту, осыпал щепой и поднес бензиновую зажигалку. Пламя мгновенно занялось.

— А потом?

— А что потом? Из тюрьмы вернулся Борька, покуролесил тут с неделю, попил горькую. И отчалил в столицу счастья искать.

— Нашел? — усмехнулся Решетников, умело приоткрыв вьюшку и вернувшись за стол.

— Нашел, — уверенно ответила хозяйка. — Наведывался сюда еще не раз, денежки у Татьяны завелись, я сама несколько раз занимала. Илона стала одеваться что твоя модель — сплошной импорт, от трусов до шубы. Да и сам Борис стал из себя видный, шляпу носил… вроде вашей, только коричневая акая… Машину купил, потом продал — другую купил, одна второй краше. Не знаю, как называется, но богатая машина.

«Линкольн» называется, — подумал Решетников. — В стиле ретро. Купил он ее или не купил — это уже другой вопрос».

— Ну, пожил так, пожил, вроде даже за границу мотался… ага, точно, через годик ездил, Татьяна говорила. Илону возил с собой. После этой поездки девку будто подменили. Здоровалась через раз, у себя сабантуи устраивала, вся местная молодежь обреталась по вечерам. Трижды Татьяна у меня ночевала — невмоготу было: ка-ак зарядят музыку!..

В интонациях пожилой женщины Решетников угадывал провинциальную зависть, а в отношении к Илоне — откровенную неприязнь.

— Только недолго музыка играла — посадили Бориса опять. И машину забрали, и квартиру в Москве, купленную на воровские денежки. Но оставил он, конечно, Татьяне на содержание внучки и на Илону в сберкассу положил. А она разгулялась, к концу школы выпивать стала, с парнями крутить, все чаще в Москву каталась — завела там кого-то. Ну уж потом-то, когда восемнадцать стукнуло, и вовсе понесло. Милиция даже наведывалась, говорили, наркотики стала потреблять — кололась, значит. А сама не то чтобы страшненькая — этого не скажу, — но и не красавица писаная. Что-то ворочала там в Москве. Пару раз к ней на машине какие-то наезжали, солидные господа. Ясно было всем, что отец в наследство ей какое-то свое дело оставил, а ее друзьям поручил.

— Сюда она часто приезжала?

— Да какой там! Сперва раз в месяц, а года два тому и вовсе исчезла.

— А на похоронах Татьяны Константиновны была?

— Не было тут ее! — теперь уже Полина Евграфовна говорила, не скрывая злости: — Не было!.. Сволочь такая, вы меня извините, что так говорю. Но Господь видит, что я права, иначе не скажешь. Одно слово — сволочь. Какой-то господин незадолго до Татьяниной смерти наведывался, она сказала, вроде как с тюрьмы — про Илону выспрашивал, где да как. А она и сама не ведала — пропала девка! В милицию ходила, да ее, Илонку-то, знали там как облупленную: «Никуда, — говорили, — не денется ваша оторва». Непутевая семейка, недаром Людмила сбежала. Он ведь, Борька, в третий или четвертый раз сел, каково ей мыкать всю жизнь, дочь растить. Квартиру в Москве продала — на кой она ей черт, Москва-то, если жить не на что.

Сведения о квартире у Полины Евграфовны были неточные, уж ее-то, квартиру на 3-й улице Марьиной Рощи, Решетников знал и даже бывал там — в порядке надзора, как участковый, когда освободившийся после второй отсидки Ямковецкий запивал и не приходил отмечаться в 157-е отделение; там он и шпульнул в него, во дворе шестнадцатого дома, когда банду Тадеуша Нилова брали в восемьдесят шестом. И вовсе не в ногу попал, как было сказано в оперсводке ГУВД, а в задницу, а ногой это назвали разве для приличия, чтоб не коробило высокое тогдашнее милицейское начальство. Так что не Людмила квартиру продала, а мать Ямковецкого, на которую квартира эта была записана.

Загудел самовар, заунывно и уютно, как вьюга зимой. Решетников достал из кармана фотографию — коллективное фото, сделанное в снесенном теперь доме:

— Полина Евграфовна, посмотрите на эту фотокарточку. Ни о чем она вам не говорит?

Женщина отставила банку с заваркой, вытерев руки о халат, двумя пальцами, синеватыми от чистки грибов, взяла фотографию за уголок, поднесла к самому окну. Решетников отошел подкинуть дровец в печь.

— А как же не говорит? — воскликнула она. — Помню, крупная гульба была. На пяти машинах нагрянули Борька с дружками.

— Откуда нагрянули?

— Да из Москвы, откуда ж еще?

— А это разве не в девяносто первом, когда он из заключения вернулся?

— Ну не-ет! — уверенно помотала она головой. — Это он уж на машине был, даром что здесь выглядит, как зек. А приехал-то в костюмчике. Девяносто второй это, уж год почти, как вернулся. Отмечали тогда, кажись, какое-то… нет, этого не упомню. Мы с Татьяной стряпали на кухне, да вот и муж мой, покойник, сидит возле окна, только видно плохо…

— Где, где? — встрепенулся Решетников, подошел к ней

— Да вот же, вот. А это — крупный человек, приехал на американской машине и про все знал, умный, не матерщинник, адвокат…

— Адвокат?

— Вот он, вот он сидит, щурится… в свитере…

— А кто фотографировал, не помните?

— Как — кто? Илона, отец ей аппарат привез, и у меня в комоде ее снимки есть. Махонький такой аппарат, черненький, ярко светит и пищит, когда снимает. Теперь у нас такие тоже продают, а тогда были в диковинку.

Решетников забрал снимок.

— Значит, это Ямковецкий… вот это ваш муж… а это адвокат… не помните фамилии?

— Нет, не помню, — так же уверенно ответила хозяйка. — На что он мне, адвокат-то.

— Верно. А снимает, значит, Илона. Больше здесь никого не знаете?

— Больше никого.

— А как же календарь, Полина Евграфовна? Вот, видите, на стеночке висит?

— Так это старый календарь, Татьяна на концерте была — сюда наша землячка Сазонова Нина приезжала, она ей с дарственной надписью и подарила, с тех пор на стеночке висел, на самом видном месте. Они в одной школе и в одно время учились, правда, в разных классах.

— Вон оно что, — проговорил Викентий.

— Давайте чайку. Вам обратно ехать или как?

— Да, сейчас поеду. От чайку не откажусь.

Она налила чаю с мелиссой, крепкого и ароматного, достала из буфета сухари с маком. Сухари Решетников есть не стал, а чай пил с охотой.

— А что, Полина Евграфовна, не объявлялся ли кто-нибудь по поводу дома после смерти Панафидиной? Ну, может, купить хотели или документы какие-нибудь спрашивали?

— Как же, хотели купить, спрашивали дачники какие-то московские, муж и жена. Только что я им могла сказать? Знала ведь, что дом на Илону переписан, а адреса у меня нет. А может, они и нашли ее — кто знает, для кого тут строят. В двадцатых числах приехали бульдозеры, самосвалы, три часа — и нет дома, чисто все. Знать, было разрешение на такое-то строительство.

— Борис из колонии не писал?

— Вначале писал Илонке, да и она ездила к нему пару раз. А Татьяна никуда от дома не отлучалась, до писем охотницей не была и Бориса недолюбливала…

Она еще говорила о своих с ней, Панафидихой, «женщиной тяжелой по характеру и скрытной», отношениях, кляла Илону на чем свет стоит, жаловалась на безденежье, на здоровье, но Решетников уже понял, что большей информации не получит.

— Скажите, а из тех, кто изображен на фотографии, никто не приезжал к Илоне после того, как Бориса осудили?

— Чего не знаю, того не знаю, врать не буду. Когда у них сабантуи были, я туда не ходила. В середине лета один лысый приезжал, но к Татьяне, Илоны уже не было… да я вам говорила — от Бориса из тюрьмы.

— Да, да, это вы говорили, — Решетников встал. — Что ж, спасибо вам, Полина Евграфовна, на добром слове. За чай, за сухари спасибо. Будем надеяться, соседи у вас окажутся хорошими людьми. Здоровьица вам!

Он ушел, упросив хозяйку не провожать, под шумно разыгравшийся огонь в печи, и этот огонь, запах грибов и мелисы да гудок волжского теплоходика напомнили ему детство, дом, близкий порт на Иртыше, безвозвратно оставшиеся в первом периоде жизни.

«Гипертонический криз можно и спровоцировать, — думал он, выводя «Москвич» на площадь перед мостом. — Теперь не докажешь — оснований для эксгумации никаких, да и права на расследование нет, даже на частное. С тем и остаюсь при своих подозрениях, всегда ваш Викентий Решетников».

Солнце то закатывалось за быструю тучку, то снова игриво подмигивало, и Викентий чувствовал себя под стать погоде — как больной, у которого болит все и ничего конкретного, и вот он стоит посреди поликлинического коридора и не знает, в какой кабинет ему идти. Это состояние вылилось в конечном счете в приступ злости, чрезвычайно обрадовавший Викентия, — какое-никакое, а проявление эмоций, давно забытое состояние, означавшее для него то же, что начало гона для охотничьего пса: куда бы ни привел след, но он взят, и гону быть.

Бензина хватило бы до Дмитрова, но Талдомская АЗС на выезде была пустынна, и он решил заправиться под пробку впрок; сунул наконечник «пистолета» в бак, и когда потекло, задрожало, леденя ладони, снова пробежали мурашки по спине от нахлынувших воспоминаний — боль приходит и уходит, а душа заживает медленнее ран, лекарствами тут не поможешь.

…Вспоминал Викентий полковника из Главного управления угрозыска, куда его вызвали через двадцать пять вышестоящих голов, срочно и непосредственно по непонятной причине, весной девяносто четвертого. «Капитан Решетников по вашему приказанию…» — «Садись, Решетников. Руки на стол!» Высшие чины сгрудились возле него, посматривали на фотокарточки и на руки, морщась и покачивая головами: «М-да, угораздило парня. А ведь похож, похож». «Омскую кончал?» «Один из тысяч в системе, даром что участковый». Викентий терпеливо (молод был и спокоен) ждал, подавляя недоумение от консилиума в полковничьих и генеральских погонах: не списать ли решили? Но почему, если годен, и почему УУР?.. «Такое вот дело, Решетников. Взяли мы тут одну группировочку в составе восьми человек, и «малява» с ними, по которой должны они были встретиться с поставщиком героина Паленым. О нем им известно только то, что кисти рук сильно обожжены — в точности как у тебя…» Перед Викентием лег веер снимков: крупно — похожие руки, крупно же — лицо трупа. «Это наши алтайские коллеги постарались, замочили его в перестрелке, а прикордонники его группу подстерегли по наводке интерполовского агента из «Золотого треугольника». Словом, есть шанс внедриться в их систему. Мы по своим оперативным каналам пропустим слух, что взяли Паленого, а героин его спрячем до поры. Дело рискованное, ну да в нашей профессии без риска не бывает. Если ты на это подпишешься, оперотдел разработает «легенду»… Знал бы Викентий, чего доведетея хлебнуть и как вся его жизнь обернется, — не подписал бы нипочем!.. Но он не знал и знать не мог, понял только, что раз они его нашли и доверяют — значит, надо, а его дело служивое: «так точно» или «никак нет». Карамышев Сергей Никодимович по кличке Паленый фигурой был непримелькавшейся — все, кто его знал, парились на нарах или гнили в земле, а пятьдесят кило высококачественного героина из бирманского мака да обожженные руки должны были стать его визиткой. И началось внедрение. С сизо началось, как полагается, с камеры, из которой Карамышева-Решетникова (или наоборот, вскоре он уж и сам разобрать не мог) ежедневно таскали на многочасовые допросы — для сокамерников, а фактически — на подробный инструктаж. Через четыре месяца Викентий знал о наркотиках все, что возможно, и о «двойнике» своем, и о связях, и о каналах поставок, и тех, кто эти каналы контролировал, — в лица, поименно, по обе стороны границы. Потом был суд — открытый, показательный, и приговор на основании 224-й — «незаконный сбыт наркотических средств, совершенный по предварительному сговору группой лиц, в крупных размерах» — словом, по полной закатали, на всю пятнашку, посадили в «столыпин» и отправили в Соликамск, в зону особого режима, предварительно очищенную от «останкинцев» и прочих москвичей, кто хоть как-то мог бы опознать участкового 157-го отделения Москвы… До «побега», организованного в соответствии с детально разработанным оперативным планом, пришлось тянуть десять месяцев, завоевывая авторитет у зеков, беспрестанно обманывая тех и этих, участвуя во внутрикамерных разборках со ссученными — с одной стороны и разработках — с другой. Вынужденное вероломство выхолащивало душу…

 

2

В половине третьего Викентий вернулся в Москву и позвонил Столетнику. Частный детектив молчал, хотя телефон всегда был при нем. Это настораживало. Долго не отзывалась и Цхония-Бражевич, старая знакомая Викентия, защищавшая его на процессе, а после, через два года, когда его семейная жизнь дала первый сбой, приютившая ненадолго в своей квартирке на Тверской-Ямской — пока не вернулась из Англии дочь. В последний момент жетон провалился.

— Здравствуйте, Нинель Амвросиевна, — сказал он, прикидывая, как бы поскорей перейти к делу и не выглядеть при этом нахалом перед добродетельницей. — Викентий Решетников.

— Вик! Боже! Вы где? Как давно я вас не слышала! Вы в Москве?

— Ну да, да, конечно. Только далеко я, в Тимирязевском. Вы меня извините, я собирался зайти, да все было недосуг…

Он действительно собирался нанести ей визит, но не во вчерашней же нищенской ипостаси: высокообразованный, интеллигентный адвокат, она не должна была видеть его падения, слишком много хорошего, доброго он почерпнул для жизни из их бесед за чаем с вишней — может, благодаря этому и выжил.

— Викентий! Вы же знаете, двери моего дома…

— Спасибо, спасибо… Я зайду на следующей…

— Вы опять на нелегальном положении? — полушепотом спросила она.

Викентий невольно улыбнулся — наивный вопрос человека, не искушенного в практике оперативки.

— Да.

— Я могу чем-то помочь?

— У вас есть под рукой справочник московской коллегии?

— Ну конечно, есть.

— Мне нужен адрес Мезина М.И. Адрес и телефон.

— Мезина?.. Минуту, если он член коллегии…

— Да, да, это проверено, откройте букву «М».

— Вы сказали, М.И.?.. Да, есть такой, Моисей Израилевич, улица Лесная… — она продиктовала адрес и телефон, воскликнув: — Боже, да это же совсем рядом с моим домом!

Но в цепкой памяти Викентия уже всплыл другой адрес: там же, на Лесной, проживал Анатолий Ильич Майвин. Впрочем, у Давида — строителя фешенебельных коттеджей могло быть много адресов.

— Спасибо, — сказал Викентий. — Извините меня, мне очень некогда.

— Я понимаю, Викентий. Удачи вам. Если что…

— До свидания.

Викентий еще раз набрал Столетника, но связи не было. Он позвонил по запасному телефону: женщина, которая сняла трубку (видимо, жена этого Каменева) сказала, что Женя не звонил, и где он — она не знает.

Ехать на Первомайку было бессмысленно, как и наносить визит адвокату Мезину, не будучи уверенным, что там не побывал Столетник.

Час уже равнялся вечности, отсутствие связи не влекло пассивного ожидания, тем более что объект для разборки у Решетникова был…

Обстоятельства свели их через два года после того, как Илона щелкнула диковинным аппаратиком, ненароком запечатлев секретного агента госбезопасности, профессионального провокатора, работавшего на «наших» и на «ваших», не считавшего трупов и не выбиравшего средств для достижения цели. Ликвидация канала поставок героина из района «Золотого треугольника» в Россию была для Беса (так звали его бутлегеры за необузданный нрав, не сочетавшийся даже с жесткими законами блатного мира) способом личного обогащения — в отличие от Решетникова в роли Паленого Бес думал о своем будущем.

Кроме капитана Решетникова в крупную, разветвленную сеть наркодельцов были внедрены и другие агенты, незнакомые друг с другом в целях конспирации — их действия координировал Бес. Это означало, что все они были в его власти. Он мог сдать караван с наркотиками, мог подставить своего агента, а мог завести бутлегеров в осажденное ущелье, где их поджидал летучий эскадрон, проходивший по секретным документам под литерой К. Никто никогда не знал, кто стоит во главе этой группы, какова ее численность и кем она финансируется: группа «К» была строго засекречена даже в Главном управлении Федеральной службы безопасности и занималась отстрелом лидеров преступного бизнеса. Под пули «истребителей» попадали и те, кто угрожал агентуре, — стоило подать условный сигнал Бесу, и выстрел снайпера ликвидировал угрозу безопасности.

Все это Викентий знал, понимал, что пуля снайпера может сразить и его, окажись он волей или неволей поперек Бесова пути: с самого начала он был поставлен в такие условия, когда нужно держаться золотой середины, денно и нощно быть начеку: удел всякого сексота — приносить в жертву человеческое достоинство, закон, каждый час, каждую минуту подвергаясь риску быть убитым, разоблаченным, обманутым — в мире, где нет ни своих, ни чужих, где Его Величеству Случаю отводится минимальная роль, всякий «авось» чреват смертью. Бесу покровительствовал кто-то могущественный из органов, и он стал некоронованным вором в законе — надежно прикрытым беспредельщиком. Прикрывали его наркотики, деньги и компромат; в отличие от Викентия он пришел туда с солидным приданым и увеличивал его, а стало быть, и свою ценность, не выбирая средств, работая по правилам уличного боя, не знающего морали.

Ничто не может возникнуть ниоткуда. Викентий понимал, что набрать такой вес, обрасти связями в команде убийц и в Интерполе, ГБ и милиции за год и даже за два Бес не мог, а работал давно и сидел прочно. С «доставщиками» из «Треугольника» он говорил по-бирмански, с иранцами — по-английски, но знал и пушту, и невари. Профессионал, не какой-то там участковый. Бес появлялся в самые неожиданные моменты и так же неожиданно исчезал, подобно сказочному обладателю шапки-невидимки, подаренной волшебником. Так он исчез перед началом заключительной операции — словно растворился в пространстве, и Решетников готов был забыть, вычеркнуть его из своей памяти, но вдруг теперь, когда кошмар нелегальной работы в банде уже позади, Бес вынырнул снова — на старой фотографии. Худого, горбоносого, низкорослого человечка с расчесанной на прямой пробор головкой на длинной шее с остро выступающим кадыком Решетников узнал сразу: он сидел за столом в профиль — третьим справа от Ямковецкого — со стаканом водки, напротив адвоката Мезина, рядом с мужем Полины Евграфовны Подлесовой, затесавшимся в компанию, как теперь выяснилось, случайно, и уже усопшим.

Решетников остановил машину возле табачного киоска в Стрелецком, купил пачку «Дымка» и достал зажигалку. Большая, сработанная лагерным умельцем бензиновая зажигалка всякий раз напоминала ему о выхваченной из мальчишеских рук емкости с горючей смесью, но именно потому он ее и носил: хотел привыкнуть, чтобы забыть.

Отсюда были видны окна кафе «Мотылек», занавешенные бордовыми тяжелыми шторами в складках. Кованые решетки, крашенные в золотистый цвет, свидетельствовали о благосостоянии содержателей заведения; даже дверь черного хода — двойная, тяжелая, крытая лаком, и крыльцо с окаймленными медным уголком ступеньками, желтым фонарем в узорчатом вороненом корпусе отличали кафе от тысяч подобных и делали его похожим на дорогой уютный ресторанчик под кодовым названием «Не для всех».

Решетников вернулся в машину, докурил, вспоминая, сколько раз он в бытность свою участковым громил эту точку, сколько бумаг исписал с просьбами к начальству закрыть рассадник, привлечь хозяев, организовать облаву — и на мелкооптовиков, и на дешевых проституток, обретавшихся здесь круглосуточно: кафе-бордель закрывали, хозяйку Виолетту Раздорскую — бывшую артистку кино — штрафовали, привлекали, сажали даже, а спустя какое-то время над крыльцом опять загорался фонарь, и в переулке, не заботясь о правилах парковки, скапливались машины сутенеров. Теперь Решетникову оставалось только улыбнуться, припомнив свое донкихотство: «Не зная броду, не суйся в воду», — говорили ведь, еще дед покойный говорил. Неужели нужно было пройти через тюрьмы, пересылки, лагеря, потерять семью, утратить смысл жизни, бродяжничать, чтобы понять: в этом мире как в банде — нет своих и чужих, есть рамка с сотами, где каждому отведена своя ячейка, а медом, так или иначе, распорядится пчеловод: захочет — продаст, а захочет — сам съест или в землю зароет. Все куплено, все продано, здесь не любят солистов, и все, кто не хочет или не умеет выть в волчьем хоре, подлежат отстрелу.

Решетников, во всяком разе, вернувшись в большой этот мир из его малой модели, не нашел в нем отличий от оргпреступной группировки, но дальше выть оказалось не под силу, а один в поле не воин.

Именно поэтому Решетников сразу понял: пчеловодом Ямковецкий не был, «сбыт имущества, заведомо добытого преступным путем» — фальсификация, семь лет для владельца контрольного пакета акций АО «Земля» — смешно, такие уходят в землю, а не в тюрьму.

Он оставил машину на месте, прошелся пешком. Парадная дверь «Мотылька» — двустворчатая, на фотоэлементах, расписанная под крылья одноименного с названием насекомого, — распахнулась. Аппетитно пахло кофе, бисквитами, ликером «Шартрез» и еще чем-то — французскими духами, что ли, во всяком случае, дорогим, из другого праздника, на котором Решетников не бывал. В кафе было абсолютно темно, только вмонтированные в навесной потолок разноцветные точечные светильники высвечивали каждый из двенадцати столиков, да за спиной бармена в белой сорочке и галстуке подсвечивалась в такт мелодии витражная стенка. Это мигание раздражало Решетникова, разрушало уют, вкуса в таком оформлении было не больше, чем в селедке с медом, и хотя Решетников к эстетам себя не причислял и в дизайне не разбирался — все его здесь раздражало, хотелось поскорее уйти.

За столиками сидели в основном попарно — не то артисты, не то педерасты, глазели на странную личность в длиннополом черном пальто и шляпе, тщетно пытаясь угадать своего. Не обращая на них внимания и не вынимая из карманов рук, Решетников тяжелым шагом подошел к стойке.

— Вы что-то хотели? — поигрывая шейкером, справился голубоглазый бармен.

— Карат давно заходил?

— Простите, кто?

— Тебе уши прочистить, педрило?

Шейкер в холеной ручке замер, взгляд остановился. Незнакомец в прикиде бригадира на коктейль с шоколадом явно не претендовал.

— Только не говори, что ты не знаешь, о ком речь, — предупредил Решетников.

Бармен суетливо повел глазами в поисках охраны.

— На этой неделе его здесь не было, — пробормотал, поняв, что деваться некуда.

— И сейчас его здесь нет?

— Может быть… я не видел, как он вошел!

Решетников обошел стойку и, раздвинув портьеру, оказался перед дверью в смежное помещение. Бармен успел-таки нажать кнопку — едва Решетников постучался, дверь отворилась и перед ним предстал «бычок» с угрожающим взглядом:

— Что надо?

— Виолетту позови.

— Какую еще…

— Сынок, — вразумительно сказал Решетников, — хотя я человек старый, а ты новый, давай не выяснять конфликт поколений: у каждого свои преимущества. — С этими словами он откинул полу пальто и продемонстрировал многозарядный автоматический аргумент под мышкой. — Делай, что я сказал, иначе я войду сам, а тебя уволят за несоответствие.

«Бычок» сглотнул, но спокойный тон дяденьки в шляпе подсказывал единственно правильное решение. Тем более «генц» — не табельный «Макаров» мента, со «своими» можно договориться.

Решетников вернулся в кафе, сел за столик, огражденный обитой сукном переборкой.

— Принеси-ка мне кофе, — остановил проходившую официантку. — И скажи «голубому», чтобы сделал музыку потише.

Он расположился спиной к стойке — это позволяло не видеть дурацкой стеклянной стенки; без нее здесь было даже уютно, а когда бармен убавил звук, и вовсе потянуло в сон.

Иногда жизнь представала перед ним в сценах, которые разыгрывались на этажах, — он видел их мельком, поднимаясь в скоростном лифте с прозрачной дверью, и узнавал их, когда персонажи оставались внизу: видел свадьбу, шикарную невесту в белом, струи пены из бутылок с шампанским, людей с музыкальными инструментами, детей, опоясанных лентами. «Маша!» — осознавал запоздало, а лифт уносил его вверх, вверх, почему-то все время вверх, как будто возносил в рай, и Решетников не знал, хорошо это или плохо: по логике он должен был падать вниз. Потом, на следующем этаже, видел сквозь дым вентилятор под потолком, каких-то черных, окровавленных людей на солончаках, но прежде, чем лопасти вентилятора превращались в несущие винты дневного противотанкового «КА-50», а «груз-200» — в убитых американской противопехотной миной друзей Шуру Гандина и Диму Трофименко, лифт уносил его дальше, картинка сменялась на детскую, зимнюю, рождественскую и безобидную: проклятое наваждение не знало хронологии и логика над ним не властвовала.

— О-о, какие люди! — тучная, затянутая в шелка Виолетта Раздорская, как бы невзначай коснувшись пальчиками его небритой щеки, прошелестела и села напротив, и тут же на столике появилась чашка горячего кофе. — Викентий Яковлевич, сколько лет, сколько зим! Что это вы сегодня в маскараде? У вас борода приклеенная или как?

Говорить с ней Викентию было не о чем. Он знал, что за скрытой портьерой дверью — номера с девочками от четырнадцати и старше, знал, что в кармане бармена и в складках кружевного фартучка официантки можно найти разовую дозу кокаина или «марку» ЛСД, но бордель разгонять не собирался.

— Много лет, — согласился он. — Гляжу, бизнес твой процветает, видно, крепкие атланты подхватили «крышу»?

Она театрально засмеялась, всплеснула ручками:

— Все-то вы, Викентий Яковлевич, подмечаете, все знаете, каждого видите насквозь. Даже страшно с вами.

Викентий закурил, звучно отхлебнул кофе, отметил боковым зрением — за столик сбоку сели невесть откуда взявшиеся накачанные «быки», спиной почувствовал, что еще кто-то остановился сзади.

— Не бойся, Виолетта. Меня давно не было в городе. Проезжал мимо — зашел по старой памяти.

Нынешний Решетников был для нее загадкой, а прежнему ничего не стоило распугать клиентов — перебить охрану, пересажать девиц, вытряхнуть наркоту, устроить повальную проверку документов у посетителей. Наркота была уже спрятана, одетые девицы стояли у запасного выхода наготове, но привечать в своем заведении опергруппу ей не хотелось, тем более не хотелось выбрасывать тысячи баксов на ликвидацию последствий.

— Может, чего покрепче выпьете, Викентий Яковлевич? — наклонившись к нему и кокетливо поправляя прическу, поинтересовалась бандерша. — С дороги устали небось? Не беспокойтесь, у меня для постоянных клиентов скидка.

Решетников усмехнулся, затянулся едким дымом, сделал еще глоток.

— Не дури, хозяйка, — посмотрел на нее снисходительно. — Клиентом я твоим никогда не был и уже не буду. И на лапу никогда не брал — этого ты мне не пришьешь, так что не намекай.

— Да что вы! И в мыслях не имела!

— Мысли твои у тебя на лбу написаны. Но ты успокойся — скандала не будет. Так что «быки» пусть не напрягаются, мне на них патронов жаль. Подскажи, где найти Карата, и я уйду.

Взгляд Решетникова задержался на золотом медальоне, висевшем на полной, холеной шее Раздорской. Над ним уже поработали: с крышки сердечника исчез вензель «АК», означавший инициалы супруги ограбленного ювелира Самсона Карабанова, и на смену молочному халцедону в форме папоротниковой ветви пришел весьма искусно сработанный лебедь из дробленого аквамарина. Виолетта поняла, нахально спрятала подарок судимого Жоржа Дейнекина по кличке Карат в декольте, но врать о разладе с ним было поздно. Это мог быть совсем другой медальон, купленный Виолеттой в магазине или подаренный ей бабушкой; тогда — два с половиной года назад — Решетников, видевший похожую штучку в каталоге ограбленного ювелира, непременно изъял бы его и отдал на экспертизу, зная о связи подозреваемого в ограблении с бандершей, а теперь… Теперь он готов был плюнуть в свое отражение не за сокрытие и пособничество, а за свой неистребимый ментовский инстинкт, подумав: «Пошло оно все к… Еще неизвестно, с какого трупа снял этот медальон ювелир».

В Бога Решетников не верил, но полагался на Время, тасовавшее ценности, как колоду крупье, некогда ничего для него не значившее, а к мудрым сорока превратившееся в божество, оно разберется, кто прав.

— Зачем вам Карат? — искренне поинтересовалась Раздорская.

— Успокойся, мне он не нужен. Ищу одного общего знакомого.

Она посмотрела куда-то за его спину, косанула на «быков» Решетников мелкими глотками допил кофе, чувствуя шевеление позади, а когда отставил чашку, их уже не было.

— Вы его арестуете? — осторожно спросила она.

— А есть за что? — улыбнулся он глазами. — Пойди позвони ему. Скажи, Решетников просит встречи. По возможности срочно.

Это было знаком доверия: ни один мент не позволит предупредить того, кого собирается задержать. Да и на мента Решетников уже не походил, по крайней мере на того, прежнего которого она помнила.

— Не надо, — сказала Виолетта. — Ты и при погонах паскудой не был, Решетников, за «звездочку» ребят не сдавал

Решетников снял шляпу и поклонился.

— Только это не значит, что я с ними был заодно, — уточнил.

— Пиши телефон, у него мобильный.

— Запомню.

Она назвала номера телефона и «восьмерки» Карата.

— Ему может не понравиться, что ты…

— Во-первых, — перебила его Раздорская, — ты устарел Викентий: теперь я делаю то, что нравится мне; во-вторых, если ему не понравится, он не назначит тебе «стрелку» — только и всего; а в-третьих, он на сегодня чист и брать его не за что.

Решетников погасил в пепельнице окурок.

— Понял, — кивнул.

— Что ты понял?

— Что ты ему уже позвонила, — надвинув шляпу на глаза, он встал и зашагал к выхода.

— Ну ты даешь, мент, — восхищенно покачала головой Раздорская и залилась хорошо поставленным смехом.

 

3

Из всех земных благ Карата интересовали камни и скачки. Погоняло досталось ему от любимого жеребца и в сочетании с пристрастием к алмазам оказалось точным и прилипло навек. Решетников знал его еще несовершеннолетним, знал о нем много больше, чем следователь, сажавший его по сто сорок шестой — за разбой, но навешивать лишнее не стал: «Петушки к петушкам, раковые шейки в сторону».

Карат мента не отшил, на встречу согласился, но потребовал «ботать при братве», дабы не заподозрили, что ссучился; с Решетникова же взял обязательство явиться одному и без мундира в Сокольники к Оленьим прудам, и Викентий нехотя потащился туда — не ближний свет, но выбирать не приходилось.

«Ишь, как оно все перекрутилось, время-то, — сокрушался он, путаясь в развязке у Пятницкого кладбища. — Бандерша вслед хохочет, разбойник указывает, куда прибыть. Все вспять, все сикось-накось. Братве меня показывать станет: вот, мол, мент ко мне на поклон!»

Но Карат был единственным из бригады Бурого, к кому можно было подступиться — не в бегах и не в отсидке, да к тому же не фармазон; даром, что ли, с глазу на глаз встречаться не хотел? О личности угла Решетников предпочитал не думать, будучи в разладе сам с собой…

Двадцать два месяца вертелся он как уж на сковородке, троих, не признавших в нем Паленого, сдал через Беса группе «К», самолично нескольких положил, а чего, спрашивается, ради? Однажды ждали крупную партию порошка. 110-футовое каботажное судно в открытом море перегрузилось на полтора десятка катеров, и те устремились в разные точки «зачищенного» и контролируемого пустынного побережья вдоль Приморска — всех не накрыть, сделать это можно было только централизованно, на базе в скалах. Решетникову удалось узнать ее координаты и номера грузовиков. Он предупредил Беса, должна быть засада, но засады не оказалось, грузовики благополучно увезли героин на несколько «лимонов» в неизвестном направлении. Дело было не в «лимонах» и даже не в сизифовом труде агента: партия предназначалась для России, в результате умышленно сорванной акции тысячи юных жизней пошли на слом. Презрев смертельный риск, Решетников передал отвечавшему за его внедрение полковнику, что Бес работает на банду, но информация «потерялась» в сейфах — начальство не хотело связываться с гэбней или полковник не решался предавать оперативные сообщения огласке, зная, кто стоит за Бесом, в каких отношениях организаторы межведомственной операции друг с другом, с зарубежными поставщиками и отечественными получателями. Это была первая крупная операция, успешная для наркодельцов вопреки стараниям агента Паленого. Тогда он недоумевал, а позже неоднократно становился невольным свидетелем, как грузовики эскортировали милицейские автомобили Приморского ГУВД, а после бутлегеры отстегивали старшим чинам и градоначальникам «грязные» баксы, и залетный депутат Госдумы гулял вместе с главарями международного наркосиндиката в арендованном кабаке пятизвездочного отеля; миллионы от продажи наркотиков шли в «отмыв» на АО и госпредприятия, поступали на подставные счета, в партийные кассы, обеспечивая успех «народным видвиженцам» в выборных кампаниях.

Все смешалось в русском доме тотального селенга и в сознании Решетникова, время для него остановилось.

…Карат ждал за столиком открытого кафе, закрытого по его распоряжению для случайных посетителей. Поджарый, загорелый под анатолийским солнцем, в ладно сшитом костюме с серебристым отливом, он приветствовал Решетникова белозубой улыбкой, широким жестом указал на стул напротив. Руки не подал, да Решетников и не пожал бы ее.

— Что будешь пить, мент? — спросил, отхлебнув из бутылки «Жигулевского».

Четверо его подельников сидели за соседним столиком и насмешливо рассматривали странного человека, представленного ментом.

— Ты же знаешь, Карат: я с бандитами не пью, — развернув стул к визави, оседлал его Решетников.

Все, включая Карата, заржали, кто-то даже похлопал в ладоши.

— Не очень любезно с твоей стороны, — погасил улыбку Карат. — Где ты здесь видишь бандитов, мент?

— Ну да, ты великий труженик, это мне известно. У тебя от мозолей ладони не сгибаются, — кивнул Решетников на унизанные перстнями пальцы. — А они — твоя бригада, артель «Напрасный труд».

— Воспитывать меня пришел? — в голосе Карата послышалась угроза.

— Поздно, Карат, да и не мой профиль. Я к тебе по делу пришел.

— У-у-у! Расту! С каких это пор у Карата с легавыми общие дела?

— Правильно мыслишь. Общего у нас ничего нет и быть не может, разве что несколько знакомых. Но о них я тебя спрашивать не стану — все равно не расскажешь, так что цирк устраивать ни к чему.

Карат отставил бутылку, по-бычьи наклонил голову и уставился на Решетникова немигающим взглядом:

— Так что же тебя интересует, мент?

Решетников покачал головой:

— Триумфа не получится, публику твою я разочарую: перед тобой частное лицо, хотя позиций я не сдавал и к братве твоей отношусь по-прежнему. А интересует меня разборка на Яузе осенью девяносто второго.

За соседним столиком снова загомонили, предвкушая ответ бригадира, но Карат бросил на подельников неожиданно злобный взгляд и помрачнел: разговаривать предстояло серьезно, ведь о его участии в той разборке Решетников не сказал ни следствию, ни суду, иначе тянуть бы ему по семьдесят седьмой за бандитизм.

Карат умел платить по счетам.

— Что конкретно? — спросил он, выдержав длинную паузу.

— С чего началось и чем кончилось.

Кенты Карата снова засмеялись, кто-то отправился за пивом. Стал накрапывать дождик, и двое натянули цветастый зонт с рекламой «Мальборо» над головами Решетникова и своего бригадира.

— С чего началось? — извлек из кармана коробку «Хенри Винтермана» Карат. Предложил Решетникову, тот отказался. — А черт его знает. Я ведь тогда рядовым бойцом был, «качком».

— Сколько вас, таких «качков», выставили?

— Машин восемь, кажется. Да у сибирской бригады так же. Поровну, боссы все оговорили, сечи не должно было возникнуть вообще. Сыр-бор разгорелся из-за заправки на Шереметьевской.

— Ну да? — недоверчиво покачал головой Решетников.

Карат усмехнулся:

— А может, и нет. Достали они нас.

— Кого?

— Ты как на допросе прямо, Решетников. Говорю ведь — мое дело кулаками махать, если что. А там разное говорили, я не вникал: меньше будешь знать, дольше проживешь.

— А что говорили?

Карат с наслаждением затянулся сигарным дымом. «Быки» поставили перед ним любимое «Жигулевское», сами разделили упаковку «Факса».

— Может, выпьешь?

— Завязал, — признался Решетников.

— Сказал бы, под кого роешь, легче было бы вспоминать.

— Ни под кого, Карат. Дело давнее, к тебе и твоим бойцам отношения не имеет. Да и ни к кому из живых.

— А мертвяков там не было, Решетников, — уверенно сказал Карат.

— Так уж и не было?

— Вон оно что… Гриша Потоцких, значит? Брат его подрядил?

— С братом незнаком. Да и о нем раньше не слышал. Я ведь тебя не спрашиваю о твоих делах, Карат? И стучать ни на кого не заставляю. За разборку ту все, кому положено, отсидели. Так что опасаться тебе нечего. А про заправку ты Виолетте Раздорской ночью расскажешь, мне лапша не нужна.

— Была заправка, — выставил ладонь Карат, как свидетель на суде присяжных. — Хотя, конечно, ерунда. Кемеровские квартиры в нашем районе повадились отбивать, прибрали платную стоянку на Останкинской.

— Чью?

— Бори Ямковецкого.

— Как это — прибрали?

— Ну, пытались прибрать. Выставили счет, никто им платить не собирался, конечно, тогда они кинули пару гранат из ствола, покалечили две или три машины… Ты же помнить должен.

— Помню. Заявления никто не написал.

— Правильно, Ямковецкий это дело уладил с МУРом и с владельцами. А потом кемеровцы за Ярославский рынок на проспекте Мира принялись. Мы его только у «пиковых» отбили. Они, гниды, с ними вступили в альянс, обложили данью перекупщиков, защиту им пообещали. В наш «общак» перестали бабки поступать.

— После Бурого Давыдов был?

— Давыдов сидел. Ямковецкий в «смотрящих» ходил, Гриша точек пятьдесят держал.

— В каких они были отношениях?

— Как когда. Где вместе дела проворачивали, если по-крупному, а где по отдельности. Потоцких наркоту гнал, держал связь с крутыми барыгами. Но еще до посадки Давыдов его метелил пару раз, говорил — ссученный, ментовская «крыша», мол… ну да это тебе видней.

— Мимо, Карат, — заверил Решетников. — Если бы так было, я бы к тебе не приходил.

— Может быть. Значит, гэбэшная «крыша», но братва его не уважала — чужак.

Решетников достал из кармана фотографию:

— Взгляни, Карат, он здесь есть?

Карат внимательно посмотрел на снимок, показал на человека лет тридцати с черными вьющимися волосами и хищным выражением на вытянутом, с резкими чертами лице:

— Да вот он, покойничек.

Потоцких сидел вполоборота к Бесу, вытянув руку с вилкой, на которую был нанизан корнишон.

— А еще кто-нибудь здесь есть из твоих знакомых?

— Борю ты сам знаешь, — вернул фотографию Карат, — а остальных впервые вижу.

Решетников понимал, что, если он и узнал кого-то — все равно не скажет, и настаивать не стал — сам ведь пообещал не интересоваться живыми.

«Итак, пятеро из одиннадцати, — подытожил, убирая фотографию. — Неплохо!»

— А почему Ямковсцкий на ту «стрелку» не поехал?

— Кто? Боря? — улыбнулся Карат. — Ну ты даешь! Боря к тому времени высоко взлетел. У него концы в московском правительстве были, а то и повыше.

— Как его убили, Потоцких?

— Ну, как… Просто. Съехались на Яузе — за «раковым» корпусом, неподалеку от Будайской. Вышли из тачек. Их бригадир Зверь и Гриша отошли в сторонку потолковать. Долго базарили, минут двадцать. Потом сибиряк заехал ему в челюсть, и началось — мы бросились разнимать, те — на нас.

— Стрельбы не было?

— Была стрельба, но и Зверь, и Гриша приказали прекратить. Двоим нашим в бронежилеты попало, у них кто-то заорал — ногу прострелили, что ли. В общем, пошла месиловка, Грише по чану съездили, он упал. А тут откуда ни возьмись — три «Волги», крик в матюгальник: «Бросай оружие!» Сирены с Будайской — не иначе кто заложил. Все — по машинам…

— Что-то не сходится, Карат, — усмехнулся Решетников. — Получается, сдали вы Гришу?

Карат не возмутился и опровергать такого мнения не стал. Не спеша допил пиво, курнул:

— Я тебе сказал, Решетников, все, как было. Большего мне знать не полагалось. Был приказ: с ментами не заводиться. Стали бы Гришу отбивать — потеряли бы полкоманды. Менты бы начали шмалять, сибиряки — по ним, и мы бы в долгу не остались.

Уж кто-кто, а Решетников бандитскую психологию постиг основательно, снаружи и изнутри, слово «сдали» произнес вслух, потому что это соответствовало конечному результату. «Качки» же типа Карата, конечно, в планы Ямковецкого не посвящались: те, кто убил Потоцких, так обставили бойню, что рядовым бойцам было невдомек — просто бросили подельника и разбежались, как бросали многих и почти всегда при малейшей опасности. Даром, что ли, бандиты? Не идейные, «все за одного» — не про них. Каждый выживает в одиночку, руководствуясь девизом: «Победителей не судят, а о побежденных не вспоминают».

— Как по нотам, — кивнул Решетников. — Отбили стоянку-то?

— А как же. Больше они к нам не совались. И с Ярославского их потеснили.

— После того, как Потоцких схоронили?

— Да. Его в чьем-то гараже нашли, с отверткой в сердце. Ребята хотели Зверя взять, но Ямковецкий запретил. Сказал, что из тюрьмы от Бурого «малява» пришла. Чуть позже, в декабре, «пиковые» поперли на отель «Останкинский» — ресторан с сибиряками не поделили. Вот там была сеча — по восемьдесят боевиков выставили. Не подоспей мы — чеченцы с азерами бы объединились.

— Значит, вы объединились с сибиряками»?

— А по-твоему, нужно было уступить «пиковым»?

— Ну патриоты, етит!.. — сплюнул Решетников. — Где там Российской Армии!

— Фуфло это все, — признался Карат. — Зверь с Ямковецким встретились, покалякали, команду спустили.

— А если бы он с Аслаханом покалякал?

Карат не ответил, затушил окурок с оплавленным мундштуком.

— Зверь теперь где?

— Зверь теперь в раю, — ответил Карат и встал. Следом поднялись остальные. — Вот здесь его, у кафе «Фиалка», положили. Рядом с его «БМВ» вшивая тачка стояла — старенькая «Шкода». А в багажнике — бомба с радиоуправляемым детонатором на восемьсот грамм тротила. Ахнуло так, что в кафе стекла повылетали.

— Кто?

— Не знаю. Но делом занимались гэбэшники.

О том, что Зверя пришили, тогда еще старлей Решетников знал, но в подробности вникать не было нужды.

— На Даниловской в ресторане «Невод» официантом брат Потоцких Эдик, если что — обратись к нему. А я тебе все сказал. Будут личные проблемы — заходи, поможем.

— Что вы все по кабакам, Карат? «Мотылек», «Олень», «Фиалка», «Невод»… Голодные, что ли? Когда уже нажретесь-то?

Все снова заржали, но Карат слова его воспринял серьезно:

— Когда в тюрьмах да на зонах кормить лучше станут. Там от голода эти мысли приходят — выйти бы на волю, захомутать кафешку да нажраться вдоволь, а потом можно и снова на нары.

Захлопали дверцы, и все три «восьмерки», укомплектованные бойцами заматеревшего Карата, укатили по Богородскому шоссе. Решетников встал, подошел к окошку, из которого подавали пиво и вкусно пахло сосисками.

— Мне нужно позвонить, — сказал толстому буфетчику.

Тот покорно протянул ему трубку сотового телефона.

«Один из них, — догадался Решетников. — За босса меня принял».

Столетник по-прежнему не отзывался…

 

1

В одном японском энциклопедическом словаре написано: «ВОДКА — русский национальный напиток. 1200 мг — смертельная доза». Я чувствовал себя, как японец, выпивший 1200 смертельных доз. Едва мне удалось приблизительно установить, что жив, как я тут же об этом пожалел. Возникло острое желание позвонить в милицию, но под руками не оказалось телефона. Рук тоже поблизости не оказалось: они были связаны, заведены за лопатки и приторочены к шее, причем в качестве перевязочного материала использовался буксирный трос, Ноги были также связаны, согнуты в коленях, колени подведены к подбородку. Попытка открыть глаза оказалась тщетной, все равно я ничего не увидел — не то ослеп, не то находился в гробу, а может, и в посылочном ящике, но кондиционера здесь не было — это точно. Судя по тряске, меня уже куда-то пересылали. Тошнота и головная боль сопровождались рвотными спазмами, все нутро будто выжгло серной кислотой. Несколько раз я пытался включить сознание, но срабатывал какой-то автоматический выключатель, и падение в черную бездну продолжалось. В эти моменты я испытывал облегчение, однако инстинкт самосохранения срабатывал снова. По-моему, жизнь и смерть играли друг с другом в прятки, а я при этом просто присутствовал.

Жизнь выиграла — спустя еще некоторое время я осознал, что нахожусь в багажнике автомобиля, мчащего под откос по бурелому: меня то прижимало к передней стенке, то било о заднюю, в днище ударяли палки, пахло резиной, и где-то неподалеку урчал мотор. Либо меня везли убивать (но почему не сделали этого сразу?!), либо решили, что я мертв, и везли закапывать (но зачем тогда связали?).

Машина остановилась, я услышал, как захлопнулись дверцы с двух сторон, и через мгновение в глаза резанул небесно-голубой свет: лиц я не различал — те, кто упаковал меня сюда, воспользовались хлорацетофеноном, адамситом или другими полицейскими ОВ, после которых зрение восстанавливается не сразу. Двое выдернули меня из багажника на мягкую землю.

— Развяжи его, — услышал я голос над собой.

— Да на кой ляд его развязывать? Не все ли равно! — не соглашался второй, помоложе.

— Я сказал — развязать!.. — Наверно, этот был старше по званию — говорил негромко, но властно, как человек, привыкший к беспрекословному повиновению. Кто бы он ни был, мне он импонировал больше. Второй стал развязывать узлы.

— Ерепенился, — ворчал недовольно, — намертво затянул.

— Развяжешь — дай ему лопату, пусть копает сам, — распорядился старший, и я услышал удаляющийся хруст валежника под его ногами.

Почувствовав относительную свободу, я встал. Нокдауны на двенадцатых раундах тотализаторных боев не шли с нынешним состоянием ни в какое сравнение. Земля под ногами качалась, как палуба дрейфующего «Челюскина». На обочине лесной дороги, по которой никто не ездил с сорок пятого года, стоял лазуритовый «Порше». Высокий человек в светлой куртке вонзил у моих ног малую саперную лопатку. Лица его я еще не видел, только мутное пятно то приближалось, то отдалялось. Сейчас я едва ли попал бы в него с пяти шагов из гранатомета.

— Рой яму, что встал?! — прикрикнул незнакомец, прикурив какую-то дешевую вонючую сигарету.

Мы находились на лесистой возвышенности, внизу протекал ручей. Я не знал, что собирались искать здесь эти ребята, но вряд ли ручей назывался Эльдорадо, а меня старатели привезли к берегам Юкона как дешевую рабсилу.

Несколько незаметных дыхательных упражнений из китайской системы цигун помогли мне прийти в себя. На верхней губе сердитого молодого человека я увидел шрам и тут же узнал в нем описанного Ирой посетителя гостиницы «Байкал», так подло подставившего бедного животновода Алтынбаева. Меж сосен маячила сутулая спина его сообщника в желтом замшевом пиджаке.

— Бери лопату и пошел! — снова прикрикнул молодой. — Или тебе помочь?

Я наклонился, поднял лопату, но о том, чтобы метнуть ее в голову истязателю, нечего было и думать: руки и ноги мне еще не принадлежали. Он подтолкнул меня к опушке, окаймленной можжевеловыми кустами.

— А вы уверены, что закопали это здесь? — на всякий случай справился я, чтобы не пришлось потом копать в другом месте.

Ответом на вопрос был удар в челюсть. Мне послышался рев трибун во Дворце спорта: получать удары было привычнее, чем путешествовать в багажнике «Порше». Я почувствовал себя лучше и принялся за работу, с каждым движением все глубже вдыхая носом влажный лесной воздух и резко выдыхая сквозь плотно сжатые губы, как принято в таэквондо.

Окопавшись на глубину, вполне достаточную для стрельбы лежа, ни золота, ни шкатулки из слоновой кости с бриллиантами я не обнаружил и вопросительно посмотрел на начинающего золотопромышленника.

— Копай глубже, здесь ты не поместишься, — приказал он, направив на меня большой и, наверняка, скорострельный ствол. Человек в замшевом пиджаке подошел ближе, и я получил возможность рассмотреть его: очки в роговой оправе, гладко зачесанные назад остатки русых волос, крупный мясистый нос и маленький подбородок, к которому от крыльев носа спускались две глубокие складки, делавшие выражение лица угрюмо-брезгливым.

Два выстрела прозвучали почти одновременно; одна пуля зарылась у моих ног, вздыбив песок фонтанчиком, другая выбила из руки саперную лопатку.

— Быстрее! — рявкнул нервный молодой человек.

— Очень грубо, — подняв рабочий инструмент, покачал я головой. — Могли бы убить меня изобретательнее, как убили Балашову.

— Убили? — переспросил Матюшин (в том, что рыжий пиджак принадлежал ему, я нисколько не сомневался).

— Да еще как!

— Слушайте его, — отмахнулся сообщник. — Копай!

Что-то мне подсказывало, что действия их были не во всем согласованы. Я продолжил копать себе могилу с таким расчетом, чтобы лежать головой на христианский восток.

— А ну повтори! — подошел Матюшин к самому краю.

— Что повторить-то? — воспользовался я возможностью передохнуть. — Что Балашову убили? Так об этом уже все знают — от соседей до следователя. Очень лихое убийство, возможно, его опишут в пособиях по криминалистике.

Матюшин присел на корточки, в упор уставился на меня:

— А ты откуда об этом знаешь?

— Я-то? От знакомого патологоанатома. Результаты вскрытия показали отек легких, так что идея с шариком вам не удалась. Извините, мне нужно работать, — и, повернувшись к нему спиной, я продолжил окапываться.

— А ну постой!

— Да слушайте вы его больше! — занервничал молодой.

— Погоди, я сказал! — рассвирепел Матюшин. — Что показали результаты вскрытия?

— Вы можете вернуться домой на Серебряноборскую, там наверняка уже ждут следователь с группой захвата. Он вам все и расскажет.

Кажется, я окончательно пришел в себя, и моя новая работа мне начинала нравиться. Очень хорошая работа в отличие от детективной; сразу видны результаты, и при этом не нужно напрягать извилины.

Матюшин цепкой костлявой клешней схватил меня за плечо и развернул к себе:

— Хорош трепаться, ублюдок! Что сказал следователь?

Я вздохнул, воткнул лопатку в холмик желтого, как пиджак визави, песка. Терпеть не могу, когда прерывают трудовой процесс, но начальник был он — ему видней.

— Сказал, что впервые сталкивается с таким продуманным убийством. Шарик, привязанный к люстре, должен был служить сигналом безопасности для Ямковецкого. Да, Алексей Петрович? Если в вашей явочной квартире находился кто-то из посторонних, шарик нужно было просто снять или проколоть. А когда после несостоявшейся в «Байкале» встречи с Илоной вы поняли, что телефон засвечен и по нему прошла дезинформация Анастаса Рыжего — решили на всякий случай избавиться от тети Насти. Для этого в ее отсутствие нужно было просто заменить шарик на другой, точно такой же, только накачанный газом — вроде того, каким вы душили меня.

А потом выстрелить в него через форточку из окна противоположного дома в тот момент, когда тетя проходила мимо — без лишнего шума, из элементарной пневматической винтовки. Пожилая инфарктница — не тренированный детектив, ей оказалось достаточно одного вдоха. При этом и у Ямковецкого, и у вас — полное алиби. Уверен, в тот момент вы сидели в компании авторитетных друзей, каждый из которых может подтвердить, что вы неотлучно находились с ними в каком-нибудь ресторане «Изба рыбака». Уничтожить улики — срезать шарик с люстры, подобрать пульку, следы размытой слезами туши с лица покойной и, главное, забрать блокнот с телефонными сообщениями со стола — было делом техники. С этим вполне могла справиться Евгения Васильевна. Она ведь, кажется, приходила делать Анастасии Емельяновне уколы и у нее был ключ? К тому же нервы у этой мэм железные, такая не дрогнет.

Я сам удивлялся, как складно у меня получается. Наверно, для такой необузданной фантазии нужно стоять по колено в собственной могиле и слышать запах смерти. То есть версия эта у меня возникла раньше, но ни улик, ни доказательств, конечно же, не было.

От матюшинского носа в сизых прожилках отхлынула кровь, губы его побелели. Он медленно повернул голову в сторону молодого убийцы.

— Зачем? — прошептал зловеще.

— Да вы что?! Вы что, не видите, что он заливает?! Нашли кого слушать!..

— Кто-о?! — раненым зверем закричал Матюшин и, сжав кулаки, распрямился во весь рост. — Кто это сделал, ты?!

— Хватит! — крикнул молодой. — Никто ее не убивал, сама она!..

Но Матюшина было уже не остановить. Невзирая на ствол в руке убийцы, он схватил его за куртку и рванул на себя:

— Убью, твар-рь!.. падаль!.. — рычал, тряся его изо всех сил. — Я знал, знал!.. Она ничего не сказала бы, она была просто больной старухой, просила меня найти ей какое-нибудь дело!.. Она без дела жить не могла! Су-ки!..

Убийца резко отбил его захват, схватил за волосы на загривке, ткнул основанием ладони в подбородок, и Матюшин, описав дугу, шлепнулся на мох.

— Кого ты слушаешь, идиот!., кретин!.. На хрен мне твоя старуха сдалась, пачкаться о нее!..

— Не сме-еть!! Она же мне как мать!.. Сволочь! Как мать!..

Я понял, что копать дальше бессмысленно. Выпрыгнув из ямы, я с мастерством десантника армии генерала Родионова ударил убийцу саперной лопаткой. Удар пришелся в точку цзиньсо — между седьмым и восьмым позвонками. Если бы я врезал по ней ребром ладони — из строя вышли бы печень и селезенка, но саперная лопатка повредила и все остальные органы, подробный перечень которых можно найти в Большом анатомическом атласе.

Матюшин нащупал упавшие очки, нацепил их на нос и, вытаращив и без того увеличенные линзами глаза, стал отползать в сторону.

Сбросить тело в яму оказалось делом двух секунд. Там оно не помещалось — пришлось сложить его так, как складывали меня, упаковывая в багажник.

Воспользовавшись моей занятостью, Матюшин вскочил и побежал к «Порше». В самый последний момент я успел броситься к нему под ноги.

— Спокойно, Матюшин! Не надо спешить. Сейчас мы поедем вместе. Возьми-ка шанцевый инструмент и забросай товарища землей, пока я умоюсь.

— Я… я не… — замотал головой Матюшин.

— Потом расскажешь!

Я забрал из замка зажигания ключи, обыскал покойника. Двенадцатизарядный автоматический «Майами» стал моим трофеем, ко мне вернулись мои отмычки, пистолет и фонарик. Еще в кармане убитого оказались мое удостоверение и водительские права на имя Давыдова Сергея Иосифовича.

— Не закопаешь его через пять минут — я закопаю тебя рядом, — поставил я ультиматум Матюшину и побрел к ручью.

Это был, конечно, не Эльдорадо, но очень чистый и довольно быстроводный ручей с прозрачной холодной водой. Сняв с себя всю одежду, я с наслаждением искупался. Не могу сказать, что почувствовал себя родившимся заново, но желание умереть отступило.

В отведенный срок Матюшин уложился и теперь сидел, обессиленный, у холмика, всецело подчинившись воле рока.

— Где мы находимся? — спросил я, подойдя к машине.

— В лесничестве, недалеко от Сосновки.

— Где Ямковецкий?

Он пожал плечами. Я сел в прокуренный салон и завел двигатель.

— Эй? — растерялся Матюшин. — А как же я?

— Да как хотите! Что я вам, нянька?

— Но я действительно не знаю, где он! В последний раз я видел его у Балашовой три дня тому назад, он просил обеспечить колесами Анастаса Рыжего!

Я захлопнул дверцу и опробовал «Порше», сразу отметив, что салон значительно удобнее, чем багажник. Метров двадцать Матюшин бежал за мной, размахивая лопаткой, потом сдался и, прислонившись к сосне, сполз на мох. Я остановился, посигналил. Он покорно поплелся к машине, всем своим жалким видом выражая покорность побежденного; у дороги машинально огляделся и сунул под мокрую моховую кочку орудие убийства.

— Зачем было убивать несчастную женщину! — риторически воскликнул он, когда мы с похоронной скоростью двинулись в неизвестном направлении.

— Не будем о грустном, Алексей Петрович. Я человек впечатлительный, того и гляди расплачусь. Вполне допускаю, что вы к убийству гражданки Балашовой непричастны, но тогда не откажитесь ответить на пару моих вопросов. Они касаются Ямковецкого. Все остальные, включая вас, в мой прейскурант не входят. Итак, вопрос первый: он в бегах?

— Не знаю. Во всяком случае, скрывается.

Он достал из кармана мои сигареты «Кэмел». Я забрал у него их и закурил.

— Вы еще и мародер? Кстати, какие сигареты курил ваш сообщник Давыдов?

— «Приму», — поморщился Матюшин. — И он еще мой сообщник?

— А чей? Ямковецкого?..

Он нажал кнопку стеклоподъемника и отвернулся.

— Какое отношение ко всему имеет Майвин? Быстрее, у меня нет времени!

— Майвин — дерьмо, — изрек Матюшин тоном забравшегося в ванну Архимеда.

— Это я знаю без вас.

— Ставленник сибирской преступной группировки, Стартовый капитал сделал на квартирах — скупал, перепродавал.

— Это запрещается законом?

— Законом запрещается убивать одиноких стариков, приватизировавших квартиры. Оказывать силовое давление на владельцев, похищать детей. Только это — сейчас, а тогда, в начале девяностых, законы и нормативные акты в сфере операций с недвижимостью отсутствовали.

— Он что, убивал лично?

— Конечно, нет. Зачем? Но не знать о нескольких тысячах убитых и оставшихся без крова он не мог. Люди не хотели приватизировать жилье — сибиряки заставляли их это делать, а потом отчуждать в свою пользу, заставляли оформлять фиктивные обмены и браки, выколачивали доверенности на производство всех операций с квартирами. А потом он стал строить коттеджи. Вначале, разумеется, для нужных ему людей — сотрудников муниципалитетов, лицензионных палат, правительства. Стал заключать крупномасштабные сделки с фирмами — поставщиками леса, стройматериалов. Только уже при поддержке купленных чиновников, пользуясь всеми льготами — для военных, для беженцев. Продавал, разумеется, по коммерческим, завышенным ценам.

— Вы тоже были чиновником. Оказывали ему услуги?

— Нет!

— Ах, так вы Робин Гуд? Поборник справедливости? За что вас Майвин и подставил. Подсунул в качестве взятки меченые деньги, научил, как подбросить труп в гараж…

— Я не подбрасывал никаких трупов!

— Ну конечно! Майвин ведь тоже не убивал. У него была своя бригада, у вас — своя. Только у него на востоке, а у вас на западе, да? Говорите, Матюшин! Какую роль во всем этом играл Ямковецкий?

Он снял очки и устало закрыл глаза. Я заметил, что у него дрожат руки, как у эпилептика перед очередным приступом. Пришлось дать ему сигарету.

— Ямковецкий сидел в тюрьме, когда в поле зрения Майвина попала квартира в Марьиной Роще. Там проживали мать Ямковецкого — семидесятипятилетняя старуха, его жена Людмила и дочь.

— И что?

Он несколько раз нервно затянулся, мотнул головой, точно отгоняя наваждение.

— Начались наезды. Требовали продать квартиру. Выстрелили в окно. Потом избили Людмилу и, похоже, изнасиловали… Ямковецкий не говорил об этом, но… намекнул как-то по пьяной лавочке. Еще были звонки с угрозами похитить дочь, ей тогда не исполнилось шестнадцати. Адрес помещали в газетах, им отовсюду звонили с предложениями об обмене. Словом, выжили из квартиры, заставили оформить куплю-продажу за пять тысяч долларов, кажется.

— Дальше?

— Они уехали к матери Панафидиной, теще Ямковецкого, в Кимры. Мать Ямковецкого, на которую была оформлена квартира, оставила тысячу Илоне, пятьсот — на свои похороны, на остальные наняла адвоката.

— Мезина?

— Да. Он добился условно-досрочного освобождения Ямковецкого, но мать не дождалась, умерла.

Блеклые глаза Матюшина суетливо бегали по приборному щитку, зеркальцу, пейзажу за ветровым стеклом, очки лихорадочно прыгали в руках, щелкали дужками.

— Что вы так нервничаете, Матюшин?

— Как это — что?! — выкрикнул он. — Убили мою тетку, только что убили человека на моих глазах… Я что, должен быть спокоен, по-вашему?

— По-моему, вы собирались убить меня. И были очень хладнокровны все время, пока я копал себе могилу. Не того убили, да?

Я приблизительно прослеживал ход его мыслей. О том, что здесь произошло и куда девался Давыдов, с него спросит Ямковецкий, так что он оказался в непростой ситуации: с одной стороны нужно было вырваться от меня, с другой — не наговорить лишнего. К тому же я запугал его следователем, якобы поджидающим на Серебряноборской, и он окончательно растерялся.

— Что было потом?

— Ямковецкий стал отвоевывать Москву. С помощью приятелей вышел на фирму Майвина…

— С помощью останкинской преступной группировки Тадеуша Нилова, известного по кличке Бурый! Правда, Нилов к тому времени уже сидел, а банду возглавлял ваш покойный приятель Давыдов, которого вы собственноручно закопали. Так?

Он потупился и замолчал. Легкие его играли блатную музыку с присвистом — сказался северный климат; лицо, шея и кисти рук пошли пятнами, я всерьез опасался, что его хватит апоплексический удар.

— «Шестисотый» «Мерседес» вам был положен по чину зампреда жилкоммунхоза?

— Какой «Мерседес»?

— А что, у вас их было несколько?.. Тот, который вы подставили владельцу трехкомнатной квартиры на Второй Прядильной Квинту! А когда фокус не удался, подбросили в его гараж труп. Кстати, кого ваши подельники укокали ради такого случая?

— Это ложь! — Матюшин побагровел еще больше, словно он был кристально честным человеком и всякая неправда вызывала в нем активное неприятие. — Ложь! Труп подбросили сибиряки после очередной разборки с останкинскими! Это была работа Майвина, специально, чтобы посадить меня за решетку. К тому времени в его финансовой «пирамиде» уже были ответственные лица из МВД и Службы безопасности президента…

— Меня интересует Ямковецкий, — решил я не связывать себя опасными знаниями о столь высокой инстанции, — «Мерседес» подарил вам он?

— Что значит «подарил», — сдался Матюшин. — Устроил, так сказать, по приемлемой цене.

— За какие услуги?

— За… за некоторые данные… факты…

— Вы мне надоели, Алексей Петрович, — улыбнулся я зловеще. — Не заставляйте прибегать к методам сибирской ОПГ, ладно?

— Да убейте! Убейте! — закричал вдруг он и попытался выскочить из машины.

Я бы не стал его останавливать, если бы мы мчались над пропастью со скоростью двести миль в час. Но мы стояли, и маневры Матюшина только отнимали время, с каждой минутой повышавшееся в цене.

— Сидеть! — рванув замшевую полу, вернул я его на место. — Вы еще не все сказали!

— Да не знаю!..

— Знаете! Чем занимался Ямковецкий после возвращения из колонии?

Он отдышался, похлопал себя по карманам. Валидола у меня не было, а сигарета не пошла бы ему на пользу.

— Собирал улики против Майвина. По каждой квартире, по каждому контракту. Основательное досье, на которое ушло полгода: свидетельские показания — от обманутых владельцев акций. Несколько раз он ездил в Кемерово. Кажется, находили даже трупы стариков… камерой снимали. Я не видел, но…

— Но что?

— Но материалов было достаточно, и оформлено все грамотно. Никто бы не смог помочь Майвину избежать высшей меры.

— А вам откуда это известно?

— От адвоката Мезина. Он был оформлен в кооперативе Ямковецкого юрисконсультом, вел все его дела и получал хорошие гонорары за каждый факт против Майвина, ездил на «Форде-Эскорте», сволочь…

— Почему — сволочь? — удивился я.

Матюшин промолчал.

— Я не слышу, Матюшин?

— Не стоит говорить об этой личности. Тем более что он уехал в Бельгию на ПМЖ. А может быть, в Испанию. Спросите об этом у Майвина.

Кажется, я догадался: Мезин переметнулся к бывшему компаньону Ямковецкого и за недвижимость за рубежом выдал ему какие-то секреты. Вот тебе, Решетников, и «начать с адвоката»! Что ни говори, а шестое чувство опять меня не подвело: начни я с Мезина — потерял бы время, да и только.

— Но Майвин, насколько мне известно, не только избежал высшей меры, но и процветает. А Ямковецкий вместо того, чтобы стать его могильщиком, стал его компаньоном?

Впервые за все время нашего разговора Матюшин задержал на мне долгий и, как мне показалось, снисходительный взгляд.

— Послушайте, Столетников… кажется?.. Что за игру вы затеяли? Ямковецкий прекрасно знает, на кого вы работаете. И если уж Майвин, имея собственную службу безопасности и знакомства в высших эшелонах, поставил на вас, то вы не так глупы, как хотите казаться. Только не пойму, зачем вам понадобилось изображать несведущего идиота. Вы же прекрасно знаете, как Ямковецкий распорядился своим досье.

До сих пор мне казалось, что Майвин потому меня и нанял, что принял за «несведущего идиота». Тем приятнее было слышать лестную оценку моих умственных способностей от Матюшина, хотя с его стороны это больше походило на попытку меня разжалобить.

— Он стал шантажировать Майвина? — догадался я.

— Называйте это как хотите. Но, во-первых, рецидивисту Ямковецкому никто бы не поверил, если бы он дал ход собранным доказательствам о преступной деятельности депутата Московского областного совета, руководителя акционерного общества, вхожего в правительственные круги — Майвина, во-вторых, если бы и поверили, то попытались бы спустить это дело на тормозах: в его бизнесе уже были задействованы крупные международные корпорации, в коттеджи, построенные «Землей», уже вселились ведущие российские бизнесмены и генералы, а в-третьих, вспомните девяносто второй год — кадровые перестановки…

— Только не нужно мне читать лекцию о внутриполитическом положении, Матюшин. Он с самого начала задумал прибрать фирму Майвина к рукам, с этой целью и собирал компромат. Вор у вора дубинку украл. Чего он хочет сейчас?

— Хочет вернуть свои капиталы.

— Каким образом?

— Он оформил счет на свою дочь.

— Какой счет?

— В одном из зарубежных банков. Я не знаю, ничего не знаю! Давыдов знал, кто-то еще из его особо доверенных лиц знал, а я…

— Пока он сидел, его дочь удрала с Майвиным?

— Удрала или он ее удерживает силой. Ее круглые сутки охраняют бандиты из майвинской службы безопасности.

— А что он поручил вам?

— Ничего, ничего! — клятвенно заверил Матюшин. — Я освободился, я не хочу больше участвовать ни в каких делах! Я уже говорил, что Ямковецкий старается не появляться на людях, он просил меня найти квартиру вне подозрений и диспетчера круглосуточно.

— И вы предложили свою тетю, так?

— Да… я хотел… она просила меня о работе…

— Не надо, Матюшин! Вы предоставили машину Рыжему, который следил за мной, затем устроили из квартиры Балашовой явку, а ее уговорили за скромную плату поработать диспетчером, зная, что дальше молочного магазина она не ходит. И не из добрых побуждений, а чтобы не предоставлять убежища Ямковецкому в собственном доме. А ваша жена Евгения Васильевна…

— Она не моя жена, — тихо сказал Матюшин.

— Значит, сожительница, сохранившая ваши капиталы, сокрытые от конфискации. Не нужно делать хорошую мину при плохой игре. Где скрывается Ямковецкий?

— Я уже сказал: мне неизвестно. Об этом знал Давыдов, но…

— Когда он назначил вам встречу?

— Он не назначал мне никаких встреч. Кроме того, что я вам рассказал…

— Вам ничего не известно, это я уже слышал, — я завел двигатель и не спеша покатил по лесной дороге.

— Куда мы едем? — беспокойно заелозил он на сиденье.

— Отвезу вас к Майвину. Может быть, с ним вы будете откровеннее. Да и мне нужно оправдать свой гонорар — не нашел Ямковецкого, так хоть вас привезу. Кстати, пристегнитесь, чтобы меня не оштрафовали. «Порше» ваш?

— Нет, Давыдова.

Из-за поворота метрах в двухстах показался черный «БМВ» с тонированными стеклами. Я всегда настороженно относился к этой бандитской модели, а сейчас, в этом месте, появление ее мне и вовсе показалось подозрительным. Матюшин также насторожился, покосился на меня и положил ладонь на ручку дверного замка, полагая, что делает это незаметно.

Я зарядил оба пистолета — свой и Давыдовский.

«БМВ» замедлил ход, остановился. Никто из него не выходил. Я тоже остановился. Нас разделяло метров пятьдесят. Противостояние продолжалось довольно долго.

— Вы знаете, чья это машина? — спросил я у Матюшина.

Он помотал головой. Наконец задние двери «БМВ» одновременно распахнулись, отчего он стал похож на вспорхнувшую большую ворону, и из салона вышли два упитанных парня. Один из них не вынимал руку из кармана, другой придерживал под полой ствол, не слишком заботясь о маскировке, так что я мог видеть откидной металлический приклад. По мере приближения неизвестных напряжение нарастало. Я опустил стекло, взял «Майами» в левую руку… и проморгал: Матюшин распахнул дверцу и с криком: «Он здесь! Здесь!..» — выбросился из «Порше».

Оба бандита как по команде вскинули стволы, но я оказался быстрее — попал в одного, а другого заставил упасть на землю. Ответная очередь оставила три пробоины на стекле. Я вылез в пассажирскую дверцу, скатился под откос, интенсивно отстреливаясь.

«БМВ» резко сдал назад, на пригорок, потом рванул в сторону. Я хотел выстрелить по колесам, но эта сволочь Матюшин, петляя и визжа, как подрезанная свинья, перекрывал перспективу. Увидев, что «БМВ» уходит, охранник с автоматом вскочил, и тут моя пуля достала его — он споткнулся, упал, перевернулся на спину и, рывком приподнявшись на лопатках, всадил заряд в Матюшина.

Как же я сразу не сообразил: очень было нужно им заставлять меня рыть могилу! Шлепнули бы сразу, еще там, в гараже на Серебряноборской, 4, а потом отвезли бы в болото, на свалку или закатали в асфальт. Им нужна была Илона или какие-то сведения о Майвине, которые они хотели получить от меня как от его сообщника. Перед тем как вывезти меня сюда, Матюшин созвонился с Ямковецким. В том, что в «БМВ» был именно он, не было сомнения. Потеряв двоих охранников, он решил не рисковать и ретироваться, к тому же Матюшин посеял панику, и выстрел из «Порше», где должен был находиться Давыдов, был для них такой неожиданностью, как если бы во время арии Тоски в партер упала люстра.

«БМВ» очень хорошая машина, — у нее высокая крейсерская скорость и отличные ходовые качества, потому бандиты ее и выбрали. А еще потому, что им не по карману «Порше». Это тоже очень хорошая машина, с вместительным багажником, комфортабельная и скоростная. В том случае, если у нее не прострелены колеса. А если прострелены, то ей не угнаться даже за «БМВ». Метров триста я еще продержался, а потом руль стало вести вправо, скорость не набиралась, захлопала резина и стало ясно, что и эту гонку я проиграл. Для самоуспокоения я послал вдогонку Ямковецкому несколько пуль, но желаемого результата не достиг: он вырвался на трассу и был таков.

Обработав тряпкой руль, дверцы, багажник и все прочее, к чему прикасались мои пальцы, я утопил в Москве-реке «майами» и побрел к остановке маршрутного такси, которое и доставило меня через полчаса на Серебряноборскую.

 

2

В салоне «фисташки» разрывался телефон.

— Бюро детективных услуг «Шериф»!

— Где тебя черти носят? — сердито спросил Горохов. — Обговнял мне выходной, заставил тащиться в морг вместо того, чтобы пригласить в кабак! — язык его заплетался, видимо, причину смерти Балашовой они с экспертом Башиловки устанавливали в пивной. — Звоню ему, понимаешь, звоню!..

— Не серчай, Сергеич. Ну, отлучился по нужде — с кем не бывает.

— У тебя что, понос? По нужде он отлучился… на три с половиной часа!.. Значит, так. Балашова твоя скончалась от инфаркта, но инфаркт был спровоцирован — у нее отечные легкие, какие бывают при сильном отравлении ядовитым газом. Возможно, брызнули в лицо из баллончика с ортохлорбензоломолонодинитрилом…

— Повтори, я запишу!

— А может, с чем другим — сейчас отдали срез легочной ткани на гистологическую экспертизу. Следователь на основании заключения судебного эксперта вынес постановление…

— Правильно сделал, — не дослушал я его. — Спасибо, Саня! С меня причитается. Ты гений!

Гением был не он, а я. Шаткая, недоказанная версия нетипичного убийства, изложенная мной под дулом пистолета, начинала подтверждаться. Оставалось надеяться, что у следователя хватит воображения и улик, чтобы довести это дело до конца. Жаль только, что окурки, спичку и кусочек клейкой ленты от коробочки с пулями «дьяболо» для пневматической винтовки Давыдов изъял из моего кармана вместе с отпечатками своих пальцев. Жаль, жаль, жаль — лазуритовую «капельку», убитого свидетеля Матюшина, несостоявшуюся встречу с Ямковецким. Частично это окупалось информацией о нем, выложенной Матюшиным в отместку за вероломное убийство тетки. Но Майвину информация была не нужна, ему нужен был сам Ямковецкий.

И кажется, я начал понимать зачем.

Дома меня ждал Шериф. От нетерпения он лаял и бросался на стены, так что пришлось бежать без поводка и ошейника. Наверно, он все это время проклинал меня и ностальгически вспоминал, как они с отцом и дедом жили в горах, пасли овец, всегда были при ключевой водичке, свежем мясе и ни от кого не зависели. Что ему Елисейские поля!

Шел пятый час, я начинал волноваться за Викентия Решетникова. Он должен был приехать в три, а позвонить еще раньше, но ни его, ни звонка не было. Впрочем, возможно, он звонил, пока я работал могильщиком.

На площадке для выгула собак за гаражами меня застал телефонный звонок.

— Это ты, сыскарь? — раздался многозначительно-высокомерный голос Майвина.

— Если вы звоните папе в Ватикан, так его нет дома.

— Остришь? — телефон стал нагреваться от напряжения в его голосе. — Ты зачем моих людей положил, придурок?

Я так растерялся, что даже не отреагировал на оскорбление:

— Каких… людей?

— Тех, которые ехали к тебе на выручку?

Черт возьми! Так это были люди Майвина?! Но… откуда мне было знать? И как они меня нашли?

— Они забыли представиться, — не показал я своего изумления.

— Есть какие-нибудь результаты? — спросил он.

— Незначительные. Десяток трупов, несколько раненых, пять единиц техники, ну и так, по мелочам.

Он помолчал, очевидно, сосредоточившись на дисплее калькулятора.

— Что собираешься делать?

— Обедать, — не стал я корректировать с ним своих планов.

— Что тебе рассказал Матюшин?

Я понял, что это было основной причиной, по которой он звонил.

— Дошел до того места, как его принимали в комсомол. Хотел назвать адрес комсорга, но тут подоспели ваши люди. Если у вас изменились планы, я готов приехать за остатком прямо сейчас.

— Остаток ты получишь тогда, когда привезешь Ямковецкого.

— Понял. А список расходов прислать в Голутвинский или на Подбельского?

Он снова замолчал. От его готовности финансировать дальнейший поиск многое зависело, я терпеливо ждал.

— Сколько? — выдавил он, наконец.

— Три, — приплюсовав к расходам гонорар Викентия, уверенно ответил я.

— Тебе принесут.

Он отключился, оставив меня в недоумении. Получалось, я проявлял инициативу, а люди Майвина все время следовали за мной по пятам? Не охранять же — положись я на таких охранников, давно бы уже был убит. Вероятно, пока я отдыхал в багажнике, Давыдов засек «хвост» и оторвался, и они блуждали по лесничеству, пока не наткнулись на «Порше».

Итак, Майвин решил поймать рыбку на живца. А живец — это я. И как только рыбка клюнет, меня уберут. Такой расклад я предвидел, но, похоже, его просчитал и Ямковецкий: клевать категорически отказывался.

Куда же запропастился этот чертов мент Решетников?!

 

1

В том, что стоило тратить время на встречу с братом Потоцких, Решетников уверен не был: лицо заинтересованное, да и работает официантом, если что и знает — понаслышке, а ценную информацию неизвестному выкладывать не станет. Он позвонил адвокату Мезину, зная, что буфетчик ловит каждое слово, а кроме того, телефон может прослушиваться, и потому не называл его ни по фамилии, ни по имени-отчеству, а просто «господин адвокат».

— Моя фамилия Решетников, она вам ни о чем не скажет, но мне необходимо встретиться с вами.

Адвокат помолчал.

— Ну что ж… давайте-ка завтра часиков…

— Завтра будет поздно, — сказал Решетников. — Сегодня и немедленно. У меня машина, скажите, куда подъехать, много времени у вас я не отниму.

— Приезжайте ко мне. Адрес…

— Я знаю, буду через полчаса.

«Если Столетник у него побывал… значит, говорить о своей причастности к бюро «Шериф» не нужно изначально», — думал Решетников, медленно продвигаясь по крайней правой полосе Митьковского проспекта. За полчаса езды предстояло придумать повод для разговора с адвокатом — человеком, по всему, умным, хитрым и профессиональным — иному воротилы типа Ямковецкого судебную защиту не доверят.

Он снова мысленно вернулся к Столетнику, теперь уже всерьез опасаясь, что тот внял его совету и побывал у Мезина, и тогда нужно заготовить путь к отступлению — не извиняться же и не уходить несолоно хлебавши, — а значит… значит, нужно предусмотреть еще один предлог для своего интереса.

На «петле» Сокольнического Вала под Рижской эстакадой его подхватил поток, и скорость пришлось увеличить. Пристроившись между какими-то большегрузами, он привычно положил ладони на руль и впервые попытался соединить все, что узнал, воедино — применительно к предстоящей встрече.

Что могло связывать Ямковецкого с Бесом? Если бы он был в разработке, едва ли ему позволили бы развернуться и стать совладельцем крупнейшей корпорации недвижимости, тем более он не отделался бы 208-й. Ямковецкий — Потоцких — Бес. Осень девяносто второго (а не девяносто первого, как считал Столетник) — Ямковецкий уже в числе акционеров «Земли». В сентябре уставный капитал «Риэлтер-Глобуса» — пятьсот пятьдесят миллионов, в январе девяносто третьего — в два раза больше. Ясно, что провернули какую-то сделку, позволившую удвоить капитал банка и сделать Ямковецкого совладельцем компании. Что могло принести такие дивиденды? Уж не торговля автомобилями — определенно, даже если все они — сплошь «Понтиаки-Протоспорты» и «Порше». К нефти отношения не имеют, к золоту, камням и оружию — тоже. Контракт с финнами, с кемеровским «Русским лесом»… с кемеровским… Карат сказал: в декабре девяносто второго в битве против «пиковых» за кабак в «Останкинском» они объединились с сибирской бригадой… Тут же появились филиалы агентства «Русская недвижимость» в Кемерове, Новосибирске, акционерное предприятие «Автостройтранс сервис», банки «Норд-Бельгиум» в Брюсселе и «Дакс-Сейвер» в Испании получили по семьдесят миллионов долларов. Планировалась закупка недвижимости за рубежом? Слились бригады — слились капиталы…

Решетников свернул на Бутырский вал, закурил, с раздражением подумав о том, что занимается явно не своим делом, — чтобы прийти к такому банальному выводу, не нужно было мотаться в Кимры и встречаться с Каратом; об этом слиянии не трудно догадаться, прочитав газету «Правда», но тут же снова мысленно вернулся к адвокату, сидевшему за одним столом с Ямковецким, Потоцких и Бесом:

«В девяносто первом с помощью нанятого Панафидиной адвоката Мезина Ямковецкий возвращается из лагеря в Тулуне под Иркутском. В девяносто втором он уже благополучный бизнесмен, авторитет во главе останкинской бригады. К осени через наркодельца Потоцких выходит на Беса. Положим, тот сдает ему партию героина или какой-то другой дряни, отбитой у барыг, и выручка легализуется через банк «Риэлтер…», хотя скорее всего она идет на строительство коттеджей Майвина, а потом поступает на счет Ямковецкого. Потом… потом… что было потом?.. Потом убирают Потоцких, сажают Матюшина — очевидно, знавшего больше, чем ему полагалось, и попавшего в поле зрения органов. Майвин и Ямковецкий решают играть в одни ворота, объединяют бригады. Ямковецкий и Зверь — два лидера, два медведя, которые не могут уместиться в одной берлоге. Ямковецкий оставляет начиненную взрывчаткой «Шкоду» рядом с машиной Зверя… дело попадает в ФСБ. В принципе ничего удивительного: крупный теракт, антитеррористическое подразделение ФСБ берется за раскрутку… Ничего удивительного, если бы не Бес. Если бы не диверсионная группа «К», с которой он был связан. Значит ли это, что Ямковецкий работает под контролем госбезопасности?.. Он проникает в концерн «Земля», но не на птичьих правах, а на правах совладельца, а с ним сто пятьдесят «отмытых» миллионов уходят в зарубежные банки. После устранения Зверя он становится лидером объединенной преступной группировки, контролирующей запад Москвы и области, Питер, Кемерово, Новосибирск, имеющей выходы в Финляндию, Бельгию и Испанию. Летом девяносто третьего он выезжает в Европу имеете с дочерью, а по возвращении… исчезает! Из списка акционеров и с арены вообще: осенью его судят по 208-й за сбыт преступно добытого имущества, дают семь лет, отправляют во Владимирскую область, откуда до Москвы рукой подать, чем он и пользуется. А значит… значит, у него есть покровители, вольные хозяйничать в пенитенциарной системе, как у себя дома. Он сидит там, как «кум королю и сват Терещенке», и угрожает Майвину. Угрозы от него исходят достаточно мощные, хотя Майвин тоже не пешка — у него в акционерах высшие чины МВД, а депутаты проживают в его коттеджах. Едва ли он боится самого Ямковецкого, скорее всего Борис Евгеньевич — фигура подставная, с уголовным прошлым, его руками можно осуществлять грязную работу, а потом обвинить во всех тяжких и просто убрать; если он сейчас на свободе — в любой момент может быть объявлено о побеге, он вне закона, на нелегальном положении, но кому-то понадобилось, чтобы он показался…»

Решетников даже вспотел от такого непривычного мыслительного процесса, а еще больше от того вывода, к которому этот процесс его подводил. Если опустить все невыясненные обстоятельства и не заниматься построением не поддающихся проверке версий, вывод напрашивался малоутешительный: против Майвина проводилась какая-то замысловатая операция, в которой было предусмотрено участие Ямковецкого. Не желая фигурировать в этом деле и даже выдавать участия своей службы безопасности, президент концерна «Земля» обращается к частному, независимому детективу, убедившись в его бесстрашии, жадности и склонности к авантюризму, а также зная о том, что ему нужны деньги, и имея о нем информацию как о профессиональном и талантливом сыщике, провернувшем кучу нашумевших на всю Россию дел.

Сам Решетников отыскал Столетника тоже не на пустом месте: прокурор города Приморска, где они с СОБРом и «Витязем» перекрыли каналы «Золотого треугольника» и где нелегальной работе Решетникова пришел долгожданный конец, добрый и сильный «архангельский мужик» Иван Кравцов восторженно рассказывал о своем московском друге, раскрывшем заказное убийство Павла Козлова и едва ли не в одиночку перебившем всю приморскую мафию.

«Будет тяжело — найдешь в Москве Женьку Столетника, — сказал на прощание Кравцов. — Крепкий парень, в беде не оставит. — И улыбнулся: — Чем-то вы с ним похожи, Викентий. Только вот не пойму, чем».

Было тяжело. Так тяжело, что Викентий грешным делом подумывал о веревке. А поди ж ты — как в воду глядел приморский прокурор! За несколько часов общения Решетников понял, что перед ним действительно не такой простой рубаха-парень, каким он мог показаться. Если его, Решетникова, умозаключение правильно — значит, на Женьку ловили рыбину-Ямковецкого, как на живца, и тогда его все время должны были пасти. Решетников сразу усек «Тойоту» позади арендованной «фисташки», сразу услышал недоброе предзнаменование в писке бортового компьютера. Знает ли Столетник о слежке? Наверняка. Во всяком случае, догадывается — профессионал ведь. Недаром сменил три машины, а значит, имеет свой расчет.

Решетников свернул с площади Белорусского вокзала на Лесную, доехал до пятнадцатого дома и, оставив машину напротив, направился к подъезду.

Уже поднимаясь по лестнице в тринадцатую квартиру, он вдруг сообразил, что совершенно не знает, как представиться адвокату и о чем говорить, и даже остановился, вдруг подумав: а что, если Мезин связан с теми, кто позволил Ямковецкому выйти из тюрьмы? Ведь тогда он ничего не скажет, да и сам Решетников станет объектом охоты. Впрочем, охоты — это круто сказано: кто он такой, чтобы на него охотились, — убьют, да и дело с концом!

«Выйду на улицу, сяду в «Москвич», отъеду за угол, а там вылетит какой-нибудь «КрАЗ» без номеров — и поминай как звали, — представил он, а рука между тем уже нажала на кнопку звонка. — Хотя и тут ты, брат, не прав, поминать тебя некому».

Дверь отворилась. На пороге стояла женщина в строгом темном платье, лицом походившая на еврейку.

— Вам кого? — оглядев небритого гостя в пальто и шляпе, неприветливо спросила она.

— Мне Мезина Моисея Израилевича.

Женщина округлила глаза, приоткрыла рот и застыла вдруг в необъяснимом изумлении, нервным движением пальцев пробежав по матерчатым пуговицам на платье, отступила в глубину освещенной розовым светом прихожей.

— Решетников моя фамилия, — негромко сказал он, будто был старым знакомым и она непременно должна было его знать.

— Моисей Израилевич умер полгода тому назад, — заметно побледнев, произнесла женщина.

Решетников окончательно растерялся:

— Как?! То есть, извините… Я же звонил по телефону?..

— Вы, вероятно, ошиблись и позвонили не туда. Кто вам дал этот адрес?

— Я нашел его в справочнике адвокатской коллегии.

— Должно быть, у вас старый справочник. Моисей съехал с этой квартиры больше года тому. Мы с ним развелись, у него была другая жена. Они уехали в Бельгию на постоянное жительство и погибли в автокатастрофе в Италии.

Решетников понимал, что нужно уйти, но поворот оказался столь неожиданным и невероятным для него, что ноги отяжелели и он стоял будто приклеенный, не в силах ни сказать что-либо, ни сдвинуться с места.

— Прошу прощения, я не знал, — выговорил он наконец. — До свидания.

— До свидания, — сказала женщина и долго, пока он не спустился по лестнице на площадку второго этажа, не закрывала дверь, должно быть, силясь вспомнить, кто такой Решетников и почему он не знал, подобно всем знакомым Моисея, о его гибели или, по крайней мере, об отъезде.

 

2

Решетников вышел на воздух. Шел мелкий теплый дождь, по серой улице проплывали разноцветные зонты. К подъезду подкатил «Форд-Эскорт», из него выскочил высокой молодой человек в кожаной куртке и маленьких очках в золотой оправе, на бегу посмотрев на часы, промчался мимо Решетникова, бросив «Здрасьте!» — очевидно, приняв его за соседа.

Решетников закурил и побрел к своей машине, оттягивая звонок Столетнику и Каменевым, потому что если Столетник все еще не объявился, тогда уж и вовсе он окажется в идиотском положении.

Такое с ним уже было — период, когда он потерял ориентиры и уже не знал, на кого работает. Бес куда-то канул, запасные каналы связи работали в одностороннем порядке — оперотдел МВД молчал: туда пришли новые люди, а вместе со старыми исчез полковник, отвечавший за его внедрение. Знавшие Паленого были отправлены на тот свет. Решетников каждое утро думал, что и он видит солнце в последний раз, чувствовал себя лишним, потерянным, забытым. Итог работы оказался ничтожным: двадцать пять кило с каждого центнера «засвеченного» героина бесследно исчезали, десять — конфисковывались во время мелких операций на местах и на транспорте, да и то случайно; остальные попадали по назначению и с лихвой покрывали убытки наркоторговцев. Когда все бутлегеры, доставщики, оптовики, производители и получатели были известны пофамильно, когда Решетников установил и передал точные каналы, имена и адреса продажных таможенников и силовиков — после всего этого пограничники, милиция и ФСБ еще три месяца оттягивали операцию «Удар», хотя рапорта о проверке данных оперативного источника уже наверняка были написаны и лежали под сукном: канал перекрывать явно не торопились — кому-то он был нужен. Решетников понял, что при таком раскладе его попытаются убрать свои… или те, кого он считал своими. В банде за ним установили слежку, многократно подвергали проверкам. В доказательство того, что он Паленый, приходилось демонстрировать наркозависимость — уколоться раз, другой, а там и третий, испытывая все большее пристрастие к страшному зелью. В перестрелках приходилось стрелять на поражение по своим… или тем, кого он считал своими. Силы были на исходе, порой начинало казаться, что работы в органах не было, что все это он вычитал в каком-то дурном романе или видел в кино, а он и не Решетников вовсе, а бандит Паленый, бежавший из лагеря усиленного режима и объявленный во всероссийский розыск. Он слишком долго и слишком достоверно разыгрывал отведенную роль, вживался в нее и под конец почувствовал, что уже живет ею. Когда же все тридцать семь дельцов (и он в их числе) были арестованы с поличным — ста двадцатью килограммами первосортного героина, — пришлось собирать всю волю в кулак, чтобы излечиться от наркозависимости и начать снова различать своих и чужих…

Теперь обманчивый маков цвет побледнел в сгущающемся тумане времени, и Решетников вытравил бы его из памяти навсегда, когда бы не Бес на фото в компании Ямковецкого. Их знакомство не могло быть случайным: в девяносто втором человек ГБ уже работал по наркотикам.

Ямковецкий кололся сам? помогал ему? отмывал деньги? работал на ГБ? Кто он и почему, будучи осужденным, разгуливает на свободе?..

— Гражданин!.. Я вам, вам!..

Решетников уже распахнул дверцу и поставил одну ногу на коврик в салоне, как вдруг понял, что слова молодого человека в золотых очках обращены к нему.

— Извините, вы — Решетников? — перебежав через дорогу, подошел к нему незнакомец и протянул руку: — Я — Мезин.

Решетников машинально ответил на рукопожатие, все еще не в состоянии переключиться на воскресшего адвоката.

— Мезин Аркадий Моисеевич. Вы мне звонили. Я был не дома, а в суде.

— А… а как же… я же звонил по домашнему телефону…

— У меня сотовый телефон, — улыбнулся молодой человек. — У вас что-то случилось? По вашим словам — что-то срочное?

Решетников не знал, как выкрутиться, стоит ли с ним говорить, и если да, то о чем, собственно? Ведь он звонил его покойному отцу, и конспиративное, безликое «господин адвокат» внесло путаницу, из-за которой Мезин-младший спешно оставил свои дела и примчался в течение получаса, невольно навязанного Решетниковым, домой.

— Давайте поговорим в машине, Аркадий, — предложил Решетников. — Дождь все-таки.

Молодой человек предложение принял, сел на пассажирское сиденье. В салоне было тепло, потоки воды стекали по ветровому стеклу, размывая улицу, дома, машины, лица прохожих.

— Я ничего не знал о вашем существовании, — признался Решетников. — Разыскивал вашего отца. Собственно, и не его даже, но хотел узнать через него об одном человеке. Мне очень неловко, что я оторвал вас от дел.

Мезин-младший усмехнулся, досадливо покачал головой.

— Бывает, — сказал сдержанно. — Может быть, я могу вам помочь, раз уж так получилось?

— Это зависит от того, в каких отношениях вы были с вашим отцом.

— В натянутых отношениях. Только что вы видели мою мать, Наину Борисовну Мезину, от которой отец ушел к другой женщине. Было это год назад, а наша семейная жизнь дала трещину значительно раньше. Я не злопамятный — он меня вырастил, воспитал, дал образование, устроил, помогал материально. Эта машина принадлежала ему, он без суда оставил нам с матерью квартиру, и у меня, казалось бы, не может быть никаких претензий. Но, видно, есть все-таки Высший Суд: в марте сего года отец отправился с молодой женой из Антверпена в Милан и попал в автомобильную катастрофу. Я ответил на ваш вопрос?

Все это он проговорил скороговоркой, как будто отчитывался о проделанной работе и повторял заученный текст уже не впервые. Решетников догадался, что он не простил отцу измены и что отношения в их семье были худшими, нежели он мог поведать незнакомому человеку.

— Я понял, спасибо. Правда, имел в виду другое: насколько он занимался вашей профессиональной подготовкой. Вы ведь пошли по его стопам?

— Могу ли теперь и я поинтересоваться, с кем имею честь? — спросил Мезин.

— Можете. Только я едва ли дам вам вразумительный ответ. Статус мой не определен, да и дело конфиденциальное. Зовут меня Викентий Яковлевич, фамилия, как я уже говорил, Решетников, вот, пожалуй, и все, — Решетников достал из кармана пресловутую фотокарточку. — Если бы я встретился с вашим отцом, как того ожидал, то попросил бы прокомментировать этот снимок.

В отличие от молодого адвоката Решетников говорил спокойно и даже безразлично: можешь — помоги, не можешь — я и не рассчитывал. Бесхитростная, неторопливая речь его располагала к общению, во всяком случае, повода отказаться от разговора Мезин в ней не увидел. Он взял фотокарточку, поднес близко к глазам, затем рассмотрел на расстоянии вытянутой руки. Решетников включил стеклоочистители, смахнул воду со стекла. На мгновение улица приобрела резкие очертания.

— Н-да, — наморщив лоб, посмотрел Мезин на сделанную фломастером надпись на обороте: «Осень. 1991». — Н-да, — повторил и пожал плечами: — Осень девяносто первого…

— Девяносто второго, Аркадий Моисеевич, — уточнил Решетников. — Это ошибка.

— Вот как? Но все равно, все равно. Тогда я был на третьем курсе университета. Отвечая на ваш второй вопрос, могу сказать, что отец занимался моей профессиональной подготовкой постольку-поскольку, я ведь специализировался на международном арбитражном суде, перспектива защиты уголовников меня никогда не прельщала. — Он вернул фотографию.

— Этот снимок был сделан в городе Кимры Тверской области. Ни о чем вам это название не говорит?

— Нет. Кроме того, что это сто первый километр и находится где-то на Волге, неподалеку от Дубны. Я проплывал однажды мимо на теплоходике.

Решетникову показалось, что его невозмутимость, поспешное открещивание от отца и то, как он живо откликнулся на просьбу неизвестного человека о встрече, как примчался впопыхах, бросив работу, подозрительны: за всем этим была еще не очевидная, но уже различимая под оболочкой благополучного адвоката-международника неискренность.

— Вам ни о чем не говорит фамилия Ямковецкий?

— Ямковецкий? — снова изобразил задумчивость на лице Мезин.

— Да, Борис Евгеньевич Ямковецкий!

— Н-нет, ни о чем… что-то с этой фамилией было связано, отец ее упоминал когда-то давно. Может, это был один из его подзащитных?

— Да. Он защищал его в суде, и не раз. Впервые — в девяносто первом году, тогда ему удалось вернуть дело на пересмотр, и вор-рецидивист Ямковецкий… вот он, на фотографии, за одним столом со своим адвокатом… вышел на свободу на год раньше времени. Затем — на процессе Ямковецкого в девяносто третьем он выступил с защитительной речью, и все время, пока Ямковецкий отбывал наказание в ИТК за преступление, предусмотренное частью третьей 208-й статьи, боролся за его освобождение. А в девяносто втором, когда Ямковецкий находился на свободе, была сделана эта фотография. Не думаю, чтобы они отмечали годовщину Великого Октября. К тому же здесь есть несколько лиц, которые были замешаны в наркобизнесе. Кассационный протест Моисея Израилевича был отклонен Верховным судом в апреле девяносто четвертого, так что он уехал в Бельгию, не сумев выдернуть подзащитного из лагерного барака.

Мезин-младший блеснул самообладанием, все это он выслушал спокойно, глядя на мутную перспективу улицы; так уверенный в своей правоте клерк выслушивает нотацию босса.

— Возможно, возможно. Отец занимался делами крупных уголовных авторитетов. Надеюсь, у вас нет сведений о его причастности к наркобизнесу?

— Пока нет, — сказал Решетников.

— Что значит «пока»? — сцепив пальцы на коленях, сдержанно спросил Мезин, и Решетников видел, что самообладание уже стоило ему усилий. — Вы что, пытаетесь такие сведения собрать?

Стали запотевать стекла. Решетников приоткрыл окошко, втянул носом влажный воздух. В салон ворвались уличные шумы.

— Аркадий Моисеевич, — заговорил он спокойным, доверительным тоном, — а в каких отношениях ваш отец был с Майвиным?

— С кем? — настороженно переспросил адвокат и, наткнувшись на серьезный, пристальный взгляд Решетникова, понял, что отрицать свое знакомство с Майвиным бесполезно. — С Анатолием Ильичом?.. В прекрасных, по-моему.

— Он ваш сосед по дому?

— Да… то есть он помог отцу получить здесь квартиру, раньше мы жили в Измайлове.

— Когда?

— Два года тому назад. Может, чуть больше.

— И давно они знакомы?

— Тогда же и познакомились. Отец до отъезда работал у него в фирме.

— В Антверпен он перебрался тоже с помощью Майвина?

— Не знаю.

— А о том, что Ямковецкий, которого защищал ваш отец, с девяносто второго по девяносто третий был совладельцем акционерного общества «Земля», вы тоже не знаете? И о том, что Майвиным был открыт счет в банке «Норд-Бельгиум»?

— Я-то здесь при чем?

— Если вы действительно ни при чем, зачем тогда отрицаете свое знакомство с Ямковецким?

Мезин покраснел, пошарил по карманам. На предложение закурить мотнул головой, достал коробочку с «Минтоном» и отправил в рот леденец.

— Через месяц в составе группы экспертов арбитражного суда я уезжаю в Париж. Поездка связана с координацией некоторых положений арбитража с европейской системой и финансируется комитетом Государственной Думы. Я не считаю, что знакомство с уголовным авторитетом будет способствовать моей карьере. К тому же я действительно непричастен к делам своего покойного отца.

— А у вас есть подозрения, что эти дела противозаконны? — очень вежливо спросил Решетников, опасаясь, что Мезин хлопнет дверцей; откровенничать с сыщиком он был вовсе не обязан.

Тем не менее Мезин не уходил, и Решетников подумал, что у него есть основания опасаться не только за карьеру.

— В девяносто первом году отца разыскала Людмила Панафидина и предложила ему хорошее вознаграждение, если он сумеет вызволить ее мужа Ямковецкого из ИТУ, — заговорил он после паузы. — Речь, по-моему, шла о трех тысячах. Позже отец смеялся над этим гонораром, но тогда были не лучшие времена для нашей семьи, и он согласился. Потом этот Ямковецкий завел свое дело. Торговал автомобилями, преимущественно дорогими. В ту пору в Москве «Линкольнов» и «Шевроле» было не густо. Фирма называлась «Арктур», название придумал отец, он же помогал оформлять документы.

— И в качестве компенсации получил этот «Форд-Эскорт»?

— Нет, почему… отец просто купил его. Потом Ямковецкий продал свою фирму и приобрел на всю сумму акции «Земли», принадлежавшей Майвину.

— Вы же сказали, что Моисей Израилевич познакомился с Майвиным два года тому назад?

— Совершенно верно. Он занимался работой в коллегии, дела его пошли в гору, появилось имя, к нему обращались очень солидные люди. С Ямковецким они не встречались до августа девяносто третьего, когда Борис Евгеньевич нашел его и попросил съездить с ним в Европу.

— В Европу? — оживился Решетников.

— Да. Они ездили в Швейцарию через Германию и Бельгию.

— Вдвоем?

— По-моему, Ямковецкий брал с собой дочь, отец показывал фотографии, сделанные ею в эту поездку, теперь их нет. Ничего нет, он все забрал с собой, а часть домашнего архива уничтожил перед отъездом.

«Вот кто снимал Илону с Ямковецким и собачкой в Магдебурге!» — догадался Решетников.

— А после Ямковецкого опять посадили — осенью того же года. Отец очень сокрушался по этому поводу, отказывался понимать, зачем благополучному бизнесмену, миллионеру понадобилось продавать угнанные машины…

— Угнанные машины? Он же продал фирму «Арктур»?

— Да… там какая-то история… Новый владелец фирмы обратился к Ямковецкому с просьбой, у него оставалась клиентура… Я не вникал, вы знаете, в подробности. Следователь прокуратуры доказал, что Ямковецкому было известно о том, что машины похищены, его подвели под двести восьмую.

— Очень интересно, — улыбнулся Решетников. — У человека на счетах полтораста миллионов, а он торгует крадеными авто. Это все равно что вы, будучи порученцем думской комиссии, станете продавать в парижской подворотне поношенные джинсы, не правда ли?

— Похоже, — едва слышно выговорил Мезин.

— Отцу никогда не приходило в голову, что Ямковецкого засадил за решетку его компаньон?

— Я не знаю, что приходило отцу в голову! — съязвил Мезин. — Я вам уже рассказывал, что у нас в семье к тому времени наметился разрыв. Отец очень изменился в последнее время. Повлияла на него новая жена, или он уже был одержим предстоящим отъездом.

— А что говорит по этому поводу ваш сосед?

— Ничего не говорит. Они состояли в деловых отношениях с моим отцом, но другом нашей семьи Майвин никогда не был, потому что фактически семьи уже не было. Кстати, новой женой отца стала секретарша Майвина. Можете себе представить отношение к нему моей матери. Она считает его виновником всех бед.

— Вы были на похоронах отца?

— Нет.

— А ваша мать?

— Тоже не была. В это время в Италии находился Майвин, собственно, они к нему ехали, когда это случилось. — Мезин нетерпеливо взглянул на часы, давая понять, что и так уделил сыщику слишком много времени. — Я могу быть вам еще чем-то полезным?

— Неисповедимы пути Господни, — вздохнул Решетников.

— Это вы о чем?

— Надо же: работал с одним компаньоном, а через два года случайно познакомился с другим. Оказавшись меж двух огней, решил уехать и попал в автокатастрофу в Италии, где как раз в это время находился Майвин, — Решетников насмешливо посмотрел на собеседника: — Не слишком ли много случайностей, Аркадий Моисеич?

В манерах адвоката резко поубавилось дипломатической вежливости.

— Casus a nullo praestantur, — жестко сказал он, посмотрев Решетникову в глаза, и взялся за ручку дверцы.

— Наше дело собачье — вынюхивать да выслеживать, — развел руками Решетников, — так что извиняйте, барин: во французском не силен.

Мезин усмехнулся:

— Это латынь, — снизошел до милицейского уровня. — Термин права: «За случайность никто не несет ответственности». Мой отец защищал воров в законе и государственных чиновников, и, насколько я могу судить, не только потому, что считал их тоже людьми. Он был умным и образованным адвокатом и имел полное право на более достойную жизнь, нежели та, которую способна предложить нищая страна дураков. Машина, квартира в центре Москвы, домик в провинции Антверпен, медовый месяц в Милане — все это, как нетрудно понять, стоило немалых затрат, но он бы никогда не опустился до уровня своих подзащитных и не стал бы продавать наркотики.

Решетников достал из кармана фотографию:

— А это что?

— А что это? — иронически взглянул на него Мезин. Бывший мент в смешном наряде начинал его веселить. — Здесь написано, что мой отец…

— Здесь ничего не написано, — согласился Решетников. — Будем считать соседство господина Мезина с вором-рецидивистом Ямковецким, наркодельцом Потоцких и агентом Федеральной службы безопасности, имевшим доступ к тоннам героина, фамилию которого я не назову по вполне понятным соображениям, очередной случайностью. Только ведь occasio facium furem, коллега: «Случай делает человека вором».

— Мой отец не был вором! — зло воскликнул Мезин-младший и вышел из машины, с силой захлопнув дверцу. Потом все же наклонился к окошку: — Понятия не имею, чего вы рыщете, но думаю, что ваши собачьи игры до добра не доведут.

Решетников улыбнулся, опустил стекло:

— Вы правильно думаете, Аркадий Моисеевич. Мне очень жаль, что не могу компенсировать время, затраченное вами на меня. Но это ведь тоже случай, за который я, согласно постулату древних, не несу ответственности. Всего вам доброго.

Он видел, как адвокат перебежал через дорогу и скрылся в подъезде. Дождь кончался, уже пузырились лужи, но солнце не проглядывало; Решетников не сразу понял, что оно уже не появится сегодня, что дело вовсе не в обложных тучах, а в «часе волка», к которому так незаметно и быстро подползло предательское время. Он развернулся, доехал до Тверской заставы, откуда еще можно было видеть приметный — голубой с белым — «Форд-Эскорт», но откуда сам он уже был недосягаем для взгляда из окна мезинской квартиры, и набрал телефон Столетника на углу комиссионного магазина электротоваров.

«Если он сейчас не ответит, брошу все к чертовой матери!» — дал себе установку Решетников.

 

1

…Куда же запропастился этот чертов мент Решетников?!

Я был близок к отчаянию. В отличие от вечно голодного Шерифа есть мне совершенно не хотелось, во рту постоянно присутствовал вкус окислившегося металла, адски болели ребра и голова. Рюмка виски принесла облегчение, хотя я знал, что это ненадолго.

Мелкий, противный дождь кончился, но тучи на западе, куда выходило окно комнаты, слились в сплошную серую пелену, стало понятно, что солнца сегодня не видать — когда слабый теплый ветер сделает свою работу, оно успеет опуститься за горизонт.

В голову лезли нехорошие мысли. Я разделся, чтобы принять душ, и в это время зазвонил телефон.

— Алло! — рванув трубку из кармана куртки на вешалке, прокричал я. — Викентий! Ты где?!

Почему-то я был на все сто процентов уверен, что это он. И на все сто ошибся.

— Евгений? — спросил незнакомый женский голос.

Только бабы мне сейчас не хватало, будь это хоть сама Валерия!

— Да! — рявкнул я.

— Это Анна.

— Кто?!

— Анна Александрова, жена Валентина.

Голос был грустным, подавленным. Сердце мое остановилось: неужели Валька…

— Аня… — придержавшись за стенку, выговорил я, — что с ним?

— Он пришел в сознание. Просит, чтобы вы немедленно приехали.

— Вы в Склифе?

— Да, в послеоперационной…

— Я выезжаю!

На то, чтобы одеться, ушла минута. Перепрыгнув через прикинувшегося покойником Шерифа, я пулей вылетел из квартиры и помчался в институт Склифосовского.

Не было ни малейшего сомнения в том, что Валя Александров пострадал из-за меня. Раз он, едва придя в сознание после операции, затребовал встречи со мной, значит, были на то веские причины.

Была суббота, тринадцатое, половина шестого вечера. И слава Богу, что суббота, иначе был бы час пик; тринадцатое ознаменовалось тем, что я вплотную соприкоснулся со смертью — Балашовой, Давыдова, Матюшина, майвинских архаровцев, да и своей собственной; единственный плюс заключался в том, что Бог был на моей стороне и я сумел выбраться из могилы — в самом прямом смысле. Сказать Каменеву — не поверит. И не надо. Что касается времени на часах, то лучше бы на них не смотреть: осталось восемнадцать оборотов минутной стрелки, и либо я открываю бюро, либо продаю офис, чтобы расплатиться с Майвиным. Обидно, что я потратил столько сил, времени и нервов на поклейку обоев!

Приложением к неприятностям была желтая «Тойота». О ней мне напомнил «фисташкин» мозг — там чего-то опять перемкнуло, я оглянулся и увидел эту проклятую тачку. Конечно, она была не одна такая в Москве, но обманывать себя дальше было уже не солидно. Ночью я ее тоже видел, да не стал говорить Решетникову: ему этот фактор ни к чему, он стал бы для него только лишним раздражителем. Неужели агентишка из «Ависа» сунул в компьютер «жучок»? Если найду — изуродую как Бог черепаху! Стоило бы, конечно, повилять, покружить, чтобы установить наличие или отсутствие слежки точно, да предъявить этому назойливому и недоверчивому клиенту претензии по самому большому счету, но в Склифе ждал Александров. Грех такое думать, но все же сознание могло вернуться к нему ненадолго. Потом разберемся с этой «Тойотой»! Когда возникает слишком большое количество проблем, нужно решать их поочередно в порядке важности.

Анну я встретил у входа в реанимационное отделение, она стояла у окошка и курила. Мы давно не виделись, я едва узнал ее: похудевшая, осунувшаяся, она никак не напоминала ту, которую я знал и помнил, — благополучную, супермодную супругу преуспевающего нотариуса.

— Привет, Аня, — приобняв ее, поздоровался я. — Ну что он?

— Врач сказал, в течение семи суток.

— Что… в течение семи?..

— Будет ясно. Пока в сознании. Пойдем.

Мы поднялись на лифте на какой-то там этаж, вышли в широченный коридор, провонявший всеми на свете лекарствами. Пожилая медсестра попыталась нас остановить, но из палаты, где лежал Валя, вышел врач и поманил нас рукой.

— Только недолго. Минуту-две, не больше. И кто-нибудь один.

Я вошел в палату. Валя лежал на каком-то сложном сооружении, от него к аппаратуре тянулись проводки, из носа торчала трубка. Лицо соответствовало цветом наволочке, и голова сплошь забинтована, отчего он походил на гипсовую статую.

— Валя, — прикоснулся я к его руке, — Валя… это я, Столетник… ты узнаешь меня?

Глаза его были на удивление осмысленны, зрачки медленно повернулись и сфокусировались на мне.

— Он может говорить? — повернулся я к врачу. Тот кивнул.

— Валя, кто это был?

— Не… знаю… Т-трое…

— Их было трое?

Он закрыл глаза, а когда открыл их снова, они уже смотрели куда-то в потолок. На лбу его выступила испарина.

— Заканчивайте, — послышалось от двери.

— Сейчас, сейчас?..

— Факс… факс… — видимо, из последних сил сказал Валентин. — Они…

— Они требовали содержание факса, — понял я.

— Да… Я не… я не… — он стал задыхаться, врач взял меня за плечо и подтолкнул к двери. В палату вошла медсестра.

— Все, ухожу. Спасибо, Валя, — пожал я ему безвольную руку.

Я видел, что больше он говорить не в состоянии. Спрашивать о подробностях не имело смысла; если бы он им что-то сказал, они не стали бы громить офис.

Ай да Валька! Как же я тебя недооценивал! Вот тебе и холеный папенькин сынок в штиблетах! Сразу понял, что к чему, не купился, не испугался. Он был юристом и знал, чем занимаюсь я. Впрочем, почему был? Будет! Будет жить, все будет хорошо! Нужно уговорить себя, убедить себя в этом, и моя уверенность обязательно передастся ему.

Я подошел к Анне, молча опустился рядом с нею на банкетку в холле.

— Что? — шепотом спросила она.

— Аня, я знаю, что тяжело, неожиданно. Ты не сдавайся. Если он в таком состоянии мало того, что узнал меня, но и смог со мной разговаривать, будь уверена! — Я достал из кармана патрон от «Макарова», не найдя больше ничего подходящего. — Вот это передай от меня Якову. Скажи, что я найду их. По одному или всех вместе.

Она сжала патрон в кулачке, кивнула. Я поцеловал ее в щеку:

— И пожалуйста, звони. По поводу или без повода — звони.

— Ты не хочешь встретиться с дедом? Кажется, он там кого-то подключил.

— Я свяжусь с ним.

В этом последнем я совсем уверен не был: слишком много пришлось бы рассказывать бывшему замминистра юстиции и тем, кого он подключил. По крайней мере до завтра, до двенадцати часов, мне этого делать не хотелось.

Желтую «Тойоту» я впервые увидел во дворе дома на Сиреневом бульваре, теперь я вспомнил это точно. Значит, служба безопасности Майвина не выпускала меня из поля зрения — когда я потребовал снять слежку, подменили «БМВ» «Тойотой».

Я вышел из больницы, сел в «фисташку» и закурил. Давид — строитель коттеджей не мог не знать, что поиски Ямковецкого рано или поздно выведут меня на него самого и на его криминальное прошлое. Лично он, конечно, ни в чем замешан не был — не убивал, не выселял, не шантажировал, аферы с квартирами производили его агенты, а он получал готовые адреса свободных уже квартир и торговал ими по всем правилам коммерции. Но именно это обстоятельство и наводило на мысль, что в какой-то точке деятельность непричастного к преступлениям Майвина пересекается с непосредственными исполнителями, и он опасался, что я эту «болевую» точку найду. Судя по тому, как назойливо он меня опекал, я был на верном пути, разгадка приближалась.

Я давно усвоил: всякий недостаток можно обратить в достоинство, всякий минус — в плюс. У двухметрового атланта Джерри был один плюс — его было видно издалека. Это хорошо для артиста, но совсем никуда не годится для человека, чья работа так или иначе требует конспирации.

Хотя на сей раз он и не собирался прятаться, подошел ко мне со стороны Сухаревской площади и постучал по стеклу.

— За тобой не угонишься, — проворчал недовольно, просовывая в окошко пухлый конверт.

В конверте оказались деньги. Три тысячи долларов. Он терпеливо стоял, пока я их пересчитывал.

— Передай Майвину, что мы в расчете. Я прекращаю поиск.

Джерри вытаращился, будто попал в женскую баню.

— Я передам. Только не думаю, чтобы ему это понравилось, — проговорил со скрытой угрозой.

— Мне тоже не нравится, когда за мной следят, Джерри, — спокойно ответил я.

— Мне поручено передать тебе бабки. Какие претензии?

— Где? Возле Склифосовского?

— Я увидел, как ты выехал со двора, и попер за тобой через всю Москву. Откуда мне было знать, куда ты поедешь? Поручено передать бабки. Все?

Я понял, что этот механический органчик приставлен к Майвину в качестве охранника или цербера при Илоне, и о наполеоновских планах шефа ничего не знал.

— Все, — сказал я. Но уезжать не спешил, сидел, глядя в зеркальце на удаляющуюся тушу. Совершенно неожиданно он сел не в «Тойоту», а… в черный «БМВ» и, круто развернувшись прямо на Садовой, умчал в обратном направлении.

Машину я узнал: та самая, которую Майвин снял с «наружки» по моему требованию и которая сегодня ушла от лазуритовой «капельки». Значит, либо Майвин не догадывался, что я засек «Тойоту», либо… либо она принадлежала не его службе.

Я завел двигатель, развернулся по той же траектории, что и Джерри, и поехал в сторону ЦДРА — к саду, предполагая выманить преследователей в укромное местечко.

«Тойота» вынырнула в начале Самотечной, сразу за поворотом. Можно было, конечно, и не делать этого, но я все же притормозил, затем увеличил скорость; машины то отставали, то обгоняли меня, и только «Тойота» в точности повторяла маневры. Мне это надоело! Припарковавшись у большого серого дома «сталинской» постройки неподалеку от Театра Российской Армии, я запер машину и походкой делового человека направился к одному из широких подъездов с массивной двустворчатой дверью.

Пассажиру «Тойоты» очень хотелось знать, к кому я пожаловал в гости: из окна на лестничной площадке между двумя первыми пролетами я видел, как он выбежал из машины и поспешил за мной. Это был молодой, ладно сбитый живчик в бежевой спортивной куртке с капюшоном. Прежде я его не видел. Как только внизу хлопнула дверь, я повернулся и пошел вниз — прямо ему навстречу. Видимо, опыта ему было не занимать, на такой маневр он никак не отреагировал, посмотреть со стороны — жилец возвращается к себе в квартиру, да и только. Ему бы еще авоську с кефиром — было бы совсем хорошо. Поравнявшись с ним, я придержался за перила; моя левая нога согнулась в колене, подведенном к самому плечу, а разогнувшись, нанесла хлесткий киковый удар в лоб незадачливому шпику. Такого фокуса он явно не ожидал, улетел вниз, к двери подъезда, но приземлился достаточно ловко, успев перевернуться в воздухе и смикшировать падение руками. Парень был явно тренированным: мгновенно оказавшись на мягких, как кошачьи лапы, ногах, принял боевую стойку. Завидная реакция позволила ему избежать прямого удара в грудь, но уракен правой в висок он пропустил. Едва коснувшись пальцами обеих рук цементного пола, он выбросил длинную и, по всему, знавшую дело ногу, метя мне в подбородок — такой прием называется «хвост дракона», — но не учел, что я тоже учился драться, не в подворотне: перехватив стопу в «замок», я опустил пятку на его шею. В принципе этого делать не стоило — мне он нужен был в здравом уме и твердой памяти, я планировал, что он может озвучить свои намерения и вкратце объяснить, на кого работает и за какие деньги. К сожалению, теперь это было невозможно — он взял тайм-аут и погрузился в небытие.

К счастью, никто из подъезда не выходил и никто не входил, так что я получил возможность посадить его в угол и быстренько обыскать.

Довольно увесистый кошелек с купюрами в рублях и валюте, связка ключей, зажигалка в форме пистолета и пистолет в форме зажигалки меня не заинтересовали, так же, как фонарик, миниатюрный передатчик, пачка «Ротманса», авторучка, блокнот (его я, впрочем, переложил в свой карман), пакетик из фольги с жареными орешками, газовый баллончик, носовой платок. Все это, вместе взятое, не перевешивало удостоверения сотрудника Федеральной службы безопасности Российской Федерации по Москве и Московской области на имя Валерия Семеновича Левина с фотокарточкой 3x4, запечатлевшей моего визави.

Я этого не хотел! Я против ФСБ ничего абсолютно не имел и не имею: бойцы невидимого фронта, щит Родины — как же их можно не уважать? Да если бы я знал, что господин Левин обучался рукопашному бою в спортзалах Лубянки, я бы добровольно лег на лопатки! Я ведь не шпион, не носитель государственных секретов и не диссидент — думаю так же, как и все остальные граждане России. По поводу всего происходящего.

Я отстегнул его капюшон и сложил в него, как в кулек, изъятые предметы, потом приподнял веки и убедился, что у него холодная голова и горячее сердце. Больше в чужом парадном делать было нечего.

Сумерки уже сгустились до консистенции кофе с молоком, это позволило мне остаться незамеченным напарником Левина. Он сидел за рулем «Тойоты» и что-то читал, с учетом освещения это могли быть заголовки газеты или комиксы. Я рванул заднюю дверцу, к счастью она оказалась незапертой, и в мгновение ока оказался на сиденье за его спиной. Глаза чекиста сработали наподобие объектива фотоаппарата «Кодак» с четырехкратным наездом, отчего девятимиллиметровая дырочка в стволе моего «Макарова» показалась ему раструбом саксофона.

— Твой товарищ просил его ненадолго подменить, — сказал я, высыпав на переднее сиденье изъятые у Левина вещи. — За пистолет хвататься не надо, обойму я забрал. Свою пушку достанешь сам или помочь?

Он медленно достал из-под мышки табельный «Макаров» и протянул мне. У меня возникла интересная идея: открыть при детективном бюро «Шериф» магазин конфискованного оружия. Можно на паях с МВБ и ФСБ — они за день только по Москве изымают до ста единиц всякой дряни и отправляют на склады. Если все кастеты, ножи, базуки, гранаты, пистолеты, револьверы, стреляющие ручки и прочее будут проходить через мой магазин, то я буду самым богатым человеком на свете, а органы смогут вести учет граждан, приобретших оружие, и это облегчит им работу.

— Поехали, — процитировал я Гагарина.

— Куда? — поинтересовался он на всякий случай, за что получил сокрушительный удар по голове рукояткой пистолета.

Когда он пришел в себя, я уже сидел на месте его напарника и разглядывал диковинную аппаратуру, размещавшуюся под панелью. Это был маленький черный «дипломат», вставлявшийся по наводящим рейкам на шарнирах в углубление; крышка открывалась наподобие ноутбука и с внутренней стороны представляла собой дисплей, на котором высвечивалась карта Москвы. Сетка координат расчеркивала столицу на мельчайшие квадратики, при нажатии нужной клавиши любой район можно было укрупнить.

На подсвеченном пластиковом квадратике значился номер моего телефона, квадратик этот постоянно пульсировал, так что я сразу обратил на него внимание.

По индексам на клавишах я сообразил, для чего предназначался агрегат. Здесь умещалась система перехвата факсов, выслеживания и перехвата сообщений по сотовым телефонам, модульный монитор, цифровой телефонный анализатор, дешифратор и много прочей шпионской гадости, вникать в которую мне не было никакой охоты. Главное, что аппаратура включала в себя профессиональный модифицированный радиоприемник с декодером сотовой передачи: используя технику цифровой обработки сигналов для расшифровки неслышных контрольных импульсов между моим телефоном и сотовой станцией, декодер позволял им настраиваться на нужную частоту. Устройство моего телефона предусматривало защиту от прослушивания, но достаточно того, что с помощью этой системы они могли вычислить меня, где бы я ни находился, и «водить» мою машину по всей Москве, не опасаясь ее потерять. Сейчас зелененькая «галочка» мигала на углу Самотечной и Делегатской — то есть там, где мы и находились: телефон был у меня в кармане.

Стоимость «дипломата» не уступала стоимости моего офиса, «фисташки», «Ягуара», «шоколадки» и билета в Париж, куда мне захотелось немедленно вылететь.

— Думать еще в состоянии? — поинтересовался я, почувствовав на себе взгляд неизвестного за рулем.

— Чего ты хочешь? — спросил он слабым голосом.

— Хочу в Париж. Там у меня жена. У тебя, наверно, тоже есть жена? Представляешь, как она огорчится, если ты заявишься домой с дыркой в голове?..

— Я ничего не знаю. Мне приказали следить за тобой.

— Это я уже понял. Осталось выяснить, кто и зачем.

— Слушай, ты, чмо болотное! — вдруг заговорил он так, будто это я следил за ним, а не он за мной. — Ты хоть понимаешь, что ты уже не жилец? Ты на кого руку поднял, идиот?

— А на кого я руку поднял? — уточнил я.

К подъезду, где оставался Левин, подъехала ПМГ — не иначе, позвонил кто-то то жильцов

— Даю тебе шанс: выскакивай из машины и уезжай! — покосился чекист на «канарейку»

— Только после того, как узнаю, кто тебе платит и что вам от меня надо.

— Зря теряешь время. Платит мне начальство один раз в месяц, 20-го, согласно ведомости, а что им от тебя надо — мне не доложили.

Двое ментов выволокли из подъезда Левина, и тот, похоже, стал приходить в себя. Я подумал, что ему ничего не стоит, назвавшись, приказать ментам задержать меня, и будет очень хорошо, если я проведу сутки в ИВС, а не тридцать в сизо. Стойкий напарник Левина пытался воспрепятствовать изъятию ключей из замка зажигания — пришлось дать ему по шее. Удостоверения Левина и сотрудника оперотдела УФСБ по Москве Виктора Сергеевича Гонтаря, которое мой новый знакомый носил в нагрудном кармане пиджака, я прихватил с собой. В «бардачке» я обнаружил миниатюрное фотоустройство для ночной съемки, а также комплект из специального бесшумного пистолета и стрелы-радиозакладки. Решив, что съем речевой информации производится с помощью передатчика, размещенного в этой же системе, я вынул штекер из прикуривателя и прихватил «дипломат» с собой: семь бед — один ответ, я ведь не вор, я только на время — попользуюсь и отдам. Если, конечно, попросят. Было искушение не связываться с этим дерьмом, а просто долбануть по дисплею железным пистолетом, но на такую дорогую и нужную в хозяйстве штуковину моя рука не поднялась.

Оставалось пройти метров сорок до «фисташки», что я и сделал прогулочным шагом, чтобы не привлекать внимания. Не доезжая до 22-го отделения милиции в Лаврском переулке, я свернул на Олимпийский проспект; спустился к площади и, обогнув сквер, снова оказался на Самотечной, но теперь уже в хвосте у недавних своих преследователей. Несмотря на включенные фонари, видимость оставляла желать лучшего, пришлось подобраться к «Тойоте» метров на сто и остановиться.

Представители «дружественных» ведомств выясняли отношения минут пятнадцать. Я видел, как Левин бил себя кулаком в грудь, а Гонтарь стучал по шедевру японского автомобилестроения кулаком; старший наряда ПМГ, отойдя в сторонку, говорил по рации, а младший с оставшимися у фээсбэшников бумагами бегал к «канарейке» и обратно. Наверно, он звонил кому-то по телефону — проверял, те ли они, за кого себя выдают. Для него это имело значение, а для меня — нет: те они или другие — меня в покое не оставят, хотя едва ли захотят вернуть свои ксивы официальным путем. Если бы я был на их месте, то попытался бы договориться по-хорошему.

Я, конечно, понимал, что если «наружка» санкционирована, то сейчас всем постам будут переданы мои реквизиты, и номер «фисташки» введут в поисковый компьютер. В таком случае мне далеко уехать не дадут, но все же я надеялся, что вряд ли они станут афишировать свой интерес ко мне. Нужно было забрать у Гонтаря «СПИД-инфо», «Мегаполис» или что там еще читают чекисты на досуге — смотреть на них было скучно. И тут вдруг я вспомнил о записной книжке, изъятой у Левина.

Это была самая обыкновенная записная книжка в голубенькой коленкоровой обложке, с алфавитом и календариком на первой странице; ничего интересного записи не содержали: Таня — тлф., Маня — тлф., Ивановы — тлф., Кошиц А.Т. — Румянцево, тлф., Симаневым — 300 тыс., конфеты «Вечерний Киев» — 1–2 кг, торт «Норд», гексагидро — 1, 3,5 — тринито — С — триазин, «Аналект ФХ-6250Ф», позвонить Map. Фед. 262-14-79… ну и все такое прочее, очень похожее на записи в моей книжке, хотя я на лубянках не служил. Ничто человеческое господину Левину было не чуждо. Я перелистал книжку до конца, и на последней странице вдруг увидел знакомую фамилию: «ЯМКОВЕЦКИЙ», а напротив через черточку — «Д83051БЕ». Ни на номер телефона, ни на номер машины не походило, что сие означало, можно было гадать хоть до морковкиного заговения, но гадают на картах или на кофейной гуще, а у меня ничего под рукой не было, кроме заимствованного «дипломата».

К «канарейке» подъехала еще одна, Левина с Гонтарем препроводили туда для выяснения, в салоне включили свет. Я воткнул штекер в прикуриватель и открыл крышку. Карта-схема Белокаменной высветилась тут же, но меня она не интересовала; с трудом отыскивая нужные клавиши я набрал «Д83051БЕ», что-то пикнуло, дисплей на долю секунды погас и засветился снова… повергнув меня в величайшее изумление, какого я не испытывал уже давно. На экране белым по зеленому полю значилось:

ПАНАФИДИНА Т. К. — Ж67589ПА

РЫЖИЙ А. В. — П67590ПА

ДАВЫДОВ С.И. — Б67591ММ

СТОЛЕТНИК Е.В. — К67592РЛ

МЕЗИН М.И. — Г67593СК

ЩУСЬ Н.Н. -0011414ВИ

РЕШЕТНИКОВ В.Я. — Ю67594ХЗ

МАТЮШИН А П. — Р67595ДД…

а также еще десяток фамилий, из которых мне знакома была только одна: МАЙВИН А.И. — Л67601УЦ.

С замиранием сердца я набрал шифр, значившийся напротив моей фамилии, и получил возможность лицезреть свой телефон, адрес и телефон моей сестры Татьяны Викторовны на Корнейчука, а также… также вычитать нижеследующее:

ТУР-ТУБЕЛЬСКАЯ ВАЛЕРИЯ БРОНИСЛАВОВНА, Paris, 7-bis, rue du Bois, 29600 Asnieres.

«Хохмочка со стаканом чаю полковнику очень понравилась», — вспомнился мне известный анекдот. Кроме прочего, в электронном досье значились номер моей лицензии, адрес бюро, номер пистолета и даже квалификационного удостоверения, выданного Федерацией таэквондо России. Не было только регистрационного удостоверения на Шерифа, а в остальном — полный набор! Даже о высшем юридическом образовании не забыли упомянуть, а уж о том, что я служил в МВД, — и подавно.

Я стал набирать всех подряд и узнал много интересного. Так, например, напротив фамилии ПАНАФИДИНОЙ Т.К. был записан адрес в Кимрах, и далее: «Умерла 7 августа 1997 года»; такая же приписка была сделана к фамилии адвоката Мезина М.И.: «Умер 8 марта 1997 года, Бельгия, Антверпен…» — и адрес не то дома, не то кладбища.

Там еще было столько всякой всячины, что все, чем я располагал раньше — фото, факсы, ксерокопии, — можно было наклеить в туалете на стенку! У меня от напряжения плясали кровавые мальчики в глазах, нужно было линять срочно куда-нибудь в укромное местечко, садиться и раскладывать всю информацию по полочкам с самого начала: чего стоили одни известия о смертях Мезина и старухи Панафидиной! Все переворачивалось теперь с ног на голову… или наоборот.

«Канарейка», прибывшая к месту происшествия первой, отчалила, за ней через минуту-две уехала другая — с чекистами на борту, возле «Тойоты», которую то ли не могли завести без ключей, то ли менты арестовали ее, остался какой-то младший чин в камуфляже, и было совершенно ясно, что судьба дарит мне совсем немного времени: вскоре молох тотального розыска придет в движение, и тогда уж мне вряд ли что-нибудь поможет.

Я отключил систему слежения, спрятал «дипломат» под сиденье и помчал домой.

Если что-то и замедляло скорость, так это темнота и снова полившийся дождь, о постах ДПС я не думал, выжимал из «фисташки» все, на что она была рассчитана, предчувствуя скорое с ней расставание. Бортовой компьютер уже не издавал посторонних звуков, меня это успокаивало.

 

2

Машин было совсем немного, я легко и быстро добрался до дома. По пути еще успел позвонить корешу Квинта из фирмы «Авис» и уговорить его подобрать мне что-нибудь понадежнее в течение часа. Он пообещал не сразу, но после деликатного намека на то, что я в долгу не останусь, хотя я и так не оставался в долгу: за «фисташку» было заплачено до завтрашнего полудня.

К моему глубочайшему удовлетворению, дверь квартиры еще не взломали и из базуки в окно не выстрелили. Видавший виды пес испугался и залаял, спросонья не узнав меня.

— Одевайся, обувайся, мы переезжаем! — бросил я ему, на бегу доставая из кармана ключи от сейфа.

Он сладко зевнул и потянулся, пробурчав что-то типа: «И охота тебе в такую погоду?», но я не стал делать ему замечания за пассивность.

Сумка получилась довольно увесистой; я побросал в нее весь свой арсенал плюс папку с документами бюро, кастеты, ножи, нунчаки, одолженные в разное время и у разных лиц, фотографии Ямковецкого спрятал в карман, копии полученных по факсу бумаг от Каменева были уже не нужны — я располагал данными на дискете, новыми и более подробными. Последнее, что я прихватил, был несессер с зубной щеткой, бритвенным станком и куском фирменного мыла из отеля в Ницце.

Телефонный звонок застал меня в прихожей.

— Бюро «Шериф» к вашим услугам!

После некоторого молчания в трубке раздался бас:

— Евгений Викторович?

— Я!

— С вами говорит полковник Кошиц. Прошу вас в течение двух часов доставить все, что вы похитили из автомобиля «Тойота» и из карманов моих сотрудников, на Лубянку, двадцать, в дежурную часть, — голос был ультимативно-спокойным, так разговаривает человек, сознающий свое превосходство. — Вы меня понимаете? Ровно через два часа я не дам за вашу жизнь ломаного гроша. В этот раз вы ошиблись и не рассчитали свои силы. Время пошло.

— Время идет независимо от нас, к сожалению, — философски заметил я. — Ровно через три часа, полковник, я положу все барахло ваших олухов в автоматическую камеру хранения одного из вокзалов и позвоню дежурному по телефону 224-22-23.

— Я сказал: через два! — резче, чем следовало, приказал полковник или тот, кто себя выдавал за такового.

— А я сказал — через три. Если вы хотите, чтобы я вернул все. Только вы напрасно теряете время и разбрасываетесь кадрами: я не имею никакого отношения к объекту вашей разработки.

Говорить дальше я не стал, схватил «дипломат» и помчался в соседний подъезд, где проживал юный хакер Эдик Якобович.

Дверь открыла его мама в турецком халате, расшитом золотыми птицами.

— Здрасьте! Эдик дома?

— Он… в ванной, — оценила мой заполошенный вид она. — Проходите, пожалуйста.

Я вошел.

— Извините за вторжение, но потрудитесь его выдернуть оттуда, потому что он мне дозарезу нужен, а у меня не более пяти минут.

Надо отдать малознакомой соседке должное — она не стала донимать меня расспросами, а постучалась в дверь ванной кулаком и перекричала шум льющейся воды:

— Эдька, выходи, идиёт!

— А что случилось? — послышался мальчишеский голос.

— Доигрался, компутерыцик! Милиция за тобой пришла.

Шум воды прекратился, и наступила тишина.

— Выходи скорей!

— Не выйду, — едва слышно проговорил пацан.

Я поспешил исправить оплошность:

— Зачем вы ребенка милицией пугаете? Выйди, Эд, это дядя Женя из первого парадного! Мне нужна твоя консультация

— Фу ты, Господи, — перекрестилась ладонью хакерова мать. — А я уж думала, он опять какой-то банк взломал.

Дверь приоткрылась, из ванной просунулась мокрая вихрастая голова четырнадцатилетнего Эда.

— Да я это, я! Привет. Выходи, быстрее!

— Щас!..

Он вышел, наспех закутавшись в махровую простыню и вступивши в шлепанцы с отцовой ноги.

— Че надо-то, дядь Жень?

— Давай-ка, брат, уединимся где-нибудь.

Эд взял с телефонной полки большие очки с толстыми линзами, водрузил их на нос, отчего стал похож на сказочного гнома. Он был очень смешон, этот вундеркинд. Несмотря на то, что знал все на свете.

Мы прошли в его комнату, где на широченном столе стоял включенный «Пентиум», а на полках — компьютерная периферия непонятного мне назначения.

— Посмотри вот это, — поставил я на свободный пятачок «дипломат». — Дискету отсюда перегнать сможешь?

Он умело открыл систему и выпучил глаза, потом отступил на шаг и помотал головой:

— Ничего себе, — произнес шепотом. — Это же спутниковая станция! Откуда она у вас? Из Пентагона?

— С Лубянки, — признался я. — А что?

Он сел, придерживая простыню скрещенными на груди руками.

— Не буду, дядь Жень, — посмотрел на меня затравленным волчонком. — Понимаете, если я к ней подключусь, меня сразу засекут. Компьютеры изымут, я и так на учете.

— Ладно, я понял. Мне нужна информация, которая здесь содержится.

— Так заберите дискету. У них все равно она в памяти останется.

— Доставай!

Он извлек жесткий диск, присвистнул:

— С интерфейсом ATAPI, емкость — 2 Гб.

— Насчет «гэбэ» я понял, систему перехвата сотового телефона из строя вывести можешь?

— Это могу, только…

— Что?

— Жалко.

— Не жалей! Но чтобы сразу не поняли.

— Могу акустоматик поломать, пойдет?

— Это что?

— Автоматический включатель записывающего устройства.

— Не пойдет! Они по сигналу от моего сотового аппарата машину водят. Записывать им нечего, у меня на трубке пять степеней защиты.

— Как это нечего? — вылупился хакер. — Здесь же дешифратор стоит, любой скремблированный разговор превращает в понятную речь.

— Любой?! — вспотел я.

— Конечно! Хоть по «уоки-токи», хоть по сотовому, телексная связь до двадцати дуплексных линий…

— Ладно, Эд, быстрее!

Он достал набор хитроумных приспособлений с наушниками, штекерами, щупами, отвертками.

— Восемь с половиной минут, — предупредил.

Я посмотрел на часы. Было двадцать пять девятого.

— Вставь этот диск куда-нибудь, чтобы я успел кое-что записать.

Он вставил диск в свой компьютер, я переписал все неизвестные мне фамилии и шифры на всякий случай.

— Пароль к этой системе можно подобрать?

— Без проблем! Недели полторы-две — и готово.

— Спасибо, не надо.

Я обратил внимание, что на страничке «001141ВИ» некоего Щуся Н.Н. (номер явно выпадал из порядковых чисел остальных имен) никаких данных не было, а вместо них на полэкрана краснела обведенная прямоугольником надпись: СЕКРЕТНО. Под фамилией Решетникова стояло: «Карамышев Сергей Никодимович, Паленый. Мария Ивановна Решетникова, Новоостанкинская, 13/1, кв. 22». Рыжий, похожий на бухгалтера и отсидевший по «торговой» статье, назывался здесь Ханом; на его же страничке значилось: «Байкал», 12.IX, в 12.00. В досье Давыдова был указан номер «Порше». Иногда встречалась надпись «Шейх» со звездочкой. Я подумал, что эти люди проходят по какому-то литературному делу.

— Готово, — вздохнул Эд. — Сканирующий определитель частот сотовой связи гавкнулся. Починят, конечно, но не сразу.

— А теперь верни диск на место.

Мне было жаль расставаться с неизученным материалом, но не подставлять же парня. Новожилов в «Альтернативе», конечно, сумел бы снять информацию, но времени не было, да и объяснять пришлось бы слишком многое.

— Спасибо, Эд. Я перед тобой в долгу. Само собой, ты меня не видел, матери скажи, что я приходил посоветоваться насчет покупки компьютера.

Через минуту я вернулся к себе в квартиру, взял Шерифа на поводок, а еще через одну, заперев дверь на одну защелку, чтобы облегчить работу взломщикам, вскочил в «фисташку» и рванул прочь со двора.

Мои новые знакомые, конечно, думали, что я стану переписывать диск и снимать копии с удостоверений — именно на это мне понадобится лишний час. Но я решил их перехитрить и погнал на Воробьевы горы в «Авис». По пути было два вокзала, но Курский был ближайшим от дома, поэтому они могли рассчитать, что я объявлюсь именно там, и я выбрал Павелецкий.

Путь был неблизким, тем более что приходилось объезжать посты и оживленные магистрали. Миновав шоссе Энтузиастов, я свернул на Рогожский Вал и снова позвонил в «Авис».

— У нас ничего не оказалось, — виновато сообщил агент, — единственный «Форд» стучит, механик говорит кардан…

— Ты что, охренел?! — заорал я.

— Да успокойтесь, Евгений Викторович! Мы связались с филиалом в Шереметьеве-2, они сказали, у них есть «Тойота», «Москвич» и «Пежо».

— Я что, должен в Шереметьево переть?

— Не надо. Водитель на «Пежо» уже выехал.

— Куда?

— К нам.

— Отлично! Связь с ним есть?

— Есть связь, у него радиотелефон.

— Пусть едет на Павелецкий, я уже переезжаю Новоспасский мост, через пять минут буду там. Найдет меня по номеру «Ауди».

— Сделаем.

— Машина хорошая?

— Машина отличная! В прошлом году фирме «Пежо» исполнилось ровно сто лет. За время своего существования она поглотила таких гигантов, как «Ситроен» и даже западноевропейские филиалы фирмы «Крайслер». Имеет предприятия в двадцати странах, производит полтора миллиона автомобилей в год, чистая прибыль — пятьсот двадцать миллионов долларов.

Я не послал его исключительно из уважения к французской автомобильной монополии и в память о нашем с Валерией путешествии в Ниццу и в Покровскую обитель в Бюсси на «Пежо» Мишеля Боннэ.

— У вас хороший вкус, молодой человек, — похвалил я агента. — Я уже на Кожевнической улице. Передай водителю, пусть найдет меня во дворе шестого дома.

— Кожевническая, шесть. Понял! Ваш телефон дать?

— Нет. И еще. Если он поднажмет и приедет в течение получаса, я дам ему пятьдесят долларов дополнительно. Свою сотню ты получишь завтра во второй половине дня, когда я пригоню машину на Вернадского.

— Спасибо.

— Какого цвета машина-то?

— А мне откуда знать! По-моему, синего.

Я остановился во дворе шестого дома, втиснулся между «УАЗом» и мусорным баком, прихватил сумку, «дипломат» и, тщательно заперев дверцы, отправился пешком на Павелецкий.

Появление на любом вокзале было чертовски рискованным: если я все-таки ошибся в своих прогнозах и операция «Шейх» была плановой, то прошедшего часа вполне хватило, чтобы сообщить в линейные отделения мои приметы.

Из двухэтажного автобуса вышла делегация интуристов, я незаметно пристроился к ним и благополучно пересек площадь. В здании вокзала было чисто и немноголюдно, делегация проследовала на платформы. Улучив момент, я откололся и юркнул на лестницу к автоматическим камерам.

У входа женщина в железнодорожной форме разговаривала с молоденьким сержантом. Я приобрел пару жетонов и степенно зашагал по проходу к дальним секциям. Здесь крутились подозрительные типы в штатском, но, как сказал Цицерон: «В страхе больше зла, чем в самом предмете, которого боятся». Пустых ячеек оказалось достаточно, чтобы выбрать секцию в укромном уголке. Я быстренько поставил «дипломат», побросал в пакет удостоверения, записную книжку Левина, пистолет в комплекте с радиозакладкой, ноктовизор и две изъятые обоймы, набрал шифр на внутренней стороне дверцы и, опустив жетон, захлопнул ячейку с таким облегчением, словно все это барахло весило по меньшей мере центнер.

С того времени, когда я говорил с Кошицем, прошел один час и тридцать восемь минут.

Возвращение во двор шестого дома оказалось столь же благополучным. Я обошел дом вокруг, убедился в отсутствии «хвоста». Меня беспокоил мой телефон — черт его знает, может, у них не одна такая система слежения? — избавляться от него было преждевременно: должен же был позвонить когда-нибудь Решетников, если он, конечно, жив и если не работает на моих оппонентов.

Мне казалось, что я один на всем белом свете, и тут раздался звонок.

— Привет, Француз, — жуя, проговорил Каменев.

Я представил грозу криминала в домашних тапочках и пижаме, сидящим в кресле у телевизора с бутылкой водки и бутербродом с килькой.

— Привет.

— Что поделываешь?

— Смотрю детектив по телику.

— К черту детектив! Вот сегодня наши ребята убийство крутанули — тебе такое во сне не приснится! Цэрэу такого не придумает!

Делать мне было нечего, сукин сын спал, свернувшись калачиком на заднем сиденье, во дворе было темно; до приезда водителя «Ависа» я все равно никуда не мог двигать, а треп Каменева отгонял сон.

— Цэрэу — это по части гэбэшников, — зная, как он заводится от одного упоминания «дружественной» конторы, подкузьмил я.

— К черту гэбэшников! Они занимаются диверсиями по заказу политиков, а работаем мы.

— Ну, рассказывай.

— Слушай. В одной квартире нашли труп старухи. Не такой уж старухи, в общем, но женщины пожилой, к тому же инфарктницы. Медсестра приходила делать ей уколы, а она вторые сутки не отпирала и на телефонные звонки не реагировала. В общем, ребятам позвонил кто-то из соседей, они выслали ГНР, нашли домоуправа, взломали. Труп как труп, сидит женщина в кресле. Ну никаких тебе видимых причин что-то подозревать! Произвели осмотр — чисто. Вот именно эта стерильная чистота и навела на подозрение: следователь попросил найти какие-нибудь отпечатки — ни черта! Ни одного! Даже хозяйкиных нет. Стали осматривать детально. Кто-то заметил на люстре ниточку, а под кроватью, где даже пыль, заметь, была вытерта, обнаружили кусочек лопнувшего резинового шарика. Бабульку увезли на экспертизу, обнаружили отек легких. Что, как, откуда, почему?.. Криминалист проверил шарик на газовом хроматографе. И что ты думаешь? Обнаружил ирритант «Си-эн». Врубаешься?.. То есть кто-то преподнес бабушке шарик, накачанный хлорацетофеноном, она его подвесила к люстре. А потом в шарик пульнули из пневматической винтовки. И бабка готова. Осталось только замести следы.

— И загримировать бабушку, да? — зевнул я в трубку.

— Зачем?

— Ну как зачем, Сан Саныч? При концентрации хлорацетофенона два миллиграмма на кубический метр, помимо обильного слезотечения, возникает раздражение кожи лица и шеи. Так что кто-то ей должен был сделать макияж, и я не думаю, чтобы этим визажистом был мужчина. Шерше ля фам — и обрящете.

— Я подробностей не знаю, но здорово придумано, а? Ты бы в жизни не сообразил, юрист заочно необразованный!

По телячьему восторгу, несвойственному полковнику, я понял, что он основательно пьян.

— Да где уж мне. Медсестру нашли?

— Ищут. Ты завтра к Нежиным собираешься?

— Если не приду — считайте коммунистом. Я уже и водки купил. На основе растопленного арктического льда. Называется «Пингвин». — Двор осветили фары легковой машины. Стрелки часов показали десять минут одиннадцатого. — Ладно, Сан Саныч, до завтра, я спать пошел.

— Обои поклеил?

— Ты уже спрашивал. Спокойной ночи!

Классная тачка с обтекаемой мордой и толстым задом остановилась посреди двора. Свет из окон шестого дома отражался в мокрой, надраенной до зеркального блеска поверхности. В Шереметьеве машинами одалживались, как правило, интуристы, так что в качестве сомневаться не приходилось. Цена раза в два выше, чем на Вернадского, ну да мне плевать — Майвин оплатит по квитанции, для него это пустяк.

Я вышел навстречу водителю.

— Вы Столетник Евгений Викторович? — посмотрел он на номер «фисташки», а затем на меня, будто сличал мою физиономию с фотокарточкой в паспорте. — Ваши документы, пожалуйста.

Спокойный, несколько заторможенный мужик в кожаном пиджаке на свежую рубашку и галстуке ответил на мое рукопожатие.

— Я Столетник, — и протянул ему паспорт.

— Машина в порядке?

— Можете проверить.

Он подошел к «фисташке», отворил дверцу…

Мама мия! Я совсем забыл о стороже на заднем сиденье! Сделав пару шагов к новой машине, вдруг услышал крик из старой: водитель «Ависа» едва успел сесть за руль, как Шериф положил ему на плечи обе лапы и рявкнул в самое ухо.

— Фу, Шериф! Фу! Свои! — бросился я на помощь.

Бедолага оказался сердечником, мне пришлось вытаскивать его, обомлевшего, из салона, бежать в «Пежо» за нитроглицерином, а потом минут пять извиняться, успокаивать его, ругать Шерифа. Скандал удалось предотвратить с помощью полтинника — деньги на него, как оказалось, действовали эффективнее нитроглицерина.

Мы оформили документы. Он сел в «фисташку», объехал вокруг дома, убедился, что машина в порядке, и поставил свою подпись в графе «принял».

Модель «Пежо» оказалась мне хорошо знакомой, так что инструктаж отпадал. Удобный салон на пять пассажиров, двести двадцать «лошадок», пять литров на сто километров расход, две трети в баке — я прокатился, убедился в исправности всех систем и подписался в графе «принял». Отстегнув мужику все, что полагалось по тарифу, и сотню сверху, забрал из «фисташки» сумку, «магнум» из-под сиденья и простился с нею, погладив на прощание по теплому капоту.

Водитель уехал. Я разложил все по местам, прогулял Шерифа по двору, впустил его в новую передвижную будку…

 

3

…и он проворно вскочил в нее, быть может, узнав знакомую по парижским путешествиям конструкцию.

Машина была синей, во всяком случае, по техпаспорту, агент «Ависа» не ошибся. Я машинально прозвал ее «сапфирой» — по аналогии с одноцветным камнем.

Мы въехали на площадь Павелецкого вокзала, покружили в поисках свободного места. Оно нашлось на охраняемой стоянке, прямо напротив парадного входа; это было и хорошо, и плохо, но я успокоил себя тем, что эту машину никто не знает, и, оставив напарника сторожить, пошел к таксофону.

Чекисты не дремали. На двери приемной УФСБ недаром написано: «Прием граждан круглосуточно». Я там не был, но рассказывали, что двери в кабинеты снабжены табличками: «Стучать здесь».

— Дежурный по Управлению Федеральной службы! — отозвался бодрый голос.

— Сообщение для полковника Кошица, — сказал я. — Интересующие его вещи находятся в автоматической камере хранения на Павелецком. Ячейка 1137. Код К962.

— Повторите!

Я повторил.

— Кто говорит?

— Говорит Москва. Московское время двадцать два часа восемнадцать минут.

Я повесил трубку и направился к лотку с пирожками.

— Пирожки свежие? — поинтересовался у продавщицы с подбитым глазом.

— Очень свежие, съешьте, не пожалеете!

— Если съем, то уже не пожалею, — ответил я, отсчитав деньги.

— Свежо питание, но серется с трудом, — на ходу бросил неопрятный тип с лицом геморроидального цвета. — Купи пирожок, дядя. Третьи сутки ничего не ем, потому как не на что. Сам я не местный, а из города Урюпинска. Может быть, слышали о таком?

— А-а, это где ураган пронесся? — подхватил я слова знакомой песни.

— Точно.

— А над твоим двором проходила высоковольтная линия. Ураган вырвал бетонные опоры с корнями, замкнуло провода, от случайной искры загорелся сарай, пламя перекинулось на крышу дома…

— Двухэтажного дома с верандой, — уточнил он, подняв указательный палец.

— И винным погребом. В результате сгорело все. Ты успел выгнать из гаража «Мерседес» и повез детей в ожоговый центр…

— Троих детей.

— Ну да, конечно. Жена умерла по дороге. «Мерседес» пришлось продать, чтобы заплатить за операцию.

— Точно! — удовлетворенно кивнул он. — Купи пирожок, земляк!

Я взял с лотка теплый пирожок с мясом, купленный для Шерифа, отошел в сторонку. Бомж, сглатывая слюну, поплелся за мной.

— Пирожок заработать надо, — сказал я, подключив все свое обоняние для определения запаха обещанного ценником мяса.

Бомж вытянулся по стойке «смирно».

— Кого завалить? — изъявил готовность, зыркнув по сторонам.

— Заваливать никого не нужно. Но если ты понаблюдаешь в течение часа за седьмой секцией в камере хранения и покажешь мне человека, который заберет багаж из ячейки 1137, то получишь десять баксов и купишь себе весь лоток с продавщицей вместе.

Он почесал за ухом.

— Что-то ваш юмор от меня ускользает, дядя, — засомневался. — Что ж там за чемодан такой, из-за которого вы человека жизни собрались лишить?

Я сунул ему удостоверение частного детектива:

— Жизнь ему гарантирую, а свобода не очень. В чемодане важные улики. Возможно, голова пресс-атташе посольства Кот-д'Ивуара Мумбы-Юмбы.

Он все никак не мог решиться на сотрудничество, пришлось понюхать пирожок еще раз и смачно облизнуться.

Нервы, расшатанные алкоголем, сдали.

— Твоя взяла, — махнул рукой бомж. — Десять баксов и пирожок в качестве аванса.

— Не пойдет. Ты съешь пирожок и завалишься спать. Иди работай! Я буду находиться вон в той машине, — показал я на «сапфиру». — Выйдешь за ним следом и закуришь.

— Че закурю-то? — воспользовался он случаем.

Я подошел к киоску, купил ему пачку «Примы» и разовую зажигалку. Хотел предложить сверить часы, но вовремя одумался: мои часы он мог сверить разве что с вокзальными. Проводив его взглядом до входа, я вернулся в машину.

Шериф проглотил пирожок, не разбираясь, есть там мясо или нет, и снова уснул. Его сопение нагоняло сон и на меня.

Я позвонил в Париж. Если бы еще пять лет назад мне кто-нибудь сказал, что я буду сидеть за рулем «Пежо» и названивать в Париж, я бы не поверил. Растем!

Валерии не оказалось дома. А мне так хотелось извиниться перед ней за то, что я наговорил лишнего. Мысли, высказанные вслух, чаще всего оказываются лишними. Вместе с экономическим ростом развивается тенденция говорить больше, чем слушать, но что делать, если слушать становится некого?

Машины приезжали и уезжали, я тщетно пытался определить, какая из них принадлежит ведомству на Лубянке. Прошло полчаса, а бомж все не появлялся. Я курил, считал до ста, открывал и закрывал окошко, слушал приемник, изучал бортовой компьютер французской фирмы «Симка», заучивал наизусть номер «сапфиры», отгонял сон и нехорошие мысли. Люди все входили и выходили из вокзала, прибывали вечерние поезда, пассажиров и встречающих становилось больше, и я уже стал побаиваться, что замели бомжа, как вдруг, в двадцать три ноль пять, он вышел из центральной двери, закурил, а потом нашел глазами «сапфиру» и ткнул пальцем в спину уходящему человеку с большой спортивной сумкой через плечо, в котором я сразу узнал Гонтаря.

Я включил двигатель, стараясь не выпустить его из вида, стал потихоньку выезжать со стоянки.

— Их двое, — предупредил меня бомж, зажав в кулаке десятидолларовую купюру. — Один разговаривал с ментом у входа, другой забирал барахло. Плоский чемоданчик и целлофановый пакет. Положил в спортивную сумку. Головы посла там нет — это точно.

— Ладно, земляк, разберемся.

— Ты приезжай, если что, — крикнул он мне вслед. — Меня Коляном звать, спросишь в отделении, там знают, где меня найти!

Я уже не слушал его. От тротуара отъехала черная «Волга» и, набирая скорость, пошла по Зацепинскому на Водоотводный канал.

Несколько нехитрых маневров позволили мне убедиться, что «Волгу» никто не сопровождал, я почувствовал себя свободнее и, сократив дистанцию до ста метров, увязался за ней.

 

1

«Если он сейчас не ответит, брошу все к чертовой матери!» — дал себе установку Решетников.

Столетник не ответил, но появилась надежда: в трубке раздавались частые короткие гудки. Решетников минуту подождал и позвонил снова — занято. Нужно было звонить беспрерывно, чтобы не упустить возможность связаться с детективом. Он оглянулся и вдруг увидел, что «Форд-Эскорт» Мезина показывает левый поворот, выкатывает на полосу встречного движения…

«А ведь позвонил кому-то наверняка, — смекнул Викентий. — Столетника еще можно застать, а укатит этот — ищи-свищи потом!»

Он повесил трубку и бросился к машине.

«Форд-Эскорт» не «Порше», но ведь и не «Москвич» — оставалось уповать на то, что и Мезин не гонщик. Рискуя попасть в историю, Викентий пересек перекресток на красный и сократил расстояние, надежно вцепившись в «хвост» адвокату.

«В суде он был, как же! — сплюнул в окошко. — В субботу-то!.. И теперь поехал заседать на ночь глядя».

Мосгорсуд на Богородском валу оставался в противоположной стороне, хотя судов в столице не меньше, чем благотворительных заведений. Чем дальше Мезин удалялся по Ленинградскому проспекту, тем крепче становилась уверенность Решетникова, что вовсе не служебные дела уводят его от дома.

Строить какие бы то ни было предположения он не стал — мало ли, поехал человек к любовнице или жене: кто, собственно, сказал, что он живет на Лесной с мамой? Но нервозность адвоката во время разговора, его попытки уйти от ответов на конкретные вопросы не могли остаться незамеченными, и за неимением других зацепок в этом деле Викентий решил довести линию Мезина-младшего до конца.

Сумерки сгущались, цвета автомобилей на дороге и зонтов прохожих на тротуарах стали почти неразличимыми. Миновав проспект, Мезин поехал по Ленинградскому шоссе в направлении Речного вокзала. Справа оставался парк «Дружба». Несколько лихачей вклинились между ними, держать скорость становилось все труднее, десятки габаритных огней множились в мокром асфальте, засветились неоновые рожки и вензели рекламных вывесок; мотор работал надрывно — что с него взять, лет пятнадцать протрубил без капремонта, хотя Всеволод машину берег и выезжал нечасто.

«Ну-ну, куда ж тебя черти несут?» — свернул вслед за Мезиным Викентий на мост через Химкинское водохранилище.

Промозглые сумерки, сравнявшие цвета, создавали ощущение остановившегося времени. Сумерки сводили Викентия с ума. Может быть оттого, что и в его жизни они затянулись. Он все никак не мог найти способ выбраться из бесконечной серой полосы и безумно устал не столько от одиночества, сколько от безуспешного поиска своей вины. Фаталистом он никогда не был, судьбу считал покровительницей глупых и слабых, а вот поди ж ты, как перекрутило! С другой стороны, если вины не было за ним, значит, его предали? Жена Маша предала, полковник из министерского главка предал, Родина, туды ее в качель, предала! Да разве ж такое может быть? Это человек Родину предает, а чтоб наоборот… Было время, плакался Викентий сам себе, а было — озлобился. Потом все пересохло, чувств не стало, прошли обиды, атрофировалась способность жалеть и наступило безразличие. Таких, наверно, лечат в психушках. О том, что душа не умерла, напоминал только Ванечка — мальчик тихий, добрый, настрадавшийся от невесть откуда свалившейся безотцовщины при живом отце. Самым простым было повесить всех собак на Машу, ну да Решетников этого не хотел, не мог, права не имел. Маша давно осталась одна, Бог ей судья.

Он все время думал, стоит ли жить дальше вот так — без цели, без эмоций и планов, без веры и любви. У сына есть мать и отчим, как бы ни было ему плохо в интернате, Викентий забрать его не мог — некуда было и не на что. Клеить акцизные марки на бутылки — вот занятие, которое соответствовало теперешнему образу его жизни: монотонное, бездумное, бесчувственное.

«Робот, робот, — говорил себе Викентий. — Что делаешь, не ведаешь, деньги тебе побоку, за жизнь не цепляешься — выхолостила тебя жизнь, вот ты ее и не любишь, но и не расстаешься с ней. Будто живешь с нелюбимой женой по одной, неведомо кем положенной, обязанности. Да когда же, когда кончатся эти сумерки? Хотя бы уж ночь поскорей пришла, а там темно и тебя не так видно. Вот Столетник рискует, играет с огнем, по-крупному — на деньги играет, по канату идет — справа пропасть, слева пропасть, но впереди твердая земля. У него жена, собака, друзья, его никто не заставляет, он сам идет по канату — знает, во имя чего. А твоего пятачка твердой земли еще не видно, тебе все равно, куда падать — вправо ли, влево ли. Ты идешь на авось и не пытаешься держать равновесие.

Ты страшен, Решетников, потому что тебе стало все равно, в кого стрелять…»

«Форд» свернул направо — к парковой зоне. Дистанцию пришлось увеличить; машин здесь было совсем мало, а через три километра в свете фар блеснул знак «Въезд запрещен». Мезин тем не менее въехал под этот знак как к себе домой и углубился в лесополосу.

«К бабушке за пирожками», — усмехнулся Решетников, включив фары. Аллея была достаточно широкой, асфальтированной и хорошо просматривалась до самых габаритных огней «Форда». Правда, щит с наименованием объекта Решетников проглядел. Влево от аллеи ответвлялась грунтовка. Машина адвоката притормозила и остановилась. Навстречу, ослепляя мощными галогенами, мчались два автомобиля. Решетников съехал на травянистую обочину, успел засечь правительственные номера на головном «мерсе», фээсбэшные — на машине сопровождения, а когда кавалькада бесшумно, точно «Летучий голландец», утонула в черной лесной чаще, «Форда» уже не было видно.

Решетников поднажал, но вскоре был вынужден остановиться: прибрежную территорию в несколько гектаров, до самой воды, отсекала высокая изгородь из металлической сетки на высоких бетонных опорах. На одну из секций падал свет из окна кирпичной сторожевой будки, от нее вправо в заборе был проделан двухметровый проем, перекрытый шлагбаумом.

Он притормозил, не доехав до КПП тридцати метров: от канала к выезду мчался еще автомобиль, и Решетников поспешил убраться в лес — в удобный «карман», образованный двумя соснами, за которыми росли старые разлапистые ели. Отсюда марки автомобиля и номеров он не различил, он промелькнул со скоростью кометы, и наступила мертвая тишина, только где-то высоко в верхушках деревьев шумел ветер.

Никогда прежде Решетников здесь не бывал, но и теперь не жалел об этом, как не жалеет среднестатистический бомж «из бывших» о том, что не посетил Дом Кауфмана в Пенсильвании или Вартбургский замок в Эйзенахе — просто потому, что не подозревает об их существовании.

Тишина успокаивала тем, что ее не нарушал собачий лай. Ограждение могло быть оснащено датчиками, да и территория наверняка находилась под контролем охранников, но он не собирался перелезать через забор, а решил обойти его по периметру и разобраться, что за объект такой притаился на берегу водохранилища за самой Кольцевой дорогой. Заперев машину, вышел на лесную окраину и побрел вдоль сетки на запад.

Три одинаковых здания в виде теремов под черепичными крышами стояли вдоль берега. Из светящихся окон звучала музыка. В каждом тереме было по два этажа, окна выходили на все четыре стороны; некоторые из них хорошо просматривались, но было слишком далеко, чтобы Решетников мог разглядеть кого-либо из обитателей. В дальнем углу освещенного двора поблескивали машины; от многогранной клумбы с поздними цветами к корпусам тянулись лучи дорожек.

Дождь на время прекратился. По двору прогуливалась пара — высокая женщина в строгом платье и юноша в спортивном костюме; мимо них прошел полный тучный господин в плаще, девушка в домашнем халате и шлепанцах пыталась остановить его, хватая за рукав, но он вырывал руку, отмахивался и так, не обернувшись, дошел до джипа «Шевроле» и сел на заднее сиденье; джип тут же сорвался с места, а девушка застыла посреди двора, закрыв лицо ладонями. Из одного корпуса в другой прошли двое в медицинских халатах, из третьего вышли пожилые люди под руку — он и она, неспешно направились к стоянке. В одном из окон мелькали силуэты — то подпрыгивали, то кружились, то исчезали и вдруг вырастали в полный рост. Видимо, там шла какая-то пирушка, люди танцевали. Заведение походило на больницу, дачный комплекс и санаторий одновременно.

«Форд» Мезина стоял в ряду других машин. Решетников подумал, что, должно быть, адвокат приехал в гости к какому-нибудь отдыхающему, и вся затея со слежкой оказалась напрасной, ни к чему из того, о чем они говорили два часа тому назад, эта поездка не имела отношения. Он дошел до берега, закованного в бетон. У причала стоял мощный комфортабельный катер, по палубе прогуливался крепыш в джинсовом костюме, изредка прикладывая «уоки-токи» к губам. Позади корпусов тянулась тропинка, протоптанная в траве. Двое в камуфляже встретились на ней, коротко о чем-то переговорили, один поднес к сигарете другого зажигалку.

Последняя свая крепилась в полуметре от кромки берега. Как только человек на катере спустился в каюту, Решетников добежал до нее и, не касаясь сетки, протиснулся на территорию. Длительное наблюдение за охраной позволило рассчитать время — десять минут на обход участка по установленному маршруту. Вполне хватило, чтобы, обогнув ближний к лесу корпус, оказаться во дворе. Он расстегнул пуговицы на пальто, снял шляпу, чтобы не бросаться в глаза, и теперь почти не отличался от остальных, судя по всему, незнакомых друг с другом людей, однако был настороже, опасаясь нечаянной встречи с Мезиным.

«ПАНСИОНАТ «УТРЕННИМ ЗАРЯ», — значилось на вывеске у парадной двери среднего корпуса.

«Что еще за пансионат такой? — удивился Решетников. — Ни тебе принадлежности, ни специфики. Частный он, что ли?»

На первом этаже дальнего корпуса светилось всего два окошка. Заложив руки за спину, он прогулочным шагом дошел до первого из них — за кованой узорчатой решеткой — и осторожно заглянул в помещение. За столом сидел бородач в белом халате и говорил по телефону. В полутемном холле было пусто. Решетников толкнул стеклянную дверь и вошел.

Наверху хлопнула дверь, на лестнице послышались приближающиеся шаги.

— Что тебе притаранить, Семен? — спрашивал простуженный женский голос.

— Себя и «колеса», — насмешливо отвечал мужской.

— Перебьешься!..

Решетников вошел в узкий коридор с ковровой дорожкой до самого торцевого окна, подождал, когда спустившиеся по лестнице люди выйдут во двор, и прошелся вдоль ряда дверей с номерами. К последней слева крепилась литая табличка:

«ДЕЖУРНЫЙ ВРАЧ».

Из кабинета доносился равнодушный голос бородатого:

— Гипертония умеренная… сто сорок пять на сто десять, если вам это о чем-то говорит… Я не даю никаких прогнозов. Третья стадия всегда сопровождается недостаточностью адренергической стимуляции… А как я разговариваю?.. Не нужно на меня давить, милейший! Вы платите — я лечу… Не удастся за счет собственных резервов организма: при отсутствии специфических стимуляторов… Хорошо… хорошо…

Где-то наверху в холле хлопнула дверь и посыпались стекла, относительную тишину корпуса нарушил крик: «Убери ее! Убери! А-аа!!», кто-то упал, несколько женских голосов перекрикивали друг друга: «Ноги держи! Ноги!..», «Доктора давай!», «Вяжи его!», «Жгут наложи, до самой кости распахал, идиот!!»

В кабинете дежурного врача раздался пронзительный звонок, клацнула трубка. Решетников быстро спрятался за выступ стены в конце коридора, откуда наверх шла лестница черного хода. Послышался звон ключей и быстрые шаги. Выглянув, он увидел спину врача, в холле промелькнули две фигуры, помчались наверх. «Снимите ее с меня! — надрывно кричал кто-то. — Что она по мне ползает?! Я в крови, а-аа!..»

«Психушка, что ли?» — подумал Решетников на ходу: оставленная в замке связка ключей с золотистым брелоком подсказала ему дальнейшие действия.

Он открыл дверь и вошел в кабинет. Ничто не отличало помещение от типичных врачебных кабинетов: стеклянный шкаф с инструментарием, стенд с памятками под заголовком «Лекарственная терапия», на двухтумбовом столе — книга «Физиологические предпосылки абстиненции при опиатной зависимости». Все примерно так же, как в наркологических кабинетах, куда Решетников имел несчастье обращаться. Только все много богаче. Специальные отделения наркоманов встречаются далеко не часто, как правило, наркоманов лечат в психиатрических клиниках. Он знал их наперечет, эта же, химкинская, нигде не фигурировала, и никогда прежде он не слышал о ней. Судя по комфортабельным автомобилям с сопровождением, охране, обстановке здесь лечились привилегированные чиновники, бизнесмены и их заблудшие отпрыски.

Решетников предположил, что молодой адвокат унаследовал от отца не только профессию и «Форд», но и темные делишки, которые тот проворачивал с Ямковецким и его подельниками Потоцких и Бесом, в миру — Николаем Николаевичем Щусем, сотрудником КГБ, позже — ФСК и ФСБ. В этом случае выезд Мезина-старшего в Антверпен запрограммирован наркомафией, а гибель в Милане была отнюдь не случайной.

«Уж не с итальянцами ли они собирались объединиться? — подумал Решетников. — И не Майвин ли эту цепочку оборвал? Даром, что ли, оказался в это время в Италии?..»

Он посмотрел в окно на освещенный двор, задернул шторы. Внимание его привлек ящичек с картотекой в шкафу. Размышлять было некогда. Стеклянные дверцы оказались запертыми. Подковырнув створку ножом, Решетников сломал маленький встроенный замок и перенес ящик на стол. Предположение его подтвердилось — на карточках мелькали сплошь знакомые фамилии государственных мужей, истории болезней были разными, но диагноз один: наркомания.

Первым делом Решетников пролистал карточки на букву М, их было всего пять, но фамилия Мезин отсутствовала. Что именно искать, он не знал, а потому решил просмотреть все, машинально отсчитывая количество пациентов. Среди прочих попадались фамилии известных артистов кино и эстрады; стань они достоянием «четвертой власти», в России произошла бы революция, но Решетникова это дерьмо не интересовало: он искал кого-нибудь, кто так или иначе мог быть связан с молодым адвокатом. По закону подлости и в соответствии с алфавитом такая фамилия оказалась самой последней:

«ЯМКОВЕЦКАЯ ИЛОНА БОРИСОВНА

15 сентября 1976 года рожд., г. Кимры, ул. Р. Люксембург, д.7б. Поступила 14 апреля 1997 г. с диагнозом ОПИЙНАЯ ТОКСИКОМАНИЯ. Выраженная психопатическая реакция. Нанесение самоповреждений, разрушительные тенденции, агрессия. После введения налорфина (3 мг) выявлена морфинная абстиненция, набл. головокружение, сужение зрачков, замедление дыхания… Судороги конечностей, повышение артериального давления, субфебрильная температура (37,8), тахикардия 110 уд./мин. Жалобы: рвота, нарушение пищеварения, боли в животе. Рекомендации: лечение в специализированном стационаре. Деморфинизация (25 дней). С учетом развития коллапса — субкоматозные дозы инсулина. 10 %-ный раствор хлорида кальция внутривенно. Общ. курс в стац-ре — не менее 5 м-цев…»

Дочитать историю болезни Ямковецкой до конца Решетников не успел.

— Что вы здесь делаете?! — раздался строгий голос.

Он оглянулся. На пороге стоял бородач. Не запирая двери, он грозно двинулся на непрошеного гостя:

— Как вы сюда попали?! Кто позволил…

— Тихо, док! — вполголоса сказал Решетников, уперев ему в грудь мгновенно извлеченный из-под пальто «генц» с глушителем. — Заткнись и сядь. Выстрела никто не услышит.

Бородач замер с открытым ртом, попятился и сел в кресло у стола. Решетников вынул ключи из замка, захлопнул дверь. Затем забрал историю Ямковецкой, сложил пополам и спрятал в карман пальто.

— Кто вы такой и что вам здесь нужно? — быстро справился с испугом врач.

В дверь неожиданно постучали: «Семен Григорьевич! Вы у себя?»

Он покосился на дверь, затем поднял на Решетникова вопросительный взгляд.

— Скажи, что ты занят, — сквозь зубы приказал Решетников.

— Я… занят! — крикнул врач. — Зайдите попозже, Мария Николаевна!

Шаги удалились.

— Когда выписали Илону Ямковецкую? — спросил Решетников.

— Ямковецкую? — удивленно вскинул брови врач. — Насколько я знаю, ей до выписки еще далеко.

Решетников убрал пистолет и сел:

— Как это — далеко? — не понял. Она что, здесь?

— Могла бы быть выписана под амбулаторное наблюдение, но кто-то, как выяснилось, поставлял ей наркотики, и в результате рецидива наступило тяжелое осложнение. Положите карту на место, она вам не нужна. К тому же все данные введены в компьютер, и мы можем их распечатать.

— Хоть массовым тиражом, — кивнул Решетников. — Это мне на память о нашей встрече. Вы не ошибаетесь, док? Может быть, ее все-таки выписали?

Бородач усмехнулся и посмотрел на часы:

— Если только в последние два часа. Во время вечернего обхода она еще лежала в третьем изоляторе во втором корпусе.

Решетников все еще не мог поверить:

— Давно?

— Что давно?

— Давно она… в изоляторе?

— Месяц.

— И что, она все это время не выходила?

— Почему? У нас не тюрьма. Но после того, как у нее под матрацем нашли шприц и ампулы с морфием, не выходила. Острый психоз — приходилось пристегивать ремнями во время приступов.

— Когда ей запретили выходить?

— Кажется, с конца прошлого месяца. Ямковецкая под патронажем главврача, как и все больные, содержащиеся в изоляторах. Не убраться ли вам подобру-поздорову, любезный? Я к ее лечению отношения не имею. Разве что по выходным во время дежурства.

— Главврач здесь?

— Здесь. Приехал часа полтора тому назад.

— Ее кто-нибудь навещает?

— Бабушка, один раз — сестра.

То ли врач был не в курсе, то ли темнил: бабушка Илоны, Панафидина, судя по тому, что утром Решетникову рассказала Полина Евграфовна Подлесова в Кимрах, умерла седьмого августа, а до этого понятия не имела, куда замелась ее непутевая внучка; что касается сестры, то ее и вовсе не было, иначе Подлесова непременно упомянула бы о ней.

— Разве у нее есть сестра?

— Я не в курсе. Во время моего дежурства к ней приезжала старшая сестра. Так она назвалась.

— Когда это было?

— Числа шестого… да, шестого, в прошлую субботу.

— Она не могла передать ей наркотики?

— Исключено. Во-первых, наркотик у Ямковецкой обнаружили до того, а во-вторых, я не разрешил свидание: ей тогда вводили феназепам, и она спала в течение трех суток.

— Вы знаете всех больных?

Врач мотнул головой и отодвинулся вместе с креслом на колесиках к шкафу.

— Нет, конечно. Их тут восемьдесят шесть человек.

Решетников насчитал семьдесят восемь карточек, но уточнять не счел нужным.

— Но Ямковецкую вы знаете, — констатировал.

— Она долгожительница, оттого и знаю. Почти полгода у нас.

— Лечение здесь, как я понимаю, платное? С доплатой за конфиденциальность?

— Что-то вроде этого.

— И какой же организации принадлежит этот так называемый «пансионат»?

— Это частная клиника. Профессор Нечаев здесь представляет коллектив соучредителей. Больше мне ничего знать не полагается.

— А кто платит за лечение Ямковецкой, вы тоже не знаете?

— Разумеется, не знаю. Спросите у главврача.

Решетников видел, что бородач нервничает — взгляд его стал суетлив, он снова отодвинулся и оказался в углу между шкафом и стеной, правая рука опустилась, а на лбу заблестели капельки пота.

— Как выглядела женщина, которая назвалась ее сестрой, можете описать?

Бородач пожал плечами:

— Ну, подробно не помню. Элегантная дама лет сорока. Помню платье — коричневое, строгое, с воротником а-ля Питер Пэн. Волосы черные с проседью, глаза темные, скуластая, крупные пухлые губы. Чем-то похожа на артистку Неелову. Выспрашивала о здоровье Ямковецкой, по-моему, разбирается в медицине.

Решетникову ни о чем не говорило имя Питера Пэна, пошившего воротник неизвестной, и нарисованный наркологом портрет не напоминал никого из знакомых. Их разделяло метра три, правое плечо эскулапа закрывал угол шкафа, но это не помешало Решетникову заметить, как его рука соскользнула вниз, в сторону. Поравнявшись с ним одним прыжком, Решетников вытряхнул из рукоятки дубинку и огрел хитреца по плечу. Тот вскрикнул, но вдруг с неожиданной энергией бросился на сыщика, норовя схватить за горло. Отшагнув в сторону, Решетников с силой ударил его головой о стол, затем еще и еще раз, опустил дубинку на спину, отчего халат лопнул и на белом фоне проявилась кровавая полоса. Эскулап упал на колени, завалился на бок и обмяк.

Между шкафом и стеной Решетников обнаружил белую, едва заметную кнопку, служившую для вызова не то санитаров, не то охраны. Больше здесь нельзя было задерживаться ни на секунду. Быстро погасив свет, он прислушался, убедился, что коридор пуст, и выскользнул за дверь.

На территории стало спокойнее, музыка уже не звучала, опустела стоянка за клумбой — осталось четыре машины, среди которых Решетников отметил массивный «правительственный» «ЗИЛ-117» и «Форд» Мезина. Адвокат был еще где-то здесь, на территории, и нужно было действовать с повышенной осторожностью. С Ямковецкой явно произошла какая-то путаница, ведь Столетник говорил, что десятого она приходила к нему в офис, а одиннадцатого находилась на Сиреневом вместе с Майвиным. Значит, либо ее здесь не было, либо бородач лгал, что она нетранспортабельна, и уйти, не проверив этого, Решетников просто не имел права: как наличие, так и отсутствие Ямковецкой в клинике сейчас приобретало важное значение.

«С-сучонок, — злился Решетников. — Прыткий какой! Наблатыкался на психах руки крутить!»

Его огорчало не столько вероломство эскулапа, сколько то, что он не успел спросить о Мезине. Кивком ответив на приветствие обознавшегося мужчины, он оглянулся и вошел в парадное второго корпуса. В полутемном вестибюле у окна сидела девушка, пытавшаяся вернуть уехавшего в «Шевроле» мужчину, и плакала.

— Извините, — тронул ее за рукав Решетников, — где здесь третий изолятор?

— Там, — кивнула она наверх, не удостоив его взглядом.

Сверху по парадной лестнице спускались двое стариков. Решетников задержался у зеркала возле гардероба, пропустил их и прошмыгнул на второй этаж. Длинный коридор с зеленым покрытием на полу изобиловал множеством дверей — видимо, это был административный корпус. В холле сидела толстая, как афишная тумба, надзирательница в белом халате, миновать которую Решетникову не удалось.

— Вы куда? — строго спросила она густым тенором.

— К главному.

— Это не сюда.

— А куда?

— В левом крыле, но у него посетитель, он занят.

— А третий изолятор?

— Третий… а зачем вам изолятор? — насторожилась надзирательница. — Туда только по разрешению главного. Вы к кому, собственно?

— Собственно, я хотел видеть Илону Ямковецкую.

Она удивленно осмотрела его с головы до ног:

— Я доложу главному, ждите! — приказала и решительно встала из-за стола.

— Не нужно докладывать главному, любезная, — улыбнулся Решетников и протянул ей двадцатидолларовую купюру. — Вы мне ее просто покажите — и все. Договорились?

Лицо ее приняло гневное выражение и побагровело, рука потянулась к такой же кнопке, какую Решетников видел за шкафом в кабинете дежурного врача.

— Не надо звонить, — попросил он, — я могу заплатить больше. Только посмотрю — и уйду. Так как?

Она замерла в нерешительности, взвешивая «за» и «против» такого вопиющего нарушения режима, но, видимо, ей здесь слишком хорошо платили.

— Я вызову охрану! — рявкнула она.

Решетников едва успел перехватить ее руку:

— Зачем же так, тетя? — приставил к узкому лбу длинный ствол. — Не хотели по-хорошему — поговорим по-плохому. Мое дело предложить, ваше — отказаться. Вперед! И ключи не забудь.

Она повертела маленькими поросячьими глазками, холодное прикосновение металла и такой же взгляд неизвестного не сулили ничего хорошего.

— Убери… это, — проговорила она, не сумев противостоять привычке командовать даже в такой критический для себя момент.

— Я уберу, — тихо пообещал Решетников, — но если через две минуты мы не перешагнем порог третьего изолятора — достану снова. Пошли!

Он видел, как топорщатся усы на ее губе, слышал злое сопение. Страх перед расправой возобладал, и она медленно, тяжело двинулась по коридору, покосившись туда, где, по ее словам, находился кабинет главврача.

Дверь третьего изолятора была обита беленой жестью, над нею тускло светилась красная лампочка.

— Сигнализацию! — потребовал Решетников.

— Нет сигнализации, — буркнула медсестра-надзирательница, с трудом попадая ключом в скважину.

Дверь бесшумно отворилась. Он втолкнул ее в маленькое помещение с зарешеченным окном и двумя железными кроватями. Одна из них была пуста, на другой лежала молодая женщина, обличьем походившая на ту, что Решетников видел на магдебургской фотографии, но очень худая, с распущенными волосами и темно-синими полукружьями возле глаз, устремленных в одну точку на потолке. Палата освещалась синим дежурным светом.

— Илона Ямковецкая? — подойдя, спросил Решетников.

Женщина не пошевелилась.

— Она не разговаривает. Как отобрали наркотики, так и не разговаривает. И не жрет.

В изголовье кровати стояла капельница.

— Давно она здесь?

— Я ничего не знаю. У меня первое дежурство после отпуска, — монотонно проговорила тумба голосом робота.

— Что вы ей колете?

— Транквилизаторы и нейролептики.

— Какие?

— Какие дает главврач.

Он потормошил Ямковецкую за плечо, ущипнул, заглянул в расширенные зрачки. Она по-прежнему не реагировала.

— Что кололи в последний раз?

— То, что дал главврач.

Решетников перевел на нее исполненный решимости взгляд:

— Сейчас пристрелю, стерва старая! Ну?!

Она готова была лопнуть от злости — глаза налились кровью, челюсть с двойным подбородком затряслась.

— Атропин, пирроксан, — выдохнула, скрипнув зубами. «Значит, Майвин заплатил, чтобы ее накололи курареподобными препаратами, — подумал Решетников. — Почему-то ему понадобилось от нее на время избавиться».

— Ложись! — приказал он решительно.

— А?! — вытаращила глаза тумба и попятилась.

— Ложись, я сказал! — Решетников толкнул ее на матрац, пристегнул ноги желтым ремнем из толстой кожи, какими были оснащены обе кровати в изоляторе. Затем поддел лезвием ножа тонкий телефонный кабель сигнализации.

— Считай до ста, — бросил напоследок от двери. — Если выйдешь отсюда раньше — останешься без ужина.

Он вышел в коридор, запер дверь; проходя мимо холла, бросил ключ в ящик стола. В левом крыле послышались мужские голоса. Он осторожно выглянул из-за утла и увидел Мезина, шедшего по коридору в сопровождении мужчины лет пятидесяти в темно-синем костюме.

— Надеюсь, ты матери ничего не сказал? — проговорил мужчина.

— Конечно, нет, — ответил Мезин. — Я решил вначале спросить у вас.

Голоса приближались.

«Сейчас накроют», — понял Решетников. Спрятаться было некуда.

— Правильно сделал, хотя я и не знаю, почему ты так решил. Я-то при чем?

— При том, что вы были его другом. А кроме того, имеете дело с наркотиками.

— Я не имею дела с наркотиками, Аркадий. Я имею дело с наркозависимыми больными.

— Да, но мой отец не имел отношения и к ним тоже.

Голоса стали удаляться — Мезин с главврачом свернули на лестницу, не дойдя до холла пяти метров. Решетников быстро преодолел это расстояние, неслышно ступая по ковру.

— Во всяком случае, мне он ничего ни о каких наркотиках не рассказывал, нет оснований волноваться на сей счет.

— Легко сказать! Когда тебя начинают допрашивать в машине, явно в чем-то подозревая, словно отец оставил мне вагон опия и маленькую тележку кокаина.

Снизу, уже совсем издалека, послышался короткий смешок главврача.

— Как он выглядел, этот милиционер?

— Как ряженый из американского вестерна: в пальто, шляпе, небрит. Думаю, под мышкой у него висел во-от такой «смит-вессон»…

Хлопнула дверь. Решетников побежал по коридору, свернул налево. В аппендиксе за стеклянной дверью с инкрустированной деревянной табличкой «Главный врач ШАТОХИН ВЛАДЛЕН НИКОЛАЕВИЧ» остался включенным свет. На столе стояла наполовину пустая бутылка какого-то импортного коньяка, рюмки, несколько стаканов и бутылка из-под боржоми; в большой раскрытой коробке серебрились шоколадки в разноцветных обертках из фольги. Пахло виргинским табаком.

Решетников бросился к телефону, отвинтил крышку в трубке, извлек микрофон и вставил туда капсулу телефонного наблюдения с вмонтированным передатчиком. Несколькими такими капсулами в комплекте с приемником его снабдил когда-то связной с Огарева (впоследствии они были списаны как «Исходящее техническое оснащение» в убыток).

Прихватив в карман пару шоколадок, Решетников покинул кабинет. Теперь следовало подумать, как отсюда выйти, не имея пропуска: в окно справа виднелся катер с какими-то людьми на палубе, слева — двор, опустевший с началом дождя, но все же просматривавшийся отовсюду и напичканный охранниками.

Он не спеша вышел на крыльцо, застегнул пальто на все пуговицы, поправил белый шарфик и, нахлобучив шляпу, вразвалочку направился в сторону КПП, куда умчала машина адвоката. Поравнявшись с главврачом, приподнял шляпу и поклонился, и в этот самый момент щ всех трех корпусов послышалась пронзительная сирена, похожая на автосигнализацию.

«Эскулап очнулся», — равнодушно подумал Решетников, но шагу не прибавил, а спокойно дошел до «ЗИЛа», сел на пассажирское место и приставил к виску задремавшего было водителя «генц»:

— Заводи, поехали, — попросил негромко.

— А? Что? — опешил тот и попытался выскочить из салона.

Решетников к такому демаршу был готов, рванул его назад за воротник куртки:

— Заводи, сказал!

Машина, похожая на двухкомнатную квартиру — с кондиционером и перегородкой из черного стекла, плавно тронулась с места. Решетников увидел в зеркальце бегущих по двору охранников.

— Быстрей! — приказал. — И не психовать — вывезешь меня с территории и вернешься за своим шефом.

Водитель добавил газ.

— Шлагбаум закрыт, — произнес едва слышно.

— Что?

— Шлагбаум, говорю, опустили. Куда ехать-то? В сетку?

— Зачем же в сетку? Прямо езжай. Скорость!

Расстояние стремительно сокращалось.

— Да шлагбаум же впереди! — истерично закричал сановный водитель.

Из кирпичной будки выбежал охранник, требовательно махнул рукой.

— У них шлагбаум, у тебя броня, а у меня штурмовой пистолет, — рассудил Решетников.

Охранник встал посередине проема в ограждении и потянулся к кобуре, но то ли испугался, то ли не счел целесообразным тратить патроны на бронированную машину с пуленепробиваемыми стеклами и государственными номерами — отпрыгнул в сторону.

Удар оказался достаточно сильным, крышка капота подскочила и наполовину закрыла обзор, но скорость не потерялась и одна уцелевшая фара продолжала освещать дорогу.

— Ну вот видишь, — спокойно сказал Решетников, — а ты — шлагбаум, шлагбаум!

— Все! — скрипнув зубами, зло сказал родитель. — Все, дорогой! Сидеть тебе теперь лет десять! Ты знаешь, чью ты машину искалечил? Самого министра пищевой промышленности!

«ЗИЛ» углублялся в лес. Решетников прикурил, глубоко, жадно затянулся и только после этого почувствовал, как спало напряжение.

— Во-первых, машину покалечил ты, а не я, — заметил, глядя на дорогу. — А во-вторых, министры пищевой промышленности не сажают, сажает прокурор. Останови-ка здесь, я выйду.

Водитель резко затормозил. Решетников спрятал пистолет в кобуру, стряхнул на пол пепел и, поблагодарив, вышел.

— А в-третьих, — сказал, придержав дверцу, — едва ли он захочет рассказывать прокурору о цели посещения закрытой клиники для наркоманов под вывеской пансионата с таким красивым названием, так что ты за меня не переживай, — и захлопнул дверь.

Сделав «инспекторский» разворот, «ЗИЛ» умчался в обратном направлении.

 

2

Часы «Победа» снова остановились. Отыскав в лесной темени свой «Москвич», Решетников включил печку, подсоединил автоматическую радиозаписывающую установку PK-1015S, позволявшую слышать обе стороны телефонного разговора.

— … Всю охрану к е… матери! — орал в трубку незнакомый Решетникову голос. — Они там что, сволочи, делают? За что зарплату получают?! Перепились?!

— Да нет, Анатолий Ильич, — робко отвечал главврач Шатохин.

«Майвин! — догадался Решетников, кому принадлежит голос абонента. — Анатолий Ильич Майвин! Он-то тут при чем?»

— А как он ушел?! — негодовал Майвин.

Шатохин. В машине Порфирьева, тот к сыну приезжал.

Майвин. И что?.. Машину ему предоставил?

Шатохин. Да нет же! Ствол на водителя — и приказал выехать с территории. Выбил шлагбаум, «ЗИЛ» изуродовал… Вышел где-то неподалеку от шоссе.

Майвин. Как он там оказался?

Шатохин. Мезин привез.

Майвин. Что-о?

Шатохин. Аркадий приезжал, Анатолий Ильич.

Майвин. Зачем?

Шатохин. Его отца разыскивал какой-то тип, назвался Решетниковым. О том, что Моисей погиб, не знал. Показывал его фото в окружении якобы наркодельцов, интересовался, не замешан ли он в наркобизнесе. Пацан примчался ко мне: в чем, мол, дело. Решил, что раз я был его другом и работаю наркологом, то могу знать о его темных делишках.

Майвин. Они что, вместе приехали?

Шатохин. Думаю, он следил за Аркадием и вышел на пансионат. Проник в третий корпус, направил пушку на дежурного врача, рылся в картотеке.

Майвин. Что ему было нужно?

Шатохин. Забрал историю болезни Ямковецкой, расспрашивал, как давно она здесь, не выезжала ли куда в последнее время, в каком состоянии. Врач хотел вызвать охрану, он его избил до потери пульса, потом перешел в главный корпус…

Майвин. Что значит «перешел»?! У вас там что, прогулочная зона?! Почему посторонние гуляют по территории?..

Шатохин. Сегодня суббота, Анатолий Ильич. Прием посетителей. Народу много, никто не обратил внимания — он же не через КПП прошел.

Майвин. Чер-рт возьми! Кр-ретины!! Ты хоть понимаешь, что будет, Влад?! Я тебя спрашиваю: ты понимаешь, что сейчас будет, а?!

Шатохин. Понимаю…

Майвин. Ни черта ты не понимаешь! Что он в главном делал?

Пауза.

Оглох?!

Шатохин. Нет…

Майвин. Так не молчи!! Быстро говори и не вздумай что-то утаить!

Шатохин. Угрожая оружием, приказал дежурной сестре открыть третий изолятор, проверил, там ли находится Илона Ямковецкая… потом уложил сестру на соседнюю койку, привязал ремнями и запер на ключ.

Пауза.

Майвин. Та-ак!.. Ума хватило в милицию не сообщать?

Шатохин. Конечно. Вот у меня тут Порфирьев и начальник караула спрашивают, что делать. Я сразу вам звоню…

Майвин. Значит, первое. Ты уволен к чертовой матери!! Один раз упустил какую-то неизвестную, назвавшуюся сестрой Ямковецкой, второй раз этого Решетникова — все, хватит, Шатохин!..

Шатохин (срывается на крик). Кто?! Я упустил?! Я что, начальник охраны?! Это мое дело — охранять территорию от посторонних?! Я доктор медицины, а не охранник! Без работы не останусь!..

Майвин. Молча-ать!! Я тебя, ублюдка, без жизни оставлю, не то что без работы! Ты вспомни, кем ты был до меня!.. Дай трубку начальнику охраны!

Пауза. Шум льющейся воды. Стук.

Что вы там заткнулись, языки в жопы позасовывали?! Шатохин!!!

Неизвестный голос. Начальник охраны Митяев у аппарата.

Майвин (после паузы). Митяев, слушай меня внимательно. Сейчас возьмешь машину и перевезешь Ямковецкую в другое место. Сколько у тебя человек?

Митяев. Двенадцать.

Майвин. Возьми половину.

Митяев. У меня такой машины нет.

Майвин. Найди! «Скорая» есть?!

Митяев. Есть в гараже «специализированная».

Майвин. А говоришь — нет… За Ямковецкую отвечаешь головой. Я тебя, в случае чего, найду под землей, понял?

Митяев. Понял. Куда ее перевезти?

Майвин. На дачу. Номер два. Действуй!.. Дай мне дежурного врача!

Пауза.

Бородач. Я слушаю.

Майвин. Как он выглядел, этот Решетников?

Бородач. В длинном черном пальто, белый шарф, черная шляпа, небрит дней десять… руки вроде обожжены или кипятком обварены — он их все время прячет под стол или держит в карманах.

Майвин. Как думаешь, из милиции?

Бородач. Скорее наоборот — бандит.

Майвин. Н-да, пожалуй. Слушай… как тебя?..

Бородач. Семен Григорьевич.

Майвин. Семен, на карточке, которую он забрал, печати-штампы были?

Бородач. Нет, не было. Подписи были. Моя и лечащего врача… Владлена Николаевича.

Майвин. А кроме картотеки, есть на нее что-нибудь?

Бородач. В журнале больных, содержащихся в изоляторах, записи и назначения, и в компьютере…

Майвин. Сделай так, чтобы ни одна собака не смогла пронюхать, что она когда-нибудь там была. В каком она сейчас состоянии? Транспортабельна?

Бородач. Вполне.

Майвин. Значит, так. Из компьютера все стереть, записи уничтожить, в изолятор положи кого-нибудь похожего. Только очень быстро! Сам поезжай вместе с ней и следи, чтобы не загнулась, она мне еще понадобится. Все!

Бородач. Андрей Игнатьевич Порфирьев хочет…

Майвин. Давай!

Порфирьев. Здравствуй, Анатолий Ильич! Что же это получается? Вы мне обещали конфиденциальное лечение, уход и охрану, а теперь…

Майвин. Если я что-то обещал, Андрей Игнатьевич, значит, так оно и будет. Вашу машину отремонтируют специалисты, пусть водитель пригонит ее прямо сейчас в мастерские «Автостройтранса» в Голутвинский. Об остальном не беспокойтесь — виновного я сейчас найду и утоплю в реке вместе со всей информацией, мои ребята уже в машинах, его приметы сообщат всем постам. Их возможности вам хорошо известны. До свидания! (Гудки отбоя.)

Мимо промчались две легковые машины, через пять минут — еще одна. Решетников узнал «ЗИЛ» с горбящейся крышкой капота; хотелось курить, но он не стал этого делать — охранники могли осматривать сетку ограждения и засечь «Москвич» в трехстах метрах от КПП по огоньку сигареты в кромешной темени леса. Следовало бы, конечно, рвануть к брату, побриться и переодеться — вдруг и в самом деле этот Майвин способен поднять на ноги всю милицию? — но не упускать же «скорую», в которой собираются перевозить Илону: другого случая отыскать эту «дачу номер два» может не представиться.

Из кабинета главврача больше никто не звонил, Решетников подумал, что Шатохин поспешил смыться в одной из промелькнувших машин, но аппаратуру на всякий случай не отключал. Покой после нервного напряжения, стук мелких дождевых капель в тишине, промозглый холод остывшего салона навевали сон, подчеркивали накатившую усталость. Он снова и снова вспоминал подробности непомерно долгого сегодняшнего дня, пытался сопоставить всю информацию, но отдельные части никак не состыковывались, то ему казалось, что он знает слишком мало, то — слишком много.

«Кубик Рубика, твою етит!.. — ругался про себя Решетников. — То, что Илона отсюда выходила, понятно — Столетник ее видел десятого и одиннадцатого. Зачем ее привезли сюда и накачали наркотиками до беспамятства — вот в чем вопрос!.. Пыталась бежать? В квартире было полно охранников, да еще во дворе — как она могла бежать?.. И от кого, и зачем, если она сама явилась в бюро и заказала этот дурацкий поиск собачки, а потом присутствовала при заключении сделки. Почему Майвин не разрешил Столетнику поговорить с ней и побольше разузнать об ее уголовном папаше?.. Может быть, что-то случилось, пока я тут прохлаждаюсь?..»

Длинная полоса мощных фар высветила проселок, будто театральная декорация в свете стробоскопа, запульсировали стволы деревьев, и в направлении шоссе миражом пронесся диковинный микроавтобус «специализированной» «скорой» со включенным проблесковым маячком.

Решетников досчитал до десяти, чиркнул стартером и, не включая света, выехал из-под зонта, образованного мохнатыми лапами елей. Непрогретый мотор дал сбой. Капот уже выскочил на колею и охранники от будки КПП, несомненно, увидели странную машину, невесть откуда взявшуюся здесь и не зафиксированную в их реестрах.

«Только этого мне не хватало! — подумал Решетников с досадой. — Ты еще будешь демонстрировать сейчас свои капризы!» — обратился к машине, удерживая ключ в положении стартера и рискуя посадить аккумулятор.

Охранники наверняка поняли, что «Москвич» принадлежит возмутителю их спокойствия. Решетников старался не смотреть вправо, иначе бы увидел бегущих людей в камуфляжных формах, на бегу достававших положенные им спецсредства, услыхал бы крики: «Стой, стрелять буду!».

«Ну же, давай! Давай, лайба, заводись!» — нащупал левой тяжелый рифленый кожух «лимонки» в кармане пальто.

Дорогу осветил прожектор, взвыла сирена, словно на территории ИТУ строгого режима, хлопнул неприцельный выстрел, но в самый последний момент мотор взревел, старенький «Москвич» подпрыгнул, Решетников изо всех сил выкрутил руль влево и устремился в погоню. Окажись в «скорой» рация — погоня потеряла бы всякий смысл; она уже и так почти потеряла смысл, потому что микроавтобус был скоростным, мощным, к тому же включенный «маячок» позволял проскакивать посты и препятствия, в то время как у Решетникова таких привилегий не было, и пятнадцать-двадцать секунд задержки на старте увеличивались до бесконечности.

«Хоть бы засечь, в какую сторону они поедут», — не терял он надежды, неистово работая рычагом передач.

Шоссе оказалось пустынным, а микроавтобус — оснащенным множеством вычурных задних фонарей, и этот увенчанный синим пульсаром фейерверк позволил в самый последний перед крутым поворотом момент определить: Илону увозили в сторону Кольцевой. Если бы удалось продержаться в хвосте еще хотя бы немного, он успел бы засечь, на какое из многочисленных восточных ответвлений свернет «скорая», а там — вычислить объекты «Земли» или, во всяком случае, дать понять Майвину, что место содержания Илоны известно.

«Москвич» дребезжал от напряжения, грозил вот-вот развалиться на куски. За поворотом дорога потянулась вдоль берега водохранилища. Дистанция между «Москвичом» и «скорой» увеличивалась.

«Все, потерял!» — подумал Решетников.

Но тут вдруг произошло невероятное. Справа и слева с покатых склонов на шоссе выскочили два автомобиля; остановившись под углом, включили дальний свет фар — так, что «скорая» оказалась в перекрестии лучей; от резкого торможения на мокром асфальте ее занесло, развернуло на девяносто градусов. Захлопали выстрелы. Первым же из них был разбит «маячок», несколько других погасили фары. Из автомобилей высыпали люди — сколько их было, Решетников не мог определить из-за расстояния и темноты. Мгновенно оценив ситуацию, он принял вправо, задним ходом сполз под уклон; оставив машину на тормозе, поспешил к месту налета, стараясь находиться вровень с лентой шоссе. Метров через полтораста стали слышны возбужденные голоса, крики, команды, еще выстрелы, а потом — рев моторов; не успел Решетников выбраться на дорогу, микроавтобус сполз под откос, очевидно, его столкнули — вручную или бампером машины налетчиков.

«В чем дело?! — запоздало удивился Решетников, на бегу доставая «генц» из кобуры. — Почему никого нет? Крупная ведь магистраль-то?..»

Лишенный красочного освещения, с заглохшим двигателем «Ниссан» докатился до лесополосы, ткнулся острым носом в березу и застыл, превратившись в груду металлолома. Решетников добежал до него, толкнул дверцу, но ее заклинило; выбив острые осколки тонированного бокового стекла, нырнул в салон.

Фонарик остался в «Москвиче», острый запах высокооктанового бензина исключал применение зажигалки для подсветки. Четыре трупа — водителя и троих охранников — лежали в безобразных позах; на то, чтобы обыскивать салон, не оставалось времени: справа и слева засветились огоньки приближавшихся автомобилей, шоссе вдруг ожило, словно кто-то невидимый открыл кран и в отремонтированную трубу хлынула вода.

«Похоже на спланированную операцию, — отметил Решетников, бегом возвращаясь к «Москвичу». — Не Майвин же распорядился направить транспорт в объезд?»

Куда девались остальные охранники и существовали ли они вообще — не имело теперь значения: все они, так или иначе, были приложением к главному действующему лицу — превращенной в куклу Илоне Ямковецкой.

 

1

Ночь. Улица. Фонарь. «Сапфира».

Напарник спит, я — нет. Интересно, кто из нас может выдержать дольше — я не спать или он спать?.. Мы у черта на куличках. Кулички называются Румянцево. Собственно, о том, где мне придется ночевать, я догадался, как только «Волга» Левина — Гонтаря свернула на Земляной Вал, миновала Яузу и пошла по Садовому: если бы «птенцы гнезда Дзержинского» направлялись в свою штаб-квартиру на Лубянке, то выбрали бы более короткий и простой маршрут. В коленкоровой книжице Левина была запись: «Кошиц А.Т. — Румянцево».

Три часа. Целых полтора прошло с тех пор, как «Волга» въехала в железные автоматические ворота дачи на берегу Пестовского водохранилища. Думаю, очень живописном берегу, но в связи с темным временем суток и непогодой поручиться за это не могу. Вот часа через четыре начнет светать — там и поглядим.

Во время пешей прогулки вокруг дачи я понял, что за бетонный забор лучше не соваться, потому что там поровну охранников и собак. Может быть, это даже филиал Лубянки — мне почем знать. Я остановил «сапфиру» в кустах на пригорке, откуда в бинокль хорошо просматривались ворота, шиферная крыша дома, северо-западный угол двора и черная водная гладь за задней стеной. Кажется, вода омывала эту стену.

В чреве «сапфиры» было уютно и тепло, как в чреве матери, хотя последнего, честно признаться, я не помню — очень много времени прошло. В пачке оставалось полно сигарет, в термосе — кофе, и все было бы хорошо, если бы не назойливая мысль о том, что я напрасно теряю здесь время. Процентов на девяносто девять мысль была справедливой: что здесь можно высидеть — повышение в должности? По-моему, я просто обманывал себя полезностью слежки за объектом ФСБ, а на самом деле просто отдыхал. Ну, забрали они свою слегка подпорченную хакером аппаратуру, сидят сейчас и раскладывают пасьянс в обратном порядке, взвешивая все «за» и «против» сегодняшнего провала. А может, и спят, не в пример мне, или водку пьют. А я пялюсь в бинокль и терзаюсь всякими ненужными вопросами, на которые все равно нет ответов. Например, почему этому Кошицу вздумалось играть со мной в открытую. Вряд ли он снизошел до того, чтобы назваться, только из тех соображений, что я не представляю для него никакой опасности. Опасность я для них представлял, да еще какую! Представилась бы возможность, устроили бы они мне гроб с музыкой. Хотя я давно не был дома — может, уже и устроили.

Наличие телефонов и адресов моих родных в досье на их диске было лишним тому подтверждением, Или нелишним. А потом, эта фраза Кошица: «На сей раз вы просчитались»… Не припоминаю, чтобы судьба сводила нас раньше. То Майвин говорил, что меня ему кто-то сосватал, то этот теперь намекнул, что знает обо мне больше, чем мне бы того хотелось.

Угнетало молчание телефона. То есть радовало, что не звонили свои (как знать, может, у бойцов невидимого фронта есть другая аппаратура перехвата), а угнетало, что не звонил сам Кошиц. Не думаю, чтобы мне удалось убедить его в моей непричастности к его оперативным разработкам, — так легко от людей со щитом и мечом не отделываются.

Здравый смысл победил — я решил оставить свой наблюдательный пост и возвращаться в Москву, но тут вдали на воде появился стремительно приближавшийся огонек. Ни отражением звезды, ни падающей кометой он не был, через минуту я услышал рокот движка, а еще через одну увидел катер с фароискателем на носу. Это могли быть, конечно, «новые русские», зафрахтовавшие судно для воскресных прогулок с подругами по водным артериям области, а мог быть и правнук крейсера «Аврора», но то, что он пришвартовался у дачи полковника, уже не подлежало сомнению.

Эх, был бы у меня прибор ночного видения!.. Я включил дворники, смахнул капли со стекла и всмотрелся в бинокль. Три или четыре черных силуэта отделились от катера, кто-то с борта подал им тяжелый предмет… его подтащили к берегу и… поставили на ноги, в самом прямом смысле: предмет оказался человеком. Слева в заборе отворилась потайная калитка — буквально в пяти метрах от воды, через несколько секунд катер отвалил, и снова никого не стало. Я даже не врубился, что произошло, — так быстро и слаженно сработали ребята. По-моему, все-таки человека протащили волоком — то ли он не хотел идти, то ли не мог.

Дальний угол двора, видный мне с пригорка, карниз дома и кромка кровли осветились на мгновение — отворили дверь или светанули фонариком, — и опять тишина.

Ночь. Улица. Фонарь. Телефон!..

— Частное бюро детективных услуг «Шериф»!

— Женя, это Викентий, — послышался спокойный голос.

Я едва не подпрыгнул! Черт возьми, как хорошо, оказывается, когда во Вселенной, кроме тебя, есть кто-то еще!

— Сейчас мы проверим твой телефон. Я жду на платформе Левобережной на северо-западе. Если не встретимся — значит, выбрасывай его ко всем чертям!

 

2

Через час пятьдесят мы встретились, еще через сорок минут сидели в деповской столовке на Путейской. Маленький инцидент произошел при пересечении Кольцевой, но я его спровоцировал умышленно — заготовив тридцатник, превысил скорость на посту ГАИ, чем привлек внимание неподкупных сотрудников и, пока расплачивался с ними, дал возможность проскочить Викентию.

— Что же ты мне сразу не сказал про этого Беса? — спросил я, покончив с двойной порцией горячего украинского борща.

— А зачем? — пожал плечами Решетников. — Ты бы этого все равно проверить не смог. — Он от борща отказался, лениво ковырял вилкой котлету. — Панафидиха мертва, Мезин мертв. Причастность Майвина к этим убийствам доказать нетрудно. Времени у нас не много в отличие от фактов.

В столовую вошли два железнодорожника, мы живо переглянулись, но тревога была напрасной — ребята оказались с маневрового тепловоза, это было видно и по одежде, и по рукам: самым отпетым операм такого не изобразить.

— Все зацикливается на Илоне, — понизив голос, сказал Викентий.

— Согласен. Только ты на ней не зацикливайся. Я знаю, где она.

Он поднял на меня изумленный взгляд, хотя изумление и даже простое любопытство было совершенно несвойственно этому человеку.

— На даче полковника Кошица.

— ???

— В три часа ее привезли туда на катере. Либо они слушают разговоры Майвина, либо кто-то из его хваленой службы безопасности работает на них. Они перекрыли дорогу «скорой», перебили охрану, забрали Илону…

— И врача, — вставил Решетников.

— Может быть, — подумав, согласился я. — Потом отвезли ее к тому месту, где ждал катер, остальной путь проделали по воде до Румянцева. Тебе о чем-нибудь эти маневры говорят?

Решетников облизал вилку, почесал ею за ухом, завернул в салфетку недоеденную котлету.

— Только о том, что операция «Шейх», как ты говоришь, проводится без ведома гэбэшного начальства. Группа полковника Кошица ведет свою игру, в противном случае они получили бы санкцию…

— В противном случае Ямковецкий был бы в розыске. Пойдем-ка отсюда, Викентий. Здесь хорошо, но пахнет керосином.

Мы вышли во двор, перешли через «железку» к конторе депо. Стояла теплынь, заря занялась, небо было прозрачно, как намек. Мы сели в «сапфиру», лохматый зарычал спросонья, но получил от Викентия котлету и успокоился.

— Значит, так, Женя, — выпустив струю острого сизоватого дыма, заговорил Викентий, — Кошиц ведет свою игру, это правильно. Пожалуй, он напрямую связан с Бесом. Это и есть Николай Николаевич Щусь. В ту пору, когда мы с ним пересекались, он был капитаном. Удалось бы тебе подобрать ключик к его досье на диске компьютера, узнал бы много интересного. В пользу наркоты говорит и Гриша Потоцких. Чувствую, Бес от них ускользнул. А замазан он по самые уши. За ним стояла команда наемных убийц, проходившая в делах по «Золотому треугольнику» под литерой К. Никто их никогда не видел, они стояли в стороне от легальных операций: баран-провокатор заманивал стадо бутлегеров, «пушеров», купцов-продавцов вместе с грузом и охраной из азиатских головорезов в ущелье, заранее пристрелянное снайперами из команды «К», все остальное — дело техники. Но нам сейчас, я так понимаю, не до триллеров с захватывающим сюжетом. В какой связи все они с уркой Ямковецким — вот в чем вопрос.

— На всякий вопрос есть ответ, Викентий, — прикурил и я, не удержавшись от искушения. — Времени у нас ноль, поэтому коротко подведем итог, опираясь на добытые факты… Майвин — главное действующее лицо этой драмы. Известный бизнесмен, сумевший за шесть лет построить целую «пирамиду» из предприятий по торговле недвижимостью, строительству коттеджей, банков и тэдэ. А фактически он — ставленник сибирской преступной группировки, которая привезла его в Москву, чтобы он основал здесь свое дело и помогал отмывать их «грязные» денежки. Большую часть его недвижимости составляли квартиры без вести пропавших граждан — головорезы освобождали ему площади в тысячи квадратных метров, вывозя стариков в подмосковные леса и болота, выменивая на «выгодных» условиях квартиры в Москве на коммуналки за пределами области и прочее. Были и другие дела, включая наркотики, оружие, но САМ Майвин, конечно, «ни о чем не знал» — попробуй возьми его голыми руками: лично он не убивал и не воровал, ни в чем, как говорится, не замешан. «Взял» его человек по фамилии Ямковецкий. Отсидев очередной срок и вернувшись в Москву, он не находит ни своей квартирки в Марьиной Роще, ни мамы-старушки, ни жены с дочкой. Узнает, что семья его — в Кимрах, все, кроме жены, сбежавшей в Штаты с каким-то музыкантом или продюсером, — хрен его знает, не важно. Они рассказывают ему об обстоятельствах, при которых их фактически выжили из столицы, и он, не будь дурак, решил вернуть себе свое. Это факт?

— Нет, не факт, — улыбнулся Решетников, — но врешь складно, я бы так не сумел. Давай дальше!

— Дальше — больше. С помощью своих бывших подельников-останкинцев, перекупленного адвоката Мезина и исполкомовца Матюшина он довольно оперативно отыскивает облапошенных Майвиным клиентов и их родственников, едет в Кемерово, выкапывает трупы где-то на болотах — короче, проводит частное расследование, результатом которого становится досье на Майвина, снабженное видеофотоматериалами, показаниями свидетелей, — словом, такое досье, на основании которого Анатолия Ильича можно ставить к Кремлевской стенке и расстреливать без суда. Но в судебные и правоохранительные органы с этим досье вчерашний зек Ямковецкий не спешит — это не входит в его прейскурант. Он приходит к Майвину и выкладывает ему все, что о нем думает, и Майвин понимает, что если ему заменят «вышку» на пятнашку — то только по случайному стечению обстоятельств, а вслед за ним по этапу пойдут его друзья из высоких инстанций, уже ставшие акционерами его банка и успевшие обзавестись построенными «Землей» коттеджами, не говоря о счетах в зарубежных банках, перечисленных через посредничество «Риэлтер-Глобуса»…

Викентий приоткрыл дверцу, смачно плюнул на окурок и бросил его под колеса.

— Одним словом, банальный шантаж? — уточнил.

Я видел, как глаза его заблестели, и чувствовал, что версия ему нравится.

— А на что еще способен дешевый налетчик, раненный в жопу участковым ментом Решетниковым?..

Он трескуче, сдержанно, но все же от души рассмеялся. Кажется, до этого я не слышал его смеха.

— Ладно, проехали! Самое интересное начинается потом. Стал бандит Ямковецкий жить-поживать за счет бандита Майвина: шантажируя его, очень скоро компенсировал потери с вынужденным переселением семейства из Москвы в Кимры, встал на ноги, купил акции «Риэлтер-Глобуса», основал фирму под какую-то преступную группировку, занимавшуюся угонами и спекуляцией машинами, — примерно на тех же принципах, на каких сибиряки прибирали к рукам недвижимость. А теперь давай опустим осень девяносто второго и самое начало девяносто третьего — об этом чуть позже. К весне девяносто третьего в конторах и на предприятиях фирмы Майвина фактически все контролировалось людьми Ямковецкого. Заметь, у него уже было четырнадцать процентов акций! Естественно, Майвину такой компаньон и на фиг не был нужен — он спал и видел, как от него избавиться, но к киллеру не обращался только по одной причине…

— Компромат, — согласно кивнул Решетников.

— Вот именно! Единственное, что мог сделать Майвин, — втягивать все больше и больше властных структур в свое дело: продать акции банка влиятельным особам из ФСК и МВД, «по дешевке» устроить коттеджи в Восточном направлении, профинансировать какие-нибудь фирмы силовых ведомств, служившие «ширмами» в борьбе с оргпреступностъю, основать лечебницу для высокопоставленных наркоманов. Может быть, появились охранные подразделения, потеснившие бандитов Ямковецкого, — не знаю, разберемся!.. А теперь — о главном, что у меня все время выпадало, но что теперь, после твоего рассказа, вроде стало на место. А выпадало вот что: финансовый скачок Ямковецкого, который он совершил осенью девяносто второго. То есть как он стал компаньоном Майвина.

— Я понял, Женя, — оживился Решетников, — наркота?

— Вот именно! Наркота и команда полковника Кошица! Они с помощью этих «отстрельщиков» завладели крупной партией героина-кокаина, а толкнули при помощи Ямковецкого. Предположим, он на правах акционера потребовал кредит без гарантий — миллионов десять-пятнадцать, так?.. И купил у Беса всю партию. Дешевка необыкновенная, но Беса эта сумма устроила, а Ямковецкий от продажи выручил раз в десять больше и скупил акции «Земли», став из рядового акционера соучредителем.

— А партия принадлежала Бесу на паях с Кошицем и его людьми. Бес пообещал им наличку и перевод валюты за бугор — то есть то, в чем его обнадежил новоиспеченный капиталист Ямковецкий, а сам, получив свою долю, красиво слинял.

— Конечно!

— Ничего не «конечно»! — насупился вдруг Викентий. — Потому что ты говоришь о девяносто третьем, а Бес исчез только весной девяносто шестого, когда Ямковецкий уже сидел в цугундере без малого трешку.

— Откуда ты знаешь, какая промеж ними была договоренность? Может, Бес держал этого Кошица на крючке так же, как Ямковецкий Майвина — Кошиц мог сдать его в любую секунду, и Бес это хорошо понимал. И обезопасил себя таким образом: если со мной что — не видать вам ваших «лимонов». Ямковецкий-то, надо полагать, не от прокурора во Владимирской колонии спрятался?

Викентий погладил Шерифа, бросил на меня лукавый взгляд:

— Что ж ты его ищешь, если знаешь, где он? — пошутил. — Конечно, не от прокурора. Ему нужно переждать какой-то срок, только что должно было произойти или уже произошло за этот срок — я своими участковыми мозгами не пойму.

— У тебя гениальные мозги, Викентий, — успокоил я его. — А вот борода, машина, пальто, шляпа и документы никуда не годятся. Если Майвин в самом деле поставил на ноги своих «акционеров» — прижучат тебя непременно.

— А почему он Ямковецкого не прижучил? — спросил он вдруг.

Я возвращался к этому вопросу каждые пять минут, так что он меня нисколько не удивил:

— Потому что с помощью своих ментов он сделать этого не может. Не забывай, что у Ямковецкого компромат. И не спрашивай, как он оказался на свободе: когда военной контрразведке США понадобилось организовать нью-йоркских уголовничков для отлова нацистского десанта, авторитет Лаки Лучиано покидал по мере надобности тюрьму строгого режима Синг-Синг.

 

3

Не только облик Решетникова, известный службе безопасности Майвина, но и его автомобиль, в котором он беседовал с наследником Моисея Мезина, практически выводили его из дела. Не придумав ничего лучшего, я принял не менее рискованное решение…

«Москвич» мы оставили на стоянке неподалеку от пересечения с Дмитровским шоссе (Викентий связался с племянником и попросил отвести его в гараж). Не теряя времени на объяснения, я разбудил телефонным звонком мужа моей сестры Зиновия и предупредил о нашем приезде, после этого мы отправились в Медведково…

Танька с детьми еще спала в дальней комнате и ничего не слышала. Она еще со студенческих лет привыкла поздно ложиться и поздно вставать, а если ее не будить, то не вставать вообще.

Первым приветствия был удостоен, конечно, лохматый друг: едва переступив порог, он сломя башку бросился на кухню, а Зиновий поспешил за ним — помочь открыть холодильник. Он только что вышел в отставку, изнывал от безделья. Служба в тыловом обеспечении Генштаба не могла не отразиться на связях, так что в холодильнике было что пожевать.

— Это Викентий, — представил я Решетникова, мявшего в руках шляпу. И добавил, когда они пожали друг другу руки: — Дай ему бритвенный станок и полотенце, а сам — на кухню, разговор есть.

Решетников скинул пальто, под которым в кожаной кобуре висел штурмовой «генц» с глушителем. Мы с Зиной раскрыли рты — я как-то не интересовался его оружием, а уж тем более где он его взял.

— Это игрушечный, — пояснил Зиновию, — не обращай внимания.

— Я и не обращаю, — пожал плечами флегматичный Зиновий. — Пошли в ванную! — позвал Викентия.

На кухне пахло кофе; на столе на тарелочке лежали приготовленные бутерброды с красной рыбой и сыром.

— Есть мы не будем, Зина, — заперев дверь, вполголоса сказал я. — Сядь, а то упадешь.

— Опять? — вздохнул он, но сел.

Он вообще человек молчаливый и догадливый. И чем-то похож на Решетникова. Именно это обстоятельство и привело меня сюда спозаранку.

— Не опять, а снова, — я положил на стол «магнум». — Оставляю тебе зверского пса на денек, если на него нападут — будешь защищать. Ясно?

— Ты хоть объясни, что случилось, — попросил он против своего обыкновения.

— Объясняю. Я охочусь на одного типа, и, как водится в таких случаях, кое-кто охотится на меня. В картотеке у них есть ваш адрес и даже адрес Валерии в Париже. Викентий засветился, а впереди масса дел — мне одному не справиться. Еще вопросы будут?

— Будут. Ты меня на работу возьмешь?

— Нет. Потому что ты мой родственник, а я не терплю кумовства. Но аванс тебе выдам.

Я вынул увесистую пачку долларов, полученную от Джерри, и отсчитал три сотни по двадцатке — сумму, которую занимал у Зиновия в прошлом месяце.

— А это — премиальные, — положил еше две. — Чтобы ты был свободен в выборе транспортных средств и позволил Мишке съесть мороженое. Понял?

Он покачал головой, сцепил пальцы.

— Понял, — опустил голову. — Ты забираешь мои колеса, что ж тут непонятного?

— Правильно. Но не совсем. Если ты выглянешь в окно, то увидишь мою новую тачку «Пежо» цвета сапфира. А вот мой напарник остался без колес.

— А доверенность?

— Доверенность не нужна. Отдашь ему свои права, техпаспорт, кожаную куртку и… и, пожалуй, все.

— Ты аферист, Эжен! — воскликнул Зиновий. — Рано или поздно тебя посадят в тюрьму. А заодно и меня. Если не случится ничего худшего, конечно.

— Не ной, Зина, — положил я ладонь ему на плечо. — Если что — заявишь об угоне тачки вместе с документами, случайно забытыми тобой в «бардачке». Таньке ни слова, скажешь, что я уехал на пару дней в Усть-Звездюйск.

Он снова вздохнул, тяжело встал и пошлепал босыми ногами в прихожую. Я видел, каково ему, законопослушному военному человеку, пойти на этот шаг. Тем более подержанный «жигуль» он приобрел недавно, в середине лета, и, как всякий владелец первого в жизни автомобиля, очень дорожил им.

Шериф расправился со всем, что ему дали, и, удобно усевшись посреди кухни, пытался загипнотизировать бутерброды на столе.

Неожиданно зазвонил телефон.

— Бюро детективных…

— Ты еще жив, сыскарь? — раздался после паузы знакомый голос.

— Что нужно сделать для того, чтобы вы в этом убедились? — спросил я.

— Привезти мне Ямковецкого! И как можно скорее — это в твоих интересах.

— И в ваших тоже.

— Много разговариваешь!

— Вы позвонили, чтобы упрекнуть меня в многословности?

Кажется, он был вне себя от недосыпания.

— Тебе ни о чем не говорит фамилия Решетников?

Надо же такому случиться, чтобы именно в этот самый момент — на реплику! — в кухню вошел Викентий, гладко выбритый и пахнущий каким-то благородным гелем. Я приложил палец к губам.

— Говорит. Вы меня что, совсем за лоха принимаете?

— Кто это? — спросили Викентий и Майвин одновременно.

— Выдающийся советский художник. У него еще картина такая есть — «Опять двойка» называется. Может, видели в Третьяковке?

Викентий улыбнулся, а Майвин заорал что было мочи:

— Я тебе не за образование плачу, сыскарь!.. Мне нужно, чтобы ты нашел Ямковецкого…

— Это вы уже говорили.

— Ты, а не этот Решетников! Понял?

— Не совсем. Вы хотите сказать, что поиском Ямковецкого занимается еще кто-то?.. Но соревнование не предусмотрено прейскурантом.

В трубке воцарилось молчание. А может быть, Майвин сломал телефон от злости. Решетников отвернулся к окну, плечи его тряслись от беззвучного смеха. На кухне появился Зиновий с документами.

— Если вы хотите, чтобы я нашел еще и этого художника, то я готов приехать для перезаключения договора, — напомнил я о себе.

— Даю тебе еще пять часов! — рявкнул Майвин и отключился.

Бедный Зина переводил непонимающий взгляд с меня на Викентия, а Викентий, конечно, ни о чем не спрашивал — подозреваю, что многое ему было понятней, чем мне.

— Давай! — забрал я у Зиновия пластиковую карточку с цветной фотографией. К счастью, последняя оказалась весьма низкого качества или Зиновий на ней был просто с похмелья. — Похож, — сравнил я изображение с Викентием. — Так что я нашему работодателю не солгал: теперь ты Кондратьев Зиновий Никифорович пятидесятого года рождения. Хорошо сохранился.

Владелец документов был все еще растерян и явно опасался аферы.

— Спасибо, Зиновий, — протянул ему руку Решетников. — Сочтемся. А за документы не переживай: вызываю огонь на себя.

— Кожан гони! — поднялся я. — Время, ребята!

Мы вышли в прихожую. Я слышал, как проснулась, заплакала маленькая моя племянница, как Танька стала ее убаюкивать. Мне чертовски хотелось увидеть их, но теперь каждая минута была на счету, как никогда.

В кожанке Зиновия Викентий приобрел и вовсе другой облик.

— Махните за город, Зина, — полушепотом сказал я хозяину на прощание. — В крайнем случае — в луна-парк, на карусели, в зоосад к тиграм.

Потом я забрал ключи от гаража-ракушки, стоявшего во дворе, и обнял Шерифа.

— Берега их, добрый пес, — шепнул ему в ухо.

Он заскулил, завилял хвостом, явно испытывая беспокойство и не понимая, как же я без него и как ему теперь без работы. Мне вспомнился осенний день девяносто третьего года в Козыне под Киевом, когда вот так же, обняв Шерифа за шею, шептался с ним на прощанье генерал Хоботов. Тогда они виделись в последний раз…

Мы простились с Зиной и стремглав скатились по лестнице.

Старая «четверка» оставляла желать много лучшего, но была на ходу, к тому же ничем не уступала «Москвичу». В бензобаке оставалось топлива на четверть.

Я отдал Решетникову его долю аванса.

— Опять потеряемся, — усмехнулся он, увидев, как я перекладываю из кармана в карман свой телефон.

— Постараемся не теряться. Но если во время связи я тебя вдруг «не узнаю» — называй свои координаты и бросай трубку. Домой на Первомайку и в офис не суйся…

Может быть, конечно, я ошибался и идея, посетившая меня на четвертые сутки изнурительной погони за миражом, была бредовой, но, несмотря на то что Викентий был мужиком грамотным и по чужой колее не ездил, не согласовать наши дальнейшие автономные действия было опасно.

— А дальше сделаем так…